Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
Я стоял на лоджии и занимался интересным делом — плевал вниз, а Коля вышел на балкон и крикнул мне оттуда:
— Приходи в гости!
— Сейчас, маму спрошу!
Я вернулся в гостиную, взял в руки зажженную свечку и пошел в спальню, чтобы спросить у мамы разрешения пойти к Коле, но мама спала на кровати пьяная вдрызг, а рядом с ней валялся, подложив руки под затылок, жилистый мужик с волосатой грудью и широкой плешью на макушке. И в трусах со слониками. Слоники на его трусах выглядели настолько по-идиотски, что я долго не мог оторвать от них взгляд. Однако в комнате неприятно пахло водкой и потом, а незнакомец громко храпел, поэтому я вышел из комнаты, так и не решившись растолкать маму.
читать дальшеЯ вернулся на лоджию, сложил ладони ковшиком, прижал их ко рту и крикнул:
— Коля, мама пьяная, и она спит!
— Так приходи! — воскликнул Коля.
— Я не могу. Без маминого разрешения. Вдруг ей станет плохо?
— Да ты просто трус!
— Сам такой!
— Нет, ты — трус, раз не можешь прийти ко мне. Я ведь живу в соседнем подъезде!
— Ладно, — подумав, сказал я, — я приду к тебе, Коля, но знай, придя, я заряжу тебе кулаком в нос, а потом дам в ухо! Так-то!
— Вот и ладушки. Жду тебя через пятнадцать минут.
Я побежал в переднюю, снял с вешалки кожаную куртку, накинул ее на плечи, стал натягивать на ноги ботинки. В это время в прихожую, пошатываясь, вошла мать. Он смотрела на меня красными от недосыпа глазами и расчесывала в кровь голову; ее майка с надписью «end of time» была заляпана кетчупом и порвана в двух местах — там, где за майку тянул мужик в слоновых трусах.
— Ты куда собрался? — спросила мама. Она прислонилась к стене и закрыла глаза, шумно вдыхая и выдыхая.
— Я уже взрослый, — ответил я, — мне тринадцать лет, я много чего знаю и много чего повидал и имею право самостоятельно выходить на улицу и гулять, сколько захочу и когда захочу.
— Тебе только тринадцать! — воскликнула мама и, сдирая непослушными пальцами обои, упала. Наверное, в обморок.
Я осторожно спускался по лестнице вниз; проверял каждую ступеньку, прежде чем сделать шаг, и боялся. Боялся, что вдруг наступлю на одну из кошек и упаду. Котов и кошек в подъезде очень много, потому что они приходят в наш дом со всех концов города.
— Священник закрасил все окна черным, священник закрасил все окна, и теперь мы не видим луны, не видим света… — пел кто-то на третьем этаже, неумело подыгрывая себе на гитаре. Наверное, он тоже был пьян, но пел правду: все окна в нашем доме закрашены черной краской. Две недели назад приходил капеллан и сказал, чтобы все закрашивали окна, потому что скоро война, и в те дома, где окна не закрасят, бомба попадет в первую очередь. Конечно же, никто в подъезде не хотел, чтобы бомба попала в наш дом в первую очередь. К тому же у священника была черная борода лопатой и узкие очки, вызывающие доверие; мой папа сказал, что такому человеку не верить — грех. Дядя Федор, сосед, возразил; его удивило, откуда в нашей Российской армии взялся человек, который называет себя капелланом. Папа разозлился и дал дяде Федору в глаз, а потом подкараулил и пристрелил его пса, Шарика. Потом, чтобы подать пример, отец первым полез закрашивать окна и успел закрасить три или четыре прежде чем выпал, пьяный в хлам, из окна восьмого этажа и разбился насмерть. Но дело его продолжили, и теперь в нашем доме сплошь черные окна.
Выйдя из подъезда, я первым делом поежился, потому что на улице стояла осень. Вторым делом я закашлялся, потому что во дворе пахло гнилой картошкой, мешки которой свалены в кучу у третьего подъезда. Третьим делом я притронулся к голове, чтобы убедиться, что волос на голове у меня уже нет и никогда не будет. Стало обидно. В горле першило, чесались гнойные ранки на локтях, щеках и внизу живота. Вдалеке громко хлопало, и вечернее небо озарялось оранжевыми и красными вспышками. На улице никого не было; голые телеграфные столбы стояли, как призрачные часовые; соседняя хрущевка казалась многоглазым чудовищем, потому что там тоже закрасили окна. На свой дом оборачиваться и смотреть я не хотел — противно.
Перепрыгивая пустые бутылки из-под водки, пряча голову в высокий воротник, я бежал к Колиному подъезду. Там под козырьком покачивалась лампочка на длинном изолированном шнуре, а на самом козырьке сидели коты и кошки и смотрели на меня, выпучив глазищи. Кошки были тощие и ободранные.
— Бр-рысь! — крикнул я, подхватил с асфальта камень и запустил в кошек. Они даже не шелохнулись, а камень попал в оконце над козырьком и расколошматил его вдребезги. Испугавшись, я кинулся к дверям. Как раз вовремя: из окна высунулась и запричитала лысая женщина.
— Федя! Федя! — звала она.
— Что?
— Кажется, опять началось! Федя! Кажется, началось!
— Что началось, глупенькая?
— Война, Федя! Война!
— Глупенькая, ничего не началось… ну успокойся же.
— Федя! Феденька! Я так боюсь, боже, я так боюсь!
— Не бойся, милая, священник приказал нам закрасить все окна, и наш дом теперь в безопасности; война не доберется до нас. Возьми… возьми же, выпей.
— Федя! Но это водка, это опять водка, Федя!
— Я сказал, пей! И отойди от окна!
— Но Федя!
— Пей!..
Я стоял, прислонившись к сырой стене, и дрожал. Я ждал, что они вот-вот разберутся со своей водкой, со своей войной и выйдут из квартиры; увидят, что я разбил окно, схватят меня за ухо и приведут домой. А дома пьяная мама и неизвестный мужик в трусах с красными слониками; им не понравится, что я пришел не один, а в компании.
Но никто так и не вышел.
Мне открыл Коля. Он был, как всегда, неопрятен и грязен. На спортивных штанах — белые пятна, льняная рубашка серая от пыли и воняет потом. Коля — рыжий и веснушчатый; у него нос картошкой и серые глаза; длинные, как у девчонки, ресницы. Левый глаз розовый и слезится. У Коли конъюнктивит. Вроде бы. То есть это он так говорит, а на самом деле кто его знает, чем там Коля болен. К врачу он не ходил. По радио сначала говорили, что больницу взорвали, а докторов разогнали. Или разогнали, а потом взорвали — не помню. На следующий день передали, что это ошибка, никто больницу не взрывал; просто из нее выгнали всех больных, а окна закрасили в черный цвет, чтобы пилоты вражеских самолетов промахнулись и не попали в больницу ядерной бомбой. Еще через день радио заткнулось навсегда.
— Пришел? — спросил Коля, нахмурившись.
— Не видишь, что ли? — буркнул я, протискиваясь мимо друга. В квартире у Коли было тепло и пахло блевотиной. Меня аж самого затошнило. Воняло из-за приоткрытой двери, которая вела в туалет. Я поспешил отойти в сторонку.
На кухне горела свеча, в остальных комнатах было темно. Под самым потолком в прихожей, оклеенной обоями «под кирпич», висели круглые часы. Секундная стрелка дрожала на месте; я подошел ближе и увидел, что стрелки приклеены к циферблату скотчем.
