Так наказывает Хозяин тайги

[Скрёб-поскрёб]

Лет пятнадцать назад мой приятель Валентин являлся типичным продвинутым москвичом. Всё у него было на мази: небедные родители, хорошая квартира, после учёбы наклёвывалась перспективная работа.

Учился Валя в МГУ на престижном факультете, но неожиданно перевёлся к нам на географический — решил повидать страну. Сколько его родители ни умоляли этого не делать, даже слушать их не стал.

Вскоре Валя познакомился с ребятами, которые грезили найти снежного человека: Игорь и Саша ездили по местам, где якобы видели это существо, изучали литературу по теме. Это они уговорили Вальку податься с ними на русский Север, в один из самых глухих районов, где йети встречались особенно часто.

Приехали в одну деревню, и уже на месте выяснилось, что Валькины спутники далеко не такие энтузиасты, каковыми пытались выглядеть. Пару раз сходили в ближайший лес, а вот долгие переходы длиной в десятки километров по тайге их как-то не вдохновляли. Употребление самогона с местными мужиками под щедрую деревенскую закуску оказалось для Игорька и Сашки гораздо более привлекательным занятием.

В одну из вылазок Игорь с Сашкой напились прямо в охотничьей избушке; Валентин участвовал в попойке без особого энтузиазма.

Вечером следующего дня отправились назад. Идут по лесу, песни во всё горло орут, а Вальке почему-то стало не по себе. Попросил компаньонов:

— Мужики, давайте потише. Нехорошо.

— Да ты что, маленький, что ли? — засмеялись парни.

Так и шли дальше. Игорь с Сашкой песни горланят, а Валентин сзади идёт и тихо молится от страха.

Сгустились сумерки. И вдруг Валя почувствовал, будто рядом кто-то есть, причём не за кустом или деревом, а повсюду. Но обернуться сил нет — страшно до дрожи! Идёт Валентин и только молитвы усердно читает — так и читал, пока не вышли из леса.

Вернулись в деревню, в дом лесника. Игорь с Сашкой сразу спать завалились, а Валя сел на кухне пить чай с хозяином, Николаем Степановичем.

— Дядя Коля, никак не могу понять: нас с детства всегда шпыняли: не ори, ты не в лесу. А тут в лесу оказался, а орать даже и не тянет, хотя рядом вроде никого нет. Эти двое идут пьяные, песни поют в темноте. Как им только не страшно? Мне не по себе — лес как живой, слушает тебя, смотрит на тебя.

Выслушав Вальку, Николай Степанович сказал:

— Помнишь, ты меня спрашивал, видел ли его кто-нибудь из деревенских?

— Да, только вы ничего не ответили. А никто из деревенских мужиков даже под рюмку не хотел о нём говорить.

— И это правильно, — усмехнулся Николай Степанович. — Ни у кого здесь больше не спрашивай. Вы приехали и уехали, а нам здесь жить. Но вижу, что ты лес немного понимаешь, поэтому расскажу одну историю — её здесь многие помнят, я лично знал человека, с которым она приключилась.

Ещё в советское время у нас часто гостил один профессор, не то биолог, не то геолог, точно не припомню. Приезжал поохотиться-порыбачить, за грибами сходить.

В то лето профессор приехал с огромным сорокалетним мужиком, доцентом, тот соблазнился половить форель. А она встречается только в нескольких речках, да в такой глухомани, что идти нужно два-три дня.

Пошли в тайгу и забрались так далеко, что людей вокруг уже не встречалось. Встали у одного озера, нашли полуразрушенную охотничью избушку. Наловили рыбы, а потом решили пройтись вдоль берега, грибы поискать. Идут, собирают, почти обошли озеро, вдруг видят — в траве резвятся медвежата. Тут же за их спинами раздался жуткий рык и показалась медведица.

Шансов остаться в живых у мужиков не было — когда человек встаёт между медвежатами и их матерью, это почти всегда заканчивается печально для человека. Медведица бросилась на людей. Те, покидав корзинки, побежали к озеру, прыгнули в воду. На их счастье в камышовых зарослях стояла старая лодка: видимо, когда-то давно оставили рыбаки. Мужики в неё сиганули, схватили вёсла и что есть сил стали отгребать от берега. Сразу-то от страха не заметили, что лодка худая и полна воды.

Медведица тоже бросилась в воду и уже приближалась к лодке, расстояние между ними стремительно сокращалось. Профессор с доцентом стали прощаться с жизнью, когда из леса вышел он. Ростом метра под четыре, серая шерсть, светящиеся багровые глаза. В три прыжка догнал медведицу на мелководье, схватил её за задние лапы и разорвал надвое прямо на глазах застывших от ужаса людей.

Как мне потом рассказывал профессор, так быстро они с приятелем никогда в жизни не работали ковшиком, вычерпывая воду, и не гребли с такой бешеной скоростью.

Причалив к берегу, выскочили как ошпаренные и бегом в избушку. Заперлись там и просидели до утра, еле живые от страха. Но самое удивительное их ожидало потом.

Когда мужики наконец-то рискнули высунуть нос из своего убежища, прямо на пороге увидели свои корзинки с собранными грибами. И вот что было странно: вокруг избы оказалось полно сучьев и мокрой грязи. И хотя профессор с приятелем ни на минуту не сомкнули глаз, они не слышали ни треска, ни шороха — ничего! И на земле тоже не осталось никаких следов.

Припустили они из того леса — шли без остановки, пока к людям не вышли. То есть ко мне — я как раз работал на заимке.

Тот профессор у меня потом всё допытывался, почему это существо их спасло, да ещё собрало рассыпавшиеся грибы и вернуло им? Я ему тогда честно ответил, что не знаю. Может, почувствовало, что это были безобидные люди. Но случалось в наших краях и по-другому.

Я знал ребят из лесничества соседнего района. Там жил один лесник, который за лесом не следил, лишь устраивал пьянки с разным начальством. Глухарей выбивал без счёта, глушил рыбу динамитом — чего не сделаешь для высоких гостей. И вот однажды кто-то из лесного посёлка услышал по рации его вызов: лесник орал так страшно, словно его резали на куски. Потом связь прервалась.

Подмога немедленно выдвинулась в тайгу. Через несколько часов нашли лесника рядом с его избушкой. Он был мёртвый и совершенно седой, так и лежал с открытыми глазами. А на теле не нашли ни царапины — умер от разрыва сердца. Даже не представляю, что именно он увидел, но знающие охотники говорят, будто Хозяин так наказывает тех, кто живёт в тайге и губит лес хуже пожара.

Николай Степанович замолчал, закурил сигарету.

— Но кто он — Хозяин? — спросил Валентин. — Это какой-то зверь или, может, дикий человек?

— Никакой он не зверь, — сказал дядя Коля. — И не «гоминид», как выдумали учёные. И не поймают они его никогда, потому что он поумнее нас с тобой будет. Те, кто с ним сталкивался, знают: Хозяин всегда как-то даёт понять, что разрешает себя увидеть. Не знаю как, мысленно, что ли? Но может сделать так, что пройдёшь мимо него в двух шагах и не заметишь. В глаза ему смотреть нельзя ни в коем случае и называть можно только так — Хозяином. Бывает, что его и не видно, но даст знать: сейчас тебе в лесу делать нечего, уходи отсюда быстрее!

Я однажды не послушал, остался — так мне чуть плохо не стало. В глазах потемнело, еле ноги унёс. И ни охота, ни рыбалка потом долго не ладились. Зато в следующий раз, как понял, что надо уходить, сразу навострил лыжи. И незадолго до выхода из тайги он открыл мне лес. Валька, ты не представляешь себе, что это было! Всё заиграло такими красками, каких я никогда в жизни не видывал. Это продолжалось всего несколько минут, но я понимал абсолютно всё — каждое дерево, каждую травинку, чувствовал лес как единое живое существо. Это был не сон, не видение! Таким вот образом Хозяин вроде как отблагодарил меня за послушание.

— Дядя Коля, так, значит, ты с ним всё-таки сталкивался? — удивился Валентин.

— Сам не сталкивался, — признался старый лесник. — А вот мой сын Костя — да. Он с малых лет знает лес как свои пять пальцев, ни волка, ни медведя — никого он не боялся. Но однажды на болоте собирал клюкву и увидел огромный след, причём явно не медвежий. И он… — тут Николай осёкся.

— Что? Увидел его? — перебил Валентин.

— Нет, не увидел. Но сразу ушёл оттуда, — сказал Николай Степанович. — И больше в лес никогда не возвращался. Тот след слегка приподнимался в мшистой болотной жиже с пузырьками. Костя стоял в центре болота — вокруг не было ни души. Но когда след так приподнимается с бурлящими пузырьками, это означает, что кто-то только что прошёл. Несколько секунд назад.

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Цветок

[Скрёб-поскрёб]

ПРОЛОГ

В погожий солнечный денек над городом возник Цветок. Был он огромный, серебристо-серый, мясистые лепестки колыхались на ветру, и в целом впечатление было довольно неприятное — словно в небе повис гигантский рот. Есть он, однако, никого не спешил — ни через час, ни через два — и высыпавшие, было, на улицу люди вернулись по домам. Вечером телефоны были перегружены: говорили об американских спутниках-шпионах, шаровых молниях, метеорологических зондах, сглазах, призраках, НЛО, гадали, что будет дальше и переписывали друг у друга молитвы — на всякий случай.

А дальше ничего не было — во всяком случае, не было ничего ужасного, душераздирающего или даже мало-мальски интересного; не было ничего такого, из чего можно было бы скомпоновать добротный интригующий увлекательный, эт сетера, эт сетера — роман. Сперва, конечно, люди боялись, но потом необходимость жить привычной жизнью возобладала над сверхъестественным, и дела пошли по-старому. Неделя-другая, и спроси вы на улице прохожего, отчего тот, идя в магазин, не боится Цветка, он бы ответил: «Жрать-то надо!» — и пошел бы дальше, за жратвой.

Оказалось также, что Цветок над городом — это не повод: уходить в запой, опаздывать на работу, забывать о кредитах, не платить за ЖКХ, возвращать с опозданием книги в библиотеку, пропускать свидания, ездить зайцем в троллейбусе, бегать от алиментов, не присутствовать на корпоративах, грубить вышестоящим, не мыться, не стричься, не чистить ушей.

При всей своей необычности Цветок не мешал жизни, и люди перестали замечать Цветок.

Да, было, конечно, и кое-что странное, кое-что из ряда вон. Например, Бруски — о том, что там творится, уже через день после появления Цветка поползли различные слухи. Но что такое Бруски — крохотный район в провинциальном городишке, где никому ни до кого нет дела? Это ведь только кажется, что они близко, пять минут на автобусе, а на самом деле они дальше Америки, дальше звезд — равно как и все, что выходит за пределы квартиры, двора, улицы, района. Это совсем другая Вселенная, и то, что в ней происходит, никого не касается — никого, кроме ее обитателей. О них и пойдет речь.

* * *

1. ВЕРА ПАВЛОВНА

Вере Павловне — за шестьдесят. Это крупная, еще крепкая старуха с густыми черными волосами и грубым прокуренным голосом живет в доме на Лесной, аккурат между Никифоровыми, недавно сыгравшими свадьбу, и Приходовым, тихим, беспощадным садистом. Спать ей до последнего времени не давали обе квартиры: у Никифоровых, понятно, дело было молодое, ну а Приходов, как приходил с работы, принимался бить своего пасынка, доброго глухонемого паренька. Угомонить соседей помогала швабра — Вера Павловна стучала ей в потолок или в пол до тех пор, пока оттуда не начинали материться.

Как только над городом появился цветок, заснуть стало еще труднее. Начали дышать стены, и не так, как дышат нормальные люди, а хрипло, с присвистом, словно туберкулезный больной. Затем прирос к батарее любимец Веры Павловны, дымчатый кот Мурзик. С одной стороны, это было неплохо: жрать он больше не просил, грел исправно, да и мурлыкал по-прежнему, громко и басовито. С другой, непонятно было — кого вызывать в случае поломки? Не скажет ли сантехник: «Вызовите ветеринара»? И не скажет ли ветеринар: «Вызовите сантехника»?

Потом из восточной стены начали выходить мертвецы — сначала отец, а потом и дед с прадедом, которых Вера Павловна знала только по фотографиям. Мертвецы пачкали на полу, рвали обои, тушили о мебель вонючие папиросы и хозяйничали в холодильнике, ели сыр, масло, яйца, паштет. Продуктов Вере Павловне было жалко больше всего: сыр-то двести шестьдесят рублей кило, а масло еще дороже! Сыр и масло — вот что ее волновало, а то, что однажды ночью, проснувшись, она увидела над собой обтянутое серой кожей лицо с белыми мертвыми глазами — это было второстепенное, это можно было потерпеть.

В милицию звонить Вера Павловна отказывалась: ну, как же это — в милицию звонить, когда бузят-то свои, родные! И никакими словами нельзя было объяснить ей, что это уже не близкие люди, а, прямо так скажем, разлагающиеся трупы, кадавры, плотоядные упыри. На все приставания у нее был всего один аргумент — один, зато убийственный.

— Милиция — это, значит, оцепят, — говорила она, — засаду устроят, дежурство в ночь. Это значит, что мне съезжать придется. А куда же я съеду? Комнату снимать двадцать тысяч стоит! И все повторялось, день за днем, и ночь за ночью.

* * *

2. ОБОРОТЕНЬ

Предоставим слово Сане:

— Наплевать мне на этот Цветок, мне план делать надо! Девяносто симок в месяц, только МТС, «Билайн» и «Мегафон» — по минимуму. Плюс модемы, плюс услуги — обрезка, наклейка, настройка. Делаешь — молодец, в следующем месяце поднимем планку. Не делаешь — значит, не хочешь работать, не хочешь зарабатывать, тянешь команду вниз. «Нет народа» — не канает. Никто не подходит — подходи сам, раздавай листовки, флаеры. Левачить нельзя: на первый раз — штраф две тысячи, на второй — увольнение. Сидеть на стуле в рабочее время запрещено: штраф — пятьсот рублей. Стоишь целый день у стойки, как дебил. Тут еще и место, как назло, паршивое, возле дверей — только кто-нибудь входит, как на тебя ветром — р-раз, и все, привет, насморк. А больничный по сто рублей в день оплачивается, не больше. Выход? Выход — по семьсот, плюс проценты с продаж. С аксессуаров — двадцать процентов, с симок — по-разному. Дороже всего МТС, конечно, у наших с ними договор. С «Твоей страны» мне восемьдесят рублей капает, а с какого нибудь «Коннекта» — все девяносто. Думаешь, неплохо, да? А ты попробуй продай этот МТС! У нас ведь основные покупатели кто? Чурки! (передразнивает) «Братан, выручай, симка нада, в Узбэкистан званить. Пацаны сказали — «Мэгафон» хароший, двадцать капэек минута!». А мне с этого «Мегафона» — гулькин хрен, дай Бог, чтобы десять рублей вышло. Возни же с ним столько же, сколько и с остальными — контракт заполнить, симку активировать, отключить платные сервисы — они же возмущаются, если с них деньги снимают! Приходит потом такой и давай орать (передразнивает): «Нэ бэрите у них тут, ани на бабки кидают!». Сволочи (плюет).

Но это я заговорился, а ты послушай, что недавно было. Оформляю я мужику карту «Киви» — мы теперь и это дерьмо делаем, двадцать пять рублей за штуку — и вдруг чувствую: кто-то за мной наблюдает. Говорю: «Подождите минутку, пожалуйста» — а сам вышел из-за стойки осмотреться. Никого, только бабка на кассе кефир пробивает — не она же это, в самом деле! А взгляд, скажу тебе, я прямо кожей чувствую: злобный, ледяной, уставился, и все тут. Ну, карту я кое-как оформил, налажал, правда, с регистрацией — у него адрес прописки с фактическим разные были — но ничего страшного, пароль пришел, все в порядке. Закончил, деньги взял, вышел подышать. На улице, думаю, отойду, полегчает. Ага, как бы не так! Только я на крыльце встал, как меня скрутило. Дышать не могу, сердце колотится, ноги ватные, и так тоскливо, так муторно, словно меня наизнанку вывернули. Веришь, казалось, будто эта дрянь ко мне только ближе стала, и смотрит, сука, не налюбуется. Тут у меня и кровь из носу пошла, всю толстовку заляпала. Запрокидываю я голову и вижу в небе этот Цветок — висит себе, колыхается. Хрен с ним, не в этом дело. Просто реально такое чувство было, что вот-вот случится что-то плохое, набросится на меня кто-то и разорвет, как Тузик грелку. Я в магазин, как в крепость забежал — тут, думаю, никто меня не тронет, все-таки охранники ходят, видеонаблюдение. Сижу, пасьянс раскладываю на ноутбуке, вроде бы полегчало, и все равно — нет-нет, а царапнет предчувствие: быть беде! Кое-как отработал смену, снял отчеты, отправил. Продажи — ни к черту, оно и понятно: я — как мел белый, толстовка в пятнах, к такому даже бабки с коммуналкой не подойдут. Да и было еще под вечер, так, глупость вроде бы, а настораживает. Подходит ко мне парень, странный какой-то, спрашивает о вакансии. «А как тут выручки?», — интересуется. — «А косарей двадцать пять-тридцать тут реально сделать? А Цветок — Цветок не мешает?»

Ну, я ему все рассказал, телефоны дал, а про Цветок, говорю, забудь — тебе тут не Цветы разглядывать, тут дрючат жестко. Опоздал — штраф, нагрубил — штраф. Каждый месяц — ревизия, недостачи все — с тебя. «Хорошо», — говорит он. — «Загляну на днях», — и уходит. И вот только он ушел, как я сообразил, что в нем было странного. Глаза! Глаза у него были серые! Нет, не такие как у тебя, у тебя нормальные. Крапинки внутри всякие, штучки разные. А у него чисто серые были, без единого пятнышка. Нечеловеческие глаза! Как я это понял, так и остолбенел. Ну, ладно, поехали дальше, вижу, тебе уже невтерпеж. Закрыл я точку, пошел домой. Если помнишь, чтобы пройти к моему дому, нужно миновать аллею. Фонари там не работают, темень, жутко, но иначе не получится. Иду я, значит, закурил для храбрости, и чувствую: смотрит. Я это и раньше чувствовал, а теперь словно в фокус попал, такое ощущение, что он, смотрящий этот, совсем близко. Вот только поворот миную, он и наскочит. Я остановился, включил на мобильнике свет. Крошечная лампочка, а все же не так страшно. Включил и тут слышу где-то сбоку, в кустах — шуршит что-то. Я застыл, а он снова — шорк, шорк. Словно лезет, понимаешь, ко мне лезет. Вдруг что-то треснуло, и тишина на мгновение. А потом уже — шлеп, шлеп, это он по грязи, и я стою уже невменяемый, двинуться не могу. Из горла писк — помогите! Не знаю уж, как я голову повернул, Бог помог, не иначе. Поворачиваюсь, а там собака. Ну, не смотри на меня так. Собака, и все. Обычная дворняга, на лапу припадает. Смотрит внимательно, но нападать не собирается — я в этом немного смыслю. Только вот незадача — глаза-то у нее те же самые, серые. Я вдохнул, выдохнул и как рванул. Домой, да. Дома — под душ, час отмывался, потом в кровать. Еле заснул, а проснулся — все по новой. Опять этот взгляд на себе чувствую, только теперь хуже прежнего. Раньше просто давил, а теперь разве что вслух не говорит: будет беда, будет беда. Пошел в ванную — в ванной зеркало разбито. Заварил чай, а чаинки показывают мерзкую рожу. По телевизору рябь, и какой-то силуэт кулаком грозит. Думал отпроситься с работы, переждать. Не дали. Ладно, с дурным предчувствием поехал. Кровь в висках стучит, на уме одна мысль: что-то страшное произойдет. Приехал, открылся, пересчитал кассу. Ну, вот как знал — двух тысяч не хватает! По зет-отчету девятнадцать должно быть, а по факту — шестнадцать восемьсот! Ну и сука же ты, оборотень (плюет), ну и сука!

