Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
ПРОЛОГ
В погожий солнечный денек над городом возник Цветок. Был он огромный, серебристо-серый, мясистые лепестки колыхались на ветру, и в целом впечатление было довольно неприятное — словно в небе повис гигантский рот. Есть он, однако, никого не спешил — ни через час, ни через два — и высыпавшие, было, на улицу люди вернулись по домам. Вечером телефоны были перегружены: говорили об американских спутниках-шпионах, шаровых молниях, метеорологических зондах, сглазах, призраках, НЛО, гадали, что будет дальше и переписывали друг у друга молитвы — на всякий случай.
А дальше ничего не было — во всяком случае, не было ничего ужасного, душераздирающего или даже мало-мальски интересного; не было ничего такого, из чего можно было бы скомпоновать добротный интригующий увлекательный, эт сетера, эт сетера — роман. Сперва, конечно, люди боялись, но потом необходимость жить привычной жизнью возобладала над сверхъестественным, и дела пошли по-старому. Неделя-другая, и спроси вы на улице прохожего, отчего тот, идя в магазин, не боится Цветка, он бы ответил: «Жрать-то надо!» — и пошел бы дальше, за жратвой.
читать дальшеОказалось также, что Цветок над городом — это не повод: уходить в запой, опаздывать на работу, забывать о кредитах, не платить за ЖКХ, возвращать с опозданием книги в библиотеку, пропускать свидания, ездить зайцем в троллейбусе, бегать от алиментов, не присутствовать на корпоративах, грубить вышестоящим, не мыться, не стричься, не чистить ушей.
При всей своей необычности Цветок не мешал жизни, и люди перестали замечать Цветок.
Да, было, конечно, и кое-что странное, кое-что из ряда вон. Например, Бруски — о том, что там творится, уже через день после появления Цветка поползли различные слухи. Но что такое Бруски — крохотный район в провинциальном городишке, где никому ни до кого нет дела? Это ведь только кажется, что они близко, пять минут на автобусе, а на самом деле они дальше Америки, дальше звезд — равно как и все, что выходит за пределы квартиры, двора, улицы, района. Это совсем другая Вселенная, и то, что в ней происходит, никого не касается — никого, кроме ее обитателей. О них и пойдет речь.
* * *
1. ВЕРА ПАВЛОВНА
Вере Павловне — за шестьдесят. Это крупная, еще крепкая старуха с густыми черными волосами и грубым прокуренным голосом живет в доме на Лесной, аккурат между Никифоровыми, недавно сыгравшими свадьбу, и Приходовым, тихим, беспощадным садистом. Спать ей до последнего времени не давали обе квартиры: у Никифоровых, понятно, дело было молодое, ну а Приходов, как приходил с работы, принимался бить своего пасынка, доброго глухонемого паренька. Угомонить соседей помогала швабра — Вера Павловна стучала ей в потолок или в пол до тех пор, пока оттуда не начинали материться.
Как только над городом появился цветок, заснуть стало еще труднее. Начали дышать стены, и не так, как дышат нормальные люди, а хрипло, с присвистом, словно туберкулезный больной. Затем прирос к батарее любимец Веры Павловны, дымчатый кот Мурзик. С одной стороны, это было неплохо: жрать он больше не просил, грел исправно, да и мурлыкал по-прежнему, громко и басовито. С другой, непонятно было — кого вызывать в случае поломки? Не скажет ли сантехник: «Вызовите ветеринара»? И не скажет ли ветеринар: «Вызовите сантехника»?
Потом из восточной стены начали выходить мертвецы — сначала отец, а потом и дед с прадедом, которых Вера Павловна знала только по фотографиям. Мертвецы пачкали на полу, рвали обои, тушили о мебель вонючие папиросы и хозяйничали в холодильнике, ели сыр, масло, яйца, паштет. Продуктов Вере Павловне было жалко больше всего: сыр-то двести шестьдесят рублей кило, а масло еще дороже! Сыр и масло — вот что ее волновало, а то, что однажды ночью, проснувшись, она увидела над собой обтянутое серой кожей лицо с белыми мертвыми глазами — это было второстепенное, это можно было потерпеть.
В милицию звонить Вера Павловна отказывалась: ну, как же это — в милицию звонить, когда бузят-то свои, родные! И никакими словами нельзя было объяснить ей, что это уже не близкие люди, а, прямо так скажем, разлагающиеся трупы, кадавры, плотоядные упыри. На все приставания у нее был всего один аргумент — один, зато убийственный.
— Милиция — это, значит, оцепят, — говорила она, — засаду устроят, дежурство в ночь. Это значит, что мне съезжать придется. А куда же я съеду? Комнату снимать двадцать тысяч стоит! И все повторялось, день за днем, и ночь за ночью.
* * *
2. ОБОРОТЕНЬ
Предоставим слово Сане:
— Наплевать мне на этот Цветок, мне план делать надо! Девяносто симок в месяц, только МТС, «Билайн» и «Мегафон» — по минимуму. Плюс модемы, плюс услуги — обрезка, наклейка, настройка. Делаешь — молодец, в следующем месяце поднимем планку. Не делаешь — значит, не хочешь работать, не хочешь зарабатывать, тянешь команду вниз. «Нет народа» — не канает. Никто не подходит — подходи сам, раздавай листовки, флаеры. Левачить нельзя: на первый раз — штраф две тысячи, на второй — увольнение. Сидеть на стуле в рабочее время запрещено: штраф — пятьсот рублей. Стоишь целый день у стойки, как дебил. Тут еще и место, как назло, паршивое, возле дверей — только кто-нибудь входит, как на тебя ветром — р-раз, и все, привет, насморк. А больничный по сто рублей в день оплачивается, не больше. Выход? Выход — по семьсот, плюс проценты с продаж. С аксессуаров — двадцать процентов, с симок — по-разному. Дороже всего МТС, конечно, у наших с ними договор. С «Твоей страны» мне восемьдесят рублей капает, а с какого нибудь «Коннекта» — все девяносто. Думаешь, неплохо, да? А ты попробуй продай этот МТС! У нас ведь основные покупатели кто? Чурки! (передразнивает) «Братан, выручай, симка нада, в Узбэкистан званить. Пацаны сказали — «Мэгафон» хароший, двадцать капэек минута!». А мне с этого «Мегафона» — гулькин хрен, дай Бог, чтобы десять рублей вышло. Возни же с ним столько же, сколько и с остальными — контракт заполнить, симку активировать, отключить платные сервисы — они же возмущаются, если с них деньги снимают! Приходит потом такой и давай орать (передразнивает): «Нэ бэрите у них тут, ани на бабки кидают!». Сволочи (плюет).
Но это я заговорился, а ты послушай, что недавно было. Оформляю я мужику карту «Киви» — мы теперь и это дерьмо делаем, двадцать пять рублей за штуку — и вдруг чувствую: кто-то за мной наблюдает. Говорю: «Подождите минутку, пожалуйста» — а сам вышел из-за стойки осмотреться. Никого, только бабка на кассе кефир пробивает — не она же это, в самом деле! А взгляд, скажу тебе, я прямо кожей чувствую: злобный, ледяной, уставился, и все тут. Ну, карту я кое-как оформил, налажал, правда, с регистрацией — у него адрес прописки с фактическим разные были — но ничего страшного, пароль пришел, все в порядке. Закончил, деньги взял, вышел подышать. На улице, думаю, отойду, полегчает. Ага, как бы не так! Только я на крыльце встал, как меня скрутило. Дышать не могу, сердце колотится, ноги ватные, и так тоскливо, так муторно, словно меня наизнанку вывернули. Веришь, казалось, будто эта дрянь ко мне только ближе стала, и смотрит, сука, не налюбуется. Тут у меня и кровь из носу пошла, всю толстовку заляпала. Запрокидываю я голову и вижу в небе этот Цветок — висит себе, колыхается. Хрен с ним, не в этом дело. Просто реально такое чувство было, что вот-вот случится что-то плохое, набросится на меня кто-то и разорвет, как Тузик грелку. Я в магазин, как в крепость забежал — тут, думаю, никто меня не тронет, все-таки охранники ходят, видеонаблюдение. Сижу, пасьянс раскладываю на ноутбуке, вроде бы полегчало, и все равно — нет-нет, а царапнет предчувствие: быть беде! Кое-как отработал смену, снял отчеты, отправил. Продажи — ни к черту, оно и понятно: я — как мел белый, толстовка в пятнах, к такому даже бабки с коммуналкой не подойдут. Да и было еще под вечер, так, глупость вроде бы, а настораживает. Подходит ко мне парень, странный какой-то, спрашивает о вакансии. «А как тут выручки?», — интересуется. — «А косарей двадцать пять-тридцать тут реально сделать? А Цветок — Цветок не мешает?»