— Зачем это? — спросил я.
— Что «это»?
— Стрелки. Зачем ты заклеил стрелки?
— Так надо, — ответил Коля деловито. — У меня совсем мало времени, а стрелки подгоняют его.
Длинные тени, словно призраки, носились по прихожей, и было немного страшно, и я подумал мельком, что зря ушел из дома, что надо бы вернуться, но Коля сказал вдруг:
— Я рад, что ты здесь.
Мне сразу полегчало. Не зря, получается, пришел.
— Фигня, — ответил я, стягивая куртку. — Зачем звал?
— Сейчас покажу тебе кое-что.
— Кое-что?
— Особенное кое-что!
Он привел меня на кухню, усадил за стол, а сам взял в руки свечку. С огарка ему на руку капал расплавленный парафин, но Коля даже глазом не вел. Он был стоек, как индеец, или кто там так стоек, что не обращает внимания на горячий парафин? Как мазохист, короче говоря, стоек был мой друг Коля.
— Знаешь, из чего делают парафин? — спросил Коля.
Я удивился его вопросу. Какая разница?
— Из нефти, — объяснил Коля. — Парафин из нефти и война тоже из нефти.
— Не «из нефти», а «из-за нефти», — поправил я. — И вообще хватит придуриваться.
— А что ты знаешь о жуках? — спросил он загадочным голосом.
— Много чего, — ответил я и замолчал.
— Ну? — выждав минуту, уточнил Коля.
— Они усатые, — сказал я и с намеком посмотрел на Колин холодильник: — Слушай, у тебя пожрать есть что-нибудь?
— Я съел все еще вчера. Весь вечер блевал, но все равно ел и пил, потому что боялся, что у меня будет обезвоживание, — строго ответил Коля и погрозил мне пальцем. — Не меняй тему, отвечай!
— Как это вчера? А паек? Твой папа не ходил в продуктовый ларек за пайком?
— Мой папа ходил в продуктовый ларек за пайком. Он ходил туда двенадцать раз, а позавчера пошел в тринадцатый и не вернулся. Отвечай!
— Я больше ничего не знаю о жуках, — признался я.
— Они что-то задумали, — доверительно сообщил мне Коля, присел на корточки и наклонил свечу к полу. На полу валялись мятые этикетки от водки. Среди этикеток маршировали упитанные черные жуки. Они задорно шевелили длиннющими усами и перебирали лапками со скоростью аэроэкспресса. Жуки сновали между бумажками, а иногда заползали под них и чем-то там занимались, отчего этикетки тряслись и подпрыгивали над линолеумом.
— Откуда у тебя в квартире столько жуков? — удивился я.
— Они пришли из ниоткуда, поэтому я не могу сказать тебе, откуда точно, — загадкой ответил Коля. Но я-то догадался, что никакая это не загадка, а глупость. Жуки пришли, откуда обычно приходят тараканы: из вентиляции.
От огонька Колиной свечи его лицо казалось осунувшимся и страшным.
— Они ходят туда-сюда и что-то ищут, — сказал он. — Быть может, некий жучий грааль или еще что-то; не знаю, что именно. Но если они найдут его, нам, наверное, не поздоровится.
— Кому «нам»?
— Нам всем!
— А разве есть такое слово: «жучий»?
— Какая разница?
Я долго молчал, встревоженный Колиными словами, а потом тряхнул головой и сказал:
— Коля, придурок, ты чего мелешь? Какой, на фиг, грааль? Жуки… это жуки! Они даже не разумны.
Коля горько усмехнулся, и была в его усмешке взрослая, мудрая печаль и некое тайное знание, которым я тут же захотел обладать. Я хотел обладать этим знанием целую минуту, а потом подумал, что маленький паршивец притворяется, будто что-то знает, а на самом деле ничего-то он не знает, поэтому хотеть обладать знанием мне совершенно незачем.
— Саша, — сказал Коля, — мой верный друг Сашенька, эти жуки — разумны. Может быть, ты, мозг которого подпорчен телевидением и Интернетом, и веришь, что право на разум принадлежит одному только человечеству, но я знаю, что это не так. Впрочем, ты все равно не сможешь осознать непреложность этого факта, потому что у тебя на глазах шоры, а в ушах — ватные затычки.
— Нет у меня никаких затычек, с чего ты взял, придурок?
— Это я образно выражаюсь.
— Я тебе сейчас по морде дам, чтоб больше не выражался.
Он промолчал.
Я присел рядом с Колей на корточки и прошептал ему в ухо:
— Коля, у тебя крыша поехала. Ты ничего не знаешь и не помнишь. Ты мелешь всякую ненужную чепуху. А важное, небось, позабыл. Ну-ка, скажи мне на память поражающие факторы ядерного взрыва!
— Мы закрашивали окна не для того, чтобы помнить о поражающих факторах ядерного взрыва, — отрезал Коля. — Мы закрашивали окна, чтобы, наконец, подумать в тишине о главном; сейчас нет электричества, воды и газа; отключен телефон; не стало и времени, потому что я заклеил стрелки скотчем; и это самое благоприятное время для размышлений.
— О жуках?
— И о них тоже. Посмотри. Здесь много жуков, и они все время в движении. Но на некоторых перекрестках стоят и не двигаются крупные особи с жирными белыми полосками на надкрыльях. Это координаторы. Они координируют действия рабочих жуков.
Коля тыкал свечкой в разные точки пола, а я с неподдельным восхищением наблюдал, как жуки огибают Колины тапочки и спокойно ползут дальше.
— Никак не могу понять, что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать этим, мой дорогой друг Саша, что жуки разумны. Мать твою, ты слушаешь меня или нет? Они разумны, но не так, как человек. Они — это, скорее всего, одна особь, одно огромное разумное жуковое сообщество, нечто вроде Океана в «Солярисе» Лема; и они что-то задумали.
— Не, Коля, все-таки ты спятил. К тому же «жуковое» звучит еще хуже, чем «жучье».
Коля не отвечал. Он водил свечой над полом и шептал что-то неразборчивое. Я ткнул Колю пальцем в бок, но он даже не пошевелился. Коля оцепенел, и зрачки его расширились так, что почти поглотили радужку.
— Коля, черт тебя возьми! — звал я. — Коля!
Коля не отвечал.
Я вернулся домой, где в первую очередь взял трубку, чтобы позвонить другу и убедиться, что он еще не полностью рехнулся, но в трубке не было гудка, и я вспомнил, что телефон отключен. Тем не менее я разозлился. Я долго бил трубкой о стену, но гудок не появлялся; тогда я схватил аппарат и кинул его с размаху об пол, но гудок все равно не появился; вместо гудка проснулся мужчина в трусах со слониками. Зевая и потягиваясь, он вышел из спальни. Подвинув меня с дороги, он прошел на кухню, хлопнул дверцей неработающего холодильника и принес с собой в прихожую две разнокалиберные рюмки и бутылку водки калибра обычного, ноль пять. Усевшись на маленькую табуретку рядом с трюмо, он поставил бутылку прямо на пол, налил водки в обе рюмки и кивнул мне:
— Будешь?
— Телефон отключен, — сказал я и аккуратно поставил аппарат на место.