* * *

3. ПЕННЫЙ ДЕД

В доме шесть на улице Лесной жили старик с дочерью, два сапога пара. Были они желтые, сморщенные и казались соседям ровесниками. Старик давно уже вышел на пенсию, дочь подрабатывала билетершей в кинотеатре, жили они бедно, но не жаловались. Да и кто бы стал слушать их жалобы? Так много жило в Брусках стариков, что разговоры о болячках, пенсии и неблагодарных детях давно уже превратились в пустой, ничего не значащий шум.

Так вот, старик и его дочь — не возникни над городом Цветок, о них никто бы и не вспомнил. А дело было вот в чем: в первую же ночь после его появления со стариком произошла таинственная метаморфоза — кожа его ни с того ни с сего превратилась в пену. Что это была за пена? Да самая обыкновенная, мыльная — ну, или очень похожая на мыльную, не суть. Случилось это, когда дед брился — только он провел бритвой по щеке, как обнажилась кость. Как можно было не обратить на это внимания — я не знаю, однако, когда он включил воду, чтобы сполоснуть лицо, пена слезла и с рук, и вот это уже были не шутки. Боли дед не почувствовал, но все же, увидев собственные кости, перепугался так, что упал в обморок. Услышав грохот в ванной — падая, старик ухватился за полку с шампунями — дочь пришла посмотреть, в чем дело.

Жуткое зрелище предстало перед ней: хлестала вода из крана, валялась у порога безопасная бритва, а в старом банном халате размякало и роняло комья пены нечто, отдаленно напоминающее человека. Отдадим должное этой отважной женщине — она не закричала, не ринулась прочь, нет, собрав все свое мужество, она принялась наводить в ванной порядок. Водворились обратно на полку шампуни, скрабы и бальзамы, смолк бушующий кран, вернулась в стакан с зубными щетками бритва, и настал черед деда — тут уж пришлось проявить фантазию, поскольку отпавшие части тела удалось вернуть на место не все. Нос стал чуть меньше, чем раньше, глаза теперь располагались шире, а что касается рта, то его лепить пришлось заново — на старый, мирно плававший в лужице, она случайно наступила тапочком.

Уложив деда в ванну — халат все равно выбрасывать, а так он хотя бы не запачкает мебель — дочь пошла по соседям. Здравствуйте, говорила она, а у нас происшествие. Что-то случилось с папой, помогите, чем можете. Что? Нет, мы не новые жильцы, мы тут уже двадцать лет живем. Заходите, спасибо за понимание. Любопытство — великая сила, и в тот же день к пострадавшим в гости не заглянул только ленивый. Тогда-то весь подъезд и узнал, как зовут деда; до этого он представлялся всем безымянным, как стул или стол. Звали его Александром Сергеевичем, родился он в 1922 году, воевал, дошел до Берлина, вернулся, женился, выучился на агротехника, дочь — старая дева, а жена уже семь лет как умерла. Все это было занимательно, но ходили к нему не за этим: куда интереснее, чем слушать стариковские рассказы, было щупать деда или даже дуть на него. Трогали его аккуратно, чтобы не оставалось вмятин, а вот дуть — на это отваживались немногие: пена, как и положено, держалась на костях не слишком-то прочно. Несколько человек не побоялись засунуть руку деду в грудную клетку, чтобы пощупать стариковское сердце.

— Только сильно не сжимайте, — просил при этом дед. — Оно у меня слабое.

Удивительно было, что происходящее его, казалось бы, ничуть не раздражает. Хоть какое-то внимание, говорил он, а то раньше совсем никому не был нужен. Пусть щупают, раз интересно, все-таки не каждый день встретишь человека, у которого на твердых костях мягкая пена. Только не надо, пожалуйста, поливать его водой — от этого и помереть недолго. Оставайтесь в границах разумного, он ведь все-таки ветеран, вот и документ имеется. Уважайте старого человека.

И вот деда щупали, лапали, ковыряли, а он улыбался и подбадривал гостей. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у меня в животе. Кишки, ну надо же — перед уходом положите их, пожалуйста, на место, дочке меньше работы будет. А знаете, как-то перед войной… Очень вас прошу — поправьте брови. Сползают.

Постепенно гостям кишки прискучили, равно как и сердце, и кое-кто захотел добраться до дедовских мозгов — интересно, что там с ними стало? — но этому решительно воспротивилась дочь. Хватит, сказала она, замучили старика. Да и ее тоже замучили: они, значит, приходят, трогают, как в цирке, а ей за ними убирать. Знали бы они, как это трудно! Ведь она же голыми руками работает, без тряпок, без салфеток! Они ему нос свернут, а она на место лепит, они зубы повытащат, раскидают по всей квартире, а она — ищи! Хорошо хоть на память ничего не берут. Что поделать, вздохнули соседи — нельзя так нельзя. Особенно огорчились близнецы из квартиры сверху — уж больно им хотелось посмотреть на мозги. Конечно, видели они их и раньше, например, когда машина во дворе раздавила бродячую кошку, но, согласитесь, одно дело — кошачьи мозги, и совсем другое — человеческие. Разница для близнецов была принципиальная, и они задумали план. В общих чертах, выходило у них следующее: первый отвлекает дочь разговором об установке домофона, а второй в это время ощупывает дедову голову, ищет на ней участок помягче. Не везде же у него там твердая кость, уж какая-то часть должна была размягчиться! Жаль, голова его далеко от крана, придется тащить шланг, чтобы смыть пену. Сгодилась бы и кружка, но шланг как-то солиднее. Возникла, было, мысль о водяном пистолете, но тот из близнецов, что был побойчее, отверг эту идею — слишком ребяческая. На том и порешили.

Сначала казалось, будто затея обречена на успех. Но в самый решающий момент, когда нужно было направить струю на дедов затылок, шланг вышел из-под контроля. Недосмотр ЖЭКа, слишком сильный напор воды — так говорили потом. Шланг дернулся и окатил деда целиком. И пена сошла — вся, без остатка. Когда дочь пришла проверить отца, в ванне сидел голый скелет. На полу в коридоре было мокро и грязно. Размокали последние комки пены, и отчетливо виднелись следы кроссовок. Вздохнув, дочь взялась за уборку.

— Как наследили-то, черти! — ругалась она. — Всю прихожую изгадили!

* * *

4. ВЕСЕЛЫЙ ЧУБРИК

Через три дня после появления Цветка сыну медсестры Марины из первой городской больницы подарили на школьном утреннике книгу. «Арифметика с Веселым Чубриком» — так она называлась, а на форзаце у нее значилось «Пособие для детей младшего школьного возраста». Верная своему принципу, Марина сперва полистала книгу сама, и увиденное ей не очень-то понравилось. Пресловутый Веселый Чубрик был вовсе не Веселый, а какой-то странный и даже страшноватый. Больше всего походил он на Квазимодо, каким его нарисовал Дисней, вот только у мультяшного горбуна не было таких острых и грязных ногтей, да и взгляд был попроще, подобрее. Не носил глухой звонарь бурого свитера, не торчал у него изо рта серый, в язвочках, язык, и уж точно не волочил он правую ногу так, словно это была не его собственная конечность, а что-то постороннее, кое-как присобаченное к бедру. Впрочем, если не обращать внимания на Чубрика, книжка была неплохая, с набором задач в конце. Надо будет вырезать этого уродца, подумала Марина, и положила книгу на пианино так, чтобы Вовка не смог дотянуться.

Но надеялась Марина напрасно: вернувшись с дневной смены, она услышала в комнате сына незнакомый голос. Был он гнусавый, с какой-то развратной хрипотцой, словно говорила пьяная и немытая уличная баба. Приоткрыв дверь, Марина увидела Вовку — он сидел на стуле — и облокотившегося на пианино горбуна в каких-то бурых обносках. Это, без сомнения, был Веселый Чубрик, который, если верить книжке, лучше всех на свете учил детишек вычитать и умножать.

Марина тихонько, стараясь не скрипеть дверью, вошла в комнату и села рядом с сыном.

— Что? — повернулся к ней Веселый Чубрик. — Опоздавшие? Нехорошо, нехорошо. Мы сегодня новую тему проходим, знаете? Ну, ладно, открываем тетради, записываем. Тема сегодняшнего урока — таблица умножения. Дважды один — два. Дважды два — четыре. Дважды три — шесть. Записывайте, это надо наизусть знать. Дважды четыре — восемь. Дважды пять — десять. Дважды шесть — двенадцать. Дважды семь — четырнадцать. Дважды восемь — шестнадцать. Скучно? Понимаю, что скучно, но надо, ребята надо. Дважды девять — восемнадцать. Вот пошлет вас мама в булочную за хлебом, скажет купить два батона по семнадцать пятьдесят, а денег даст сто рублей. Дважды десять — двадцать, записали? Вы хлеб купите, а сколько сдачи должно быть, посчитать не сможете. Трижды один — три. А почему? Потому что Чубрика не слушали и таблицы умножения не знаете. Трижды два — шесть. Вернетесь домой — трижды три — девять — и мама вас ругать будет, скажет: какие же вы мне помощники, вот я вам за это сырников не дам. А сырники вкусные, я их, например, очень люблю. Трижды четыре — двенадцать. Трижды пять — пятнадцать. Трижды шесть… Или вот, скажем, окончили вы школу, пошли работать на завод… На чем я остановился? Трижды шесть — восемнадцать, да. Непростая штука — таблица умножения, тут и самому запутаться недолго. Пошли вы, значит, работать на завод, и дают вам задание: помножить, скажем, длину на массу, это для самолета нужно, вы самолеты будете строить. Трижды семь — двадцать один. И что же? В школе вы Чубрика не слушали, умножать не умеете, посчитали неправильно, и самолет упал. Трижды восемь — двадцать четыре. И погибли люди. Начинают выяснять, как же так, почему инженер считать не умеет, тут-то все и откроется. Трижды девять — двадцать семь: что и таблицу умножения вы в школе не записывали, и сколько два батона в булочной стоят, не знаете, и вообще учились сикось-накось, в школе балду пинали. Как вы думаете, каково вашей маме будет? Приятно? Трижды десять — тридцать. Она-то вас родила, воспитывала, а вы даже таблицу умножения выучить поленились, знай только сырники на завтрак ели. Четырежды один — четыре. Вот так-то, записывайте, это знать надо. Вы, если таблицу умножения знать не будете, ничего посчитать не сможете. Четырежды два — восемь. Это только кажется, что это ерунда, а я посмотрю, как вы без нее самолеты строить будете. Они же у вас на землю грохнутся. Четырежды три — двенадцать. Люди погибнут, а вас судить будут и посадят. Записывайте, чтобы ваша мама не плакала. Что? Не пойдете на завод? Хорошо, дело ваше. Можете не учить таблицу умножения, ну ее в болото. Только я тогда не знаю, как вы будете в магазине сдачу считать. Пошлет вас мама в булочную, а вы деньги домой неправильные принесете. Четырежды четыре — шестнадцать. Батоны по семнадцать пятьдесят стоят, а вы по двадцать пять заплатите. Четырежды пять — двадцать. Нет, ну, не хотите не записывайте, я о вашем будущем забочусь. Упадет самолет — ко мне придут, спросят, почему не выучили? А что я скажу? Четырежды шесть — двадцать четыре. Что не хотите вы учить таблицу умножения, что хотите только сырники мамины кушать? Да, так и скажу. Четырежды семь — двадцать восемь. Не понимаю я вас — ведь так легко все это выучить, раз и навсегда, а вы записываете словно из-под палки. Дай вам свободу — на улицу побежите, мяч гонять. А маме кто — четырежды восемь — тридцать два — помогать будет? Кто в магазин за хлебом пойдет? Чубрик, что ли? Нет, у Чубрика другие обязанности, Чубрик должен таблицу умножения объяснять. Потому что не объяснит Чубрик таблицу умножения, и будут на заводе инженеры неграмотные, будут у них самолеты падать. Четырежды девять — тридцать шесть. А маме Чубрик помог бы, он бы маминых сырников с удовольствием покушал. Ну, записываем дальше. Четырежды десять — сорок. Пятью один — пять… Это надо наизусть знать, помните? А то пойдете в магазин, как мы с братом… Пятью два — десять. У нас вот с братом такая история вышла. Пятью три — пошли мы в магазин, хлеба купить, а таблицы умножения не знали. Ох, нас мама ругала, ругала. Пятью четыре — двадцать — а только Андрюшке сырников все равно дала. Вот такая у меня мама была. Пятью пять — а Чубрику ничего, Чубрик не заслужил. Пусть он в школе таблицу умножения объясняет, а Андрюшке сырники можно. Пятью шесть — а что Чубрика никто не слушает, так это ничего, это нормально. Пятью семь — тридцать пять. И то, что таблицу умножения никто не знает — тоже правильно, пусть ее сам Чубрик и учит, а Андрюшка будет сырники кушать. Пятью восемь — а потом к Чубрику придут и спросят, почему инженеры считать не умеют, а он руками разведет. Записывайте, это надо наизусть знать. Пятью девять — сорок пять. Скучно? А вы пишите, пригодится в магазине. Чубрик вон ходил в магазин, а сырники все равно Андрюшке. Пятью десять — пятьдесят. Пятьдесят рублей Чубрик заплатил за два батона. А все почему? Потому что не знал таблицу умножения. Учите таблицу умножения, ее наизусть знать надо. А Андрюшка будет сырники кушать, хотя он ни в зуб ногой. Шестью один — шесть, а он даже этого не знает, а все равно сырники кушает. А Чубрику-то сырников никто не даст, хотя он таблицу умножения наизусть выучил, и у него все ученики на завод пошли, самолеты делать. Чубрик-то в чулане должен сидеть, куда же ему сырничков-то? Он два батона в булочной купить не может — а вы пишите, это пригодится. Таблицу умножения наизусть знать надо, а то какие же вы будете у мамы помощники, если таблицу умножения не знаете? Шестью два — двенадцать, двенадцать часов Чубрик в чулане сидел, черствую корку глодал. Ему-то что, он-то все вытерпит, он двужильный. Шестью три — а Андрюшка сырники кушает, ему-то мама сделала, а Чубрик черствую корку грызет. Пишите, а то самолеты упадут, батона не купите. Шестью четыре — двадцать четыре, а то окажется, что не знаете. Придут к Чубрику и спросят — а почему инженеры, а Андрюшка-то все сырники кушает, мама-то ему сделала. А Чубрику — шиш с маслом, Чубрику — таблицу умножения. Это знать надо, записывайте. Шестью пять — тридцать. Чубрика-то мама родила, воспитывала, а сырники все равно Андрюшке, а он даже таблицу умножения наизусть не знает, шестью шесть — тридцать шесть. Самолеты упадут, а вас посадят, а Чубрика спросят: почему инженеры считать не умеют, а что Чубрик скажет? Что вы таблицу умножения не записывали? Шестью семь — сорок два, а он тоже, между прочим, сырничков бы покушал, да только кто ж ему даст, сырничков-то? Мама-то ему — шестью восемь — сорок восемь — не сделает! Понимаю, что скучно, но это вам за хлебом пригодится, когда в булочную пойдете. Два батона по семнадцать пятьдесят, а вы сдачу — неправильно. А Чубрика спросят, а он в чулане сидит, черствую корку грызет, а Андрюшка сырники кушает. Это надо знать, это таблица умножения, записывайте, не ленитесь. А сырничков бы Чубрик покушал — это, шестью девять, он бы с удовольствием, да кто же даст ему! Никто же не слушает, никто на завод не пойдет, все только насмехаются. Он — шестью десять — а в него плюют. Где уважение, вы же инженеры будущие! Самолеты падать будут, а вам наплевать, вы даже сдачу в булочной посчитать не можете, а вам за это — сырники, и Андрюшке — сырники, а Чубрик будет в чулане сидеть, черствую корку грызть. Ну, вам смешно, я вижу, вы-то на завод не пойдете, вам Чубрику в душу наплевать ничего не стоит, а он тоже человек, он семью один — семь, а семью два — четырнадцать. Вы только насмехаться умеете, а у него душа есть, и чувства. Он, знаете ли, семью три — двадцать один, а Андрюшка сырники кушает!