Ну, я ему все рассказал, телефоны дал, а про Цветок, говорю, забудь — тебе тут не Цветы разглядывать, тут дрючат жестко. Опоздал — штраф, нагрубил — штраф. Каждый месяц — ревизия, недостачи все — с тебя. «Хорошо», — говорит он. — «Загляну на днях», — и уходит. И вот только он ушел, как я сообразил, что в нем было странного. Глаза! Глаза у него были серые! Нет, не такие как у тебя, у тебя нормальные. Крапинки внутри всякие, штучки разные. А у него чисто серые были, без единого пятнышка. Нечеловеческие глаза! Как я это понял, так и остолбенел. Ну, ладно, поехали дальше, вижу, тебе уже невтерпеж. Закрыл я точку, пошел домой. Если помнишь, чтобы пройти к моему дому, нужно миновать аллею. Фонари там не работают, темень, жутко, но иначе не получится. Иду я, значит, закурил для храбрости, и чувствую: смотрит. Я это и раньше чувствовал, а теперь словно в фокус попал, такое ощущение, что он, смотрящий этот, совсем близко. Вот только поворот миную, он и наскочит. Я остановился, включил на мобильнике свет. Крошечная лампочка, а все же не так страшно. Включил и тут слышу где-то сбоку, в кустах — шуршит что-то. Я застыл, а он снова — шорк, шорк. Словно лезет, понимаешь, ко мне лезет. Вдруг что-то треснуло, и тишина на мгновение. А потом уже — шлеп, шлеп, это он по грязи, и я стою уже невменяемый, двинуться не могу. Из горла писк — помогите! Не знаю уж, как я голову повернул, Бог помог, не иначе. Поворачиваюсь, а там собака. Ну, не смотри на меня так. Собака, и все. Обычная дворняга, на лапу припадает. Смотрит внимательно, но нападать не собирается — я в этом немного смыслю. Только вот незадача — глаза-то у нее те же самые, серые. Я вдохнул, выдохнул и как рванул. Домой, да. Дома — под душ, час отмывался, потом в кровать. Еле заснул, а проснулся — все по новой. Опять этот взгляд на себе чувствую, только теперь хуже прежнего. Раньше просто давил, а теперь разве что вслух не говорит: будет беда, будет беда. Пошел в ванную — в ванной зеркало разбито. Заварил чай, а чаинки показывают мерзкую рожу. По телевизору рябь, и какой-то силуэт кулаком грозит. Думал отпроситься с работы, переждать. Не дали. Ладно, с дурным предчувствием поехал. Кровь в висках стучит, на уме одна мысль: что-то страшное произойдет. Приехал, открылся, пересчитал кассу. Ну, вот как знал — двух тысяч не хватает! По зет-отчету девятнадцать должно быть, а по факту — шестнадцать восемьсот! Ну и сука же ты, оборотень (плюет), ну и сука!
* * *
3. ПЕННЫЙ ДЕД
В доме шесть на улице Лесной жили старик с дочерью, два сапога пара. Были они желтые, сморщенные и казались соседям ровесниками. Старик давно уже вышел на пенсию, дочь подрабатывала билетершей в кинотеатре, жили они бедно, но не жаловались. Да и кто бы стал слушать их жалобы? Так много жило в Брусках стариков, что разговоры о болячках, пенсии и неблагодарных детях давно уже превратились в пустой, ничего не значащий шум.
Так вот, старик и его дочь — не возникни над городом Цветок, о них никто бы и не вспомнил. А дело было вот в чем: в первую же ночь после его появления со стариком произошла таинственная метаморфоза — кожа его ни с того ни с сего превратилась в пену. Что это была за пена? Да самая обыкновенная, мыльная — ну, или очень похожая на мыльную, не суть. Случилось это, когда дед брился — только он провел бритвой по щеке, как обнажилась кость. Как можно было не обратить на это внимания — я не знаю, однако, когда он включил воду, чтобы сполоснуть лицо, пена слезла и с рук, и вот это уже были не шутки. Боли дед не почувствовал, но все же, увидев собственные кости, перепугался так, что упал в обморок. Услышав грохот в ванной — падая, старик ухватился за полку с шампунями — дочь пришла посмотреть, в чем дело.
Жуткое зрелище предстало перед ней: хлестала вода из крана, валялась у порога безопасная бритва, а в старом банном халате размякало и роняло комья пены нечто, отдаленно напоминающее человека. Отдадим должное этой отважной женщине — она не закричала, не ринулась прочь, нет, собрав все свое мужество, она принялась наводить в ванной порядок. Водворились обратно на полку шампуни, скрабы и бальзамы, смолк бушующий кран, вернулась в стакан с зубными щетками бритва, и настал черед деда — тут уж пришлось проявить фантазию, поскольку отпавшие части тела удалось вернуть на место не все. Нос стал чуть меньше, чем раньше, глаза теперь располагались шире, а что касается рта, то его лепить пришлось заново — на старый, мирно плававший в лужице, она случайно наступила тапочком.
Уложив деда в ванну — халат все равно выбрасывать, а так он хотя бы не запачкает мебель — дочь пошла по соседям. Здравствуйте, говорила она, а у нас происшествие. Что-то случилось с папой, помогите, чем можете. Что? Нет, мы не новые жильцы, мы тут уже двадцать лет живем. Заходите, спасибо за понимание. Любопытство — великая сила, и в тот же день к пострадавшим в гости не заглянул только ленивый. Тогда-то весь подъезд и узнал, как зовут деда; до этого он представлялся всем безымянным, как стул или стол. Звали его Александром Сергеевичем, родился он в 1922 году, воевал, дошел до Берлина, вернулся, женился, выучился на агротехника, дочь — старая дева, а жена уже семь лет как умерла. Все это было занимательно, но ходили к нему не за этим: куда интереснее, чем слушать стариковские рассказы, было щупать деда или даже дуть на него. Трогали его аккуратно, чтобы не оставалось вмятин, а вот дуть — на это отваживались немногие: пена, как и положено, держалась на костях не слишком-то прочно. Несколько человек не побоялись засунуть руку деду в грудную клетку, чтобы пощупать стариковское сердце.
— Только сильно не сжимайте, — просил при этом дед. — Оно у меня слабое.
Удивительно было, что происходящее его, казалось бы, ничуть не раздражает. Хоть какое-то внимание, говорил он, а то раньше совсем никому не был нужен. Пусть щупают, раз интересно, все-таки не каждый день встретишь человека, у которого на твердых костях мягкая пена. Только не надо, пожалуйста, поливать его водой — от этого и помереть недолго. Оставайтесь в границах разумного, он ведь все-таки ветеран, вот и документ имеется. Уважайте старого человека.
И вот деда щупали, лапали, ковыряли, а он улыбался и подбадривал гостей. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у меня в животе. Кишки, ну надо же — перед уходом положите их, пожалуйста, на место, дочке меньше работы будет. А знаете, как-то перед войной… Очень вас прошу — поправьте брови. Сползают.
Постепенно гостям кишки прискучили, равно как и сердце, и кое-кто захотел добраться до дедовских мозгов — интересно, что там с ними стало? — но этому решительно воспротивилась дочь. Хватит, сказала она, замучили старика. Да и ее тоже замучили: они, значит, приходят, трогают, как в цирке, а ей за ними убирать. Знали бы они, как это трудно! Ведь она же голыми руками работает, без тряпок, без салфеток! Они ему нос свернут, а она на место лепит, они зубы повытащат, раскидают по всей квартире, а она — ищи! Хорошо хоть на память ничего не берут. Что поделать, вздохнули соседи — нельзя так нельзя. Особенно огорчились близнецы из квартиры сверху — уж больно им хотелось посмотреть на мозги. Конечно, видели они их и раньше, например, когда машина во дворе раздавила бродячую кошку, но, согласитесь, одно дело — кошачьи мозги, и совсем другое — человеческие. Разница для близнецов была принципиальная, и они задумали план. В общих чертах, выходило у них следующее: первый отвлекает дочь разговором об установке домофона, а второй в это время ощупывает дедову голову, ищет на ней участок помягче. Не везде же у него там твердая кость, уж какая-то часть должна была размягчиться! Жаль, голова его далеко от крана, придется тащить шланг, чтобы смыть пену. Сгодилась бы и кружка, но шланг как-то солиднее. Возникла, было, мысль о водяном пистолете, но тот из близнецов, что был побойчее, отверг эту идею — слишком ребяческая. На том и порешили.
Сначала казалось, будто затея обречена на успех. Но в самый решающий момент, когда нужно было направить струю на дедов затылок, шланг вышел из-под контроля. Недосмотр ЖЭКа, слишком сильный напор воды — так говорили потом. Шланг дернулся и окатил деда целиком. И пена сошла — вся, без остатка. Когда дочь пришла проверить отца, в ванне сидел голый скелет. На полу в коридоре было мокро и грязно. Размокали последние комки пены, и отчетливо виднелись следы кроссовок. Вздохнув, дочь взялась за уборку.
— Как наследили-то, черти! — ругалась она. — Всю прихожую изгадили!
* * *
4. ВЕСЕЛЫЙ ЧУБРИК
Через три дня после появления Цветка сыну медсестры Марины из первой городской больницы подарили на школьном утреннике книгу. «Арифметика с Веселым Чубриком» — так она называлась, а на форзаце у нее значилось «Пособие для детей младшего школьного возраста». Верная своему принципу, Марина сперва полистала книгу сама, и увиденное ей не очень-то понравилось. Пресловутый Веселый Чубрик был вовсе не Веселый, а какой-то странный и даже страшноватый. Больше всего походил он на Квазимодо, каким его нарисовал Дисней, вот только у мультяшного горбуна не было таких острых и грязных ногтей, да и взгляд был попроще, подобрее. Не носил глухой звонарь бурого свитера, не торчал у него изо рта серый, в язвочках, язык, и уж точно не волочил он правую ногу так, словно это была не его собственная конечность, а что-то постороннее, кое-как присобаченное к бедру. Впрочем, если не обращать внимания на Чубрика, книжка была неплохая, с набором задач в конце. Надо будет вырезать этого уродца, подумала Марина, и положила книгу на пианино так, чтобы Вовка не смог дотянуться.