Мужик выпил водки, почесал красными пальцами волосатую грудь и сказал:
— Раз уж я прописался у вас, надо с тобой, дружище, познакомиться. То есть я ведь сплю с твоей матерью, и это накладывает на меня какие-то обязательства; я должен помочь тебе вырасти гражданином, я должен воспитать в тебе патриотизм и еще что-то, о чем я пока не помню, потому что пьян, но обязательно вспомню, когда протрезвею.
— Я маленький еще, чтобы водку пить, — сказал я нагло и подумал, что Коле, наверно, сейчас страшно одному в квартире с жуками. Наверное, он сидит и дрожит, а я, вместо того чтобы помочь ему найти отца, сижу здесь и говорю с мужиком, у которого на мятых трусах нарисованы идиотские мультяшные слоники.
— Подростки не называют себя маленькими, — выпятив губы, отвечал мужик. — Раз ты уже достаточно взрослый, чтобы осознать себя ребенком, хлопни водки. Говорят, она помогает против радиации. Я верю в народную медицину. А ты?
— Эм-м…
Он схватил меня за руки и силой залил в мой рот содержимое рюмки. Я долго кашлял и брызгал слюной во все стороны, а потом прекратил и ухватился руками за трюмо, чтобы не упасть. В голове шумело, колени подгибались, к горлу подкатывал кислый комок.
— Мужик! — похвалил меня материн сожитель и спросил: — Какой был твой отец?
— Он был хороший, — отвечал я грустно. — Он был по-настоящему хороший, пока не пришел капеллан в форме защитного цвета, и после этого папа сошел с ума. Отец твердил, что нас спасут только черные окна. Чтобы проблемы не стало, говорил он, надо просто на нее не смотреть. Дядя, простите, меня, кажется, сейчас вырвет…
— Все мужчины проходят через это, — кивнул мужчина со слониками и хлопнул еще рюмку. — Знаешь, что хорошо в этой самой ядерной зиме? Если она наступит, конечно.
— Что?
— Снег посреди июля, — ответил мужчина. — Чистый белый снег и хмурое небо — это же такой простор для творчества! Заметил, что самые знаменитые писатели и поэты сплошь и рядом живут на севере? Знаешь, почему?
— Нет.
— Я тоже, — сказал мужчина. — Я даже не помню, что сейчас сказал.
Я кашлянул; на паркетный пол цвета горчицы упали две капли цвета кармина.
— Послушайте… мне все равно… но у моего друга пропал отец, и Коля теперь совсем один в своей комнате, следит за странными черными жуками и боится… давайте, прошу вас, давайте сходим к продуктовому ларьку и узнаем, что с ним случилось…
Мужчина выпил, почесал лысину и кивнул:
— Почему нет? Потопали. Пока пьяный — можно. Кстати, позволь представиться — Игорь. И не называй меня дядей, пожалуйста.
— Саша, очень приятно.
По небу ползли лохматые серые тучи, из-за которых украдкой выглядывали звезды; луна подмигивала ущербным глазом. Навстречу нам из тьмы выползали глыбы многоэтажных домов и дряхлые кости неработающих фонарей. Повсюду валялись перевернутые мусорные контейнеры, из которых высыпались картофельные очистки, старые упаковки, использованные презервативы, пачки из-под сигарет, яичная скорлупа, полиэтиленовые пакеты, старая одежда, дряхлые ботинки и так далее. Стояла непроглядная темень, но Игорь захватил вечные фонарики, и мы шли по мерзлому асфальту, крутили ручки, а впереди нас прыгали светлые пятнышки. Иногда они выхватывали из тьмы дохлых кошек и мертвых людей, которые скорее напоминали кукол.
— Почему в нашем доме кошки не умирают? — задумчиво протянул Игорь. Сейчас, в накинутом на темно-зеленый свитер землисто-сером пыльнике и галифе он выглядел как солдат, или даже как мушкетер, потому что у него были великолепные мушкетерские усы и пронзительный мушкетерский взгляд, только в руках, увы, Игорь сжимал не мушкет или шпагу, а фонарик и пистолет Макарова. Не знаю, откуда он его взял. Может, Игорь военный?
— Потому что дом освятил капеллан, — угрюмо ответил я. На мне была старая кожаная куртка с дырявыми карманами и джинсы, потертые на коленях — гордиться нечем. Это вам не галифе и классный пыльник.
— Чушь какая-то. Ты еще скажи, что окна, закрашенные в черный цвет, помогли. Но в дом их, кошек в смысле, тянет, это факт. И живут там припеваючи, только орут громко и друг друга жрут.
— Ну если больше нечего жрать, — буркнул я, — почему бы и нет? У котов же нет собственного продуктового ларька.
Игорь промолчал.
У ларька народу было раз-два и обчелся.
Продуктовый ларек — это натурально жестяной ларек, выкрашенный в синий цвет, с оконцем впереди, которое забрано чугунной решеткой. Перед ларьком стоят два прожектора, от которых куда-то во дворы ползут толстые черные провода. Прожектора освещают пятачок перед ларьком и собственно покупателей. Которых было двое на данный момент: у окошка стоял лохматый седой старик в драповом пальто, а за ним скучающе поигрывал тросточкой лысый парень лет двадцати. На нем были черные джинсы и черная куртка на синтепоне. На лице и руках парня краснели ранки.
Я не мог понять, зачем ему трость; может, людей по голове бить?
Мы пристроились в конец очереди.
Старик спрашивал у ларечного оконца:
— Так откуда вы берете еду?
Из окошка ему неразборчиво отвечали.
— А они откуда берут?
Снова что-то невнятное.
— А эти?
— …
— Ну вот, опять. А ВЫ тогда откуда берете продукты?
— Мать твою, дед, — возмутился парень в джинсах. — Тебе, что ли, кажется, что ты в анекдот попал? Надоел. Получи свой паек и проваливай.
Старик повернулся к нему, яростно блеснул круглыми линзами и крикнул:
— Кощунство! Кощунство!
— Какое, к чертям, кощунство? — удивился парень в джинсах.
— Чего тут непонятного? Людей вешать на столбах — это кощунство, — ответил старик и крючковатым носом указал куда-то на другую сторону улицы. Проследив за его взглядом, можно было заметить темные силуэты повешенных на столбах людей; они, люди эти, с протяжным скрипом качались из стороны в сторону.
— Что с ними? — спросил Игорь.
— Ларек пытались ограбить, — на этот раз очень внятно ответили из окошка. — Вот и умерли позорной смертью. Но вы не волнуйтесь, завтра их уже не будет, зато обещают вкусные мясные котлеты с минимальным содержанием сои.
— Здорово! — обрадовался я.
— Еще бы, малыш! — радостно крикнули из окошка.
Старик получил, наконец, свой паек, сунул его в приготовленный заранее черный пакет и собрался было уйти, но Игорь придержал его за рукав.
— Что вам угодно? — близоруко щурясь, спросил старик.
— Нам угодно найти одного человека, — ответил Игорь. — Сейчас вот этот малыш, от которого разит водкой, вам его опишет.
— Он рыжий и в веснушках, — описал я, с опаской поглядывая на старика.
— Хех, — сказал старик, булькая, — хех… хех, хех! Кхе-хе!
— Что это значит? — удивился я.
— Закашлялся я, — хрипло ответил старик, держась рукой за стену. — Плохо себя чувствую в последнее время и с каждым днем все хуже и хуже. Рыжий, говоришь?
— Да!
— Нет, не видел.
