Веерное отключение

[Скрёб-поскрёб]

Потихоньку темнело, и буквы на серой газетной бумаге становилось все труднее различать. Они будто бы оставались на своих местах, вроде даже сохраняли привычные формы, но вот смысл ухватить было, чем дальше, тем сложнее. А если, как заметил Женька, остановиться на какой-нибудь одной букве и смотреть на нее, то остальные через некоторое время начинали словно подмигивать, мельтешить, роиться, и, если после полуминуты такого дела сдвинуть глаза в сторону, можно было прочитать что-то совсем друге, не то, что напечатано.

Поразвлекавшись таким образом минут пять, Женька почувствовал, что глаза заболели. В комнате медленно, неспешно становилось темно. Окна зала выходили на запад, но солнце уже опустилось за горизонт, а вернее, за гаражи. Он отложил районку и просто сидел в кресле, в ленивом оцепенении, свернувшись и подтянув коленки. Один раз снова взял газету, чтобы посмотреть, на что похожи теперь буквы, но, как ни напрягал глаза, не смог прочитать больше одного слова. Фотографии, и так плохого качества, в темноте совсем расплылись, лица превратились в белые пятна с черными впадинами глаз и ртов. Вокруг них громоздилась тьма, ранее бывшая фоном: унылыми кабинетами, портьерами, кронами деревьев. Дурацкий цветок над головой библиотекарши утонул в черном, став похожим на тонкую черту. Женька вдруг подумал, что он напоминает веревку, тянущуюся вверх от шеи, от равнодушного белого лица. Вообще все лица стали непривычными, в них проглядывала не то недовольная отрешенность, не то насмешливое упрямство. Словно все эти люди думали о чем-то недобром. Не тогда, когда их фотографировали. Теперь.

Побаиваясь, что он увидит что-нибудь похуже, Женька торопливо сложил газету и кинул на диван. Сумерки играли с глазами злые шутки. Пока те успевали привыкнуть к уровню гаснущего света, становилось еще темнее, и разум, проигрывая тьме в скорости, старался сам дорисовать недополученное. Получалось не очень здорово.

Женька, присидевшись, ленился встать, пусть даже хотелось чаю. Но для этого надо было идти на кухню ставить чайник, а значит – распрямлять ноги, отклеиваться от теплой спинки уютного кресла, шевелить руками. Не хотелось совсем. Хотелось сидеть вот так, и Женька подумал, что это даже неплохо – отключение. Сейчас он смотрел бы телевизор, как в сотни других одинаковых вечеров, а так – просто отдыхает.

Веерные отключения приходились на их дома три раза в неделю. Иногда чаще. «Их домами» Женька называл две пятиэтажки, жмущиеся друг к другу углами: ту, где жил он, и соседскую, во двор которой бегал гулять и где через забор можно было пролезть на территорию почты.

На почте, кстати, сейчас рычал дизель, негромко и сонно, как большой жук, которого закрыли в коробку. Самый вечерний звук, подумал Женька. Их подстанцию всегда отключали вечером. Домам за почтой везло больше, у тех света не было во второй половине дня, а включали его, как только начинало темнеть. Это было несправедливо, и Женька недолюбливал пацанов из домов за почтой за такое дело, хотя понимал, что они ни при чем. Но все равно какая-то незримая преграда между теми и своими пацанами была, чего скрывать.

Он вспомнил почему-то, как однажды шел через те дворы и увидел старуху в проеме темного подъезда. Она молча глазела на него, став в дверях, прямо-таки не сводила взгляда. Как назло, во дворе было пусто: ни человека, ни даже облезлой собаки, только эта бабка с неприятным лицом, и все. Ему тогда показалось, что она сейчас привяжется – мол, ходят тут, или погонит его, но та просто стояла молча и смотрела, и Женька, помнится, подумал, что лучше б уже сказала что-нибудь, чем так. Это было в прошлом году, еще в пятом классе, но вот внезапно вспомнилось.

Вообще, подозрительных людей он опасался, и не без основания. Было как-то неспокойно, в городе за этот год пропало несколько человек, и среди них были дети. Никого из них Женька не знал, но по разговорам выходило, что они сами кого-то пустили в дом в отсутствие взрослых или пошли гулять по темному городу. Ирку Лайду, бывшую одноклассницу, какие-то люди чуть не затолкали в машину, она вырвалась и убежала. Весь город говорил об этом неделю. Вскоре после того Женька на соседней улице остановился посмотреть на иномарку, темно-синюю «тойоту», и не сразу понял, что с заднего сиденья на него, не мигая, смотрит в ответ женщина с плоским лицом и светлыми глазами. Рот у нее был как будто каменный или парализованный, что-то с ним было не то. Женька поспешил уйти.

Вообще, сейчас почему-то всякие такие воспоминания полезли одно за другим. Наверное, расплывчатые лица с фотографий в районной газете что-то такое навеяли в сумерках. Они и тишина.

Вот, например, Юрка Билин рассказывал, что знал одного пропавшего пацана, звали его Славка. Было как раз отключение, кто-то ходил по подъезду, стучал в двери. Юркины родители даже не подумали открывать. А утром оказалось, что Славка пропал, он жил этажом выше вдвоем с отцом, отец в ночную работал. Дверь была закрыта, снаружи. Значит, Славка куда-то вышел, запер за собой дверь и пропал.

Так что, когда недавно какая-то толстая тетка попросила показать дорогу через соседние дворы, он сказал, что не отсюда, не знает дороги, и убежал.

Город слишком часто погружался в темноту, а когда она отступала, как отлив, то, бывало, уносила с собой кого-то из жителей. Чтоб тебе жить во время перемен, процитировал когда-то папа старинное китайское проклятие. Женька понимал, что живет во время перемен. Это не слишком его волновало, но осторожность он соблюдал.

Свет вроде бы скоро должны были дать. Хотя график выдерживали постольку-поскольку, но Женька надеялся, что сегодня включат вовремя. Ему никак не хотелось сидеть в темноте до ночи одному – папа был в Горьком на заработках, мама уехала в Переполье сегодня утром: у маминой двоюродной сестры, тети Лены, недавно родился ребенок, и они с мужем всех приглашали. Женьке новорожденный тоже приходился какой-то родней, но он не стал сильно в этом разбираться, тетю Лену знал плохо и в Переполье не захотел. Тем более что в автобусах его всегда укачивало, а пилить два часа туда и завтра два часа обратно, вместо того чтоб спокойно выспаться в субботу, тоже ему никак не хотелось.