Но надеялась Марина напрасно: вернувшись с дневной смены, она услышала в комнате сына незнакомый голос. Был он гнусавый, с какой-то развратной хрипотцой, словно говорила пьяная и немытая уличная баба. Приоткрыв дверь, Марина увидела Вовку — он сидел на стуле — и облокотившегося на пианино горбуна в каких-то бурых обносках. Это, без сомнения, был Веселый Чубрик, который, если верить книжке, лучше всех на свете учил детишек вычитать и умножать.
Марина тихонько, стараясь не скрипеть дверью, вошла в комнату и села рядом с сыном.
— Что? — повернулся к ней Веселый Чубрик. — Опоздавшие? Нехорошо, нехорошо. Мы сегодня новую тему проходим, знаете? Ну, ладно, открываем тетради, записываем. Тема сегодняшнего урока — таблица умножения. Дважды один — два. Дважды два — четыре. Дважды три — шесть. Записывайте, это надо наизусть знать. Дважды четыре — восемь. Дважды пять — десять. Дважды шесть — двенадцать. Дважды семь — четырнадцать. Дважды восемь — шестнадцать. Скучно? Понимаю, что скучно, но надо, ребята надо. Дважды девять — восемнадцать. Вот пошлет вас мама в булочную за хлебом, скажет купить два батона по семнадцать пятьдесят, а денег даст сто рублей. Дважды десять — двадцать, записали? Вы хлеб купите, а сколько сдачи должно быть, посчитать не сможете. Трижды один — три. А почему? Потому что Чубрика не слушали и таблицы умножения не знаете. Трижды два — шесть. Вернетесь домой — трижды три — девять — и мама вас ругать будет, скажет: какие же вы мне помощники, вот я вам за это сырников не дам. А сырники вкусные, я их, например, очень люблю. Трижды четыре — двенадцать. Трижды пять — пятнадцать. Трижды шесть… Или вот, скажем, окончили вы школу, пошли работать на завод… На чем я остановился? Трижды шесть — восемнадцать, да. Непростая штука — таблица умножения, тут и самому запутаться недолго. Пошли вы, значит, работать на завод, и дают вам задание: помножить, скажем, длину на массу, это для самолета нужно, вы самолеты будете строить. Трижды семь — двадцать один. И что же? В школе вы Чубрика не слушали, умножать не умеете, посчитали неправильно, и самолет упал. Трижды восемь — двадцать четыре. И погибли люди. Начинают выяснять, как же так, почему инженер считать не умеет, тут-то все и откроется. Трижды девять — двадцать семь: что и таблицу умножения вы в школе не записывали, и сколько два батона в булочной стоят, не знаете, и вообще учились сикось-накось, в школе балду пинали. Как вы думаете, каково вашей маме будет? Приятно? Трижды десять — тридцать. Она-то вас родила, воспитывала, а вы даже таблицу умножения выучить поленились, знай только сырники на завтрак ели. Четырежды один — четыре. Вот так-то, записывайте, это знать надо. Вы, если таблицу умножения знать не будете, ничего посчитать не сможете. Четырежды два — восемь. Это только кажется, что это ерунда, а я посмотрю, как вы без нее самолеты строить будете. Они же у вас на землю грохнутся. Четырежды три — двенадцать. Люди погибнут, а вас судить будут и посадят. Записывайте, чтобы ваша мама не плакала. Что? Не пойдете на завод? Хорошо, дело ваше. Можете не учить таблицу умножения, ну ее в болото. Только я тогда не знаю, как вы будете в магазине сдачу считать. Пошлет вас мама в булочную, а вы деньги домой неправильные принесете. Четырежды четыре — шестнадцать. Батоны по семнадцать пятьдесят стоят, а вы по двадцать пять заплатите. Четырежды пять — двадцать. Нет, ну, не хотите не записывайте, я о вашем будущем забочусь. Упадет самолет — ко мне придут, спросят, почему не выучили? А что я скажу? Четырежды шесть — двадцать четыре. Что не хотите вы учить таблицу умножения, что хотите только сырники мамины кушать? Да, так и скажу. Четырежды семь — двадцать восемь. Не понимаю я вас — ведь так легко все это выучить, раз и навсегда, а вы записываете словно из-под палки. Дай вам свободу — на улицу побежите, мяч гонять. А маме кто — четырежды восемь — тридцать два — помогать будет? Кто в магазин за хлебом пойдет? Чубрик, что ли? Нет, у Чубрика другие обязанности, Чубрик должен таблицу умножения объяснять. Потому что не объяснит Чубрик таблицу умножения, и будут на заводе инженеры неграмотные, будут у них самолеты падать. Четырежды девять — тридцать шесть. А маме Чубрик помог бы, он бы маминых сырников с удовольствием покушал. Ну, записываем дальше. Четырежды десять — сорок. Пятью один — пять… Это надо наизусть знать, помните? А то пойдете в магазин, как мы с братом… Пятью два — десять. У нас вот с братом такая история вышла. Пятью три — пошли мы в магазин, хлеба купить, а таблицы умножения не знали. Ох, нас мама ругала, ругала. Пятью четыре — двадцать — а только Андрюшке сырников все равно дала. Вот такая у меня мама была. Пятью пять — а Чубрику ничего, Чубрик не заслужил. Пусть он в школе таблицу умножения объясняет, а Андрюшке сырники можно. Пятью шесть — а что Чубрика никто не слушает, так это ничего, это нормально. Пятью семь — тридцать пять. И то, что таблицу умножения никто не знает — тоже правильно, пусть ее сам Чубрик и учит, а Андрюшка будет сырники кушать. Пятью восемь — а потом к Чубрику придут и спросят, почему инженеры считать не умеют, а он руками разведет. Записывайте, это надо наизусть знать. Пятью девять — сорок пять. Скучно? А вы пишите, пригодится в магазине. Чубрик вон ходил в магазин, а сырники все равно Андрюшке. Пятью десять — пятьдесят. Пятьдесят рублей Чубрик заплатил за два батона. А все почему? Потому что не знал таблицу умножения. Учите таблицу умножения, ее наизусть знать надо. А Андрюшка будет сырники кушать, хотя он ни в зуб ногой. Шестью один — шесть, а он даже этого не знает, а все равно сырники кушает. А Чубрику-то сырников никто не даст, хотя он таблицу умножения наизусть выучил, и у него все ученики на завод пошли, самолеты делать. Чубрик-то в чулане должен сидеть, куда же ему сырничков-то? Он два батона в булочной купить не может — а вы пишите, это пригодится. Таблицу умножения наизусть знать надо, а то какие же вы будете у мамы помощники, если таблицу умножения не знаете? Шестью два — двенадцать, двенадцать часов Чубрик в чулане сидел, черствую корку глодал. Ему-то что, он-то все вытерпит, он двужильный. Шестью три — а Андрюшка сырники кушает, ему-то мама сделала, а Чубрик черствую корку грызет. Пишите, а то самолеты упадут, батона не купите. Шестью четыре — двадцать четыре, а то окажется, что не знаете. Придут к Чубрику и спросят — а почему инженеры, а Андрюшка-то все сырники кушает, мама-то ему сделала. А Чубрику — шиш с маслом, Чубрику — таблицу умножения. Это знать надо, записывайте. Шестью пять — тридцать. Чубрика-то мама родила, воспитывала, а сырники все равно Андрюшке, а он даже таблицу умножения наизусть не знает, шестью шесть — тридцать шесть. Самолеты упадут, а вас посадят, а Чубрика спросят: почему инженеры считать не умеют, а что Чубрик скажет? Что вы таблицу умножения не записывали? Шестью семь — сорок два, а он тоже, между прочим, сырничков бы покушал, да только кто ж ему даст, сырничков-то? Мама-то ему — шестью восемь — сорок восемь — не сделает! Понимаю, что скучно, но это вам за хлебом пригодится, когда в булочную пойдете. Два батона по семнадцать пятьдесят, а вы сдачу — неправильно. А Чубрика спросят, а он в чулане сидит, черствую корку грызет, а Андрюшка сырники кушает. Это надо знать, это таблица умножения, записывайте, не ленитесь. А сырничков бы Чубрик покушал — это, шестью девять, он бы с удовольствием, да кто же даст ему! Никто же не слушает, никто на завод не пойдет, все только насмехаются. Он — шестью десять — а в него плюют. Где уважение, вы же инженеры будущие! Самолеты падать будут, а вам наплевать, вы даже сдачу в булочной посчитать не можете, а вам за это — сырники, и Андрюшке — сырники, а Чубрик будет в чулане сидеть, черствую корку грызть. Ну, вам смешно, я вижу, вы-то на завод не пойдете, вам Чубрику в душу наплевать ничего не стоит, а он тоже человек, он семью один — семь, а семью два — четырнадцать. Вы только насмехаться умеете, а у него душа есть, и чувства. Он, знаете ли, семью три — двадцать один, а Андрюшка сырники кушает!