Тут он сделал паузу, перевел дыхание, а затем зачастил скороговоркой:

— Вот утром мама сырники испекла и говорит Андрюшке — на вот тебе, Андрюша, покушай сырничков, а Чубрику накося выкуси, Чубрик должен в чулане черствую корку глодать, потому что где это видано, чтобы Чубрику сырники давали, а Чубрик, быть может, сырничков бы с удовольствием покушал, и сливочек бы выпил, да только кто ему даст, все только издеваются и в душу плюют, и никто Чубрику сливочек-то не предложит, никто ему не скажет — ты, мол, Чубрик, молодец — все только плевать да гадить могут, а Чубрик, быть может, уважения к себе хочет, а его в шкаф суют, сиди, мол, и не рыпайся, и никто не подумает, что обидно Чубрику, что у него чувства есть, нет, все плюют, а Чубрик терпит, Чубрик двужильный, потому и бьют его все и плюют, и сырнички для Андрюшки делают, а Чубрику — шиш, Чубрик для сырников рожей не вышел, ему место в чулане, пусть корку глодает, пусть плюют в него, а чтобы уважать — так он этого недостоин, и никто ему не скажет — ты, Чубрик, не воняешь, неправда все это — а наоборот, посмеиваются за спиной и ехидничают, и шуточки строят, и в душу плюют, а Андрюшка сырники кушает, хотя это он вазу разбил, а Чубрик тут ни при чем, он в чулане сидел и корку черствую грыз, и думал, почему все гадят на него, почему в душу плюют, отчего никакого нет к Чубрику уважения, отчего дразнят его за свитер и даже высморкались однажды, а Чубрик пришел домой и отстирывал, и мама кричала, что он, Чубрик, наказание, а Андрюшка в это время варенье ел, да за что ему варенье-то, лучше бы Чубрику отдали, уж Чубрик-то варенья поел бы, да только кто ж даст ему, варенья-то, Чубрик рожей не вышел, оттого и плевать в него можно и глумиться по-всякому, и про волосы его спрашивать, и про перхоть, и про то, что Чубрик воздух портит, а Чубрик не портил, это все вранье, все враги придумали, им лишь бы только гадить да бить, они Чубрика и в шкаф засовывали, и в свитер ему сморкались, а Чубрик все терпел, потому что мама сказала, терпи, Чубрик, другим людям хуже, у тебя хотя бы пальто есть, а у других и этого нет, а сама сырники для Андрюшки делает, а Чубрику-то шиш с маслом, а Чубрик, даже если попросит, не получит, а Андрюшка и не просил, а она ему сырнички на тарелочке принесла, и сказал — кушай, Андрюшенька, а Чубрик, значит, должен в чулане сидеть и черствую корку грызть, потому что такая уж у Чубрика судьба, чтобы все его унижали и над ним насмешничали, и чтобы в душу плевали и гадили, и чтобы обзывались по-всякому — вонючкой, дураком — и наплевать всем, что у Чубрика чувства есть, что он, может быть, обидеться может, наплевать, им бы только в душу гадить да смеяться, а Чубрику обидно, он, может быть, тоже сырничков заслуживает, и сливочек попил бы, да только кто даст ему, разве ж есть такие люди, что скажут — ты, Чубрик, парень, что надо, ты, Чубрик, молоток — нет, где ж таким взяться, не для Чубрика такие, Чубрик рожей не вышел, чтоб ему хорошо говорили, его дело — в чулане сидеть и корку грызть, это пусть Андрюшка сырники кушает да варенье, а Чубрику и так хорошо, он и так проживет, и наплевать, что на него гадят все, что смеются над ним — Чубрик все стерпит, он же каменный, да и если бы не стерпел, его же побьют сразу и в шкаф посадят, да еще скажут — сиди, мол, не рыпайся, это для Андрюшки сырнички, а ты сиди в чулане и корку грызи, да еще довольным будь, а Чубрик, может быть, недоволен, Чубрику, может быть, не нравится в чулане сидеть, да кто его спрашивает, Чубрика-то, на него ведь плевать можно без опасения, ему-то в душу всякий может нагадить, он-то не Андрюшка, ему сырничков не полагается, да и варенья тоже, его можно и в шкаф посадить, и про перхоть ему сказать, и про запах, что не моется, мол, Чубрик, а Чубрик моется, только он потеет быстро, но разве им объяснишь, им ведь главное посмеяться, в душу нагадить, на, мол, Чубрик, получи, и вякнуть не смей, а что Чубрику обидно, им наплевать, а Чубрик тоже человек, он, быть может, тоже хотел бы и сырничков покушать и сливочек попить, да не дают ему…

Голос его достиг крещендо, глаза налились кровью, из пасти брызгала слюна. Он словно раздувался на глазах, и Марина, обняв Вовку, пересела от Чубрика подальше. Это был своевременный поступок, поскольку Чубрик, заведя в очередной раз пластинку про сырники, которые ему не дают, про брата Андрюшку и чулан, а также про то, что никто его не любит, а все только в душу плюют и гадят, вдруг поперхнулся, закашлялся и лопнул с оглушительным треском. При этом и комнату, и Марину с сыном он забрызгал какой-то черной, липкой, чрезвычайно вонючей гадостью, которую и растворитель впоследствии брал с трудом.

Вот как Марина рассказывала об этом:

— Я — квалифицированная медсестра, сын-отличник, кожаный гарнитур и сервиз из мейсенского фарфора, бабушкин — все в дерьме!

* * *

5. Я, РАССКАЗЧИК

Вот и конец рассказа, и настало мое время выйти на сцену. Кто я? Безмолвный свидетель творящихся в Брусках ужасов и чудес, человек с потрепанной записной книжкой, который не верил в заговоры, не искал причин происходящего, а просто ходил по домам и интересовался — что изменилось в людях с появлением Цветка?

Результаты разочаровывают: как я уже писал в прологе, людям по большей части оказалось плевать на Цветок. Более того, им оказалось плевать на все. Даже к самым странным вещам они умудрились привыкнуть быстро и безболезненно. Мертвецы, оборотни, пенная кожа и черная жижа — все это смущало их недолго, лишь в первые дни.

Но почему? — гложет меня вопрос. Откуда такое непонятное отношение? Неужели, ради того, чтобы продолжать жить, они готовы закрывать глаза на вещи, с обычной жизнью совершенно несовместимые? Почему никто не взбунтуется, не прокричит в небо: «Долой Цветок!»? Это, конечно, нисколько не помогло бы, но психологически было бы вполне объяснимо. Нормальная человеческая реакция — требовать от мира, чтобы он всегда оставался логичным, понятным, целесообразным, чтобы концы в нем всегда сходились с концами. По природе своей Цветок просто обязан был породить в людях отчаяние, сомнение, страх, протест, но почему-то вызвал лишь равнодушие, могучее и всеобъемлющее. Жить во что бы то ни стало, жить с уродами, монстрами, черт-те с чем, прятаться в своих квартирках и делать вид, что так оно и надо, что вот он, истинный Порядок Вещей — вот к чему пришли в итоге люди нашего города.

Возможно, я просто мало понимаю в человеке. Может быть, легкость, с которой он привыкает к ужасному и отвратительному и есть его самая сильная сторона. В конце концов, привычка ко злу дает редкостную неуязвимость — пусть хоть мир вокруг рушится, а человек будет лузгать семечки да поплевывать в потолок. Я готов принять такого человека, с одной только оговоркой — пусть он занимается этим без меня. А я — я решил покончить с собой, лечь на рельсы трамвая номер тридцать восемь. Представляю себе, что будет потом, когда меня не станет. Зачем он сделал это, спросят люди, чего ему не хватало? Все было у человека — дом, работа, жена, сидеть бы ему смирно, сопеть в две дырки! А он-то, он… Да тьфу на него!

Решение созрело у меня во вторник, после завтрака. Шла третья неделя с того момента, как над городом появился Цветок. Я умылся, оделся во все чистое и вышел на улицу. Цветок был на месте — огромное серое нечто над городом. Я подошел к остановке и лег на рельсы. Лежать было неудобно, все-таки булыжная мостовая — не перина, а я, как назло, даже подушки с собой не захватил.

Трамвай должен был подойти в половине десятого, а на часах пока что было лишь семь минут. Накрапывал дождик, мимо проходили люди. Кто-то спросил меня, зачем я вот так вот лежу. Нравится, ответил я, и от меня отстали. Минула половина, а трамвая все не было.

Наконец, подошел постовой. Нарушаете, сказал он мне. Встаньте, пожалуйста. Давайте я вас сзади отряхну. Вот так, вот так, теперь все чисто. Ну, зачем вам это было нужно? Надоело все? Понимаю, у меня тоже жизнь не сахар. Жена, трое детей, зарплату задерживают. Всей семьей едим китайскую лапшу, на проезд занимаю у знакомых. Хочешь жить — умей вертеться. Кстати, трамвай по этой линии больше не ходит — постановление горсовета. И другие маршруты тоже отменены. Ну, а что вы хотели? Цветок ведь! Вставайте уже, не лежите, со стороны глупо смотрится.

Он говорил, говорил, и я вдруг подумал: а ведь и правда, выглядит все это довольно глупо. Человек в пальто и шляпе, при галстуке, в кожаных сапогах — и вдруг разлегся на рельсах, словно бродяга какой-нибудь. Встань и иди, сказал я себе. И в тот же миг встал и пошел.

Автор: Валентин Лавров

@темы: дети, рассказы, старики и старухи, не своё, мертвецы

---

Гроб на колесах

[Скрёб-поскрёб]

В половине восьмого утра Артем себя чувствовал отвратительно. Принять душ не успел, только пару раз брызнул чуть теплой водой из крана на лицо, но помогло ненадолго. Глаза слипались, голова болела. Зубы почистить просто забыл, и во рту ощущался кислый привкус чего-то перебродившего, вполне возможно — вчерашнего полуночного ужина. Прислонившись затылком к рекламному плакату на фонарном столбе, Артем едва не отключился. А когда, встряхнувшись, полез в куртку за сигаретами, вспомнил, что оставил их дома, на раковине.

Твою мать.

Низенькая плотная бабулька в выцветшем плаще зыркнула в его сторону сердито, как будто читала мысли. Откуда только берутся такие старухи на любой остановке в любое время суток? Носительницы морали ни свет ни заря караулят чего-то, как в деревнях своих привыкли. Что называется, «с первыми петухами» влечет их — на рынки, дачи, огороды. Вон и авоська из кармана торчит. Как пить дать, для лаврового листа и прочей ерунды, которая у них в приправу к борщам и соленьям идет… Где уж тебе, бабка, понять молодого парня, которому на работу спозаранку в понедельник — ах как влом…

Вообще, остановка почти пустовала. Помимо Артема и бабки, стоял только мальчишка с джинсовым рюкзаком за плечами и нитками наушников в ушах. Этот на других внимания не обращал в принципе, ушел в себя, в музыку свою. Что он там сейчас слушает? Дай бог, «Нирвану», а не шансон какой-нибудь.

По противоположной полосе проехала машина, еще одна. Артем постепенно приходил в себя, просыпался, даже почувствовал холод. Ну да, утро же, солнышко вроде бы и встало, а вроде и нет еще — оттого свет блеклый, как через салфетку, а воздух по-осеннему чист и пахнет озоном, потому что ночью был дождь. Точно-точно, был. Гром гремел, и Артем слышал его сквозь сон, вроде даже и вспышки молний отсвечивали на потолке спальни. И трасса темная от дождя, сырая еще, не просохшая.

Из-за поворота показалась маршрутка.

Обычная маршрутка, белая «Газель», с широкой темной полосой грязевых брызг по корпусу над колесами и надписью поверх лобового стекла, начинавшейся с TRANS. Постояла у перекрестка, культурно ожидая, когда огонек светофора сменится на зеленый, а потом неспешно подкатила к остановке.

Номер маршрута прочесть было трудно, да и незачем.

Отсюда, с окраины, трасса ведет прямо в центр, так что мимо офиса не проскочишь. Он поднялся, бабка с юнцом тоже подскочили к машине. На двери было написано: «Открывается автоматически», однако старуха все равно захлопала руками о борт в поисках ручки, что-то забубнила ворчливо под нос. Артем уже знал, свидетелем какой сцены станет в самом салоне: возмущение, вопли «у меня проездной», «я инвалид второй группы, всю войну прошагала». У пацана наушники, ему легче…
Артем хотел сесть на одно из двух мест впереди, рядом с водителем, но вовремя заметил, что там уже занято. Кто-то сидел, отвернувшись от окна так, что виднелась лишь копна темных спутанных волос. Ладно, хрен с вами, подумал он. Поеду с бабкой, послушаю с утра пораньше концерт по заявкам.

Наконец дверь открылась, издав какой-то странный хлюпающий звук — будто кто носом громко сопли втянул. Толстуха в плаще, кряхтя и охая, протиснулась внутрь, затем туда же нырнул школьник. Последним, сплюнув утреннюю мокроту на асфальт, запрыгнул Артем. Дверца закрылась за ним, как крышка гроба.

В «гробу» было тепло. Несмотря на ранний час, салон машины был почти полон. Окинув сонным взглядом нутро маршрутки в поисках свободных мест, он увидел лишь два. Бабка заняла сиденье впереди, оставив жалкий клочок у окошка, куда еще надо было протиснуться между нею и небритым мужиком. Одно из двух сидений рядом с дверью занял юный меломан, на оставшемся месте устроился Артем. В задней части тихо сидела девица не особо приятной наружности, а совсем в глубине угадывались хмурые лица нескольких мужчин, один из которых явный кавказец. Рассматривать спутников не очень-то хотелось, однако факт оставался фактом — в машине было гораздо теплей, чем на улице. Артем решил, что это пассажиры надышали.

— Зря вы сюда сели, — хихикнул вдруг небритый.

— Почему это зря? — всполошилась бабка. — Не туда едем, что ли? Не по Свердловой?

— Туда-туда, — сказал Артем лениво. Меньше всего ему хотелось слушать маразматический бред очередной заслуженной труженицы комсомольских времен. — У них, мать, маршрут один.

— Да, маршрут один, все доедут, — донеслось глухо с водительского сиденья. Артем глянул мельком на зеркальце заднего вида, которое должно было, как обычно, висеть впереди, над рулем. Обычно в это зеркало пассажиры могут видеть своего водителя… но там не было никакого зеркала.

— Зря, — еще раз крякнул небритый и уронил голову. Правой рукой он держался за поручень. Под желтыми ногтями собрались полоски то ли грязи, то ли ржавчины какой-то бурого цвета.

— Да как же так? — опять засуетилась старуха. Полы идиотского плаща громко шуршали по черной обивке, когда толстый зад нервно ворочался на месте. — Мне на Свердлова надо, на оптовку…

— Спокойно, — сказал Артем, стараясь не думать про зеркальце заднего вида, точнее, про его отсутствие. — Не стоит слушать этого… Он же пьяный в задницу, разит за километр.

От небритого и правда сильно и неприятно пахло, причем не столько алкоголем, сколько… да, с отвращением осознал Артем, от мужика несло мочой. Тем не менее ему стало спокойнее, потому что теперь он и сам понял: ну конечно, дядька просто упился до чертиков, до абсолютной потери вменяемости, вот и несет бред. А то, что зеркала впереди нет, так это же просто объясняется — поломалось, треснуло, вот водитель и убрал.

На плечо капнуло. Артем машинально вытер рукой влагу с куртки. Еще одна крупная темная капля плюхнулась рядом с ним на пол.

Это все ночной дождь, на крыше наверняка небольшая лужица собралась рядом с люком. Вот и протекает. Сотни раз он уже терпел такие неудобства.

«Газель» чуть замедлила ход, стала вроде бы разворачиваться.

— Э, куда? Куда? — Сзади поднялся кавказец в спортивном костюме. — Стой!

— Все нормально, — донеслось спереди.

— Что нормально? Куда едем, а?

— Так короче!

В голосе водителя звучал какой-то странный, необычный акцент. Не такой, как у выходца с гор. Звук «р» был раскатистым, как будто угрожающе рычал пес.

— Куда короче? Мне на следующей выходить… — Горец тупо озирался по сторонам.

Маршрутка остановилась.

— Выходи.

— Не надо, — услышал Артем вдруг испуганный шепот. Девица, сидевшая сзади, смотрела широко распахнутыми, полными ужаса глазами. — Скажите ему, чтобы он этого не делал, я не вынесу больше…

Что за черт, подумал Артем, полная машина идиотов. Вот это поездочка.

Кавказец между тем устремился к дверям. Не дожидаясь, пока те откроются, с яростью пнул их ногой, обутой в фирменную кроссовку.

Нога провалилась внутрь.

Артем почувствовал, как глаза полезли из орбит. Школьник справа испуганно взвизгнул и резко вжался в спинку сиденья, так что затычки-наушники выпали из ушей, и стало слышно тихое дребезжание какой-то попсовой песенки. Раздался женский плач. А еще — еле слышное истеричное хихиканье небритого.

— Что за?.. — Человек, который должен был выйти через остановку, тупо уставился на затянутую в дверь конечность.

Обивка будто стала вдруг жидкой, нога провалилась почти по колено. То, что казалось прежде обычным куском железа, прикрытым для порядка листом фанеры, теперь вязко шевелилось и подрагивало, как желе.

Так было секунду. Потом эта полужидкая масса резко свернулась воронкой. Брызнула кровь, человек завопил.

Красные капли, ошметки кожи и мяса попали на лицо старухе, та подпрыгнула от испуга. И конечно, первое, что она сделала после этого, — оттолкнула вопящего от себя (вслед за ногой в кроваво-черное месиво нырнула и рука несчастного). А потом развернулась и заорала сама.

— Водитель, водитель!

— Не стоит этого делать, — попытался остановить ее Артем, но было поздно.

Старуха потянулась рукой к тому, кого звала. Ладонь коснулась обшивки сиденья — и резко отдернулась. Двух пальцев как не бывало. Женщина громко охнула и обмякла на своем месте, закатив глаза.

Машина набирала ход.

— Дядя, что происходит? — Мальчик с наушниками неожиданно оказался совсем рядом с Артемом, прижался сбоку, как будто искал защиты.

— Если б я знал!

— Никто не знает, — просипел небритый из своего угла.

Под ногами у него на грязном, залитом кровью полу корчился и стонал лишившийся ноги и руки кавказец. Умирающий что-то стонал на родном языке, смуглое прежде лицо превратилось в белую как снег маску. Затем изо рта вырвался поток темной крови, моментально впитавшейся в пол «Газели». Рывок! Обмякшее искалеченное тело по пояс затянуло в жижу. Артем невольно поджал ноги к груди — вдруг зацепит?

Еще рывок. Еще.

— Все нормально, едем дальше, — голос с водительского сиденья.

И они поехали.

Молча.

— Ты как здесь оказался? — спросил у небритого мужика Артем минут пятнадцать спустя, все еще пытаясь прийти в себя. Потом оглянулся: — И вообще, все вы?..

— Как обычно, — пожал плечами человек, сидящий сзади, соседом которого в салоне был бесследно затянутый неизвестно куда и как кавказец. Точнее, попытался пожать, но вышло это у него плохо. Присмотревшись, Артем увидел то, чего в сумраке кабины поначалу не смог заметить, — тело мужчины буквально сливалось в одно целое с разбухшим сиденьем. Спинка липкой мазутоподобной массой обхватывала человека от шеи и ниже, не давая пошевельнуться. Будто смирительная рубашка.

— Собрался по делам, машина в ремонте, вот решил в кои-то веки лоховозом воспользоваться, — продолжал спеленутый. — Дурак. Дома бы лучше сидел…

— Всем надо было. Дома сидеть, — подтвердил небритый.

— Дядь, у вас кровь.

Артем коснулся щеки: и правда — на ладони осталось размазанное красное пятно. Несколько секунд он тупо разглядывал его. Потом сверху шлепнулась новая капля, и в ладони стала собираться лужица. Они с мальчишкой задрали головы.