Он зашаркал по асфальту драными башмаками и вскоре скрылся за углом. Мы с Игорем проследили за ним, а когда обернулись, на нас в упор глядел парнишка с тросточкой.
— Рыжего ищете? — спросил он.
— Да, — кивнул я испуганно, подвигаясь ближе к Игорю. Тот стоял руки в боки и угрюмо разглядывал парня.
— Ты его знаешь? — спросил он.
Парень медленно кивнул:
— Был тут вчера. Или позавчера? В общем, как узнал, что с севера мародеры идут, пошел туда, отбиваться.
— Что еще за мародеры?
— Я откуда знаю? По мне, так лучше о них не помнить. Не думать и не гадать, тогда, глядишь, мимо пройдут и не заметят. Это правильная философия. Если что-то и спасет наш мир, то только она.
— Значит, на север… — протянул Игорь.
— Да вы не волнуйтесь! — подмигнув нам левым глазом, ответил парень. — Идти никуда не придется. Он вместе с двумя безумцами сдерживал переулок, у них кончились патроны, и мародеры их перебили.
— Перебили-перебили! — радостно подтвердили из ларька. — Я все видел собственными глазами. А на следующий день у нас были вкусные сосиски! И паштет! Вы продвигайтесь, не задерживайте очередь!
Игорь протянул в окошко паспорт, а я свидетельство о рождении и сто рублей; взамен нам сунули тетрадку в косую линию, где мы поставили подписи напротив своих фамилий; потом нам вернули документы и выдали по две сосиски, две круглых витаминки и картонную упаковку из-под яблочного сока. В упаковке была вода. Игорь потянул меня за угол, где мы присели на бетонную тумбу и принялись за еду. Совсем рядом поскрипывали ржавые качели, и я очень хотел покататься на них, но не решался, потому что было стыдно перед Игорем: вдруг он подумает, что я все-таки еще ребенок?
— Нет никаких мародеров, фигня это, — сказал Игорь и зачем-то достал пистолет.
— Нам соврали? Но почему?
— Все должно быть по закону, — невпопад ответил он. — Люди должны быть обеспечены пайком.
В сосисках что-то было. Что-то, что застревало в зубах. Я хорошенько разжевал кусочек и сплюнул на руку. Посветил фонариком на ладонь.
— Что там? — спросил, напрягаясь, Игорь. — Ноготь? Волосок?
— Нет, — ответил я. — Камешек.
— Обычный камень?
— Да.
— У отца твоего друга были камни в почках?
— Откуда я знаю? — удивился я и выкинул камешек.
А потом была моя квартира и спящая мама, у которой из головы выпадали волосы. Волосы оставались на подушке, а когда мама встала и провела рукой по голове, они посыпались на ковер, как осенние листья. Игорь придерживал маму за локоть; они сели на пол перед трюмо, рядом горела свечка, и они, заедая водку одной сосиской на двоих, горланили песни. Потом плакали и снова пели. Игорь говорил, что мой папа — дурак и что необходимо срочно вымыть окна, хотя, конечно, уже поздно.
Я обижался, но молчал.
Игорь кричал, что люди умирают повсюду, что еще три дня назад у ларька стояла очередь, а теперь они умирают, потому что слабые, а в этом доме еще остались живые, потому что здесь живут сильные духом люди. И никакой этот дом не особенный, а кошки бегут сюда, потому что в подвалах еще до взрыва какой-то умник разбил двадцать пузырьков валерьянки. Игорь сказал, что пистолет ему больше ни к черту и скинул его с лоджии, а потом вышел из квартиры и минут через пять привел толстого мужика с гитарой. Мужик признался, что тоже был против затеи с покраской окон, и тогда Игорь налил ему водки. Потом пришла женщина с ребенком; ей тоже налили. У ребенка была кожа ненормального желтого цвета, и он все время бегал в туалет, потому что его тошнило, а потом так и остался в туалете и не выходил, но его мать, кажется, не заметила этого и пела со всеми песню про русские березки, а толстый мужик подыгрывал на гитаре.
Потом Игорь сказал, что даже сейчас они закрашивают окна вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь; хотя что-то делать, конечно, уже поздно.
Мужик с гитарой оживился, поднял рюмку и сказал:
— За световое излучение.
Выпили.
Потом Игорь, действуя стремительно, разлил по новой и крикнул:
— За ударную волну!
Выпили.
Мама закашлялась, но все-таки смогла прохрипеть:
— За проникающую радиацию!
Выпили.
Женщина, ребенок которой уже полчаса не выходил из туалета, сказала, шмыгая носом:
— За радиоактивное заражение!
Выпили.
Я натянул на себя свою любимую кожаную куртку и незаметно для всех ушел.
— Я понял, — сказал я, отворяя дверь в Колину квартиру, — я понял, понял, понял, понял…
— Что ты понял? — тихо спросил Коля из кухни.
— Я понял, что ты такой же, как мой папа. Ты заклеил скотчем стрелки, чтобы остановить время, но время так не остановить; папа красил окна, и упал на асфальт, твердый камень пробил ему череп, и теперь он лежит мертвый, а окна закрашены, и проблемы не видно, но она все равно есть, есть, есть… я понял, я все понял, я…
— Не пори чушь. Иди лучше сюда.
Я повесил куртку на вешалку, а ботинки запихнул ногой под шкаф; пошевелил большим пальцем левой ноги сквозь дырку в носке и, осторожно ступая, прошел на кухню. Здесь было тихо и темно, причудливые тени все также бегали по стенам, а посреди пола сидел в позе лотоса Коля; рядом с ним стоял огарок в граненом стакане, а рядом со свечой наползали друг на друга жуки. Вернее, я сначала даже не понял, что это жуки: колышущаяся, подвижная масса, тошнотворное, коричнево-бурое желе вырастало рядом с Колей.
— Что за…? — я вылупился на невиданное зрелище: жуки строили из своих тел статую.
— Помнишь, они тут бегали, искали что-то? — спросил Коля, не открывая глаз.
— Ну?
— Клей они искали. Нашли. Я им тюбик открыл, а они измазали в нем кончики своих лап, ног или что там у них и теперь… сам видишь.
Я видел.
Это была рука, самая настоящая человеческая рука, сотворенная из движущихся, карабкающихся друг на друга жуков. Рука покачивалась над полом и все время меняла форму; пальцы двигались, сгибались, а потом жуки сложили их вместе и протянули Коле раскрытую ладонь для рукопожатия.
— Здорово! — прошептал Коля, открыв один глаз, нормальный. — Знаешь, что я придумал? Мы с тобой, Саша, будем богами для этих жуков. Мы дадим им рай, а потом отберем.
— Че?
Коля осторожно протянул руку и легонько пожал ладонь. Не отнимая руки, он открыл другой глаз, розовый и гноящийся, и сказал:
— У вас, жуков, логика хромает. Мы не сможем дать рай вам всем, потому что жратвы мало, а вас много; вас должно быть… — он жутковато улыбнулся, — …немного меньше.
И крепко, до мерзкого хруста, он сжал свою ладонь в кулак.
— Приходи в гости!
— Сейчас, маму спрошу!
