Психдиспансер

[Скрёб-поскрёб]

Довелось мне поработать в психдиспансере.

Грязное здание, с маленькими зарешёченными окнами, грязными коридорами с трубами на потолке.

Страшно идти по длинному полутёмному коридору, грязному, и слушать крики этих идиотов внутри. Коридор давит на тебя, выталкивает, что-то тяжёлое висит в воздухе. А ночью? Ночью впечатление усиливается. Дежуришь, пол протираешь и всей кожей чувствуешь. Зло. Именно зло, но не какое-то там книжное абстрактное зло, а сумму ненависти, бессильной боли, страха. Иногда слышишь крики больных. Плач. Всё это будто висит в воздухе, медленно тебя убивая.

Те, что в палатах — они давно мертвы. Мертвы их души, характеры, личности. А вместо них — что-то чуждое.

Иногда сидишь с больным, а он может начать говорить белиберду. Петь. Может рассказать тебе, кто ты такой, где родился, твои самые сокровенные тайны. А потом этот урод захочет поведать тебе, что будет с тобой в году эдак 2026-ом. И сквозь поток бреда ты чувствуешь правду. Псевдодеменция? Да-да, прикрывайтесь своей наукой, закрывайте глаза на то, что здесь творится.

А есть и почище дела.

Маразматики, психованные, эпилептики... Бабки пишущие на стене завещания мужу, который давно уже обглодан червями в гробу. Девушки с мозгами детей, которые могут ни с того, ни с сего броситься на тебя, крича твоё имя чужим мужским голосом... да-да, раздвоение личности, врите дальше...

Многие из них дохнут от асфиксии. Будто душат друг друга, но как можно задушить, не оставив ни единого синяка на шее? А потом одного такого под одеяльце и в морг. И со спины чувствуешь взгляд. Иногда под рукой мелькает тень, или в коридоре ночью. А иной раз слышишь из палат такие голоса, которые человеческий речевой аппарат издавать не способен.

**
Звали его Саша. Доставили с эпилепсией.

Мы сдружились, стали больше болтать. Я не понимал, почему эти идиоты его сюда поместили. А потом началось.

Приступы эпилепсии, Саша дёргался на кровати, орал благим матом. Ему казалось, что он горит. Вкололи успокоительное, ушли, а я остался с ним наедине. И тут со мной заговорил совершенно другой человек, выпихнувший того, кто был мне другом.

— Вы... вы не понимаете, что делаете, — говорил чужой голос.

Я уговаривал его не болтать, эпилепсия могла возобновиться.

— Дураки... дурачьё, мне не нужны двери, чтобы жить.

Я оставил его в бреду. Позже Саши не стало. Нет, он не умер. В палате был некто другой. Он орал матом, когда я заходил к нему, болтал на непонятном языке, сидя в углу. Смотрел на проходящих по коридору через оконце в двери. Пустым и холодным взглядом.

Однажды, посреди ночи, я, дурак-дураком, тихонько заглянул в оконце его дверки.

Он был там, стоял ко мне спиной, и я едва мог слышать, как он с кем-то разговаривает. И это был не разговор сам с собой. Голоса было два.

И вот я случайно шаркнул ногой.

Он не успел повернуться, а я уже бежал по коридору, как легкоатлет. Я оглянулся. Дверь в его палату с грохотом раскрылась, и он становится посередине коридора. А за ним, из тьмы прохода, возникало что-то ещё.

— Ты идиот! Не лезь туда, куда не просят! Как ты не можешь понять? ОНИ ЖЕ ЗДЕСЬ ВСЕ МЕРТВЕЦЫ! И ТЫ ТОЖЕ!

Я заперся в своей каморке и не выходил до утра. Саша уже окончательно сбрендил, не пил, не ел. А потом умер. Больница поглотила его окончательно, поглотила то, что от него оставалось.

Я уволился через неделю после этого и никогда больше, даже за километр не подходил к этой больнице. Мне несколько раз снился Саша, он стоял там же, в конце коридора, а что-то не наше жило там, за ним, скопищем теней. Что-то толкало меня к нему и я не был в состоянии остановить сон.

@темы: безумие, рассказы, не своё

---

Первое цифровое видео

[кракозябрик]

Знаете ли вы, когда появилось первое цифровое видео? А, вернее, алгоритм его сжатия? Наверняка, многие, знакомые с алгоритами сжатия видео, скажут, что первым был MPEG-1, появившийся в 1992-ом году, и его разработали амеркианцы.

Однако, это не так. Первое сжатое цифровое видео получил неизвестный изобретатель в СССР в 1990-ом году.

Раритетные находки помог найти 10-тилетний мальчик, гулявший вместе с друзьями. Жил он вместе с друзьями в селе Тоцкое.

Он, гуляя с друзьями, наткнулся на заброшенный, сгоревший дом. Стёкл не было, одна стена сгорела дотла. Валявшиеся на полу дискеты и старая видеокассета привекли мальчиков. Дискеты обуглились по краям, корпус видеокассеты был разбит. И, убрав валявшиеся на полу доски, они наткнулись на старый разбитый телевизор "Рубин", компьютер Amiga 3000 и видеомагнитофон.

Раритетная находка заинтересовала мальчиков. Они отнесли домой дискеты, кассету и старый компьютер. Подключив компьютер к монитору и запустив его, они обнаружили на рабочем столе 5 файлов: video_plejer, kod_programmy_vp.C, ocifrovyvajushaja_programma, kod_programmy_op.C и test.scv.

Последний файл больше всего заинтересовал юных "археологов". Он был весом 2 МБ. Файл не открывался стандартными средствами операционной системы AmigaOS. Его можно было открыть только через программу video_plejer.

Видео было размером 160x120 пискелей при 12-ти кадрах в секунду. Качество звука тоже оставляло желать лучшего, тем более его во многих местах не было. Иногда на видео и вовсе пропадал цвет. Также часто мелькали артефакты, характерные для старых видеокассет.

В начале видео идёт белый шум, а внизу видна дата, предположительно - 17.10.90. Далее идёт фрагмент, предположительно, из документального фильма про людей, желающих ампутировать себе конечности. Далее следует фрагмент со связанным человеком (пол человека не установлен из-за низкого качества видеоматериала) (то ли это фрагмент из любительского кинофильма, то ли это видео, снятое похитителями для вымогательства денег, либо снятое маньяком - происхождение видеофрагмента неизвестно). Затем снова следуют фрагменты из фильма с девушкой, ампутировавшей себе правую руку. С 02:34 минуты снова идут фрагменты из видео со связанным парнем/девушкой. С 02:48 идут неизвестные видеофрагменты (возможно, это любительское видео, где человек демонстрировал своё "изобретение"). С 03:10 появляется человеческий силуэт, сидящий на диване. С 03:27 снова следуют фрагменты видео со связанным человеком неопределённого пола. С 04:01 опять появляется фрагмент из документального фильма про девушку, ампутировавшую себе конечность. После данных фрагментов появляется чёрный экран. И с 04:41 идёт оцифрованная запись эфира ЦТ СССР без звука.

После анализа файла test.scv специалистами было сделано заключение, что неизвестный изобретатель создал алгоритм сжатия, использующий те же приниципы кодирования, что существуют и поныне (преобразование RGB цветов в YCrCb, цветовая субдискретизация, ДКП, квантование, кодирвоание межкадровой разности и т.д.). Также, проанализировав файлы kod_programmy_vp.C и kod_programmy_op.C, специалисты обнаружили схожесть алгоритма кодирования SCV с алгоритмом кодирования MPEG-1.

Попал ли алгоритм сжатия SCV в руки разработчикам MPEG-1, или алгоритмы сжатия чисто случайно похожи - это остаётся загадкой. Однако, исследователями на жёстком диске вышеупомянутого компьютера Amiga были обнаружены различные текстовые документы и изображения со схемами кодирования и декодирования. Ещё удалось обнаружить электронное письмо формата .eml. Это подтолкнуло исследователей на мысль, что изобретатель отправлял электронные сообщения по телефонной линии. Также изобретатель в письме делится идеей передачи цифрового видео по телефонным линиям.

А каким образом был подожжён дом - остаётся загадкой. Но из электронных документов становится ясно, что изобретатель боялся влияния силовых структур и спецподразделений, и пытался скрыть свою разработку. К тому же, анонимный изобретатель жил дома один, редко выходил на улицу, судя по рассказам пожилых людей, до сих пор живущих на территории, где проживал данный анонимный изобретатель. И никто в действительности не знал, что делал у себя дома изобретатель, т.к. он редко общался с людьми и надёжно скрывал свою деятельность.

@темы: видео, файлы смерти, заброшенные дома и недострой, не своё

---

Улыбающийся человек

[Скрёб-поскрёб]

Это произошло пять лет назад, когда я жил в квартире в городе. Я всегда был «совой», поэтому, когда мой сосед по комнате ложился спать, я часто выходил на прогулку, чтобы скоротать время.

В тот раз была ночь среды — где-то от одного до двух часов ночи. Я гулял по парку, который находился довольно далеко от моего дома. Стояла тихая ночь, машин почти не было. Улицы были пусты.

Я повернул в небольшой переулок, который вёл обратно к моему дому. Вот тогда я в первый раз заметил его.

В дальнем конце улицы я увидел человека. Он танцевал.

Это был странный танец, похожий на вальс, но каждое своё движение он заканчивал шагом вперёд. Можно сказать, что танец был похож на ходьбу... и человек двигался ко мне.

Решив, что он просто пьян, я отошёл к краю тротуара, чтобы дать ему достаточно места, чтобы пройти. Чем ближе он подходил, тем больше я понимал, как он изящно двигается. Он был очень высоким, долговязым, носил старый потертый костюм. Он танцевал и приближался, пока я не разглядел его лицо.

Его голова была наклонена назад, и глаза, глядящие в небо, были широко открыты. Его рот был искривлен большой и широкой улыбкой, почти как у мультипликационных персонажей. От дикого выражения его глаз и его улыбки мне стало жутко. Меня пробрала дрожь, и я решил перейти на другую сторону улицы, прежде чем он подойдёт ко мне вплотную.

Переходя улицу, я на него не смотрел, но когда достиг противоположной стороны улицы, оглянулся и остановился как вкопанный. Он перестал танцевать и стоял на том же тротуаре, что и я, впереди меня. Его лицо было обращено ко мне, но глаза всё ещё смотрели вверх. Губы по-прежнему были растянуты в уродливой улыбке.

Я сильно встревожился, но что поделать — двинулся вперёд, к нему. Он не двигался. Когда между мной и им оставалось около тридцати шагов, я оглянулся. Улица позади меня была абсолютно пуста. Нервничая, я снова посмотрел вперёд и увидел, что человек исчез.

На краткий миг я почувствовал облегчение… пока не заметил его снова. Он снова пересек улицу и теперь слегка присел. Я не мог утверждать это наверняка из-за расстояния и тени, но я отчего-то был абсолютно уверен, что его лицо опять обращено ко мне. Я отворачивался от него не более чем на десять секунд, поэтому было ясно, что он двигается очень быстро.

Я был так потрясен, что просто стоял там в течение какого-то времени, глядя на него. А потом он начал приближаться ко мне гигантскими танцующими шагами, перебирая вытянутыми вперёд ногами, как какой-то мультипликационный персонаж, подкрадывающийся к своей жертве. Только двигался он очень и очень быстро.

Я хотел бы сказать, что в этот момент бросился бежать или достал газовый баллончик или мобильный телефон, что вообще хоть что-то сделал, но я ничего не предпринял. Я просто стоял, остолбенев, пока улыбающийся человек подкрадывался ко мне.

А потом он снова остановился на расстоянии пяти шагов от меня. Он всё ещё улыбался своей жуткой улыбкой и глядел в небо.

Когда я наконец обрёл голос, я выпалил первое, что пришло мне на ум. Мне хотелось спросить разгневанным тоном: «Что, чёрт возьми, вам надо?!». Но у меня получился лишь жалкий писк:

— Какого чёрта?..

Может, люди не чувствуют запах страха, но услышать страх в голосе они в состоянии. Именно страх звучал в моём голосе, и от этого я испугался ещё больше. Но человек не реагировал на мои слова. Он просто стоял и улыбался.

Потом, после того, как прошла целая вечность (как мне показалось), он очень медленно повернулся и, танцуя, стал удаляться. Не желая снова поворачиваться к нему спиной, я смотрел на него, пока он не удалился достаточно далеко, почти пропав из вида.

Потом до меня кое-что дошло. Он больше не удалялся и не танцевал. Я в ужасе наблюдал, как его силуэт становится всё больше. Он возвращался ко мне. Но на этот раз он бежал.

Я тоже побежал.

Я бежал, пока не добрался до другой улицы, лучше освещённой и с редкими машинами. Оглянувшись, я нигде не увидел его. Всю оставшуюся часть пути домой я оглядывался через плечо, постоянно ожидая увидеть его, преследующего меня и улыбающегося своей жуткой улыбкой, но он так и не появился.

После той ночи я перестал выходить на ночные прогулки.

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Секрет успешного строителя

[Скрёб-поскрёб]

Тихое постукивание грубой пластмассы неведомым образом успокаивало Павла. Мало того, погружало его сознание в некое подобие целебного полусна. Через пару часов он выйдет из своего полутёмного убежища с новыми силами. А силы ему понадобятся, особенно завтра. Утром ему предстояло здорово побегать: найти двух помощников и приступить к выполнению заказа, на завершение которого им отведено всего четыре дня.

Павел работал когда-то на стройке, а теперь трудился на себя. Брал заказы на демонтаж ветхих домов, что означает обычную их разборку и слом. Странно, правда? Раньше строил, а теперь — наоборот, ломает. Но что поделаешь, если лучше всего сломать может лишь тот, кто умеет строить. А люди звонили часто — у кого дом сгорел, у кого покосился, а кто-то просто решил на месте бабушкиной хибарки дворец отстроить. Всем площадку для новой стройки расчистить надо. Вот Павлу и звонят с заказами.

Из новой работы выросло и его необычное увлечение. Вот, вы никогда не замечали, что на пепелищах домов почти всегда валяется какая-то нелепая кукла из пластмассы? Рядом стеклянные бутылки, съёжившиеся от жара в бесформенный комок, а кукла в худшем случае слегка вымазана сажей от сгоревшей игрушечной одежды. Странно, правда? Также и Павлу казалось, но потом он решил, что в этих грубых подобиях человека заключена какая-то неведомая сила, способная сохранить их даже в раскалённом брюхе пожара. Павел потихоньку стал собирать коллекцию.

Жил он в небольшом доме, полученном от деда в наследство. Вот небольшой сарай, стоящий во дворе в тени клёна, Павел и приспособил под коллекцию кукол, подобранных на месте сгоревших домов. Так как Павлу часто доводилось разбирать то, что осталось от сгоревших строений, его странный музей стремительно пополнялся. Все стены сарайчика были заняты разных размеров куклами, подвешенными на верёвочках.

У одних не хватало рук, у других ног, третьи не имели одного или обоих глаз. В общем, получилась не коллекция, а, скорее, паноптикум, но Павлу нравилось проводить время в сарае. Когда щелястое строение наполняли сквозняки и тонкие, игривые лучики света, куклы начинали раскачиваться, слегка стукаясь пластмассовыми боками, и сверкать выпученными глазами. А уж в грозу интерьер сарая имел вид совершенно пугающе-инфернальный.

В центре композиции Павел поместил свою недавнюю находку — слегка подпаленную импортную парочку. В отличие от находимых им ранее бесполых человекоподобных чудовищ советского производства, эти куклы были похожи на мужчину и женщину. Причём женщина обладала красивой пластиковой фигуркой и пышной копной светлых волос, а мужчина — подтянутым и мускулистым телом. Павел не стал подвешивать эту парочку на стену, а воткнул в землю старого цветочного горшка. Воткнул таким образом, чтобы они всегда смотрели друг другу в глаза.

Посидев ещё немного в окружении пластиковых тел, Павел отправился спать, а наутро, полный сил и энергии, отправился на работу. На знакомом пятачке у строительного рынка он быстро нашёл себе в помощь двух крепких азиатов. С трудом подбирая немногие известные им слова русского языка, Павел объяснил, что надо делать и сколько за это будет заплачено. Ударили по рукам, и, погрузившись в машину, отправились в село, где они и должны были разобрать очередной домик.

Нужное место Павел определил без особого труда: растрескавшиеся стены из обугленной штукатурки могильной оградой окружали кирпичную стелу устоявшей в огне русской печи. Деревянные перекрытия и стены выгорели практически дотла, лишь кое-где чёрными болванчиками выстроились головни, оставшиеся от толстых брёвен.

Внезапно взгляд Павла остановился на объекте, поразившем его, как опытного человека, видавшего не один десяток уничтоженных пламенем строений. Рядом с пепелищем, всего в двух метрах, стоял красивый, почти уже достроенный дом. Так вот, этот коттедж совершенно не пострадал от такого близкого и сильного пожара — не то, что повреждений, а даже ни одной подпалины или пятна сажи не осталось на стенах.

«Ну, надо же, как людям подфартило», ― подумал Павел, заметив, как из «удачливого» дома выбежал низенький толстяк в кожаной кепке и брезентовой куртке лягушачьего цвета. Незнакомец бодро и уверенно двинулся к Павлу, протянув приветственно руку:

― Привет, соседи!

Павел про себя отметил, что, будь он и в самом деле соседом, вряд ли оценил бы весёлый настрой толстяка, стоя перед обугленными остатками своего жилища.

― Привет, только мы не соседи. Нам сейчас всё это разбирать придётся — участок расчищать.

― Так я и говорю — соседи. Я ведь тоже не хозяин — у меня своя бригада. Вот этот дворец мы и достраиваем.

Павел восхищённо поцокал языком:

― Отличная работа! А как получилось, что огнём дом не зацепило? Может у тебя секрет какой есть?

Толстяк улыбнулся ещё шире и кивнул кожаным козырьком:

― А как же, есть секрет — следую древним строительным обычаям, о которых все уже позабыли. Вот мои дома и стоят, как крепости — всё им нипочём. Ну, бери своих чернявых, и за знакомство. Чтоб работалось легче.

Неизвестно откуда в руках нового знакомца появилась бутылка водки. «А что, по маленькой можно, пожалуй. Всё равно, ломать не строить, веселее дело пойдёт», ― Павел позвал своих помощников, и они вчетвером расположились во дворе под обгорелой стеной.

Однако по чуть-чуть выпить не получилось — за бесконечными байками толстяка незаметно опустела одна бутылка, потом невесть откуда появилась и вторая и, возможно, третья. «Возможно» — это потому, что точно Павел уже не мог сказать, ведь проснулся он уже затемно, а тьма в памяти рассеялась не до конца.

Павел помнил только, что весёлый собутыльник постоянно рассказывал про свою любовь к каким-то старым строительным традициям. У Павла тоже была своя традиция: в первый же день начинать работу, не допуская проволочек. Пусть малую часть сделать для затравки, но тут ведь главное — начать. Он с трудом поднялся на ноги и попытался растолкать помощников, но те едва смогли промычать в ответ что-то на своём языке, а возможно, это был просто бессвязный набор звуков.

Павел со злостью пнул чей-то бок в темноте, потом нащупал кувалду и отправился к печи. Он решил начать разбор дома со слома её кладки. Вот и она — кирпичная стенка очага. Павел примерился и нанёс первый удар. Старая кладка оказалась на удивление прочной — ни один кирпич даже не сдвинулся с места. Павла это удивило, и заставило в приступе пьяного упрямства снова и снова обрушивать тяжёлые удары на угол кирпичной стенки.

Человеческая настойчивость победила, и кладка, наконец-то, рухнула, открыв чёрную пустоту печного нутра. Павел отдышался, вытер градины пота со лба, и вдруг вздрогнул от неожиданности — из беспросветной мглы на него пристально смотрели два сверкающих глаза величиной с пятирублёвую монету. На мгновение ему почудилось, что огненные зрачки движутся к нему. Павел вскрикнул и бросился прочь от разрушенной стенки.

Добравшись до своей машины, он подождал, пока успокоится оглушительное биение пульса в висках. «Видать, зверь какой-то в печи поселился. До утра убежит, наверное», ― лишь придумав такое, пусть не очень убедительное объяснение, Павел смог немного унять нервную дрожь. Он, подобрав ноги, устроился в салоне машины. Теперь можно и поспать — работа ведь начата, осталось только закончить.

― Вставай, да вставай же, сосед, ― глухо, как сквозь несколько слоёв ваты, донёсся голос весельчака бригадира из соседнего дома. Павел с огромным трудом разлепил тяжёлые веки.

― Здравствуй, сосед. Ну и погудели же вчера.

― Да, хорошо посидели, но я не за этим пришёл. Ты не знаешь, кто из твоих у моего дома угол развалил?

Павел после вчерашнего соображал очень тяжело, но после этих слов у него тревожно засосало под ложечкой. Он встал и взглянул в сторону печи. Так и есть — ни единой трещины на её кирпичных стенках. Значит, он по ошибке в темноте разрушил не ту кладку. Павел нервно сглотнул:

― Слушай, похоже, это я в темноте ошибся. Но мы всё исправим, и сегодня же.

Толстяк положил руку на плечо Павла.

― Да ты не беспокойся. Ну, выпили лишнего, с кем не бывает. Мои парни сейчас всё сами заделают. Ты лучше скажи, не заметил ли чего подозрительного, странного?

Память услужливо подбросила Павлу пугающие картины вчерашней ночи. Он помотал головой, пытаясь прогнать эти неприятные эпизоды своего неожиданного испуга. Не желая показаться новому знакомому трусом или психом, он соврал:

― Нет, ничего такого.

Сосед, продолжая держать его за плечо, покачал головой, давая понять, что он сомневается в честности ответа. Неожиданно, он вытянул из кармана плоскую фляжку и с улыбкой протянул Павлу:

― Ладно, проехали и забыли. На, глотни, поправь здоровье.

Павел не стал отказывать в просьбе и глотнул содержимого фляжки, потом глотнул ещё. Головная боль улеглась, и приятное тепло волной прокатилось по жилам.

― Спасибо, друг. А теперь, я, пожалуй, ещё посплю немного, ― Павел не стал ждать ответа, и, откинувшись на сидение, моментально уснул.

Проснувшись, он с изумлением увидел серую, с мутными потёками, поверхность бетона. Павел опустил руки, и нащупал всё тот же бетон. Он сел, и луч света прыгнул с бетонного перекрытия на кирпичную стенку. Ему на голову ремешком прикрепили маленький, но яркий фонарик. «Остроумно. А кто же у нас тут самый остроумный? Сосед!» ― закипая изнутри безумной яростью, сообразил Павел.

Он оказался стиснутым сверху и снизу прочным бетоном, и с четырёх сторон ― стенками из красного кирпича. Воздух в этой тесной камере был тяжёлым, и настолько спёртым, что его, при желании, можно было резать ножом. Когда Павел хотел закричать, призывая на помощь и одновременно проклиная толстяка-бригадира, даже рецепторы языка ощутили жуткое зловоние, настолько едкое, что желудок мгновенно отреагировал. Павла вырвало, и так сильно, что он едва не задохнулся от сотрясавших его изнутри судорог.

Желудок успокоился, лишь когда избавил себя от всего содержимого. Павел попытался восстановить дыхание, но это едва ли было возможно, ведь зловоние лишь усилилось. И когда Павел поднимал голову от пола, луч фонаря вырвал из тьмы источник тошнотворного запаха. Из бетона торчала верхняя часть мёртвого тела. Судя по пышной копне прекрасных светлых волос, при жизни это могла быть красивая девушка.

Теперь же это был омерзительно раздувшийся отёчный труп, по самую грудь утопленный в бетон. По бетону, вокруг трупа, разлилась мерзкая лужа гноя и трупных выделений, перемешанных с извергнутым содержимым желудка Павла. Нежные веки женщины сгнили первыми, обнажив выпученные глазные яблоки, которые смотрели Павлу прямо в глаза. «Так вот чьи глаза я видел ночью, когда по ошибке разломал не ту стену», ― сообразил Павел. Теперь ясно, что он замурован в стену бригадой толстяка, для того, чтобы никто не узнал об этой жертве.

Жертве? Ну, конечно! Только сейчас Павел вспомнил старые байки о строительных жертвах. Вроде, в старые времена, чтобы дом стоял долго и надёжно служил людям, при закладке фундамента необходимо было совершить жертвоприношение. И лучшей жертвой считался человек, вмурованный заживо в фундамент или в стену.

В Европе для этих целей выкупали детей бедняков или подманивали едой бродяг. У наших же предков, на Руси, считалось, что лучшей строительной жертвой станет первый человек, прошедший мимо при закладке дома. Сначала, когда жизнь человека ценилась невысоко, людей, которым не посчастливилось пройти около стройки в неурочный час, связывали и закладывали под фундамент или под первый венец. Позже стали незаметно, на глаз, снимать мерку с прохожего, после чего делали зарубку на жерди, и закапывали её. Считалось, что в скором времени «промерянный» человек умирал, а его душа становилась душой дома, охранявшей его и хозяев.

То-то толстяк всё про какие-то старые традиции говорил. Так вот, значит, какие у него строительные секреты. Мерзавец! Эта светловолосая женщина, видимо, оказалась первой, кто попался им на глаза после начала работ. И, судя по глубоким бороздкам, оставленным на бетоне пальцами, они замуровали её живой. Как, впрочем, и его теперь.

Неожиданно сознание Павла вернулось к его коллекции кукол. А вдруг души строительных жертв иногда находят способ отомстить домам, служить которым призваны, сами, при этом, вселяясь в грубые корпуса пластмассовых болванов. Вот и остаются лежать посреди пепелищ эти странные игрушки. Неожиданная идея, но...тогда получается, что до сих пор некоторые строители совершают жертвоприношения при закладке начального венца или первого камня. А может так оно и есть? И безумный толстяк в кепке не одинок в своём пристрастии к старым, жестоким обычаям. «А это значит, что мимо начинающейся стройки лучше не ходить, если есть желание ещё пожить», ― мужчина горько усмехнулся, заметив, что получилась, пусть корявая, но рифма.

Ещё Павел невольно вспомнил кукольную парочку в цветочном горшке. Чем-то они были похожи теперь. Конечно, он мало напоминал того пластикового повесу с идеальной фигурой и решёткой пресса на животе. И у пластмассовой красотки, кроме копны светлых волос, было мало общего с этим разлезшимся трупом, по грудь залитым в бетон. Однако, им тоже отныне придётся вечно торчать здесь, взирая друг на друга мёртвыми пуговицами глаз.

Павел в отчаянии сбил кулаки о стену, но кладка не сдвинулась и на миллиметр. Он пытался кричать, но лишь потратил последние запасы воздуха, и так едва пригодного для дыхания. Исполненный безумного ужаса он вжался в стену, желая быть подальше от зловонной лужи с мертвецом посередине. Как вытащенная из воды рыба, Павел широко раскрывал рот, хватая жалкие крохи кислорода в отравленном трупными миазмами воздухе кирпично-бетонного мешка. Его сердце грозило разорваться в мелкие клочья от недостатка воздуха, а душу нестерпимо жгли страх и отчаяние.

Используя остатки сил, мужчина сорвал с головы фонарик, и разбил его о стену. Он не желал перед смертью видеть выпученные глаза строительной жертвы. Тесная каморка погрузилась во тьму, липкую, как смола, удушливую и зловонную. Но и в этой черноте два мёртвых зрачка продолжали излучать тусклый свет.

Затухающему сознанию Павла почудилось, что строительная жертва смотрит на него с сочувствием.

Автор: Ечеистов В.

@темы: безумие, рассказы, не своё, мертвецы

---

Хозяин ямы

[Скрёб-поскрёб]

После того, как Пахомов убил свою жену, он запер квартиру и пошел куда глаза глядят. Надо признать, поначалу у него была мысль дождаться возвращения сына из школы и прикончить его тоже, но потом он решил, что это будет уже слишком. Пацану не исполнилось еще и тринадцати лет. Он не успел узнать жизни, понять, как она сурова и безжалостна — лишать его такого удовольствия не хотелось. Пахомов не был жестоким. Этого о нем нельзя было сказать. Просто вспыльчивым. Поэтому он решил оставить мальчишку в покое. Пусть придет домой, увидит все своими глазами, примет первое самостоятельное решение. Вроде бы, по пятницам у него баскетбольная секция, а значит, вернется он поздно.

Вокруг царила обычная пятничная суета, и со всех сторон смотрели фотографии многочисленных кандидатов в депутаты. Город готовился к выборам, и на каждом заборе, на каждой стене пестрели листовки. На некоторых из них у кандидатов были вырезаны глаза — и, как ни странно, это придавало их лицам осмысленное выражение.

С другой стороны, сохранение жизни сына лишало самого Пахомова нескольких лишних дней. В субботу и воскресенье никто не хватился бы ни менеджера отдела продаж, ни постоянно прогуливающего пятиклассника. И искать бы их начали никак не раньше вторника или даже среды. Дождись Пахомов отпрыска и покончи с ним (тут вряд ли потребовалось бы больше одного-двух ударов молотком), у него впереди было бы еще целых три-четыре спокойных дня. За это время он успел бы сделать многое: посмотрел бы пару телевикторин, сыграл сам с собой несколько партий в шахматы, дочитал бы книгу, до которой давно не доходили руки. Самое главное, он успел бы написать письмо мэру. Пахомов уже почти полгода собирался это сделать. Написать письмо в администрацию, подробно изложив свои взгляды на существующую в стране и городе ситуацию и высказав свои предложения по ее исправлению.

Одним из основных пунктов его программы было опускание уровня горизонта. Он собирался предложить направить в те места, где проходит линия горизонта, несколько десятков мощных экскаваторов и срыть ее к чертовой матери. Срыть сраную линию горизонта на два километра вниз. Таким образом будет увеличена продолжительность светового дня и достигнута значительная экономия электроэнергии.

Пахомов очень гордился своей разработкой и даже планировал запатентовать ее. Теперь это уже не представлялось возможным, но допустить, чтобы идея исчезла, канула в небытие вместе с ним, он не мог. Слишком уж она была хороша. Слишком большие перспективы открывала перед человечеством. По расчетам Пахомова (а он в свое время учился в физико-математическом классе) с помощью изменения уровня горизонта возможно будет даже регулировать процесс глобального потепления. Подобный шедевр мысли не должен просто раствориться в пустоте. Он собирался со всеми подробностями изложить его в своем письме мэру, а копии письма разослать в редакции крупных газет. В конце концов, после сегодняшнего инцидента он мог рассчитывать на внимание с их стороны. Газеты в наше время живут только такими историями. «Официантка зарубила посетителя тесаком для мяса». «Семилетний ребенок заживо сжег бабушку». «Безработный изобретатель проломил голову жене».

Пахомов невесело усмехнулся своим мыслям и, миновав безлюдную автобусную остановку, свернул в уютный переулок, полный зеленых теней и хвойных запахов. Здесь находилось его любимое кафе, в котором когда-то, давным-давно, он впервые встретился со своей будущей женой. Он, в те времена еще мускулистый светловолосый спортсмен, одной только улыбкой заставлял многих девушек таять. Или все было совсем не так, совсем иначе. Сейчас это уже не имело значения.

Постояв некоторое время у входа в кафе, Пахомов пошел дальше, к парку. Ему почему-то захотелось посмотреть на детей, на этих маленьких людей, не понимающих еще, что именно им предстоит унаследовать землю, что именно им придется расплачиваться за грехи отцов. Хорошо еще, что у них есть возможность жить в мире с опущенной линией горизонта и тратить гораздо меньше на электричество.

В парке Пахомов уселся на свободную скамейку и стал разглядывать гуляющих детей. Один он пробыл недолго. С одной стороны на ту же скамейку уселась молодая мамаша, вооруженная коляской и бутылкой пива, с другой — опустился пожилой мужчина в светлом деловом костюме, с ежиком седых волос и багровым затылком. Он присматривал за тремя девочками восьми-девяти лет, которые, оставив ему свои пестрые портфели, оккупировали ближайшую карусель.

— Маша, не хулигань! — время от времени сердито кричал мужчина в сторону девочек. — Маша, перестань! Оставь ее в покое! Вот хулиганка...

— Сволочь, — бормотал он себе под нос, устав кричать. — Сучка мелкая, гребаная тварь...

Сидевший рядом Пахомов улыбался.

Через несколько минут у мужчины зазвонил телефон.

— Да, — раздраженно сказал он в трубку. — Нет... Нет... я с Машей и ее подругами в парке гуляю. Что? Она сказала, должна ей сорок шесть рублей за корм Джеку... Хрен знает, какая-то псина. Я ей давал несколько десяток, не знаю, что она с ними сделала... Ага... ага... хорошо.

Мужчина спрятал сотовый в карман, прошептал еще раз яростно:

— Сучка! — и, поднявшись, натужно заорал:

— Маша! Маша! Берите портфели, девочки, и пойдемте домой! Поздно уже.

Вскоре мамаша, допившая пиво, тоже ретировалась, и Пахомов остался один.

Мрачно-красное солнце опускалось в разлитую по горизонту пену облаков. Когда-нибудь наступит прекрасное время с низким горизонтом, и во всем мире наступит радость и процветание. Не будет больше войн, разрухи и преступности — огромная экономия на электричестве сделает свое дело.

— Ничего, тварь, — сквозь зубы обещал горизонту безработный инженер в потертой куртке. — Ничего, мы с тобой еще поквитаемся, мы еще посмотрим, кто кого!

Потом солнце село, и стало темно.

Из сгущающейся ночи ощутимо веяло холодом. Поежившись, Пахомов поднялся со скамейки и направился вглубь парка, туда, где не было фонарей. Он миновал карусели и полуразвалившийся туалет, из распахнутых дверей которого несло мочой и кровью. На стене красовалась кривая чуть светящаяся надпись «АЗАТОТ СОЖРАЛ ИИСУСА». Пахомов несколько раз прочел ее вслух, медленно, отчетливо, словно пробуя каждое слово на вкус: АЗАТОТ СОЖРАЛ ИИСУСА, АЗАТОТ СОЖРАЛ ИИСУСА. Покачал головой и зашагал дальше. Глаза его уже привыкали к темноте, и он начал различать деревья вокруг себя. Казалось, что между стволов движутся тени, невесомые остатки людей, гулявших здесь днем. Пахомов прислушался, но так и не смог разобрать, о чем они шепчут.

Где-то впереди вдруг показался свет. Неяркий, будто приглушенный мутным стеклом, он мелькал между деревьев, и Пахомов, даже не пытаясь справиться с любопытством, поспешил на огонек. Его догадка насчет грязного стекла оказалась верна. Через несколько минут, пару раз болезненно споткнувшись о неразличимые во мраке корни, он оказался на небольшой полянке, в середине которой на траве стоял старинный жестяной фонарь, за мутными стеклами которого ровно горела оплывшая свеча.

Рядом с фонарем была яма. Почти идеально круглая, около полутора метров в диаметре. Он бы ни за что не увидел ее, если бы не фонарь. Судя по всему, его здесь и оставили для того, чтобы никто не провалился. С другой стороны, если бы не фонарь, он бы ни за что не оказался здесь. В этом месте не было никаких троп, оно находилось достаточно далеко от аттракционов и кафе. Сюда вряд ли забредали люди, особенно по ночам.

Пахомов взял светильник за петлю на крышке, поднял его над головой и осмотрел поляну. Разбросанная вокруг ямы сырая земля, прислоненная к ближайшему дереву ржавая лопата. Тот, кто копал, был здесь совсем недавно и мог вернуться в любой момент.

Пахомов склонился над ямой. Определить ее глубину вряд ли удалось бы. Просто черный круг на фоне чуть менее черной земли. Он встал на колени на краю и опустил вниз фонарь. Свет выхватил из темноты стенки ямы, из которых тут и там торчали бледные хвостики корней. Дна не было видно.