— Ну да, — хихикнул небритый, — подтекает…

— Боже, абсурд какой-то, такого не бывает… — запричитала девушка сзади. — Это мне, наверное, снится, это мне точно снится, такого не бывает, это сон, это просто кошмарный сон…

— А ты ущипни себя за титьку или сунь пальчик в окошко лучше!

— Заткнись, — процедил Артем сквозь зубы. — А то я твою башку туда суну.

Небритый безразлично моргнул мутным глазом и вновь отключился.

— Не трогайте его, — глухо сказал спеленутый. — Он здесь дольше всех нас катается. Знает, что ему недолго осталось.

— Я сейчас маме позвоню, — заявил вдруг мальчишка, отодвигаясь от Артема. — Или в милицию.

В руках у него появился мобильник, дрожащими пальцами юнец начал лихорадочно тыкать кнопки.

— Без толку, связи нет, — равнодушно заметил спеленутый.

— Я за билет заплачу, — это пришла в себя бабка. — Я не зайцем, я нормально…

Она полезла в карман плаща кровоточащей рукой и действительно выудила оттуда тощий кошелек.

— И сдачи не надо… — тряслись посеревшие губы.

— Не на-адо! — завизжала девчонка.

Артем отстраненно подумал: как велика может быть глупость человеческая. Прежде чем кто-нибудь успел ее остановить, старуха полезла со своим кошелем к водителю, резво перегнулась через сиденье… В следующий миг безголовое тело рухнуло обратно.

Потом затрещал плащ, грузная туша прямо на глазах стала разваливаться на части. С омерзительным чмокающим звуком куски старухи медленно исчезали в обивке. Сиденье выгнулось вперед дугой, протянулось щупальцами, стараясь захватить порцию побольше. Артем отвернулся, девушка продолжала кричать, мальчишку вырвало прямо на пол. Последней в жидкой черноте растворилась кисть руки с тремя все еще слегка подрагивающими пальцами.

Во вновь воцарившейся тишине раздалось тихое хихиканье небритого.

— Что радуешься, скотина? — Артем сжал кулаки.

— Пообедала машинка…

— Ах ты!..

— Он прав, — донеслось сзади. — Теперь у нас есть пара часов, прежде чем тварь проголодается снова.

— Как это?

— Просто. Он, пока еще в своем уме был, объяснил… Не маршрутка это вовсе. И не водитель там впереди сидит.

— Так точно! — Водитель, не оборачиваясь, козырнул правой рукой. Вернее, не совсем рукой. Теперь Артем это заметил — у существа за рулем не было ногтей на пальцах. Совсем. Просто куски белой плоти.

— Какое-то животное. Может, не с нашей планеты. Может, не из нашей Вселенной даже. Передвигается, принимает удобную форму, чтоб заманить добычу. Знаете, рыбы такие есть? У них специальный ус, на конце которого светящийся в глубоководной темноте шар. Мелкая рыбешка плывет к шарику… а оказывается прямо в пасти у ловца.

— Левиафан… — заплакал мальчик. — Мы попали в Левиафана!

— Так ты знал? — не обращая на сопляка внимания, обратился Артем к спеленутому. — И этот убогий знал? Все вы знали?! Знали — и не предупредили?!

— А ты хочешь умереть поскорее? — вскинула голову девушка. Только сейчас Артем заметил, что у нее не хватает волос с одной стороны. Отсутствовало и ухо.

— Каждый новенький на маршруте — шанс для остальных прожить еще час-другой, — объяснил мужчина. — Присмотрись! Здесь есть чем питаться, здесь можно спать. Единственное — если начнешь умирать, оно сожрет тебя. Потому что любит свежее мясо, а не тухлятину.

«Здесь есть чем питаться…»

Артем почувствовал резкий приступ тошноты, кислый комок подкатил к горлу, тело скорчило на секунду в непроизвольной конвульсии. Но он сдержался. Перед глазами вдруг возникла ясная, как в кино, картинка: офис, белые жалюзи, мерцающий монитор и горячий кофе на столе… Тошнота отступила.

— Левиафан, — повторил мальчишка. — Как в Библии, да? Я всегда думал — куда он потом делся и были ли у него дети?

Шум несуществующего мотора напоминал утробное урчание.

— Вы можете жить, вы можете спать, вы можете говорить, вы можете даже размножаться, — не оборачиваясь, деловито сообщил водитель. — Все верно. Дойную корову просто так не убивают.

— Ты-то кто такой, твою мать?..

— Оно не человек. Мы не знаем, как устроена эта тварь, но какая-то ее часть, несомненно, изображает из себя этого типа, чтобы контролировать нас — тех, кто внутри. Или просто чтобы смеяться над нами.

— А ты?.. Почему ты… такой? — Артем не знал, как описать словами состояние спеленутого.

— Пару остановок назад, когда двери открылись, хотел выйти, — объяснил тот.

— Почему оно тебя не сожрало?

— Сытая была, тварь.

— Перед этим машина съела моего парня. Это было давно, — сказала безухая.

— Да, вы же не первые пассажиры. И мы не первые. Но, думаю, дело не в этом. Я служу назиданием остальным, чтобы не дергались. — Мужчина усмехнулся. Лицо у него было такое бледное, что почти светилось в сумраке салона. — А еще… оно меня потихоньку… сосет, кажется.

Черная масса, покрывающая его тело, влажно чмокнула, перекатилась легкой рябью.

— Мы им запиваем, — хихикнул «рулевой».

Артем схватился за голову. Картинка офиса вновь всплыла в сознании. В конторе нельзя орать. В конторе нельзя истерики устраивать…

— Думаю… Ну, пока я еще могу думать… Так вот, думаю, если оно кого-то берет, даже совсем чуть-чуть, как меня, то оно и жрет.

— Бред! Это какое-то сумасшествие, такого просто не может быть!

— Почему бы тебе не ткнуть в меня пальцем, чтобы убедиться, что я реален? — Водитель оглянулся, впервые за все это время, и Артем увидел, как от этого движения голова существа на мгновение тоже покрылась мелкой рябью, а под кожей проступили черные пятна.

— Господи…

— Скорее, наоборот, — тварь отвернулась.

Какое-то время они ехали в полной тишине. Потом мальчишка тронул Артема за плечо:

— Я к маме хочу…

— Не мешай, я думаю.

— О чем? — спросила девушка с одним ухом.

— Кто-нибудь из вас пробовал с ним договориться?

— Ага, — кивнул спеленутый. — Наш кавказский друг, пока не сошел с ума, обещал, если его отпустят, привести десять человек. Без толку.

— Еды нам пока хватает, — донесся смешок.

— А что, если… — Артем оглянулся по сторонам, привстал. — Если поджечь паскуду? Есть у кого-нибудь зажигалка?

— Но-но! В салоне курить запрещено.

— Оно сделает с тобой то же, что и со мной, — объяснил спеленутый. — Это идеальный организм, понимаешь? Высший разум. Полностью контролирует и внутренние, и внешние органы, способен принимать любые формы и заниматься одновременно тысячью разных дел — следить за нами, куда-то двигаться, разговаривать и планировать ужин, завтрак и обед…

— Вот за что я его люблю. Он меня уважает.

— Сука прожорливая.

— И как… как часто… эта гнида… питается?

— Чаще, чем мы, — хмыкнул спеленутый.

— Оно — обжора, — подтвердил небритый.

Артем поежился.

— Боже, я через четыре часа должен уже был обедать лапшой китайской у себя на работе… Ненавижу этот вкус.

— ЗАЧЕМ ты говоришь об этом?!

— Пусть говорит, дорогая, — обратился к соседке спелетнутый. — Это то, что держит его мозги на плаву…

Артем прикрыл глаза. Офис. Контора. В конторе нельзя паниковать. Надо сосредоточиться. Надо думать. И думать быстро, пока тварь не проголодалась. А если она проголодается, то кто может поручиться, что не он станет ее следующей трапезой… А может, и пускай?.. Офис.

Офис. Стол. Монитор. Упаковка лапши. Залить кипятком. Накрыть крышкой. Подождать…

Будешь сам лапшой скоро, пока ждешь… Проклятие!

— А куда мы едем? — голос мальчишки, доносящийся словно издалека.

— Никуда… — глухой ответ. Неизвестно чей.

Офис. Лапша. Если кипятка налить слишком много, то лапша сильно разбухнет и начнет вываливаться из упаковки на стол…Что-то мелькнуло в сознании Артема. Что-то, похожее на озарение.

Нет, не то…

— Я к маме хочу…

Да пошел бы ты, пацан, вместе со своей мамой. Чего бы ей не проводить тебя в школу этим утром? Почему бы вам вдвоем не торчать на остановке, чтобы мне места в маршрутке не хватило? Чтобы я просто подождал следующую машину…

Офис. Скачанные в Интернете игрушки про снежного человека, убивающего пингвинов. Кто я сейчас? Такой же пингвин… Нет, не то, не туда мысли поползли опять. Ох уж эти мысли, как черви в банке, все норовят вылезти и плюхнуться на землю. Да я сам такой же червяк…

Офис. Что там еще? На столе?.. Пластиковый стаканчик вместо карандашницы. В него что попало запихиваем — степлер, две-три ручки, упаковка жвачки, скомканный бумажный шарик. Еще как-то попробовал, сам не знаю зачем, дырокол впихнуть…

— Левиафан, пусти меня к маме…

— Да иди уже, никто тебя не держит, — сиплый голос небритого.

— Не стоит. Мы пока сыты.

Пока сыты они, ешкин кот!.. Чтоб ты лопнула, тварь!

Лопнула?..

Офис. Пластиковый стаканчик. Лапша. Банка. Черви. Дырокол.

Артем открыл глаза.

— Если мы все равно умрем, то стоило бы умереть так, чтобы и этот монстр подох, вам не кажется?

— Не глупи, парень. Просто посмотри на меня, — спеленутый даже улыбнуться нашел в себе силы.

— Да, просто посмотри на него, — хихиканье спереди. Это кажется или в тоне чудища появилось что-то новое? Интерес?..

— Выхода нет.

— Он всегда есть. Только найти надо. Как в компьютерной игре, правда, малой?

Мальчик отупело посмотрел на Артема. После паузы почему-то шепотом ответил:

— В играх с большими монстрами от них бегают, потому что они большие. В какой-то игре было, что монстр почти жрет тебя. Но там надо что-то другое ему скормить, что-то отравленное или бомбу какую-нибудь…

— Точно. У тебя бомбы ненароком не завалялось в портфеле?

— Что вы смеетесь, страшно же…

— Конечно, страшно, малыш. Конечно, страшно. Только действовать надо быстро. Пока оно сыто. Понимаешь?

— Господи, ну зачем все это, ну этого же не может быть?

— Да заткнись ты, дура.

Артем решился. Легко вытащил из памяти до боли знакомую картинку офиса, уменьшил ее в своем воображении и повесил в рамочку аккурат так, чтобы она перекрыла лицо сидящего рядом школьника. Теперь Андрей стал почти всесилен. Теперь он был способен на все, с этой фотографией перед глазами.

Он схватил ноющий что-то про мамочку офис за тонкую руку, рванул сначала на себя, а потом резко вперед. Кто-то крикнул там, в офисе, но писклявый голосок был слаб и доносился из самой глубины, из-за двери в углу, рядом со шкафом. В шкафу на полочках папки с документами, формами, образцами… Потоки красного пролились из-под рамы, хлюпанье и хруст, женский вскрик сзади, какое-то копошение…

Не до этого сейчас. Это всего лишь шум из-за двери.

Офис. Контора. В конторе не обращают внимания на шум в коридоре.

Надо действовать быстро. Не отрываясь от таблиц и графиков.

Вместо небритого психа ничего и представлять себе не надо, он и так мерзок и противен. Артем вскочил (быстрей, быстрей, пока самого не засосало) и что есть мочи пнул ногой соседа слева — один, второй, третий раз, буквально вбивая, втаптывая его в стену машины, в мутно-желтое стекло, уже совсем не обращая внимания на все постороннее, на все то, что мешает действовать на пределе сил, четко и, главное, быстро.
Пол под ногами дрожит, все в салоне ходит ходуном…

— ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ, ТВОЮ МАТЬ?!

Дикий нечеловеческий вопль в два голоса. Безухая девица падает, ползет к Артему — жалкая, мерзкая тварь. Сзади нее поднимается нечто, ранее казавшееся человеком, а теперь на глазах обрастающее иглами и щупальцами. В голове у Артема проносится за долю секунды тысяча мыслей: так ты такой же, как и тот, что впереди, так ты тоже часть всего это дерьма, так ты попросту развлекаешься и следишь за мясом, а сам НЕ МОЖЕШЬ просто так схватить меня…

Офис. Фото, картинка в рамке. Пустое освещенное помещение. Стул. Стол. Монитор. Стаканчик, который рвется, потому что в него напихали слишком много всяких ненужных вещей и вещиц.

— Жри, падаль. Давись.

Артем схватил девушку с фотографией офиса в рамке вместо лица и что есть мочи швырнул в объятия ощетинившегося щупальцами чудища. Снова крики. Снова ошметки плоти и кровь во все стороны. Теперь самое главное осталось. Скорее! Нельзя ждать ни секунды.

Я — офис. Я — стул. Я — стол. Я — монитор. Я — пакет с китайскими макаронами. Я — шкаф с документами в углу. Я — степлер, разрывающий тонкий пластик.

Артем прыгнул во тьму.

* * *

Удары со всех сторон, его рвет, душит, царапает, ломает, но ему не больно. Дыхания нет — его к чертовой матери выкинуло из груди. Белое сияние вокруг. Гул в голове. Глухой шум. Голоса чьи-то, крики.

Мокро.

Артем открыл глаза и увидел прямо перед собой камень и лужу с грязной бурой водой. Он лежал в ней и смотрел в нее. Отражения не было видно, поверхность рябила, капал дождь и еще что-то — кровь и слизь, это прямо с него капало. Вернулось дыхание, и он втянул в себя холодный воздух вместе с влагой из лужи. С трудом повернулся с живота на бок, от усилия в глазах вновь потемнело, а кисть (правую, левую? — непонятно) пронзила боль. Похоже на перелом.

Артем увидел омытую ливнем мостовую и тротуар метрах в десяти от себя. Там стояли люди с зонтиками, показывали на него пальцами и что-то взволнованно кричали друг другу. До него долетали обрывки фраз, что-то про машину, про аварию, про…

Я жив? Я жив?!

Я ЖИВ!

Артем медленно встал на четвереньки. Рядом в той же луже увидел обрывок джинсового рюкзака, заляпанный коричневым. Но это уже неважно!

Я жив. Артем собрался с силами, чтобы подняться на ноги. Шум в голове мешал.

Я жив. Тварь слишком много сожрала за один раз. И я жив!

ЕЕ СТОШНИЛО МНОЙ!

Шум становился громче. Он походил на рычание зверя. Люди на тротуаре продолжали кричать. Плевать, плевать на вас, чертовы идиоты, на всех плевать!

Я ЖИВ!

Хотелось хохотать и плакать одновременно. Он не чувствовал боли в переломанных, сочащихся кровью пальцах. Потекли слезы. И смех — дикий, истеричный смех ЖИВОГО человека — разорвал грудь, когда он встал, шатаясь, во весь рост прямо посреди грязной дороги и поднял голову, чтобы взглянуть в пасмурное небо, и вобрать в себя этот сырой дурманящий воздух, и крикнуть всему миру о том, что он жив, он выкарабкался, он стерпел все.

Что ему сейчас эти люди, с их нелепыми криками, нелепыми жестами? Какое ему сейчас дело до их воплей? Эйфория — только теперь он понимал, что это такое.

Впервые в жизни. Впервые он чувствовал себя таким живым.

Увидел несущуюся на него «Газель», за рулем которой нечто бесформенное и страшное шевелило черными прядями горгоны Медузы.

Бешеный рев оглушил его, а потом прогремел гром и сверкнула молния — как ночью.

И прохожие недоуменно заозирались, потому что на дороге уже не было никого и ничего. Только в луже мок обрывок детского рюкзака.

Автор: М. С. Парфенов

@темы: транспорт, рассказы, сущности, не своё

---

Обиделся

[Скрёб-поскрёб]

Вспомнил интересную историю, которую мне рассказала участница событий. Благонравная женщина с внуками и крепкой большой семьей.

Ей было около 7-8 лет. Время было такое: ее семья ездила по всему СССР, где срочно требовались специалисты определенного уровня. Там построили завод и надо налаживать производство — билет на поезд для двоих (муж-инженер и жена, ребенок бесплатно), адрес будущего жилья, денег на месяц вперед — и катись с Карелии в Молдавию. Живут там полгода, только обустроились, как срочно нужно выезжать в Узбекистан — там строят новое производство. И так все свое детство моя знакомая колесила по Союзу.

Вот однажды в одном городе строили асфальтный завод. Отца с матерью — и ее как довесок — перекинули в Березань (Киевская область, Украина). Выдали место: «двушку» в одноэтажном кирпичном доме на 6 квартир, одиноко стоящем в степи, недалеко от стройки завода.

Самое интересное, что этот дом был еще царской постройки. И зачем далеко от города в степи перед болотами такой дом — никто не знал. Ну, не в этом суть.

Мебель осталась от предыдущей семьи, таких же «перекати-поле» специалистов, как и эта семья. Выделялась из всей обстановки массивная железная кровать для ребенка-подростка (взрослый не поместится).

Ничего мистического. Обычный быт. Отец с утра до ночи на работе, мать ведет хозяйство (газовый баллон с плитой, санузел во дворе, так что готовка-стирка-уборка были еще той радостью для женщины).

Но вот однажды ночью, когда моя знакомая спала, ее кровать начала сильно трястись.

Сила толчков была неимоверная, потому что расшатать такую массивную железную кровать — это еще надо было постараться. И раздался мужской хриплый голос, очень громко:

— Вставай! Пошли на чердак, я тебе кое-что покажу!

Девочка, взвизгнув, кинулась в комнату родителей, и там устроила истерику. Папа, конечно, бегал по всем квартирам с молотком, чтобы соседи также кинулись искать мужика, который пробрался в комнату дочери.

Мужики — кто как мог спросонья — обошли дом, посмотрели во все закоулки и особо тщательно полазили среди кучи хлама и пыли на чердаке.

Результат, как вы понимаете, нулевой.

Через некоторое время, когда случай практически забылся, ночью кровать снова начали трясти, так, что она подпрыгивала на месте. Это при том, что отец девочки еле-еле мог ее подвинуть.

В этот раз знакомая не испугалась, а громко потребовала объяснений:

— Что тебе надо?

Ну время было такое. Материализм кругом, «сверхъестественное» — даже никто и слова такого не знал, #космоснаш, комсомол рулит, завтра уже коммунизм. Дети были немного посмелее.

А сама смотрит по сторонам — в комнате-то никого! И опять голос хриплого мужчины:

— Мне очень надо, чтобы я тебе кое-что показал. На чердаке.