А тем временем темнело. Темнело небо за окном, темнота сгущалась в углах комнаты, потихоньку разливалась по стенам, перекрашивая их на свой лад, стояла в дверном проеме спальни, а в самой спальне было уже совсем темно – длинная и узкая, с одним выходящим на восток окном, она полностью утонула в синих тенях, и там ничего уже не было видно. Так что получалось представить вместо нее любую другую комнату, как Женька иногда любил делать, фантазируя, что у них свой дом или они разбогатели – неважно как – и купили квартиру соседей, расширив свою, или еще что-нибудь.

Но сейчас почему-то представлялось совсем другое: какой-то сырой бетон, арматура, как в недостроенном банно-прачечном комбинате за соседним домом, куда они иногда лазили гулять. Так что Женька перестал об этом думать и размышлял просто о темноте.

Темнота – интересная вещь. Она вроде бы ничего не добавляет, только отнимает. Но вещи в темноте искажаются так сильно, что и мысли меняются следом за ними. Никогда в яркий полдень не придет в голову что-нибудь такое, что с легкостью пробирается туда темным вечером.

Тусклый свет лежал на откосах окна, на потолке, смутно белели косяки дверей: прямо – в спальню и направо – в прихожую. Почему-то Женьку тревожило пустое кресло, на котором лежали его штаны и рубашка, ожидающие глажки. Их хотелось куда-то убрать – в сумерках они теряли привычные контуры, голубая рубашка смахивала на лежащую кошку, и Женька понял, что подсознательно ожидает от нее какого-то движения. Хорошо тем, подумал он, у кого в квартире кот. Вот отключат свет, и ты знаешь, что если что-то в темноте шуршит, или шевелится, или топает, то это – кот.

От этой мысли – как что-то топает в темноте – стало немного не по себе. Начало даже казаться, что на самом деле топает – за стеной, на кухне. Какое-то время Женька сидел тише мыши, замерев, прислушиваясь, одновременно понимая, что этого не может быть и что он, большой уже пацан, ничего такого и думать не должен, а с другой стороны – цепенея от реальности этого звука, который и на шаги-то уже перестал быть похож. А стал похож на стук.

Тут ему резко полегчало. Ну конечно же. Стук собственной крови в виске, прижатом к спинке кресла.

Все сразу стало на свои места, сумерки сделались просто сумерками, шумы – привычными звуками, зыбкие образы на стенах – крупными рисунками родных обоев, теми самыми цветами, которые всегда напоминали ему почему-то о киевском торте.

Ничего страшного. Это же моя квартира, подумал Женька. Мой дом – моя крепость.

Он посидел еще какое-то время, наблюдая, как мир погружается в сумрак. Что-то гипнотическое было в непередаваемой плавности, с которой огромная планета поворачивалась вокруг оси. Географичка в школе была дурой, и всякие астрономические сведения Женька раздобывал сам. Он понимал, что темнота – всего лишь отсутствие света. Умом понимал. Но вот спинной мозг – или что там такое – с ним не соглашался: нет-нет да спину и покалывало беспокойно.

Минуты шли, и было что-то притягательное в этом бессилии и бездействии: смотреть, как темнота набирает силу, обретает плотность, усиливает свою черноту, и ничего не делать, откладывая на потом. В какой-то момент Женька сам перестал понимать: он не идет искать свечу и спички потому, что боится темноты, или потому, что дремлет, и все эти странные, неторопливые мысли приходят к нему сквозь сон?

Перспектива заснуть в темной квартире, в кресле, под взглядом отвешенных окон, без света, без ужина, словно он маленький и беспомощный, разом разбудила его.

Пока он сидел в оцепенении, совсем стемнело.

Тишина стала звенящей, темнота – давящей. Еще оставалось достаточно света, чтобы он, играя с чернотой в углах, вдоль плинтуса, на дверцах и полках полированной стенки, порождал какое-то тайное движение, такого рода, что иногда и правда становилось жутковато от невозможности понять: на самом деле это или просто глаза так воспринимают? Во дворе было подозрительно тихо – никаких теток, ни детей, ни лая собак. Женька вдруг понял, что давно не слышит ни звука, кроме почтового дизеля и часов. Надежда на то, что свет вскоре дадут, как-то угасала вместе с последними отсветами дня. Наступала ночь, и темнота сочилась отовсюду. Квадраты окон, минуту назад бывшие чуть светлее стен, погасли, сравнявшись с темнотой комнаты.

Женька встал. Сонная уютность момента исчезла, темнота влилась в окна, казавшиеся раньше последним пристанищем света, а теперь… Окна нужно было завесить. Тишина, наполненная редким тиканьем часов, оттеняемая привычным звуком дизеля, сделалась таинственной и жуткой. Нужно было раньше встать, подумал Женька. Зажечь газ, найти свечку в спальне на полке, зажечь огонек. Теперь все это предстояло делать в темноте, глаза к которой еще не привыкли.

Это было даже интересно. Задернув плотные коричневые шторы, которые ему всегда напоминали о поздней осени – через них любой свет казался ноябрьским, – Женька почувствовал себя спокойнее. Подумал даже, что сейчас соберется с духом и позвонит в РЭС, чтобы узнать, когда дадут электричество. Он терпеть не мог звонить по телефону и ходить в магазин. Но приходилось, куда деваться. Номер РЭСа он помнил.

Представляя, как замученный дядька возьмет трубку на том конце, мысленно готовый выслушивать очередную порцию ругани от очередной нервной тетки, и как он сам вежливо, стараясь сделать голос чуть ниже, извинится и спросит его, когда же в пятиэтажках по Ленина дадут свет, Женька шел через зыбкие тени к дверям спальни. А дядька ответит, мол, подождите минут пятнадцать – двадцать, работаем.

Почему они никак не купят фонарик, подумал Женька, выставив руку вперед, чтоб не налететь на дверной косяк. У старого, с вилкой на торце, сел аккумулятор, батареечный развалился на куски неделю назад… Без папы все приходило в легкий упадок. Они с мамой все собирались забрать с дачи керосиновую лампу, но лампа так и оставалась на даче, в семи километрах от Женьки.