Он лег на живот, опустил фонарь еще ниже. Ничего, все те же корни. Когда он, разочарованно вздохнув, начал подниматься, в глубине ямы что-то шевельнулось. Или ему просто показалось. Игра света и тени, не больше.

Пахомов сел на краю ямы, посмотрел на звезды и успел еще подумать, что завтра первым делом необходимо купить хорошей бумаги. Писать письмо мэру на чем попало не годилось. И тут он услышал голос.

— Ах ты, мразь! Сидит, как ни в чем не бывало! — раздалось сзади.

Пахомов обернулся. Над ним возвышался тощий мужчина в черной одежде. Хотя ночью любая темная одежда кажется черной. Он был бледен и сжимал в руках ту самую ржавую лопату.

— А ну, быстро! — рявкнул хозяин ямы. — Прыгай давай! Я тебя до утра ждать не собираюсь.

Пахомов попытался было возразить, но хозяин ямы замахнулся лопатой, и ему пришлось прыгнуть в яму. Смерти он не боялся, но хотел все-таки успеть поделиться с цивилизацией своим проектом, и получить по голове лопатой ему не улыбалось. Чернота приняла его беззвучно. Несколько раз он задел плечом за стену, а через несколько секунд упал на сырое дно.

Теперь вверху не было видно звезд. Только тьму. Вот фонарь осветил края ямы, а мгновеньем позже появилось и лицо хозяина.

— Кайся, гаденыш! — крикнул он. — Я начну закапывать, а ты должен каяться. Только громко, чтобы я слышал. Что не услышу, не считается. Что услышу и одобрю, спасет тебя от трех лопат земли.

— Это Страшный Суд? — спросил Пахомов, стараясь нащупать руками хоть что-то, за что можно было уцепиться.

— Нет, это журнал Мурзилка! — ответил хозяин ямы и хрипло засмеялся. — Давай, приступай, я работаю быстро. Опыта много.

Сверху раздался шорох разгребаемой земли и посыпались сырые тяжелые комья. Некоторые больно ударили Пахомова по голове и лицу.

— Раз! — зарычали сверху. — Я не буду ждать!

Снова комья. Пахомов закрыл голову руками и запричитал:

— Я не заслужил такого! Я еще не готов! Не готов! Пожалуйста! Мне нужно написать письмо!

Комья продолжали валиться практически без пауз. Видимо, хозяина ямы мало интересовали письма.

— Письмо мэру! — взвыл Пахомов. — Мэру!

— Пиши хоть Богу! — земля сыпалась сплошным потоком. — Главное, чтоб на почте не задержали!

— Прекрати! Ради Христа! Погоди секунду, дай мне сказать!

— Ничего, говори. Я тебя и так слышу очень хорошо.

Земля набилась Пахомову в рот и ноздри, даже в уши. Отплевываясь, он предпринял попытку выбраться самостоятельно, но не преуспел ни на йоту — не за что было ухватиться и не на что опереться. Стенки ямы мгновенно осыпались под его пальцами, и под руку не попадалось ни достаточно толстого корня, ни камня. В бессильном отчаянии он попытался подпрыгнуть, чтобы дотянуться если не до края ямы, то хотя бы до чего-нибудь твердого, но с ужасом понял, что его ноги завалены уже выше колен.

Пахомов заверещал — высоким, тонким, противным голосом — но тут же получил полную лопату вонючей глины прямо в лицо и замолчал. Он набрал полные пригоршни земли и попытался выбросить ее из ямы, однако большинство вернулось обратно.

— Ну? — раздалось сверху. — Мы каемся или просто издыхаем собачьей смертью?!

— Хорошо! — взвизгнул Пахомов. — Хорошо! Твоя взяла! Я убил свою жену!

Земля перестала сыпаться.

— Так, — сказал мрачно хозяин ямы. — Продолжай...

— Я убил свою жену, — Пахомов собрался с духом и заговорил быстро-быстро, боясь не успеть, боясь потерять самообладание. — Подошел к ней сзади, когда она мыла посуду на кухне, и ударил ее молотком по затылку. Она сразу упала, и большая тарелка, которую она в тот момент вытирала, разбилась на целую кучу осколков... не знаю, была ли там кровь — я сразу вышел из комнаты. Не хотел смотреть на нее мертвую. Не люблю мертвых людей...

— И? — хозяин ямы словно знал, что должно последовать продолжение.

— И, если все вернуть назад, я сделал бы то же самое, — Пахомов скрипнул зубами и сплюнул. — И до тебя я доберусь, тварь! И тебе я разобью башку, выбью нахрен сраные безумные мозги!

Хозяин ямы сухо засмеялся:

— Это не покаяние, это похвальба. Иногда сложно отличить одно от другого...

И кинул следующую лопату земли.

Пахомов на дне бесновался, богохульствовал и угрожал. Обещал сожрать заживо своего обидчика, почтальонов, мэра и линию горизонта. Последняя идея настолько понравилась ему, что он захохотал во все горло.

Однако черная тяжелая тьма обнимала его все теснее, и он чувствовал, как внизу холодные тонкие пальцы дотрагиваются до его щиколоток, поднимаются выше, скользят по икрам и бедрам. Жена была здесь, под землей, мертвая и голодная. Пришла высказать свое мнение. Пахомов понял это в самый последний момент, за секунду до того, как острые зубы впились ему в пах. Хохот сменился истошным воплем.

Он ничего не мог сделать, земли вокруг было слишком много. Она уже доходила ему до плеч, и даже пошевелить руками стало невероятно тяжело. Существо внизу, похоже, не испытывало никаких трудностей с передвижением под толстым слоем почвы. Он не мог ее увидеть, но представлял вполне ясно — бледная тощая женщина с дырой в затылке. Череп ее наполнен грунтом, а сквозь тело проросли корни. Кто еще это мог быть? Она вгрызалась в его внутренности, продвигалась вверх, пожирая Пахомова изнутри. Он продолжал кричать, пока мог. Потом земля забила рот, и крик прекратился. Еще через несколько секунд исчезло из вида лицо, и от Пахомова ничего не осталось.

Хозяин ямы продолжал работать в тишине, безостановочно орудуя лопатой. Время от времени он начинал напевать какую-то старую мелодию, но постоянно сбивался и замолкал. Свеча в фонаре оплыла полностью, однако огонек продолжал гореть, цепляясь за крохотный остаток фитиля. Когда дело было сделано, и яма превратилась в аккуратный круг тщательно утоптанной земли, он мигнул пару раз и погас. В нем уже не было нужды — небо на востоке начинало светлеть.

* * *

Тьма поредела, осела, разбилась на тени, медленно уползающие в траву. Оказалось, что дерево, у подножия которого была яма, стоит над обрывом, почти на самом краю. Отсюда, сверху, открывался потрясающий вид на текущую внизу реку и городские кварталы на противоположном ее берегу. Вскоре над нетронутой линией горизонта показалось солнце. Пахомов сначала долго вглядывался в него, а когда заболели глаза, отвернулся. За ночь на солнце не появилось ничего нового. Оно не заметило перемен.

Пахомов прислонил лопату к дереву и, встав под самой толстой и длинной его веткой, с третьей попытки сумел перекинуть через нее свой ремень. С петлей пришлось повозиться, но в конце концов он остался доволен результатом. Пахомов еще раз взглянул на солнце, на серые воды реки. На яму. Потом сделал то, что собирался. Ветка жалобно скрипнула, но выдержала. Вокруг разгорался день.

Автор: Тихонов Дмитрий

@темы: безумие, рассказы, не своё

---

[Helwyr Gwyrdd Dolydd]

Тоже на любителя, но что-то давно сообщество не обновляли. Второй клип лучше по всем статьям.
Клип первый.
Вся "крипота" всего лишь в "подвальной" пластической хирургии и наносящих косметику механизмах. Кажется, даже кусок кожи с лица снимают.

Спойлер: клип почти сюжетный.

Зато концовка! Кому-то криповато, кому-то смешно, кому-то мимими, а фанатам слюни на вокалиста и/или на Альфа.
Клип второй:
Тоже сюжет, базируется на истории доктора... не Менгеле, а который с криотехнологиями... Не помню. Но в конце клипа его имя напишут. Лично у меня бояться не получается, но первый раз посмотреть интересно.

Спойлерз.

Есть мужик и дамочка (насколько красивы обычно немки, всем хорошо известно), её сбивает машина, он всю жизнь что-то кодит, потом оживляет её, но не всё так здорово, как ему хотелось бы.
КСТАТИ! На эту же мелодию есть ещё песенка "Только мёртвые женщины прекрасны". У меня тоже сначала челюсть отвисла (попса синтпоп битпоп же), но оказалось, что там не про преимущества тех, кто не рыпается, а про то, что все прекрасно-идеальные уже давно умерли и остались в прошлом.

Клипы

Ещё очень нравились в этом плане клипы:
1) Нака, "Мой герой ТБ". Хотя всерьёз передёргивало только на моменте, когда в шлем аквалангиста/скафандр воду заливали. А вынуть мозг -- это няшно.
2)Умф, про Франкенштейна. Девушка прекрасна, но несколько лет назад шов на шее/подбородке казался жутковатым. Сама она тогда же казалась весьма похожей на Ковальчук, что теперь кажется странным.
3) Умф, про группу на диване и картину на стене. Ничего особенного, но, имхо, несколько в духе сообщества.

И чтобы два раза не бегать: а среди квестов (вроде Равенхарста и прочих красивых детективов) реально страаааашные есть?

@темы: видео, игры (в том числе компьютерные), не своё

---

По-моему, та еще крипота!

[Лирика.]

Если не в тему, прошу прощения.

@темы: картинки, телефон

---

Остановка по требованию

[nataly-hill]

После третьего класса она поступила в лицей и стала ездить в школу на автобусе.
Автобус идет ровно тридцать семь минут: маршрут его удачно пролегает по таким захолустным улочкам, где даже в утренний час пик практически не бывает пробок. Дома, на Веерной, ее провожает и встречает на остановке бабушка; а конечная точка удачно называется «Школа», и в самом деле расположена прямо возле школы — не перепутаешь и не заблудишься. Так что все удобно и безопасно. Главное, не пропустить свою остановку и не уехать к метро «Пионерская».
Кажется сложным, но стоит проехать несколько раз — и все запоминаешь: Поликлиника, потом Рынок, потом Радиотехнический завод, потом Лес, потом долго-долго улица Рябиновая, дальше несколько минут плутания в каких-то переулках, потом Аминьевское шоссе (интересно, почему его так назвали? Заехал сюда — и аминь?), Кладбище, Магазин «Кулинария», а следующая после Кулинарии — Школа. И потом, водитель всегда объявляет остановки.
В лицее ей нравится, но еще больше нравится дорога. Старенький автобус неторопливо пробирается по узким улочкам, затейливо переплетенным и изгибающимся под самыми неожиданными углами. Мимо обветшалых пятиэтажек, летом утопающих в зелени, а зимой в сугробах, мимо магазинчиков, парикмахерских, химчисток с какими-то чудными, чуть ли не от руки нарисованными вывесками, мимо молчаливых и загадочных промзон, напоминающих пейзажи из компьютерной игры... В автобусе ездят старушки с тележками — наверное, на рынок, и без тележек — эти, должно быть, в поликлинику, стараются занять очередь с утра пораньше; еще бывают люди с цветами или с каким-то хозяйственным инвентарем, гремящим в пакетах — эти всегда выходят на кладбище. Очень многие с утра выходят на Радиозаводе, дальше автобус едет полупустым. От Веерной и почти до конца ездит она одна.
В автобусе она обычно устраивается с левой стороны и не отрывается от окна. Особенно нравится ей то место на повороте, где вдруг открывается вид на огромное пустое поле и белеющие вдали многоэтажные новостройки. Они стоят посреди пустыря, словно огромные космические корабли; и ей кажется — хоть она уже не маленькая и понимает, что это просто фантазия — кажется, что там, в этих громадных домах, кипит какая-то необыкновенная жизнь, что там и люди какие-то особенные, как в старом кино — всегда заняты чем-то веселым и интересным, не ссорятся, не жалуются на жизнь, не стареют, а может быть, и не умирают. Конечно, это только фантазия — но ей нравится об этом мечтать.
Этот поворот ей больше всего нравится; а больше всего занимает ее Лес. Эта остановка так просто и называется «Лес». Большими буквами на схеме. И в скобках, маленькими буковками: «По требованию».
Но требований не бывает.
Ни разу она не видела, чтобы кто-нибудь сел в автобус в Лесу, или кто-нибудь в Лесу вышел. Автобус никогда там не останавливается — наоборот, как будто старается проскочить мимо этой остановки побыстрее. «Следующая остановка — Лес, по требованию», - объявляет водитель и прибавляет газу. Автобус врывается в Лес на полной скорости: в этот момент по салону всегда проходит сквозняк, но какой-то странный сквозняк... душный, что ли. Пассажиры притихают: кто утыкается в книгу, кто выкручивает на полную громкость плеер и сидит, заткнув уши наушниками, тупо и решительно глядя перед собой. Даже утренние старушки, любительницы громко пообсуждать друг с другом последние новости, почему-то умолкают.
В Лесу всегда темно. Даже в ясный солнечный день там стоит тяжелый, густой полумрак. Прильнув к окну, девочка видит всегда одно и то же: сверху — непроницаемый темно-зеленый шатер, сбоку — толстые-претолстые стволы, поросшие белесым мхом, словно чешуйчатые. Они растут так близко к дороге, что, кажется, автобус, несущийся мимо на бешеной скорости, вот-вот в какой-нибудь из них врежется. И очень близко друг к другу. Между ними — всегда словно какой-то туман: порой за деревьями смутно мелькают очертания приземистых серых зданий, но разглядеть их не удается.
Дорога, вначале прямая, начинает петлять, автобус подскакивает на ухабах и выбоинах в асфальте; по опасному на вид мостику с ржавыми перилами пересекает заболоченную речушку, проносится мимо остановки — неуклюжей бетонной будки каких-то допотопных времен, и выскакивает на Рябиновую. В салоне становится светлее, и пассажиры словно просыпаются: снова начинается движение и разговоры.
Этот Лес не дает девочке покоя. Ни дома, ни в школе о нем как будто никогда и не слышали. Она попробовала найти что-нибудь в интернете — но Википедия скупо сообщает лишь, что «так называемый Рябиновый Лес» имеет общую площадь 280 га и протяженность 5 км, что сквозь него протекает приток Москвы-реки — речка Рябиновка, что в советское время на территории Леса находился какой-то секретный военный институт; а в послесоветское время его несколько раз пытались благоустроить и превратить в парк отдыха, но никак не удавалось найти инвесторов, да к тому же против этих планов выступали экологи, поскольку на территории Леса водится какой-то редкий и уникальный для Москвы вид певчих птиц. Так ничего из этого и не вышло.

Идут годы. Девочка растет — и каждый день (не считая выходных и каникул) дважды проезжает через Лес. Туда-обратно, туда-обратно. Прилипнув к окну и стараясь хоть что-нибудь разглядеть.
Однажды она видит странное и страшное. В окно — прямо ей в лицо — прыгает, едва не разбивая стекло, маленький зверек, вроде белки. Повисает на гладком стекле. Она видит, как скребут когти, оставляя на стекле глубокие царапины. Морда зверька оскалена, глаза выкатились из орбит. Изо рта сочится что-то черное. И еще она понимает, что он только отдаленно похож на белку — на самом деле никакая это не белка, и не хорек, и не мышь, и не еще что-нибудь знакомое. Таких зверей она никогда не видела. Даже в книгах или по телевизору, в передачах о дикой природе.
- Не смотри! - говорит вдруг женщина, сидящая рядом.
Девочка оборачивается. Ее соседка — еще не совсем старушка, но какая-то белесая и высохшая; на коленях у нее книжечка с церковнославянскими буквами.
- Но... там же... - беспомощно бормочет девочка.
Соседка кивает, как будто отвечает: да, знаю.
- А ты не смотри, - твердо говорит она и снова утыкается в молитвенник.
Девочка украдкой косится на окно. Странного зверя уже нет; нет и следов на стекле.
И тут она думает: «Сын».
Мысль ясная и громкая — словно кто-то говорит у нее в голове. У этой женщины был сын. Работал на Радиозаводе. И с ним что-то случилось.
Она не просто об этом думает — видит его, как наяву: взрослый красивый парень, белобрысый и с яркими голубыми глазами, в дутой куртке с капюшоном, держится за поручень. Салон автобуса не такой, как сейчас — значит, это было давно. С ним еще двое, они стоят спиной, и один весело говорит, что у брательника старшего сын родился, такое дело надо отметить, в пятницу Валерка всех приглашает... А белобрысый парень вдруг перестает слушать, широко раскрывает глаза, медленно-медленно, как во сне, поворачивается к окну — к ней...
Он тоже смотрел в окно. И что-то там увидел...
Но тут автобус вырывается из Леса — и мысль-видение исчезает, оставляя девочку в недоумении и испуге. А соседка не отрывается от молитвенника, и губы ее старательно шевелятся, а в глазах дрожат слезы.

Однажды унылой зимой, когда в четыре часа уже темнеет, и в замерзшие окна ничего не разглядишь, девочка возвращается из школы. Автобус почти пуст.
- Кунцевское кладбище, следующая: Аминьевское шоссе, - объявляет водитель.
В автобус заходят трое. Мужчина поддерживает под руку женщину в меховой шапке и шубе. Следом за ними — невнятная фигура, похожая на бомжа: высокая, в мешковатом пальто, замотанная в какой-то башлык, не понять даже, мужчина или женщина. Пара садится впереди, непонятная фигура проходит назад и устраивается напротив девочки.
Женщина в шубе громко шмыгает распухшим носом и непрерывно качает головой, словно не желая с чем-то соглашаться. Мужчина неловко гладит ее по плечу и бормочет что-то полу-недовольное, полу-утешительное.
Девочка с любопытством на них смотрит — и вдруг понимает: это брат и сестра.
Что ж, ничего удивительного: они и вправду похожи.
А муж ее не поехал, потому что не любит покойников и кладбищ, и вообще считает, что нечего так убиваться, хватит уже, все там будем, отмучилась — и слава богу.
А ездили они к матери, у которой сегодня сороковой день.
Если она еще чуточку подумает, то поймет, отчего умерла мать. И не просто поймет — услышит, как она кричала последние несколько дней перед смертью, увидит, как...
Нет! Определенно лучше подумать о чем-нибудь другом.
Девочка поворачивается к непонятной бомжеватой фигуре. Та неторопливо расстегивает пальто. Встает, плавным движением сбросив его на сиденье. Теперь несомненно, что это женщина: на ней длинная юбка или платье. Очень длинная, до пола.
И лицо замотано. Может, она эта... шахидка? Сейчас возьмет и взорвет всех...
Они уже подъезжают к Лесу. Девочка ясно слышит все мысли скорбящей пары, чувствует легкую тревогу, которую всякий раз ощущает в этом месте водитель (хотя вроде много лет ездит, пора бы и привыкнуть) — но с пассажиркой напротив эта неожиданная волшебная проницательность ей отказывает. Пассажирка напротив темна. Или пуста.
С пальто, брошенным на сиденье, происходит что-то странное: оно сворачивается в комок, буреет, рыжеет, тает, словно испаряется на глазах... Девочка отчаянно моргает и щиплет себя за руку. Нет, проснуться не выходит. Это все по-настоящему.
- Следующая остановка — Лес, по требованию.
- На следующей остановите, пожалуйста, - чистым, звучным голосом говорит вдруг странная пассажирка.
Автобус подбрасывает на ухабе. Секунду спустя в салоне заметно темнеет, и проносится знакомый сквозняк — они въехали в Лес.
Незнакомка неторопливо разматывает платок. Бросает его на сиденье — он разлетается черными обрывками горелой бумаги.
Девочка, как зачарованная, смотрит ей в лицо.
Незнакомка очень красива. И еще... она очень старая. Но не так, как бабушка, или старушки с баулами, или умирающая мать той женщины — по-другому старая. Выглядит, как девушка со старинной черно-белой фотографии. Локоны, тонкие брови, капризно вздернутый носик, губы сердечком. Легкая загадочная улыбка — та, что современным красавицам придает ужасно дурацкий вид, но лет семьдесят назад, похоже, почему-то совсем не выглядела глупой. Белое-белое лицо. Темные-темные глаза.
Они смотрят друг на друга — и под взглядом девочки лицо незнакомки начинает как-то подергиваться, по нему словно проходит рябь, а потом...
Господи! Сколько у нее глаз?!..
Автобус набирает скорость — водитель явно не горит желанием останавливаться. Незнакомка разворачивается, едва не задев девочку краем юбки, и идет к дверям. Нетерпеливо жмет на кнопку звонка.
- Я же сказала, на остановке остановите!
Автобус тормозит. В последний миг незнакомка оборачивается, смотрит на девочку — быстро улыбается ей. И растворяется в клубящемся тумане.
Двери захлопываются, автобус срывается с места, как бешеный. Девочка физически ощущает страх водителя — холодный и липкий. Чужой страх. Сама она больше не боится.
В этот последний миг она сумела увидеть незнакомку. И услышать то, что та сказала ей без слов.
Автобус выезжает из леса.
Когда-нибудь, думает она. Конечно, не завтра. И не послезавтра. Может быть, даже не через месяц.
Но однажды я попрошу остановить на остановке по требованию. И сойду.

@темы: транспорт, своё, рассказы, мистические и аномальные места, городские легенды

---

Хозяин тумана

[Скрёб-поскрёб]

Такие прохладные ночи редко выпадают летом. Дул резкий холодный ветер. Он пригнал с собой туман, такой же холодный и очень густой. Фары не могли пробить его: дорога виделась лишь на несколько метров, да и то смутно, будто сквозь матовое стекло. Этот туман был каким-то необычным, он налипал на стекла машины, словно клочья пены.

До поселка оставалось километров пять, когда я всерьез стал опасаться, что заблудился в тумане. Шоссе в этом месте сильно петляло, и можно было очень легко потерять его и заехать в какой-нибудь овраг. Луна расплывчатым пятном проглядывала сквозь белую пелену. Сегодня первая ночь полнолуния, вспомнил я. Покойный дед непременно добавил бы, что нечистая сила обретает в это время полную свободу.

Впереди из тумана вдруг возникли человеческие фигуры. По обочине шла женщина, ведя за руку девочку лет пяти. Девочка прижимала к себе свободной рукой огромную, почти с нее ростом куклу. Они шагали неторопливо и целеустремленно и не обратили на меня никакого внимания. Обе были в легких платьях и я, вспомнив о холоде, царящем снаружи, удивился и остановил машину. Приоткрыл дверцу и сказал:

— Садитесь, подвезу.

Пока они садились, я рассматривал их. Женщина была молода и очень красива. Заметив их неуловимую схожесть, я решил, что передо мной мать и дочь.

Тронувшись с места, я вновь атаковал в лоб туман. Он нехотя расползался в стороны, освобождая дорогу и медленно колыхался. Словно дышал. Поймав в зеркале взгляд девочки, я улыбнулся ей, но ответной улыбки не дождался. Куклу она держала так, словно боялась потерять.

— Вы из поселка? — спросил я.

Мне не ответили. Женщина с отсутствующим видом смотрела в окно. Меня поразила бледность ее лица, словно вылепленного из окружавшего нас тумана. А он сгущался все сильнее, и казалось, обретал плотность. Свет фар упирался в сплошную белую стену. Лишь подрагивание машины на неровностях дороги подтверждало, что она не стоит на месте. Перед глазами покачивался небольшой брелок, и я машинально придержал его рукой.

Позади послышался шорох.

— Остановите, — прозвучал высокий чистый голос женщины.

Я вырулил к обочине, и они вышли, ничего не сказав на прощание. Туман проглотил их через несколько шагов.

Я двинулся дальше и лишь спустя несколько минут понял, что мне показалось странным. Женщина с дочерью вышли там, где никогда не было никакого жилья. Мне вдруг пришло в голову, что я заблудился и никогда не попаду в поселок. В проклятом тумане можно было даже проехать сквозь него и не заметить. Я резко затормозил и, заглушив мотор, вылез из кабины. Холодный ветер тут же пробрал меня до костей, но он принес и далекий лай собак. Все было в порядке.

***
Перед самым поселком туман неожиданно закончился. Впереди мерцали огни человеческого жилья. Проехав по пустым спящим улочкам, я остановился у бара, уютно светившегося зашторенными окнами. В столь позднее время в баре было пусто, лишь в углу какой-то забулдыга боролся с зеленым змием, но судя по всему, проигрывал в схватке. Из кухни вышел Николай.

— А я тебя уже и не ждал сегодня, — проворчал он, пожимая мне руку.

Вдвоем мы перетащили ящики из багажника на склад, и подсели к стойке выпить по бутылке пива.

— Ночевать останешься? — спросил Николай.

— Нет, — сказал я. — У меня утром важная встреча.

— Зазнался! — укорил он. — Совсем родные места позабыл. Нет бы приехать, да на недельку, порыбачили бы, поохотились...

— Скоро, — пообещал я. — Обязательно приеду.

Николай вышел проводить меня до машины.

— Кстати, — вспомнил я. — У вас в поселке появились новоселы?

Он достал сигареты, протянул мне одну и мы закурили.

— Кому нужна наша дыра? Туристов, правда, много проездом бывает. Начало сезона, все едут к морю. Если бы не они, давно бы разорился. А с чего ты спросил?

Я рассказал ему о таинственных попутчицах и вдруг с изумлением увидел, как изменилось его лицо.

— Врешь! — выдохнул он.

— Зачем мне врать? — удивился я. — А в чем, собственно, дело?

— Где они вышли? — спросил он, странно глядя на меня.

— Километров за пятнадцать от поселка. Где-то неподалеку от старого монастыря.

— Точно, — пробормотал он тихо.

Во мне поднялась волна глухого раздражения.

— Да объясни ты толком, в чем дело?!

Николай сел на капот машины и глубоко затянулся сигаретой.

— Это случилось зимой, — сказал он. — Снег тогда сыпал целую неделю без перерыва. Шоссе замело так, что не справлялись даже снегоочистители. А в это время один человек из столицы ехал с семьей к побережью. Ждать, пока восстановится движение, он не захотел. Кто-то рассказал ему про лесную дорогу вдоль реки. В общем, он выехал под вечер и застрял в сугробах недалеко от старого монастыря. Оставил своих в машине, а сам пошел обратно за помощью. Всю ночь добирался, обморозился, но дошел. Сразу же отправились на выручку, но...

— Замерзли? — с жалостью спросил я.

Николай покачал головой:

— Машина стояла пустой. Ни жены, ни дочки так и не нашли. Долго искали, думали, что их в лесу снегом засыпало, да все без толку.

— И ты хочешь сказать, что это были они? — хмыкнул я, но при этом почувствовал, как меня словно обдало холодным ветром.

Однажды ночью, лет сто назад, чудовищный пожар уничтожил монастырь, который тогда еще не назывался Старым. Не уцелел ни один из обитавших там монахов. С тех пор то место приобрело дурную славу. Происходили там странные и страшные вещи.

— Ерунда все это, — сказал я с уверенностью, которой не испытывал.

Николай криво усмехнулся.

***
Несмотря на все попытки Николая удержать меня до утра, я отправился в обратный путь.

Туман словно поджидал меня, и вскоре я снова попал в белый призрачный мир.

Показалось вдруг, что кто-то пристально смотрит мне в спину. Я невольно оглянулся, никого не увидел и улыбнулся. Вот и нервишки стали пошаливать. А тут еще Николай со своими байками...

Я включил радио, нашел самую веселую мелодию, закурил и попытался расслабиться. Но это не помогло. Жуткое ощущение чьего-то присутствия не проходило, а лишь усиливалось все больше. Снова вернулся страх заблудиться в тумане. Я крепко сжал зубы и все сильнее давил на газ.

Туман передо мной переставал быть монолитной молочной массой: в нем начали появляться проталины, он клубился и словно бы дышал. Казалось, он распадается на череду неуловимо изменчивых призрачных фигур, за их завесой мелькали странные тени.

Увиденное впереди я поначалу тоже принял за игру тумана, но сердце вдруг больно колыхнулось в груди, подкатывая к горлу, и я понял, что это не игра воображения. Женщина и ее дочь ждали меня.

Женщина подняла руку, прося остановиться. Первым моим порывом было стремление утопить посильнее педаль газа, но затем стыд ледяной волной смыл панику. Чего я испугался — женщины? Девочки? Или поверил Коленькиным байкам? Крутой мужик, ничего не скажешь!

Машина остановилась прямо перед ними, я поколебался и вышел из нее. Женщина и ее дочь, молча смотрели на меня. Девочка улыбалась так, словно была родной сестрой своей куклы.

Чудовищный холод когтистой лапой сжал мне сердце, липкими щупальцами пополз вверх, к горлу, сдавил его так, что стало трудно дышать. Возможно, кто-то посмеялся бы над моим ужасом, но он не видел этой улыбки.

Женщина шагнула ко мне, протягивая руку. Я попятился, отчего-то зная: если она коснется меня, все будет кончено. И сделал то, чего никогда не ожидал от себя — бросился бежать! Я нырнул в туман, словно в ледяную воду. Он был почти осязаем, облепил меня с ног до головы и даже, казалось, сковывал движения. Из его белой мути вырастали ветви деревьев, похожие на костлявые скрюченные лапы, жадно цепляясь за одежду, будто пытались удержать. Корни, похожие на змей, лезли под ноги и я падал, поднимался, не чувствуя боли и продолжал своё безумное бегство в никуда. Упав в очередной раз, я не смог встать — не осталось сил. И с обреченной жутью загнанного животного вдруг понял, что пришла смерть.

Она возникла из тумана в образе двух хрупких созданий — женщины и девочки. Затем я увидел, что они были не одни. Тот, кто пришел с ними скрывался за покровом тумана, но я ощущал его давящий взгляд, полный какого-то омерзительного вожделения.

Я поднялся на ноги, держась за ствол дерева.

— Кто ты?!— крикнул я в туман. — Зачем я тебе нужен?

— ...нужен ...нужен ...нужен... — гулко разнеслось вокруг разноголосое эхо, словно прозвучало в ответ. Женщина и ее дочь неторопливо приближались, неотвратимо и целеустремленно.

Гулко хлопнул выстрел, и женщина закричала, падая на землю. Жуткий её крик породил такое эхо, что, казалось, вопит сам окружающий туман. Он волной накрыл ее тело и скрыл от глаз, будто растворив в себе.

Яркий электрический луч ударил по глазам: приближался темный силуэт с фонарем и ружьем в руках. Приглядевшись, я узнал его: лесник по прозвищу Хромой, единственный кто не боялся жить рядом со старым монастырем.

В том месте, где упало женское тело, не было ничего, кроме черного пятна выжженной травы.

Хромой оказался рядом, ощупал меня фонарным лучом, пристально оглядел из-под кустистых бровей и, видимо успокоившись на мой счет, усмехнулся:

— Что, паря, спужался?

Я смог лишь кивнуть в ответ.

— Оно и понятно, тут любой бы наклал полные подштанники. Я как увидел, что они вокруг тебя выплясывают, думал — все, не успею. Бабахнул из ружьишка, она — брык, и с копыт долой...

— Тот, кто на тебя глаз положил, хозяин тумана. Нечисть поганая, с незапамятных времен здесь обитает. Иногда людей забирает, но не каждого, а по какой-то примете их отличает.

— Чушь какая-то,— пробормотал я.

Я разглядел кое-что в траве и подошел посмотреть.

— Оно и правильно, — насмешливо басил сзади Хромой. — Проснешься завтра, да и решишь, что все тебе спьяну приснилось. Это мне тут жить приходится, да я и не жалуюсь, привык уже к таким соседушкам...

В траве лежала кукла. Такая есть, наверное, у каждой девочки. В спине у нее кольцо, и когда дернешь за него, кукла говорит какие-нибудь глупости, вроде: «Хочу конфету!».

Я дернул, и ледяная когтистая лапа вновь больно сжала сердце. Потому что кукла сказала совсем другие слова.

***
Я больше никогда не был в родном поселке. Все происшедшее давно уже позабылось, перестало казаться реальным и вспоминается, словно дурной сон.

Изредка ко мне заезжает Николай, и мы засиживаемся с ним до утра: пьем и беседуем обо всем. Недавно он рассказал мне, что жители поселка стали часто встречать в лесу маленькую девочку. Не находили ли они ее куклу, спрашивает девочка. Она потерялась, говорит девочка и улыбается.

Когда я вспоминаю об этом, мне становится очень холодно, тогда я достаю с антресолей коробку со старой куклой и слушаю ее мертвый голос.

— Я приду за тобой, — говорит кукла.

Автор: Алексей Гулянский

@темы: рассказы, сущности, призраки и духи, не своё

---

Паук

[Скрёб-поскрёб]

Полумрак не скрывал ни грязи на полу, ни толстого слоя пыли. Иван Иванович быстро одевался, стараясь не шуметь.

— Что, на работу собрался, импотент вшивый? — послышался сзади голос, похожий на хрюканье, рычание и сопение одновременно.

Иван Иванович обернулся и посмотрел на толстую, обрюзгшую морду, похожую на рыло жирной свиньи, за которой никогда не ухаживали хозяева. На бочкообразное, студенистое тело. Открылся огромный рот, из которого жутко воняло. Женщине было сложно подняться с кровати, чтобы почистить зубы, так что по утрам Ивану Ивановичу приходилось самому выскребать остатки пищи с гнилых обрубков. А потом умывать супругу, вытирать и сбрызгивать парфюмом. Этот запах подходил благоверной Ивана Ивановича так же, как вшивой дворняге — кабриолет.

Существо, только отдаленно напоминавшее человека, передвигалось по коридору, опираясь на стены. Сахарный диабет, гипертония, недержание и другие болячки, которых внутри огромного тела скопился целый взвод, пожирали его изнутри.

— Стоять, урод! Куда собрался? А кто будет меня умывать?

Мертвая надежда не встретиться утром с женой разлагалась в мозгу, загрязняя его трупными выделениями. Однако в безразличных, словно стеклянных, глазах Ивана Ивановича не было ни мысли, ни чувства. Уже по-осеннему одетый, он просто стоял посреди комнаты и смотрел на чудовище, с которым когда-то связал свою жизнь, — смотрел безропотно, но и бесстрашно. Создавалось впечатление, что ему все равно.

— Чего стал, как статуя? — Женщина добавила матерную рифму и сплюнула на пол. — Ну, че уставился на меня своим стоячим болотом?! — Женщина подошла-подползла ближе и ткнула пальцем мужу в глаз.

Тот отшатнулся, но взгляда не отвел. Супруга продолжала хрипеть. Шумно сглотнула мокроту. Как же эти проклятые, похожие на черные льдинки лупешки выводили ее из себя!..

— Почему ты вчера не помыл посуду?! — заорала она.

Иван Иванович не двигался и по-прежнему не произносил ни слова.

— Мне из тебя каленым железом надо слова тянуть, олух? Так будь уверен, я его применю! Где ты шатался до поздней ночи?

Молчание.

Злоба уже стала гневом, а теперь переходила в безотчетную ярость. Лицо женщины покраснело, изо рта брызгала слюна, отвратительный запах нечищеных зубов становился невыносимым.

— Я тебя спрашиваю! Где ты был?! Снова у этой сучки Ленки? Отвечай!

Она начала трястись всем телом.

Наконец, раздался голос Ивана Ивановича — как пересыпающийся из ладони на землю песок. Как шуршащий на ветру целлофановый пакет. Такой же невыразительный, блеклый, бесцветный:

— Марго, мне пора.

Он прошел мимо жены, боком, стараясь не задеть ее. Супруга посмотрела вслед удаляющейся фигуре.

— И это все, что ты можешь сказать? Моллюск поганый! Ты всю жизнь был бесхребетным и им же останешься!

— Пока, Марго.

— И трахаешься ты, как педик! — бросила она ему вслед, так громко, чтобы услышали соседи.

Ни слова в ответ.

Женщина с ненавистью оглушительно хлопнула дверью.