Я вернулся в гостиную, взял в руки зажженную свечку и пошел в спальню, чтобы спросить у мамы разрешения пойти к Коле, но мама спала на кровати пьяная вдрызг, а рядом с ней валялся, подложив руки под затылок, жилистый мужик с волосатой грудью и широкой плешью на макушке. И в трусах со слониками. Слоники на его трусах выглядели настолько по-идиотски, что я долго не мог оторвать от них взгляд. Однако в комнате неприятно пахло водкой и потом, а незнакомец громко храпел, поэтому я вышел из комнаты, так и не решившись растолкать маму.
читать дальшеЯ вернулся на лоджию, сложил ладони ковшиком, прижал их ко рту и крикнул:
— Коля, мама пьяная, и она спит!
— Так приходи! — воскликнул Коля.
— Я не могу. Без маминого разрешения. Вдруг ей станет плохо?
— Да ты просто трус!
— Сам такой!
— Нет, ты — трус, раз не можешь прийти ко мне. Я ведь живу в соседнем подъезде!
— Ладно, — подумав, сказал я, — я приду к тебе, Коля, но знай, придя, я заряжу тебе кулаком в нос, а потом дам в ухо! Так-то!
— Вот и ладушки. Жду тебя через пятнадцать минут.
Я побежал в переднюю, снял с вешалки кожаную куртку, накинул ее на плечи, стал натягивать на ноги ботинки. В это время в прихожую, пошатываясь, вошла мать. Он смотрела на меня красными от недосыпа глазами и расчесывала в кровь голову; ее майка с надписью «end of time» была заляпана кетчупом и порвана в двух местах — там, где за майку тянул мужик в слоновых трусах.
— Ты куда собрался? — спросила мама. Она прислонилась к стене и закрыла глаза, шумно вдыхая и выдыхая.
— Я уже взрослый, — ответил я, — мне тринадцать лет, я много чего знаю и много чего повидал и имею право самостоятельно выходить на улицу и гулять, сколько захочу и когда захочу.
— Тебе только тринадцать! — воскликнула мама и, сдирая непослушными пальцами обои, упала. Наверное, в обморок.
Я осторожно спускался по лестнице вниз; проверял каждую ступеньку, прежде чем сделать шаг, и боялся. Боялся, что вдруг наступлю на одну из кошек и упаду. Котов и кошек в подъезде очень много, потому что они приходят в наш дом со всех концов города.
— Священник закрасил все окна черным, священник закрасил все окна, и теперь мы не видим луны, не видим света… — пел кто-то на третьем этаже, неумело подыгрывая себе на гитаре. Наверное, он тоже был пьян, но пел правду: все окна в нашем доме закрашены черной краской. Две недели назад приходил капеллан и сказал, чтобы все закрашивали окна, потому что скоро война, и в те дома, где окна не закрасят, бомба попадет в первую очередь. Конечно же, никто в подъезде не хотел, чтобы бомба попала в наш дом в первую очередь. К тому же у священника была черная борода лопатой и узкие очки, вызывающие доверие; мой папа сказал, что такому человеку не верить — грех. Дядя Федор, сосед, возразил; его удивило, откуда в нашей Российской армии взялся человек, который называет себя капелланом. Папа разозлился и дал дяде Федору в глаз, а потом подкараулил и пристрелил его пса, Шарика. Потом, чтобы подать пример, отец первым полез закрашивать окна и успел закрасить три или четыре прежде чем выпал, пьяный в хлам, из окна восьмого этажа и разбился насмерть. Но дело его продолжили, и теперь в нашем доме сплошь черные окна.
Выйдя из подъезда, я первым делом поежился, потому что на улице стояла осень. Вторым делом я закашлялся, потому что во дворе пахло гнилой картошкой, мешки которой свалены в кучу у третьего подъезда. Третьим делом я притронулся к голове, чтобы убедиться, что волос на голове у меня уже нет и никогда не будет. Стало обидно. В горле першило, чесались гнойные ранки на локтях, щеках и внизу живота. Вдалеке громко хлопало, и вечернее небо озарялось оранжевыми и красными вспышками. На улице никого не было; голые телеграфные столбы стояли, как призрачные часовые; соседняя хрущевка казалась многоглазым чудовищем, потому что там тоже закрасили окна. На свой дом оборачиваться и смотреть я не хотел — противно.
Перепрыгивая пустые бутылки из-под водки, пряча голову в высокий воротник, я бежал к Колиному подъезду. Там под козырьком покачивалась лампочка на длинном изолированном шнуре, а на самом козырьке сидели коты и кошки и смотрели на меня, выпучив глазищи. Кошки были тощие и ободранные.
— Бр-рысь! — крикнул я, подхватил с асфальта камень и запустил в кошек. Они даже не шелохнулись, а камень попал в оконце над козырьком и расколошматил его вдребезги. Испугавшись, я кинулся к дверям. Как раз вовремя: из окна высунулась и запричитала лысая женщина.
— Федя! Федя! — звала она.
— Что?
— Кажется, опять началось! Федя! Кажется, началось!
— Что началось, глупенькая?
— Война, Федя! Война!
— Глупенькая, ничего не началось… ну успокойся же.
— Федя! Феденька! Я так боюсь, боже, я так боюсь!
— Не бойся, милая, священник приказал нам закрасить все окна, и наш дом теперь в безопасности; война не доберется до нас. Возьми… возьми же, выпей.
— Федя! Но это водка, это опять водка, Федя!
— Я сказал, пей! И отойди от окна!
— Но Федя!
— Пей!..
Я стоял, прислонившись к сырой стене, и дрожал. Я ждал, что они вот-вот разберутся со своей водкой, со своей войной и выйдут из квартиры; увидят, что я разбил окно, схватят меня за ухо и приведут домой. А дома пьяная мама и неизвестный мужик в трусах с красными слониками; им не понравится, что я пришел не один, а в компании.
Но никто так и не вышел.
Мне открыл Коля. Он был, как всегда, неопрятен и грязен. На спортивных штанах — белые пятна, льняная рубашка серая от пыли и воняет потом. Коля — рыжий и веснушчатый; у него нос картошкой и серые глаза; длинные, как у девчонки, ресницы. Левый глаз розовый и слезится. У Коли конъюнктивит. Вроде бы. То есть это он так говорит, а на самом деле кто его знает, чем там Коля болен. К врачу он не ходил. По радио сначала говорили, что больницу взорвали, а докторов разогнали. Или разогнали, а потом взорвали — не помню. На следующий день передали, что это ошибка, никто больницу не взрывал; просто из нее выгнали всех больных, а окна закрасили в черный цвет, чтобы пилоты вражеских самолетов промахнулись и не попали в больницу ядерной бомбой. Еще через день радио заткнулось навсегда.
— Пришел? — спросил Коля, нахмурившись.
— Не видишь, что ли? — буркнул я, протискиваясь мимо друга. В квартире у Коли было тепло и пахло блевотиной. Меня аж самого затошнило. Воняло из-за приоткрытой двери, которая вела в туалет. Я поспешил отойти в сторонку.
На кухне горела свеча, в остальных комнатах было темно. Под самым потолком в прихожей, оклеенной обоями «под кирпич», висели круглые часы. Секундная стрелка дрожала на месте; я подошел ближе и увидел, что стрелки приклеены к циферблату скотчем.
— Зачем это? — спросил я.
— Что «это»?
— Стрелки. Зачем ты заклеил стрелки?
— Так надо, — ответил Коля деловито. — У меня совсем мало времени, а стрелки подгоняют его.
Длинные тени, словно призраки, носились по прихожей, и было немного страшно, и я подумал мельком, что зря ушел из дома, что надо бы вернуться, но Коля сказал вдруг:
— Я рад, что ты здесь.