Тут он сделал паузу, перевел дыхание, а затем зачастил скороговоркой:
— Вот утром мама сырники испекла и говорит Андрюшке — на вот тебе, Андрюша, покушай сырничков, а Чубрику накося выкуси, Чубрик должен в чулане черствую корку глодать, потому что где это видано, чтобы Чубрику сырники давали, а Чубрик, быть может, сырничков бы с удовольствием покушал, и сливочек бы выпил, да только кто ему даст, все только издеваются и в душу плюют, и никто Чубрику сливочек-то не предложит, никто ему не скажет — ты, мол, Чубрик, молодец — все только плевать да гадить могут, а Чубрик, быть может, уважения к себе хочет, а его в шкаф суют, сиди, мол, и не рыпайся, и никто не подумает, что обидно Чубрику, что у него чувства есть, нет, все плюют, а Чубрик терпит, Чубрик двужильный, потому и бьют его все и плюют, и сырнички для Андрюшки делают, а Чубрику — шиш, Чубрик для сырников рожей не вышел, ему место в чулане, пусть корку глодает, пусть плюют в него, а чтобы уважать — так он этого недостоин, и никто ему не скажет — ты, Чубрик, не воняешь, неправда все это — а наоборот, посмеиваются за спиной и ехидничают, и шуточки строят, и в душу плюют, а Андрюшка сырники кушает, хотя это он вазу разбил, а Чубрик тут ни при чем, он в чулане сидел и корку черствую грыз, и думал, почему все гадят на него, почему в душу плюют, отчего никакого нет к Чубрику уважения, отчего дразнят его за свитер и даже высморкались однажды, а Чубрик пришел домой и отстирывал, и мама кричала, что он, Чубрик, наказание, а Андрюшка в это время варенье ел, да за что ему варенье-то, лучше бы Чубрику отдали, уж Чубрик-то варенья поел бы, да только кто ж даст ему, варенья-то, Чубрик рожей не вышел, оттого и плевать в него можно и глумиться по-всякому, и про волосы его спрашивать, и про перхоть, и про то, что Чубрик воздух портит, а Чубрик не портил, это все вранье, все враги придумали, им лишь бы только гадить да бить, они Чубрика и в шкаф засовывали, и в свитер ему сморкались, а Чубрик все терпел, потому что мама сказала, терпи, Чубрик, другим людям хуже, у тебя хотя бы пальто есть, а у других и этого нет, а сама сырники для Андрюшки делает, а Чубрику-то шиш с маслом, а Чубрик, даже если попросит, не получит, а Андрюшка и не просил, а она ему сырнички на тарелочке принесла, и сказал — кушай, Андрюшенька, а Чубрик, значит, должен в чулане сидеть и черствую корку грызть, потому что такая уж у Чубрика судьба, чтобы все его унижали и над ним насмешничали, и чтобы в душу плевали и гадили, и чтобы обзывались по-всякому — вонючкой, дураком — и наплевать всем, что у Чубрика чувства есть, что он, может быть, обидеться может, наплевать, им бы только в душу гадить да смеяться, а Чубрику обидно, он, может быть, тоже сырничков заслуживает, и сливочек попил бы, да только кто даст ему, разве ж есть такие люди, что скажут — ты, Чубрик, парень, что надо, ты, Чубрик, молоток — нет, где ж таким взяться, не для Чубрика такие, Чубрик рожей не вышел, чтоб ему хорошо говорили, его дело — в чулане сидеть и корку грызть, это пусть Андрюшка сырники кушает да варенье, а Чубрику и так хорошо, он и так проживет, и наплевать, что на него гадят все, что смеются над ним — Чубрик все стерпит, он же каменный, да и если бы не стерпел, его же побьют сразу и в шкаф посадят, да еще скажут — сиди, мол, не рыпайся, это для Андрюшки сырнички, а ты сиди в чулане и корку грызи, да еще довольным будь, а Чубрик, может быть, недоволен, Чубрику, может быть, не нравится в чулане сидеть, да кто его спрашивает, Чубрика-то, на него ведь плевать можно без опасения, ему-то в душу всякий может нагадить, он-то не Андрюшка, ему сырничков не полагается, да и варенья тоже, его можно и в шкаф посадить, и про перхоть ему сказать, и про запах, что не моется, мол, Чубрик, а Чубрик моется, только он потеет быстро, но разве им объяснишь, им ведь главное посмеяться, в душу нагадить, на, мол, Чубрик, получи, и вякнуть не смей, а что Чубрику обидно, им наплевать, а Чубрик тоже человек, он, быть может, тоже хотел бы и сырничков покушать и сливочек попить, да не дают ему…
Голос его достиг крещендо, глаза налились кровью, из пасти брызгала слюна. Он словно раздувался на глазах, и Марина, обняв Вовку, пересела от Чубрика подальше. Это был своевременный поступок, поскольку Чубрик, заведя в очередной раз пластинку про сырники, которые ему не дают, про брата Андрюшку и чулан, а также про то, что никто его не любит, а все только в душу плюют и гадят, вдруг поперхнулся, закашлялся и лопнул с оглушительным треском. При этом и комнату, и Марину с сыном он забрызгал какой-то черной, липкой, чрезвычайно вонючей гадостью, которую и растворитель впоследствии брал с трудом.
Вот как Марина рассказывала об этом:
— Я — квалифицированная медсестра, сын-отличник, кожаный гарнитур и сервиз из мейсенского фарфора, бабушкин — все в дерьме!
* * *
5. Я, РАССКАЗЧИК
Вот и конец рассказа, и настало мое время выйти на сцену. Кто я? Безмолвный свидетель творящихся в Брусках ужасов и чудес, человек с потрепанной записной книжкой, который не верил в заговоры, не искал причин происходящего, а просто ходил по домам и интересовался — что изменилось в людях с появлением Цветка?
Результаты разочаровывают: как я уже писал в прологе, людям по большей части оказалось плевать на Цветок. Более того, им оказалось плевать на все. Даже к самым странным вещам они умудрились привыкнуть быстро и безболезненно. Мертвецы, оборотни, пенная кожа и черная жижа — все это смущало их недолго, лишь в первые дни.
Но почему? — гложет меня вопрос. Откуда такое непонятное отношение? Неужели, ради того, чтобы продолжать жить, они готовы закрывать глаза на вещи, с обычной жизнью совершенно несовместимые? Почему никто не взбунтуется, не прокричит в небо: «Долой Цветок!»? Это, конечно, нисколько не помогло бы, но психологически было бы вполне объяснимо. Нормальная человеческая реакция — требовать от мира, чтобы он всегда оставался логичным, понятным, целесообразным, чтобы концы в нем всегда сходились с концами. По природе своей Цветок просто обязан был породить в людях отчаяние, сомнение, страх, протест, но почему-то вызвал лишь равнодушие, могучее и всеобъемлющее. Жить во что бы то ни стало, жить с уродами, монстрами, черт-те с чем, прятаться в своих квартирках и делать вид, что так оно и надо, что вот он, истинный Порядок Вещей — вот к чему пришли в итоге люди нашего города.
Возможно, я просто мало понимаю в человеке. Может быть, легкость, с которой он привыкает к ужасному и отвратительному и есть его самая сильная сторона. В конце концов, привычка ко злу дает редкостную неуязвимость — пусть хоть мир вокруг рушится, а человек будет лузгать семечки да поплевывать в потолок. Я готов принять такого человека, с одной только оговоркой — пусть он занимается этим без меня. А я — я решил покончить с собой, лечь на рельсы трамвая номер тридцать восемь. Представляю себе, что будет потом, когда меня не станет. Зачем он сделал это, спросят люди, чего ему не хватало? Все было у человека — дом, работа, жена, сидеть бы ему смирно, сопеть в две дырки! А он-то, он… Да тьфу на него!
Решение созрело у меня во вторник, после завтрака. Шла третья неделя с того момента, как над городом появился Цветок. Я умылся, оделся во все чистое и вышел на улицу. Цветок был на месте — огромное серое нечто над городом. Я подошел к остановке и лег на рельсы. Лежать было неудобно, все-таки булыжная мостовая — не перина, а я, как назло, даже подушки с собой не захватил.
Трамвай должен был подойти в половине десятого, а на часах пока что было лишь семь минут. Накрапывал дождик, мимо проходили люди. Кто-то спросил меня, зачем я вот так вот лежу. Нравится, ответил я, и от меня отстали. Минула половина, а трамвая все не было.
Наконец, подошел постовой. Нарушаете, сказал он мне. Встаньте, пожалуйста. Давайте я вас сзади отряхну. Вот так, вот так, теперь все чисто. Ну, зачем вам это было нужно? Надоело все? Понимаю, у меня тоже жизнь не сахар. Жена, трое детей, зарплату задерживают. Всей семьей едим китайскую лапшу, на проезд занимаю у знакомых. Хочешь жить — умей вертеться. Кстати, трамвай по этой линии больше не ходит — постановление горсовета. И другие маршруты тоже отменены. Ну, а что вы хотели? Цветок ведь! Вставайте уже, не лежите, со стороны глупо смотрится.
Он говорил, говорил, и я вдруг подумал: а ведь и правда, выглядит все это довольно глупо. Человек в пальто и шляпе, при галстуке, в кожаных сапогах — и вдруг разлегся на рельсах, словно бродяга какой-нибудь. Встань и иди, сказал я себе. И в тот же миг встал и пошел.
В погожий солнечный денек над городом возник Цветок. Был он огромный, серебристо-серый, мясистые лепестки колыхались на ветру, и в целом впечатление было довольно неприятное — словно в небе повис гигантский рот. Есть он, однако, никого не спешил — ни через час, ни через два — и высыпавшие, было, на улицу люди вернулись по домам. Вечером телефоны были перегружены: говорили об американских спутниках-шпионах, шаровых молниях, метеорологических зондах, сглазах, призраках, НЛО, гадали, что будет дальше и переписывали друг у друга молитвы — на всякий случай.
А дальше ничего не было — во всяком случае, не было ничего ужасного, душераздирающего или даже мало-мальски интересного; не было ничего такого, из чего можно было бы скомпоновать добротный интригующий увлекательный, эт сетера, эт сетера — роман. Сперва, конечно, люди боялись, но потом необходимость жить привычной жизнью возобладала над сверхъестественным, и дела пошли по-старому. Неделя-другая, и спроси вы на улице прохожего, отчего тот, идя в магазин, не боится Цветка, он бы ответил: «Жрать-то надо!» — и пошел бы дальше, за жратвой.