Иван Иванович вышел в промозглую осень. И едва ли не впервые за сегодняшний день в голове его родилась мысль.

«Ты сдохнешь, сволочь», — подумал он и вялой походкой направился к автобусной остановке.

***
Дед, как обычно, не любезничал — содрал одеяло с худенького тела и был таков, процедив напоследок:

— Вставай, парень! Тебя ждут великие дела — завтрак и школа.

Петруша не обиделся. Дед просто вчера выпил. Если б не похмелье, пришел бы и обнял, колясь щетиной, и прошептал: «Внучок, ну хватит дрыхнуть-то. Так и жизнь проспишь...» И непременно бы поцеловал в нос, чего Петруша терпеть не мог, но от чего сладко замирало сердце — тебя любят! Только такое с тех пор, как мама с папой разбились на том самолете, бывало все реже и реже...

Бабушка чем-то гремела на кухне, и слышался ее рассерженный голос. В ответ раздавалось ленивое, равнодушное отбрехивание деда. Сам же виноват, и он это понимал. Оттого и нервничал. И огрызался. Ему бы опохмелиться сейчас, а не слушать всякое. Обычное утро в обычной семье.

Петруша смотрел в потолок. Давно не белили, вон сколько трещин. Вспомнилось, как года три назад они тут делали все вместе ремонт, дед тогда если и выпивал, то по праздникам. Но зато как работали! За две недели полностью обновили и привели в порядок все эти три комнаты, вкалывали как проклятые. И бабушка светилась от счастья. А сам Петруша забросил и свои любимые прогулки по соседним дворам, и книжки про путешественников... Теперь же... Все вкривь и вкось. Возможно, дело в его снах. Он припомнил последний отрывок оттуда, содрогнулся и скатился с кровати, торопливо пихая ноги в тапочки. Только бы этого не видеть! Не помнить!..

Однако память нет-нет, да и подсказывала, давала некую вводную. В ванной, когда он чистил зубы и смотрел мимоходом в зеркало. Только вместо себя мальчик увидел напоследок это существо из последнего сна. И содрогнулся: жвалы создания чуть ли не у лица, мерцающие алым глаза так и лезут в душу, а откуда-то сбоку вылезает крючковатая, страшная лапа с шариком чего-то липкого на конце — и бросок! Безжалостный, наверняка... Рывок! И горло уже захвачено — не вырваться, не уйти... Он силится крикнуть, позвать бабушку с дедом, но что-то мешает, сковывает движение и саму мысль... Что-то мерзкое, полностью тебя захлестывающее...

— Ма-ма!!! — хрипло, задыхаясь.

Все закончилось так же внезапно. Петруша отдышался, подивился кошмарному видению и продолжил сборы.

***
Подойдя к остановке, Петруша вдруг замешкался и уставился на стоявшего чуть поодаль мужчину в наглухо застегнутом осеннем пальто. Было в этом человеке что-то такое... Что-то до ужаса знакомое...

Мальчик помотал головой, отгоняя наваждение. Неужели этот страшный сон так и будет его теперь мучить? Это же самый обычный мужчина средних лет, бедно одетый, лысеющий, ничем не примечательный. Кажется, они и раньше встречались — тип в пальто вроде бы живет в соседнем подъезде... Однако стоило Петруше отвести глаза в сторону, и боковым зрением он снова увидел нечто странное: к полузнакомому соседу словно бы тянулись со всех сторон прозрачные, едва видимые на фоне светло-серого неба и более темных серых домов нити...

Петруша еще раз тряхнул головой, поправил сползающие с плеч лямки портфеля и решительно зашагал в сторону школы. Правда, через несколько шагов он сбавил темп и начал оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь интересного. В школу ему не хотелось — насмешливые замечания учителей и глупые дразнилки одноклассников на переменах надоели еще в первом классе. А потому каждый день по дороге в школу он искал хоть какой-нибудь предлог, чтобы туда не идти, — искал, но не находил. Хотя на улице было, на что посмотреть: под облетевшим кустом клевала рассыпанные крошки растрепанная воробьиха, через дорогу, дождавшись зеленого света, быстро перебежала грязная бродячая собака со свалявшейся шерстью, на автобусной остановке чему-то улыбалась сморщенная старушка с большой пузатой сумкой на тележке... Петруша засмотрелся на все это и вспомнил о школе только после того, как на него с хохотом и гиканьем налетели двое его одноклассников.

— Петька, шут гороховый, чего размечтался? — толкая его, сказал один.

— Опоздаешь — тебя опять перед всем классом ругать будут! — с довольным видом пообещал второй, пихая Петрушу с другой стороны.

Оба вновь залились злобным смехом и побежали дальше. Петруша побрел следом за ними. А стоило и правда поспешить, мальчишки знали, о чем говорили. Первый урок — русский язык. Учительница, которая его ведет, и за менее серьезное «преступление», чем опоздание, может выставить перед всеми у доски и долго, бесконечно долго возмущаться. Надо идти быстрее, но как же этого не хочется!..

***
Начальник отдела долго расхаживал кругами по кабинету, и на его начищенных ботинках ярко блестели блики от ламп дневного света. Он был занят любимым делом: поглядывал на ссутулившихся перед мониторами сотрудников, выискивая, к кому бы придраться. Особенно пристально он присматривался к Ивану Ивановичу, который под такими взглядами всегда допускал ошибки и нарывался на замечания и выговоры. А иногда, если шеф был в особенно плохом настроении, то и на совершенно не деловые, базарные скандалы.

Иван Иванович ждал крика, съежившись на своем рабочем месте и даже не надеясь, что начальственный гнев обойдет его стороной. Шеф ходил туда-сюда, явно не зная, к чему прицепиться: его любимый «козел отпущения» делал свое дело хорошо, ни на что не отвлекался, и даже компьютер у него в этот раз не тормозил и не зависал...

— И чего ты так медленно работаешь?! — осенило, наконец, начальника. — Спишь на ходу, что ли?! Время тянешь, чтобы потом все, что ты не успел сделать, на остальных скинули?!

Иван Иванович вздрогнул, промахнулся мимо нужной клавиши, торопливо стал исправлять ошибку, и это окончательно распалило шефа.

— Пиши заявление об уходе, дегенерат! Сейчас же!!! И чтоб завтра же духу твоего здесь не было! — рвал и метал он, брызжа слюной. — Хотя нет, ты у меня еще две недели отработаешь, имбецил, и попробуй только за это время хоть что-нибудь не так сделай, я тогда тебя...

Так сильно шеф не разорялся еще никогда. Все, кто сидел за другими компьютерами, притихли, чувствуя, что тоже могут попасть под горячую руку и вылететь с работы. Иван Иванович молча продолжал печатать, изо всех сил стараясь не дергаться, когда начальник издавал особенно громкие вопли. Руки у работника дрожали, и ему с трудом удавалось больше не сбиваться. Но начальник продолжал вопить, теперь уже обвиняя во всех смертных грехах каждого из своих подчиненных.

«Исчезни. Сгинь. Сдохни, — повторял Иван Иванович про себя после каждого выкрика шефа. — Исчезни. Умри». Постепенно эти мысленные слова стали звучать так «громко», что шеф вдруг замолчал и в кабинете наступила тишина.

— Ладно уж, живи, дебил старый. В смысле, работай, — усмехнулся выпустивший пар и успокоившийся начальник и громко фыркнул. — А вы все запомните: будете халтурить, будете тормозить — в момент отсюда вылетите! Ко мне куча народу просит своих детей или любовниц пристроить, я без работников не останусь! Поняли, придурочные?

Он обвел глазами перепуганных и мечтающих провалиться сквозь землю подчиненных и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

— Сдохни! — не слышно, одними губами прошептал ему вслед Иван Иванович.

***
На огромной, покрытой короткой жесткой шерстью голове раскрылись красные глаза. Горящие, как умирающие звезды. Зияющие, как восемь кровоточащих ран. Разинулась полная длинных острых клыков пасть. Повеяло смрадом. Конечности, острые на концах, как пики, передвигались одна за другой, отбивая по несуществующему полу неслышную дробь. Мир, скрытый туманом, завесой, что родом не из земной реальности, содрогнулся под этой поступью. Голова поднялась, обозревая происходящее вокруг. Но здесь было все так же тихо. Неподвижно. Мертво.

Двигаясь ловко и проворно, тяжелое тело приближалось к цели. О, этот дурманящий запах! О, это предвкушение долгожданной трапезы!..

***
— Что это? Что за срань?! — Маргарита заворочалась в кровати. Попыталась выпутаться, но бесполезно: грузное и непослушное тело только еще сильнее запутывало себя в сети.

А потом она подняла взгляд и увидела его.

Крик ужаса, пронзительный и оглушительный, поднялся до верхних этажей здания, где жила женщина — и резко оборвался, когда на жирном теле сомкнулись жадные челюсти.

***
Возвращаться домой не хотелось. Петруша медленно брел по улице, вновь и вновь прокручивая в памяти прошедший школьный день. Утром его все-таки отчитали за опоздание, а на первой перемене пришлось бегать за одноклассниками, отобравшими у него портфель и перебрасывавшими его друг другу. А потом уговаривать злорадно хихикающих одноклассниц принести ему портфель, заброшенный обидчиками в женский туалет. Казалось бы, после бесконечного дня в школе, с обязательными издевательствами и поддразниваниями, Петруша должен был бы спешить в родное гнездо. Но там его тоже не ждало ничего хорошего, а лишь очередные вариации на тему скуки и удрученности. Вот почему мальчик шел, не торопясь, опустив голову и пиная попадавшиеся на дороге камешки.

На подходе к дому он заметил машину «скорой помощи». В нее грузили кого-то, лежащего на носилках. Кого-то большого, укрытого одеялом. Мальчику показалось, что он видит свисающие из-под материи толстые белесые нити.

Петруша помотал головой и снова посмотрел на автомобиль. Тело — а так перевозят одних только покойников — уже погрузили в «скорую». Захлопнулись двери. Машина зарычала и тронулась с места.

Возле подъезда стояли старушки, бабушкины приятельницы. Они глядели вслед удалявшемуся автомобилю и обсуждали случившееся.

— А как она кричала, как кричала!

— Это ее муж кокнул, точно!

— Как же он мог ее кокнуть, если врачи никаких следов не нашли?

— Да его в это время и дома-то не было, только сейчас с работы прибежал!

— А может, он ее отравил! Оставил ей еду или чай, а она без него выпила...

— Да не фантазируй, она сама померла, у нее сколько болячек было!

Слова залетали в уши против воли, но мальчик старался не концентрироваться на них. Все равно от деда с бабкой ему, хочешь не хочешь, придется выслушать последние новости. Конечно, с ним они говорить на такие темы не будут, однако же станут рассуждать достаточно громко — настолько, что их услышат и Петруша, и весь остальной подъезд. Эта предсказуемость, неизменность и подавляла больше всего.

***
Дома отчего-то было холодно. Маргариту увезли, но вопросы следователя и косые взгляды окружающих вконец измотали Ивана Ивановича. Отвечал он кое-как и невпопад — выглядеть уверенным в себе не получалось: по существу ничего сказать он не мог, путался и сбивался.

Потом Иван Иванович спокойно приготовил себе ужин — вечные макароны, чай и пара бутербродов — и уселся перед телевизором. Вскоре он задремал под бессмертное творение Моцарта... И ему приснились...

Вечная Нора... Белесые нити...

Он встрепенулся, проснувшись. Отряхнулся от остатков видения, как мокрый воробей. И неожиданно понял, что ему хочется рвать и метать. Ведь сон этот — вещий. Да, конечно вещий!

***
Ну почему «шут гороховый»? Незаслуженная обида жгла сильнее раскаленного железа. Чем он такое заслужил? Петруша прижался к подушке, сильно-сильно — и через какое-то время задремал...

А приснилось ему, словно он шел куда-то в темноте, в чреве пещеры, и знал, что впереди — Логово. И сидит там Зверь, обмануть которого практически невозможно.

Петруша подпрыгнул в кровати как ужаленный, заслонился от света и невольно опустил руку. Ничего и никого. Он был один. Скомканное одеяло валялось на полу. Подушка рядом. И все. Но только ощущение, что он на верной дороге и истина спрятана где-то совсем неподалеку, никуда не ушло. Осталась рядом и... навсегда. А еще остались в памяти эти жвалы. И взгляд. Полный холодной ненависти и жажды непонятно чего. Голодный взгляд дикого зверя. Петруше на секунду даже стало жаль Зверя: столько лет в одиночестве, голодным...

А потом он мгновенно посерьезнел — хватит!

«Говорите, шут гороховый? Я для вас — шут?!»

И он выпрыгнул из постели. Потому что есть интуиция, есть предвидение... А для него было — узнавание...

Дед с бабкой сидели на кухне перед телевизором и о чем-то негромко спорили — из-за застекленной двери доносились их раздраженные голоса. Кажется, решали, что смотреть, футбольный матч или сериал. Петруша не стал отвлекать их от этого важного дела и вернулся в комнату. Выглянул в окно и едва не вскрикнул от неожиданности.

По двору шел тот самый сосед. Иван Иванович, кажется, так его называли соседки. Шел медленно, ссутулившись и, казалось бы, в этом не было ничего необычного, если бы не тянущиеся от него во все стороны нити. Точно такие же, какие примерещились Петруше утром, перед школой, только теперь их было гораздо больше.

Полупрозрачные, на вид довольно хлипкие, но мальчик почему-то был уверен, что на самом деле порвать их сложнее, чем самый лучший шелк. А еще — что никто, кроме него, не видит эти нити и даже не догадывается о них...

Иван Иванович уже почти дошел до конца двора и собирался свернуть за угол соседнего дома. Еле заметные нити тянулись за ним, а их верхние концы терялись где-то высоко в облаках...

Петруша бросился в прихожую, крикнул в сторону кухни:

— Я погулять! — и, накинув на одно плечо куртку, выскочил на лестницу.

По заплеванным ступенькам, вниз по пропахшим мочой пролётам, он несся чуть ли не кувырком — надо было спешить, странный Иван Иванович мог уйти слишком далеко, свернуть еще куда-нибудь, скрыться из виду!

Мальчик вылетел во двор, пронесся по нему, перепрыгивая через детскую песочницу и скамейки, забежал за дом, перед которым видел соседа из окна, и огляделся. Впереди была знакомая улица, по которой он каждый день ходил в школу, по ней быстрым шагом шли хмурые прохожие, мимо проносились заляпанные грязью машины... Где же сосед? Неужели Петруша опоздал и тот уже уехал на автобусе?

Но нет, в конце улицы маячила темная невысокая фигура, похожая на Ивана Ивановича, и Петруша помчался ее догонять. Вскоре ему снова стали видны таинственные нити, и он, перейдя с бега на медленный шаг, тяжело дыша, стал осторожно красться за соседом.

А сосед, между тем, все ускорял шаг и как-то подозрительно оглядывался по сторонам, словно искал кого-то глазами. При этом на прохожих, попадавшихся ему навстречу, он почти не обращал внимания, и Петруша был уверен, что Иван Иванович высматривает какого-то конкретного человека. Мальчик шел за ним, то и дело вздрагивая не то от холода, не то от страха. Все происходящее казалось ему то просто интересной игрой, то крайне серьезным делом, от которого зависело что-то очень важное.

Неожиданно Иван Иванович свернул в небольшой скверик с чахлыми деревьями и мокрыми облезлыми скамейками. Он подошел к одной из них, оперся рукой на ее спинку и замер. Петруша тоже остановился и, сделав вид, что увидел что-то интересное на земле, опустил голову, но при этом скосил глаза на соседа. Тот чего-то ждал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Петруша, старательно глядя себе под ноги, прошел мимо скверика, развернулся и так же неторопливо зашагал обратно, лихорадочно придумывая, под каким предлогом ему остаться рядом с Иваном Ивановичем, чтобы наблюдать за ним, не вызывая подозрений. Но долго ломать голову над этим мальчику не пришлось. К скверу подошел еще один мужчина, лет сорока, одетый в кожаное пальто и безупречно начищенные блестящие ботинки. Для Петруши этот человек ничем не отличался от всех остальных прохожих, но Иван Иванович словно почуял его присутствие, повернулся к нему и вдруг резко выпрямился, расправляя плечи...

***
Что произошло потом, Петруша понял много позже, когда все было кончено, и сам он был у подъезда собственного дома. Впрочем, запомнить ему удалось лишь обрывки происходящего. То, что сначала нити, тянущиеся от соседа, стали выглядеть более материальными и ярко заблестели под пробившимся сквозь тучу лучом солнца, то, что затем они начали перекрещиваться, образуя ровную сетку, то, что эта сеть вдруг полетела в сторону богато одетого мужчины, и он как будто бы запутался в ней... А еще через секунду вслед за сетью на мужчину бросился и сам Иван Иванович. Бросился, вытянув вперед руки, которые вдруг стали похожими на паучьи лапы. И которых было уже не две, а гораздо больше!

Следующий «кадр», который остался в памяти Петруши, был и вовсе кошмарным — огромный паук обхватил прохожего всеми своими лапами, вонзил в него когти и принялся рвать на части отвратительно чавкающими челюстями. Долго ли это продолжалось, мальчик не знал. Он помнил лишь, как паук спрыгнул с растерзанного тела и побежал вглубь сквера, с каждым мгновением становясь все меньше похожим на паука и все больше — на Петрушиного соседа Ивана Ивановича.

А еще через полминуты кто-то закричал:

— Сюда, человеку плохо!, — и мимо Петруши пробежала какая-то женщина.

Она подскочила к жертве паука, которая теперь выглядела не как окровавленный, разорванный на части труп, а как мужчина, держащийся за сердце. Мёртвый мужчина.

И тогда Петруша помчался прочь. Он не видел, куда бежит, и не думал об этом, ему хотелось лишь одного — оказаться как можно дальше от этого скверика, где только что произошло страшное убийство. Но после нескольких минут бега по дворам и переулкам он вдруг обнаружил, что несется к своему собственному дому.

А к соседнему подъезду быстрым шагом подходил довольно улыбающийся Иван Иванович.

Автор: Trinity

@темы: животные, рассказы, сущности, не своё

---

Зараза

[Скрёб-поскрёб]

Таня пришла в нашу школу в десятом классе. У нее было полтора года, чтобы завести друзей и как-то о себе заявить. Но Таня как была странной новенькой, так и осталась — и, судя по всему, это был ее сознательный выбор.

Она сидела одна за последней партой среднего ряда. Как села туда в начале десятого класса, так и не сдвинулась. Никто не выражал желания разделить ее одиночества. Таня обладала настоящим даром — отталкивать от себя людей. Парадокс был в том, что по природным данным ее никак нельзя было назвать страшной — худенькая, невысокая, со светло-русыми волосами, и красивыми зелеными глазами, совершенно нормальное русское лицо. При обычном раскладе этого вполне достаточно. Королевой класса не стать, но при ее молчаливости и нелюдимости вполне можно было бы создать образ блоковской Незнакомки. Но почему-то назвать Незнакомкой Таню никому не пришло бы в голову даже в бреду. Может, из-за выражения лица — какого-то тупого, ничего не выражающего, может, из-за пустых глаз, а скорее из-за ее облика в целом. В общем, впечатление она производило неприятное и даже жутковатое.

Когда она только пришла в класс, все почему-то подумали, что она умственно отсталая — настолько бессмысленный и пустой у нее был взгляд. На вопросы девчонок она либо отмалчивалась, либо отвечала односложно и коротко. Голос у нее тоже был неприятный — низкий и тоже какой-то пустой, потрескивающий. Когда я в первый раз его услышала, почему-то перед глазами возникла шаровая молния, увиденная в какой-то передаче. Злой, бессмысленный комок пустоты. Такое впечатление о ней у меня и осталось о ней на все время, пока мы учились вместе.

Сомнения о Таниных умственных способностях развеялись на первом же уроке — ее вызвали отвечать, и она ответила не блестяще конечно, но вполне сносно, на четверку. Говорила она ровно, лишенным эмоций голосом. Судя по лицу учительницы, Таня на нее тоже произвела неприятное впечатление.

Одевалась она иначе как «странно», не скажешь. Вещи вроде обычные — джинсы, майки, но сидели они на ее неплохой в принципе фигуре, как на корове седло. Довольно необычно для простого трикотажа, который на стройной фигуре всегда сидит хорошо.

Единственный действительно значимый внешний минус Тани был в причине, которую мы увидели через несколько дней. Она была нечистоплотна в прямом смысле слова. Уже на третий день учебы от нее отчетливо запахло потом, и пахло с тех пор почти всегда. Создавалось впечатление, что она моется раз в неделю, а одежду стирает и то реже. Зубы ее тоже были не в лучшем состоянии — желтые и с явно заметным налетом. Это было действительно неприятно и тоже странно — одно дело быть грязнулей в пять лет, а другое — в пятнадцать, когда любая нормальная девушка начинает усиленно следить за собой. Не ради мальчиков, а потому что просто так нужно, чтобы зубы были белыми, дыхание пахло мятой, а тело — туалетной водой.

Таня же упорно производила впечатление ребенка, несмотря на вполне оформившуюся фигуру. Причем ребенка неприятного, из тех, у кого в детском саду вечно засыхают сопли под носом. В общем, женственности в ней было ноль.

В принципе, класс у нас был хороший. Конечно, были и двоечники-хулиганы, и «первая красавица» с замашками вожака стаи, но, в общем, все было спокойно. Существовало что-то вроде иерархии — наша «акелла» Вика и кружок девчонок вокруг нее, остальные девочки посерее и потише — по парам и сами по себе. У мальчиков было то же самое — Викин парень Вадим со свитой, и все остальные. Я была в свите Вики, хотя выбивалась из остальных, была отличницей и «папиной дочкой», такой же серой мышкой, как и те, кто в свиту не попал, но мы с Викой были соседками по лестничной клетке, росли вместе, и любили друг друга, хоть и были совсем не похожи.

Вика Красина. Так вышло, что я, наверное, знала ее лучше других. Она была самой яркой в нашем классе, и явно самой сильной. Очень красивая — натуральная блондинка, голубые глаза, высокая и стройная. Вся красота — от природы. А в остальном особо гламурной ее нельзя было назвать. Одевалась она, как и все девчонки тех лет — спортивная куртка, джинсы, кроссовки, волосы — в хвост. Ее знали как громкую, активную, веселую и злую девчонку. Я знала ее еще и как отзывчивого, прямого и честного человека. Из тех, кто всегда все говорит в лицо, не лебезит и не лицемерит, улыбаясь в глаза и шушукаясь за спиной. Уже тогда, в детстве, я чувствовала, что эти черты гораздо важнее вежливости.

Единственный минус Вики не перекрывал для меня ее достоинств, но был довольно ощутим. Она была вспыльчива, как спичка, и так же быстро прогорала. Но, выйдя из себя, она могла и накричать, и укрыть матом, и даже ударить. Помню, в седьмом классе, мы с Викой как-то сильно поспорили о чем-то. Не ругались, а именно спорили на какую-то отвлеченную тему, не помню уже о чем. В пылу спора Вика как всегда завелась, и в итоге ударила меня кулаком в плечо. Я сразу встала и молча ушла. Дома я увидела на плече синяк — довольно глубокий и болезненный, и расплакалась. Три дня мы не разговаривали, я пересела от нее, и перестала заходить за ней перед школой. Вика молчала и не делала никаких шагов, как будто не замечая меня. На четвертый день (это был выходной), с утра позвонили в дверь. Я открыла — на пороге стояла Вика. Наверное, тогда был второй раз в жизни, когда я видела, как она плакала.

— Прости меня, Юль! — ее лицо скривилось, и она обняла меня, уткнувшись лицом мне в плечо. Я тоже заплакала, и мы ревели так на лестничной клетке минут пятнадцать. В тот же день выяснилось, что она специально долбанулась плечом об угол шкафа, и носила теперь такой же синяк. Разумеется, в тот же день мы помирились, и больше никогда не ссорились так бурно. Но с другими она по-прежнему могла распустить руки, причем доставалось не только девчонкам, но и пацанам.

Я понимаю, отчего было так — наверное, я единственная. Викина мама умерла, когда нам было по три года, и воспитывал ее отец. А Викин отец был МЧСником в отставке. Он всегда мечтал иметь сына, как это ни банально, но жена оставила ему только милую голубоглазую Вику. Бабушек-дедушек у них не было, и Викин папа воспитывал дочь так, как мог — учил быть сильной, всегда давать сдачи, защищать слабых и не давать спуску никому. Вика росла, впитывая эти истины, лет до двенадцати она была настоящей пацанкой, всегда ходила в синяках, причем синяки и ссадины в основном базировались на костяшках ее пальцев. Потом она повзрослела, расцвела, моментально выбрала себе в пару такого же бойца и спортсмена Вадика, и стала чуть мягче. Девчонки боялись ее по инерции, но все-таки страх у всех скорее перешел в уважение.

Когда в наш класс пришла Таня, Вика какое-то время наблюдала за ней. Однажды мы курили за школой, Вика сплюнула на землю и сказала:

— Блин, бабы… бесит меня эта новенькая. Даже не знаю почему, это вообще-то странно.

Мы все молча кивнули. Вика выразила общую мысль.

— Может, это… темную ей устроим? — подала голос кровожадная Машка Федорова. Мы переглянулись. Вика сощурилась.

— Эх, я бы с удовольствием.

Я посмотрела на Вику.

— Вик, ну нельзя же просто так ее бить. Да, она и правда странная, но надо все-таки дать ей время. Может, она стесняется или волнуется. Новенькой вообще быть непросто.

Все согласились со мной. И правда, может мы поспешили с выводами. Может, она еще окажется нормальной.

Как уже ясно, Таня нормальной не оказалась.

Она молчала, ходила по стенке, воняла потом и всех раздражала. Учителя относились к ней по-разному — кто-то жалел, кто-то раздражался и придирался. Таня реагировала на все одинаково — тупое молчание и взгляд, устремленный в никуда. Еще одна ее черта — она никогда не смотрела прямо в глаза. Казалось, что она смотрит всегда куда-то мимо, или между глазами. Наверное, она делала это специально. Я наблюдала за ней и видела, что иногда ее взгляд становился цепким и острым. Обычно это происходило, когда рядом кто-то сплетничал.

Я часто наблюдала за Таней. Может, потому что она сидела почти рядом со мной — через проход, я справа от прохода, она слева. Вика сидела передо мной с Вадиком, когда она пересела от меня, моей соседкой стала та самая Маша Федорова, еще одна подружка Вики, самая гламурная и обеспеченная девочка нашего класса. Таким образом, я, серая мышка, снова оказалась в центре нашей «элиты». С Машей мы подругами не были, но общались хорошо. Мы друг друга дополняли — сильная Вика, красивая и ухоженная Маша, и я, умная Юля. На уроках я помогала девчонкам и Вадику, и меня это не напрягало.

А еще я подсматривала за Таней.

Иногда мне кажется, что Таня была настоящим кладезем информации о нашей жизни. Я видела, как она подслушивает все разговоры, которые ее совершенно не касались. Как только рядом кто-то шептал: «Прикинь…», я видела, как напрягается Танина шея, и она слегка поворачивает голову, продолжая малевать что-то в блокноте. Всегда, когда она не писала конспект, она что-то рисовала. Я видела, как ее рука напрягалась, сжимая ручку, как отрывисто она начинала чертить линии. Было видно, что она слушает, причем не просто слушает, а запоминает.

Тополев подрался со одиннадцатиклассником. Шмелева заболела гриппом. На дне рождения Красиной все напились, и Соловьева с Яковенко заперлись на час в ванной. У Федоровой взрослый любовник тридцати лет, который часто заезжает за ней на красном «Пежо».

Все эти события нашего класса Таня впитывала, как губка, хотя ее они никак не касались. На дни рождения она не ходила, хотя поначалу ее приглашали. В концертах не участвовала, никаких талантов у нее не было. Правда, на дискотеки по случаю окончания четверти и в честь Нового она исправно приходила, одетая так же, как всегда, и весь вечер подпирала стенку. Наверное, она приходила, не чтобы танцевать, а в надежде увидеть или услышать что-то интересное.

Впрочем, когда Таня только пришла в наш класс, на дискотеке в конце первой четверти ее пригласил танцевать Костя Дорошенко. Он протанцевал с ней медленный танец, а потом вернулся к нам.

— Ну что, как там новенькая? — поинтересовался Вадик.

Костя поморщился.

— Трындец, у нее изо рта воняет, прикиньте. А она еще и к лицу тянется постоянно, блин.

— Фу, мерзость. — Федорова передернула плечами. — Пошли, я тебя утешу.

И она увела Костика танцевать. Мы с Викой переглянулись.

— Эх, Юлька, вот ты добрая, тебе эту овцу жалко. А у меня просто кулаки чешутся, мерзость же. Как таракан какой-то, — Вика поморщилась.

Я пожала плечами.

— Ну, Вик, не бывает так, чтобы все люди нравились. Вокруг всегда найдется кто-то неприятный. Но это же не значит, что каждого надо бить.

Вика засмеялась и обняла меня за плечи.

— Эх, Юльк, твои слова б да богу в уши...


В общем-то, если бы не событие, к которому я веду, наверное, мы все спокойно доучились до выпускного и навсегда забыли бы про Таню. В городе мы почему-то никогда не сталкивались с ней, хотя жили все рядом, да и город у нас не самый огромный. Но видели мы ее только на уроках. Мы не знали, где она живет. Даже родителей ее никто не видел. Как-то я попросила маму перед родительским собранием посмотреть на маму Тани Ткачевой и рассказать потом, какая она. Мама удивилась, но я объяснила ей ситуацию. К сожалению, наш план сорвался на корню — никто из ее родителей не пришел на собрание. Им и смысла не было приходить — Таня не получала ни одобрения, ни нареканий.

Постепенно наш интерес к Тане угас. Она не привлекала внимание, так же тихо сидела на задней парте, и коварные мысли устроить ей «темную» как-то отступили и потеряли свою актуальность. Учебный год плавно катился к завершению, нас поглотили наши очень важные заботы, и Таня просто стерлась из них. На дискотеку по случаю окончания десятого класса она явилась в дурацком оранжевом платье, которое делало ее бледное лицо каким-то совсем зеленым, и даже танцевала с парнем из параллельного класса. Но нам было не интересно. Я начала встречаться с Мишей Самойловым, мы танцевали медляки и таяли друг от друга, а потом целовались под лестницей. Не помню даже, что на дискотеке делала Вика, мне было не до того.

Лето прошло здорово, наверное, это самое запомнившееся лето в моей жизни — может, из-за ужаса, который последовал после. Мы целыми днями гуляли — я, Миша, Вика с Вадиком, Маша и еще кто-нибудь из класса. Ездили на пруд, купались, шатались по городу, перекусывая в кафешках или у кого-нибудь из нас дома. Родители были не против — мы же не шпана какая-то. С Мишей у нас все было просто замечательно, лучше не бывает. О Тане за все лето мы даже ни разу не вспомнили.


Она нарисовалась первого сентября, и снова стояла как неприкаянная, в стороне от всех. Снова в мешковатой майке, вытертых джинсах и каких-то разбитых сандалиях. Увидев ее, Вика с Машей закатили глаза.

— О господи, явилась. Я уже и забыла про нее, — выразительно протянула Маша. Нам ничего не оставалось, как кивнуть.

В этом году Тане повезло — у нее появился сосед по парте, правда, ненадолго. В этом году пришел один новый ученик — Саша Кривошеев. За неимением других свободных мест он сел к Тане, но уже к концу дня пересел на свободную парту сзади нас. Маша тут же взяла его в оборот:

— Привет, милый, а что это ты от Таньки сбежал? Лишил можно сказать девушку последнего шанса!

Саша обаятельно улыбнулся и перегнулся через парту к Маше.

— Зато теперь я могу делать вот так, — и он резко дернул ее за застежку лифчика, выпирающую из-под тонкой трикотажной майки.

Маша взвизгнула и треснула его по голове учебником, но мы с Викой, которая тоже наблюдала эту сцену, увидели, что Маша уже поплыла. Ее роман с взрослым мужчиной на Пежо закончился еще в мае тем, что Маша делала у Вики дома тест на беременность и рыдала, пока мы отпаивали ее чаем. Слава богу, все обошлось, но Маша еще долго по нему убивалась. Этот эпизод сблизил нас троих еще больше.

Весь следующий урок Маша провела, практически лежа грудью на парте Саши и отчаянно кокетничая, благо урока у нас считай, что не было, географичка куда-то ушла, наказав нам переписывать таблицу из учебника. Рисуя таблицу, я украдкой посмотрела на Таню, и слегка оторопела. Вместо того, чтобы как обычно малевать свои линии, она сидела, сложив руки, и неотрывно смотрела на Сашу и Машу, которая пересела к нему уже в начале следующего урока. Перехватив мой взгляд, она посмотрела мне прямо в глаза, наверное, первый раз за весь год, что мы были знакомы. Ее губы дрогнули в улыбке, и мне почему-то стало страшно. Чувство было, как будто я проглотила кусок льда, который теперь медленно двигался у меня внутри.

После уроков Маша ускакала с Сашей под ручку, а мы с Викой пошли покурить за школу. Единственное плохое, чему научила меня Вика — это курить. Я рассказала Вике, как Таня смотрела на Машу.

— А как ты думала, Саша парень симпатичный, эта кикимора стопудово на него глаз положила, а он так демонстративно ее прокатил. Да еще и с Машкой, ну.

Да, Вика была права. Выбери Саша любую из наших обычных девчонок, наверное, было бы не так обидно. Но Маша, богатая, красивая, наглая Маша… это как удар под дых. Я даже посочувствовала Тане.

До самого декабря я наблюдала, как Таня пялится на парту позади меня. Машка заметила это, и ее, кажется, это даже подзадоривало. Саша, как и многие парни, был слеп и ничего, казалось, не замечал. Маша вела свою игру. Ее декольте стали ее глубже, а юбки еще короче. Делалось это не для Саши, а для Тани. Таня вроде бы не велась, но я видела, как напряжена ее шея, когда голова склонена к северу, а глаза смотрят на юго-восток. Иногда мне становилось ее жалко, но инстинктивное отвращение к Тане пересиливало жалость. Никто не заставлял ее быть такой мерзкой, в конце концов. Мы пытались дать ей шанс.


В ноябре произошло маленькое, почти незаметное событие, которое, наверное, и дало толчок всему, что случилось потом. В тот день после урока биологии учительница раздавала нам темы рефератов, которые мы должны были сдать в конце четверти вместо итоговой контрольной. Мы все сгрудились вокруг учительского стола, просматривая предложенные темы и пытаясь выбрать самое простое. Наши парни растолкали всех, и мы с девчонками оказались как раз возле стола. Я быстро написала свою фамилию рядом с темой «Условные рефлексы» и теперь консультировала парней, какая тема легче. По учебе в нашей компании главной была я.

Так вышло, что Таня стояла точно за плечом Саши. К слову, он был высоким парнем, и Танин подбородок лег ему аккурат на плечо. Я была напротив и видела, как она смотрит на него. Похоже, Саша сначала не заметил Таню, и не почувствовал, что она прижимается к нему. А может, он просто не подумал, что это Таня, потому что прижмись к нему любая другая девчонка, Саша был бы не против. Но с Таней он уже когда-то посидел, и тоже попал под те чары отвращения, которые она источала. В общем, поняв, кто стоит сзади, он инстинктивно отскочил в сторону.

— Фу блин, Таня, ты бы хоть зубы почистила, прежде чем лезть, ну! — гаркнул он на весь класс.

В принципе, подобная фраза в адрес Тани звучали не впервой. Но, я думаю, услышать такое от парня, который тебе нравится… Если бы мне такое сказал Миша, я бы наверное просто умерла на месте. Поэтому мне стало жалко Таню. Она как-то затравленно оглянулась и бросилась вон из класса. Мы с девчонками переглянулись, Саша пожал плечами. В принципе, и все. В жизни бы не запомнила эту ерунду саму по себе, но это было первое звено в цепи кошмара, в который мы окунулись через пару недель.