Мне сразу полегчало. Не зря, получается, пришел.
— Фигня, — ответил я, стягивая куртку. — Зачем звал?
— Сейчас покажу тебе кое-что.
— Кое-что?
— Особенное кое-что!
Он привел меня на кухню, усадил за стол, а сам взял в руки свечку. С огарка ему на руку капал расплавленный парафин, но Коля даже глазом не вел. Он был стоек, как индеец, или кто там так стоек, что не обращает внимания на горячий парафин? Как мазохист, короче говоря, стоек был мой друг Коля.
— Знаешь, из чего делают парафин? — спросил Коля.
Я удивился его вопросу. Какая разница?
— Из нефти, — объяснил Коля. — Парафин из нефти и война тоже из нефти.
— Не «из нефти», а «из-за нефти», — поправил я. — И вообще хватит придуриваться.
— А что ты знаешь о жуках? — спросил он загадочным голосом.
— Много чего, — ответил я и замолчал.
— Ну? — выждав минуту, уточнил Коля.
— Они усатые, — сказал я и с намеком посмотрел на Колин холодильник: — Слушай, у тебя пожрать есть что-нибудь?
— Я съел все еще вчера. Весь вечер блевал, но все равно ел и пил, потому что боялся, что у меня будет обезвоживание, — строго ответил Коля и погрозил мне пальцем. — Не меняй тему, отвечай!
— Как это вчера? А паек? Твой папа не ходил в продуктовый ларек за пайком?
— Мой папа ходил в продуктовый ларек за пайком. Он ходил туда двенадцать раз, а позавчера пошел в тринадцатый и не вернулся. Отвечай!
— Я больше ничего не знаю о жуках, — признался я.
— Они что-то задумали, — доверительно сообщил мне Коля, присел на корточки и наклонил свечу к полу. На полу валялись мятые этикетки от водки. Среди этикеток маршировали упитанные черные жуки. Они задорно шевелили длиннющими усами и перебирали лапками со скоростью аэроэкспресса. Жуки сновали между бумажками, а иногда заползали под них и чем-то там занимались, отчего этикетки тряслись и подпрыгивали над линолеумом.
— Откуда у тебя в квартире столько жуков? — удивился я.
— Они пришли из ниоткуда, поэтому я не могу сказать тебе, откуда точно, — загадкой ответил Коля. Но я-то догадался, что никакая это не загадка, а глупость. Жуки пришли, откуда обычно приходят тараканы: из вентиляции.
От огонька Колиной свечи его лицо казалось осунувшимся и страшным.
— Они ходят туда-сюда и что-то ищут, — сказал он. — Быть может, некий жучий грааль или еще что-то; не знаю, что именно. Но если они найдут его, нам, наверное, не поздоровится.
— Кому «нам»?
— Нам всем!
— А разве есть такое слово: «жучий»?
— Какая разница?
Я долго молчал, встревоженный Колиными словами, а потом тряхнул головой и сказал:
— Коля, придурок, ты чего мелешь? Какой, на фиг, грааль? Жуки… это жуки! Они даже не разумны.
Коля горько усмехнулся, и была в его усмешке взрослая, мудрая печаль и некое тайное знание, которым я тут же захотел обладать. Я хотел обладать этим знанием целую минуту, а потом подумал, что маленький паршивец притворяется, будто что-то знает, а на самом деле ничего-то он не знает, поэтому хотеть обладать знанием мне совершенно незачем.
— Саша, — сказал Коля, — мой верный друг Сашенька, эти жуки — разумны. Может быть, ты, мозг которого подпорчен телевидением и Интернетом, и веришь, что право на разум принадлежит одному только человечеству, но я знаю, что это не так. Впрочем, ты все равно не сможешь осознать непреложность этого факта, потому что у тебя на глазах шоры, а в ушах — ватные затычки.
— Нет у меня никаких затычек, с чего ты взял, придурок?
— Это я образно выражаюсь.
— Я тебе сейчас по морде дам, чтоб больше не выражался.
Он промолчал.
Я присел рядом с Колей на корточки и прошептал ему в ухо:
— Коля, у тебя крыша поехала. Ты ничего не знаешь и не помнишь. Ты мелешь всякую ненужную чепуху. А важное, небось, позабыл. Ну-ка, скажи мне на память поражающие факторы ядерного взрыва!
— Мы закрашивали окна не для того, чтобы помнить о поражающих факторах ядерного взрыва, — отрезал Коля. — Мы закрашивали окна, чтобы, наконец, подумать в тишине о главном; сейчас нет электричества, воды и газа; отключен телефон; не стало и времени, потому что я заклеил стрелки скотчем; и это самое благоприятное время для размышлений.
— О жуках?
— И о них тоже. Посмотри. Здесь много жуков, и они все время в движении. Но на некоторых перекрестках стоят и не двигаются крупные особи с жирными белыми полосками на надкрыльях. Это координаторы. Они координируют действия рабочих жуков.
Коля тыкал свечкой в разные точки пола, а я с неподдельным восхищением наблюдал, как жуки огибают Колины тапочки и спокойно ползут дальше.
— Никак не могу понять, что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать этим, мой дорогой друг Саша, что жуки разумны. Мать твою, ты слушаешь меня или нет? Они разумны, но не так, как человек. Они — это, скорее всего, одна особь, одно огромное разумное жуковое сообщество, нечто вроде Океана в «Солярисе» Лема; и они что-то задумали.
— Не, Коля, все-таки ты спятил. К тому же «жуковое» звучит еще хуже, чем «жучье».
Коля не отвечал. Он водил свечой над полом и шептал что-то неразборчивое. Я ткнул Колю пальцем в бок, но он даже не пошевелился. Коля оцепенел, и зрачки его расширились так, что почти поглотили радужку.
— Коля, черт тебя возьми! — звал я. — Коля!
Коля не отвечал.
Я вернулся домой, где в первую очередь взял трубку, чтобы позвонить другу и убедиться, что он еще не полностью рехнулся, но в трубке не было гудка, и я вспомнил, что телефон отключен. Тем не менее я разозлился. Я долго бил трубкой о стену, но гудок не появлялся; тогда я схватил аппарат и кинул его с размаху об пол, но гудок все равно не появился; вместо гудка проснулся мужчина в трусах со слониками. Зевая и потягиваясь, он вышел из спальни. Подвинув меня с дороги, он прошел на кухню, хлопнул дверцей неработающего холодильника и принес с собой в прихожую две разнокалиберные рюмки и бутылку водки калибра обычного, ноль пять. Усевшись на маленькую табуретку рядом с трюмо, он поставил бутылку прямо на пол, налил водки в обе рюмки и кивнул мне:
— Будешь?
— Телефон отключен, — сказал я и аккуратно поставил аппарат на место.
Мужик выпил водки, почесал красными пальцами волосатую грудь и сказал:
— Раз уж я прописался у вас, надо с тобой, дружище, познакомиться. То есть я ведь сплю с твоей матерью, и это накладывает на меня какие-то обязательства; я должен помочь тебе вырасти гражданином, я должен воспитать в тебе патриотизм и еще что-то, о чем я пока не помню, потому что пьян, но обязательно вспомню, когда протрезвею.