— Что именно?

Знакомая говорит, что очень рассердилась на этого «дядю», что ее так бесцеремонно разбудил.

— Я не могу сказать. Это нужно показать.

— Вот так вот показать и все?

— Да.

— На чердаке?

— Да.

— Не пойду!

Ее голос был категоричен. Мало ли, что там «дядька» хочет показать. Нет, слово «маньяк» дети тогда не знали, но все отлично понимали, что есть дяди хорошие, а есть и злые.

Пауза в минут десять. Слышно было, как вдалеке квакают лягушки — настолько крепкая была тишина в комнате. И тут последовал такой мощный удар по спинке кровати, что знакомая моя чуть не слетела с нее.

— Ну и черт с тобой! — в сердцах выпалил «дядя», и на кухне громко хлопнула форточка, да так, что стены задрожали, и тут же вскочил с постели отец.

Папа теперь соседей не будил, а просто заснул у дочери в комнате, обнимая молоток. Утром моя знакомая всем соседям рассказала, что произошло ночью. И папа с несколькими мужиками решил все-таки проверить чердак, уже более тщательно. Благо был выходной.

Схема такая: мужики выкидывают хлам на улицу, а женщины досматривают его более подробно, и на свалку. Смысл — найти следы обидчика, заодно и убрать пожароопасный мусор с чердака. Целый день ковыряния в каких-то ящиках, шмотках, трухе и пачках газет. Кругом пыли немерено, куча досок, мусора, голубиного помета, каких-то железок. Вы представили объем работ, да?

С утра, конечно, все начиналось с шутками, юмором, весело. Время было такое — коллективная работа считалась верхом добродетели советского человека. Ближе к вечеру все устали, но люди не сдались, пока не очистили все полностью до ровных досок.

Один мужик заметил, что в трубе грубы (украинская печь, которая строилась как единая стена для разных комнат, она была обогревателем в зимний период), пара кирпичей выглядит инородно, явно «неродные». Мужик легко изъял эти кирпичи... и обнаружил там вполне увесистую крупную шкатулку.

Мужики клялись потом, что это правда. В тот же миг прямо из трубы чей-то голос сказал:

— Нашли, суки! — и в трубе что-то ухнуло, вылетев со свистом.

Открыли уже на улице шкатулку — и ахнули. Золото-брильянты. Кто-то давно, скорее всего, опасаясь большевиков, спрятал здесь фамильные украшения.

Ну что, вы подумали, что люди себе все забрали? Это же был СССР! Мышление у людей было более «благочестивое».

Вызвали милицию.

Те приехали, все забрали. На следующий день всех срочно расселили по комфортабельным квартирам (в те времена это была просто фантастическая удача) в самом центре Березани, дом подвергся скрупулезному обыску «людьми в штатском», всех попросили помалкивать о находке, и забылось.

А эта девочка? А что она? Она, когда повзрослела, пришла к выводу, что то невидимое существо, которое охраняло клад, хотело отдать его именно ей.

Автор: Minogavvv

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Чугунная ванна

[Lowarrn]

Дело было давно, в конце тысячелетия.

У нас в старой квартире была чугунная ванна советских времён. Ванная комнатка была что-то около 2 на 2 метра и чугунная ванна занимала половину помещения. Никаких декоративных отделок, пространство под ванной открыто для зрителей и пыли. Ничего особенного, такое можно наблюдать во многих домах нашей страны. Под ней долгие годы лежал всякий хлам типа плитки, тазиков с песком и ещё какие-то вещи непонятные.

С торцов было достаточно места, поэтому с ближнего к двери торца стоял кошачий лоток. У нас были коты. Домашние. Жирные комки меха. Когда старший умер, через год в доме появился котёнок. Назвали Чиж. Чёрный, с белыми ушами и хвостом. Котёнок обещался вырасти в годного пушистого кошака. Но пока он был мелкий и приходилось всем вокруг него хлопотать.

У котёнка была проблема - он по нескольку дней не ходил в туалет, жалобно мяукал и ходил куда не надо. Мы его сажали, старались и лаской, и воспитательным тоном внушить ему что нужно всё делать тут. Но ничего не помогало. Он жалобно мяукал, убегал, прятался по всей квартире, застревал там и гадил. Приходилось его доставать и убирать в самых неожиданных местах.

Был обычный день. Я был один дома. Котёнок бесился. Я краем глаза следил за ним. В какой-то момент я услышал тот жалобный плач, когда он застревает где-нибудь в узком грязном тёмном месте, под шкафом например. В этот раз была одна особенность - плач шёл из-под ванны.

Я заглянул под ванну. Там было довольно пыльно, лежал какой-то хлам, который не хотелось даже трогать, и понять сразу где котёнок не удавалось. Плачь шёл из-за лотка. Я выставил его прочь, а сам аккуратно протиснулся под торец ванны и пошарил у стены рукой. Послышалось ещё более жалобное мяканье и шуршание, слегка удаляющееся прочь.

Забыл ещё упомянуть, у ванны была ещё одна особенность: лет за 20 до нас предыдущие хозяева сумели её расколоть. Чугунную ванну. Вдоль. Не знаю уж как! Затем её просто сварили, почистили, и помимо прочего ножки были попарно сварены толстыми листами, так же приваренными. Эти листы закрывали обзор с торца. Аккуратно протиснувший вперёд телом я попытался заглянуть за лист железа с торца. Тут было не так пыльно, пыль сюда не долетала, но и света было мало. В темноте что то шевельнулось, мяукнуло и отползло ещё дальше. Мне бы на этом успокоиться, но я сглупил, протиснулся вперёд и потянул руку к нему. Мой торс был уже полностью под ванной. Я понял что начал застревать.

Мяукающий комок убежал в дальний угол и спрятался там. А я попытался двинуться назад, и понял что какие-то железки упираются мне под рёбра. Откуда тут быть железкам?! Приступ пока ещё лёгкой паники сковал меня. Слегка пошевелившись я понял что любой рывок назад насадит меня на непонятную арматуру. Я был в ловушке. Паника усиливалась. Я попытался повращаться, сменить позу. Всё бесполезно! Тут слишком узко для таких действий.

Мне в пору было самому жалобно мяукать! В отличие от пушистого засранца, я не мог сам вылезти из такого узкого места. Здоровый двухметровый мужик застрял под ванной! Кретин. Я корил себя и соображал что делать дальше.

Внезапно случился "толчок". Или не толчок. Не знаю. Просто через тело прошло чувство что всё вокруг пошатнулось. Создалось впечатление что весь дом накренился в сторону стены за ванной. И в следующий момент я понял что могу двигаться вперёд. Не знаю уж как, но я мог немного повернуться на бок и завернуть вперёд за опору, плечо проходило между боком ванны и стеной. Но я не мог сдвинуться назад. Ни на миллиметр. Это ужасало. Минут десять я паниковал. Когда паника отступила, я вновь стал соображать что делать и меня посетила безумная мысль: проползти дальше за ванной и вылезти с другой стороны. По идее раз уж я протиснулся здесь, то и там смог бы... Ну или по крайней мере окажусь в более выпрямленном состоянии лёжа за ванной. Придут родственники - то-то они удивятся!

Я стал протискиваться вперёд. Места было до невероятия мало. Я не мог толком поворачивать голову и всё что видел - пол и пыль. Висок и плечо скреблись о шершавое дно ванной. Листы, скреплявшие ножки, закрывали обзор с торца. Вроде бы ничего существенного, но... В общем когда я вытянулся до другого торца ванной и не застряв смог за него заглянуть (я тогда в начале обрадовался этому - там было больше места) в следующий миг обнаружил ЕЩЁ ОДНУ СТЕНУ. Четвёртую. Я прополз три стены, прилегающие к чугунной ванне. И теперь тут была четвёртая стена. ПРИЛЕГАЮЩАЯ К ВАННЕ. Из-за железных пластин я не видел всей картины и не мог понять, когда, в какой момент свершилось это чудовищное преображение пространства.


Я паниковал. Я чувствовал как разум покидает меня, сменяясь животным ужасом.


Что происходит? Где трубы? Где раковина? Где свет? Где я?!


По прошествии неопределённого времени буйство чувств сменилось ледяным спокойствием обречённости. Страх не исчез, но если раньше он сковывал меня, то сейчас был сам скован чувством нереальности.


Нужно было выбираться. Назад я по прежнему не мог сдвинуться ни на миллиметр. Будто пространство позади сжималось неким невообразимым способом, упиралось в моё тело всеми своими поверхностями. Но всё ещё была возможность ползти вперёд. Снова завернув немного на бок, частично подогнув колени и поднапрягшись, я протиснулся между ванной и _чужой_ (как я её про себя назвал) стеной. С этого ракурса я мог видеть пространство под ванной. И видел противоположную стену. Видно было довольно хорошо, хотя источник света определить было нереально. Просто какое-то фоновое свечение. Мои ноги были скрыты от меня железной пластиной. Ещё немного и я вытянулся вдоль чужой стены стены.


Всё это время жалобное мяуканье не прекращалось. Оно исходило откуда-то... создавалось впечатление что всегда из противоположного от меня угла.


Я продолжал движение вперёд.


Второй поворот, там где должна была быть дверь, где должен был быть лоток, где я влез в этот кошмар, я пролез в торцовую часть относительно спокойно. Если не считать внутреннего чувства безумства ситуации. Места хватало что бы подтянуть ноги. Заглянув за следующий поворот я не увидел ничего нового. Вроде бы здесь случился тот "толчок", но я уже нутром чувствовал что теперь тут все стены _чужие_. По середине, под ванной лежал _чужой_ хлам. Хоть я и не обращал обычно внимания на это, но точно мог сказать что стопок пыльных, поломанных электронных плат у нас не было. По крайней мере это то что я рассмотрел - я не мог вытянуть руку или ногу за пределы узкого пространства в котором двигался. Так же я по прежнему не мог повернуть назад - ползти ногами вперёд не получалось, а места что бы развернуться не было в принципе. Поэтому я продолжил ползти, вытянувшись вдоль шестой по счёту стены.

Это был безумный цикл. Я сделал второй круг, снова добравшись до места, где, если следовать привычной логике пространства, я начал свой путь. Посередине под ванной теперь валялись какие-то битые посудины, плёнки, тряпки.

После третьего возвращения к "началу" круга я понял что жалобное мяуканье стало дальше... Да и на мяуканье оно уже было не столь похоже. Немного скрипучее, с металлическими нотками. Силы покидали меня, дышать было тяжело. Но мне ничего не оставалось кроме продавливания себя вперёд.

После 6 или 7 круга, когда я вновь добрался до "начальной" точки я с радостью и ужасом не увидел стены за очередным поворотом. Но это была другая сторона ванной! В нашем доме с этой стороны за стеной должна быть лифтовая шахта. Я уже успел сильно ошалеть от ползанья в таком идиотском месте и мне было плевать куда я попал.

Я вылез в это пространство. Было темно. Единственный свет шёл из-под ванной. Помещение по размерам было такое же как наша ванная. Я встал и потянулся, хрустя всеми суставами. На какой-то миг испытал эйфорию. А потом чувства вновь обуяли меня - нужно было выбираться. Я протянул руку над ванной и коснулся стены, которая сейчас была там где была середина моей обычной ванной. Стена на ощупь была шершавым мокрым бетоном.

Я начал соображать, чем пробить её, когда из ванной снизу донеслось бульканье воды.

Я опустил глаза. Из мутной густой жижи в меня смотрели два огромных сиявших тусклым фиолетовым светом глаза. Из воды донеслось скрежещущее мяуканье.

Я подпрыгнул от неожиданности и ужаса и громко стукнулся головой о внезапно оказавшийся низким потолок. Гул наполнил помещение. Нечто в жиже с хлюпаньем отплыло к другому концу ванной и начало ещё более металлическим голосом ещё более жалобно поскуливать. Из-за стен начало доноситься гулкое скрипение и перестук.

Паника вернулась ко мне, а страх требовал лишь бежать. Куда? Единственный путь, какой мой воспалённый разум смог придумать - вниз, под ванну! Обратно! Я нырнул в тот лаз из которого только что вылез и стал протискиваться вперёд. Когда я лёг на бок и просунул руки вперёд - я вновь ощутил тот странный "толчок". Мир теперь наклонился в другую сторону, и пожалуй я был этому только рад. Теперь я полз на другом боку. Стены вновь стали повторяться, закрыв ванну со всех сторон. Я не останавливался что бы отдыхать или рассматривать мусор под ванной.

Пока я полз мне казалось, что скрежещущие звуки преследуют меня, что вот-вот нечто схватит меня за ноги... Но к счастью никто не догнал меня, и я испытал колоссальное облегчение когда за поворотом увидел кафельный пол моей ванной комнаты, освещённый ярким светом лампочек.


Выбравшись, я пошёл на балкон и курил там несколько часов.

Я был покрыт невероятно толстым слоем пыли, шишка на голове болела, все суставы ныли, но мне было всё равно.

К ванной я не подходил до вечера.


Когда пришли свои, я им ничего не сказал, только отшучивался на вопросы "где я выкопал столько пыли?". Котёнок нашёлся: пока я был хрен знает где, он нагадил за сервантом и благополучно бесился на кровати. После этого случая лоток я переставил в туалет и у котёнка уже не было проблем. У старшего(теперь) кота проблем не было никогда. А под ванну я напихал побольше мусора, что бы никто не мог туда залезть или вылезти. Да и мыться в той ванной я старался пореже и с открытой настежь дверью. Вообще я с тех пор остерегался закрытых пространств, оставлял окна открытыми, двери тоже. В новой квартире сделал стеклянный душ.


А сейчас, по прошествии времени я думаю: то существо... оно мяукало как котёнок.

Оно заманивало котёнка. И когда туда залез я, я его напугал - оно не ожидало что вместо маленького зверька к нему придёт большой человек.

Мне чертовски повезло что оно не было готово к встрече с человеком.

Автор: Kaleb
Источник: Мракопедия

@темы: параллельные миры, сущности, предметы и вещи, не своё

---

Зимний демон

[Питер Меркель]

22 ноября 1942 года

Вокруг простирался безбрежный белый простор, мир без горизонта, который отделил бы землю от удушающей мглы плоской русской степи. Обер-ефрейтор Дитрих Валлинг, офицер превозносимого Гитлером вермахта, осматривал некогда гордую машину наступления 22-ой бронетанковой дивизии. Его белый "Панцеркампфваген IV" застыл одиноко, наполовину укрытый сугробами. Армейские агитплакаты никогда не показывали солдат, которые стоят вокруг танков, наблюдая, как те горят - ради недолгих мгновений, на которые это отгоняет холод. У остатков бронетанковой дивизии топливо кончилось примерно в 150 км от Волгограда, недалеко от берегов реки Чир. Русское контрнаступление в Сталинградской кампании началось три дня назад, когда вдруг густой туман почти полностью лишил обзора, и жгучий холод разогнал тепло. Артиллерия сверкала и громыхала в бессильной ярости, и сходящиеся в бою танки сталкивались друг с другом в неуклюжем слепом балете. Воздух был гуще молока, но русская 8-ая армия по-прежнему окружала осажденную 22-ую дивизию и изничтожала ее своими снайперами и танками Т-34. Группа Дитриха в конце концов прорвалась через блокаду и исчезла в степи. Теперь, сломленные и умирающие, они ждали русских. Громыхание танков и артиллерии, однако, к утру затихло, оставив безукоризненно тихий пейзаж под удушающе густым туманом.

Канонир Холден - пулеметчик Дитриха и единственный другой выживший из его "Панцера IV" - вывалился из-за снежной завесы. Он выглядел так, словно только-только из гителрюгенда, с редким небритым пушком на подбородке и лицом, перемазанным мазутом, портившим его юношескую арийскую внешность. Доходящая до бедер шинель из коричневой овчины свободно свешивалась с его костлявых плеч. Он отматывал буксирный трос с большой катушки.

- Что ты делаешь? - спросил Дитрих. Покрытый щетиной и грязью, подчеркнувшей преждевременные морщины, он носил черную полевую куртку и шапку из овчины. В иных обстоятельствах он мог бы произвести благоприятное впечатление - при наличии благ цивилизации.

- Я нашел ее на "Тигре" метрах в 20 к северо-востоку отсюда. Я связал остальные танки вместе, на случай, если нам надо будет найти друг друга в этом буране. Лейтенант Хабсманн приказал мне...

- Хабсманн? Этот крысомордый ублюдок все еще жив? - Дитрих сплюнул. - Удивляюсь, почему его не отправили в Польшу с остальными евреями.

- Сэр, он не...

- Я знаю, что он говорит, ты, идиот! - взвился Дитрих. - Но он и не ариец. Он мог обмануть Управление Рейха по генеалогии, но в нем заметна семитская кровь. Это в его скошенном лбе, в его курчавых черных волосах и его крючковатом носе. Тебя разве не учили этому в гителрюгенде?

- Учили, сэр, но я не могу... Я не могу ослушаться Хабсманна. Он выше званием нас обоих. А еще он хочет, чтобы мы собрались в его "Тигре". Он говорит, если будем делиться теплом, то меньше вероятность, что замерзнем.

- Иди, если хочешь, но я не буду облегчать русским задачу найти нас. Я остаюсь здесь.

Выражение лица Холдена выдало все его чувства. Однако он ничего не сказал и привязал трос к переднему крюку танка.

- Продолжай свой доклад. Что еще ты тут видел, кроме этой дворняги Хабсманна?

- Ну... - нервно продолжил Холден. - Я закончил опись состояния окружающих нас танков, но у меня нет бумаги, чтобы все это записать. Дитрих проигнорировал своего подчиненного. Скорее всего канонир засунул всю имеющуюся у него бумагу себе в штаны, чтобы удержать тепло.

-...пять танков разбросано по местности...

Это была война непроизносимых истин.

Два часа прошло с тех пор, как Холден ушел, и теперь обер-ефрейтор Валлинг подозревал, что подчиненный бросил его в угоду Хабсманну. Дитрих покоился в командирском кресле и вытянул ноги к защитной планке главного орудия. Он сидел в засохшей крови, но мысль об этом вовсе не беспокоила его. Обер-лейтенант Вестермайер заслужил пулю того снайпера, встав на стул и высунув голову из орудийного люка. Он был уже мертв, когда рухнул вниз и забрызгал внутренности танка жирными сгустками крови. В данный момент Дитрих игнорировал кровавые потеки на своей спецовке и продолжал сидеть у руля. Целую вечность назад, на прошлой неделе, Дитрих обнаружил, что с каждой минутой все больше привыкает к проявлениям насилия. Даже ошметки плоти или покрывающая одежду кровь больше его не беспокоили. Жгучий ночной холод опустился на местность, загнав Дитриха назад в укрытие черного нутра его танка. Хотя все люки, бойницы и смотровые отверстия башни были закрыты, тепло по-прежнему ускользало, как вода сквозь решето. Дитрих дивился, как это оружие вермахта способно отражать русские пули и снаряды, но не способно справиться с величайшим солдатом советской империи - "генералом Морозом". Дитрих не хотел замерзать, но у него давно закончилось горючее, и ему больше нечего было поджигать своей зажигалкой. Если он хочет выжить, ему следует покинуть укрытие танка и обыскать близлежащие машины. Холден говорил что-то о пяти других танках; в одном из них, вероятно, есть что-то полезное, но надо быть осторожным, чтобы не подойти к "Тигру" Хабсманна.