На следующий день, и две недели подряд, все было абсолютно нормально. Таня ходила отрешенная, как всегда, никак не показывая, что переживает из-за своего позора. В середине декабря запыхавшаяся растрепанная Вика влетела в класс перед началом второго урока — на первом ее не было.

— Блин, ребята, атас! Сашка руки переломал! Только что, на турниках! Машка уехала с ним на скорой! — после каждой фразы она как будто ставила восклицательный знак, шумно втягивая воздух.

Гомон стих, все обступили ее.

— Что случилось? Как так вообще?

— Да как! Я проспала, бегу к школе, смотрю — на площадке Машка с Саньком сидят, прогуливают. Я к ним пошла, думаю, все равно опоздала, чего уж там. Сидели, болтали, Сашка стал на турниках выпендриваться, трюки показывать, крутился по-всякому. Не знаю, как так получилось даже, но блин, в какой-то момент у него руки просто замотались на турник, как веревки! Это ужасно просто было, открытые переломы, кровища! Машка так орала, еле ее успокоила! А он в грязь упал и лежит, не шевелится, с руками этими. В общем, я скорую вызвала, они Машке успокоительного дали, и она с ним поехала. — Вика перевела дыхание. Руки у нее тряслись.

Все молчали, переваривая информацию. Тишина была плотной и осязаемой, как ватное одеяло. Внезапно эту тишину разорвал странный звук, как будто что-то точат напильником. Все вздрогнули и обернулись. Таня сидела за своей последней партой и тихо, скрипуче хихикала. Я почувствовала, как по шее ползут мурашки. Это было очень жутко.

Вика подлетела к Тане и отвесила ей смачную пощечину. Ее голова безвольно мотнулась назад, хихикать она перестала.

— Что, тварь, смешно тебе? Вот зараза! Мразь! — Вика вытащила ее из-за парты и начала пинать. Мы подбежали и оттащили ее. Буквально через несколько секунд в класс пошла учительница.

— Девочки, что происходит? — она обвела глазами класс. Я оттащила Вику к ее парте и повернулась.

— Саша Кривошеев в больнице, руки сломал. Маша Федорова с ним поехала. Это до уроков случилось, Вика рассказала сейчас.

Катерина Ивановна покачала головой.

— Ох, горе… Родители знают? — обратилась она к Вике.

Вика мотнула головой:

— Наверное, Машка уже позвонила им.

Учительница кивнула.

— Ладно, ребят, начинаем урок.


Записывая урок, я украдкой наблюдала за Таней. Она сидела как всегда отрешенная. Казалось, ей было абсолютно все равно, что несколько минут назад ее били. Вика тоже оглядывалась на нее, и я видела, какой кровожадный у нее взгляд.

После уроков мы как обычно собрались в курилке. Наверное, стоит перечислить, кто там был. Вика Красина, Алена Рогова, Катя Марченко, Аня Павленко, Лена Кабанова, и я — Юля Андреева. Вика, прищурившись, уставилась на дымящийся кончик сигареты. Наконец она подала голос:

— Не знаю, как вы, девки, но я уже так не могу. Эта зараза… вы видели вообще? Вы слышали, как она ржала?

Мы молча кивнули. Слышали все.

— Предлагаешь «темную»? — спросила Аня, затягиваясь сигаретой.

Вика пожала плечами.

— Я предлагаю так. Завтра подходим к ней и забиваем стрелу, например за стадионом. Если не придет, будет хуже.

Девчонки согласились с Викиным планом и отправились по домам, а мы позвонили Маше и пошли к ней, чтобы поддержать. Машка жила в центре, в огромной пятикомнатной квартире. Ее папа держит в городе сеть салонов мобильной связи. Встретила нас Маша бледная и заплаканная. Мы, как могли, поддержали ее, и выяснили, что Саньку уже сделали операцию и вставили какие-то штыри в локти. Пока он еще был в реанимации, но скоро должны перевести в палату. Вика рассказала Маше о сегодняшнем. Лицо Машки пошло пятнами.

— Блин, бабы, я думала завтра с утра к Сашке, но с вами в школу пойду. Плюну в рожу этой твари.

Ночью я долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, пила бесконечную воду, считала баранов, но мысли неизменно возвращались к тому, что ждет завтра. Я пыталась убедить себя, что мы просто поговорим с Таней, ну может, Вика слегка даст ей по башке, чего Таня в полной мере заслужила. Злорадство над чужим несчастьем — хуже этого может быть только предательство. В идеале было бы напугать Таню, чтобы она просто перевелась в другую школу, или хотя бы в другой класс. Но на это надеяться глупо — какой дурак переведется в середине выпускного года. Такими мыслями я успокаивала себя, но где-то глубоко внутри все равно оставалось противное, сосущее чувство. Как будто ощущение близкой беды.

В субботу в школу пришли все девчонки, подписавшиеся на «стрелку», и Машка в том числе. После третьего урока мы подошли к Тане. Она стояла, как обычно, у окна, и смотрела во двор. На ней был застиранный бежевый свитерок с воротом под горло и джинсы, вытертые почти до белизны. На наше появление она отреагировала, лишь чуть скосив глаза. Вика подошла к ней почти вплотную.

— В общем так, Ткачева. Нам нужно с тобой поговорить после школы. Явка обязательно. Приходи на площадку за стадионом, ты знаешь, где это. К двум часам.

Таня медленно повернула голову и обвела нас равнодушным взглядом.

— Зачем? — прошелестела она без всякого интереса в голосе.

Вперед выступила Машка и впилась пальцами ей в плечо.

— Затем. Поговорить надо о твоем поведении. Если не придешь — будет хуже. Усекла?

Таня равнодушно кивнула и снова уставилась в окно. Мы отошли в другой конец коридора, слегка обескураженные ее поведением.

— Блин, девки, а может, она реально — того? — Алена Рогова покрутила растопыренными пальцами у виска.

— А если и правда? Вдруг у нее припадок начнется или еще что, а мы потом виноваты будем? — подала голос Марченко, поежившись.

Маша с Викой молчали. Об этом я тоже думала в свою бессонницу.

— Девочки, ну мы же не собираемся бить ее, или издеваться! Просто поговорим, чтобы она поняла, что и как. Можно сказать, из благих целей — вы ее такую в универе представляете? Может, она реально не понимает, как выглядит со стороны?

В тот момент я сама почти верила в то, что говорила.


После уроков мы решили не идти домой, потусоваться в школе, а потом сразу на стадион. Мы плотно пообедали в столовой, съели даже казенные макароны с сосисками, которыми обычно не пренебрегали только первоклашки. Девчонки шутили и обсуждали последние сплетни, но я видела, что все нервничают, так же как я. Даже Вика нервничала, что ей почти не свойственно.

Когда мы вышли из столовой, на часах была половина второго. Мы убили время в курилке, и двинулись в сторону стадиона. Место там конечно очень колоритное, и как нельзя больше подходит для всякого рода «разговоров». Заброшенный стадион, где иногда можно встретить одинокого бегуна, спортивная площадка с ржавыми турниками, вся заросшая травой. Плюс этой площадки в том, что ее отделяет от стадиона и окружает со всех сторон полоса высокого бурьяна и кустов, таким образом, практически скрывая от посторонних глаз.

Таня уже ждала нас. Она сидела на покосившейся скамейке и смотрела на носки своих грязных кроссовок. Мы пробрались по одной через узкий проход в бурьяне, и вышли на площадку.

Вика Красина, Алена Рогова, Катя Марченко, Маша Федорова, Аня Павленко, Лена Кабанова, и я — Юля Андреева.

Таня не встала нам навстречу, только повернула голову. Сказать честно, мы все слегка стушевались, все, кроме Вики. Она вышла вперед и подошла к Тане.

— Встань, — коротко скомандовала она. Таня молча подчинилась, глаза ее были по-прежнему опущены. — Ты понимаешь, зачем мы все здесь?

Таня подняла на нее глаза. До этого момента мне было немного жалко ее, как всегда жаль более слабого, но ее взгляд все расставил на свои места. Она не боялась нас, совершенно. Ее глаза глядели нагло и насмешливо. То, что я приняла за покорность, на самом деле было полным, удавьим спокойствием. Уголок ее рта приподнялся в усмешке:

— Нет, откуда же мне знать. Расскажете?

У Вики на щеках расцвели красные пятна. Плохой знак.

— Тебе рассказать? Что ж, мы для этого и пришли. Ты что, скотина грязная, себе позволяешь? Какого хера ты ржала вчера? Тебе смешно, что парень руки поломал? А может тебе что-нибудь сломать, и тоже поржать потом?

Таня молчала, глядя Вике в глаза. Вперед выступила Машка:

— А я знаю, почему ты, мразь, ржала. Потому что он отсел от тебя, как от чумы, и пересел ко мне. Ты вообще в зеркало себя видела? Ты патлы свои раз в месяц моешь? А зубы чистишь хоть когда-нибудь? Какой парень рядом с тобой будет сидеть? Да до тебя дотронуться страшно, еще заразу подхватишь какую-нибудь! — Машка фыркнула и отвернулась.

— Ты чем завидовать чужому счастью, себя бы в порядок привела! Может, и нашла бы себе кого-нибудь. Так нет, лучше ядом плеваться и подслушивать, да? — вставила Кабанова. — Ты думала, мы не замечаем, что у тебя вечно ушки на макушке? Крыса ты, Ткачева, самая настоящая!

Само собой получилось так, что мы окружили ее. Я не двигалась с места, Вика стояла рядом. Мне не хотелось ничего говорить Тане, но я не могла отмолчаться, если уж подписалась на это все.

— Лена права. Таня, я уже полтора года наблюдаю за тобой. Ты повсюду суешь нос. Или ты думаешь, если ты глазки опустила, так тебя не видно? Поверь, очень видно. Ты и правда бы своей жизнью занялась, а не в чужую лезла. И то, как ты вчера поступила — это просто мерзко.

Вика поморщилась и махнула рукой, прервав меня.

— Юльчик, ты кому это все объясняешь? Ты посмотри на ее рожу, ты не видишь, что ей похер, что мы тут ей парим?

Вика была права. Таня стояла и смотрела прямо на нее, на меня она даже не перевела взгляд. Ее усмешка стала шире, но она по-прежнему ничего не отвечала. Вика медленно подошла к Тане почти в упор. Я увидела, что сзади к Тане подкрадывается Рогова.

— В общем так, всасывай. Сейчас тебе будет урок, как смеяться над чужим несчастьем, и как стираются дебильные ухмылочки. — С этими словами Вика толкнула Ткачеву прямо в руки Роговой, которая сорвала с ее плеч рюкзак и пнула ногой под задницу. Таня устояла на ногах, и вообще никак не отреагировала на происходящее. Началась классическая игра в «собачку». Мы толкали ее внутри круга друг к другу, а Таня летала с грацией тряпичной куклы. Она как будто отключилась, ушла в себя, и на лице ее так и застыла эта дурацкая полу усмешка. Рогова с Павленко тем временем потрошили ее рюкзак. Они вытряхнули на землю ее учебники с тетрадями, туда же выпал ее блокнот.

— Девчонки, киньте блокнот! — крикнула я. Через пару секунд он был у меня в руках. Федорова тоже заинтересовалась. Как я и думала, там не было никаких записей — только странные, ломаные узоры из прямых линий. Почему-то при взгляде на них у меня побежали мурашки по спине. Ничего подобного я никогда не видела.

— Вик, глянь, — я передала блокнот Красиной. Она полистала его и с брезгливой миной выбросила в кусты.

— Блин, Ткачева, ты по ходу реально ненормальная. Что за хрень ты рисуешь?

Таня, оказавшаяся в тот момент в центре круга, вдруг подняла голову и вкрадчиво, громко сказала:

— А у тебя умерла мать. А ты, — она указала на Машу, — трахалась по отелям с женатым мужиком, когда тебе еще даже шестнадцати не исполнилось. А Рогова с Марченко целовались, когда напились. А у Андреевой дядя — наркоман. А Павленко тырит у брата порно-журналы и читает по ночам. А Кабанова украла телефон в толпе на Дне города.

Мы все застыли на месте, словно оглушенные. Мои мысли лихорадочно заработали. Ладно, предположим, про маму Вики знали далеко не все, но многие. Про Машкин роман тоже. Про Рогову и Марченко… эммм, я сама не знала. Но про моего дядю — папиного младшего брата Костю, который два года назад попал в аварию, сломал позвоночник, и так долго сидел на обезболивающих, что пристрастился к ним? Да кто вообще мог знать об этом? Я никому не говорила, да и что тут рассказывать? А уж Павленко и Кабанова… не думаю, что вообще хоть одна живая душа знала про их секреты. Про такое обычно не рассказывают.

Мои мысли прервал крик Кабановой. С ревом она кинулась к Тане, и ударила ее кулаком в плечо, а потом ногой пнула в живот. Таня молча согнулась, но не издала ни звука. Это было как сигнал — Красина, Павленко, Рогова тоже начали бить ее, Федорова фотографировала это все на телефон, а Марченко втаптывала в грязь ее учебники и тетради. Я застыла на месте, и честно скажу — я не знала, что мне делать. Меня Таня не особо задела высказыванием про дядю, я никогда не воспринимала его болезнь как «скелет в шкафу», обычный бытовой момент. С каждым может случиться. А остальные девчонки… я и сейчас не понимаю, откуда она узнала. И если честно, не хочу этого знать.

Я поняла, что не стоит стоять на месте. Я подписалась, чего уж там. Бить Таню не хотелось, у меня не было к ней злости, только недоумение и неприязнь, и я присоединилась к Марченко. Мы разорвали и растоптали ее школьные принадлежности, причем, заглянув в ее тетради, я увидела, что там очень мало записей по учебе, в основном все те же линии. Впервые я увидела почерк Тани, и от его вида тоже пробегал холодок. Она писала так, как будто была правшой, а ее заставляли работать беспомощной левой рукой. Буквы налезали одна на другую, были разного размера, часть печатные, часть прописные. Причем — ошибок не было. Писала она грамотно.

Под шумок я достала из кустов ее блокнот, закинутый туда Викой, и спрятала в карман куртки. Не знаю, зачем я это сделала. Я оглянулась и увидела, что девочки уже не бьют Таню. Вика держала ее за волосы, а Маша все фотографировала. Телефон с фотокамерой тогда был только у Маши. Не знаю, как сильно побили ее девочки, но лицо ее было в порядке. Не думаю, что ее уж очень сильно избили, девочки не дуры все-таки, да и не настолько сильные, чтобы обычными пинками отбить ей что-то. Синяков поставили, да и все. Да и Таня крепко стояла на ногах, не падала, и не стонала. Я поймала ее взгляд, и вдруг поняла, что при желании она бы запросто дала сдачи, но такого желания у нее не было.

Мне вдруг стало невыносимо страшно. Ощущение беды, которое не давало уснуть мне ночью, вдруг накрыло меня волной. В голове молотом стучала одна мысль, странная в этой ситуации.

Мы дали ей повод. Мы дали ей повод.

— Девочки! — мой голос прозвучал тоненько и жалко. Я прочистила горло и крикнула еще раз. — Девочки! Все, хватит уже, пойдемте!

Вика оглянулась на меня и отпустила волосы Тани, на прощание слегка пнув ее под зад.

— Ладно, девки, и правда. Пошли отсюда!

Когда мы уходили, я взяла Вику за руку. Мне почему-то так было легче. Оглянувшись, я увидела, что Таня не собирает свои разбросанные учебники. Она стояла и смотрела нам вслед. И на ее губах блуждала все та же странная полуулыбка.


Потом события развивались, как снежный ком. В понедельник Таня пришла в школу, как ни в чем не бывало, и это было облегчением для нас всех. Мы все-таки боялись, что ей станет плохо, она попадет в больницу или что-то в этом роде. Да и разбирательств с ее родителями не хотелось. В выходные, когда дома раздавался телефонный звонок, меня словно обдавало ведром ледяной воды. Да, я боялась. Но для меня не было привычным то, что мы сделали. Вика нервничала гораздо меньше, и успокаивала меня. У нее был большой опыт в драках, и она прекрасно знала, что с Таней все нормально. Дескать, ее и не били толком, так — попинали слегка.

Когда мы увидели Таню в понедельник, у нас, все-таки, словно груз с души упал. Она пришла с чистыми тетрадями, с отчищенными учебниками, и новым блокнотом. Нас она по-прежнему не замечала, в сторону Машки больше не косилась. В общем-то, мы все выдохнули.

А после уроков, когда мы решили зайти в Мак-Дональдс, на переходе Лену Кабанову сбила машина. Я не видела этот момент, потому что шла впереди с Викой и Машей, а Лена плелась в хвосте. Уже на тротуаре я услышала звук удара и крик. Лена лежала метрах в пяти от «зебры». Как мне потом рассказали, какая-то машина неслась с огромной скоростью, Лена увидела ее и словно остолбенела, просто стояла и смотрела. Машина въехала Лене капотом в живот и протащила вперед несколько метров, пока Лена не упала на дорогу. Машина же, не снижая скорости, скрылась.

Не буду рассказывать, как мы вызывали скорую, пытались понять, жива Лена или нет, все это очень тяжко вспоминать. Скажу только то, что мы узнали позже, в больнице — она умерла еще тогда, когда машина только врезалась в нее, и уже не чувствовала, как с ее ног сорвались кроссовки, и ступни до костей стесались об асфальт.

Стоит ли говорить, как мы были раздавлены случившимся. Вся школа была в трауре. Фотография Лены с черной траурной полосой заняла место в вестибюле. Под ней стояли цветы и свечи, которые мы приносили. На похоронах было страшно смотреть на ее маму. Она осталась совсем одна, жили они бедно, без отца. Все девчонки плакали, когда гроб опускали в землю. Столкнуться со смертью вот так близко, лицом к лицу — это очень страшно.

Машину, сбившую Лену, очень быстро нашли, все засняли камеры уличного наблюдения, и номера машины в том числе. Водителем оказался совершенно невменяемый парень, наркоман, который вообще не помнил, что куда-то выезжал на автомобиле. Скажу сразу — во время следствия в его квартире нашли героин, и в итоге он получил десять лет тюрьмы.

Тем не менее, время шло, и мы слегка успокоились, жизнь вошла в привычную колею. Правда, перед Новым Годом в больницу попала Аня Павленко. Никто толком не знал, что с ней, она лежала в инфекционном отделении. Мы ходили к ней, и в итоге узнали, что она подхватила какую-то тяжелую форму гриппа. Выглядела она ужасно — бледная в синеву, на щеках, наоборот, красные пятна, похудевшая килограмм на пять, под глазами черные круги. В сочетании с длинными черными волосами и сухими, обкусанными красными губами, она напоминала панночку из Вия. Аня сама шутила по этому поводу, и вообще, вроде как чувствовала себя нормально. Жалела только, что все каникулы проведет в больнице. Мы попрощались с ней и пообещали, что придем через неделю.

Мы навещали ее шестого января. Тринадцатого, когда мы после первого для учебы собирались ее навестить и передать новости, ее мама пришла в школу, и сказала, что Аня умерла ночью. Просто перестала дышать — и все. Услышав это, Марченко и Рогова в голос завыли. Они с Павленко были подругами, такой же троицей, как и мы с Викой и Машей.

Вторая смерть за столь короткий срок придавила школу, как ватное одеяло. Со стенда еще не успели убрать фото Лены, как туда добавился портрет Ани. Все ходили притихшие, разговоры почему-то велись шепотом. Мы с девочками стали ходить плотными стайками, само собой так получилось. Рогова и Марченко несколько дней после похорон не ходили в школу, и никто из учителей ни слова им не сказал. Потом они почасту стояли в вестибюле под фотографией Ани, держались за руки и плакали.

Как вела себя Таня Ткачева в эти дни? Как она отреагировала на произошедшие события? Скажу вам — никак. Она не была на похоронах ни Лены, ни Ани. Она молча сидела, сцепив руки, когда на классном часе классная провела «вечер памяти», где мы вспоминали девочек и плакали. Даже Вика плакала, а Машка кусала не накрашенные губы и дергала кровящий заусенец на пальце.

Тогда я еще думала, что произошедшее — нелепая случайность. Говорят же, беда не приходит одна. Или — пришла беда, отворяй ворота. С Леной произошел несчастный случай, а Аня, возможно, ослабла на фоне стресса и стала легкой добычей болезни. Так я думала до конца января, пока не умерла Маша Федорова.

Ее смерть была еще нелепей, чем предыдущие две. Как нам рассказала классная, принесшая эту весть, Маша вроде бы сушила волосы феном, взялась за провод мокрой рукой, и ее ударило током. Непонятно, как это произошло, было ясно, что фен с поврежденным проводом сразу полетел бы у Маши в помойку, даже не в ремонт. Когда мы это услышали, Саша Кривошеев, которому к тому моменту уже сняли гипс, заревел, как зверь, и бросился вон из класса. Мы с Викой тоже заплакали и обнялись. Классная, вытирая слезы, сказала что пойдет в церковь, и предложила пойти помолиться вместе с ней.

Мы не пошли. У меня дома Вика рыдала в голос, а я не могла ее успокоить, потому что плакала сама. Про Таню тогда мы еще не думали. Я вспомнила о ней, когда увидела ее на похоронах Маши, она стояла в стороне, почти спрятавшись за дерево, и улыбалась. Я видела ее издалека, но клянусь — она улыбалась. Вике я не стала говорить, потому что она вполне могла просто взять и убить Таню, задушить ее голыми руками, а нам сейчас только этого не хватало.

Не думаю, что стоит рассказывать, какая атмосфера царила в школе. Об уроках почти никто не думал, учителя ходили рассеянные. Даже местный канал приезжал, снял на камеры стенд с тремя фотографиями в черных рамках, и брал интервью у учеников и учителей, пытаясь выяснить причины «эпидемии смертей». Когда журналистка сунулась к Вике, «лучшей подруге последней погибшей», Вика укрыла ее трехэтажным матом, и мы убежали в туалет. Кстати, с Вадиком Вика к тому моменту уже рассталась, и мы с Мишей тоже почти перестали общаться.

Журналистам прибавилось работы, когда ночью после Восьмого марта Алена Рогова, вернувшись домой из кафе, где они с Марченко напились в честь праздника, (и чтобы хоть немного отвлечься), полезла в холодильник выпить холодной воды. Не глядя, она достала бутылку и сделала несколько крупных глотков. Наутро ее нашел папа, который раньше всех вставал на работу. Алена лежала на полу, уже остывшая, подбородок и грудь были залиты кровью. Рядом лежала разлитая бутылка уксуса, который Алена перепутала с минералкой.

Нам так рассказали. Возможно, конечно, что это было самоубийство, но перепуганная Катя Марченко, которая вообще была в неадеквате после случившегося, говорила что Алена, наоборот, в кафе вроде как немного отвлеклась и говорила, что все будет хорошо, «главное побыстрее закончить эту сраную школу и свалить из этого проклятого городишки».


Мы с Викой теперь везде ходили с Катей, взяв ее под руки. Вид у нее был такой, словно она потихоньку сходит с ума. Она могла рассмеяться невпопад, или вдруг разрыдаться среди урока. На похоронах Алены я услышала, как Катина мама говорила классной, что отправит Катю в какой-то «реабилитационный центр», и просила помочь с аттестатом. Классная только молча кивала, и вытирала слезы.

Но в реабилитационный центр Катя так и не попала. На следующий день после похорон мама вывела ее погулять в парке. Катя попросила купить воды, и ее мама пошла к ларьку в конце аллеи. Когда она вернулась, Кати не было на лавочке. Она обыскала весь парк, вызвала по телефону Катиного папу, потом к ним присоединились другие родители, и мои в том числе. Мы с Викой сидели у меня дома, и, обнявшись, молча смотрели в стену. Вечером Викин папа позвонил ей на мобильный, и сказал, что Катю нашли. Точнее, ее труп. Катя лежала в мусорном баке на окраине парка, ее горло было перерезано. Забегая вперед — милиция потом боялась, что в городе появился маньяк, и Катя первая его жертва, но их опасения не оправдались. Катя была единственной жертвой.

Когда Вика передала мне слова папы, мы замолчали. Смертей было так много, что восприятие немного притупилось. Мы больше не плакали. Вика посмотрела на меня и сказала то, о чем я думала уже два месяца.

— Юль, я думаю, это из-за Ткачевой. Не знаю, как, но это она виновата.

Я кивнула.

— Я тоже так думаю. Что будем делать?

Вика посмотрела мне в глаза.

— Я предлагаю убить ее. Поймаем после школы и перережем горло, как Кате. Спишут на «маньяка». Если ты боишься, я сама сделаю.

Сейчас я вспоминаю этот диалог, и отчаянно жалею о том, что сказала в ответ. Я не хотела брать на себя смерть Тани, но лучше бы умерла она, чем Вика.

— Вик, ну это же просто подозрения. А если и правда совпадение? Тогда мы станем убийцами!

— Я стану, а не ты. Если меня поймают, я скажу, что ты ничего не знала.

— Нет, Вик, я тоже буду убийцей, потому что тебя не остановила. Я не смогу с этим жить.

— Юль, ты правда думаешь, что она не виновата? Почему тогда не умер никто из мальчиков? Почему не Антоненко, не Григорян, не Соловьева? Почему именно мы? Ты не думала, что мы с тобой — следующие?

Конечно, я думала об этом. Я думала об этом еще с того момента, как умерла Рогова.

— Вик, так может, наоборот, надо прощения у нее попросить? — робко предложила я. — Сама подумай, если каким-то образом она делает так, что ее обидчики умирают, то вдруг, когда ты кинешься на нее с ножом, тебя схватит инфаркт на месте? Подумай об этом!

Вика наклонила голову и закусила губу.

— Черт, Юлька, ты, наверное, права. Эта чертова ведьма… фиг знает, что от нее ждать.

— Вот, я про это и говорю! Давай завтра попробуем извиниться перед ней, может, получится.

Вика поморщилась.

— Господи, у этой мрази еще прощение просить… Ладно, Юлька, только ради тебя.


На следующий день мы пришли в школу, но занятий толком не было. Учителя рассеянно перебирали бумаги, не обращая внимания на учеников, полкласса вообще не явилось в школу. Еще я видела, как под лестницей второго этажа плачет молоденькая географичка, а физручка ее успокаивает. И самое главное — Ткачева не пришла в школу.

Вместо второго урока получилось «окно», физичка куда-то делась, и мы с Викой пошли в курилку.

— Что будем делать, Вик?

— Надо что-то придумать. У меня чувство, как будто надо мной меч висит на волоске, ну, как из мифа, помнишь?

Я кивнула. У меня было точно такое же чувство. Вдруг меня осенило:

— Вик, давай у классной ее адрес попросим! Скажем, что хотим навестить, проверить, все ли в порядке!

Вика молча подняла большой палец и кивнула. На перемене мы отловили возле учительской растерянную Катерину Ивановну, и попросили у нее адрес Тани Ткачевой. Дескать, она очень переживала из-за всего случившегося, мы за нее волнуемся, и чем звонить, лучше сходить. Классная рассеянно покивала, назвала нас «умницами» и продиктовала из журнала Танин адрес. Она даже разрешила нам уйти прямо сейчас. Видно было, что она вообще забыла про Таню, и теперь начала нервничать. Уходя, мы увидели, как она начала обзванивать всех неявившихся.

Улицу, где жила Таня, мы разыскали с огромным трудом. Это было в частном секторе, который выглядел, как нагромождение домов с проходами шириной метра в полтора, которые даже улицей назовешь с натяжкой. Располагался этот сектор в какой-то низине, даже скорее овраге, туда надо было спускаться по лестнице, выбитой в склоне. Повсюду были глубокие выбоины, заполненные растаявшим снегом, дома лепились один к одному. Очень неуютное место, хуже не придумаешь.

Ее дом располагался между двумя такими же. Облезлый, одноэтажный, с некрашеным деревянным забором, которому на вид было лет сто. Мы постучали в деревянную калитку. Услышав шаги во дворе, мы приготовились увидеть маму или папу Тани, но вышла она сама. На ней было старое пальто, наверное, мамино, и галоши на босу ногу. Какое-то время мы стояли, и молча смотрели друг на друга. Я обратила внимание, что Таня неуловимо похорошела за это время. Вроде бы ничего не изменилось, но она выглядела красивой. Наконец Вика подала голос.

— Тань, поговорить надо.

Таня повела плечом.

— Говорите, я жду.

— Во двор не пустишь?

— Нет, говорите тут.

Вика засопела, но сдержалась. Я взяла слово:

— Таня, в общем, прости нас, пожалуйста, за все, и не держи зла. Нам очень жаль, что мы тебя побили. Прощаешь?

Таня вдруг протянула бледную руку, молча взяла меня за подбородок, и начала поворачивать лицо в разные стороны, будто рассматривая. Меня передернуло от прикосновения ее ледяной руки, но я молчала. Краем глаза я видела, как сдерживается Вика, чтобы не сбросить эту руку с моего лица. Я молча сжала ее ладонь.

— Тань, ну что ты делаешь блин, ты слышала, что Юлька сказала? Извиняемся мы перед тобой. — Не выдержала Вика.

Таня отпустила мой подбородок и повернулась к Вике. Ее губы растянулись в широкую улыбку.

— Идите отсюда обе.

— Чего?

— Давайте, валите. — Таня засмеялась и захлопнула дверь перед нашим носом. Несколько секунд мы с Викой приходили в себя, застыв на месте. Из двора был слышен громкий, визгливый смех Тани, от которого кровь стыла в жилах. Переглянувшись, мы кинулись бежать подальше от этого места.


По осыпающейся земляной лестнице мы еще бежали, но когда вышли на дорогу, уже успокоились. Мы шли молча, каждая в своих мыслях. Обсуждать ничего не хотелось. Было совершенно непонятно, чего нам теперь ждать. Простила она, или нет. Возле нашего дома мы сели на лавку, и Вика закурила. Я не рискнула курить прямо перед подъездом, но Вике было плевать.

— Ну что, как думаешь, сработало? — наконец подала голос я.

Вика вздохнула и сделала затяжку.

— Ох, Юльк, не знаю, посмо… — Вика вдруг закашлялась, как будто поперхнувшись дымом. Я начала стучать ей по спине, но Вика все кашляла и кашляла. Ее руки потянулись к горлу, она рванула ворот куртки и скинула шарф, сжала руками шею.

— Вика, Вика! — Я вскочила и забегала вокруг нее. Вика уже не кашляла, она хрипела, сжимая горло. Ее лицо стало синеть. Дрожащими пальцами я вытащила мобильник и набрала номер скорой:

— Приезжайте скорее, моя подруга задыхается! Ей шестнадцать! — выкрикнула я в трубку. Прижав трясущуюся Вику к себе, я продиктовала адрес и выронила трубку. Если бы я не держала ее, Вика бы давно упала со скамейки. Ее трясло крупной дрожью, губы стали фиолетовыми, а из уголка рта полилась струйка пены. Я в ужасе смотрела на это, не в силах ничего сделать. Мне показалось, что прошел час до того как приехала скорая, но, как выяснилось, прибыли они за пять минут. Когда они въезжали во двор, Вика вдруг дернулась и замерла. Я закричала. И кричала, пока ко мне не подбежали медики, и не вкололи через куртку успокоительное.

Я ничего не помню с того момента, потом мне рассказали, что у меня была настоящая истерика, и меня увезли на скорой вместе с Викой. Ее в морг, а меня — прийти в себя. Медсестра покопалась в моем телефоне, и позвонила моим родителям. Когда я пришла в себя, мама сидела рядом со мной и плакала. Я попросила ее увезти меня куда-нибудь, хоть в психушку, куда угодно, мама ответила, что уже договорилась в «реабилитационном центре» — наверное, в том самом, куда так и не доехала Катя Марченко. Мы договорились, что поеду я после похорон Вики. При мысли об этом я залилась слезами, медсестра снова угостила меня успокоительным, и я уснула.

В крови Вики не нашли ничего. Ни яда, ни наркотиков, ни алкоголя. Умерла она от «острой асфиксии вследствие спазма дыхательных путей». Почему, как — не понял никто, ни врачи, ни убитый горем Викин папа. Сказали только, что курение тут ни при чем — от сигарет такого не бывает. На похоронах он без остановки плакал. Постарел за эти три дня он лет на двадцать.

После похорон я уехала за город, в тот самый центр. Пробыла я там до июня. В центре было хорошо, весь персонал — молодые женщины, удобные комнаты на два человека, хорошая еда. Из пациентов — только девочки от десяти до восемнадцати лет. Мы рисовали, лепили из глины, пели песни. Конечно, кто-то назовет это «психушкой», и возможно, будет прав. Но я вспоминаю те три месяца с теплом. Я как будто вернулась в детство, и мне было спокойно.

Первые недели было тяжело, потому что жутко хотелось курить, но, когда я делала первую затяжку, перед глазами тут же появлялось синее лицо Вики, кашляющей дымом, и я не могла затянуться снова. Через пару недель меня «переломало», и зависимость отступила. Прошло десять лет, и я с тех пор не курила ни разу.


Скажу сразу — со мной все хорошо. Пока хорошо. В школу после клиники я не вернулась, мне оформили аттестат задним числом. Выпускного у меня не было, как и у всего нашего класса. Наши одноклассники не захотели праздника, просто забрали аттестаты, и все. Таню после того дня я так и не видела больше — в июле моя семья переехала в другой город. Я не успела поступить в институт, год проработала официанткой, а следующим летом поступила на филологический.

Сейчас мне двадцать пять лет. В город моего детства я не возвращалась ни разу. С одноклассниками связи не держу. Про Таню тоже ничего не слышала, и слава богу.

В моей жизни все хорошо. Я вышла замуж, родила сына. Про прошлое я стараюсь не вспоминать. Но иногда мне хочется курить, и тогда я достаю блокнот, который я сохранила, перелистываю его, рассматривая странные ломаные линии. И тогда я понимаю, что ничего еще не закончилось. Я не помилована — это всего лишь отсрочка.

Тогда, десять лет назад, мы не просто побили странную девочку-изгоя. Мы разворошили осиное гнездо. Или, если хотите, пытались прогнать палками шаровую молнию вместо того, чтобы застыть и ждать, пока она не вылетит в окно. Сейчас я не думаю, что Таня наслала на нас порчу, или прокляла. Я не верю в магию и колдовство. Мне кажется, что когда мы ее тронули, она заразила нас. Заразила вирусом смерти, который носит в себе, подобно Тифозной Мэри. Не знаю, единственные ли мы жертвы, или за эти десять лет умер кто-то еще. Да если честно, мне не интересно это. Я стараюсь прожить отпущенное мне по максимуму, потому что я смирилась и успокоилась. Двум смертям не бывать, как говорится, а одной не миновать. И я не миную. Потому что я была там. Мы все были там.

Вика Красина, Алена Рогова, Катя Марченко, Маша Федорова, Аня Павленко, Лена Кабанова, и я — Андреева Юля.

Автор: Кристина Муратова.

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Новый отец

[Скрёб-поскрёб]

Отца не было около месяца. Он уехал «на шабашку», как он сказал, в степной район, на пуск элеватора. Он вернулся совсем чужим. Точнее, он не вернулся. Черт побери, вернулся не он.

Мать это тоже почувствовала. Хм, сложно было не почувствовать — она поставила на стол домашнюю лапшу, в его любимой чашке, привезенной когда-то из Казахстана. Он проглотил порцию одним глотком, мгновенно сожрал тарелку, ложку. Потом он сожрал мать.

Так началась моя новая жизнь с моим новым отцом.

Он продолжал ходить на работу. Так он говорил. Хотя нет, он уже не говорил — голос мяукающий, высокий, слова неразборчивы, будто он и не пытался произносить слова. Но я все понимал. Или думал, что понимал.