читать дальшеОказалось также, что Цветок над городом — это не повод: уходить в запой, опаздывать на работу, забывать о кредитах, не платить за ЖКХ, возвращать с опозданием книги в библиотеку, пропускать свидания, ездить зайцем в троллейбусе, бегать от алиментов, не присутствовать на корпоративах, грубить вышестоящим, не мыться, не стричься, не чистить ушей.
При всей своей необычности Цветок не мешал жизни, и люди перестали замечать Цветок.
Да, было, конечно, и кое-что странное, кое-что из ряда вон. Например, Бруски — о том, что там творится, уже через день после появления Цветка поползли различные слухи. Но что такое Бруски — крохотный район в провинциальном городишке, где никому ни до кого нет дела? Это ведь только кажется, что они близко, пять минут на автобусе, а на самом деле они дальше Америки, дальше звезд — равно как и все, что выходит за пределы квартиры, двора, улицы, района. Это совсем другая Вселенная, и то, что в ней происходит, никого не касается — никого, кроме ее обитателей. О них и пойдет речь.
* * *
1. ВЕРА ПАВЛОВНА
Вере Павловне — за шестьдесят. Это крупная, еще крепкая старуха с густыми черными волосами и грубым прокуренным голосом живет в доме на Лесной, аккурат между Никифоровыми, недавно сыгравшими свадьбу, и Приходовым, тихим, беспощадным садистом. Спать ей до последнего времени не давали обе квартиры: у Никифоровых, понятно, дело было молодое, ну а Приходов, как приходил с работы, принимался бить своего пасынка, доброго глухонемого паренька. Угомонить соседей помогала швабра — Вера Павловна стучала ей в потолок или в пол до тех пор, пока оттуда не начинали материться.
Как только над городом появился цветок, заснуть стало еще труднее. Начали дышать стены, и не так, как дышат нормальные люди, а хрипло, с присвистом, словно туберкулезный больной. Затем прирос к батарее любимец Веры Павловны, дымчатый кот Мурзик. С одной стороны, это было неплохо: жрать он больше не просил, грел исправно, да и мурлыкал по-прежнему, громко и басовито. С другой, непонятно было — кого вызывать в случае поломки? Не скажет ли сантехник: «Вызовите ветеринара»? И не скажет ли ветеринар: «Вызовите сантехника»?
Потом из восточной стены начали выходить мертвецы — сначала отец, а потом и дед с прадедом, которых Вера Павловна знала только по фотографиям. Мертвецы пачкали на полу, рвали обои, тушили о мебель вонючие папиросы и хозяйничали в холодильнике, ели сыр, масло, яйца, паштет. Продуктов Вере Павловне было жалко больше всего: сыр-то двести шестьдесят рублей кило, а масло еще дороже! Сыр и масло — вот что ее волновало, а то, что однажды ночью, проснувшись, она увидела над собой обтянутое серой кожей лицо с белыми мертвыми глазами — это было второстепенное, это можно было потерпеть.
В милицию звонить Вера Павловна отказывалась: ну, как же это — в милицию звонить, когда бузят-то свои, родные! И никакими словами нельзя было объяснить ей, что это уже не близкие люди, а, прямо так скажем, разлагающиеся трупы, кадавры, плотоядные упыри. На все приставания у нее был всего один аргумент — один, зато убийственный.
— Милиция — это, значит, оцепят, — говорила она, — засаду устроят, дежурство в ночь. Это значит, что мне съезжать придется. А куда же я съеду? Комнату снимать двадцать тысяч стоит! И все повторялось, день за днем, и ночь за ночью.
* * *
2. ОБОРОТЕНЬ
Предоставим слово Сане:
— Наплевать мне на этот Цветок, мне план делать надо! Девяносто симок в месяц, только МТС, «Билайн» и «Мегафон» — по минимуму. Плюс модемы, плюс услуги — обрезка, наклейка, настройка. Делаешь — молодец, в следующем месяце поднимем планку. Не делаешь — значит, не хочешь работать, не хочешь зарабатывать, тянешь команду вниз. «Нет народа» — не канает. Никто не подходит — подходи сам, раздавай листовки, флаеры. Левачить нельзя: на первый раз — штраф две тысячи, на второй — увольнение. Сидеть на стуле в рабочее время запрещено: штраф — пятьсот рублей. Стоишь целый день у стойки, как дебил. Тут еще и место, как назло, паршивое, возле дверей — только кто-нибудь входит, как на тебя ветром — р-раз, и все, привет, насморк. А больничный по сто рублей в день оплачивается, не больше. Выход? Выход — по семьсот, плюс проценты с продаж. С аксессуаров — двадцать процентов, с симок — по-разному. Дороже всего МТС, конечно, у наших с ними договор. С «Твоей страны» мне восемьдесят рублей капает, а с какого нибудь «Коннекта» — все девяносто. Думаешь, неплохо, да? А ты попробуй продай этот МТС! У нас ведь основные покупатели кто? Чурки! (передразнивает) «Братан, выручай, симка нада, в Узбэкистан званить. Пацаны сказали — «Мэгафон» хароший, двадцать капэек минута!». А мне с этого «Мегафона» — гулькин хрен, дай Бог, чтобы десять рублей вышло. Возни же с ним столько же, сколько и с остальными — контракт заполнить, симку активировать, отключить платные сервисы — они же возмущаются, если с них деньги снимают! Приходит потом такой и давай орать (передразнивает): «Нэ бэрите у них тут, ани на бабки кидают!». Сволочи (плюет).
Но это я заговорился, а ты послушай, что недавно было. Оформляю я мужику карту «Киви» — мы теперь и это дерьмо делаем, двадцать пять рублей за штуку — и вдруг чувствую: кто-то за мной наблюдает. Говорю: «Подождите минутку, пожалуйста» — а сам вышел из-за стойки осмотреться. Никого, только бабка на кассе кефир пробивает — не она же это, в самом деле! А взгляд, скажу тебе, я прямо кожей чувствую: злобный, ледяной, уставился, и все тут. Ну, карту я кое-как оформил, налажал, правда, с регистрацией — у него адрес прописки с фактическим разные были — но ничего страшного, пароль пришел, все в порядке. Закончил, деньги взял, вышел подышать. На улице, думаю, отойду, полегчает. Ага, как бы не так! Только я на крыльце встал, как меня скрутило. Дышать не могу, сердце колотится, ноги ватные, и так тоскливо, так муторно, словно меня наизнанку вывернули. Веришь, казалось, будто эта дрянь ко мне только ближе стала, и смотрит, сука, не налюбуется. Тут у меня и кровь из носу пошла, всю толстовку заляпала. Запрокидываю я голову и вижу в небе этот Цветок — висит себе, колыхается. Хрен с ним, не в этом дело. Просто реально такое чувство было, что вот-вот случится что-то плохое, набросится на меня кто-то и разорвет, как Тузик грелку. Я в магазин, как в крепость забежал — тут, думаю, никто меня не тронет, все-таки охранники ходят, видеонаблюдение. Сижу, пасьянс раскладываю на ноутбуке, вроде бы полегчало, и все равно — нет-нет, а царапнет предчувствие: быть беде! Кое-как отработал смену, снял отчеты, отправил. Продажи — ни к черту, оно и понятно: я — как мел белый, толстовка в пятнах, к такому даже бабки с коммуналкой не подойдут. Да и было еще под вечер, так, глупость вроде бы, а настораживает. Подходит ко мне парень, странный какой-то, спрашивает о вакансии. «А как тут выручки?», — интересуется. — «А косарей двадцать пять-тридцать тут реально сделать? А Цветок — Цветок не мешает?»
Ну, я ему все рассказал, телефоны дал, а про Цветок, говорю, забудь — тебе тут не Цветы разглядывать, тут дрючат жестко. Опоздал — штраф, нагрубил — штраф. Каждый месяц — ревизия, недостачи все — с тебя. «Хорошо», — говорит он. — «Загляну на днях», — и уходит. И вот только он ушел, как я сообразил, что в нем было странного. Глаза! Глаза у него были серые! Нет, не такие как у тебя, у тебя нормальные. Крапинки внутри всякие, штучки разные. А у него чисто серые были, без единого пятнышка. Нечеловеческие глаза! Как я это понял, так и остолбенел. Ну, ладно, поехали дальше, вижу, тебе уже невтерпеж. Закрыл я точку, пошел домой. Если помнишь, чтобы пройти к моему дому, нужно миновать аллею. Фонари там не работают, темень, жутко, но иначе не получится. Иду я, значит, закурил для храбрости, и чувствую: смотрит. Я это и раньше чувствовал, а теперь словно в фокус попал, такое ощущение, что он, смотрящий этот, совсем близко. Вот только поворот миную, он и наскочит. Я остановился, включил на мобильнике свет. Крошечная лампочка, а все же не так страшно. Включил и тут слышу где-то сбоку, в кустах — шуршит что-то. Я застыл, а он снова — шорк, шорк. Словно лезет, понимаешь, ко мне лезет. Вдруг что-то треснуло, и тишина на мгновение. А потом уже — шлеп, шлеп, это он по грязи, и я стою уже невменяемый, двинуться не могу. Из горла писк — помогите! Не знаю уж, как я голову повернул, Бог помог, не иначе. Поворачиваюсь, а там собака. Ну, не смотри на меня так. Собака, и все. Обычная дворняга, на лапу припадает. Смотрит внимательно, но нападать не собирается — я в этом немного смыслю. Только вот незадача — глаза-то у нее те же самые, серые. Я вдохнул, выдохнул и как рванул. Домой, да. Дома — под душ, час отмывался, потом в кровать. Еле заснул, а проснулся — все по новой. Опять этот взгляд на себе чувствую, только теперь хуже прежнего. Раньше просто давил, а теперь разве что вслух не говорит: будет беда, будет беда. Пошел в ванную — в ванной зеркало разбито. Заварил чай, а чаинки показывают мерзкую рожу. По телевизору рябь, и какой-то силуэт кулаком грозит. Думал отпроситься с работы, переждать. Не дали. Ладно, с дурным предчувствием поехал. Кровь в висках стучит, на уме одна мысль: что-то страшное произойдет. Приехал, открылся, пересчитал кассу. Ну, вот как знал — двух тысяч не хватает! По зет-отчету девятнадцать должно быть, а по факту — шестнадцать восемьсот! Ну и сука же ты, оборотень (плюет), ну и сука!