Дитрих проверил обойму автоматического пистолета Sturmgewehr 44-ого калибра и собирался уже открыть люк, когда что-то закрыло застекленные смотровые щели орудийной башни. Дитрих инстинктивно отшатнулся под низкий потолок переднего отделения, где ударился о кресло водителя. "Это не может быть Холден или другой солдат дивизии," подумал Дитрих. "Они знают, что надо стучать гаечным ключом или прикладом оружия, прежде чем войти, иначе тебе разнесет башку нервный экипаж танка." Кто-то заглянул внутрь, но было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо.

Шипение холодного воздуха проникло в танк вместе с тусклой зимней белизной - пришелец открыл башенный люк. Дитрих почувствовал, как его желудок рухнул куда-то вниз и кровь ринулась следом, словно водопад. Некий первобытный инстинкт в дальней части черепа вопил, чтобы Дитрих бежал. Это не был враг, это был охотник.

Дитрих осторожно протянул руку назад и пустил свои пальцы вдоль углубления в полу. Башенный люк был полностью откинут назад. Небольшие морозные вихри прорывались сквозь отверстие и оседали на красно-коричневой внутренней обстановке. Ищущие пальцы Дитриха нашли задвижку. Он осторожно толкнул ее, мучительно ожидая производимого ею скрипа, но спасательный люк водителя наконец открылся с удовлетворительным щелчком. Еще больше холодного воздуха ворвалось внутрь и заполнило переднее отделение. Дитрих тихо продвинулся к своему выходу. Он могу видеть, как пара молочно-белых... рук... сужавшихся в зазубренные когти, проскользнула в люк башни. Медведь? Умный волк? Что бы это ни было, оно забиралось внутрь вперед головой. Дитрих не стал дожидаться, пока увидит лицо существа; он оттолкнулся от водительского сиденья и нырнул в люк и колючий холодный воздух.

Видимость практически пропала, завывающий ветер уносил все шумы и выдавал их за свои собственные. Дитрих оглянулся назад на белую орудийную башню как раз вовремя, чтобы заметить черные сапоги, исчезающие в люке. Дитрих оттолкнулся от танка и схватил канат, соединяющий его с "Тигром". Держась за него, он стал прокладывать себе путь сквозь высокие сугробы в усиливающуюся бурю. "Панцер III" был на шесть тонн легче "кампсвагена" Дитриха, но оснащен 50-мм орудием. Поземка пробегала по его броне, укутывая его до следующей весны. Покрашенный белой краской, он почти терялся в буране. Единственное, что выделялось на его поверхности, это румыны, покрывавшие танк словно личинки - труп. Все они лежали лицом вниз, мертвые и примерзшие к обнаженному металлу, блокируя четыре основных люка, как понял Дитрих, а также воздухозаборники и выхлопные отверстия. Кто-то расположил их так сознательно, и на мгновение Дитрих оценил холодную и безжалостную логику, которая потребовала подобных действий.

- Я забрался прямо в логово льва, - пробормотал Дитрих. Что бы ни преследовало его дивизию, оно расположилось здесь, но поскольку буря уже замела его следы, у Дитриха не было надежды найти путь назад. Этот танк был его единственным спасением. "Кроме того," продолжил про себя Дитрих, "что бы ни загородило люки, оно сделало это не без причины." Оно защищало что-то, а значит, это стоило внимания Дитриха.

Дитрих бросил трос и вскарабкался вверх, к солдату, съежившемуся над командирским люком. Крепко схватив того за плечи, Дитрих попытался оторвать его от танка. Лицо трупа оторвалось, повисло на жестких полосках, оставив клочья плоти на металле, но тело не двинулось; что-то измочалило его лицо до неузнаваемости, распахнуло его куртку и зимнее белье. Обнаженные грудь и живот солдата одинаково примерзли к металлу, но не так, как ожидал Дитрих. Солдат, похоже, был прикреплен к металлу, словно плоть прицепилась или слилась с обшивкой люка. Дитриха это не волновало. Они были всего лишь румынами.

Дитрих вытащил нож и стал обрезать плоть, отделяя труп от люка. Словно свежевал кролика. Порезав и попилив несколько минут, он использовал острие ножа, чтобы выковырять плоть из креплений, пока наконец не смог открыть башенный люк. Волна теплого воздуха и запах мясницкой лавки накатил на него. Внутри танка было сыро. Полузамерзший и на пороге обморожения, Дитрих рухнул внутрь танка, с громким лязгом захлопнув за собой люк. Тепло окутало его.

Тошнотворная смесь запаха падали и внутренностей заполняла кромешную тьму внутри танка, но не слишком беспокоила Дитриха. Он проводил свое лето на кюммрицкой овцеферме к югу от Берлина и привык к запаху смерти. На нервы ему действовало раздающееся вокруг приглушенное хныканье и рыдания. Дитрих нащупал свою зажигалку и включил ее. Тени заплясали от вспышки, укутывая закоулки, щели и углы нутра танка. Именно тогда он нашел других выживших.

Внутри танка была дьявольская скотобойня. Холден, Хабсманн и по крайней мере четверо других солдат лежали распластанные на орудиях, сиденьях, коробках патронов, стенах, потолке и полу. Их тела имели консистенцию теплого сала - текучего и мягкого. Словно Сатана большим пальцем размазал их по лицу творения. Пять различных кишок оплетали их и вились по кабине словно новогодняя гирлянда, а содранная плоть была растянута по стенам. Еще более шокировало, что, хотя солдат словно и вывернули наизнанку, они, похоже, были еще живы. Органы пульсировали и перегоняли свои жидкости, свисая с защитных планок орудий и складками лежа на сиденьях. Хныканье исходило от расплющенных лиц Холдена и прочих. Со сморщенными ртами и голосовыми связками, растянутыми словно мокрое полотно, они могли лишь хныкать и булькать. Дар благовещения был для них потерян.

Дитрих тряхнул головой в изумлении и пробормотал "Великолепно." Не смотря на бойню, все это обладало функциональной эстетикой, часто отсутствующей на поле боя. Дитриху довелось видеть свою долю оторванных конечностей и выпотрошенных шрапнелью товарищей, но то была всего лишь судьба. А здесь была голая функциональность и хладнокровное великолепие. Отец Дитриха рассказывал ему истории о древних охотниках, которые разрезали оленя и спали в его внутренностях ради тепла, будучи застигнутыми бураном. Это была практичность, доведенная до крайности. Кабина танка была покрыта выпотрошенными, но живыми солдатами, чьи обнаженные внутренности и кровеносные сосуды обеспечивали тепло. Солдаты снаружи удерживали ускользающий жар. Это был просчитанный и совершенный прагматизм. Именно этого немецкой армии недоставало, чтобы установить Тысячелетний Рейх.

- Не собираешься поприветствовать старшего по званию офицера? - спросил голос. Он был слабым, почти неслышным.

Дитрих развернулся, чуть не загасив тусклое пламя зажигалки. Укрытый тенью низкого потолка, в кресле радиста сидел бригадефюрер СС и генерал-майор. Тьма укрывала лицо человека, но Дитрих мог видеть белую сорочку под черной формой, влажную серую шинель с черным воротником, лацканы со знаками двойной молнии, галифе и влажные черные сапоги. На его колене покоилась серая фуражка со значком - серебряный череп и скрещенные кости.

- Я бы сделал это, - рискнул Дитрих, - если бы не думал, что вы собираетесь попытаться убить меня. Или лучше сказать - собирались?

- Ты тот еще угорь, честно говоря. Выскользнуть из своего танка было мудро, но меня впечатлило, как ты добрался до этого. Ты надеялся, что я отправлюсь за другими, верно?

- Вы видели меня? - спросил Дитрих с сомнением. - Как? Я оставил вас позади.

- Ну, не ты же устроил эту бурю, так?

- А вы? - Дитрих усмехнулся.

Генерал-майор наклонился вперед, позволив свету коснутся его лица. Он был великолепен, почти невыносим в своей арийской безупречности. Его волосы были золотым шелком над алебастровой кожей, его нос и губы были тонкими и величественными, его щеки были вытесаны из мрамора, а его рейнской синевы глаза сияли волчьим блеском. Его лицо было совершенным и без каких-либо изъянов; он воплощал собой идеального нордического воина, которого Гиммлер так гордо превозносил в своем элитном СС. Его взгляд пробрал Дитриха до костей; неустрашимая и жестокая душа порождала этот взгляд. Внезапно Дитрих осознал, что нет ничего, что это существо не cмогло бы сделать.

- Новый человек уже средь нас! - пробормотал Дитрих, цитируя "Гитлер говорит" Германа Раушнинга. - Я открою вам тайну: мне явилось видение нового человека - бесстрашного и грозного..."

- Я отшатнулся от него, - закончил генерал-майор.

- Вы читали "Гитлер говорит"?

- Это было... занимательно, - признал генерал-майор.

- Я помню время, - ринулся Дитрих дальше, - когда последовал бы за фюрером в ад.

- А теперь?

- Я видел, на что он похож... Россия была одним поражением за другим - из-за Гитлера. Он предал все, что обещал нам.

- Это слова измены.

- Тогда мы оба - на прицеле, - Дитрих успехнулся, бросая взгляд на Холдена и остальных. - Что вы такое? - спросил он наконец.

- Разве ты не видишь этого в моем лице? - воскликнул генерал-майор, жестоко улыбаясь. - Я - дух крови, которую отдали ваши предки. Я - нордическое наследие, переданное будущему.

- Тут кроется куда большее, - продолжил Дитрих.

- Да, верно, но всему свое время. Я решил пощадить тебя. Я оценил твою сообразительность. Она может помочь нам обоим выжить.

- Что вы имеете в виду?

- Война Гитлера - не наша война. Наша - куда древнее. Это вторжение в Россию было попыткой вернуть землю, потерянную нами, когда красный ураган обрушился на Россию. К сожалению, мы понадеялись на то, что ваш род будет сражаться за нас, и это неуместное доверие многого нам стоило. Теперь я вынужден вернуться с пустыми руками. Ты прав; Гитлер, Гиммлер и остальные предали вас, но они ничего не значат. Они выполнили свое предназначение.

- Но почему вы здесь, в этом заброшенном углу?

- Я сражался со своими врагами, когда началось русское контрнаступление, - сообщил генерал-майор.- Я укрыл эту местность на время, чтобы отдохнуть, побыть в тепле и восстановить свое... могущество. Я готов уходить. Ты должен был стать моим последним обедом, но ты заслужил кое-что более достойное, унтер-офицер.

- С удовольствием, хотя не знаю, кому я служу или для чего.

- Это тоже придет со временем, но я предлагаю тебе шанс на чистоту, какой ты никогда еще не знал. Ты можешь стать таким, как я, без изъянов и грязного тела. Я предлагаю совершенство мысли. Это все, что тебе пока следует знать.

- Если брошу армию, меня расстреляют как дезертира.

- Нет, - сообщил генерал-майор, - насколько им известно, ты умер здесь, сегодня. И если тебя это волнует, - добавил он, обнажив в ухмылке клыки, - то они правы.

Генерал-майор двинулся со скоростью, которое загасило пламя зажигалки Дитриха, погрузив танк во тьму. Он с силой бросил обер-ефрейтора на спину. Горячие иглы вонзились в шею Дитриха, и он почувствовал, как кровь вырывается сквозь рану пылающим - но жутко возбуждающим - потоком. Холден хныкал ему в ухо, но Дитрих мог слышать лишь грохот водопада крови в своей голове. Однако грохот удалялся, словно русские танки во мгле, и Дитрих обнаружил, что дрожит от невозможного холода, который проник в его кости - он умирал. В этот момент генерал-майор прижал свои губы к губам Дитриха и сплюнул ему в рот. Мир Дитриха взорвался криком.

©Clanbook: Tzimisce Revised
Перевод: Русская Борзая

@темы: рассказы, не своё, мертвецы

---

Во время оно

[Питер Меркель]

У опального боярина Карпа Лукича трое подручных, хватких да умелых – Игнашка-конюх, Федор-дьячок и юродивая Марфушка – рябая, хромоногая и глаз лихой. Боится их дворня, уважает: недаром ходят они с боярином на страшные неведомые дела. Да и самим Карпом Лукичом детишек малых стращают что ни день: хоть и носит он крест, и висит на шее его ладанка с перстом чудесным Святителя Пантелеймона, а все же с нечистью знается и заговоры тайные знает. Ну, слово-то заветное, положим, и мельнику ведомо, а только стоит лешему мальчонку захороводить или водянице рыбаря уволочь – бьют челом Карпу Лукичу, даром, что земской он, не опричный. И идет Карп Лукич, никому не отказывает. Такая у него служба перед людьми, а вот о ней и сказ.

Ночь на дворе у Карпа Лукича, темно, хоть глаз выколи. Спит боярин, и спят подручные его. Тяжкий день выдался: задрал волколак девку, первую красавицу на селе, уже и жениха ей сосватали, хорошего парня, работящего и собою ладного. Кликнул вечером Карп Лукич Игнашку, и отправились они в лес. У Игнашки чутье – как у пса борзого, словно и сам он нелюдь. Сирота он, Игнашка-то, мать родами померла. В лес пошла порожней, а вернулась тяжелая. Кто отец – один Бог ведает. Приютил его у себя в доме Карп Лукич, не то жалеючи, не то с умыслом, и то ведь сказать, что младенец-то был страшненький, весь в волосьях, и выл, как младенцы отродясь не воют – словно выпь с болота кричит. Как его кормилица к груди поднесла, так он и вцепился, за один присест все молоко высосал. Рос не по дням, а по часам. Три года ему за восемь сошло, на пятый – уже здоровый парень, молчит только, весь разговор – мычит да пальцем тычет. А сила в нем большая, пусть и рот на замке – зубами колоду разгрызает, быка ударил – умер бык, и нюх волчий, никому от него не спрятаться, из-под земли достанет. Вот только люди Игнашке не надобны, не интересны, оттого и сидит он день-деньской с лошадьми. Те сперва пужались, рвались от него, потом привыкли – разглядели они его, что ли? Так и ходит за ними с тех пор, и за верную службу пожаловал Карп Лукич Игнашке кнут – да не простой, а заговоренный. Хочешь – сечет так, что мясо наружу, хочешь – гладит, как заморский шелк. Доволен был Игнашка, просиял даже через дикий свой волос и с тех пор подсоблял боярину в потаенной его службе.

Вышли они за околицу. Красив наш лес и зверьем богат: белки, куницы, рыси, а зайдешь глубже – и ведмедя встретишь, и секача.

- Чуешь? – спросил Карп Лукич Игнашку.

Оскалился Игнашка.

- Чуешь, - сказал боярин. – Добро. Веди тогда.

Повел. Игнашка, он, когда выслеживает, совсем на зверя похож, даже на четвереньках ползает, вот и теперь бухнулся. Вьется он ужом по лесной тропинке, вынюхивает, а за ним Карп Лукич – высок наш боярин, дороден, крепкие у него руки – подкову, бывало, гнул. Подошли они к дубу засохшему, с корнями вывороченными, тут Игнашка и остановился. Встал, землю с себя отряхнул и в корни дубовые тычет: дескать, там оно прячется. Тут боярин слово шепнул тайное, и вдруг стал свет, неяркий, но ровный, словно лучина зажглась, откуда светит – неведомо. Зашевелилось что-то под корнями, заворчало и кинулось на Карпа Лукича, черное, агромадное кинулось. Вцепилось в боярина и ревет. Игнашка тут как тут, кнутом своим лупит, да только боярин тоже не промах – сжал чудище в объятиях и давит. Вой, хрип, паленой шерстью пахнет. Ослабло чудище, и разжал Карп Лукич свой железный обруч. Ну и туша – вдвое больше любого волка, а морда поганая и на ней тоска. Вместо брюха – уголья.

- Ну, спасибо тебе, отче Филофей, - вздыхает Карп Лукич. – Когда бы не твой подарок, лежать мне сейчас свежей падалью. Сдох, Игнашка?

Игнашка мычит – сдох.

- Стерво – Федьке. Как обычно, помнишь?

Помнит Игнашка, чай оно не впервые. Подхватил тушу, перекинул через плечо и пошел обратной дорогой. Легко пошел, словно не десять пудов тащил, а коромысло липовое.

Теперь о Федоре.
Сколько живу, а другого такого человека, как Федор, дьячок наш, не видывал. И пьяница, и греховодник, а голова из чистого золота. Все на свете языки знает: арамейский, греческий, халдейский и еще тьму. В Чернигове его Карп Лукич нашел, пил Федор без просыху, а напившись – чертей гонял. Настоящие это были черти-то. Трезвый, Федор их не видел, а как зальет зенки – как шоры с глаз сняли. Вот и воевал по мере сил. Раз, чарку выпив, пришел часы читать и видит – на батюшке настоятеле черт сидит и копытом по Псалтирю водит, помогает. «Ах, ты нечисть окаянная!» - закричал Федор и как бросится на старца, как давай его за бороду таскать - позор на весь честной народ. Три дня у позорного столба простоял Федор, а ведь ему архиерея прочили, такой был человек грамотный. Как отстоял – выкинули за ворота, иди куда хочешь. Ну и пошел. Спал в канаве, ел грибы, изловит, бывало, пташку – и рад. Помер бы, наверно, не случись поблизости Карп Лукич. Тот его из канавы вытащил, выходил и к себе взял – в помощники. Письмоводит у него Федор и другую службу исполняет – отравы в склянки разливает да повилику в ступе толчет. Бывало, выйдет из подвала боярского, а от него, как от беса, серой тянет.

А однажды было вот что: посреди белого дня выбежал он во двор в одних портках, сам вусмерть пьяный, а в руке – бляшка свинцовая.

- Получилось! – кричит, - Получилось!

- Что получилось-то, Федя? Не срамись понапрасну, - говорит ему ключник наш Егор, во все тайны посвященный.

- Что, что? – передразнил его дьячок. – Была гривна золотая – стала свинцовая, вот что! Ал-хи-ми-чес-кий процесс, дурья твоя башка! Трансмутация!

- Мало тебя пороли, Федя, мало, - сказал Егор, - Вестимо ли дело, золото на свинец переводить? Оно наоборот надо.