Каждый вечер он, совсем по-человечески, садился у телевизора, быстро переключал программы с помощью любого предмета, который оказывался рядом. Это могли быть журнал, или пепельница, или оставленный мною чайный стакан. Он брал пепельницу и как бы имитировал манипуляции с пультом, и телевизор подчинялся. И он внимательно смотрел. Нет, опять неверно. Он не смотрел, он мог сидеть к телевизору боком или даже спиной, веки его могли быть закрыты или стохастически моргать, но было ясно — он смотрит и видит. И он очень внимателен.

Примерно через неделю он стал особенно прожорлив. Видимо, он выделял особый запах, привлекающий собак, кошек, грызунов, насекомых. Их стало чрезвычайно много в нашей квартире. Появились даже белки. Он не успевал поглощать животных, и запах крови, отходов, гниющих останков приводил еще уцелевших тварей в состояние неистовства и остервенения. Меня эти твари не трогали.

О, предположите вы, и тут он принялся расти, увеличиваться в размерах? Нет, он оставался прежним. Моим отцом. Худощавым мужчиной, в сером недорогом костюме, с серым лицом, в темно-серой рубашке и в запылившихся когда-то черных ботинках. Но он будто уплотнялся, становился более твердым, что ли.

Еще через неделю он расслоился.

Это напоминало расслоение массивного куска кремня, на множество одинаковых слюдяных пластин. Теперь у меня было более десятка одинаковых плоских отцов.

Потом они стали утолщаться.

В некоторых их них я заметил изменения силуэта и других признаков прототипа. Вскоре у меня снова появилась мама. Несколько мам. И у каждой был сын.

Я.

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Право вернуться

[Скрёб-поскрёб]

Телефонный звонок заставил вздрогнуть.

Асаф — мужчина лет сорока, схватил трубку и бросил испуганный взгляд вправо. Дети спали в дальней комнате, а большой холл соседствовал со спальней, и жена могла услышать неурочный звонок. Но, похоже, она давно видела сны — дверь была приоткрыта, и сквозь щель проглядывал абсолютный мрак.

— Это опять ты? — тихо спросил он, маскируя волнение.

— Разумеется, — насмешливо прозвучал женский голос, — или тебе еще кто-то звонит столь поздно?

— Никто не звонит. Таких идиоток как ты больше нет, — съязвил он, спешно щелкая курсором по кнопкам программы.

Она беспокоила по ночам уже пару недель. Вначале Асаф в сердцах выдергивал из аппарата шнур; позже попытался выяснить, кто она и что ей нужно. «Шейна, — коротко представилась женщина и удивилась: — Ты разве не узнал меня?» Тогда он сызнова отключил телефон и подумал: «Должно быть, чокнутая подружка Шейны. Или родственница, не поверившая заключению инспектора».

— Ты прав, — печально призналась она, — таких идиоток больше нет…

— Ну, расскажи что-нибудь. Раз уж опять позвонила.

Сумасшедшая собеседница на миг задумалась…

В отличие от предыдущих ночей сегодняшнего звонка он ждал. Несколько часов назад по его просьбе наведался давний знакомец: долго копался в проводах; что-то подсоединял. Потом загрузил с флешки архив специальной программы, позволявшей определить номер абонента и даже адрес, по которому тот зарегистрирован. Теперь требовалось установить эту хитрую штуку и запустить в работу.

— Прошло семь лет с тех пор как… мы расстались. Но я могла бы рассказать о каждой из наших встреч. От самой первой — когда познакомились у станции метро «Парижская площадь», до последней… у того обрывистого склона горы Кармель. Могла бы вспомнить все, о чем мы говорили, мечтали.

— Позволь усомниться в правдивости твоих откровений от лица Шейны. Настоящая Шейна могла вести дневник или делиться впечатлениями с близкими людьми. Так что…

Программа завершила распаковку архива; в центре монитора появился серый прямоугольник с полоской, постепенно заполнявшейся синими квадратиками. До конца инсталляции оставалось несколько минут…

— Я не вела дневников. И никому не рассказывала о внезапно свалившемся счастье.

— Да-да, конечно. Ты ее душа, не нашедшая покоя в небесах…

— Душа не смогла бы звонить по телефону, — спокойно произнесла она. И добавила: — Не нужно иронизировать по этому поводу.

— Отчего же мне быть серьезным, если ты сама себе противоречишь? Ты не душа, а Шейной быть не можешь. Я лично видел, как подняли со дна ущелья ее тело, и в тот же день ознакомился с заключением эксперта. А инспектор приглашал меня в морг на официальное опознание…

Полоска наполовину заполнилась квадратиками. Его пальцы нервно постукивали по столешнице, подгоняя компьютер. Эта сучка, выдающая себя за другую, должна оставаться на линии, чтобы программа сумела определить номер…

— Все правильно. Только ты не посвящен в некоторые… тонкости и законы другого мира. Сердце не рожденного ангелочка дает право умершей матери вернуться в земную жизнь. Вернуться ровно через семь лет.

— Вот как? — скривился мужчина и с едкой ухмылочкой поинтересовался: — В таком случае напомни: где и когда я с тобой… то есть с Шейной, в последний раз занимался любовью?

— Ты меня проверяешь, милый? Хорошо, слушай… Это произошло за три дня до моей смерти. В доме твоего знакомого, что живет возле Арабского театра «Аль-Мидас». В тот день я еще не знала о своей беременности — об этом предстояло услышать от врача накануне нашего последнего свидания. Я думала… так надеялась обрадовать тебя известием. А ты…

Ухмылка исчезла с его лица — позвучавший ответ попал в самую точку. Нахмурившись, он уставился в монитор — до завершения инсталляции оставалось не больше минуты. И дабы она сама не повесила трубку, поспешил поддержать диалог:

— А что я?..

— Ты искусно изобразил счастливого человека, — монотонно вещал женский голос, — купил роскошный букет, пригласил прогуляться по террасам Бахайских садов. Потом предложил подняться на Кармель — полюбоваться видом Хайфы; повел вдоль высокого обрыва и… все для того, чтобы улучить момент и толкнуть вниз.

— Довольно! — выпалил Асаф. Спохватившись, опять покосился вправо — в бездонную черноту спальни…

Нет, кажется, молодая жена не проснулась.

— Ты больше не хочешь со мной говорить?

Вопрос застал врасплох. Установка закончилась, однако нужно было еще несколько секунд: запустить программу и дождаться результата.

— Скорее, не хочу слушать ерунды, — пробурчал он, снизив тон. И будто вспомнив о чем-то веселом, предложил: — Лучше поведай о своей загробной жизни. Что ты там плела о каком-то сердце, о возвращении спустя семь лет?..

— А ты не пожалеешь?

— Давай-давай. Я все равно не верю ни единому слову.

— Напрасно. Мне было очень нелегко… Чтобы получить Право на возвращение, я ждала семь лет, а затем отдала сердце своего не рожденного ангелочка. Но и на том испытания не закончились: пришлось долго и мучительно выбирать, прежде чем воспользоваться Правом…

— Да?.. И что же ты так мучительно выбирала?

— Свое будущее обличие, милый.

— Занятно. И кто же ты у нас теперь?.. Актриса кино? Фотомодель? — вновь не сдержал он улыбку. — Или, быть может, решила воспользоваться телом Шейны? В таком случае, представляю твой видок!..

— Скоро ты все узнаешь. Ведь программа установлена и запущена, верно?

— Какая программа? — прохрипел он, ощутив вставший в горле ком.

— Для определения номера. Тебе принес ее сегодня друг. Посмотри, она уже закончила работу и вывела на экран результат.

Пробежавший по спине зыбкий холодок заставил осторожно оглянуться по сторонам. Большой сумрачный холл казался пустым и безжизненным. Так и держа трубку возле уха, Асаф даже развернулся вместе с креслом и посмотрел назад.

Никого…

«Откуда?! Откуда она знает?» — лихорадочно метались мысли.

В белом поле действительно виднелся четкий номер — итог работы программного определителя. Сознание машинально отметило код страны — «972», «четверку» — код Хайфы…

Внезапно что-то грохнуло слева — резкий звук эхом прокатился по холлу.

— Господи!.. — прошептал мужчина, ошалело глядя на открывшуюся створку окна. Порывы свежего солоноватого ветра беспощадно трепали тяжелую портьеру.

Уняв прерывистое дыхание, он вновь обратился к монитору…

— Не пугайся, дурачок, — донеслось, точно из преисподней, — ты не умрешь внезапно — как я. Тебе уготовано другое наказание.

«Пошла ты!» — хотел он крикнуть в ответ, да пересохшее горло лишь выдавило стон — после кодовой «четверки» значился номер второго телефона его квартиры. Аппарат с этим номером находился в спальне.

Голова его медленно поворачивалась вправо…

Оглушавшая короткими гудками трубка выскользнула из обмякших, трясущихся пальцев; но ладонь, словно окостеневшая, так и застыла у левой щеки. В широко раскрытых глазах метался страх, и даже скудность освещения выдавала ужасную бледность лица.

Дверь в спальню была приоткрыта.

Сквозь щель проглядывал абсолютный мрак…

Автор: Валерий Рощин

@темы: рассказы, телефон, не своё, мертвецы

---

Узелки

[Marita~]

Старая городская легенда Санкт-Петербурга - об Обводном канале, излюбленном месте самоубийц.

Главные действующие лица: Торгильс Кнутссон, маршал Швеции 14-го века, и его дружина, а также древние карельские божества и советские атеисты Петрограда эпохи НЭП.

Узелки

Однажды рассказал мне Никита, как давным-давно
собрался он побывать в Петербурге.
Зачем это ему понадобилось – не объяснил.
Подходил он несколько раз к Северной столице, а войти не мог.

– Что же тебе помешало? — поинтересовался я.

– Этот «узелок-лабиринт» чужой для меня.
Не захотел впускать в свои чертоги, – загадочно ответил Никита.
– Запутанный город. Много злых сил сплелось в том «узелке».

– Да что у него общего с лабиринтом? – удивился я.
– Прямые линии кварталов, улиц, проспектов...

– Все равно запутанный, – упрямо стоял на своем Никита.
– На утонувших и ушедших под землю лабиринтах он стоит,
на «узелках» из останков человеческих,
загубленные души и замутненные помыслы по его улицам витают...
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Блаженный имел свое объяснение происхождения лабиринта,
отличавшееся от того, что мне удалось прочитать.
Он называл их «мировыми узелками», связывающими землю с небом,
огонь с водой, свет с темнотой, живых с мертвыми.
По словам Никиты, построено их было «великое множество»
и не кем-нибудь, а именно «потомками заборейцев».
И якобы каждый род, каждая семья этого исчезнувшего народа
создавала свой лабиринт.

(В.Н.Бурлак, «Хождение к морям студеным»)

Красного было нестерпимо много. Обжигающе-яркий, режущий глаз – красный плыл в облаках крыльями кумачей, латунными звездами комсомольских значков вспыхивал и гас на ветру, плясал в огоньках папирос, юркий, как черт, с дымчато-сизым хвостом колечком.

Эх, яблочко,
Да цвета ясного,
Бей слева белого,
Да справа красного!

Степанченко Николай Иваныч, петроградский рабочий, убежденный большевик, член РКП(б) с 1918-го, последние две недели ненавидел красный от всей души. С соленым привкусом крови во рту, с головными болями, разрывающими затылок, точно шрапнель, в странных, полубредовых снах – красный не оставлял его с того самого дня, как они начали рыть эту чертову траншею вдоль Обводного, от Волковки к Боровому мосту.

пугаццо дальше

Новая теплотрасса была нужна, как воздух – заводам Обводного, с трудом восстанавливающимся после разрухи, рабочим Обводного, уставшим отапливать жилье «буржуйками»-древожорами. Шел третий год НЭПа, сытого, краснознаменного НЭПа, витрины Елисеевского ломились от семги, лотошники на Невском разносили мороженое и пирожки, в фабричной лавке на прошлой неделе давали сукно, теплой, как валенок, овечьей шерсти, Степанченко взял два отреза – на зимнее пальто к наступающим холодам. НЭП-червонец, круглый, как самовар, красный НЭП, НЭП накормит, НЭП отогреет…

Чертов красный.

– Степанченко, опять набрался с утра? Стыдно, товарищ! Бригада из-за тебя отстает, премии лишимся. И не надо опять мне врать, путаницу плести про «я болею», да «я ни в одном глазу». Вижу я, как ты «болеешь»!

Степанченко смотрел в лицо бригадиру – и видел серым, обточенным волнами камнем заломленную фуражку, и губы, прыгающие ошметками красного, и бледный папиросный дым, щедро впитывающийся в мокрый, дождевой воздух Обводного, и все, что хотелось Степанченко – сорваться и заорать: «Да мать вашу так, контра недобитая! Опять командовать вылезли, клопы подматрасные?! Опять кровушки нашей жрать?!» И он держался, малодушничал, думал о теплой шерсти и пирожках, о клюквенно-красной наливке, коей он безуспешно пытался глушить кошмары и головную боль… и мутных, как вязкое болото, зеленовато-серых волнах Обводного, лениво плещущихся о гранитный парапет.

Эх, яблочко,
Да на тарелочке…

– Виноват, товарищ бригадир. Уяснил. Раскаялся. Больше не допущу, – Обводный скрипел песком на зубах, комьями глины тяжко поддавался под лопатой. Стоя по пояс в яме, Степанченко рыл – прямой, как стрела, бесконечно длинный тоннель, раскатанный клубок, вытянувшийся в единую нитку, лабиринт, в котором невозможно заплутать. Очередной рывок – и под лопатой что-то хрустнуло, белое, точно осколки побитого сервиза…

Надвое рассеченный человеческий череп.

И красный вновь нахлынул, жаркой, приливной волной, накрыл собой траншею, набережную и бригадира; хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Степанченко опустился на дно ямы, и острая, как нож, расколотым концом кость ткнулась ему в запястье.

И наступила темнота.

***

…черная, словно бескрайние леса земли Кирьяльской. Гнус, хляби болотные под ногами, вечная сырость – за две недели боевого похода Клаус Стефансон, дружинник Торгильса Кнутссона, маршала шведского, успел возненавидеть эту богопротивную страну до глубины души.

Шел 1300-й год от рождества Христова, и Швеция, под властью христианнейшего короля Биргера Магнуссона, была сильна, как никогда, и Тавастланд, земля Финская, и Готланд, купеческий остров, покорно несли дань королевской короне, и северная Норвегия, и южная Дания страшились поднять свой голос против нее. Одна лишь Руссия, восточная Гардарика, заморская Страна Городов, смеялась над могуществом шведской короны, и громко вторил подвластный ей языческий Кирьялаланд, богатый землями и пушниной, и не в силах стерпеть насмешку, Торгильс, именем короля, дал приказ о созыве всеобщего ледунга, и острая, как вороний клюв, древобокая стрела созыва летела из дома в дом, и одиннадцать сотен воинов были собраны на корабли, и Клаус Стефансон был вместе с ними.

Между Невою и Черной рекой
крепости быть с неприступной стеной,
в месте, где рек тех сливались пути
(лучше для крепости им не найти).

…Болота и темень. Серый, словно свалявшаяся волчья шерсть, Кирьялаланд скалил свои белоснежные зубы из-за еловых ветвей, тонкими комариными жалами язвил под кольчугой, вороньими криками плыл в низком, точно щитами сплюснутом небе. Серый… слишком много тускло-серого, сводящего с ума, склизкой болотною ряской плескавшегося в снах, дорожной пылью вязнущего в ноздрях и на языке. Клаус Стефансон выкашливал серый вместе с утренней мокротой, серым стучала в виски головная боль, острая, как гранитный осколок языческих капищ земли Кирьяльской.

Чертов серый.

– Недостойно воина показывать врагам свою слабость, пусть даже и болен он, – глаза слезились от дыма и мошкары; черные в дымчато-сером, тени ползли от костра, извиваясь, точно болотные змеи, многоголовые, многорукие; шипя, разгорались в огне сырые поленья, и голос маршала Торгильса, сухой, как прокаленное дерево, доносился до Клауса Стефансона словно бы издалека. – Враг радуется нашим слабостям, предчувствуя близкую победу свою, друзья же впадают в уныние. Думай об этом, Клаус, сын Стефана, и да укрепит твой дух пресвятая дева Мария.

Черные, как вороньи крылья, распахнутые настежь еловые лапы – лес принимал их в свои объятья, одиннадцать сотен храбрецов в тускло-серой кольчужной чешуе, закидывал невод из дыма и теней, путал, стягивал сетью, трижды надежным узлом, хохочущий, страшный, непобедимый, Зверь земли Кирьяльской, и все, что хотелось Клаусу – сорваться и заорать, рубить, сжимая крестовину меча, звериные лапы-тени, кромсать узлы, распугивая ворон, снова, и снова, и снова…

И он держался, малодушничал, думал о желтом хлебе и огненно-красном вине, что согревало живот и выгоняло прочь тревожные мысли, о стенах будущей крепости, пахнущих деревом и свежевскопанною землей… и о горбатом, как лошадиное седло, исчерченном рунами камне за спинами его товарищей, и о камнях поменьше, разбросанных вкруг поляны, точно великанская сеть.

Славный лесной улов.

– Он говорит, чтобы мы его не убивали, – подталкивая в спину рукоятью меча, дружинник вел к костру пленного кирьяла, испуганного, простоволосого, в серой, как полуденная тень, домотканой рубахе. – Он говорит, что шел покормить свой сейд, сейд своего рода, и не желает нам вреда. Что делать с ним, маршал Торгильс?

Свеям урон наносили огромный
козни карелов – язычников темных...

– Что делать, говорите? Дать сейду пищу, как он и желал. Связать языки камням его поганою кровью! Чтобы ни зверь лесной, ни птица перелетная не выдали русским наших дорог! Словно орех, лишенный скорлупы, отряд наш, лишенный крепости, и всякому войску будет он по зубам… Клаус Стефансон, возьми свой меч, и отсеки голову вражескому лазутчику. Прямо здесь, на его богу противном камне, – на лбу маршала вздулись багровые жилы, хриплый, точно воронье карканье, голос его взметнулся над елями, и лес молчал ему в ответ – зверь, затаившийся в ожидании, тяжелобокий и серолапый, и тонкая струйка крови на бледной щеке кирьяла жгла, словно огонь, и Клаус поднял меч, и, толкнув пленника на камень, рубанул наотмашь.

И лес закричал.

Острым, как сталь меча, протяжно-звериным воем вспорол тишину от края до края поляны, потоками огненно-красного тек в серую, истоптанную траву, и тени, рогатые, многохвостые, дрожа, тянули из-за камней длинно-змеиные руки, шершавыми волчьими языками лизали ладони Клауса, оставляя на коже угольно-черные метки. И душной приливной волной серый накрыл костер и камни, маршала Торгильса и дружинников, и, хватая воздух ртом, точно рыба, выброшенная на берег, Клаус опустился на траву, и тени плясали над ним, взявшись за руки, в бесконечно черной ночи.

А потом он открыл глаза.

***

– Очнулись, голубчик? Ну, нельзя же так себя запускать, работа, я понимаю, коммунистические стройки, хе-хе… – поблескивая стеклышками пенсне, врач в белом щупал ему пульс, и кафельные стены палаты были белы, как снег, и потолок сверкал ослепительно белым, и снежно-белое одеяло укутывало Степанченко, точно огромный сугроб, и красному не было места в этом стерильно-тихом мире. Степанченко хотел спать, впервые как следует отоспаться за две недели раскаленно-красных кошмаров, но врач не давал – спрашивал какие-то глупые вопросы, о контакте с инфекционными больными, о заболеваниях психического характера среди родственников, Степанченко отвечал односложно и невпопад, и врач, досадливо махнув рукой, оставил его, и Степанченко снова уснул.

Проснувшись, он обнаружил себя в том же самом месте. Стены, одеяло и потолок – все было так же благостно и бело, и Степанченко поверил, что все дурное позади, и он излечился. Одевшись, он вышел из палаты, с трудом, поплутав по запутанно-длинным коридорам Боткинской, нашел главврача, и попросил себе выписку. Врач пожал плечами, но препираться не стал, долго заполнял какие-то бумаги, ругаясь на нехватку чернил и дурно отточенные перья, а Степанченко смотрел на муху – вялую, точно бы потравленную хлороформом, ползущую по столу черно-серую муху, и думал, что сам, должно быть, здорово похож на нее, потом муха угодила в чернильную лужу, и билась в ней, увязая крыльями все глубже, беззвучно раскрывая мушиный рот, и Степанченко было отчего-то очень неприятно на это смотреть. Потом он взял бумажку, выданную ему главврачом, и вышел за порог Боткинки, думая о белой тишине и грязно-черных мухах, увязающих в ней, гадких, покойницких мухах…

А потом красный вновь настиг его.

На углу Невского и Бакунина взметнулся огоньком транспаранта «Вся власть Советам!», и Степанченко вспомнил все – Обводный, яму, человеческий череп, расколотый его лопатой, и задрожал, затрясся от нахлынувших воспоминаний, кроваво-красные мушки затанцевали перед глазами, и ему даже пришлось опереться о фонарный столб, чтоб не упасть.

Гребаный красный.

Он понял, что должен увидеть это еще раз, то самое место – черную, точно разверстая могила, бесконечно длинную яму под проливным дождем, белые, как хирургический кафель, кости, раздробленные о булыжник Обводного, он должен собрать их и похоронить, по-христиански, на ближайшем погосте, на Волковке, где шесть лет назад упокоились его родители… Так будет правильно, и красный больше не потревожит его.

Мы изжить хотим напасти,
Чтоб покой себе добыть,
А врагов советской власти –
Били, бьем, и будем бить!

Степанченко шел, мимо стен Александро-Невской лавры, цвета песка и камня, мимо мхом поросших надгробий Никольского кладбища, вдоль извилисто-змеиной Монастырки, хвостом своим вплетающейся в Обводный, шел, и красный разгорался в нем все ярче и ярче, сияюще-огненным знаменем на холодном ветру. Степанченко пел себе под нос, и даже, кажется, махал руками, а не дойдя до Борового, встал, точно натолкнувшись на невидимую преграду – траншея была закопана, аккуратно закрыта перелопаченною землей, и черные толстые трубы лежали неподалеку, и возле труб суетился бригадир.

– Да как же так, да что ж… не успел…

Бригадир смотрел на него, как на лунатика, потом засмеялся, потом рассказал, что разрытые кости свезли на свалку, а место накрыли трубой, что кроме костей, из ямы вынули камни, странные, точно бы изрезанные древней греческой клинописью (он был очень образованный человек, его бригадир, и, несомненно, разбирался в этом вопросе), поверх же клинописи шли кресты, и над поднятыми из-под земли камнями трясся какой-то спешно приглашенный профессор, из буржуйских, потом же камни решили пустить на поребрики, и профессор был весьма недоволен, и требовал прекратить работы, но кто ж его слушал, этого буржуя. А вообще, мор у них какой-то в бригаде – пока он, Степанченко, в Боткинской лежал, с десяток рабочих вот так же свалились, кто с лихорадкой, кто еще с чем уважительным, и возвращаться на работу не спешат.

Степанченко тоже не хотелось работать. Он думал о том, что надо бы отыскать этого буржуйского профессора и непременно спросить – об огненно-красных снах и белом черепе на дне траншеи, о спящих под землею камнях, покрытых греческой клинописью, и жирных мухах, садящихся мертвым на незакрытые глаза. Это казалось Степанченко невыносимо важным, и он даже записал на клочке бумаги фамилию профессора – «Гвоздицкий», крепкую, как сталь, надежную, революционную фамилию, и без того цепляющуюся в памяти, точно гвоздь.

Красный тлел в душе его непотушенным угольком, язвил, припекал до окалины; спустившись к воде, Степанченко зачерпнул из Обводного горсточкой, поднес ладони к потрескавшимся губам. Обводный был болотно-тухлым на вкус, пах рыбой и машинным маслом, серые, как свинец, волны несли на себе грязно-желтую накипь заводов вдоль набережной, намокшую бумагу и веточки недостроенных птичьих гнезд. Степанченко смотрел на уток, ныряющих вдоль парапета, и повторял про себя: «Как с гуся вода… да, как с гуся», и думал идти к профессору, затем – на Волковку, или сначала на Волковку, и собственное отражение смотрело на него из канала – заросший щетиной подбородок, синие круги под глазами – оно казалось ему каким-то болезненно-чужим, маской, выданной напрокат…

Степанченко коснулся воды рукой – и по воде побежала рябь, и, спутанное волнами-узелками, отраженье скрылось, ушло на дно.

И Степанченко улыбнулся.

***

Это уже не было забавным ни на мгновение, это казалось подлинным безумием – серым, как небо земли Кирьяльской, вязким, как ее непроходимые болотные топи. Стоя на коленях в высокой траве, Клаус смотрел, как меч маршала режет крест-накрест мшисто-каменные бока, иссекая на части богомерзкие языческие руны, как тянет молитву отрядный епископ, брызгая на камень водою из склянки, как прячутся прочь, перешептываясь между собой, бледно-серые тени, как умолкает растревоженный сейд, вновь засыпая на десятки, сотни лет вечно-каменным сном.

– Он сказал, что проклинает всех нас, осквернителей сейда. Что года не пройдет, как сейд заберет наши души. Вот что успел выкрикнуть он, прежде, чем меч твой, Клаус Стефансон, навсегда отделил его голову от тела, – точно приглушенный серым, голос дружинника плыл над лесною поляной, и тени согласно кивали ему в ответ, и бледная речная вода струилась по камню-алтарю, смешиваясь с ярко-красною кровью, и, кончив молиться, епископ сказал, что языческое колдовство бессильно перед словом божьим, и что воинству его нечего опасаться темных знаков на камне и древних проклятий, покуда вера его крепка, и тени шептали Клаусу в уши о лживости епископских слов.

Весел язычник, в радости он,
что у крещенных так плохи дела…

Потом маршал велел сворачивать лагерь, и они шли, в надвигающейся темноте, один за другим, и ели качали над головами их мохнатыми, черными лапами, и Зверь рычал за спинами их, и ночь терпко пахла водою и кровью. И Клаусу отчего-то невыносимо хотелось вернуться, и видеть это еще раз – изрубленное мечами тело пленного на жертвенном камне, красным залитую траву, сейд, сытый, с раздувшимся каменным брюхом, впервые за сотни лет испробовавшем человечины вместо прогорклой крупяной каши и склизкого животного жира…

«А если ему понравится угощение, и он захочет еще?»

Клаусу не хотелось об этом думать. Ему хотелось вернуться, и, взяв в руки лопату, рыть до изнеможения, до кровавых мозолей – могилу мертвому кирьялу, засыпать землею бледное, как кость, лицо проклятого кирьяльского ворожея, чтоб черные могильные мухи не ползали по глазам, засыпать землею сейд, жадный до человечины, прожорливый сейд, чтобы ничья рука больше не коснулась холодных камней, возрождая к жизни древнее проклятье. И он знал, что никогда не сделает этого, не обернется под яростным взглядом маршала Торгильса, не исчезнет в лесу. Кирьялаланд посмеется над ним, чужаком, мохнатыми лапами елей встанет у него на пути, запутает, заплетет его душу в лабиринтах камней.

И из лабиринта этого не будет возврата.

***

– Что, тяжко, милок? А ты поплачь, поплачь, оно легче будет, – сгорбленная, в черном вороньем платке, старушка тушила догоравшие свечи, морщинистыми, выцветшими губами дула в огонь – и трепыхнувшись на прощание красным, он таял, дымным ладанным облачком уходил в потолок, свечи ломались в старушечьих пальцах, было светло и спокойно, совсем как в больнице. Стянув с головы кепку, Степанченко неумело перекрестился на икону. Ясноглазое, в золоченом венце, лицо Матери Божьей глядело безмятежно и строго, и Степанченко стало стыдно за потерянный нательный крест, стыдно, а потом – страшно, словно лишившись его, он лишился некоей важной защиты, ниточки, выводящей из лабиринта, сусальным золотом сверкавшей путеводной звезды.

– Пресвятая Богородица, спаси и сохрани раба божьего Николая… – Степанченко метнулся к церковной лавке, не глядя, сунул старушке в окно завалявшуюся в карманах бумажную мелочевку – спастись, откупиться от красного душежора, золотым и ладанным притушить опаляющий сердце огонь. Старушка покачала головой и, порывшись в ящичке средь иконок, выдала Степанченко крестик, стального, каменно-серого цвета, Степанченко взял его, едва не плача от облегчения и… чуда не произошло.

Попы-клопы,
Брюхачи-врали,
Ради масла и крупы
Бога выдумали!

Красный дразнил, издевался, мигал огоньками свечей, плавился, будто воск, не выдержав собственного жара, слезами тек с икон, путаясь в золотом и дымчато-сером. Сжимая крестик в правой руке, а ненадетую кепку в левой, Степанченко пятился к выходу, и черная, воронья старушка сказала ему вслед: «Смотри, не балуй, милок! Э, да ты пьяный, что ли?», и Степанченко ругнулся сквозь зубы, и вышел за порог Крюковской церкви, и с полчаса бродил между могилами Волковки, думая о плачущих красным иконах и серых могильных камнях, заросших мхом и травою.

На душе было гадко и красно, хотелось есть, сытного, обжигающего небо борща с хлебом вприкуску, хотелось и в самом деле напиться, так, чтобы вдрызг, в рванину, чтобы блевать где-нибудь на углу под осуждающими взглядами прохожих и ни черта не бояться. На Лиговке Степанченко разыскал заводскую столовую, отстояв кругалем загибающуюся вдоль столиков очередь, взял себе миску желанного борща, хлеба и четвертинку «беленькой» – для разогрева, он что, трудовой элемент, прав не имеет пропустить по стопарику в свой самый наизаконнейший выходной? Еще и газету прикупил, свежую, мажущую пальцы типографскою краской, чтобы уж совсем по-буржуйски – гулять так гулять!

И – дернулся с первых же страниц, словно обжегшись неостывше-угольными строчками, буквы плясали перед глазами, сливаясь в единую черную кляксу, но Степанченко сумел таки разобрать, сквозь серую типографскую муть и запах борща – статью академика Гвоздицкого, точеную, словно гвоздь, и революционно четкую. Что при прокладке теплотрассы неделю назад, на Обводном, был варварски уничтожен ценный культурный объект – сейд, священный камень древних карельских погостов, и кости, по всей видимости, некогда принесенного в жертву на этом камне, и что наука понесла невосполнимую потерю, и он, Гвоздицкий, лично считает, что…

А это было уже и не важно. Большеротый, многозубый, сейд скалился Степанченко серым, трещиной разошедшимся ртом с тусклых типографских снимков, сейд сжимал мхом поросшие губы – и красная жертвенная кровь ниточкой стекала по алтарю, и в заводской столовой густо пахло борщом и подгоревшим мясом, и бледный Степанченко долго сидел, уткнувшись в газету, затем же, рассеянно пробормотав: «Нет-нет, я так не хочу… не надо меня…», покинул столовую, забыв на столе помятую кепку и недоеденный борщ, и повариха крутила ему вслед у виска толстым сосисочным пальцем.

Степанченко было уже все равно.

***

– Не стоит отчаиваться, сын мой, открой мне, что тяготит твое сердце, и, милостью божьей, я сумею тебе помочь, – точно ослепительно-жаркое солнце, столь непривычное хмурой земле Кирьяльской, крест плавился в руках епископа позолоченными лучами, и тени тонко хныкали по углам, заламывая длинно-змеиные пальцы, и серый прятался, отступал, опаленный золотом и ладаном, смежал мохнатые веки, и Клаус говорил, не останавливаясь – о душащих снах и острой, как меч, головной боли, о камне, плачущем водою и кровью, и черных воронах над лесом, роняющих в мох смоляные, гладко-точеные перья. Епископ слушал, не перебивая, качал головой, осеняя Клауса крестным знаменьем, и Зверь ворчал за дощатыми стенами часовни, и серым, холодным огнем горели вечно неспящие глаза его.

Потом Клаус окончил исповедь и поднялся с колен, и Зверь рыкнул, расправляя затекшие лапы. Желтое, огненно-золотое – сияние становилось все тусклей и тусклей, Клаус ловил его кончиками пальцев, точно бабочкину пыльцу, и желтый звенел колокольчиками, искрами вспыхивая во тьме, и тонко дрожали бабочкины крылья, и епископ вел речь о терпении и смирении, о скорой награде на небесах всем претерпевшим, о скорбях и болезнях среди его товарищей, в глуши языческих болот возводящих Ландскрону, Венец земли, к вящей славе господней…

В земли язычников двинулись шведы,
Трудности ждали их, раны и беды.
Дрались язычники что было сил.
Тех, кто в поход шел, конунг просил,
крепость построить чтоб постарались
там, где чужие леса простирались,
там, где кончалась Христова земля.

…И серый, как камни земли Кирьяльской, огромный, как сейд, Зверь звал из темноты, скреб в дверь когтистыми лапами, и Клаус Стефансон шел на зов, не в силах ослушаться, по зыбким болотистым кочкам, по медвежьему бурелому шел, ступая след в след, по щиколотку проваливаясь в гнилостно-серое, мимо земляных стен наскоро построенной крепости, мимо войскового епископа в догорающем золото-белом сиянии, мимо Торгильса и товарищей его – туда, где кончалась Христова земля, к заливу Кирьяльскому, бескрайнему, точно северное море.

Зверь был громкоголос и густогрив, дыхание его заставляло склоняться наземь прибрежные сосны, и чайки присаживались отдохнуть на каменно-серой спине, когда, сложив под себя могучие лапы, Зверь садился у края воды и языком, шершавым, точно каменные осколки, вылизывал собственный хвост.

Он ждал – и вода вскипала белоснежною шапкой, кружилась водоворотом, затягивая внутрь себя веточки и мелких рыб, и сероглазый, зеленорукий – старик в рубахе из морской пены и с длинно-водорослевой бородой вставал из глубин залива, и чайки кричали над ним отчаянными, резкими голосами. И волны залива расступались, давая проход – черный, точно бескрайняя ночь, глубже самого глубокого дна, и старухи с выпученными рыбьими глазами глодали во тьме человеческую кость, и красная слюна стекала по подбородкам, и Зверь беспокойно водил мордой, чуя кровавый запах.

«Слыш-шишь, знаеш-шь, идеш-шь… уходи, откуда явился, это не ваш-ша земля…»

И каменная сеть сжималась все туже и туже – пеньковой удавкой на шее, и кашляя, задыхаясь, Клаус шел по песку, едва переставляя ноги. Старик дернул сетью, подсекая улов – и Клаус упал, и дальше полз к воде на четвереньках, слыша за собой неумолимое дыхание Зверя. Успеть бы, пока не закрылся проход… Еще рывок, еще рывочек…

«Это не ваш-ше место…»

Старик дал по воде посохом-корягой, и, скручиваясь узелками волн, зеленые, серые, огненно-красные – картины-видения понеслись по глади залива перед невидящими глазами Клауса: голод надвигающейся зимы, мор, цинга, изможденное войско Ландскроны, атака русских, занимающийся пожар, последние товарищи его, гибнущие под мечами ногардских воинов, торжественная казнь Торгильса на эшафоте Стокгольма…

И Зверь сказал: «Достаточно. Он все понял, и он уйдет. Они все со временем уйдут, все до единого. И это снова станет наша земля, земля предков наших, земля нашего рода».

И рыбоглазые старухи смеялись Клаусу из-под темной воды, манили к себе костлявыми, ракушкой обросшими пальцами, и мертвый кирьял за спинами их сжимал в руках собственную отрубленную голову, и серый, как прибрежный туман, Зверь тронул Клауса лапой, разрывая в лохмотья стальную, остро-кольчужную сеть.