* * *
3. ПЕННЫЙ ДЕД
В доме шесть на улице Лесной жили старик с дочерью, два сапога пара. Были они желтые, сморщенные и казались соседям ровесниками. Старик давно уже вышел на пенсию, дочь подрабатывала билетершей в кинотеатре, жили они бедно, но не жаловались. Да и кто бы стал слушать их жалобы? Так много жило в Брусках стариков, что разговоры о болячках, пенсии и неблагодарных детях давно уже превратились в пустой, ничего не значащий шум.
Так вот, старик и его дочь — не возникни над городом Цветок, о них никто бы и не вспомнил. А дело было вот в чем: в первую же ночь после его появления со стариком произошла таинственная метаморфоза — кожа его ни с того ни с сего превратилась в пену. Что это была за пена? Да самая обыкновенная, мыльная — ну, или очень похожая на мыльную, не суть. Случилось это, когда дед брился — только он провел бритвой по щеке, как обнажилась кость. Как можно было не обратить на это внимания — я не знаю, однако, когда он включил воду, чтобы сполоснуть лицо, пена слезла и с рук, и вот это уже были не шутки. Боли дед не почувствовал, но все же, увидев собственные кости, перепугался так, что упал в обморок. Услышав грохот в ванной — падая, старик ухватился за полку с шампунями — дочь пришла посмотреть, в чем дело.
Жуткое зрелище предстало перед ней: хлестала вода из крана, валялась у порога безопасная бритва, а в старом банном халате размякало и роняло комья пены нечто, отдаленно напоминающее человека. Отдадим должное этой отважной женщине — она не закричала, не ринулась прочь, нет, собрав все свое мужество, она принялась наводить в ванной порядок. Водворились обратно на полку шампуни, скрабы и бальзамы, смолк бушующий кран, вернулась в стакан с зубными щетками бритва, и настал черед деда — тут уж пришлось проявить фантазию, поскольку отпавшие части тела удалось вернуть на место не все. Нос стал чуть меньше, чем раньше, глаза теперь располагались шире, а что касается рта, то его лепить пришлось заново — на старый, мирно плававший в лужице, она случайно наступила тапочком.
Уложив деда в ванну — халат все равно выбрасывать, а так он хотя бы не запачкает мебель — дочь пошла по соседям. Здравствуйте, говорила она, а у нас происшествие. Что-то случилось с папой, помогите, чем можете. Что? Нет, мы не новые жильцы, мы тут уже двадцать лет живем. Заходите, спасибо за понимание. Любопытство — великая сила, и в тот же день к пострадавшим в гости не заглянул только ленивый. Тогда-то весь подъезд и узнал, как зовут деда; до этого он представлялся всем безымянным, как стул или стол. Звали его Александром Сергеевичем, родился он в 1922 году, воевал, дошел до Берлина, вернулся, женился, выучился на агротехника, дочь — старая дева, а жена уже семь лет как умерла. Все это было занимательно, но ходили к нему не за этим: куда интереснее, чем слушать стариковские рассказы, было щупать деда или даже дуть на него. Трогали его аккуратно, чтобы не оставалось вмятин, а вот дуть — на это отваживались немногие: пена, как и положено, держалась на костях не слишком-то прочно. Несколько человек не побоялись засунуть руку деду в грудную клетку, чтобы пощупать стариковское сердце.
— Только сильно не сжимайте, — просил при этом дед. — Оно у меня слабое.
Удивительно было, что происходящее его, казалось бы, ничуть не раздражает. Хоть какое-то внимание, говорил он, а то раньше совсем никому не был нужен. Пусть щупают, раз интересно, все-таки не каждый день встретишь человека, у которого на твердых костях мягкая пена. Только не надо, пожалуйста, поливать его водой — от этого и помереть недолго. Оставайтесь в границах разумного, он ведь все-таки ветеран, вот и документ имеется. Уважайте старого человека.
И вот деда щупали, лапали, ковыряли, а он улыбался и подбадривал гостей. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у меня в животе. Кишки, ну надо же — перед уходом положите их, пожалуйста, на место, дочке меньше работы будет. А знаете, как-то перед войной… Очень вас прошу — поправьте брови. Сползают.
Постепенно гостям кишки прискучили, равно как и сердце, и кое-кто захотел добраться до дедовских мозгов — интересно, что там с ними стало? — но этому решительно воспротивилась дочь. Хватит, сказала она, замучили старика. Да и ее тоже замучили: они, значит, приходят, трогают, как в цирке, а ей за ними убирать. Знали бы они, как это трудно! Ведь она же голыми руками работает, без тряпок, без салфеток! Они ему нос свернут, а она на место лепит, они зубы повытащат, раскидают по всей квартире, а она — ищи! Хорошо хоть на память ничего не берут. Что поделать, вздохнули соседи — нельзя так нельзя. Особенно огорчились близнецы из квартиры сверху — уж больно им хотелось посмотреть на мозги. Конечно, видели они их и раньше, например, когда машина во дворе раздавила бродячую кошку, но, согласитесь, одно дело — кошачьи мозги, и совсем другое — человеческие. Разница для близнецов была принципиальная, и они задумали план. В общих чертах, выходило у них следующее: первый отвлекает дочь разговором об установке домофона, а второй в это время ощупывает дедову голову, ищет на ней участок помягче. Не везде же у него там твердая кость, уж какая-то часть должна была размягчиться! Жаль, голова его далеко от крана, придется тащить шланг, чтобы смыть пену. Сгодилась бы и кружка, но шланг как-то солиднее. Возникла, было, мысль о водяном пистолете, но тот из близнецов, что был побойчее, отверг эту идею — слишком ребяческая. На том и порешили.
Сначала казалось, будто затея обречена на успех. Но в самый решающий момент, когда нужно было направить струю на дедов затылок, шланг вышел из-под контроля. Недосмотр ЖЭКа, слишком сильный напор воды — так говорили потом. Шланг дернулся и окатил деда целиком. И пена сошла — вся, без остатка. Когда дочь пришла проверить отца, в ванне сидел голый скелет. На полу в коридоре было мокро и грязно. Размокали последние комки пены, и отчетливо виднелись следы кроссовок. Вздохнув, дочь взялась за уборку.
— Как наследили-то, черти! — ругалась она. — Всю прихожую изгадили!
* * *
4. ВЕСЕЛЫЙ ЧУБРИК
Через три дня после появления Цветка сыну медсестры Марины из первой городской больницы подарили на школьном утреннике книгу. «Арифметика с Веселым Чубриком» — так она называлась, а на форзаце у нее значилось «Пособие для детей младшего школьного возраста». Верная своему принципу, Марина сперва полистала книгу сама, и увиденное ей не очень-то понравилось. Пресловутый Веселый Чубрик был вовсе не Веселый, а какой-то странный и даже страшноватый. Больше всего походил он на Квазимодо, каким его нарисовал Дисней, вот только у мультяшного горбуна не было таких острых и грязных ногтей, да и взгляд был попроще, подобрее. Не носил глухой звонарь бурого свитера, не торчал у него изо рта серый, в язвочках, язык, и уж точно не волочил он правую ногу так, словно это была не его собственная конечность, а что-то постороннее, кое-как присобаченное к бедру. Впрочем, если не обращать внимания на Чубрика, книжка была неплохая, с набором задач в конце. Надо будет вырезать этого уродца, подумала Марина, и положила книгу на пианино так, чтобы Вовка не смог дотянуться.
Но надеялась Марина напрасно: вернувшись с дневной смены, она услышала в комнате сына незнакомый голос. Был он гнусавый, с какой-то развратной хрипотцой, словно говорила пьяная и немытая уличная баба. Приоткрыв дверь, Марина увидела Вовку — он сидел на стуле — и облокотившегося на пианино горбуна в каких-то бурых обносках. Это, без сомнения, был Веселый Чубрик, который, если верить книжке, лучше всех на свете учил детишек вычитать и умножать.
Марина тихонько, стараясь не скрипеть дверью, вошла в комнату и села рядом с сыном.