Он не хотел останавливаться на пороге спальни, но на полсекунды все же замер, вспомнив свою мысленную игру в другую комнату. Теперь она не казалась ему привлекательной. А что я буду делать, подумал он, если свет дадут тогда, когда я зайду в спальню, и я увижу, что это на самом деле другая комната? Грязная, голая комната с черными лужами по углам, полная запаха сырого бетона, рваной ржавой жести и мокнущих газет? А дверь за спиной будет вести не обратно в зал, а в темную, чужую, замусоренную темноту.

– Тихо, Женька, – сказал он сам себе, чтобы приободриться. В конце концов, свет в спальне-то выключен и внезапно не вспыхнет в любом случае. – Как дурак, честное слово.

Голос прозвучал глухо и вовсе не приободрил, но шаг вперед Женька все же сделал.

Тут стоило действовать осторожно, Женькина кровать располагалась поперек, и, чтобы добраться до полки над столом, где стояла свечка, нужно было лавировать между кроватью, стеной и тумбочкой с трельяжем. Женька даже чуть обрадовался, что совсем темно, – так он не видел зеркала и никаких отражений в нем тоже.

Комната и правда казалась немного другой. Стена была неприятно холодной на ощупь, тянул сквозняк в щель неплотно прикрытой форточки. Почему-то здесь уже не слышно было ни дизеля, ни часов, а может, эти звуки просто слились в одну звенящую тишину, замаскировались. Он подумал, что с человеком, наверное, будет что-то нехорошее, если не давать ему ничего ощущать. И почему-то представил себя космонавтом внутри вышедшей из строя станции – ни звука в космосе, ни огонька в запертом стальном цилиндре, ни запаха в стерильном воздухе скафандра, ни верха, ни низа, ни гравитации. Когда прилетит спасательная экспедиция, она, скорее всего, найдет космонавта сумасшедшим.

Женька представил это так ярко, что ему стало дурно, словно он и впрямь утратил на секунду ощущение верха и низа. Зацепив, конечно, трельяж – ударился ногой, глухо звякнула косметика у зеркала, – он подошел к столу. На ощупь нашел полку, стараясь не смахнуть плющ и банку с огрызками карандашей и старыми ручками, которые все собирался перебрать; но все предметы в темноте казались чужими. Почему-то подсвечник искал очень долго, натыкаясь на какие-то невнятные штуки и замирая, пытаясь понять, что это. Потом соображал: вот это – обложка клеенчатая; это – дурацкая скрипящая подставка под книги, которая складывалась в самый неподходящий момент и которой он не пользовался; это, то, что рассыпалось, – башенка из ластиков. Иногда он грыз их, часто – разрисовывал и делал оттиски. Сейчас они попадали на стол и на пол, на ковер – без стука, словно канули в бездну.

Спички он найти так и не смог. То ли не было их тут, то ли не попались они ему.

Наткнулся на выключатель плафона на шнурке. Щелкнул. Темнота. Зачем-то нажал на кнопку еще пару раз, задумался, в каком положении она осталась. Сообразил, щелкнул снова, оставив свет включенным. Наверное.

Женька взял подсвечник и собрался выходить, жалея, что не нашел спичек. Как-то обычно темнота не вызывала дискомфорта, привыкли уже, пара шагов, два движения – и огонь горит. А сегодня он остался один, и вот какова ему, оказывается, цена. За свечкой не может спокойно в спальню сходить и возится все время.

Пребывание в спальне каждую лишнюю секунду давалось с трудом. Словно что-то такое было здесь, в здешней темноте, опасное, хотелось в другую темноту, в зал, на кухню, но только прочь отсюда, где не задвинуты шторы, и ночная тьма глядит в окно, – и нет, задергивать их он не будет, он тут не задержится. А за спиной еще и зеркало. Женька вдруг представил, что на месте стекла – пустота, проем в пустое, заброшенное помещение.

Некстати вспомнился стих Фета, тот, про зеркало в зеркало. «Ну как лохматый с глазами свинцовыми выглянет вдруг из-за плеч».

Да что ж такое лезет в голову, подумал он. Это же просто темнота. Веерное отключение, будь оно неладно. Звучит как название какой-то фантастической армейской операции. «Буря в марсианской пустыне», командир, подтвердите фазу «Веерное отключение»! И такой голосина в наушниках с орбиты: «Подтверждаю!»

Чего-то эти мысли Женьку не успокоили и не отвлекли, он сам себе показался маленьким и глупым. Нужно было выходить, параллельно кровати, к стене, чтоб опять не удариться об угол тумбочки. Женька засеменил вдоль стола.

Когда он приблизился к кровати, иррациональный глупый страх пополз вверх по позвоночнику. Он ничего не мог поделать с собой, но боялся сделать еще шаг. Какая-то часть сознания, которая, наверное, просыпалась только в темноте, мешала ему это сделать, горячо убеждая, что стоит подойти ближе, как из-под кровати протянется рука и схватит за лодыжку.

Может быть, в прошлом эта часть мозга оберегала людей от чудовищ. Какой-то старый рефлекс, как, к примеру, отдергивать руку от горячего, как боязнь высоты. Женька подумал, что очень недаром, наверное, существует страх темноты.

Он шагнул назад и тут же наступил на что-то. В голове пронеслось все подряд – что это арматура, кирпичи, чей-то ботинок, лапа, да мало ли… Он чуть не подвернул ногу, резко развернулся и понял, что это стирательная резинка. Да ну его, что ж такое, подумал он. Повернулся, шагнул вроде к выходу и налетел на стол. Внезапно, с грохотом, а сердце заколотилось так, что стало больно. Лицо как будто окунули в ужас, и этот ужас был горяч, а спина заледенела.

Женька осознал, что понятия не имеет, в какой стороне выход. Словно он перед этим полчаса играл в «Панас, лови мух, а не нас» и теперь не мог понять, где он и куда идти.

Или, подумал Женька, это не его комната. В какой-то момент, может быть, она перестала быть его комнатой.