— Я маленький еще, чтобы водку пить, — сказал я нагло и подумал, что Коле, наверно, сейчас страшно одному в квартире с жуками. Наверное, он сидит и дрожит, а я, вместо того чтобы помочь ему найти отца, сижу здесь и говорю с мужиком, у которого на мятых трусах нарисованы идиотские мультяшные слоники.
— Подростки не называют себя маленькими, — выпятив губы, отвечал мужик. — Раз ты уже достаточно взрослый, чтобы осознать себя ребенком, хлопни водки. Говорят, она помогает против радиации. Я верю в народную медицину. А ты?
— Эм-м…
Он схватил меня за руки и силой залил в мой рот содержимое рюмки. Я долго кашлял и брызгал слюной во все стороны, а потом прекратил и ухватился руками за трюмо, чтобы не упасть. В голове шумело, колени подгибались, к горлу подкатывал кислый комок.
— Мужик! — похвалил меня материн сожитель и спросил: — Какой был твой отец?
— Он был хороший, — отвечал я грустно. — Он был по-настоящему хороший, пока не пришел капеллан в форме защитного цвета, и после этого папа сошел с ума. Отец твердил, что нас спасут только черные окна. Чтобы проблемы не стало, говорил он, надо просто на нее не смотреть. Дядя, простите, меня, кажется, сейчас вырвет…
— Все мужчины проходят через это, — кивнул мужчина со слониками и хлопнул еще рюмку. — Знаешь, что хорошо в этой самой ядерной зиме? Если она наступит, конечно.
— Что?
— Снег посреди июля, — ответил мужчина. — Чистый белый снег и хмурое небо — это же такой простор для творчества! Заметил, что самые знаменитые писатели и поэты сплошь и рядом живут на севере? Знаешь, почему?
— Нет.
— Я тоже, — сказал мужчина. — Я даже не помню, что сейчас сказал.
Я кашлянул; на паркетный пол цвета горчицы упали две капли цвета кармина.
— Послушайте… мне все равно… но у моего друга пропал отец, и Коля теперь совсем один в своей комнате, следит за странными черными жуками и боится… давайте, прошу вас, давайте сходим к продуктовому ларьку и узнаем, что с ним случилось…
Мужчина выпил, почесал лысину и кивнул:
— Почему нет? Потопали. Пока пьяный — можно. Кстати, позволь представиться — Игорь. И не называй меня дядей, пожалуйста.
— Саша, очень приятно.
По небу ползли лохматые серые тучи, из-за которых украдкой выглядывали звезды; луна подмигивала ущербным глазом. Навстречу нам из тьмы выползали глыбы многоэтажных домов и дряхлые кости неработающих фонарей. Повсюду валялись перевернутые мусорные контейнеры, из которых высыпались картофельные очистки, старые упаковки, использованные презервативы, пачки из-под сигарет, яичная скорлупа, полиэтиленовые пакеты, старая одежда, дряхлые ботинки и так далее. Стояла непроглядная темень, но Игорь захватил вечные фонарики, и мы шли по мерзлому асфальту, крутили ручки, а впереди нас прыгали светлые пятнышки. Иногда они выхватывали из тьмы дохлых кошек и мертвых людей, которые скорее напоминали кукол.
— Почему в нашем доме кошки не умирают? — задумчиво протянул Игорь. Сейчас, в накинутом на темно-зеленый свитер землисто-сером пыльнике и галифе он выглядел как солдат, или даже как мушкетер, потому что у него были великолепные мушкетерские усы и пронзительный мушкетерский взгляд, только в руках, увы, Игорь сжимал не мушкет или шпагу, а фонарик и пистолет Макарова. Не знаю, откуда он его взял. Может, Игорь военный?
— Потому что дом освятил капеллан, — угрюмо ответил я. На мне была старая кожаная куртка с дырявыми карманами и джинсы, потертые на коленях — гордиться нечем. Это вам не галифе и классный пыльник.
— Чушь какая-то. Ты еще скажи, что окна, закрашенные в черный цвет, помогли. Но в дом их, кошек в смысле, тянет, это факт. И живут там припеваючи, только орут громко и друг друга жрут.
— Ну если больше нечего жрать, — буркнул я, — почему бы и нет? У котов же нет собственного продуктового ларька.
Игорь промолчал.
У ларька народу было раз-два и обчелся.
Продуктовый ларек — это натурально жестяной ларек, выкрашенный в синий цвет, с оконцем впереди, которое забрано чугунной решеткой. Перед ларьком стоят два прожектора, от которых куда-то во дворы ползут толстые черные провода. Прожектора освещают пятачок перед ларьком и собственно покупателей. Которых было двое на данный момент: у окошка стоял лохматый седой старик в драповом пальто, а за ним скучающе поигрывал тросточкой лысый парень лет двадцати. На нем были черные джинсы и черная куртка на синтепоне. На лице и руках парня краснели ранки.
Я не мог понять, зачем ему трость; может, людей по голове бить?
Мы пристроились в конец очереди.
Старик спрашивал у ларечного оконца:
— Так откуда вы берете еду?
Из окошка ему неразборчиво отвечали.
— А они откуда берут?
Снова что-то невнятное.
— А эти?
— …
— Ну вот, опять. А ВЫ тогда откуда берете продукты?
— Мать твою, дед, — возмутился парень в джинсах. — Тебе, что ли, кажется, что ты в анекдот попал? Надоел. Получи свой паек и проваливай.
Старик повернулся к нему, яростно блеснул круглыми линзами и крикнул:
— Кощунство! Кощунство!
— Какое, к чертям, кощунство? — удивился парень в джинсах.
— Чего тут непонятного? Людей вешать на столбах — это кощунство, — ответил старик и крючковатым носом указал куда-то на другую сторону улицы. Проследив за его взглядом, можно было заметить темные силуэты повешенных на столбах людей; они, люди эти, с протяжным скрипом качались из стороны в сторону.
— Что с ними? — спросил Игорь.
— Ларек пытались ограбить, — на этот раз очень внятно ответили из окошка. — Вот и умерли позорной смертью. Но вы не волнуйтесь, завтра их уже не будет, зато обещают вкусные мясные котлеты с минимальным содержанием сои.
— Здорово! — обрадовался я.
— Еще бы, малыш! — радостно крикнули из окошка.
Старик получил, наконец, свой паек, сунул его в приготовленный заранее черный пакет и собрался было уйти, но Игорь придержал его за рукав.
— Что вам угодно? — близоруко щурясь, спросил старик.
— Нам угодно найти одного человека, — ответил Игорь. — Сейчас вот этот малыш, от которого разит водкой, вам его опишет.
— Он рыжий и в веснушках, — описал я, с опаской поглядывая на старика.
— Хех, — сказал старик, булькая, — хех… хех, хех! Кхе-хе!
— Что это значит? — удивился я.
— Закашлялся я, — хрипло ответил старик, держась рукой за стену. — Плохо себя чувствую в последнее время и с каждым днем все хуже и хуже. Рыжий, говоришь?
— Да!
— Нет, не видел.
Он зашаркал по асфальту драными башмаками и вскоре скрылся за углом. Мы с Игорем проследили за ним, а когда обернулись, на нас в упор глядел парнишка с тросточкой.
— Рыжего ищете? — спросил он.
— Да, — кивнул я испуганно, подвигаясь ближе к Игорю. Тот стоял руки в боки и угрюмо разглядывал парня.
— Ты его знаешь? — спросил он.