И Клаус вскрикнул, точно чайка с перебитыми крыльями, и Клаус шагнул с обрыва в воду, жадно раскрывшую ему объятья, серо-черную воду, и, выпустив когти, острые, как заточенные ножи, старухи дрались над телом его, отрывая куски красно-спелого мяса, и красным окрасились воды залива Кирьяльского, и красные капли крови стекали по водорослево-зеленой бороде старика, и мертвый кирьял смеялся беззвучным смехом, пуская пузырьки воздуха из приоткрытого рта, и Зверь видел это, и сказал Зверь, что это хорошо…

***

– Прости, богородица пресвятая, грешного раба божьего… не надо со мною так… не хочу… уберите газету, снимите камень с души… – его было невыносимо много, этого красного, яркого, злого, доводящего до безумия. Точно бык с трепещущей тряпкой у морды, Степанченко метался по Лиговке, от дома к дому, преследуемый ослепительно-красным, наискось проносился через подворотни, слепо тыкался в дворы-колодцы. Серый камень смыкался за спиною его, бесконечно огромный лабиринт лиговских улиц, Степанченко кричал, запрокинув голову к холодному, бледно-серому небу, в скачущие по нему беспорядочно колесницы туч, и небо отзывалось ему раскатами грома, и тонкие струйки дождя текли по лицу Степанченко, и мокрыми каплями сбегали за воротник.

– Никакая контра… не заставит сдаться… врешь, не возьмешь, сука… – красный ринулся откуда-то с облаков с очередной молниевой вспышкой, заставив на мгновенье ослепнуть, швырнул Степанченко на колени посреди мостовой. Степанченко упал, больно ударившись о булыжник. Штанина вмиг набухла гвоздично-красным, юркохвостыми змейками кровь разбегалась в стороны, впитываясь в камни и землю, Степанченко ругался, подняв к небу кулак, и красный отвечал ему громовым хохотом.

А потом все исчезло в мутной пелене дождя – Лиговка, небо, дворы-колодцы, стянулось сплошной, грязно-серой непроглядной стеною из пористого камня, красной повязкой легло на глаза, и Степанченко шел вслепую, ладонями шаря по мокрым каменным стенам. И лабиринт все не кончался, и вел в новый лабиринт, и красная повязка на шее Степанченко сжималась все туже, Степанченко хрипел, исходя кровавой слюной, точно загнанное животное, и сейд ждал его – огромный, как гора, маячил в конце лабиринта, и красно-бурыми кляксами жгли мхом поросшие бока его.

«Слыш-шишь, знаеш-шь, идеш-шь… уходи, откуда явился, это не ваш-ша земля…»

Степанченко открыл глаза – он стоял на Боровом мосту, и Обводный канал лежал перед ним, справа и слева, и серые, как камень, тускло-свинцовые волны бились о парапет, и белый череп спал на дне канала, и рыбы ютились в глазницах его. И Степанченко расхохотался, и снял пиджак, и перегнулся через перила.

– А вот и хрен вам, кровопивцы! Накося, выкусите!

И Обводный тотчас скрутило воронкой, выгнуло, повело. Серый, точно каменное горло тоннеля, водоворот образовался прямо перед лицом Степанченко, и бледные, как кость, длиннопалые руки вытянулись из воронки, зашарили слепо по перилам, ища Степанченко.

«Это не ваш-ше место…»

Прижатый намертво к перилам моста, Степанченко видел – рваные, точно кадры кинопленки, черно-белые картины в мутном стекле Обводного: несчетные силы врагов, наступающих с запада на Петроград, взрывы бомб, занимающиеся красным огнем склады с хлебоприпасами, голод, лютый мороз, трупы на детских саночках, блокадное кольцо, все сильнее сжимающееся вкруг обреченного города…

«Так будет. И вы уйдете – все. Придет время – вы все уйдете, все до единого. И это снова станет наша земля, земля предков наших, земля нашего рода».

И, перебросившись через перила, точно тяжелый куль, Степанченко прыгнул – в воронкой раскрывшуюся, черную, бездонную пасть, туда, где лишь пустота и холодные рыбы, и красный больше не ужалит его.

И ворота закрылись за его спиною, и сыто вздохнул сейд, и эхом отозвались ему камни Обводного… И наступила тишина.

***

Участок набережной Обводного канала, от Борового моста до реки Волковки, с тех самых пор обрел зловещую славу «места самоубийц». Каждый третий год каждого десятилетия люди массово сводят счеты с жизнью на этом самом отрезке набережной, словно бы во всем городе для них не находится иного места. В 1923-м году на Боровом, Ново-Каменном, Предтеченском мостах покончило с собою 89 человек, в 1933-м – 107, рекордным стал 1993-й год – 303 самоубийства. Данные о 2003-м и минувшем, 2013-м году, пока что засекречены.

Не верите? Приезжайте к нам лет через девять, в 2023-м, в блистательный, парадный Санкт-Петербург. Минуя Мойку и Фонтанку, углубитесь в грязно-заводские, непритязательные внешне районы Лиговки и Днепропетровской, пройдитесь по набережной, от Волковки к станции метро «Обводный канал», остановитесь, постойте хотя бы пару минут, вглядываясь в серые волны Обводного… Прислушайтесь к собственным ощущениям.

Быть может, тогда городская легенда покажется вам нечто большим, чем просто бесплодною выдумкой богатых фантазией местных рассказчиков?

_____________________________________________________________________________


* Кирьялаланд, земля кирьялов – Карелия на древнескандинавском

* Тавастланд – центральная часть Финляндии, завоеванная шведами

* Ногард – Новгород на древнескандинавском

* Торгильс Кнутссон – маршал Швеции, глава регентского совета при короле Биргере Магнуссоне. Принимал личное участие в походе шведов к берегам Невы в 1300-м и постройке крепости Ландскрона («Венец земли» в переводе со шведского) на месте нынешнего Санкт-Петербурга. Был казнен в 1306-м в результате дворцовых интриг, одной из причин его опалы было взятие Ландскроны русскими войсками весной 1301-го года.

* ледунг – военно-морское ополчение Швеции

* ратная стрела – стрела, выточенная из дерева, посылалась по стране в знак войны и сбора войска

* в рассказе цитируются строфы из «Хроники Эрика», поэтической летописи Швеции начала 14-го века, и советские частушки 1920-х (частично – по сборнику В. Князева «Частушки красноармейские и о Красной Армии»)

* сейд – жертвенный камень древних карел. У каждого рода был свой сейд, в жертву ему приносилась охотничья добыча, зерна, молоко. В древнейшие времена случались и человеческие жертвы.

* лабиринт или портал – группа камней, расположенных спиралью, обычно неподалеку от сейда. Лабиринты связывают с культом мертвых, они символизировали трудный и извилистый проход от жизни к смерти, ходы их служили для запутывания душ умерших, чтобы воспрепятствовать их возвращению к живым. Порой рядом с одним лабиринтом сооружался другой, чтобы душа умершего, если ей все же удавалось выйти наружу, попадала в него.

* старик с бородою из водорослей и хитоном из пены морской – божество карело-финской мифологии Ахто, хозяин воды и повелитель птиц

* ад (Ротаймо), в карело-финской мифологии находится глубоко внизу, вход в него – через озёра, или через трещины земли. Живут там старухи-людоедки, обладающие даром воскрешать умерших.

@темы: своё, рассказы, призраки и духи, мистические и аномальные места, кладбища, места захоронений, городские легенды, мертвецы

---

Звонок

[Therkjer]

Доброго времени суток! Надеюсь, у всех сегодня хорошее настроение.
Со мной недавно произошел странный случай, и я думаю, то это сообщество — самое подходящее место, чтобы о нем рассказать. Речь пойдет о мобильном телефоне. Я давно замечал, что чем больше вокруг нас электронных устройств, которые могут "глючить" и обманывать нас разнообразными способами, тем больше бывает поводов для испуга.
На этой неделе ко мне в гости приезжала сестра, которая живет в другом городе. Позавчера вечером, в первый вечер ее приезда, мы сидели и разговаривали на кухне. Во всей остальной квартире был выключен свет (а у меня немало комнат), было таинственно и приятно. Мой мобильный лежал в комнате, смежной с кухней и был поставлен на беззвучный режим. Сестра практически не расставалась со своим телефоном и даже во время разговора держала его на столе. Знаю, что это с ее стороны не вполне отвечало политесу, но я ее извиняю))
Мы разговаривали, когда я увидел в полуоткрытой стеклянной двери, отражавшей темноту в соседней комнате, большое голубое пятно: это беззвучно зазвонил мой телефон и у него зажегся экран. Я сказал, что мне кто-то звонит и отправился смотреть, кто это. Судя по номеру, звонила сестра — с мобильника, который лежал перед ней на столе нетронутый. Я не стал брать трубку)) Хотя, возможно, это было бы познавательно)))
Сейчас сестра уже уехала. Даже если она не была на самом деле той, за кого себя выдавала, она меня не съела))
На самом деле я, конечно, не опускаю мысли, что по ее внешностью могло скрываться нечто иное и не сомневаюсь, что все имеет какое-нибуь простое объяснение, но я его не нашел.

В связи с этим случаем мне вспомнились неоднократные "звонки из детства". В детстве со мной такое часто бывало: в квартире звонил телефон, когда никого из взрослых не было дома, и в трубке странный голос говорил что-то странное. Сейчас пытаюсь вспомнить хоть один из таких пугавших меня в те времена разговоров, но не могу.

@темы: телефон, это случилось на самом деле, детские страхи

---

Фирма "Эв"

[Шо]

Дверь офиса фирмы «Эв» открыла симпатичная секретарша с задорным хвостиком на макушке.

- Вы системный администратор, на собеседование? Проходите-проходите, директор скоро вас примет.

Сашка прошёл в двери, повесил мокрую от дождя куртку на крючок, уселся на диванчик для посетителей и огляделся. Ему доводилось бывать во многих офисах, но этот приятно удивлял своей непохожестью на большинство из них. Тут было очень светло и очень чисто. И свет такой приятный, мягкий, не резкий белый, какой дают стандартные лампы дневного света. На стенах висели фотографии сотрудников на фоне разных мировых достопримечательностей с подписями внизу «Николай Павлович в Мексике, 2007 год», «Машенька Вертинская в Риме, 2010 год» и так далее. На подоконниках произрастали настоящие джунгли из цветов. И гордо цвёл маленький кактус на столе у секретарши, которая, поймав Сашкин взгляд, тепло улыбнулась.

Примостившаяся в углу офиса магнитола негромко играла что-то джазовое. За спиной секретарши сосредоточенно булькала кофеварка, заканчивая готовить свежую порцию кофе. Сашка принюхался – и ведь весьма неплохого кофе. Явно недешёвого. Такой редко встретишь в кофеварках для сотрудников, чаще в кабинете директора и только для важных посетителей. Ничего не скажешь, щедро.

Все сотрудники были погружены в свои дела, никто не раскладывал тайком пасьянс и не торчал на посторонних сайтах.

Тут было уютно. Почти как дома. Офис располагал к себе. Тянул и соблазнял остаться, любой ценой получить тут работу. Вот как влекло бы к себе мягкое кресло, если ты устал, или запотевший стакан холодной минералки с утра после гулянки в баре. Сашка внезапно почувствовал, что ему не терпится войти в серверную, усесться там, осмотреть и перебрать стойки. А если всё будет работать как часы – пройтись по сотрудникам и узнать, не надо ли кому чего настроить, нет ли каких проблем. Хотелось улучшать и обновлять оборудование и программное обеспечение. Хотелось... Сашка мотнул головой. Не сказать, что он лентяй , но трудоголиком он уж точно никогда не был. И всякая новомодная корпоративная культура, все эти тренинги, лозунги: «Мы семья, а офис наш нам дом родной», всё это было ему чуждо и непонятно. К смене работы он относился так же как к необходимости купить новые кеды – ну развалились старые, что ж теперь, плакать? Купил новые и не паришься.

«Старею видать», подумал Сашка и улыбнулся абсурдности этого предположения. Уж конечно, стареет он. Нет, это чушь. Возможно, просто захотелось немного стабильности и определённости. Тихой гавани. Бывает такое? Ещё как бывает, даже у молодых и неугомонных.

Дверь директорского кабинета отворилась, и на пороге возник круглый отчаянно лысеющий дядечка в расстёгнутом пиджаке. На лице его сияла радушная улыбка хозяина кондитерской.

- Александр Александрович Минский, я полагаю? Прошу ко мне в кабинет, Саша. Я ведь могу называть вас Сашей?

Сашка подумал, что человеку с такой располагающей улыбкой он не смог бы отказать, даже если бы ему не нравилось такое обращение.

- Конечно… простите, а как вас по имени-отчеству?

Директор протянул руку и крепко пожал Сашкину.

- Меня зовут Горыня Николаевич. Знаю, знаю, имя редкое, да и смешное, если на меня посмотреть.

Он раскинул руки, демонстрируя объёмистое пузо.

- Оно значит «громадный» и «несокрушимый». Родители были специалистами по истории Древней Руси и большими любителями славянских имён.

И директор весело расхохотался.

Сашка улыбнулся. А хороший дядька этот директор. Душевный.

- Ну, что на пороге мяться, пойдёмте в кабинет, потолкуем с вами.

Они вошли в просторный директорский кабинет, и Горыня Николаевич прикрыл за Сашкой дверь, а потом уселся за стол, уставленный фотографиями директорской жены, троих детей (все четверо рыжие, кудрявые и голубоглазые, прямо как в мультике про шотландскую принцессу Мериду, который Сашка недавно смотрел в кино) и собаки породы вельш-корги с красным ошейником и мячиком в зубах.

Горыня Николаевич указал на фотографии:

- Вот, моя жена Светлана, сыновья Гришка, Женька и ваш тёзка, Саня. А вот псина его, Морковка. Хороши, а?

Сашка кивнул.

- Ещё бы. Ну, к делу.

Директор уселся поудобнее, сложил руки на животе и уставился на Сашку.

- Из вашего резюме я понял, что у вас высшее образование, по диплому вы инженер, однако желаете получить должность системного администратора. Так, что там дальше, - он схватил со стола распечатку Сашкиного резюме. – Ага, вот. Стаж у вас неплохой, два года вы работали на полставки, потом ещё шесть на полную. Всего в трёх компаниях, плюс разовые заказы. Неплохо, неплохо… Саша, а вот скажите мне, вы женаты?

- Нет, Горыня Николаевич.

Произнося имя директора, Сашке невыносимо хотелось хихикнуть, но он хоть и с трудом, но сдержался.

- А девушка у вас…?

Сашка пожал плечами.

- Нет. Не сложилось как-то.

Директор неожиданно просиял.

- Ну, Сашенька, это дело молодое, не расстраивайтесь! Тем более, у нас много молодых сотрудниц, очень приятных, образованных. И мы тут, знаете ли, как одна семья, да. Это не просто слова, как в этих западных корпорациях, нет. У нас это серьёзно. И я очень поощряю укрепление, так сказать, отношений с компанией посредством укрепления, хи-хи, отношений между сотрудниками.

Он отложил резюме и внимательно посмотрел на Сашку.

- В общем, если вы хотите у нас работать, – я готов подписать с вами договор прямо сейчас. Зарплата будет весьма приятной, сразу скажу, намного больше, чем у вас была на последнем месте, ну и соцпакет, опять же, обещаю полный. И премиями у нас в компании принято регулярно баловать. Проезд компенсируется, больничный оплатим, медстраховку дадим, курсы повышения квалификации полностью за наш счёт. Что там ещё? А, спортзал есть, с бассейном и поликлиника частная, у которой с нашей фирмой договор. Но есть один момент. Наша фирма, Сашенька, заинтересована в длительном сотрудничестве со своими работниками. В действительно длительном сотрудничестве, - подчеркнул он. - Собственно, это ключевое, самое главное моё требование к сотрудникам.

Взгляд директора внезапно показался Сашке очень колючим и цепким. Неприятно цепким. По спине пробежали мурашки, но это ощущение почти сразу же исчезло.

Собственно, а почему бы и нет, подумал Сашка. Сколько можно блохой прыгать по частным заказам, чтобы дотянуть как-то до зарплаты? И медстраховка не помешает, давно пора полечить желудок и желчный пузырь, основательно попорченные стрессами и вредной едой. Да и вообще, говорят, что первое впечатление от нового места работы – самое верное. Раз уж ему тут так понравилось, что аж до собеседования захотелось с головой в работу – надо соглашаться. Тихая гавань и определённость, так? Ну что ж…

- Я согласен, Горыня Николаевич. Думаю, длительное и плодотворное сотрудничество с вашей фирмой это то, что мне нужно. Надеюсь, что мы с вами друг другом останемся довольны.

Директор расцвёл улыбкой, вскочил с кресла и энергично затряс Сашкину руку.

- Вот это я понимаю! Рад, очень рад, Сашенька! Документы у вас с собой, я надеюсь? Тогда давайте-ка живенько в отдел кадров, там вас Машенька Вертинская и оформит.

Когда Сашка выходил из кабинета, он снова почувствовал спиной тот самый неприятно цепкий и холодный взгляд. Он резко обернулся. Директор вопросительно смотрел на него, слегка склонив голову набок. Но на секунду Сашке снова показалось, что глаза у Горыни Николаевича совсем не отечески добрые. И улыбка какая-то хищная. Он моргнул и наваждение пропало. Сашка вежливо попрощался и постарался выкинуть глупые мысли из головы. Померещилось. Мало ли что может померещиться после того, как ты всю ночь перед собеседованием Кинга читал? Вот то-то же.

Кадровичка Машенька Вертинская оказалась ещё симпатичнее, чем на той фотографии, что висела в офисе. Коротко стриженая брюнетка с лицом-сердечком и ясными голубыми глазами, одетая бежевый брючный костюм. С бумажками Машенька управлялась очень шустро, была приветлива и явно неглупа, судя по правильной речи. Сашка украдкой разглядывал её, пока она вносила его данные в базу сотрудников. Надо будет пригласить её в кино или в кафе. Как там Горыня Николаевич говорил? Поощряются крепкие отношения между сотрудниками?

И пригласил. На следующий же день, как вышел на работу. А Машенька согласилась.

Впервые в жизни Сашка летал на работу как на крыльях. Он научился просыпаться раньше будильника, совершенно не чувствуя разбитости и усталости. Его больше не раздражала толпа в метро, гастарбайтеры, десятый месяц подряд ремонтирующие дорогу у его дома, ночной лай соседской собаки и постоянно возобновляемая после каждого закрашивания надпись на стене подъезда «Зенит – чИмпион». Работа спорилась, коллеги были чрезвычайно милы, умели чётко формулировать задачи и никогда не дёргали по пустякам. Зарплата позволяла многое, обеды в небольшой столовой на первом этаже были по-домашнему вкусны, а кофе – именно таким крепким и вкусным, как он представлял. А ещё была Машенька, которая оказалась не только девушкой умной и красивой, но и, прямо скажем, достаточно раскрепощённой.

Так прошло полгода. Потом ещё полгода. Потом год. И ещё два. Сашка не чувствовал времени.

Единственная странность была в том, что у отдела кадров не сохранилось никаких контактов предыдущих сисадминов. Как-то раз Сашке понадобилась какая-то консультация по наладке одного из серверов, установленного его предшественником. Сервер звали «Кирилл», что забавно, ведь именно так звали и предшественника Сашки.

Сашка пришёл к Машеньке и попросил у неё телефон или адрес электронной почты этого самого Кирилла. На что Машенька ответила, что, увы, но никакой информации о нём нет. Да, даже е-мейла нет. И телефона. Ничего нет. То есть, есть, но никто не отвечает, мы много раз звонили и писали. Кирилл как уволился – так и пропал. Даже кое-какие вещи оставил. Где? Да вон там, в кладовке, на шкафу с инструментами в коробке лежат. Мы хотели ему их вернуть, но со своей квартиры он, говорят, съехал и нового адреса хозяйке не оставил. Да, очень странно. Но он, этот Кирилл, знаешь, и сам странный был. Замкнутый очень. Не сработался с нами, ушёл через год. Что, можно ли его вещи посмотреть? Да смотри, конечно, Саш, что за вопрос. Они ничьи теперь, получается. А мы сегодня на фотовыставку, ты же помнишь? Отлично! Я тебя тоже люблю.

Коробка действительно отыскалась на шкафу. Вся покрытая пылью, явно давно стоит. Сашка снял крышку и вывалил содержимое на пол. Ничего такого, за чем стоило бы возвращаться. Ну вот разве что плеер, но он дешёвый, да ещё и с трещиной на весь экранчик, проще новый купить. Что тут ещё?.. Три блокнота с логотипом фирмы на обложке, исписанных какими-то рабочими заметками. Это надо оставить, пригодится. Фигурка Аянами Рей с пятном чего-то чёрного на лбу. Анимешник, значит. Больше в коробке ничего не оказалось.

Сашке стало интересно, работает ли найденный плеер. Порывшись в ящике с расходниками, он извлёк кабель для подключения девайса к компьютеру. Плеер, как ни странно, оказался исправным. Сашка полез изучать его содержимое. Выходило, что Кирилл, если это, конечно, был его плеер, явно не был душой компании. [Песни в памяти девайса оказались как на подбор мрачные и посвящённые смерти и одиночеству. Удивительно, подумал Сашка, кто может быть одиноким в таком прекрасном коллективе. Да когда он пару месяцев назад явился на работу с жесточайшей головной болью, это заметили тут же, хоть Сашка и не жаловался, и быстро организовали ему таблетку обезболивающего и горячий чай. А секретарша Катя каждый час заходила к нему и интересовалась, не надо ли чего и не хотел бы Сашка пойти домой отдохнуть. А тут такое.

Сашка взял блокноты Кирилла и перелистал. Помимо рабочих заметок там оказалось несколько рисунков человечков, сидящих на цепи или за решёткой. А на последней странице одного из них, сразу после списка необходимых расходников, зачёркнутого так яростно, что ручка местами даже прорвала бумагу, было написано: «Мне капец».

Сашка поёжился. Мрак какой-то. Он решил расспросить коллег о загадочном Кирилле, но никто ничего конкретного о нём не помнил. Да, был такой, прямо перед тобой, а потом уволился вроде. Или не уволился, а так ушёл. Да какая разница, давно дело было.

Когда Сашка вернулся в кабинет, сел перед компьютером. И тут боковым зрением уловил справа у окна какое-то движение. Резко обернувшись, он увидел тень, похожую на фигуру человека. Он вскочил, однако тень уже исчезла.

Сашка повалился в кресло и потёр виски. Чёрти что творится. Сначала этот загадочный Кирилл, который никак из головы не идёт, теперь вот это. Бред какой-то.

Вечером на выставке, куда они с Машенькой пошли, как и собирались, Сашка был неразговорчив и рассеян. Всю ночь он не мог сомкнуть глаз, а отрубившись, наконец-то, под утро увидел во сне серверную, заполненную вместо оборудования людьми. Они были скованы какими-то железными обручами, а рты их были зашиты чем-то вроде проволоки. Выбежав оттуда, Сашка увидел, что на столах коллег вместо компьютеров тоже лежат связанные люди, а один, утыканный иголками как Пинхед, усажен на стол секретарши. Одного глаза у этого человека не было, а вместо него в глазнице торчал издевательски яркий цветок. Точь-в-точь такой, каким цвёл кактус Кати, её гордость. Она ему даже имя придумала. Кактус звали Васей. И все эти люди смотрели на Сашку и силились что-то сказать, но никто из них не мог раскрыть зашитого рта.

Сашка заорал и проснулся. Он был весь в поту, одеяло свалилось на пол, простыня сбилась. На полу валялся будильник, сброшенный с тумбочки. Машеньки рядом не было – она уходила на час раньше него.

Впервые за время работы в фирме Сашка проспал.

С того дня всё пошло наперекосяк. Он допускал глупейшие ошибки, сломал новенький роутер, напортачил в настройках почтового сервера. Но самое паршивое – он не мог заставить себя подойти к рабочим компьютерам. Даже когда его слёзно умоляли исправить неполадку или прогнать вирус. Каждый раз, как только он прикасался к клавиатуре или системнику, перед глазами вместо техники возникал связанный человек с зашитым ртом и Сашка отскакивал от стола с криком, а потом убегал к себе под удивлённые взгляды сослуживцев.

Он практически перестал есть, спал по два-три часа в сутки. Часто сидел и бесцельно листал блокноты Кирилла, водя пальцами по рисункам человечков. Его компьютер был единственной машиной, которая ни во что не превращалась. И он старался как можно реже от неё отходить.

Директор недоумевал, хмурился и интересовался, не заболел ли Сашка. Сашка молчал и старался встреч с директором избегать.

Через месяц Горыня Николаевич вызвал его в кабинет сам. Махнул вошедшему Сашке на стул напротив своего стола, и уставился на него внимательным взглядом.

- Что ж это такое, Сашенька, с вами творится? Наши девочки из бухгалтерии всё мялись, не хотели меня тревожить, да и вас жалели, но куда ж им было деваться, если уже две недели, как вы не может е настроить им машины? Вы же, дружочек мой, понимаете, что надо что-то делать, что-то решать, так ведь? Устали, наверное, авитаминоз у вас. Весна в этом году затянулась, правда? На календаре уже середина марта, а за окном – ну чисто январь! Давайте-ка мы вот как поступим. Я вам сейчас премию внеочередную выпишу, а вы отдохнёте недельки три, скажем, в Хорватии? Там чудесный климат, я вам рекомендую! А, Сашенька? Как вам моё предложение?

Сашка медленно поднял голову и посмотрел на директора. Ему показалось, что он смотрит на паука. Толстого, с тонкими мохнатыми лапками. На паука, прячущегося в тёмном углу. Сашка почти физически ощутил на лице и руках липкую паутину, которая не давала двигаться и дышать. Он замотал головой, отгоняя отвратительное видение, а потом, сам удивляясь внезапно созревшему решению, ответил:

- Нет, не надо премии. Я лучше… Я увольняюсь, Горыня Николаевич. Мне хорошо было тут работать, у вас всё… прекрасно, - последнее слово далось ему огромным трудом. – Но я увольняюсь. Так будет лучше.

Директор какое-то время молча смотрел на него, потом встал и прошёлся по кабинету. Когда он снова заговорил, тон его Сашке совсем не понравился. В нём не было ничего от того добродушного дядьки, который встретил его в первый день работы четыре года назад.

- Видите ли, Сашенька, я ведь не случайно говорил, что главное моё требование к сотрудникам – желание работать с нами долго. И под «долго» я подразумевал никак не четыре года. И даже не десять. Я так просто не отпускаю тех, кого нанял. Вы – моё главное богатство и секрет процветания моей компании.

Он положил оказавшиеся неожиданно тяжёлыми и жёсткими руки Сашке на плечи и развернул его лицом к себе.

- Нет, дружочек, я не могу вас отпустить. Придётся вам и дальше на меня работать. Но уже несколько в ином качестве. Хотя я уверен, вам понравится. С этой должности, во всяком случае, ещё ничего не просился уйти.

Он засмеялся неприятным скрипучим смехом, вернулся к столу и нажал кнопку на офисном телефоне.

- Маша? Машенька, зайдите ко мне. У меня к вам дело.

Сашка пытался пошевелиться, но руки и ноги налились свинцом. Жутко захотелось спать.

В кабинет вошла Машенька. Его Машенька. Сашка попытался заговорить с ней, протянуть руку, но тело окончательно перестало слушаться, и он мог только беспомощно наблюдать за происходящим.

- Вы вызывали, Горыня Николаевич?

- Да, Маша, увы-увы. Вот, смотри.

Он указал рукой на Сашку как на нашкодившего первоклассника.

- Увольняться наш Сашенька решил.

Маша посмотрела на Сашку совершенно спокойно и равнодушно. Как на мебель.

- Так что придётся нам, Маша, перевести его на другую должность.

- Я поняла, Горыня Николаевич. Сейчас всё сделаем.

Она наклонилась к Сашке и поймала его взгляд.

- Это быстро. Жаль, что ты так решил, Саш. Очень жаль. Я к тебе привязалась.

Сашке хотелось сказать ей, что если уж привязалась, то пусть поможет ему встать и уйдёт отсюда вместе с ним, но говорить он всё ещё не мог.

Машенька обхватила его голову ладонями, и Сашка почувствовал, будто его мозг протыкают иголками. Последнее, что он увидел, прежде чем потерять сознание, были её равнодушные голубые глаза.

Пришёл в себя Сашка в кабинете отдела кадров. Свет непривычно резал глаза, а руки и ноги всё ещё отказывались слушаться. Он видел перед собой Машин стол. Только с несколько непривычного ракурса. Будто бы он... Будто бы он каким-то образом сидит на столе. Сашка попытался позвать кого-нибудь, но ему не удалось издать ни звука. Он подумал, что должен был бы запаниковать, но пришёл к выводу, что ему этого не хочется. Голова была ясной, мысли текли спокойно и упорядоченно. Только вот тело ломило немного.

Вскоре подошла Машенька, уселась на стул и потянулась к его лицу влажной салфеткой. Сашка хотел закрыть глаза, но понял, что не может этого сделать. А ещё понял, что его новым глазам салфетка только пойдёт на пользу – пыль на жидкокристаллических мониторах это ведь такая гадость. Маша поправила коврик для мыши и улыбнулась новому Сашке.

- Ну вот, Саш, теперь ты тут действительно надолго. Директор разрешил мне оставить тебя себе, тем более, что Владимир Маркович, наш старший аналитик и мой старый компьютер, уже ни на что не годится – устарел, увы. А я полезный работник, Саш. Видишь, как я здорово умею обеспечивать компанию новой техникой? Да и не только техникой.

Саша видел зыбкие фигуры людей, как плёнка наложенные на стоящую в кабинете мебель. Они были не такие чёткие, как в том давнем сне, но он узнал грузную тётку в халате и шапочке уборщицы, которая стала шкафом для курток, худого белобрысого парнишку, видимо курьера, превращённого в узкий стеллаж с документами, и многих, многих других.

Маша хихикнула, прижав ладонь ко рту. Её глаза неприятно блестели.

- И я, Сашенька, тут работаю уже двадцать лет. А так не скажешь, да?

Она взъерошила волосы и кокетливо покрутилась перед монитором.

- За каждого нового постоянного сотрудника я получаю ещё парочку лет молодости. Это ведь гораздо лучше любых премий, как думаешь? Директор у нас прекрасный начальник. С ним очень приятно вести дела.

Маша приблизила лицо к Сашкиному монитору и коснулась его губами.

- Мы с тобой теперь каждый день будем видеться, как и раньше. Я очень тебя люблю.

Она погладила корпус монитора, но Сашка ничего не почувствовал.

Через год его пришлось утилизировать – материнская плата сгорела во время грозы, и оказался необратимо повреждён процессор.

Автор  Лучафэрул

@темы: рассказы, предметы и вещи, не своё

---

[Скрёб-поскрёб]

Свежие истории у меня пока что закончились, так что сегодня смотрим видео.

Пять

Просто немного мяса )

История про робота, который домашний слуга, друг и помощник.

Operator from Sam Barnett on Vimeo.

Небольшой фильм о том, как оператора по имени Боб захватил биомеханический паразит и он вынужден бороться с тем, что сильнее его, ради своей семьи и собственной жизни.

Suckablood - short fairytale horror from BloodyCuts.co.uk on Vimeo.

Готическая сказка на ночь.

Cam Closer from David F. Sandberg on Vimeo.

История о мобильнике с необычной видеокамерой.

@темы: видео, сущности, предметы и вещи, детские страхи, не своё

---

[Arvenever]

Как попасть в другой мир на лифте

Как попасть в другой мир при помощи лифта – жутковатый ритуал, практикуемый в Японии.
Среди японской молодежи распространено убеждение, согласно которому, можно увидеть иной мир (параллельное измерение), выполнив определенную последовательность действий в обычном лифте.

Перед тем, как попробовать этот ритуал в действии, следует хорошенько подумать, поскольку обратной дороги уже может и не быть.
Предлагаем вашему вниманию небольшую инструкцию по путешествию в параллельное измерение, но предупреждаем — использовать ее стоит на свой страх и риск.

▴▾▴

Итак, для того, чтобы побывать в другом мире, необходимо зайти в здание (высотой не менее 10 этажей) с исправно работающим лифтом.
Дальнейшая последовательность действий с лифтом выглядит так.

1) Вызовите лифт на 1-й этаж.
Внимание — лифт должен быть пустым.

2) Совершите поездку по этажам в следующем порядке – 4-й этаж, 2-й этаж, 6-й этаж, 2-й этаж, 10-й этаж.
Если кто-нибудь еще войдет в лифт в это время, то ничего не получится.

3) На 10-м этаже, нажмите кнопку 5-го этажа, не выходя при этом из лифта.

4) На пятом этаже, дверь откроется, и в лифт войдет молодая женщина. Ни в коем случае не разговаривайте с ней.

5) Как только она войдет в лифт, сразу же нажмите на кнопку 1-го этажа.

6) Вместо того, чтобы опуститься на 1-й этаж, лифт снова начнет подниматься на 10-й этаж. Внимание — пока лифт будет подниматься, у пассажира будет последний шанс прекратить все это. Если нажать на кнопку другого этажа, ритуал не сработает. Однако как только лифт пройдет 9 этаж, обратной дороги уже не будет.

7) Для того, чтобы вернуться в свой мир, требуется выполнить указанный выше ритуал в обратном порядке. Помните, молодая женщина, зашедшая в лифт на пятом этаже, не человек.

Некоторые японцы утверждают, что им удалось выполнить этот ритуал и побывать в другом мире.
Они рассказывают, что здание выглядело точно таким же, как то, в которое они заходили в начале ритуала, только вокруг была кромешная темнота, фонари не работали, а вдалеке виднелось красное небо.
Кроме них там не было ни одного живого существа.
Некоторые источники сообщают, что в этом мире не работала никакая электроника, другие же утверждают, что все работало в привычном режиме.
Побывавшие в другом мире японцы говорят, что возвращение в реальный мир далось им непросто — они подвергались приступам дезориентации в пространстве, а вход в лифт почему-то удалялся от них каждый раз, когда они приближались к нему.

@темы: искажения времени и пространства, городские легенды, не своё

---

Глубокая обида

[Скрёб-поскрёб]

Первое осеннее утро радовало бодрящей прохладой. Влажный ветерок трепал бантики дочери-первоклашки, и по-собачьи навязчиво лизал свежевыбритые щёки Андрея. Утренний холодок был как нельзя кстати после бессонной ночи. Супруга так и не смогла отпроситься с работы, вот и пришлось примерному папаше после ночной смены вести любимое чадо на первую школьную линейку.

Как запрограммированный, Андрей спускал затвор цифровой «мыльницы», выцеливая мило кривляющуюся дочурку. Торжественные речи учителей нагоняли сильнейшую дрёму. Немного взбодрить Андрея смогли лишь рослые старшеклассницы, как сачком ловившие лёгкие мотыльки мужских взглядов своими на удивление зрелыми формами. Но и эта гремучая смесь соблазна и невинности не стала неодолимой преградой для усталости, вязким клеем смыкавшей разбухшие веки Андрея.

Из этого полусна его вырвал лишь хлопок по плечу и развязный выкрик в самое ухо:

― Не спи, сосед. А я тебе с той стороны площадки руками махал — не видал, что ли? Ну, ты даёшь!

― А, Сеня, привет. С днём Знаний тебя. Своего сорванца провожал? ― Андрей узнал Семёна, крикливого мужика, живущего этажом выше. Он любил при встрече хлопать всех по плечу, и раздражать несмешными остротами.

― Точно. И тебя с праздничком. Ты куда сейчас? Могу подбросить до метро.

― Не-е, я домой. Я только..., ― что «только», Андрей пояснить не успел, так как между ним и соседом пробежал помятый мужик с охапкой разноцветных тряпок. При этом он довольно грубо толкнул собеседников, расчищая себе путь. Андрей обернулся вслед наглецу, подождал секунду, надеясь, что тот соизволит извиниться, но, так и не дождавшись, крикнул:

― Эй, уважаемый, нехорошо так толкаться.

Семён поддержал соседа, оглушительно рявкнув:

― Да уж, хоть бы извинился. И машину переставь — весь проход закрыл.

Андрей только после этих слов заметил, что напротив школьных ворот стоит фургончик цвета кофе с молоком, на борту которого разноцветные буквы выплясывали вокруг телефонного номера: «Детские праздники. Клоун-фокусник». Машина и впрямь стояла довольно неудачно — если с коляской или большой сумкой, то обойти её было бы очень сложно.