Он постоял, глубоко вдохнув, нащупал стол. Это была его спальня, но она как-то… изменилась. Жутью веяло со стороны шкафа, кровать казалась крышкой на бездне страхов, штора, сдвинутая в угол, могла скрывать что угодно – он не видел ее, но знал, что она там, вертикальная груда ткани, словно высокая фигура, неподвижная до поры. Тут почему-то было холодно. И очень темно – слабый отсвет запада сюда не достигал. Он медленно двинулся вдоль стены, стараясь не поддаться панике, хотя ему все сильнее казалось, что за спиной стоит что-нибудь, вышедшее из зеркала или из угла. А может, оно все время смотрело на него со шкафа, где хранился старый бобинный «Маяк», похожий на морду стального бульдога. Однажды ему приснился какой-то кошмар про шкаф, он не помнил, какой, помнил только низкий рык, который оказался его собственным стоном, когда он проснулся.

Женька нес перед собой незажженную свечу так осторожно, словно она горела. Теперь он отчаянно жалел, что не позаботился найти ее при свете, но обычно в их домах по графику свет к такому времени уже включали. Он шел, казалось, очень долго, боясь не обнаружить дверного проема, и вздрогнул, едва не застонав, когда наткнулся подсвечником на полотно открытой внутрь двери.

Он сам от себя не ожидал, что темнота, тишина и одиночество так быстро сделают из него маленького испуганного мальчика. Что-то шуршало за спиной – непонятно, за окном или в комнате, – и ему очень хотелось бежать. Нет, конечно, это снаружи, естественно, снаружи, это сухой дикий виноград, который все лето плелся вдоль окна и залазил на подоконник, это ветер, но как же похоже на то, что за шторой завозилось что-то, побеспокоенное Женькиным уходом. Завозилось, вышло из угла и протянуло длинные руки к его шее.

Тут он услышал, как плавно налег ветер, как ударило что-то по стеклу и медленно, со знакомым шорохом, чуть приоткрылась форточка. Сквозняк тронул волосы.

Теперь все это уже не казалось ни интересным, ни героическим, ни забавным. Женька понял, что совершил ошибку. Он выскочил из спальни и плотно закрыл за собой дверь, обжигаясь ужасом. Его подмывало захлопнуть дверь побыстрее, чтобы темное невидимое, быстрое страшное не успело просунуться в щель, ухватить за плечи и сожрать, но он понимал, что так просто перепугается еще сильнее и докажет себе, что боится. Себе и темноте, подумал он. Отсутствие света становилось невыносимым.

Спички должны лежать на телефонной полке. Поводя рукой перед собой, Женька вышел в прихожую. Глаза, привыкшие за время блуждания по спальне, различали синий отсвет со стороны кухонного окна.

Женька поставил свечку на полку, вслепую зашарил вокруг. Вот что-то. Квадратное. Это печенье, он бросил. Вот… Ай! Медной проволоки кусок, ткнул в палец. Вот бумажка какая-то. А вот и спички.

Почему-то теперь, когда спички оказались в руках, темнота словно скачком надвинулась еще плотнее. Казалось, что нужно действовать на скорость, на время. Женька понимал, что, заспеши он сейчас, поддайся панике – и страх захлестнет его совсем. Если он в двенадцать, ну почти двенадцать лет боится темноты в своей прихожей, то что он вообще за человек? Женька вдруг представил, как было бы, если б родители были дома. Отец… Да что отец, даже мама, боящаяся темноты, – глупости, такое и представить не получится. И не надо, подумал Женька, вовремя остановив воображение у опасной черты, – и чиркнул спичкой.

Вспышка. Угасание. Маленький оранжевый огонек, один в темноте, как корабль в глубинах космоса.

Потом огонек стал соломенным, охватил спичку, отразился в большом темном зеркале, висевшем над телефоном. Женька старался не смотреть в него, в свое лицо, искаженное отсветами и тенями, в глубокую синеватую темноту отраженного окна. Зажав трубку между плечом и щекой, он, торопливо вращая диск, набрал номер. И, как ни противоречило это его желаниям, задул спичку.

Надо было свечу зажечь сначала, подумал он, слушая слабый треск в трубке. Он не желал признаваться себе, что не хочет зажигать свечу перед зеркалом и будить там отражения. Пока нет света – нет и их.

Темнота после ничтожной спички сгустилась еще сильнее. На линии было тихо. Женька хотел было зажечь новую спичку и набрать номер еще раз, но услышал гудок. Потом – еще один. Потом трубку сняли.

И тишина.

– Алло? – сказал Женька почему-то хрипло, сбитый с толку отсутствием дежурного усталого «РЭС слушает».

– Да, – ответил женский голос, и Женька растерялся еще сильнее. Он думал, в РЭСе работают одни дядьки.

– Алло, – повторил он, от неожиданности растеряв все слова. В трубке было так тихо – никаких фоновых шумов, – что чувство расстояния исчезало и казалось, женщина стоит совсем рядом в темноте. – А… Скажите… А… в пятиэтажках по Ленина скоро свет будет?..

– Нет, – ответила женщина. – Не скоро.

– А что там, авария? – Разговор пошел не по плану.

– Нет, все в порядке. Просто света не будет. Веерное отключение.

– Ааа… Спасибо. До свидания, – сказал Женька расстроенно.

– До встречи, – ответила женщина, и Женька рывком опустил трубку на рычаг.

Стало тихо.

Разговор оставил после себя неприятное впечатление. Что-то в нем было не так. Женьке стало неуютно после него. Внезапная мысль пришла ему в голову: а что, если он не захлопнул дверь, когда пришел с улицы? И она все это время открыта, поверни ручку и входи? Любой – входи: соседка, которая его может перепугать случайно, пьяный, ошибившийся дверью, наркоман… Ведьма, белолицый, огромный, темное быстрое страшное, да мало ли кто в темноте?

Женька помнил, как на прошлый Новый год в подъезде сидел мужик, иногда ползал на руках по лестнице, говорил что-то и снова садился под тети-Глашину дверь. Родители тогда сказали, что это и есть наркоман. Его забрала скорая, когда Женька уже спал. Женьке он казался страшным. И от мысли, что такой может зайти к нему в квартиру, делалось совсем не по себе.

Спину кололо тысячей холодных иголок и миллионом горячих. Женька шел к двери – ее надо было проверить немедленно, иначе сердце разорвется, – даже забыв о том, что свечка рядом, а спички в руке. Второй рукой он слепо шарил по стене, но не по той, где вешалка, – по другой: одежда в темноте на ощупь слишком похожа на людей, на толпу, и он страшно боялся наткнуться на руку в рукаве, хотя и не признавался себе в этом.