Парень медленно кивнул:
— Был тут вчера. Или позавчера? В общем, как узнал, что с севера мародеры идут, пошел туда, отбиваться.
— Что еще за мародеры?
— Я откуда знаю? По мне, так лучше о них не помнить. Не думать и не гадать, тогда, глядишь, мимо пройдут и не заметят. Это правильная философия. Если что-то и спасет наш мир, то только она.
— Значит, на север… — протянул Игорь.
— Да вы не волнуйтесь! — подмигнув нам левым глазом, ответил парень. — Идти никуда не придется. Он вместе с двумя безумцами сдерживал переулок, у них кончились патроны, и мародеры их перебили.
— Перебили-перебили! — радостно подтвердили из ларька. — Я все видел собственными глазами. А на следующий день у нас были вкусные сосиски! И паштет! Вы продвигайтесь, не задерживайте очередь!
Игорь протянул в окошко паспорт, а я свидетельство о рождении и сто рублей; взамен нам сунули тетрадку в косую линию, где мы поставили подписи напротив своих фамилий; потом нам вернули документы и выдали по две сосиски, две круглых витаминки и картонную упаковку из-под яблочного сока. В упаковке была вода. Игорь потянул меня за угол, где мы присели на бетонную тумбу и принялись за еду. Совсем рядом поскрипывали ржавые качели, и я очень хотел покататься на них, но не решался, потому что было стыдно перед Игорем: вдруг он подумает, что я все-таки еще ребенок?
— Нет никаких мародеров, фигня это, — сказал Игорь и зачем-то достал пистолет.
— Нам соврали? Но почему?
— Все должно быть по закону, — невпопад ответил он. — Люди должны быть обеспечены пайком.
В сосисках что-то было. Что-то, что застревало в зубах. Я хорошенько разжевал кусочек и сплюнул на руку. Посветил фонариком на ладонь.
— Что там? — спросил, напрягаясь, Игорь. — Ноготь? Волосок?
— Нет, — ответил я. — Камешек.
— Обычный камень?
— Да.
— У отца твоего друга были камни в почках?
— Откуда я знаю? — удивился я и выкинул камешек.
А потом была моя квартира и спящая мама, у которой из головы выпадали волосы. Волосы оставались на подушке, а когда мама встала и провела рукой по голове, они посыпались на ковер, как осенние листья. Игорь придерживал маму за локоть; они сели на пол перед трюмо, рядом горела свечка, и они, заедая водку одной сосиской на двоих, горланили песни. Потом плакали и снова пели. Игорь говорил, что мой папа — дурак и что необходимо срочно вымыть окна, хотя, конечно, уже поздно.
Я обижался, но молчал.
Игорь кричал, что люди умирают повсюду, что еще три дня назад у ларька стояла очередь, а теперь они умирают, потому что слабые, а в этом доме еще остались живые, потому что здесь живут сильные духом люди. И никакой этот дом не особенный, а кошки бегут сюда, потому что в подвалах еще до взрыва какой-то умник разбил двадцать пузырьков валерьянки. Игорь сказал, что пистолет ему больше ни к черту и скинул его с лоджии, а потом вышел из квартиры и минут через пять привел толстого мужика с гитарой. Мужик признался, что тоже был против затеи с покраской окон, и тогда Игорь налил ему водки. Потом пришла женщина с ребенком; ей тоже налили. У ребенка была кожа ненормального желтого цвета, и он все время бегал в туалет, потому что его тошнило, а потом так и остался в туалете и не выходил, но его мать, кажется, не заметила этого и пела со всеми песню про русские березки, а толстый мужик подыгрывал на гитаре.
Потом Игорь сказал, что даже сейчас они закрашивают окна вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь; хотя что-то делать, конечно, уже поздно.
Мужик с гитарой оживился, поднял рюмку и сказал:
— За световое излучение.
Выпили.
Потом Игорь, действуя стремительно, разлил по новой и крикнул:
— За ударную волну!
Выпили.
Мама закашлялась, но все-таки смогла прохрипеть:
— За проникающую радиацию!
Выпили.
Женщина, ребенок которой уже полчаса не выходил из туалета, сказала, шмыгая носом:
— За радиоактивное заражение!
Выпили.
Я натянул на себя свою любимую кожаную куртку и незаметно для всех ушел.
— Я понял, — сказал я, отворяя дверь в Колину квартиру, — я понял, понял, понял, понял…
— Что ты понял? — тихо спросил Коля из кухни.
— Я понял, что ты такой же, как мой папа. Ты заклеил скотчем стрелки, чтобы остановить время, но время так не остановить; папа красил окна, и упал на асфальт, твердый камень пробил ему череп, и теперь он лежит мертвый, а окна закрашены, и проблемы не видно, но она все равно есть, есть, есть… я понял, я все понял, я…
— Не пори чушь. Иди лучше сюда.
Я повесил куртку на вешалку, а ботинки запихнул ногой под шкаф; пошевелил большим пальцем левой ноги сквозь дырку в носке и, осторожно ступая, прошел на кухню. Здесь было тихо и темно, причудливые тени все также бегали по стенам, а посреди пола сидел в позе лотоса Коля; рядом с ним стоял огарок в граненом стакане, а рядом со свечой наползали друг на друга жуки. Вернее, я сначала даже не понял, что это жуки: колышущаяся, подвижная масса, тошнотворное, коричнево-бурое желе вырастало рядом с Колей.
— Что за…? — я вылупился на невиданное зрелище: жуки строили из своих тел статую.
— Помнишь, они тут бегали, искали что-то? — спросил Коля, не открывая глаз.
— Ну?
— Клей они искали. Нашли. Я им тюбик открыл, а они измазали в нем кончики своих лап, ног или что там у них и теперь… сам видишь.
Я видел.
Это была рука, самая настоящая человеческая рука, сотворенная из движущихся, карабкающихся друг на друга жуков. Рука покачивалась над полом и все время меняла форму; пальцы двигались, сгибались, а потом жуки сложили их вместе и протянули Коле раскрытую ладонь для рукопожатия.
— Здорово! — прошептал Коля, открыв один глаз, нормальный. — Знаешь, что я придумал? Мы с тобой, Саша, будем богами для этих жуков. Мы дадим им рай, а потом отберем.
— Че?
Коля осторожно протянул руку и легонько пожал ладонь. Не отнимая руки, он открыл другой глаз, розовый и гноящийся, и сказал:
— У вас, жуков, логика хромает. Мы не сможем дать рай вам всем, потому что жратвы мало, а вас много; вас должно быть… — он жутковато улыбнулся, — …немного меньше.
И крепко, до мерзкого хруста, он сжал свою ладонь в кулак.
Автор: В. Данихнов
-
-
18.01.2016 в 14:44-
-
18.01.2016 в 16:31-
-
18.01.2016 в 16:43-
-
18.01.2016 в 16:45-
-
18.01.2016 в 18:03-
-
18.01.2016 в 19:53-
-
19.01.2016 в 08:26-
-
20.01.2016 в 07:29-
-
20.01.2016 в 10:05-
-
21.01.2016 в 06:45Потому что крипи может быть и мерзкой, отталкивающей. Хороший слог, есть смысл, думаю, поэтому и сочли историю достойной сообщества.
-
-
24.01.2016 в 00:50Святая Терра! Смотрите, братья! Сам Император поведёт Российскую армию!
-
-
24.02.2016 в 22:17-
-
09.04.2016 в 23:31