Но владелец фургона лишь бросил на ходу:

― Прошу прощения. Переставлю позже — я должен к выступлению готовиться, ― и скрылся за дверью школы.

― Тьфу, клоун, ― раздражённо буркнул Андрей, боком огибая расписной фургон. Сосед звучно выдохнул:

― Х-хамло! Таких учить надо. Есть тут у меня одна вещица. Пошли, ― и он за рукав потянул Андрея в сторону своей машины, тоже, кстати, припаркованной не самым идеальным образом. Пиликнув сигнализацией, сосед принялся с энтузиазмом рыться в багажнике своего «пассата». Андрей не смог удержаться от усмешки, заметив, как сильно сосед напоминает в этот момент бездомного пса, отчаянно пытающегося отрыть кость, которую сам же и закопал неделю назад — видел такую картинку в одном комичном ролике из Интернета.

Семён, наконец, довольно хмыкнув, вытащил плотный рулон, перетянутый резинкой.

― Пошли Андрюха, поможешь проучить этого клоуна. Эти штуки мне племяш-студент подогнал. Он в какой-то организации молодёжной состоит. Так они с друзьями по улицам ходят, и, если видят машину, не так, по их мнению, запаркованную — лепят на лобовое вот эту фигню. На, Подержи, ― Семён сунул в руки Андрею свёрнутую в трубку бумагу. Андрей развернул круглый, размером с канализационный люк, лист с красной окантовкой и прочитал:

― «Мне плевать на всех. Паркуюсь, где хочу». Слышь, сосед, потом со стекла не отдерёшь, наверное?

― Ну, и прекрасно. Впредь будет думать, ― Семён взял из рук Андрея огромную наклейку, и сделал шаг к фургончику. Один такой круг уже закрывал часть лобового стекла, напоминая огромный, омерзительный плевок с кровавой пеной по краю. Андрею стало даже немного жаль нагловатого владельца фургона, но сосед уже раскрутил «маховик репрессий», и, рядом с первым, растёкся второй «плевок». Андрей, хотел сказать, что не надо бы так, но... молча махнул рукой, и отправился домой, спать.

Дней пять Андрей не вспоминал об этом дурацком случае. Помнить особо нечего, да и работа фельдшера на московской скорой помощи расслабиться, и предаться праздным размышлениям, возможность предоставляет нечасто. Крики, боль, раздражение, пробки на дорогах, вой сирены над головой — некогда размышлять о последствиях соседской «казни» над грубоватым чудаком. Но сосед напомнил.

Окликнув Андрея у подъезда, он с широченной ухмылкой догнал его, и, заговорщицки моргнув, прохрипел:

― Андрюха, помнишь первого числа, у школы?

― Ты про что?

― Ну, стёкла я лобовые залепил одному придурку, помнишь.

― А, ну да — вспомнил. И что?

― Ты ушёл, и зря — такой концерт был. Прямо «Аншлаг» и «Кривое зеркало» в одном флаконе. Этот чудила, видать, увидел, что стёкла обклеили, выскочил прямо в клоунском прикиде. Орёт, плюётся, матюкается, а наклейки отодрать не может никак — те лоскутками только отходят. Тот бесится, угрозами разбрасывается, а выглядит в своём наряде так, что уссаться можно от смеха. Чем больше тот начинает беситься, тем смешнее становится. Школьники повыскакивали — ржут, на мобилки эту комедию снимают. А когда он на меня зыркнул своими глазищами подкрашенными и кулаком погрозил — я чуть не задохнулся от хохота. А ты...

― Да, а я всё проспал — теперь всю жизнь жалеть буду, ― попытался отшутиться Андрей, чтобы избавить себя от повторного прослушивания «весёлой» истории. Он знал, что Семён будет теперь вспоминать этот случай при каждой встрече, но сейчас он не желал ещё раз слушать подробности клоунских страданий. Кроме того, он по-прежнему считал, что в тот раз Семён «хватил через край» с наклейками.

Андрей протиснулся в подъезд, а Семён крикнул ему вдогонку:

― Я уже в нете этот ролик видел. Кто-то из школяров выложил. Я тебе завтра ссылку передам — посмотришь.

Однако, ни назавтра, ни через день обещанную ссылку Андрей так и не получил. Да и сам сосед куда-то запропастился. «Ушёл в работу, наверное», ― решил Андрей, и снова выкинул из головы и соседа, и клоуна, и скандал возле школы. Оно ему всё это надо? Своих дел по горло — работа, дочь в школу отвести или обратно встретить, по дому дел невпроворот, да и жена внимания требует — не до сомнительных соседских шуток. И, спустя неделю, воспоминания о том недоразумении благополучно растворились в мыслях о насущном.

Под конец сентября выдалось несколько изумительно тёплых и солнечных дней, в один из которых Андрей, как обычно шёл после работы к метро. И как всегда, решил сократить путь через дворы. Каково же было его удивление, когда перед ним, как чёрт из коробки, выскочил размалёванный мим. Выглядел он непривычно для московских улиц. Но в кино, особенно в штатовских комедиях, Андрей часто видел подобных лицедеев — этакий стереотипный морячок-французик в узких брючатах, тельняшке, берете с кокетливым помпончиком и с густо вымазанным мелом лицом. Андрей, отбросив первоначальный испуг, вызванный внезапностью появления в пустом дворе столь необычного персонажа, попытался найти разумное объяснение такому событию.

Вероятно, артист переоделся дома, и бежит на улицу, чтоб заработать пантомимой «на хлеб». Однако, чёрно-белый клоун не спешил покинуть двор. Напротив, он встал прямо перед Андреем, и принялся за набившую оскомину пантомиму — постройку невидимой стены. Совсем как в кино, мим оглаживал ладонями воздух, делая вид, будто упирается в прочную преграду.

Андрей сделал шаг в сторону, желая обойти странного человека, но тот, продолжая упираться в незримую стену, сдвинулся в том же направлении. Сначала Андрею стало немного жутковато — чего надо этому типу? Но тень испуга тут же растворилась в раздражении, и Андрей негромко, сквозь зубы, процедил:

― Мужик, не трать время — денег не дам. Отойди в сторону.

Мим скорчил гримасу, призванную показать преувеличенный до вселенских размеров испуг. Потом, без какого-либо перехода, стал указывать руками за спину Андрею, будто заметив что-то очень важное.

― Да, что там ещё, ― зло прошипел Андрей, поворачиваясь спиной к миму. Заметив, что ничего примечательного за его спиной не было, Андрей сообразил, что напрасно упустил «морячка» из виду. Но было поздно — боль от удара по макушке тысячью раскалённых струй хлынула в мозг, удушив зловонным дымом сознание.

Когда Андрей вновь почувствовал, что может пошевелить руками, тьма не пропала, а удушливый, влажный смрад стал ещё гуще и невыносимей. Примерно такую вонь Андрей ощутил, когда жарким летним днём проходил мимо стройки, где краном вытаскивали из-под временного туалета бак, доверху забитый застарелыми испражнениями. Тогда он смог убежать на другую сторону улицы, едва не попав под колёса грузовика. Теперь же, едва поднявшись на ноги, разъезжавшиеся на вязкой жиже, устлавшей неровный пол, Андрей перегнулся пополам, исторгнув потоки рвоты в зловонную тьму.

При этом он пребольно ударился лбом о бетонную стену. Андрей застонал — от боли, вспыхнувшей во лбу, и от сковавшего живот и рёбра рвотного спазма, который не давал возможности сделать вздох. Ещё громче он застонал, нет, почти зарычал, когда, расправив руки в стороны, упёрся ладонями в такие же склизкие бетонные стены. Андрей понял, что находится в глухом бетонном колодце. Между пальцами текли струи тёплой влаги.

Андрей, как мог, попытался подпрыгнуть, вытянув вверх руки, но пальцы лишь царапнули чёрную пустоту. Всё — могила! Неизвестно, каким образом, он оказался в узком бетонном саркофаге, который, к тому же, довольно быстро заполнялся водой. Это Андрей понял, когда после очередного прыжка, упал на скользкое дно и окончательно вымочил брюки. Вдыхая пропитанный вонью воздух сквозь ткань рукава, Андрей с трудом сдерживался, чтобы не сорваться в крик. Но, вспомнив, что здесь не перед кем изображать героя, он вложил всё своё отчаяние, весь страх, в душераздирающий вопль. Потом он принялся орать во всё горло, обожжённое смрадом, одно слово. Он повторял его, как молитву, как заклинание, собирая в своей душе крохи надежды:

― П-А-МА-ГИ-ТЕ!

Но воздуха не хватало даже на полноценный вдох, и Андрей скоро умолк, продолжая слушать оглушительное биение собственного сердца. Страх перед несвоевременной и такой незаслуженной, глупой смертью мерзким червём вползал в каждую клеточку тела Андрея, высасывая остатки воли к жизни и спасению. Ужас бетонной плитой давил на него, понуждая съёживаться, скрючиваться эмбрионом на дне сырой, зловонной ямы, которая всё стремительней заполнялась водой.

И тут давление паники усилилось многократно — беспросветная тьма, будто ожила, и захрипела-застонала, как издыхающий в муках зверь. Андрей перестал дышать, не в силах понять, что ещё уготовлено ему в этом бетонном коконе. Не в силах понять, и не желая верить, что это всё происходит с ним наяву. Единственное, на что он надеялся в этот момент — что всё происходящее является лишь иллюзией, а сам он, на самом деле, сейчас находится в обмороке после удара того мерзкого мима.

Но надежда эта мгновенно испарилась, когда хрип перешёл в скрежещущий рык, раздавшийся над головой. Андрей в отчаянии закрыл голову руками. И вдруг, тьма взорвалась вспышкой света, хлынувшего сверху. Клёкот и скрежет смолкли, и прозвучал нормальный человеческий голос:

― Эй, кто тут?

Андрей не сразу поверил, что слышит человеческую речь, и, значит, может рассчитывать на спасение. Но, когда голос вновь поинтересовался, кто кричал, Андрей понял, что это не видение, а ужасное рычание было ничем иным, как грохотом сдвигаемого чугунного люка. Он собрал остатки воздуха, и прохрипел:

― Помогите. Я не знаю, как здесь оказался.

Голос не пропал, и отреагировал мгновенно и успокаивающе:

― Потерпи, друг — сейчас что-нибудь придумаем.

Несколько томительных минут ничего не происходило, но потом в проём люка проскользнул крысиный хвост бельевой верёвки.

― Вот — всё, что нашёл. Уцепись руками, обмотай их, а я тебя вытащу.

Андрей схватил верёвку, и спешно накрутил на кисти рук. Сжав её посильней в ладонях, он крикнул:

― Готово!

Тросик натянулся, больно сжав запястья, но Андрей был готов терпеть эту боль, лишь бы вырваться из зловонного колодца. Но, когда его руки только показались из люка, подъём остановился. По его напряжённым запястьям заскользила ещё одна верёвка, сплетаясь в тугие петли. Тот, кто вязал его, действовал быстро и сноровисто, будто ему не в диковинку вязать прочные узлы. Андрей изумлённо прохрипел:

― Это ещё зачем?

Но ответа не последовало. Где-то над головой заскрипели блоки, и Андрея окончательно вытянуло из колодца, чтобы оставить болтать ногами в полуметре от грязного пола. Андрей испытывал в этот момент даже не испуг, а обиду — как мальчишка, которому обещали игрушку за вымытые полы, но в итоге ограничились простым «спасибо».

― Что происходит? Зачем это?

― Сейчас всё узнаешь, ― говоривший мужчина в высоких резиновых сапогах стоял к нему спиной. Андрей быстро окинул взглядом помещение. Высоченные стены были увенчаны железными поручнями. Вдоль одной из стен зигзагом вилась металлическая лестница, которая вела туда, где, под самым потолком, за решётками поручней, прилепились дверь и пара узких окошек. На полу стояли полуразбитые электромоторы проткнувшие валами неизвестные Андрею механизмы. За спиной было слышно, как глухо журчит в трубах вода. Но самой интересной была стена, перед которой застыл в раздумьях человек в высоких сапогах — она была сплошь обклеена сотнями заламинированных фотографий.

На фото были лица, самые разные лица. кое-где их изображения были разбавлены снимками заводских труб, опор линий электропередач и прочих примет городских промзон. В нижнем ряду этой необычной фотоколлекции часто повторялось фото одной и той же рыжеволосой женщины. Вот она совсем юная девушка, вот — молодая женщина, на следующем снимке — она же, но с другой причёской. На последнем фото лицо женщины было обезображено гримасой боли и страдания. Андрею показалось, что именно фото этой женщины так пристально рассматривает человек в резиновых сапогах.

Наконец, мужчина заговорил негромко и с неприкрытой печалью в голосе:

― Артиста обидеть легко. И он терпит, терпит. Страдает, но не ропщет. Его можно оскорблять, изменять ему, смеяться над его страданиями. Но лишь до определённого момента, после которого смеяться мы позволяем исключительно если это предусмотрено программой выступления или сценарием. Помнишь меня? ― на этих словах мужчина резко повернулся лицом к Андрею. Чёрной краской на этом лице были искусно изображены брови, печально сведённые домиком и несколько слезинок, пунктиром ползущих из подведенных тенями глаз.

― Нет, не помню, ― честно признался Андрей. Тогда странный человек, вытащил из пакетика несколько влажных салфеток, и принялся стирать грим.

― А так?

― Н-не припоминаю.

Мужчина стиснул зубы в ярости, и прошипел:

― Так ты уже и не помнишь первое сентября, обклеенные стёкла чужой машины...

Только тут Андрей понял, что именно первого сентября он единственный раз столкнулся с этим человеком в школьном дворе. Да, это тот самый клоун. Неужели он затеял всё это, чтобы отомстить ему? Но за что?

― Так вы решили отыграться за тот случай? Но я тут ни при чём — я ваши стёкла не заклеивал.

― Да? А вот он сказал, что это ты всё затеял с этими дурацкими наклейками, ― и мужик указал пальцем на фото. Андрей присмотрелся — сосед, точно он. Семён был на фото с задранными к верху руками — видимо, висел на верёвках так же, как он сейчас. Андрей возмущённо зачастил:

― Да, враньё всё это. Это как раз он всё и сделал, а я его даже отговаривал. Я не верю, что он так говорил. Позовите его, пусть при мне скажет.

Оскорблённый клоун макнул палец в баночку с краской, и нарисовал на лбу строго сдвинутые брови.

― Всё, умолкни. Ты всё равно виноват, даже если твой приятель соврал. Виноват в том, что не остановил его. А с ним ты уже скоро увидишься. Там, ― вымазанный в чёрной краске палец указал на огромную трубу, которая под уклоном уходила в стену как раз под фотографиями. На фоне серых стен труба выделялась тем, что была выкрашена белым, а болты соединений сочились ярким фиолетовым цветом. Казалось, её чёрное жерло тянется к ногам Андрея, будто циклопических размеров пиявка, желая утолить свой дикий голод его измученным телом, подняла свою ненасытную пасть-воронку.

― Что значит — там?

― Там, там. Мы, артисты, не желающие прощать оскорбления, своих обидчиков в эту трубу спускаем. А фотки на стенку вешаем, и ламинируем, чтоб не размокли — память, всё-таки. Так что не расстраивайся — мы тебя будем помнить. А сейчас вылетит птичка, ― и размалёванный злодей несколько раз ослепил фотовспышкой усталые глаза подвешенной на блоках жертвы.

― Но это неправильно. Я ничего не делал. Меня будут искать, ― Андрей, не на шутку перепугавшись, перебирал все аргументы, способные, по его мнению, повлиять на решение безумного паяца. Но тот, в доли секунды прилепив себе огромный красный нос, картинно расхохотался визгливым смехом.

― А пускай ищут. Это заброшенный военный городок — здесь давно никто не живёт. Бродяг мы всех повывели, как тараканов, и теперь это наша вотчина — рядовых от творческой интеллигенции, уличных комедиантов и актёров «от сохи». А мы сейчас находимся на станции канализационной перекачки. Сюда все стоки городка сходились и перекачивались в эту красивую трубу. Теперь жителей нет, насосов нет, но, когда идут дожди, вода здесь поднимается аж вон до тех верхних поручней, не успевая утекать в трубу. А сейчас, как раз, идут обложные дожди. Начались, пока ты валялся под нашим «наркозом». И, взгляни под ноги.

Андрей с трудом, вызывая боль в немеющих руках, склонил голову, и с ужасом заметил, что колодец, из которого его вытащил клоун, уже доверху заполнен мутной водой. И эта жижа уже растекалась по полу с пеной и завихрениями по углам. Клоун размотал верёвку на крюке, и, ловко орудуя блоками, втиснул упирающегося Андрея в жерло сточной трубы. Мерзавец всё рассчитал очень точно, даже то, что жертва не сможет сопротивляться, онемевшими после долгого висения на верёвке, руками и ногами.

Клоун достал нож, огромный клинок которого покрывали бурые пятна не то ржавчины, не то свернувшейся крови. Андрей невольно зажмурился в ожидании смертельного удара. Ему даже показалось, что горло защипало металлическим холодком. Но удара не последовало, и Андрей приоткрыл глаза — безумный мститель всего лишь обрезал верёвку, тянувшуюся к блокам, оставив руки связанными. Сложив онемевшие ладони жертвы на груди, комедиант вложил в них какую-то плоскую коробочку.

― А это тебе на память.

― Что это?

― Твой телефон. Мне он всё равно ни к чему. Я хоть и артист, но не только в прекрасных иллюзиях дни проживаю, и знаю, что по серийнику могут хозяина определить. Могут, конечно, и не определить, но зачем рисковать? А сим-карту я выбросил. Может в игры поиграешь там, ― и проклятый паяц с поганой ухмылочкой кивнул на трубу.

Андрей решил попытаться вновь уговорить своего мучителя:

― Послушай, ну вытащи меня отсюда, и я обо всём забуду. Хочешь, я денег для тебя соберу? Нет? Ну, чего ты упёрся, гад? Обидели его! Разве за это убивают? Ну, не хочешь отпустить, так сейчас прирежь, сука. Имей смелость. Р-раз по горлу — и всё.

Но в ответ на все выпады и просьбы Андрея, шут лишь кривлялся, хлюпая сапогами в мутной воде, которая, тем временем, неуклонно подбиралась к горловине сточной трубы. Он склонил над лицом Андрея своё, изуродованное частым использованием грима, лицо.

― Нет, я тебя убивать не собираюсь — нельзя лишать человека шанса. Я ведь не знаю, куда ведёт эта труба, и никто из наших не знает. А вдруг, всего через полторы-две сотни метров тебя выкинет в речку. Побарахтаешься немного, от дерьма отмоешься, и к берегу приткнёшься. Так что, твоими же словами: имей смелость принять свою судьбу. Да, и привет тебе от одного из моих коллег, ― клоун коряво спародировал пантомиму с невидимой стеной. Потом он схватил швабру, и уперев её в макушку отчаянно матерящегося Андрея, втолкнул того поглубже в нутро трубы, как пыж в дуло кремниевого ружья.

Андрей слушал, как грохочут, удаляясь, шаги по железным ступеням, как плещется грязная вода у самого жерла трубы, и спешно пытался разогнать кровь в руках и ногах. На минуту, увлечённый попытками вернуть подвижность своим конечностям, он позабыл о пережитых волнениях, и даже о страхе перед тем, что может ожидать его в глубине подземных стоков. А когда он смог пошевелить пальцами, и согнуть одну ногу в колене, его на мгновение посетила надежда, что он успеет выкарабкаться наружу. Но это было лишь мгновение, потому что в следующую секунду в трубу хлынул мощный поток воды, который, как соломинку, подхватил Андрея и увлёк в душную утробу, пугающей до паралича, неизвестности.

Андрей всё же пытался, как мог, уцепиться за что-нибудь. Но стенки трубы были ровными, мало того — их покрывал ворсистый слой невероятно скользких водорослей, которые делали все попытки остановиться совершенно бессмысленными. Андрей плыл в стремительном потоке, потеряв счёт времени, и мучительно страшась того, что может ожидать его в конце подземного «заплыва». Эта боязнь возможных кошмаров городской клоаки была настолько сильна, что Андрей не на шутку опасался лишиться остатков разума от напряжения.

Лишь необходимость бороться с постоянной угрозой захлебнуться, помогала держать себя в руках. Но довольно скоро поток стал таким сильным и плотным, что воздуха в трубе не осталось совсем. Андрей едва успел сделать короткий вдох, и задержать дыхание. Время будто совсем остановилось. Лишь пульс с нарастающей силой грохотал в висках, грозя разорвать мозг. Сердце будто стиснули железными клещами, и оно в любую секунду могло расколоться, как сырое яйцо.

В миг, когда колючая тьма стала медленно пожирать разум Андрея, тело сильно тряхнуло, и труба выплюнула его. Андрей пролетел в сонме грязных брызг около трёх метров, и с головой ухнул в тёпленькую водичку. По инерции его затянуло вглубь, но дна он так и не коснулся. Андрей принялся с остервенением грести руками, спеша сделать спасительный вдох. Его руки за что-то цеплялись, нечто касалось его лица, но Андрей не думал об этом — он старательно проталкивал воду ладонями вниз.

Наконец, его, как пробку, выбросило на поверхность, и Андрей жадно глотнул воздух, но... Лучше бы он этого не делал. Нос и глотку ожгло невероятной силы смрадом — густой вонью гниющих тел, застарелых испражнений и перебродившей мочи. Эта адская смесь ядовитых испарений не просто душила Андрея — казалось, она проникала сквозь поры кожи, заставляя кровь свёртываться в густой кисель.

Андрей попытался сделать маленький вдох ещё раз — на этот раз ртом, чтобы не ощущать мерзкого зловония. Но и это не помогло. Стало лишь хуже — гнилостные газы вымазанным в дерьме рашпилем прошлись по вкусовым рецепторам Андрея, и он стал захлёбываться в приступе неудержимой рвоты. И так повторялось бесконечно долго: Андрей пытался вдохнуть, и тут же начинал корчиться в мучительных рвотных судорогах. Его желудок был давно пуст, но рефлекс продолжал терзать внутренности, отчего болели рёбра, и сердце едва пульсировало на грани остановки. Глаза лезли из орбит, брызжа едкими слезами, а мозг безмолвно вопил в предсмертной панике, не получая кислорода. Кроме того, приходилось постоянно грести связанными руками, чтобы не уйти на дно этой смрадной ямы.

Наконец, организм сдался, перестал натужно противиться поступлению отравленного воздуха в лёгкие, и Андрей смог сделать болезненный, но необходимый вдох. Он вспомнил известную поговорку о том, что человек привыкает ко всему. Привыкнуть к такому смраду было вряд ли возможно, но дышать мелкими порциями Андрей кое-как приноровился. Теперь ему очень хотелось осмотреться, чтобы понять, где он находится. Он помнил слова клоуна о том, что вполне может оказаться в реке, и он рад был бы наивно полагать, что плещется сейчас в загаженном омуте под покровом осенней ночи. Рад бы, но до тошноты спёртая атмосфера, и слишком тёплая для конца сентября вода, явно указывали, что это не так. И от этого становилось жутко до судорог.

И тут Андрей вспомнил о телефоне, вложенном в его ладонь паяцем. Он пошевелил пальцами, и с изумлением обнаружил, что после мокрого полёта через трубу, и плескания в вонючей луже, телефон всё ещё лежал в его ладони. Онемевшие пальцы начали давить кнопки, чтобы включить подсветку экрана. Андрей хотел использовать аппарат, как фонарик, чтобы рассмотреть место своего теперешнего нахождения, и возможные пути бегства из этого чистилища.

Экран не светился, что бы ни делал Андрей с телефоном. Когда он понял, что клоун-садист вытащил из аппарата не только сим-карту, но и аккумулятор, то с яростным воплем швырнул трубку в темноту. Было слышно, как телефон раскололся, встретив преграду, при этом во тьме проклюнулось несколько ярких искорок. И вдруг, вспыхнул слабый язычок голубого пламени. Похоже, искры воспламенили струйку болотного газа, верного спутника гниющего мяса.

Тусклый огонёк позволил увидеть достаточно, чтобы лишить Андрея последней надежды на спасение. Труба, вместе со сточными водами вынесла его не в реку, и даже не в канаву, а в огромный подземный отстойник. Вокруг во множестве плавали разбухшие, изуродованные разложением, тела, пучки волос, клочья одежды. Некоторые трупы невероятным образом покачивались вертикально над «гладью» отстойника, и лохмотья гниющей плоти мерзкими лепестками отслаивались с костей черепа. Огромное количество мертвецов говорило, что ранимые артисты действительно терпели обиды на каждом шагу, с удовольствием отправляя обидчиков в сточный ад.

Бетонные борта отстойника уходили далеко вверх, и исчезали в чернильной тьме, не давая возможности рассмотреть крышку этого бетонного гроба. Задыхаясь от волнения, Андрей ощупал взглядом каждую трещинку в стенках отстойника в надежде отыскать путь к спасению — должны ведь куда-то уходить отстоявшиеся воды. И в миг, когда этот «водный ход» обнаружился, Андрей застонал в отчаянии, до крови закусив губу — на уровне чуть выше метра, виднелись зарешёченные сливные отверстия. Однако, они были настолько малы, что, даже сорвав решётки, в них можно было просунуть разве что руку.

Мужчина, уткнувшись в склизкий бетон стены лбом, зарыдал, как мальчишка, беззвучно всхлипывая и скрежеща зубами. Теперь он окончательно понял, что выхода из этого отстойника нет, и ему остаётся лишь дожидаться мучительной гибели в этом ужасном месте. Или... выбрать, как лишить себя жизни — захлебнувшись, утонуть в испражнениях и трупном соке, либо разбить голову о бетонную стену.

Отчаяние и желание уйти из жизни, усилились, когда слабое пламя болотного газа стало быстро тускнеть, сжимаясь под тяжестью зловонной тьмы. Но вдруг, случилось то, что смогло отвлечь Андрея от чёрных мыслей. Среди журчания сточных вод он отчётливо расслышал чьё-то шумное дыхание. Кто-то со свистом и хрипами дышал прямо за спиной Андрея. Оцепенев от неожиданности и испуга, он даже ощутил на своей щеке смрадное дуновение чужого выдоха. Сердце Андрея замерло в страхе, а тело вздрогнуло, когда за спиной раздалось булькающее шипение.

По спине вдоль позвонков до шеи пробежала холодная волна ужаса. Андрей открыл рот, чтобы закричать, но вопль застрял в горле, сухим репейником царапая нёбо. А хрип за спиной, секунду спустя, стал до боли знакомым голосом:

― Привет, сосед! Что, испугался?

Андрей обернулся, и в свете, с новой силой запылавшего, болотного газа увидел Семёна. Несмотря на опухшее лицо с глубокими язвами, которые сочились гноем и сукровицей, сомнений не было — это его беспокойный сосед, чьё фото на стене показывал ему клоун перед спуском в отстойник. Но этого не может быть! Андрей несколько раз моргнул, но сосед не исчез, не растворился с хлопком в зловонном тумане. Напротив, он подмигнул раздувшимся, как пельмень, веком, брызнув из глаза струйкой гноя, и растянул бесцветные лохмотья губ в подобии своей фирменной ухмылки.

― Вижу, что испугался. Ничего, побудешь здесь с моё — тоже не лучше выглядеть станешь. Вот же сволочь этот клоун! Из-за такой мелочи... Не даром их дети боятся.

Андрей, как заворожённый смотрел на это чудовище с голосом его соседа. По иронии судьбы, он сейчас сам напоминал клоуна. Как раз такой в детстве довёл своим ужасным обликом Андрея до слёз. У того тоже был огромный, раздувшийся нос, растрескавшаяся кожа на лице и выпученные глаза в окружении фиолетовых пятен синяков. Но тогда это был неудачный грим халтурщика-актёра, а теперь...

― Семён, это и правда ты? Но это ведь невозможно — и выглядишь ты, как... как.

― Как покойник? А ты не видишь, в чём я уже две недели плаваю? Я наблюдал, как тебя тут чистило до выброса кишок. А тут — две недели! Я понимаю, что с Джонни Деппом меня не спутаешь, но... И, кстати, ты ещё остальных не видел. А, вот и они.

Андрей только после этих слов заметил, что их окружило множество чудовищных существ, лишь очень отдалённо напоминавших людей. Раздувшиеся, как огромные мячи, и истощённые, с обломками рёбер, порвавшими полупрозрачный пергамент кожи. Увешанные рыхлыми лохмотьями плоти, с вытекшими глазами, и с огромными головами, раздувшаяся от гноя кожа которых была натянута до белизны, а в местах, где она успела треснуть, наружу лезли комья тошнотворной массы.

Андрей не мог поверить, что люди могут жить, когда их тело дошло до подобного состояния, но не мог оторваться от рассматривания всех этих невероятных, кошмарных увечий. Наконец, он смог прийти в себя, и нашёл силы, чтобы задать интересующий его вопрос:
― Всё это ужасно. Но раз вы здесь так долго, то неужели так и не нашли способа покинуть этот ад? А я вообще здесь оказался из-за тебя, Семён. Развяжи мне руки, я с тобой отдельно поговорю.

Семён вытащил из воды кисти рук, которые теперь напоминали связки лопнувших сарделек.

― Такими пальцами разве узел развяжешь? И хватит меня во всём винить — я же не знал, что этот гад и тобой займётся. Я и вот этого всего никак ожидать не мог. А теперь насчёт «покинуть этот ад». Да есть тут одна идейка, и ты нам сильно поможешь довести её до конца. Вот, познакомься, это Мария, ― и Семён указал на безобразно-бесформенную гору гниющей плоти:

― Она тут уже около года. Именно она выдвинула предположение, что там, в темноте наверху должен быть люк, что ведёт на поверхность. Она же придумала, как до него можно добраться. Просто и гениально — воздушный шар. Гниющие трупы и нечистоты генерируют массу болотного газа, который мог бы поднять шар с пассажиром к люку. И на этом аэростате мы все по очереди сможем подняться наверх.

Андрей помотал головой, будто стряхивая с ушей невероятную дурь, произнесённую соседом.

― Что за бред? Ну, ладно, а где же вы шар возьмёте?

Семён показал в сторону пяти чудовищ, который начали растягивать огромное полотно, грубо сшитое из неровных лоскутьев.

― А, он почти готов. Мария свежевала трупы и из их кожи шила оболочку шара. Вместо игл она использовала кости, а вместо ниток — сухожилия. Кого-то из новичков оставляли, чтобы работа продвигалась скорее. Других же разделывали заживо, чтобы кожа дольше не гнила, а была крепкой и эластичной. Мясо и внутренности тоже не пропадали — надо же было работникам поддерживать свои силы свежими протеинами и микроэлементами.

Андрей брезгливо поёжился:

― Зачем ты мне всё это объясняешь, Семён? ― хотя он уже и сам начал догадываться, к чему все эти пространные россказни бывшего соседа. И тот подтвердил эти догадки, вынудив Андрея в приступе панического ужаса броситься спиной на скользкий бетон.

― Да, понимаешь, Андрюха — меня взяли помощником. Сам видишь, у них, у большинства и пальцы-то сгнили. А я, пусть кое-как, но руками ещё могу что-то делать. Так вот, меня взяли в работники, а ты нам нужен, чтобы завершить аэростат и насытиться перед тем, как вырваться из этого смрадного плена. Нам нужны твои кожа и мясо.

Семён вытащил из воды руку с остро наточенным крюком из человеческой кости. Остальные чудовища также изготовились, подняв выточенные из костей ножи, крючья и пилы. Андрей не мог поверить, что его ждёт настолько ужасная и несправедливая смерть. Конечно, смерть всегда несправедлива, но чтобы так — от рук полусгнивших жителей вонючего отстойника...

Андрей принялся метаться вдоль стены, пытаясь отбиваться связанными руками от наседавших людоедов.

― Этого не может быть. Всё это неправда, фикция. Я врач, и знаю, что при такой степени разложения тканей, как у вас, жить невозможно. Невозможно!

Андрей бился в исступлении, бросался из стороны в сторону, хватая руками всё, чего они касались. Он рвал куски гниющей плоти с костей, выдирал с хрустом связки и сухожилия. В его душе бурлила и клокотала едкая смесь из первобытного страха, отвращения, обиды и ярости, заставляя его биться за свою жизнь, пусть даже короткую жизнь в душной подземной камере, доверху забитой грязью, мертвечиной и испражнениями.

Наконец, Андрей выдохся, и на мгновение остановился. И в этот миг, будто пелена спала с его глаз, и он увидел, что по-прежнему находится в подземелье отстойника совершенно один. Нет ни соседа, ни его чудовищных спутников — лишь сочащиеся слизью стены, плавающая по воде гниль и тусклый огонёк болотного газа. Андрей в момент этого прояснения успел даже вспомнить статью, прочитанную в пору учёбы в медицинском, о том, что, проникая с дыханием и через поры кожи, гнилостные яды могут вызывать помутнение рассудка и сильнейшие галлюцинации. Он даже вспомнил мудрёное название этого синдрома: Онейроид.

Андрей на секунду испытал слабое облегчение. Но, похоже, расслабился он слишком рано — сзади в шею ему впился острый костяной штырь. Грязная кость рвала кожу, как гнилую тряпку, и напряжённые нервы, как прелые нити, доставляя Андрею страшные мучения.

― Ну, что — успокоился? Не бойся — когда выберусь, я о твоей семье позабочусь. Мы же друзья, ― прошипел в самое ухо Андрею сосед, ещё глубже проталкивая своё страшное оружие в тело жертвы. И тут же со всех сторон навалились изуродованные, смрадные туши мерзких жителей отстойника. Ужасные инструменты кровожадных чудовищ стали с треском рвать плоть пленника, вынуждая того корчиться в жутких страданиях и захлёбываться в вопле бессильной ненависти.

Очень скоро измученное сознание Андрея захлебнулось в волнах нестерпимого ужаса, невыносимой боли и бездонного отчаяния.

Когда, спустя двое суток, в подземном сточном озере раздался всплеск от падения очередной жертвы из канализационной трубы — его уже некому было услышать.

Автор: Ечеистов Вадим

@темы: безумие, рассказы, не своё, мертвецы

---

С. Кинг "Нечто серое"

[Скрёб-поскрёб]

Всю неделю по радио передавали, что вот-вот должен начаться сильный северный ветер и обильный снегопад. В четверг, наконец, прогноз сбылся. И очень быстро, уже к часам четырем дня, намело около восьми дюймов снега, а ветер все не утихал. В баре Генри под названием «НОЧНАЯ СОВА» собралось к тому времени человек пять-шесть завсегдатаев. Заведение это представляет собой обычную небольшую забегаловку-магазинчик на этой стороне Бэнгора, которая открыта для посетителей круглые сутки.

Бизнесом по-крупному Генри не занимается — его клиентами являются, в основном, студенты, которые накачиваются у него пивом и дешевым вином. Доходов этих ему, однако, хватает на спокойное и вполне безбедное существование. Захаживаем сюда и мы, старые тупицы из департамента социального обеспечения, чтобы поболтать немного о том, кто умер за последнее время, или о том, как человечество неуклонно приближается к концу света.

В тот вечер за стойкой стоял сам Генри; Билл Пелхэм, Берти Коннорс, Карл Литтлфилд и я сидели вокруг камина, вытянув ноги к огню. Снаружи, на улице, не было почти никакого движения. Ни одной машины вдоль всей Огайо-стрит — только снегоочистители медленно разгребали снежные завалы. Там, докуда они еще не дошли, ветер надувал причудливые снежные барханы, некоторые из которых напоминали своей ребристостью длинные позвоночники каких-нибудь древних динозавров.