Дверь. Кожзам, деревянный косяк, привычная ручка. Женька повернул ее и потянул, весь холодея, ожидая, что сейчас приоткроется щель во внешнюю темноту, и что-то воспользуется ею, невидимое, черное, и вломится в его крепость, чтобы унести с собой, но дверь не шелохнулась. Конечно, он ее захлопнул, сейчас он ярко вспомнил это – поворот ручки, характерный щелчок замка.

Вот дурачок, подумал Женька. Он отошел от двери, рискнув даже повернуться к ней спиной, а лицом – к проему, ведущему в зал. Глаза уже привыкли и различали смутные контуры. Он взял свечу, спички и пошел на кухню, подальше от дверей и зеркал.

Последние отсветы на небе позволяли хоть что-то разглядеть. В кухню Женька заходил не без опаски, но вообще-то тут он чувствовал себя лучше. Меньше открытого пространства – папа из центра кухни мог дотянуться до любой вещи или ручки любого шкафа, не сходя с места, – остатки вечернего света и газ, который можно зажечь.

Женька выглянул в окно. Странно. В домах за почтой свет тоже не горел. Какое же это веерное, подумал Женька. Это весь город отрубили.

Он наконец зажег свечу, задернул штору – его отражение в синем стекле задернуло призрачную ткань с той стороны; огляделся и повернул кран. Ну так и есть, напор совсем слабый. Вода кончалась. Это значит, и на водозаборной станции света нет. Значит, и правда по всему городу. Светилась только почта, пока работал дизель.

Женька зажег две конфорки. Папа умел делать газовый рожок, снимая конфорку и поджигая газ каким-то хитрым образом, как факел. Света тот давал мало, шума много, и они с мамой над папиным методом посмеивались, но сейчас Женька не отказался бы от любого дополнительного освещения, только рисковать не стал.

Он поставил чайник – набрал полный, и еще кастрюлю воды – и полез в холодильник за маслом. Оно уже стало мягким, в холодильнике было почти не холодно.

Потом он вернулся к выключателю и щелкнул им, переводя во включенное положение. Теперь, если свет загорится, он узнает сразу.

Что значит «если», подумал Женька. Когда, конечно, когда.

Когда?..

Правда, долго уже нету. Он понимал, что скоро нужно будет ложиться спать, но возвращаться в спальню как-то совсем не хотелось. Нет, со свечой, конечно, там будет совсем не так страшно, но…

Да что такое, разозлился Женька. Какое «но»?

– Ну что за дурня, – сказал он вслух. – Совсем уже как маленький.

Он посидел, подождал, пока закипит вода. Сделал чаю. Посмотрел в окно еще раз. Когда собирался уже отойти, в домах за почтой загорелся свет. Правда, через секунду снова погас, но это значило, что рэсовцы где-то что-то да делают, а значит, есть надежда, что скоро включат, даже если это все-таки авария.

Женька вернулся за стол. Стало как-то веселее. Темнота сделалась прозрачной бытовой темнотой, плывучие тени – просто тенями, даже уютными. Зеркало – посеребренным стеклом, темные углы – частью дома, накрытого ночью просто потому, что планета повернулась боком к своему далекому раскаленному светилу; звук дизеля утратил ноты обреченности и стал всего лишь звуком двигателя, шум ветра в вентиляции – обычным природным явлением.

И ему вдруг стало совсем жутко, что вот сейчас, на пике его расслабленности, спокойствия, веры в рациональное, случится что-то такое из ряда вон, и мозг, не защищенный, не подготовленный опасениями и мыслями о страшном, не перенесет этого контраста, и он в ту же минуту сойдет с ума, но понять этого не успеет, потому что сердце не выдержит.

Не надо было думать про вентиляцию.

Пока миллиард иголок снова медленно вонзался в кожу – и холодных, и раскаленных, и таких, к которым было подведено темное, не дающее света, но колючее электричество, – он обернулся и посмотрел на черный квадрат вентиляции над кухонным шкафом, над разделочным столом. Разделочный стол – звучало очень мрачно сейчас в голове. Липко, и ржаво, и затхло.

Он вспомнил страшилку, услышанную летом у костра в соседнем дворе. Какой-то пацан, которого он ни до того, ни после не видел, рассказывал про вентиляционного человека. Пацан назвался Серым, Женька помнил его широкое, незагорелое, землистое лицо под некогда белой кепкой.

У него нет ни рук, ни ног, у этого человека, говорил Серый. Он живет в вентиляции домов, иногда на антресолях. У него бледное лицо, а тело не толще шеи. Так просто его нельзя увидеть – только внезапно и только если ты дома один; а еще на старых фотографиях, если в кадр попала вентиляция, то можно заметить едва различимое бледное лицо за решеткой или только глаза. Иногда, когда люди сходят с ума непонятно от чего, это значит, они встретились взглядом с вентиляционным человеком.

Всем было ясно, что Серый это придумал, но, придя домой, Женька попросил у мамы достать с полки фотоальбом и весь вечер проверял старые фотографии. Ничего, конечно, не нашел. Закрывая альбом, он был почти уверен, что не один он из всей компании занимался сегодня такой глупостью.

Он понимал, что бояться надо не придуманных чудовищ, которые, вообще-то, никак не могли жить в вентиляции. Бояться стоило торговцев людьми, ненормальных, просто бандитов, наркоманов в конце концов. Но с тех пор он иногда нет-нет да и поглядывал на зарешеченные прямоугольники темноты, особенно когда купался, оставаясь в одиночестве в запертой ванной. Но так чтоб бояться – никогда.

А вот сейчас глядеть на вентиляцию было страшно. В темноте мысли, казавшиеся бредом при свете дня, при родителях, легко обретали силу, объем и убедительность. Ужас в вентиляции? Вполне возможно. Чужая комната за порогом? Почему нет? Тварь под кроватью, ведьма за дверью? Запросто. Нет в темноте ничего невозможного. Или есть в темноте нечто невозможное. Это смотря с какой стороны подумать.

Женька хотел уже влезть на стул и храбро посветить свечкой в вытяжное окно, но не успел.

В дверь постучали. Глухой звук ударов подбросил Женьку на месте. Он вытаращился в сторону прихожей, и темнота за пределами слабого свечного света показалась ему совсем черной.