— Что? — повернулся к ней Веселый Чубрик. — Опоздавшие? Нехорошо, нехорошо. Мы сегодня новую тему проходим, знаете? Ну, ладно, открываем тетради, записываем. Тема сегодняшнего урока — таблица умножения. Дважды один — два. Дважды два — четыре. Дважды три — шесть. Записывайте, это надо наизусть знать. Дважды четыре — восемь. Дважды пять — десять. Дважды шесть — двенадцать. Дважды семь — четырнадцать. Дважды восемь — шестнадцать. Скучно? Понимаю, что скучно, но надо, ребята надо. Дважды девять — восемнадцать. Вот пошлет вас мама в булочную за хлебом, скажет купить два батона по семнадцать пятьдесят, а денег даст сто рублей. Дважды десять — двадцать, записали? Вы хлеб купите, а сколько сдачи должно быть, посчитать не сможете. Трижды один — три. А почему? Потому что Чубрика не слушали и таблицы умножения не знаете. Трижды два — шесть. Вернетесь домой — трижды три — девять — и мама вас ругать будет, скажет: какие же вы мне помощники, вот я вам за это сырников не дам. А сырники вкусные, я их, например, очень люблю. Трижды четыре — двенадцать. Трижды пять — пятнадцать. Трижды шесть… Или вот, скажем, окончили вы школу, пошли работать на завод… На чем я остановился? Трижды шесть — восемнадцать, да. Непростая штука — таблица умножения, тут и самому запутаться недолго. Пошли вы, значит, работать на завод, и дают вам задание: помножить, скажем, длину на массу, это для самолета нужно, вы самолеты будете строить. Трижды семь — двадцать один. И что же? В школе вы Чубрика не слушали, умножать не умеете, посчитали неправильно, и самолет упал. Трижды восемь — двадцать четыре. И погибли люди. Начинают выяснять, как же так, почему инженер считать не умеет, тут-то все и откроется. Трижды девять — двадцать семь: что и таблицу умножения вы в школе не записывали, и сколько два батона в булочной стоят, не знаете, и вообще учились сикось-накось, в школе балду пинали. Как вы думаете, каково вашей маме будет? Приятно? Трижды десять — тридцать. Она-то вас родила, воспитывала, а вы даже таблицу умножения выучить поленились, знай только сырники на завтрак ели. Четырежды один — четыре. Вот так-то, записывайте, это знать надо. Вы, если таблицу умножения знать не будете, ничего посчитать не сможете. Четырежды два — восемь. Это только кажется, что это ерунда, а я посмотрю, как вы без нее самолеты строить будете. Они же у вас на землю грохнутся. Четырежды три — двенадцать. Люди погибнут, а вас судить будут и посадят. Записывайте, чтобы ваша мама не плакала. Что? Не пойдете на завод? Хорошо, дело ваше. Можете не учить таблицу умножения, ну ее в болото. Только я тогда не знаю, как вы будете в магазине сдачу считать. Пошлет вас мама в булочную, а вы деньги домой неправильные принесете. Четырежды четыре — шестнадцать. Батоны по семнадцать пятьдесят стоят, а вы по двадцать пять заплатите. Четырежды пять — двадцать. Нет, ну, не хотите не записывайте, я о вашем будущем забочусь. Упадет самолет — ко мне придут, спросят, почему не выучили? А что я скажу? Четырежды шесть — двадцать четыре. Что не хотите вы учить таблицу умножения, что хотите только сырники мамины кушать? Да, так и скажу. Четырежды семь — двадцать восемь. Не понимаю я вас — ведь так легко все это выучить, раз и навсегда, а вы записываете словно из-под палки. Дай вам свободу — на улицу побежите, мяч гонять. А маме кто — четырежды восемь — тридцать два — помогать будет? Кто в магазин за хлебом пойдет? Чубрик, что ли? Нет, у Чубрика другие обязанности, Чубрик должен таблицу умножения объяснять. Потому что не объяснит Чубрик таблицу умножения, и будут на заводе инженеры неграмотные, будут у них самолеты падать. Четырежды девять — тридцать шесть. А маме Чубрик помог бы, он бы маминых сырников с удовольствием покушал. Ну, записываем дальше. Четырежды десять — сорок. Пятью один — пять… Это надо наизусть знать, помните? А то пойдете в магазин, как мы с братом… Пятью два — десять. У нас вот с братом такая история вышла. Пятью три — пошли мы в магазин, хлеба купить, а таблицы умножения не знали. Ох, нас мама ругала, ругала. Пятью четыре — двадцать — а только Андрюшке сырников все равно дала. Вот такая у меня мама была. Пятью пять — а Чубрику ничего, Чубрик не заслужил. Пусть он в школе таблицу умножения объясняет, а Андрюшке сырники можно. Пятью шесть — а что Чубрика никто не слушает, так это ничего, это нормально. Пятью семь — тридцать пять. И то, что таблицу умножения никто не знает — тоже правильно, пусть ее сам Чубрик и учит, а Андрюшка будет сырники кушать. Пятью восемь — а потом к Чубрику придут и спросят, почему инженеры считать не умеют, а он руками разведет. Записывайте, это надо наизусть знать. Пятью девять — сорок пять. Скучно? А вы пишите, пригодится в магазине. Чубрик вон ходил в магазин, а сырники все равно Андрюшке. Пятью десять — пятьдесят. Пятьдесят рублей Чубрик заплатил за два батона. А все почему? Потому что не знал таблицу умножения. Учите таблицу умножения, ее наизусть знать надо. А Андрюшка будет сырники кушать, хотя он ни в зуб ногой. Шестью один — шесть, а он даже этого не знает, а все равно сырники кушает. А Чубрику-то сырников никто не даст, хотя он таблицу умножения наизусть выучил, и у него все ученики на завод пошли, самолеты делать. Чубрик-то в чулане должен сидеть, куда же ему сырничков-то? Он два батона в булочной купить не может — а вы пишите, это пригодится. Таблицу умножения наизусть знать надо, а то какие же вы будете у мамы помощники, если таблицу умножения не знаете? Шестью два — двенадцать, двенадцать часов Чубрик в чулане сидел, черствую корку глодал. Ему-то что, он-то все вытерпит, он двужильный. Шестью три — а Андрюшка сырники кушает, ему-то мама сделала, а Чубрик черствую корку грызет. Пишите, а то самолеты упадут, батона не купите. Шестью четыре — двадцать четыре, а то окажется, что не знаете. Придут к Чубрику и спросят — а почему инженеры, а Андрюшка-то все сырники кушает, мама-то ему сделала. А Чубрику — шиш с маслом, Чубрику — таблицу умножения. Это знать надо, записывайте. Шестью пять — тридцать. Чубрика-то мама родила, воспитывала, а сырники все равно Андрюшке, а он даже таблицу умножения наизусть не знает, шестью шесть — тридцать шесть. Самолеты упадут, а вас посадят, а Чубрика спросят: почему инженеры считать не умеют, а что Чубрик скажет? Что вы таблицу умножения не записывали? Шестью семь — сорок два, а он тоже, между прочим, сырничков бы покушал, да только кто ж ему даст, сырничков-то? Мама-то ему — шестью восемь — сорок восемь — не сделает! Понимаю, что скучно, но это вам за хлебом пригодится, когда в булочную пойдете. Два батона по семнадцать пятьдесят, а вы сдачу — неправильно. А Чубрика спросят, а он в чулане сидит, черствую корку грызет, а Андрюшка сырники кушает. Это надо знать, это таблица умножения, записывайте, не ленитесь. А сырничков бы Чубрик покушал — это, шестью девять, он бы с удовольствием, да кто же даст ему! Никто же не слушает, никто на завод не пойдет, все только насмехаются. Он — шестью десять — а в него плюют. Где уважение, вы же инженеры будущие! Самолеты падать будут, а вам наплевать, вы даже сдачу в булочной посчитать не можете, а вам за это — сырники, и Андрюшке — сырники, а Чубрик будет в чулане сидеть, черствую корку грызть. Ну, вам смешно, я вижу, вы-то на завод не пойдете, вам Чубрику в душу наплевать ничего не стоит, а он тоже человек, он семью один — семь, а семью два — четырнадцать. Вы только насмехаться умеете, а у него душа есть, и чувства. Он, знаете ли, семью три — двадцать один, а Андрюшка сырники кушает!