За все время после полудня в «НОЧНУЮ СОВУ», кроме нас, зашли еще всего трое посетителей. Одним из них, если его можно считать клиентом, был слепой Эдди. Эдди было уже около семидесяти и был он, на самом деле, не совсем слепым — просто сильная старческая слабость зрения. Заходит он сюда один-два раза в неделю и, посидев немного и незаметно стащив с прилавка буханку хлеба, с достоинством удаляется. В такие моменты он чрезвычайно доволен собой и выражение его «хитрой» прищуренной физиономии можно приблизительно передать следующими словами: «ВОТ ВАМ, БЕЗМОЗГЛЫЕ СУКИНЫ ДЕТИ! СНОВА Я ОБДУРИЛ ВАС!»

Берти однажды спросил у Генри, почему он никогда не пытается положить этому конец.

— Я могу ответить тебе, — сказал на это Генри. — Несколько лет назад военно-воздушные силы запросили у государства (а на самом деле, конечно, у налогоплательщиков) двадцать миллионов долларов на постройку летающей модели нового разрабатываемого самолета. В конечном итоге стоимость этой программы составила семьдесят пять миллионов долларов, но самолет так и не был запущен в серийное производство. Все это было десять лет назад, когда слепой Эдди, да и я тоже были помоложе, чем сейчас, и я голосовал за одну женщину, которая выступала за финансирование этой программы, а Эдди голосовал против нее. В конце концов, таких, как я, оказалось больше и семьдесят пять миллионов долларов были пущены, как оказалось впоследствии, на ветер. И с тех пор я делаю вид, что не замечаю, как Эдди таскает у меня хлеб.

Берти тогда не сразу понял, что к чему было в этой забавной истории и с озадаченным видом вернулся за свой столик, пытаясь переварить услышанное.

Дверь открылась снова и с улицы, с клубами холодного воздуха, ввалился молоденький парнишка, совсем еще мальчик. Это был сын Ричи Гринэдайна. Отряхнув снег с ботинок, он торопливо направился прямо к Генри. Выглядел он очень взволнованным, как будто только что стал очевидцем чего-то очень и очень страшного. Кадык на его тоненькой шейке, который был от мороза цвета грязной промасленной ветоши, нервно дергался вверх-вниз — просто ходуном ходил от возбуждения.

— Мистер Памэли, — взволнованно затараторил он, испуганно озираясь по сторонам вытаращенными глазенками. — Вы должны сходить туда! Отнесите ему пиво сами, пожалуйста! Я больше не могу туда вернуться! Мне страшно!

— Ну-ну, успокойся, — остановил его Генри, снимая свой белый фартук и выходя из-за стойки. — Давай-ка еще раз с самого начала и помедленнее. Что там у вас случилось? Отец, что ли, напился?

Услышав эти слова, я вспомнил вдруг, что уже довольно давно не видел Ричи. Обычно он заходил сюда по крайней мере один раз в день, чтобы купить ящик пива. Пиво он брал, как правило, самое дешевое. Это был огромный и очень толстый человек с отвисшими щеками, двойным подбородком и жирными мясистыми руками. Ричи всегда напивался пивом как свинья. Когда он работал на лесопильном заводе в Клифтоне, он еще как-то держал себя в руках. Но однажды там случилась какая-то авария — то ли из-за некондиционной древесины, то ли по вине самого Ричи — но он получил в результате серьезную травму спины и был уволен по состоянию здоровья. С тех пор Ричи нигде не работал, стал еще толще (может быть, от пива, а может быть, и от полученной травмы), а завод выплачивал ему ежемесячную пенсию по инвалидности. В последнее время, как я уже говорил, он совершенно пропал из виду. Видимо, просто вообще не выходил из дома. Зато я регулярно наблюдал, как его сын тащит ему его ежедневный (или еженощный) ящик пива. Довольно симпатичный, надо заметить, мальчуган у этой жирной свиньи. Генри всегда продавал ему пиво, зная, что мальчик отнесет его отцу, а не выпьет где-нибудь с приятелями.

— Да, он напился, — ответил мальчик, — но дело вовсе не в этом. Дело в том… Дело в том, что… О, Господи, как это УЖАСНО!

Генри понял, что бедный ребенок вот-вот расплачется и добиться от него чего-нибудь более-менее вразумительного будет еще труднее.

— Карл, постой немного за меня, — бросил он отрывисто. — Хорошо?

— Конечно.

— Ну а теперь, Тимми, пойдем в кладовую и ты спокойно расскажешь мне, что там у вас стряслось, — сказал Генри и, наклонившись к мальчику, успокаивающе обнял его за плечи.

Они ушли, а Карл с важным видом зашел за стойку и встал на место Генри. За все это время никто из присутствовавших не проронил ни слова и голоса, доносившиеся из кладовой, были слышны довольно хорошо — низкий зычный бас Генри и тоненький, скороговоркой, голосок Тимми Гринэдайна. Через несколько минут он сорвался на писк, и мальчик заплакал. Вилл Пелхэм громко прокашлялся и принялся набивать свою трубку.

— Я не видел Ричи уже пару месяцев, — заметил я вслух.

— Не велика потеря, — хмыкнул Билл.

— В последний раз я видел его… м-м-м, где-то в конце октября, — добавил Карл. — Кажется, это было в канун дня всех святых. Он еще купил тогда ящик шлитзского пива. Еле на ногах стоял. И был распухшим как никогда.

Добавить к сказанному о Ричи было практически нечего. Мальчик все еще плакал, но в то же время пытался еще что-то говорить. Тем временем ветер снаружи стал свистеть и завывать еще пуще прежнего, а по радио передали, что к утру толщина снежного покрова увеличится не менее, чем на шесть дюймов. Тогда была середина января, и я очень удивлялся тому, что никто не видел Ричи аж с конца октября — за исключением, разве что, его сына.

Мы перекинулись по этому поводу еще несколькими словами и вот, наконец, Генри с мальчиком вышли из кладовой наружу. Генри заботливо снял с него шубу, а свою, наоборот, надел. Успокоившись, Тимми изредка судорожно и глубоко вздыхал всей грудью как человек, у которого все самое страшное уже позади, но глаза его были красны от слез и когда он случайно встречался с кем-нибудь взглядом, он стыдливо опускал их себе под ноги.

Генри выглядел очень обеспокоенно.

— Я думаю, ребята, послать мальчика наверх к жене, чтобы она накормила его чем-нибудь, а двоих из вас прошу пойти вместе со мной домой к Ричи. Тимми передал мне от него деньги и сказал, что он очень хочет пива, — Генри попытался улыбнуться собственной шутке, но у него это, почему-то, не очень получилось.

— Конечно, — с готовностью отозвался Берти. — Какого пива мы отнесем ему? Давай я сбегаю.

— Харроу'з Сьюприм, — ответил Генри. — У меня как раз осталось несколько последних ящиков такого.

Я тоже поднялся со своего места. Итак, должны были пойти, по-видимому, Берти и я. У Карла в тот день было какое-то обострение артрита, а от Билли Пелхэма тоже было бы мало пользы из-за его правой руки, которая почти не двигалась.

Берти достал четыре упаковки харроуского пива по шесть банок в каждой и уложил их в одну картонную коробку, а Генри тем временем отвел мальчика на верхний этаж, где находились жилые помещения, в которых он жил с семьей.

Он передал заплаканного мальчика на попечительство своей жене и вскоре вернулся назад, оглянувшись один раз через плечо, чтобы убедиться, что не забыл прикрыть входную дверь, ведущую на второй этаж. Билли встретил его вопросом, который давно уже крутился у всех в голове:

— Ну, что же там, все-таки, у них произошло? Совсем Ричи измотал парнишку!

— Даже и не знаю, что сказать вам сейчас, — ответил Генри. — Слишком уж все странно. Могу пока показать вам кое-что. Вот. Деньги, которые передал мне Тимми от отца за пиво.

Он достал из кармана тщательно завернутые уже им самим в плотную бумагу четыре долларовых купюры, развернул их и показал нам, брезгливо поднимая каждую из них за уголок — они были вымазаны какой-то непонятной странной слизью серого цвета, которая по виду напоминала гнилостный налет на испортившихся консервах. С гримасой отвращения он положил их на угол стойки и строго наказал Карлу, чтобы тот внимательно проследил за тем, чтобы к ним никто не прикасался.

— Если хотя бы половина из того, что рассказал мальчик, правда… — тихо произнес Гарри, задумчиво глядя куда-то в пространство… И замолчал, напряженно о чем-то размышляя.

Он подошел к раковине за мясным прилавком и тщательно вымыл обе руки с мылом.

Я подошел к вешалке, надев свой бушлат, обмотался шарфом и застегнулся на все пуговицы. Ехать к Ричи на машине не имело никакого смысла — она, скорее всего, просто застряла бы в снегу. Да и дом его находился не так уж далеко от бара — вниз по Кев-стрит. В конце концов, мы не поехали, а пошли пешком просто потому, что снегоочистители еще даже и не принимались за эту улицу.

Когда мы, наконец, все оделись и совсем уж было подошли к входной двери, чтобы выйти наружу, из-за наших спин послышался голос Билла Пелхэма:

— Будьте осторожны.

Генри кивнул и поставил коробку с харроуским пивом на небольшую ручную тележку, которая стояла рядом с выходом. Укрепив ее там как следует, он еще раз кивнул, теперь уже нам, и мы все разом вышли наружу — на сильный ветер, мороз и снег.

Ветер был настолько сильным, что сразу же чуть не свалил нас с ног. Я поскорее натянул шарф на уши. Мы немного замешкались у порога, пока Берти натягивал на руки перчатки. Его лицо было сморщено и постоянно вздрагивало от какой-то боли. Могу представить себе, как он себя тогда чувствовал. Ведь мы, все трое, были тогда совсем уже не мальчиками, которым ничего не стоит кататься целыми днями на лыжах или пол ночи носится друг за другом на дико ревущих скоростных снегоходах. Все мы были людьми уже довольно преклонного возраста и ледяной северный ветер продувал нас, казалось, до самого сердца.

— Не хочу пугать вас, парни, — начал Генри со странной и напряженной улыбкой, которой он хотел, наверное, подбодрить нас, — но, видимо, вам все равно придется увидеть все самим и поэтому я хочу рассказать вам о том, что я узнал от мальчика, пока мы будем добираться дотуда… Просто я хочу, чтобы вы знали обо всем заранее и чтобы не было никаких неожиданностей, понимаете?

Он достал из кармана и показал нам кольт 45-го калибра — этот пистолет всегда лежал у него под стойкой заряженным и готовым к применению в любую секунду еще с 1958 года. Не знаю, откуда он у него, но зато мне очень хорошо известно, что Генри на редкость хладнокровный и решительный человек. Однажды он, не моргнув глазом, одним выстрелом пристрелил из этого кольта грабителя, ворвавшегося к нему в бар. Проделал он это настолько спокойно и профессионально, что можно было подумать, что он занимается этим всю жизнь. От полученной пули, которая проделала в нем дыру чуть ли не с кулак величиной, парень крутанулся как юла и замертво вылетел за дверь. Генри при этом даже бровью не повел. Хладнокровный он человек, это уж точно. Я видел однажды, как он расправился с одним не в меру наглым студентом, который довольно неучтиво поторопил его со сдачей. Не говоря ни слова, Генри просто вышел из-за стойки, взял его своей мощной клешней за шиворот, повернул к двери и вышиб на улицу мощным пинком под зад, после чего спокойно вернулся назад и принялся с невозмутимым видом, как ни в чем не бывало, протирать стаканы.

Так вот, как я уже сказал, Генри хотел ввести нас с Берти в курс дела, да нам и самим не терпелось поскорее узнать, что к чему.

Итак, мы с трудом пробивались через сугробы, а ветер нещадно трепал нас как трех прачек, вынужденных выходить на работу в любую погоду. Генри убрал, наконец, свой пистолет обратно в карман и, перекрикивая завывающий ветер, пытался передать нам то, о чем рассказал ему мальчик. Почти половину его слов, несмотря на зычный голос, сносило ветром в сторону, но даже того, что достигало наших ушей, нам было вполне достаточно — даже больше, чем хотелось бы услышать.

По словам мальчика, первопричиной всего, что случилось, было пиво. Знаете, иногда попадаются банки с испортившимся, несмотря на недавнюю дату изготовления, пивом. Такое пиво бывает обычно выдохшимся и имеет резкий зловонный запах, напоминающий вонь от заношенного и залежавшегося грязного нижнего белья. Происходит это обычно из-за того, что иногда в банках появляются крошечные, просто микроскопические отверстия, через которые внутрь них проникают какие-то особые бактерии. Размеры этих дырочек недостаточно велики для того, чтобы пиво вытекло наружу, но, однако, вполне достаточны для того, чтобы эти бактерии, проникнув внутрь, стали причиной недоброкачественного брожения, скисания и разложения пива.

Так вот, однажды Тимми принес своему папаше целый ящик пива «Голден лайт», не зная о том, что практически все, по-видимому, банки в этом ящике, были подвержены действию именно таких злокачественных бактерий. Мальчик уселся за уроки, а Ричи размеренно, банка за банкой, поглощал принесенное пиво, вливая его в себя как в бездонную бочку.

Через некоторое время парнишка, закончив приготовление уроков на следующий школьный день, уже собирался идти спать, как вдруг услышал рассерженный голос отца:

— Черт побери, не может быть!

— Что случилось, папа?! — испуганно спросил Тимми, чувствуя неладное.

— Да это пиво, что ты принес! — рыкнул Ричи. — Ни разу в жизни не пил ничего более мерзкого!

Любой здравомыслящий человек сразу же задаст удивленный вопрос: «Зачем же он пил это пиво, если оно было таким отвратительным на вкус?» Но удивительно это только для тех, кто не знает, как Ричи Гринэдайн пьет пиво. Однажды я был свидетелем того, как один такой же вот несведущий матрос из Монпельера поспорил с ним на двадцать долларов, наивно утверждая, что Ричи не сможет выпить залпом двадцать пол-литровых бутылок пива, делая между каждой паузу не более, чем в семь секунд. Своих денег он, конечно, лишился, да еще за пиво пришлось платить. Так что, я думаю, что Ричи влил в себя не одну и не две, а гораздо больше банок того отвратительного пива, прежде чем до него дошло, в чем дело.

— Меня сейчас вырвет, — простонал Ричи, и его вывернуло прямо на пол, после чего он схватился за голову и шатающейся походкой скрылся за дверью своей комнаты. В этот день на этом все закончилось.

Тимми подошел к валявшимся на полу пустым банкам из-под пива и осторожно понюхал их. Запах, по его словам, был просто жутким. Это был настоящий трупный запах, а на внутренних стенках банок он увидел отвратительный и довольно толстый налет какой-то непонятной слизи серого цвета. С перепугу или нет, но Тимми показалось, что этот налет едва заметно шевелится…

Пару дней спустя Тимми, вернувшись из школы, застал отца неподвижно сидящим перед телевизором и угрюмо смотрящим какую-то послеполуденную мыльную оперу.

Тимми показалось подозрительным то, что отец даже не повернул голову, услышав, как он хлопнул дверью.

— Что-нибудь случилось, папа?

— Нет, — мрачно ответил Ричи каким-то не своим голосом. — Просто сижу и смотрю телевизор. Похоже, я уже никуда не пойду сегодня — что-то неважно себя чувствую.

Тимми включил свет и тут же услышал резкий окрик отца:

— Какого черта! Немедленно выключи этот проклятый свет!

Тимми, конечно, сразу же его выключил, не спрашивая, как же он будет учить уроки в темноте. Когда Ричи был не в настроении, его вообще лучше было ни о чем не спрашивать и обходить стороной.

— И сходи купи мне ящик пива, — буркнул Ричи, не поворачивая головы. — Деньги на столе.

Когда парнишка вернулся с пивом, уже опустились сумерки, а в комнате было и подавно темно. Телевизор был выключен. Не было видно почти ничего кроме едва угадывавшегося на фоне окна кресла с грузно сидящим в нем, подобно каменной глыбе, отцом.

Мальчик, зная о том, что отец не любит слишком холодного пива, поставил его не в холодильник, а на стол. Оказавшись таким образом поближе к креслу, в котором он сидел, Тимми почувствовал странный запах гниения. Запах этот был похожим на тот, как если бы он исходил от оставленного на несколько дней открытым и покрывающегося липкой зловонной плесенью сыра. Мальчику было хорошо известно, что отец его никогда не отличался особенной чистоплотностью, но даже учитывая это, запах был слишком резким, сильным и необычным. Тимми показалось это странным, но он, все же, ушел в свою комнату, запер дверь и принялся учить уроки, а некоторое время спустя услышал, как телевизор заработал снова, и как чавкнула первая за этот вечер открываемая отцом банка пива.

Все то же самое повторялось каждый день в течение двух недель или около того. Утром мальчик просыпался, шел в школу, а когда возвращался обратно, заставал сидящего в неизменной позе перед телевизором отца, а на столе его уже ждали деньги, на которые он должен был купить ему пива.

Зловоние в их доме становилось тем временем все более и более отвратительным. Ричи никогда не проветривал комнат, не позволяя сыну даже раздвинуть шторы, не говоря уже о том, чтобы приоткрыть хотя бы одну форточку. У него началось что-то вроде светобоязни, и с каждым днем он становился все раздражительнее и раздражительнее. Где-то в середине ноября он вдруг заявил, что ему режет глаза свет, выбивающийся из-под щели комнаты Тимми, когда он учил там уроки. Заниматься дома Тимми уже не мог и после занятий в школе, купив отцу пива, ему приходилось идти заниматься домой к своему другу.

Вернувшись однажды из школы, было уже около четырех часов дня и начинало смеркаться, Тимми вдруг услышал сильно изменившийся голос отца: «Включи свет».

Мальчик включил свет и увидел, что Ричи сидит в кресле, с ног до головы завернувшись в шерстяное одеяло.

«Смотри», — сказал Ричи и вытащил одну руку из-под одеяла.

Рукой, однако, назвать это было очень трудно.

«ЭТО БЫЛО ЧТО-ТО СЕРОЕ», — единственное, что мог сообщить мальчик Генри срывающимся от страха и слез голосом, — «ЭТО БЫЛО СОВСЕМ НЕ ПОХОЖЕ НА РУКУ — КАКАЯ-ТО СПЛОШНАЯ ОПУХОЛЬ, СЕРАЯ И СКОЛЬЗКАЯ».

Судя по рассказу мальчика, Ричи начал как бы заживо разлагаться.

Тимми, конечно, был насмерть перепуган, но, все-таки, нашел в себе силы, чтобы спросить: «Папа, что с тобой случилось?»

«Я не знаю», — ответил Ричи, — «но мне совсем не больно. Скорее, даже… приятно».

«Я схожу за доктором Уэстфэйлом», — сказал Тимми и бросился к выходу.

Услышав эти слова, Ричи дико задрожал под покрывавшим его одеялом всем телом и выкрикнул булькающим голосом: «Не смей! Остановись! Если ты сделаешь еще хоть один шаг, я прикоснусь к тебе, и с тобой случится то же самое, что и со мной!» С этими словами он сдернул одеяло с головы.

К этому моменту рассказа мы уже были на перекрестке улиц Харлоу и Кев-стрит. Мне показалось, что с тех пор, как мы вышли от Генри, мороз стал еще сильнее. Но холоднее всего было от мурашек, которые волнами пробегали по моему телу от того, что рассказывал нам Генри. Поверить в то, о чем он нам говорил, было очень трудно, но кто знает, в жизни ведь случается всякое…

Я был, например, знаком с одним парнем по имени Джордж Кеслоу. Он был рабочим в бэнгорском департаменте коммунальных услуг и занимался ремонтом канализационных труб и подземных электрических кабелей вот уже пятнадцать лет к тому моменту, о котором я сейчас рассказываю. Однажды, всего за два года до его выхода на пенсию, с Джорджем произошел какой-то странный случай, вмиг изменивший всю его жизнь. Одним из тех, кто хорошо знал его и был последним, кто видел его в нормальном состоянии, был Фрэнки Холдэмен. Фрэнки рассказывал, как Джордж спустился однажды в канализационный люк в Эссексе и ушел довольно далеко по канализационным коммуникациям в поисках какой-то вышедшей из строя трубы, которая требовала ремонта. Вернулся он бегом минут через пятнадцать. Волосы его за это время стали совершенно седыми, а застывшее мертвенной маской выражение лица и глаз — таким, как будто он только что побывал в аду. Едва появившись наружу, он, ни слова не говоря, отправился в контору департамента, получив расчет, а оттуда — прямиком в пивную. С тех пор его никто не видел трезвым ни минуты, а через два года он скончался от алкоголизма. Фрэнки рассказывал, что несколько раз пытался расспросить Джорджа о том, что же случилось с ним тогда, но каждый раз бесполезно — Джордж постоянно находился в сильном пьяном угаре и всегда был отрешенно-молчалив. Лишь один раз, немного придя в себя, он кое-что рассказал ему. О гигантском пауке, например, размером с крупную собаку и об его огромной паутине из прочных шелковистых нитей, полной запутавшихся в ней и погибших котят… Что ж, это может быть и плодом больного воображения спивающегося человека, изнуренного белой горячкой, а может быть и правдой. Одно я знаю точно — в разных частях земного шара нет-нет, да и случаются все-таки такие невообразимые вещи, что если человек становится их очевидцем — он запросто может спятить, что и произошло, по-видимому, с Джорджем.

С минуту мы простояли на перекрестке этих двух улиц, решив немного передохнуть и собраться с силами. Ветер был настолько сильным, что мы едва держались на ногах.

— Так что же увидел мальчик, — нарушил, наконец, молчание Берти.

— Говорит, что увидел лицо отца, — ответил Генри, — но все оно было покрыто какой-то мертвенной студенистой массой серого цвета… за ней совершенно не было видно кожи. Он сказал, что этой отвратительной массой была насквозь пропитана вся его одежда, как будто она вросла в его тело…

— Боже милостивый! — перекрестился Берти.

— После этого он снова с головой закутался в одеяло и стал кричать на Тимми, чтобы тот поскорее выключил свет.

— Ну и погань! — воскликнул я.

— Да уж, — согласился Генри. — Приятного мало.

— Ты бы держал свой пистолет наготове, — посоветовал Берти.

— Разумеется, я его для этого и взял.

Тут мы снова двинулись дальше — вверх по Кев-стрит.

Дом, в котором жил Ричи Гринэдайн, находился почти на самой вершине холма. Это был один из тех огромных викторианских монстров, которые были построены разными там баронами еще на рубеже двух столетий. Многие из них превратились в наше время в обычные многоквартирные меблированные дома. Берти, задыхаясь от хлеставшего в его легкие через открытый рот морозного ветра, сообщил нам, что Ричи живет на верхнем, третьем этаже и показал на окна под самым скатом крыши, нависавшим над ними подобно брови человеческого глаза. А я напомнил Генри о том, что он не дорассказал нам о том, что же случилось с мальчиком после этого.

— Вернувшись однажды из школы где-то на третьей неделе ноября, он обнаружил, что Ричи было уже, оказывается, мало того, что он закупорил все окна и задернул все шторы. Он пошел дальше — теперь он уже занавесил все окна плотными шерстяными одеялами, крепко прибив их к рамам гвоздями. Зловоние, и без того очень сильное, стало теперь едва выносимым. Оно напоминало теперь резкий смрад от гниющих в большом количестве фруктов, начавших уже выделять ядовитые ферменты брожения.

Где-то через неделю после этого Ричи приказал мальчику подогревать ему пиво на плите. Представляете? Маленький мальчик один на один в доме со своим отцом, который на глазах у него превращается в… превращается в нечто… трудно поддающееся описанию… Греет ему пиво и вынужден слушать потом, как это страшилище вливает его в себя с отвратительным хлюпанием и шамканьем. Представляете?

Так продолжалось вплоть до сегодняшнего дня, когда детей отпустили из школы пораньше из-за надвигающегося снежного бурана.

Мальчик сказал мне, что из школы он пошел сразу домой. Света в верхнем этаже не было вообще — не потому, что его не было видно с улицы из-за прибитых к окнам одеял, а потому, что его не было вовсе и внутри тоже. Каждый раз, когда он приносил и нагревал отцу пиво, ему приходилось действовать на ощупь. И так же на ощупь он, наконец, пробирался потом к своей комнатке и поспешно шнырял в дверь.

В этот раз он услышал, как по комнате что-то движется и подумал вдруг о том, чем же занимается его отец целыми днями и неделями. Он вспомнил, что за последний месяц не видел отца нигде, кроме как в кресле, а за последнюю неделю не видел его и вовсе, так как не было видно вообще ничего. А ведь человеку нужно когда-нибудь спать, да и просто справлять естественные потребности организма.

Уходя сегодня из дома, Тимми оставил главную входную дверь незапертой. Ту, что с замазанным глазком — специально для нас. Засов, держащий ее изнутри, задвинут лишь немного — ровно настолько, чтобы, слегка подергав за дверь, мы смогли спокойно войти вовнутрь, не привлекая ничьего внимания, — сказал Генри.

К этому моменту мы как раз уже подошли к парадному подъезду дома и стояли теперь как раз перед той дверью, о которой только что говорил Генри. Дом возвышался над нами как огромная черная скала и напоминал страшное уродливое лицо. Даже не лицо, а человеческий череп. Два окна на верхнем этаже выглядели как две безжизненные черные глазницы. Совершенно черные и, казалось, бездонные.

Тем временем Генри продолжал свой рассказ, решив, видимо, непременно закончить его, прежде чем мы войдем в дом:

— Только через минуту глаза его привыкли к темноте, и он, к своему ужасу, смог увидеть какую-то огромную серую глыбу, отдаленно напоминающую своими очертаниями человеческое тело. Это нечто ползло по полу, оставляя за собой скользкий серый след. Это почти бесформенная отвратительная куча подползла к стене и из нее показался какой-то выступ, напоминающий человеческую руку или что-то вроде человеческой руки. Эта рука оторвала от стены доску, за которой было что-то вроде тайника, и вытащила оттуда кошку, — тут Генри сделал небольшую паузу.

И я и Берти пританцовывали на месте от холода и с силой хлопали ладонями одна об другую, чтобы хоть как-то согреться, но ни один из нас не испытывал особенно сильного желания войти вовнутрь.

— Это была дохлая кошка, — продолжил Генри. — Дохлая разлагающаяся кошка. Она была совершенно окоченевшая и раздутая от гниения… Почти вся она была покрыта мелкими белыми кишащими червями…

— Хватит, Генри! — взмолился Берти. — Ради Бога, перестань пожалуйста!

— Он вытащил ее и съел на глазах у мальчика…

От этих слов меня сразу же чуть не вырвало и мне стоило больших усилий сдержать рвотный спазм.

— Вот тогда-то Тимми как раз и убежал, — мягко закончил Генри.

— Я думаю, что не смогу подняться туда, — послышался голос Берти.

Генри ничего не сказал на это, только пристально посмотрел на него, на меня и снова на него.

— Думаю, что нам все-таки стоит подняться, — наконец, проговорил он. — В конце концов, мы просто должны занести Ричи его пиво, за которое он уже заплатил.

Берти замолчал, и все мы медленно поднялись по ступеням к парадной двери и, как только мы открыли ее, в нос нам ударил сильный запах гниения.

Вы никогда не бывали, случайно, жарким летним днем на овощехранилище, где сгнила большая партия яблок? Запах, могу вас уверить, не из приятных — очень тяжелый и резкий, буквально обжигает слизистую носа. Так вот здесь было еще хуже, только здесь это был не совсем запах гниения — это был запах разложения, который невозможно перепутать ни с чем другим — так называемый трупный запах.

В холле первого этажа был только один источник света — слабенькая, едва горящая лампочка на стене, которая еле-еле освещала лестницу, ведущую наверх, в зловещую темноту.

Генри поставил свою тележку у стены и достал из нее коробку с пивом, а я попробовал нажать на выключатель у лестницы, чтобы включить освещение второго этажа, как я и думал, у меня из этого ничего не вышло.

— Давай-ка лучше я понесу пиво, — послышался дрожащий голос Берти, — а ты лучше приготовь-ка свой пистолет.

Генри не возражал. Он вытащил его из кармана, снял с предохранителя, и мы медленно двинулись вверх по лестнице — впереди Генри, за ним — я, сзади нес коробку с пивом Берти. Поднявшись на второй этаж, мы почувствовали, что запах, и без того не из самых приятных, стал еще более отвратительным и сильным. Это был уже не запах, а настоящее Зловоние.

Я вспомнил, как однажды, когда я жил одно время в Леванте, у меня была собака по кличке Рекс. Довольно безмозглый был пес и всегда очень неосторожно переходил дорогу. Однажды, когда я был на службе, он попал-таки под машину и целый день, умирая, пролежал на обочине дороги с вывернутыми наружу кишками. А погода стояла очень жаркая. Боже, что за запах был от них, когда я, возвращаясь вечером домой, увидел бедного Рекса! Он разлагался буквально заживо! Спасти его было уже невозможно и мне оставалось только одно — прикончить его и избавить этим его от мучений. Сейчас запах был почти таким же, только намного сильнее — запах разлагающегося мяса, пораженного личинками мух, грязный, отвратительный запах тухлятины.

— Господи, как же соседи все это терпят? — пораженно воскликнул я.

— Какие соседи? — странно улыбнувшись, обернулся ко мне Генри и указал кивком головы на толстый покров пыли, равномерно лежащий решительно на всем вокруг.

— Кто, интересно, владелец этого дома, — поинтересовался Берти, поставив коробку с пивом на стойку перил на конце лестничного пролета и переводя дыхание. — Гэйтью, кажется? Странно, как он до сих пор не выселил отсюда этого вонючку?

— Кто его выселит, инвалида? — усмехнулся над ним Генри. — Ты, что ли?

Берти промолчал.

Мы двинулись, наконец, по третьему пролету — самому узкому и крутому из всех. Здесь было намного теплее, чем внизу. Где-то громко шипела и булькала батарея парового отопления. Смрад здесь был настолько ужасным, что от него все переворачивалось внутри.

На третьем этаже был небольшой коридор, в конце которого виднелась дверь с глазком — дверь Ричи Гринэдайна…

Берти тихо вскрикнул и прошептал:

— Смотрите-ка, что это у нас под ногами?

Я посмотрел на пол и увидел небольшие лужицы какого-то непонятного слизистого и вязкого вещества. Пол был застлан ковром, но в тех местах, где были лужи, он был ими полностью съеден до самого пола.

Генри шагнул в сторону двери, и мы двинулись вслед за ним. Не видел, чем в тот момент занимался Берти, я же тщательно вытирал подошвы ботинок об чистые участки ковра. Генри вел себя очень решительно. Он поднял пистолет и громко постучал его рукояткой в дверь.

— Ричи! — крикнул он, и по его голосу никак нельзя было сказать, что он чего-нибудь боится, хотя лицо его было смертельно бледным. — Это я, Генри Памэли из «НОЧНОЙ СОВЫ». Принес тебе пиво.

Никакой реакции из-за двери не было, наверное, целую минуту. И вдруг раздался голос:

— Где Тимми? Где мой мальчишка?

Услышав этот голос, я чуть не убежал от страха. Это был совершенно нечеловеческий голос. Это был какой-то странный низкий булькающий звук, похожий на то, как если бы кто-то с трудом произносил слова, забив себе рот вязким жидким жиром.

— Он в моем магазине, — ответил Генри. — Я оставил его там, чтобы жена хоть покормила его нормально. Ведь он отощал у тебя как бездомная кошка.

За дверью опять воцарилась тишина и через минуту-другую послышались ужасные хлюпающие звуки, как будто бы кто-то шел в резиновых сапогах по вязкой слякоти. И вдруг этот страшный голос послышался прямо по другую сторону двери.

— Приоткрой немного дверь и поставь пиво у порога, — пробулькал голос. — Потяни за ручку сам — я не могу этого сделать.

— Одну минутку, Ричи, ты можешь сказать, что с тобой случилось? — спросил Генри.

— Не будем об этом, — резко ответил голос, и в нем послышалась злобная угроза. — Просто приоткрой дверь, втолкни мне сюда пиво и уходи!

— Слушай, Ричи, а может, тебе еще дохлых кошек принести? — спросил, нервно улыбаясь, Генри, но голос его был не особенно веселым. Дуло пистолета смотрело теперь не вверх, а прямо на дверь.

Неожиданно в моей памяти всплыли три события, взволновавшие недавно всю округу. О том же самом, наверное, подумали в тот момент и оба мои спутника. Недавно, как раз в течение трех последних недель, в нашем городке бесследно пропали три молоденькие девушки и какой-то пожилой служащий Армии спасения. Их исчезновение было покрыто мраком тайны — никто, включая их ближайших родственников и друзей, ничего не слышал о том, что они собирались куда-нибудь уезжать, и никто не имел ни малейшего представления о том, где они могут находиться. Все поиски их были безрезультатны… От этих мрачных мыслей смрад разложения сразу как бы удвоился.

— Поставь пиво у двери и проваливай отсюда, или я сейчас сам выйду за ним! — угрожающе пробулькало из-за двери.

Генри сделал нам знак, чтобы мы отошли назад, что мы и не замедлили сделать.

— И правда, Ричи, выходи-ка лучше сам, — с вызовом произнес Генри и напряженно вытянул обе руки с крепко зажатым в них пистолетом прямо на дверь, приготовившись выстрелить в любой момент.

На некоторое время все стихло опять, и я уже было подумал, что на этом все и закончится. Вдруг дверь с треском распахнулась. Удар, нанесенный по ней с той стороны, едва не сорвал ее с петель и не расколол пополам. Дверь выгнулась, с силой ударилась в стену и… на пороге появился Ричи.

Уже через секунду, буквально через секунду мы с Берти, ополоумевшие от страха, кубарем скатились с лестницы, как перепуганные школьники, и стремглав вылетели на улицу, спотыкаясь и поскальзываясь в сугробах.

Не оборачиваясь, мы услышали, что Генри быстро выстрелил три раза подряд. Выстрелы отдались глухим эхом в стенах пустого дома и затихли.

То, что я увидел за мгновение до того, как рвануть наутек, я не забуду никогда в жизни… Это была какая-то огромная колышущаяся желеобразная волна серого цвета, имеющая смутные очертания человеческого тела и оставляющая за собой такой же отвратительный скользкий след.

За эти считанные доли секунды, которые, казалось, растянулись на несколько минут, я успел разглядеть и кое-что другое, не менее ужасное. Это были глаза этого чудовища — ярко-желтые, горящие дикой злобой. В них не было ничего человеческого! И было их… четыре, а не два. Четыре бесформенные глазницы в омерзительных нависающих на них разлагающихся складках. Начиная от шеи, вдоль груди и живота, до самой промежности шла страшная глубокая щель с проглядывавшими из нее ярко-красными и розовыми пульсирующими тканями, еще почти нетронутыми разложением.

Вы понимаете?.. Это чудовище, подобно простейшим одноклеточным организмам, делилось на две части… Их должно было стать двое… Не знаю, помешал Генри этому дьявольскому процессу или нет.

Всю дорогу до бара мы пробежали сломя голову и не сказав друг другу ни слова. От только что увиденного и пережитого в голове у меня стоял один сплошной туман. Не знаю, о чем думал тогда Берти, зато знаю, о чем думал я — о таблице умножения: дважды два — четыре, дважды четыре — восемь, дважды восемь — шестнадцать, дважды шестнадцать — …

Как мы добежали до бара — не помню. Помню только, что добежали на одном дыхании. Навстречу нам выскочили Карл и Билл Пелхэм и тут же засыпали нас вопросами. Ни один из нас не промолвил ни слова. Остановившись, наконец, мы обернулись назад, надеясь увидеть догоняющего нас Генри. Но Генри не было. Обоих нас била крупная дрожь. Мы вошли внутрь и тяжело опустились за столик. Перед нами сразу же поставили пиво. За этим столиком мы сидим и до сих пор. Я досчитал уже до 2х32768 и жду, что вот-вот наступит конец света… если не вернется, все-таки Генри.

Надеюсь, он вернется. Конечно, он вернется…

@темы: рассказы, классика, сущности, не своё