Стук повторился, тяжелый, требовательный, и снова затих. Если б это была соседка, тетя Глаша, она б позвала, он бы услышал. Может, это из РЭСа, запрыгали мысли в голове, может, мама вернулась раньше; да ну какой РЭС, зачем им квартира, даже если авария, – подстанция во дворах, через один дом отсюда; а у мамы ключ, да и она в Переполье, конечно же, конечно, это не она. Потому что она никогда так не стучит.

В темном зеркале над телефоном он смутно видел свое лицо, и оно не нравилось ему, искаженное отсветом вдоль носа и скулы, с темными провалами вокруг рыжих отблесков глаз. Женька всегда опасался, что однажды не узнает своего лица в таком отражении. Он предпочитал на него не смотреть и никогда не изображал перед зеркалом монстра, подсвечивая подбородок фонариком. Обычно он не отдавал себе отчета, почему, но в темноте, сразу после тревожного стука в дверь, об этом думалось легко – потому что не хотел, чтобы оттуда на него однажды посмотрел монстр. Подобное призывает подобное.

Еще раз постучали. Взяли за ручку, нажали медленно. Женька проверял, недавно проверял дверь, он помнил, как ее захлопывал, но все равно волосы на затылке встали дыбом, и разряд страха прошелся по спине. Он забыл дышать, ожидая щелчка язычка и медленного шороха открывающейся двери.

Нет, конечно. Кто-то неведомый еще раз дернул ручку, потыкал кнопку звонка – это уже вообще непонятно зачем, электричества-то не было, – и наступила тишина.

Женьке она не нравилась. Ни шагов на лестнице, ни разочарованного тихого возгласа – ничего. Из подъезда никто не выходил, дверь на тугой пружине не хлопала. Как будто он так и стоял в темноте там, за дверью, – тот, кто стучал. Что интересно, как кто-нибудь заходил в подъезд, Женька тоже не слышал. Вроде бы.

Вдруг зазвонил телефон, так что Женька подпрыгнул на стуле. Да я за этот вечер психопатом сделаюсь, подумал он. Может, это соседка заходила или сосед какой, постучал и ушел, решил позвонить теперь? А может, это мама звонит? Женька встал, поколебавшись секунду, взял свечу. Оставлять темную кухню за спиной и идти во мрак прихожей, ближе к дверям и к тому страшному, кто мог находиться за дверью, к зеркалу, норовящему подменить отражение, он не хотел. Не желал ничем провоцировать тьму.

Телефон звонил, не переставая, очень громко в тишине. Женька шел медленно, тени качались, и плавал свет.

Он поставил свечу на телефонную полку, глянул в собственные глаза – отражение было испуганным, но своим – и снял трубку.

Тишина. Ни фонового шума, ни молчания, какое бывало, когда раз в месяц звонил, развлекаясь, какой-то унылый дурак, – просто тишина. Видно, на почте что-то работало не так, как надо.

Женька уже собирался положить трубку, когда услышал голос.

– Алло, – сказала женщина в трубке, и Женька вздрогнул так, что его аж подбросило.

– Алло, – хрипло ответил он, абсолютно машинально. – Кто это?

Хотя он понял, кто это, до того, как она ответила. Та самая тетка из РЭСа.

– Свет не появился у вас?

Что за чушь, подумал Женька, что такое, такого не бывает, никогда РЭС не обзванивает людей. Это неправильно.

– Нет, – ответил он.

– Хорошо, – сказала женщина.

В дверь опять постучали – совсем рядом, до нее была пара метров. Значит, тот никуда не ушел.

Женька вспомнил, как однажды долго стучал в двери пьяный мужик с помятым неподвижным лицом, в засаленной кепке. Вот так же стучал и стучал, пока мама была на работе. Полчаса, наверное, пока сверху не послышался хлопок соседской двери. Тогда алкоголик почему-то сразу ушел.

Он понял, что тот, за дверью, слышал разговор и знает, что дома кто-то есть.

– Стучат, откройте, – сказала женщина в телефоне. – Может, это наши специалисты.

Женька в ужасе уставился на телефон. Это было неправильно, происходящее сейчас было неправильным, не могло такого быть. Ситуация как-то вываливалась из реальности, неровно, как кусок штукатурки, и Женьку замутило. Он оцепенел, а потом, пересилив себя, рывком положил трубку на рычаг.

Нагнулся, выдернул телефон из телефонной розетки в углу и резко распрямился от стука в дверь.

Затылок его встретил полку, леденящий шар взорвался в голове, да так, что в глазах побелело, и Женька без крика сел на пол, схватившись за затылок. С полки что-то попадало, подсвечник полетел на пол, свеча выпала и потухла.

Он чувствовал себя так, будто в него всадили заряд парализатора из недавно прочитанного «Возвращения к звездам».

Было тихо и темно. Только газ давал с кухни блуждающий синий отсвет, слабый и неприятный, как колдовской огонь. Все что он мог – лишь подсветить пару контуров в море тьмы, затопившем квартиру. Пару зыбких, неверных контуров, тени которых никак не могли усидеть на месте.

Женька встал. Ему было больно, обидно и страшно, но, с другой стороны – как-то даже спокойнее. Словно удар на время выбил из головы всю эту потустороннюю муть. Он подошел к двери – тихо, на цыпочках, – сдвинул в сторону жестяную заглушку глазка, которую папа сделал давным-давно, и посмотрел в подъезд.

Темнота.

Он приложил ухо к холодной двери.

Тишина. Холодный колкий иней ожидания посыпался за шиворот, казалось, вот-вот кто-то постучит в дверь над самым ухом.

Стало вдруг понятно, что он не слышит дизеля, но выключили ли его до того, как зазвонил телефон, или уже после – Женька сейчас ни сообразить, ни вспомнить не мог. Ну если б дизель отключили, как бы телефон работал?

А если… Страшно было думать об этом, но не думать не получалось. Опасные мысли вернулись очень быстро и привели за собой ворох других, таких же пугающих.

А если телефон не работал? Если телефон не работал, потому что дизель молчит уже давно – иногда, когда свет отключают надолго, топливо на почте экономят, – и голос был не из трубки? А из темноты? Из щели за открытой дверью в зал, например? Там, в углу за дверью, вполне можно спрятаться, Женька сам так делал.