- Наоборот пущай в Европах делают, Фламели да Трисмегистусы, Бога их в душу! А у Руси-матушки свои пути, исконные! Что уставился, темнота?

- Дело твое, - сказал Егор. – Хочешь жемчуг уксусом трави, хочешь – яхонты кроши, а только перед Карпом Лукичом я за тебя больше не ходатай. Пропасть хочешь – пропадай.

Но не пропал Федор, не такой это был человек. Наоборот, пуще прежнего уверился в нем Карп Лукич, даже клятву заставил дать на мощах великомученицы Варвары, что не бросит его дьячок, не уйдет туда, где кормят слаще.

Притащил Игнашка Федору перевертыша, и разложили они поганую тушу на широком столе, на белой скатерти.

- Это, друг ты мой Игнатий, зверь, вервольфом именуемый, - говорит учено Федор, а Игнашка мычит по обыкновению. Уж очень они с Федором хорошо уживались.
Федор молитву почитал, составом тайным стерво окропил, сквозь стекло особое глянул и говорит:

- Парень это, молодой совсем. Поверни его, Игнат, а то лица не разглядеть. Батюшки святы, да это ж девкин жених-то! Вот тебе и на! Не пойму только, через нож он скакнул или сглазили – туман. Ты, Игнат, зови Марфушку, пусть посмотрит.

О Марфушке речь особо. Девка она собою страшная, а все ж нашелся кто-то, ссильничал потехи ради. С тех пор правый глаз у нее обычный, карий, а левый закрылся навек, зарос кожей. Мать с отцом у Марфушки померли в холеру, а держать ее в деревне боялись – слухи ходили нехорошие. Говорили, стоит Марфушке свой мертвый глаз показать, как правда открывается, и над обманщиком вершится суд. Нас-то от этого боярин миловал, но калики перехожие рассказывали, что страшная это смерть от Марфушкиного глаза - словно земля все соки высасывает. Хорошо еще, что Марфушка убогенькая, не знает какая ей страшная сила дадена. Ходит она в одной рубахе круглый год, в жару ли, в холод и нянчит куколку тряпичную, а потеряет куколку – кличет протяжным голосом.

- Смертынька, Смертынька, где же ты?

Пробовал Марфушку Карп Лукич приучить к дому – да где там, и часу в горнице не усидит, дрожит, скулит, во двор просится. Что с такой сделаешь? Оставил ее Карп Лукич, а она вырыла себе яму на скотном дворе, там и живет. Ни супа, ни каши в рот не берет – только пшено да объедки.

Привел ее Игнашка к Федору, жалкую, замаранную.
- Марфушка, - говорит ласково Федор, - девица ты моя красавица, окажи еще одну милость.

Моргает Марфинька единственным глазом, к ласковым словам не приучена. Лихой ее глаз повязкой скрыт.

- Посмотри-ка, - просит Федор. – Что видишь? – и повязку осторожно снимает.
Смотрит Марфушка. Воздух вокруг становится словно мед – густой, вязкий. Отпустило.

- Камень! - скулит Марфушка, - Ка-а-а-мень!

- Что «камень», Марфушка? Какой камень?

- Чо-о-рный! Чо-о-о-о-рный! – голосит рябая. Еле успокоили ее Федор с Игнашкой.

- Черный? – задумался, вернувшись, Карп Лукич. – Значит, не сам перекинулся. Значит, сглаз. Ты, Федька, жди, к полуночи двинемся. Скажи Игнашке, чтоб не уходил, и Марфушку придержи. Если насчет камня все верно - пригодится.

- С Тенью идешь говорить, Карп Лукич? – осторожно спрашивает дьячок. – Не ходи, послушай глупого своего холопа. Я человек бывалый, нечисти видел без счета, а как вспомню Тень эту – крещусь, точно окаянный.

- Уймись, - говорит Карп Лукич. – Как по-другому узнать? Книга твоя молчит? Молчит. Сами не догадаемся. Один выход – Тень.

- Будь по твоему, боярин, - вздыхает Федор.

Идет боярин в подпол, открывает английским ключом потайную дверь. За дверью – ступени. Скользко в ходу, сыро, а факел с собою брать нельзя – навредишь только. Долго спускается боярин, глубоко в землю проник ход. Уже и корни древесные из стен торчат, и где-то слышен ток подземных вод, а он все идет. Наконец, еще одна дверь.

- Боже, благослови, - говорит Карп Лукич и другим ключом эту дверь отворяет. Странный этот ключ, нездешний, да и купцы заморские, пожалуй, мастера не признают. Весь из себя этот ключ острый, зазубренный и хоть в печку положи – холодный.

За дверью - комнатка с земляными стенами. Зашел Карп Лукич, дверь затворил и ждет, пока тварь неведомая кровь почует. Тишина. Вдруг – шелест откуда-то из угла, словно полощется на ветру старая холстина.

- Ты, Лука? – звучит шепот. – Опять пришел? Давно тебя не было, ой давно. А я уже всю себя изгрызла, только косточки и остались. Жаль, огня ты не принес, не полюбуешься. Не любишь ты меня, Лука, что ли?

- Не люблю, - отвечает спокойно Карп Лукич.

- Шшш, - шепчет голос, - Не Лука это, не Лука. Сын?

- Сын.

- Сын, значит. С-с-сыночек. А с тятей что, дитятко?

- Умер.

- Жаль. Не успела я его кровушки поганой напиться, не успела, не успела. А скажи мне, дитятко, долго ли еще сидеть мне в земле сырой? Долго ли еще свои кости глодать?

- Сидеть ты будешь, пока род мой жив, - говорит Карп Лукич, – а может и поболе. Бог милостив, поставил нас оберегать людей от нечисти: кого железом жечь, а кого – заветным словом.

- С-слово… - в ответ шепот. – Проклятое слово… Но что же это я, боярин? Совсем забыла, старая, о манерах. Как звать-величать тебя, добрый молодец? При тебе ли меч твой кладенец?

- Не юродствуй. Звать меня Карп Лукич, а от тебя мне надобно то же, что и отцу в свое время. Цену я знаю.

- Месяц жизни, - смеется голос. – Месяц жизни! Раньше помрешь, Карп Лукич, а откинешься – думаешь, к Господу пойдешь за свои дела? Одесную от Вседержителя встанешь?

- Встану или нет, это дело не твое. Ты на вопрос отвечай: девка моя указала на черный камень – чей это камень и как сюда попал?

Тишина.

- Камень, - шелестит в темноте голос. – Да, непростой камешек тебе попался, боярин, не простой. Если бы он не отгорел уже, худо бы тебе пришлось.

- Отгорел?

- Как есть. Не будет от него больше ни пользы, ни вреда, он свое дело сделал. Небось уже и рассыпался. А вот что он с бабой несчастной сделал – это другое дело, веселое. Жизнь-то он из нее в обмен на сглаз высосал, а тело-то осталось. Страшное оно теперь, боярин, страшнее меня даже, и великая в нем тоска.

- Не болтай попусту, нечисть, и не такое слыхал. Кто порчу на парня навел?

- А сам не догадываешься? Чье проклятье всего сильнее? Материнское! Мать и навела. Не люба ей была невеста, ох, не люба. Вот и обратила она сына в волка, чтоб ее загрыз, из сердца вырвал. Если бы не ты, он наутро уже в человека бы перекинулся, да к матери вернулся. Так, одна девка погибла бы, а теперь и он мертвец, и мать его проклятие на себя приняла. Трое мертвых, боярин, а не лезь ты – был бы один.

- А камень откуда взялся?

- Наследный. Испокон веков от матери к дочери передавался. Доволен? Знаешь, чей дом палить? Теперь расплатишься? Надоело свои же кости глодать!

- Ешь, - отвечает Карп Лукич.

Довольное урчание в темноте.

- Сладко мне, боярин, ох и сладко же, - шепчет голос. – Много в тебе жизни. Приходи еще, привечу, обниму, приласкаю. Приходи.

Уходит боярин Карп Лукич, а на голове его седых волос прибавилось – немного, не видно почти, но от себя не спрячешь.

- Мать это его, - говорит он Федору, когда из подвала выходит. – Поганое дело, не ждал такого.

- Женщины, как пишет ангелический доктор Фома Аквинский, суть вероломство и обман, - отвечает Федор. – А с камнем что, Карп Лукич? Силен еще камень?

- Кончился. А вот что с бабой стало, не знаю.

- Что эта говорит? – спрашивает Федор и опасливо на подвальную дверь косится.

- Говорит, что страшнее, чем она, баба стала.

- Бедная Апрося! – вздыхает Федор.

Но делать нечего, надо собираться на дело. Скликает Федор народ – голос у него зычный, хоть сам ледащий – берет народ хворост, огниво и стекается к избе Апроси, матери жениха.

- Дома она? – спрашивает Карп Лукич у старосты.

- Дома, боярин, - отвечает староста. – Второй день не выходит. Стара стала бабка, чудит.

- А ничего странного не видел?

- Нет, батюшка, не довелось.

- Ладно, - приказывает Карп Лукич. – Погодим с костром. Игнашка, встань у окна. Ты, Федька, рядом со мной будь, ты слово помнишь. Рябая где?

- Убегла, - отвечает Федор.

- Привести.
Привели Марфушку. Такая же, как и всегда – грязная, растрепанная, со своей Смертынькой.

- Смотри, Марфушка, - ласково говорит Карп Лукич. – Смотри внимательно. Есть кто в избе?

Откинула Марфушка волосы, сорвала повязку, уставилась заросшим глазом в избу.

- Хо-одит! – заскулила, - Хо-одит! На четырех ногах!

- На четырех, говоришь? – задумался Карп Лукич. – Плохо дело, Федька – права была Тень.

- Жечь будем, Карп Лукич?

- Придется.

Обложили дом соломой, стал Карп Лукич искру высекать. Высекает и слова тайные шепчет. Тут по плечу его хлоп – староста.

- Батюшка, в окне мелькнуло!

- Апрося?

- Нет, не она! Другое что-то, страшное! Рук у него много. Народ пужается!

- Пусть ждут. Сейчас будет огонь. Игнашка, карауль окно. Если кинется – кнутом!

Замычал Игнашка. Тут и искра вышла, да непростая – загорелась от нее солома в один миг. И такой вой из дома раздался, что сердце режет. Ходуном изба в дыму заходила, но из избы никого – видать, крепко держало чудище боярское тайное слово. Говорили только потом в деревне, что видели в окне за бычьим пузырем неведомое чудовище, в которое Апрося обратилась – черное, многоголовое, с тысячью суставчиков. Но полыхнула изба в последний раз и рассыпалась на пылающие уголья.

Вздохнул Карп Лукич. Кончилось дело. Расступился народ, и пошел он к себе на подворье, а в спину ему глядели стар и млад. Со страхом глядели – тут скрывать нечего, но такая у человека была служба.

А вот и весь о ней сказ.

Автор: Konkas

@темы: рассказы, сущности, выбор админа, не своё

---

Жёлтый фургон

[Шо]

Значит, сразу: я пятнадцать лет проработал опером, и испугать меня не так просто. И себе я доверять привык: если что-то своими глазами видел, считай, так оно и было. А за пятнадцать лет я видел всякое. И насильников, и бандюков, и убийц, и просто больных на всю голову видел. И на то, что они с людьми сделать могут тоже насмотрелся. Это я к тому, что расскажи мне такое кто другой - ни за что бы не поверил. А так… приходится верить.

Произошло это все 17 октября 2012 года, как сейчас помню. Я тогда уже в милиции не работал, считай, несколько лет как уволился. Не очень мне нравилось, куда наша правоохранительная система катится, да и возраст уже… Так что, я рапорт написал, расчет получил, и думал уже спиваться потихоньку начать, но тут друзья к себе позвали. У них частное детективное агентство было, хорошие деньги предлагали, да и должность – чуть ли не начальник оперативного отдела. Ну, а что мне? Все равно, больше ничего не умею, кроме как людей искать. Связи все рабочие остались, агентура, считай, тоже. Всяк лучше, чем дома бухать. Пошел к ним, в общем.

И неплохо дело пошло. Грязи, конечно, тоже хватало – деловые партнеры компромат роют, супруги друг за дружкой следят, кредиторы должников ловят, но я много лет такое дерьмо чайной ложной за гроши разгребал, а тут, считай, экскаватор дали. И потом, нет-нет, да и доброе дело какое сделаешь. Так что, неплохо все было.

И вот в октябре двенадцатого обращаются к нам очередные убитые горем родители: пропала у них единственная дочка девятнадцати лет. Из института возвращалась, припозднилась и до дома не дошла. Ни звонков, ничего. Друзья тоже ничего не знают – как в метро на своей станции вышла, так, считай, ее больше и не видели. Семья благополучная, обеспеченная, недоброжелателей, вроде, нет. Вообще, случай, не то что бы редкий, но, скажем так, не обычный. Конечно, мог наркоман ради дозы напасть и «перестараться» немного. Могла с маньяком повстречаться когда у него в мозгу что то, в очередной раз, переклинило. Осень же - у них обострения всякие. Могла ногу подвернуть и головой при падении ударится – тогда лежит себе сейчас в какой-нибудь больнице, без памяти. Или в морге. А могло и еще что-то случится. Необязательно, настолько плохое. В милиции-то бедолаг послали, сказали, мол, через сутки не объявится дочка, тогда и приходите. Некрасиво, конечно, но и их понять можно. Работы и так хватает, а тут из-за какой-то девчонки, считай, на несколько часов домой опоздавшей время тратить… Так что пошли они, родители эти, к нам. Ну, а нам что? Любой каприз за ваши деньги. Найти девочку, найти компромат на девочку, установить слежку за девочкой – все что угодно, только с прейскурантом ознакомьтесь! И они как из кассы вышли, сразу ко мне в кабинет отправились. Я их опросил и, считай, сразу, дело к производству принял.

Мудрить не стал. Случай-то, повторюсь, не уникальный, методики стандартные. В тот же день вечерком по маршруту прошелся, по которому девчонка должна была домой возвращаться, видеокамеры зафиксировал. Получалось, почти весь ее путь как минимум под одну видеокамеру постоянно попадал. Если записи сохранились хорошо будет.

На следующий день, с утра к следаку знакомому поехал, сделали запросы в сотовые компании – на «симку» и на серийный номер телефонного аппарата. Конечно, надежды на это мало, но если повезет, то сим-карта или сам телефон девчонки где-нибудь да засветятся. Уже зацепочка будет. Потом поехал записи с камер собирать. Тут тоже без сюрпризов. Половина записей не сохранялась, половина камер не работала, но парочку видео получить все же удалось. Две камеры в круглосуточной аптеке работали, одна в салоне красоты. С охраной без проблем удалось договорится, так что сгрузили они мне все видео на флешку. На всякий случай, я в районе еще объявления расклеил, так и так, кто какой-либо информацией располагает – звоните. Тоже, считай, на удачу, обычно людям ни до чего дела нет, редко кто по таким объявлениям звонит, мол оно мне надо? На второй день поехал ее друзей-знакомых опрашивать, кого смог найти. Все молодые, приличные ребята, никто ничего не знает. Ни с кем не ссорилась, ни с кем не встречалась. Вроде, не врут.

В общем, в таком режиме дня три-четыре проработал. Кого мог - опрашивал, где получалось – удочки забрасывал, ну и результатов ждал. Видео с камер просмотрел. Оно, как обычно, черно-белое и отвратительного качества, но кое что, все же, дало. На всех записях видно девчонку эту. Идет себе спокойно домой одна. Шаг ровный, значит – не пьяная, не побитая. Ближайшая к ее дому камера – это у салона красоты. Ей оттуда до подъезда метров сто пройти оставалось. Там дальше скверик маленький, а за ним - дворовая парковка для машин. Все неплохо освещено, но понятно, что там ближе к ночи не самая спокойная публика собирается, а она – то как раз поздним вечером возвращалась. Хотя, район там, вроде, тихий, но, однозначно, ее на этом участке перехватили.

Я видео еще посмотрел, и до и после того, как девчонка проходит, там почти суточная запись поместилась. Искал я на записях какие–нибудь зацепки. Аптечная камера на выезд со двора выходила, считай, все машины, что приезжали или заезжали она зафиксировала. Ну я и стал их отмечать. Утром, понятно, все на работу поехали, вечером – с работы. Номера и цвет, конечно, в таком качестве не разглядишь, а вот модель и марку – вполне. Получалось, что за сутки только пять машин непонятных заезжали: два такси, какой-то «Жигуль», «Форд Фокус» и старенький фургон «Мерседес». И, что примечательно, фургон заезжает во двор в 19 часов 11 минут, а уезжает в 22:56. Через пять минут, как девочка мимо последней камеры прошла. Совпадение? На следующий день думал еще раз на место происшествия съездить, следы какие–нибудь поискать и про машины узнать попытаться, но тут, как раз первые результаты пошли.

Утром позвонил следак, сказал, что деталки телефонные выстрелили. Серийный номер телефона девочки засветился, правда, с другой сим-картой. Ну, за полдня мы владельца сим-карты установили, дальше – дело техники, считай. Конечно, было бы здорово, если бы это сам похититель оказался, но так бывает очень и очень редко. Не повезло и в этот раз. На следующий день я с этим мужиком встретился, прессанул его хорошенечко, но он, к сожалению, совершенно не у дел был. Телефон этот на днях купил с рук на рынке, сим-карту свою вставил, да и все. Такое часто бывает. Правда, человеком неплохим оказался. Как узнал в чем дело, телефон сразу предложил отдать, если он для расследования нужен, потом съездили мы с ним на рынок, он продавца показал, у которого телефон покупал, видно было, что очень помочь хотел. Продавец тоже не порадовал, отпираться не стал, но конкретного ничего не сказал, как я не старался. В общем, получалось, что место происшествия я установил, телефон нашел, да и все, считай. Но, это уже немало. Родители, конечно, обрадовались – дело то с мертвой точки сдвинулось. Я им помог новое заявление в милицию составить, материалы свои, которые собрать успел, приложил, так что еще и дело уголовное возбудили.