Тут он сделал паузу, перевел дыхание, а затем зачастил скороговоркой:
— Вот утром мама сырники испекла и говорит Андрюшке — на вот тебе, Андрюша, покушай сырничков, а Чубрику накося выкуси, Чубрик должен в чулане черствую корку глодать, потому что где это видано, чтобы Чубрику сырники давали, а Чубрик, быть может, сырничков бы с удовольствием покушал, и сливочек бы выпил, да только кто ему даст, все только издеваются и в душу плюют, и никто Чубрику сливочек-то не предложит, никто ему не скажет — ты, мол, Чубрик, молодец — все только плевать да гадить могут, а Чубрик, быть может, уважения к себе хочет, а его в шкаф суют, сиди, мол, и не рыпайся, и никто не подумает, что обидно Чубрику, что у него чувства есть, нет, все плюют, а Чубрик терпит, Чубрик двужильный, потому и бьют его все и плюют, и сырнички для Андрюшки делают, а Чубрику — шиш, Чубрик для сырников рожей не вышел, ему место в чулане, пусть корку глодает, пусть плюют в него, а чтобы уважать — так он этого недостоин, и никто ему не скажет — ты, Чубрик, не воняешь, неправда все это — а наоборот, посмеиваются за спиной и ехидничают, и шуточки строят, и в душу плюют, а Андрюшка сырники кушает, хотя это он вазу разбил, а Чубрик тут ни при чем, он в чулане сидел и корку черствую грыз, и думал, почему все гадят на него, почему в душу плюют, отчего никакого нет к Чубрику уважения, отчего дразнят его за свитер и даже высморкались однажды, а Чубрик пришел домой и отстирывал, и мама кричала, что он, Чубрик, наказание, а Андрюшка в это время варенье ел, да за что ему варенье-то, лучше бы Чубрику отдали, уж Чубрик-то варенья поел бы, да только кто ж даст ему, варенья-то, Чубрик рожей не вышел, оттого и плевать в него можно и глумиться по-всякому, и про волосы его спрашивать, и про перхоть, и про то, что Чубрик воздух портит, а Чубрик не портил, это все вранье, все враги придумали, им лишь бы только гадить да бить, они Чубрика и в шкаф засовывали, и в свитер ему сморкались, а Чубрик все терпел, потому что мама сказала, терпи, Чубрик, другим людям хуже, у тебя хотя бы пальто есть, а у других и этого нет, а сама сырники для Андрюшки делает, а Чубрику-то шиш с маслом, а Чубрик, даже если попросит, не получит, а Андрюшка и не просил, а она ему сырнички на тарелочке принесла, и сказал — кушай, Андрюшенька, а Чубрик, значит, должен в чулане сидеть и черствую корку грызть, потому что такая уж у Чубрика судьба, чтобы все его унижали и над ним насмешничали, и чтобы в душу плевали и гадили, и чтобы обзывались по-всякому — вонючкой, дураком — и наплевать всем, что у Чубрика чувства есть, что он, может быть, обидеться может, наплевать, им бы только в душу гадить да смеяться, а Чубрику обидно, он, может быть, тоже сырничков заслуживает, и сливочек попил бы, да только кто даст ему, разве ж есть такие люди, что скажут — ты, Чубрик, парень, что надо, ты, Чубрик, молоток — нет, где ж таким взяться, не для Чубрика такие, Чубрик рожей не вышел, чтоб ему хорошо говорили, его дело — в чулане сидеть и корку грызть, это пусть Андрюшка сырники кушает да варенье, а Чубрику и так хорошо, он и так проживет, и наплевать, что на него гадят все, что смеются над ним — Чубрик все стерпит, он же каменный, да и если бы не стерпел, его же побьют сразу и в шкаф посадят, да еще скажут — сиди, мол, не рыпайся, это для Андрюшки сырнички, а ты сиди в чулане и корку грызи, да еще довольным будь, а Чубрик, может быть, недоволен, Чубрику, может быть, не нравится в чулане сидеть, да кто его спрашивает, Чубрика-то, на него ведь плевать можно без опасения, ему-то в душу всякий может нагадить, он-то не Андрюшка, ему сырничков не полагается, да и варенья тоже, его можно и в шкаф посадить, и про перхоть ему сказать, и про запах, что не моется, мол, Чубрик, а Чубрик моется, только он потеет быстро, но разве им объяснишь, им ведь главное посмеяться, в душу нагадить, на, мол, Чубрик, получи, и вякнуть не смей, а что Чубрику обидно, им наплевать, а Чубрик тоже человек, он, быть может, тоже хотел бы и сырничков покушать и сливочек попить, да не дают ему…
Голос его достиг крещендо, глаза налились кровью, из пасти брызгала слюна. Он словно раздувался на глазах, и Марина, обняв Вовку, пересела от Чубрика подальше. Это был своевременный поступок, поскольку Чубрик, заведя в очередной раз пластинку про сырники, которые ему не дают, про брата Андрюшку и чулан, а также про то, что никто его не любит, а все только в душу плюют и гадят, вдруг поперхнулся, закашлялся и лопнул с оглушительным треском. При этом и комнату, и Марину с сыном он забрызгал какой-то черной, липкой, чрезвычайно вонючей гадостью, которую и растворитель впоследствии брал с трудом.
Вот как Марина рассказывала об этом:
— Я — квалифицированная медсестра, сын-отличник, кожаный гарнитур и сервиз из мейсенского фарфора, бабушкин — все в дерьме!
* * *
5. Я, РАССКАЗЧИК
Вот и конец рассказа, и настало мое время выйти на сцену. Кто я? Безмолвный свидетель творящихся в Брусках ужасов и чудес, человек с потрепанной записной книжкой, который не верил в заговоры, не искал причин происходящего, а просто ходил по домам и интересовался — что изменилось в людях с появлением Цветка?
Результаты разочаровывают: как я уже писал в прологе, людям по большей части оказалось плевать на Цветок. Более того, им оказалось плевать на все. Даже к самым странным вещам они умудрились привыкнуть быстро и безболезненно. Мертвецы, оборотни, пенная кожа и черная жижа — все это смущало их недолго, лишь в первые дни.
Но почему? — гложет меня вопрос. Откуда такое непонятное отношение? Неужели, ради того, чтобы продолжать жить, они готовы закрывать глаза на вещи, с обычной жизнью совершенно несовместимые? Почему никто не взбунтуется, не прокричит в небо: «Долой Цветок!»? Это, конечно, нисколько не помогло бы, но психологически было бы вполне объяснимо. Нормальная человеческая реакция — требовать от мира, чтобы он всегда оставался логичным, понятным, целесообразным, чтобы концы в нем всегда сходились с концами. По природе своей Цветок просто обязан был породить в людях отчаяние, сомнение, страх, протест, но почему-то вызвал лишь равнодушие, могучее и всеобъемлющее. Жить во что бы то ни стало, жить с уродами, монстрами, черт-те с чем, прятаться в своих квартирках и делать вид, что так оно и надо, что вот он, истинный Порядок Вещей — вот к чему пришли в итоге люди нашего города.
Возможно, я просто мало понимаю в человеке. Может быть, легкость, с которой он привыкает к ужасному и отвратительному и есть его самая сильная сторона. В конце концов, привычка ко злу дает редкостную неуязвимость — пусть хоть мир вокруг рушится, а человек будет лузгать семечки да поплевывать в потолок. Я готов принять такого человека, с одной только оговоркой — пусть он занимается этим без меня. А я — я решил покончить с собой, лечь на рельсы трамвая номер тридцать восемь. Представляю себе, что будет потом, когда меня не станет. Зачем он сделал это, спросят люди, чего ему не хватало? Все было у человека — дом, работа, жена, сидеть бы ему смирно, сопеть в две дырки! А он-то, он… Да тьфу на него!
Решение созрело у меня во вторник, после завтрака. Шла третья неделя с того момента, как над городом появился Цветок. Я умылся, оделся во все чистое и вышел на улицу. Цветок был на месте — огромное серое нечто над городом. Я подошел к остановке и лег на рельсы. Лежать было неудобно, все-таки булыжная мостовая — не перина, а я, как назло, даже подушки с собой не захватил.
Трамвай должен был подойти в половине десятого, а на часах пока что было лишь семь минут. Накрапывал дождик, мимо проходили люди. Кто-то спросил меня, зачем я вот так вот лежу. Нравится, ответил я, и от меня отстали. Минула половина, а трамвая все не было.
Наконец, подошел постовой. Нарушаете, сказал он мне. Встаньте, пожалуйста. Давайте я вас сзади отряхну. Вот так, вот так, теперь все чисто. Ну, зачем вам это было нужно? Надоело все? Понимаю, у меня тоже жизнь не сахар. Жена, трое детей, зарплату задерживают. Всей семьей едим китайскую лапшу, на проезд занимаю у знакомых. Хочешь жить — умей вертеться. Кстати, трамвай по этой линии больше не ходит — постановление горсовета. И другие маршруты тоже отменены. Ну, а что вы хотели? Цветок ведь! Вставайте уже, не лежите, со стороны глупо смотрится.
Он говорил, говорил, и я вдруг подумал: а ведь и правда, выглядит все это довольно глупо. Человек в пальто и шляпе, при галстуке, в кожаных сапогах — и вдруг разлегся на рельсах, словно бродяга какой-нибудь. Встань и иди, сказал я себе. И в тот же миг встал и пошел.
Автор: Валентин Лавров
@темы: дети, рассказы, старики и старухи, не своё, мертвецы
-
-
09.01.2015 в 02:56-
-
09.01.2015 в 14:55Думала, правда, что окажется, что Чубрик Андрюшку убил и закопал под кустом, но нет.
-
-
10.01.2015 в 14:51— Я — квалифицированная медсестра, сын-отличник, кожаный гарнитур и сервиз из мейсенского фарфора, бабушкин — все в дерьме!
проиграл в голос.
А ведь, если подумать, реально страшная история. В городе творится черт-те что, и всем похрен.
-
-
10.01.2015 в 15:53-
-
10.01.2015 в 16:28надо же как-то жить, думает каждый. собственная жизнь всяких идеалов важнее. а те, кто мыслит наоборот - сумасшедшие, верно.
надо работать, семью кормить, помирать не хочется как-то пока, а висит Цветок - и пусть себе висит, он не мешает работать и семью кормить, а что чертовщины много - так что ж, будем с чертовщиной справляться, симптомы лечить, а не болезнь, болезнь вроде смертельной не кажется.
повис бы над нашим городом Цветок - смирились бы все, как миленькие, смирились бы.
проще проигнорировать, чем докопаться до сути - так страха куда меньше, а то глядишь - и жизнь пролетит, пока докапываться будешь, а работа стоит, и семья не кормлена.
человеческое слишком человеческое.
-
-
12.01.2015 в 00:01-
-
12.01.2015 в 17:46Начитавшись Чубрика, решила что мать заклинит на этой фразе)
Бедный Чубрик, всегда так...
-
-
12.01.2015 в 22:46да и Вера Павловна прекрасна)
>>И никакими словами нельзя было объяснить ей, что это уже не близкие люди, а, прямо так скажем, разлагающиеся трупы, кадавры, плотоядные упыри
так какие ж они человекоядные, если жрут масло из холодильника?
-
-
13.01.2015 в 15:09-
-
20.04.2015 в 19:06так и живем, чо
-
-
21.04.2015 в 19:20(хотя тирада Чубрика... это было утомительно :/
А вообще интересно, спасибо :-)
-
-
04.01.2016 в 22:39