Что, если что-то есть в квартире?

Сдуреть можно было от такой мысли. Но разум сопротивлялся, и пока вполне успешно. Не в первый же раз Женька оставался в темноте, так что какой-никакой иммунитет против жути у него имелся.

Хотя сегодня был очень странный вечер.

Женька шарил в поисках свечи, но найти не мог. Траектория падающего предмета непредсказуема, говорил папа и был прав. Неизвестно куда можно было укатиться в темной прихожей, но куда-то свеча да делась. От ощупывания ботинок Женьку аж морозило – он боялся найти голень выше среза голенища, поэтому внутри обуви искать не стал. Вообще, ему уже невыносимо было тут, в прихожей, находиться, темнота и страх душили крепко, будто и правда имели реальный вес. Нервы были на пределе, а силы кончались.

Вот так, на ровном месте, можно сойти с ума, подумал Женька.

Он нащупал раскрошившееся печенье, ключи – их он сунул в карман – и еще что-то цилиндрическое, маленькое, чего не смог опознать.

И тут он услышал короткий шорох ткани по кожзаму.

Он был за дверью.

Всю его мысленную оборону смело, как и не было ее. Женька дико, до спазма в горле, испугался, что сейчас зазвонит отключенный телефон. Вспомнились сразу те истории про вентиляционного человека, про чудовище под кроватью, все эти недодуманные мысли про темное, быстрое белолицее, белоглазое страшное.

Он медленно выпрямился и попятился от дверей. Газовые отсветы почти не помогали что-либо разглядеть. Нужно было пойти на кухню, за спичками, нужно было, но Женька боялся идти вперед. Боялся шороха в прихожей – вот пойди пойми, снаружи двери он или внутри, а если снаружи, то кто это, а если внутри, то нет-нет-нет-нет. Боялся телефона, зеркала за спиной – почему-то казалось, что оно отражает не смутные очертания его затылка – нет, он боялся, что отражение смотрит ему в спину. Дурное ощущение чужого взгляда сразу же прилипло к затылку; Женька сцепил зубы и обернулся, пока страх не захлестнул его с головой; но в зеркале лишь смутно двинулось что-то, может, все было в порядке, а может, его отражение отвернулось от него.

Но больше всего он боялся, войдя на кухню, обнаружить темную худую тень, сидящую на разделочном столе за углом стены. Неизвестно в какой газете, которые в последнее время все словно нанялись писать про сверхъестественное, попалось ему это существо на столе, виденное кем-то краем глаза, и вот теперь не хотело вылезать из памяти. Женька знал, что его не будет там, но все же боялся, а еще больше боялся, что оно померещится в свете конфорки, просто так, на ровном месте, и мозг захлебнется от ужаса.

Ну как лохматый с глазами свинцовыми, подумала какая-то предательская часть его мозга. Ну как лохматый? С глазами? Свинцовыми? Со свиной мордой? Лохматой свиной мордой, как у кабана из музея? Огромный темный силуэт в прихожей за спиной – это он шуршит внутри прихожей, вот прямо сейчас, слышишь? Или худой на столе, на корточках – вон его тень гуляет в отсветах синего огня, – видимый только краем глаза? Или неподвижная, маленькая женщина, или что-то, лишь похожее на женщину, которая стоит за зальной дверью и посмеивается, дожидаясь, когда он шагнет мимо, чтобы выскочить, уже не таясь, из задверного пространства и схватить его?

Что хуже?

Женька понимал, что хуже всего – он сам, заложник страха в собственной квартире. Темнота давила невыносимо, свет каким-то образом только подчеркивал ее силу, словно чтобы контрастом оттенить чернильные тени. От запаха сгоревшего газа, а может от страха, дышать было трудно, начинала болеть голова. Руки были ледяными и мокрыми, ноги – ватными; на затылке каждый волосок стоял дыбом, по ощущениям, там гуляли искры; озноб и жар попеременно обдавали спину.

Не мог он войти на кухню. Не мог. Там, за углом, на столе, поджав ноги, кто-то сидит – вот что он увидит, если пойдет вперед. Даже если там никого нет, все равно увидит. Слишком слабый там свет, слишком он напуган.

А еще там вентиляция.

Нужно в зале, в буфете найти зажигалку. С ней найти свечку в прихожей. И тогда все будет нормально. Где-то хранились запасные свечки, но он не знал, где. Хорошо бы они тоже в буфете нашлись.

Темнота давила, стены жали, теснота, замкнутость, мрак поглощали его, пока по кусочку, но скоро от него не останется и следа. Страстно захотелось куда-то наружу, на простор, где хотя бы небо над головой будет светлее земли, пусть ненамного, но не будет никаких углов, никаких дверей, ни отражений, ни телефонов.

Женька отступил от кухни и сделал шаг в зал, изо всех сил ожидая удара дверью или мерзкого смешка в углу.

В зале кто-то шуршал. Возле окна. Стучал по подоконнику.

Да нет, шорох снаружи, за окном. Конечно, это все дикий виноград, тут его больше, чем в спальне, он рос на клумбе и вился по натянутой отцом проволоке. Теперь его лозы засохли, и ветер заставляет их скрести по подоконнику и стучать в стекла… Так ритмично… Тук-тук… тук-тук… Тук-тук…

По кухонному подоконнику кто-то на самом деле постучал и тут же завозился у водосточной трубы. На кухне капнула из крана вода – вдруг. И Женька представил, кто на самом деле повернул кран. Сейчас черной волосатой лапой, похожей на лапу чучела волка из того же музея, он повернет ручку конфорки, выключая последний свет в этом, становившемся чужом, жилище.

И тогда женщина выйдет из-за двери, низкая, быстрая, седая, с белыми глазами, и вместе с лохматым из темноты прихожей они набросятся на него.

Тот, в подъезде, грузно привалился к двери.

И тогда Женька не выдержал и побежал. Сквозь душащую темноту, толкнул дверь в спальню, перепрыгнул в темноте свою кровать, под которой могло быть что угодно, дернул тюль в сторону и схватился за гладкую стальную ручку рамы. Повернув вторую, он рванул створку на себя, свалил цветок, наступил на штору и оборвал ее и, вдохнув свежего воздуха, чувствуя каждым квадратным миллиметром кожи волну темных крючковатых рук, которые внутриквартирная тьма протянула за ним, обжигаясь от ужаса не успеть, присел на жестяном подоконнике и спрыгнул вниз, как уже делал, пусть летом и днем, но он знал высоту и знал, как прыгать.

Ноги ударили о твердую, почти бесплодную, полную строительного мусора землю под окном, Женька упал на колени. Уши заложило, в голове была серая вата. Странно, но снаружи было глухо, беспросветно темно, а он видел, поднимаясь, силуэты.

Он понял, когда выпрямился. Они обступили его полукругом, прижав к стене, призрачные, как пряди пара, высокие, неподвижные. Горько, холодно было внутри, но зато он хорошо понял, что натворил. Они не могли забраться в квартиру, не могли, не существовало ничего под кроватью, на кухне или в вентиляции. В квартире темнота была просто отсутствием света, а снаружи – нет. И эта тьма вытаскивала, выкуривала его из квартиры фальшивым страхом, чтобы забрать с собой теперь, когда он оказался снаружи. Как того Славку, как остальных. А в следующее отключение придет и чей-то еще черед.

Было тихо – только какой-то гул, хотя ветра, как оказалось, не было. Ни теплая, ни холодная, над миром стояла ночь, и в ней можно было найти многое, только оно не ждало, чтоб его искали, – оно само забирало себе кого хотело. Или могло.

Они стояли, глядя на Женьку, и он узнавал их лица, пусть они смутно текли, менялись. Прошло не больше двух секунд с момента его прыжка, но он успел увидеть их и узнать: лицо пьяного в кепке, ломившегося в дверь, лицо новогоднего наркомана, лицо человека, что однажды долго стоял во дворе и смотрел в окна, и того дядьки, что шел когда-то за ним от самой школы после уборки территории, пока Женька не оторвался, сделав крюк вокруг здания ЦСУ, лицо женщины из дорогой машины и старухи у подъезда. Лицо Серого, который рассказывал про вентиляцию. В них было что-то общее: светлые глаза, каменный, будто онемевший, чуть кривой рот.

Он видел их сейчас почти так же ясно, как днем, пусть они были лишь прядями тумана в темноте. Они смотрели на него, протянув руки, и туман стекал с их пальцев, почти невидимых в глухой тьме.

А потом дали свет.

На Женьку упал теплый желтый прямоугольник из открытого окна и сияние соседских окон. Очертили улицу светлые квадратики противоположной стороны – там были частные дома; загорелся оранжевый фонарик у магазина, а ярче всего были простые уличные фонари, сиявшие словно на столичном проспекте. Прожектор на крыше педучилища отсвечивал в небо, и не было никаких теней с лицами и тумана тоже.

Женька обернулся на открытое окно. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно за свою дурную истерику и испуг. Теперь все проходило. Ночь была ночью, каких он видел тысячи. В темноте, хоть немного разбавленной электрическим светом, уже ничего не таилось.

Умом он понимал, что, наверное, чудом пережил этот вечер. Зато знал, что в его квартире ему точно ничто не угрожает. Раз этому чему-то, темному, большому и страшному, пришлось приложить столько усилий, чтобы выманить его на улицу, значит, проникнуть внутрь оно было бессильно.

Женька постоял, приходя в себя, вдыхая свежий воздух, потом нашарил в кармане ключи и пошел вокруг дома, к подъезду.

Он не слышал, как в квартире снова громко и настойчиво зазвонил телефон.

Автор: Алексей Провоторов

@темы: дети, рассказы, детские страхи, не своё

Comments

[[Creeping Death]]

Ой, прям все мое детство вспомнилось, как я одна ночевала, и как свет отключали тоже. Прямо местами один в один

[Гость]

Как человек, постыдно боящийся темноты, могу только "похвастаться" своей кирпичной дачей.
Шикарный рассказ, читала, чуть локти грызть не начала.
Последняя фраза чуть не убила х)

[isyo]

прямо театр теней
круто!

[Therkjer]

Изящный намек Духи там, на острове веерных отключений, сейчас действительно голодные и злые

[Гость]

– Ааа… Спасибо. До свидания, – сказал Женька расстроенно.

– До встречи, – ответила женщина, и Женька рывком опустил трубку на рычаг.

вот я бы уже на этом моменте здорово напряглась...

[Гость]

Духи там, на острове веерных отключений, сейчас действительно голодные и злые
В рассказе все явно происходит не сейчас, а где-то в 90-х.
Во-первых, стационарник в коридоре. У многих до сих пор остался в коридоре стационарный телефон?
Во-вторых, современник не пойдет разыскивать свечку и не станет горевать о фонарике, а первым делом вспомнит про смартфон или хотя бы сотовый. Сейчас он есть у каждого школьника.
Ну и, напоследок, сейчас родители вряд ли бросят почти двенадцатилетнего пацана одного дома, еще и с учетом того, что будет отключение. Если бы герою было хотя бы пятнадцать или четырнадцать, то это могла бы быть и современность.

[Гость]

Во-первых, стационарник в коридоре. У многих до сих пор остался в коридоре стационарный телефон?

ну... у меня стоит О_о один в коридоре, один в комнате

[Белая Ворона]

Вашу мать, где-то на последней фразе я кончился, как личность, и начался, как куча кирпичей -_____-
Пиздец просто, по всем страхам прошлись.

[Гость]

В рассказе все явно происходит не сейчас, а где-то в 90-х.

Раз там город Горький упомянут, то это и вовсе восьмидесятые скорее всего.

[Jill Daniel]

Боги, прочитала эту красоту уже раза четыре, и каждый раз жуть берёт! Даже не смутила длина, потому что не люблю длинные крипи. Наоборот - хотелось читать и читать. Всё эти страхи мальчика, как же похоже на мои. Даже сейчас, хоть я уже и девушка за тридцать. Что-то непонятное странное жуткое в темноте, кто-то за дверью, нечто за шторой - это про меня. И вообще всё описание, всё ощущения парня, всё происходящее... Это прекрасно. Жутко и прекрасно. Разочаровала только немного банальная концовка с вновь зазвонившим выключенным телефоном. Это сбило с толку и испортило всё впечатление. Я не говорю, что с простым хэппи эндом было бы лучше, но лучше так, чем это непонятное окончание. Но вообще - история мой фаворит.