А дальше надо было машины отрабатывать. И в первую очередь фургон «Мерседес». Думал сперва через знакомого гаишника справки навести попробовать, но тут снова неожиданность. Звонит мне с утра мужик незнакомый, говорит, что по объявлению. Я сперва не понял даже. Приехал к нему и он мне рассказывает. Живет он в том же доме, что и клиенты мои, но их не знает. Машину свою ставит на той парковке за сквером. В машине у него видеорегистратор, реагирующий на движение. И тут на днях попал он в ДТП, и пока искал нужную запись на регистраторе, что бы в суде потом показать, просмотрел остальные. Посмотрел, и мне показал. На записи той видно, как в 19 часов 12 минут на парковку заезжает старенький желтый «Мерседесовский» фургон и останавливается прямо посреди стоянки. С ракурсом не очень повезло, целиком видно один борт фургона и половину кабины со стороны пассажира. Номеров и кто сидит за рулем не увидишь при всем желании. А потом было самое странное. Видно было, как наша девочка проходит мимо стоянки. Видно было, как в какой то момент она почему – то останавливается и смотрит по сторонам. А потом она, опасливо так, идет к фургону, подходит к задним дверям, они распахиваются и она буквально влетает внутрь. Двери закрываются, фургон уезжает. В общем, забрал я у мужика запись и поехал сразу к следаку, кто дело это вел. Показал ему запись, говорю, найдешь фургон – найдешь девчонку. Раскроешь «висяк» - это ж тебе ого-го какая «палка» будет! Но он, что-то, не очень воодушевился. Полез в бутылку, мол «ты кто, вообще такой», и я что-то разозлился на него, плюнул и ушел. Решил сам все сделать, все-таки шансы найти девочку быстрее следствия у меня очень неплохие. Пускай, и не совсем легально. Потом доехал я до гаишника своего, пробили мы фургон по модели и цвету, а дальше дело за моей агентурой было. База нам десятка полтора вариантов выдала, раздал я ориентировки кому надо и приготовился ждать.

И вот, то самое 17 октября, поздний вечер. Сижу я у следака знакомого, чаи гоняем, за жизнь треплемся. И тут он меня спрашивает:

- Слышь, Михалыч, а ты, вроде как, в мистику всякую не веришь?

- Не верю, - говорю, - а что такое?

- Да представляешь, - отвечает, - сегодня утром на кражу автомобильную выезжал, а там рядом с машиной «терпилы» фургон стоит…

- Что за фургон? – сразу оживился я.

- Да то-то и оно, фургон как фургон…

- Конкретнее! Марка? Модель? Цвет?

- Да ты чего, Михалыч? «Мерседес» желтый, старенький такой. Ржавый весь…

- Ну, так и чего с ним не так?

- Да говорю же, все нормально, вроде. Вот только пока я протокол писал, рядом с ним стоял… очень страшно почему-то было. Прям, мороз по коже.

- Хм. И что это, по-твоему, было?

- Не знаю я. Может и ничего. Может нервы у меня просто. Но вот еще что. С нами Гречкин был, кинолог, а с ним Герда.

- Эта овчарка здоровая, которая Умарова тогда взяла?

- Точно. Бесстрашная зверюга, да и поумнее многих людей будет… Я первый раз видел, как она скулит.

- Из-за фургона этого, думаешь?

- Да. Мы к машине как подошли, она хвост поджала и обратно в «Газельку» дежурную уползла, как дворняга побитая. Так и скулила там, под лавкой, пока мы в отдел не вернулись.

- Где, ты говоришь, фургон этот стоит?

Есть такая вещь у людей – интуиция. Я её «чуйкой» называю. И вот своей чуйке я тоже доверять привык. Так что, как следак мне адрес назвал, я, считай, уже знал, что девочку нашел.

Приехал я во двор этот, припарковался, вещички свои прихватил и пошел фургон искать. Время позднее, прохладно уже на улице, дождик мелкий накрапывает, людей нет – все по домам сидят. Фургон нашел быстро. Желтый грузопассажирский «Мерседес», 80-90 годов. Пыльный, грязный, мятый, борта все в ржавчине, колеса почти лысые. Подошел я осторожненько, прислушался. Тихо внутри. В кабину заглянул – пыль и мусор. Обивка на сиденьях протертая, везде пустые бутылки, какие-то бумажки. А боковые окна тонированы наглухо. Водительскую дверцу подергал – заперто. Ну, это то, как раз не проблема. Подошел к боковой сдвижной двери – тоже заперта. Достал отмычки свои, фонарик, повозился минуты три, вскрыл замок, забрался внутрь. Первым делом документы поискал, не нашел ничего. Потом, в пассажирский отсек заглянул. Сразу же пахнуло потом и немытым телом. Но, хоть трупной вони нет, уже хорошо. Вдоль борта, прямо на полу лежит матрас, на нем простыни смятые, подушка. На стене висит одежда – пара рубашек, штаны, комбинезон рабочий. Вокруг все тот же бардак – бутылки, банки, обертки из фаст-фудов вместе с объедками, журнальчики с голыми бабами, несколько туфель, из тех, что женщины одевают, когда мужское внимание привлечь хотят. Рядом с матрасом – металлический ящик. Внутри несколько мобильных, паспорта, студенческие билеты, права водительские – все молодых девушек и женщин. И студенческий билет своей «потеряшки» я тоже там нашел. Еще в ящике нашелся мешочек со всякой ювелиркой, полдюжины женских наручных часиков, немного денег, еще какие-то личные вещи – ручки, заколки, флешки, ключи. Документы я сразу же себе забрал – потом разберемся кого еще найти можно будет. Решил я еще до кучи постель перетряхнуть – на пол полетели лифчики, трусики, чулки. Изрядно помятые от частого использования. На матрасе – пятна. Вот так, обычный извращенец, подумал я тогда. С фургоном это он, конечно, неплохо придумал. Следаки с операми его бы еще долго ловили, а мне повезло. Ну, вот, считай, дело и раскрыто. Только владельца фургона осталось дождаться. И тут я слова следака того вспоминаю. Что, интересно, его так напугать могло? Фургон как фургон… Стою я внутри, соображаю, «чуйку» свою слушаю. По крыше дождик барабанит. Сейчас бы, по хорошему, оперов знакомых вызвать, да и засаду на владельца устроить, а у меня словно зуд какой-то. У фургона-то этого, считай, три отсека: кабина, пассажирский, где я сейчас стою, а за ним – грузовое отделение. Вот туда – то я и не заглядывал. Вылез я из фургона, обошел его, к дверям задним подошел, отмычками замок потыкал и дернул за ручки.

В нашем деле каждый рано или поздно «ломается». Некоторые, почти сразу, другие через много-много лет. Но, «ломаются» все. Наверное, каждый думает, что с ним такого не случится. Сперва – это уверенность, потом – всего лишь надежда. Но рано или поздно ты увидишь что-то такое, что изменит тебя навсегда. Может, у тебя просто крыша поедет, а может, внутри что-то надломится и будет гнить потихоньку, пока всю душу не выест. Но прежним тебе уже не быть.

За пятнадцать лет я не сломался. Я в этом почти уверен. Не сломался, когда вынимал труп четырнадцатилетней девочки из петли на дереве в городском парке. Шайка юных ублюдков подвесила её забавы ради и, пока она была жива и корчилась в петле, совали в неё бутылки и палки. Их поймали через пару недель, и я смотрел как следователь разъясняет им права и собачится с их адвокатами и родителями. Не сломался, когда отскребали с тротуара отца-наркомана с ребенком. Он вмазался дешевым героином, который продают по тысяче рублей за «чек», взял на руки своего десятимесячного сына и вышел в окно двенадцатого этажа. Уголовное дело возбуждать не стали. Эти двое и так бы рано или поздно нашли свою смерть: один от передоза, другой… от чего угодно. Не сломался, когда осматривали квартиру после пожара. Два таджика ограбили молодую семью и, чтобы замести следы, устроили пожар. Там заживо сгорели мать, отец и их маленькая дочка. Одного из этих скотов задерживал я, и, к счастью, он оказывал сопротивление. Вот только от этого не легче.

Я много чего видел. Но я видел и людей, которые это сделали. Я мог почитать их показания, заключения эксперта. Я мог спросить у них, зачем они это делали? И даже, если они не отвечали, я всегда мог узнать как и что они совершили. «На почве внезапно возникших личных неприязненных отношений», «из корыстных» или «хулиганских побуждений», «желая скрыть следы преступления»… Всему этому было какое-то разумное объяснение. Наверное, потому я и не сломался. Я понимал, с чем имел дело. А тут…

Когда двери фургона раскрылись, я сперва даже не понял, что именно увидел. Крошечный, считай, размером с кабинку биотуалета, грузовой отсек, был выложен фольгой. А стена, отделявшая его от пассажирской части… она словно состояла из какого-то полупрозрачного то ли желе с белесыми прожилками, то ли холодца отвратительного зеленоватого оттенка. Повторю, секунд пять я просто не понимал, на что именно смотрю и потому разглядывал это особенно внимательно. Оно медленно набухало и опадало, это было похоже на дыхание, а внизу, у самого пола, внутри этой штуки, я увидел девушку, которую искал. От нее осталась только голова, шея и правое плечо, и они, как бы, плавно перетекали в зеленоватое желе вокруг. Все остальное, видимо, уже растворилось. Не знаю, сколько я смотрел на все это, минуту, наверное. А потом в этом желе появилась морда. Грубая карикатура на человеческое лицо. Оно раскрыло глаза и беззубый рот и потянулось ко мне. Фургон качнулся на рессорах, а голова девушки внутри желе медленно сползла набок. Может, я орал, может, нет - не знаю. Помню, что двери фургона захлопнуть успел. Точно, успел. А потом я побежал, как никогда в жизни не бегал.

17 октября 2012 года я сломался. От судьбы не уйдешь. С родителями той девушки я больше не общался. Я, по-моему, вообще с тех пор ни с кем нормально не общался. Отключил телефон и забухал. Через пару дней ко мне приезжали друзья с работы – узнать, что случилось. Мы поговорили через закрытую дверь. Я нес какую-то чушь. Но это неважно, потому что правда, считай, мало бы отличалась от моего пьяного бреда. Мало-помалу от меня отстали. Больше ко мне никто не приходит и я бухаю дни напролет. Раз в неделю я набираюсь храбрости сбегать в магазин за водкой и «дошираком». Я поступаю как последний трус, знаю, но… Я не знаю, что мне делать. Я увидел то, что не смог понять. Я рассказал об этом как смог, но я не знаю, может, все это выглядит просто гомерически смешно. Я не знаю, что было в том фургоне. Я не знаю, кто его хозяин, не знаю почему он делает то, что делает. Кормит он эту штуку, что ли, или просто взаперти держит. А может, ему просто нравится дрочить на трусы девушки, пока ее труп растворяется за стенкой. Одно я знаю точно. И не спрашивайте откуда. То лицо потянулось ко мне потому, что я ему понравился. И оно обязательно приедет за мной на желтом фургоне.

Автор: Крипи Пастор
Источник: ffatal.ru

@темы: транспорт, рассказы, сущности, не своё

---

Не знаю насколько крипи, но на природе пробирает

[Айяйяй]

Всё, что тебе спою, ты запомнишь плохо:
Чёрта так кличут за сходство с чертополохом
Чёрного так боятся за то, что в чёрном
Прячутся все цвета.

Между травы светлеют цветы под вечер
Бледный гонец отпускает ремень уздечки:
В тёплую землю копыта вбивают кости
Алым горят глаза.

"В модном букете не место колючкам с поля,
Вы бы снесли их в сад, где monsieur Иволин
Вместе с monsieur Бод`ан предаются сплину
Между корней рябин".

Дня не прошло, не свезли ни своих, ни пленных:
Чертополох - колючками по колено
Прапорщик спьяну твердил, что услышал ночью
Из-под земли шаги.

Тени продрогших пальцев костёр - что море:
Выпей. Мои "колючки" от всякой хвори
Сколько уж зим здоров и пою с гостями
Алым горят глаза. (с)

@темы: символы и знаки, сущности, мистические и аномальные места, не своё

---

Могилы в лесу

[Скрёб-поскрёб]

Материалы для истории, которую я хочу представить на ваш суд, я собирал несколько лет. Исходной опорой являлся услышанный в детстве рассказ моего дяди, который в 70-х — 80-х годах прошлого века работал следователем в нашем городе К***ске, расположенном в Новосибирской области. Уже будучи взрослым, я начал целенаправленно собирать сведения, которые могли бы пролить свет на неразгаданную тайну, о которой упоминал дядя: исследовал архивы и подшивки газет, расспрашивал очевидцев, знакомился с материалами старых уголовных дел, используя свои связи. Вывод, к которому я в итоге пришёл, выглядит совершенно фантастическим и нереальным, но при сопоставлении фактов это единственно возможное рациональное (насколько здесь применимо это слово) объяснение тех событий, которые имели место в нашем городе на протяжении десятилетий. Никаких фактических доказательств моей версии, конечно, нет, но всё-таки она кажется мне достаточно любопытной, чтобы я изложил её широкому кругу читателей.

------

I. ТАЙНОЕ КЛАДБИЩЕ

Изложение начну с истории, рассказанной дядей в семейном кругу в 90-х годах.

Осень 1977 года обернулась для работников следственных органов нашего городка страшным потрясением. Один из грибников, который обходил окрестные леса в поисках богатого опятами местечка, набрел на небольшую поляну километрах в пяти от городской черты, где увидел подозрительные холмики — создавалось такое ощущение, будто на поляне что-то закапывали. Бдительный гражданин обратился в милицию, и уже через день всё местное УВД стояло на ушах. Следственная бригада обнаружила в невзрачном лесном уголке настоящее тайное кладбище — под могилками по всей поляне было обнаружено 48 (!) расчлененных тел без гробов.

Это было ЧП союзного масштаба. Москва немедленно взяла дело под контроль, о находке был уведомлен сам министр Щелоков. Широкая общественность, как водится, ничего не знала — всё тут же строго засекретили. Прибывший из столицы комитет следователей высокого ранга взял расследование в свои руки, но и некоторые местные сотрудники УВД (как мой дядя) тоже имели доступ к информации. Выяснилось, что все тела голые и похоронены без особого тщания. Тела принадлежали исключительно подросткам и молодым людям — самому старшему было ориентировочно 22-25 лет. Большая часть из них были девушками, но встречались и тела мальчиков. Тела были закопаны не в один день — степень их разложения однозначно указывала на то, что могилки появлялись постепенно в течение почти десяти лет. Самая свежая могила (которая и привлекла внимание грибника) была выкопана не раньше, чем полгода назад.

Самым жутким обстоятельством было то, что все эти парни и девушки погибли далеко не от естественных причин. Эксперты, исследовавшие тела, обнаружили многочисленные увечья, которые, по их мнению, были нанесены ещё при жизни. Переломы костей, рубцы, повреждения мышечного и кожного покрова — проще говоря, всех подвергали страшным пыткам перед тем, как убить. У некоторых тел конечности были отделены прижизненно. Такое мог совершить только маньяк-психопат.

Правоохранительные органы пребывали в шоке. Все готовились к тому, что полетят головы. Проворонить пропажу без вести без малого полусотни юношей и девушек в течение десяти лет в тихом маленьком городке — за такое можно было строго ответить перед начальством. Собственно, прибывшие столичные шишки поначалу и лютовали вовсю, стучали кулаками по столу и обещали страшные кары. Но чем дальше, тем больше они понимали, что не всё тут однозначно.

Прежде всего, было совершенно непонятно, откуда взялись все эти тела. Пропажи без вести, конечно, бывали в К***ске, как и везде, но не массовые, и большинство позже находили своё объяснение — либо находили тело пропавшего, либо выяснялось, что он попросту сбежал из дома. Даже если сложить по всей области нераскрытые подростковые пропажи за десять лет, и то никак не вырисовывалась столь грандиозная картина. Была, конечно, версия, что тела могли привозить из соседних регионов, но и этот вариант впоследствии не подтвердился.

Во-вторых, с опознанием убитых всё обстояло из рук вон плохо. При том, что большинство тел из-за разложения невозможно было опознать, но всё же на многих сохранились особые приметы, которые могли бы помочь установить их личность. Прочесали все картотеки, хранилища, подняли старые заявления и документы — ни одного совпадения! Это было что-то абсолютно невозможное.

Поиск улик тоже ничего вразумительного не дал. Преступник — или преступники — не оставили на телах и на поляне никаких следов, которые могли бы вывести следственную бригаду на них. Если и были какие-то отпечатки и следы, то время и погодные условия их давно уничтожили.

У следователей оставался один вариант — затаиться и ждать. Если убийцы закапывали тела на поляне в течение многих лет, то рано или поздно они обязательно явятся снова, и тогда их можно будет взять с поличным (напомню, никто на тот момент, кроме следователей и высшего руководства города, не знал о ЧП).

За поляной следили несколько лет. Пару раз задерживали случайных грибников, которые забредали на неё, но каждый раз их отпускали. 48 тел, отправленные в Москву для экспертизы, были там и похоронены в безымянных могилах после истечения положенных сроков.

Страшная загадка тайного кладбища на окраине сонного городка так и осталась неразгаданной.

* * *

II. БОЙНЯ НА ДАЧЕ

Вторая часть истории, в отличие от первой, попадала в печать, но не вызвала ажиотажа за пределами самого К***ска. Случай был хоть и трагичный, но, как говорится, не исключительный.

15 сентября 1982 года в частном секторе на окраине города разыгралась кровавая драма. У себя на даче были жестоко убиты первый секретарь горкома партии В. Н. Щавелев вместе с женой О. П. Щавелевой. Расследование было коротким. Собственно, и расследовать-то было нечего — картина вырисовывалась предельно ясная. Вместе с Щавелевыми на даче проживал 31-летний Г. Р. Протопопов, приходящийся Щавелеву двоюродным младшим братом. Протопопов был с детства умственно отсталым, ему положено было находиться в специализированном учреждении, но Щавелев держал его при себе из-за родственных связей; брат фактически выполнял роль прислуги при даче и следил за ней в отсутствие хозяина. Было установлено, что в тот роковой вечер Протопопов дождался, когда заснут хозяева, взял топор из кладовки, поднялся к ним на второй этаж и зарубил мужа с женой. Щавелев был убит во сне первым же ударом топора в лоб, чуть позже убийца расправился с Щавелевой, повредив лезвием топора ей артерию на шее (такие подробности в печати, конечно, не были — я извлек их из материалов уголовного дела; газеты лишь сообщили о трагической смерти первого секретаря и его жены от рук умалишённого родственника). После этого Протопопов отправился спать к себе на первый этаж. Утром на дачу прибыл шофер Щавелева, который должен был отвезти его на работу. Он обнаружил тела убитых и вызвал милицию. Убийца скрыться не пытался и был задержан на месте.

Г. Р. Протопопов был признан невменяемым и направлен на принудительное лечение в психиатрический диспансер в Новосибирске. Согласно документам, он скончался там в 2003 году в возрасте 52 года от осложнений при простуде.

* * *

III. ЖЕЛТЫЕ ШАРЫ

В 2005 году одна из местных газет К***ска опубликовала материал о неких шарах жёлтого цвета, которых жители города регулярно видели в окрестных лесах. Публикация вызвала живой отклик у читателей и имела несколько продолжений. В редакцию приходили всё новые и новые письма от очевидцев, которые в разное время замечали эти самые шары. Выяснилось, что многие видели их ещё чуть ли не с 50-х годов прошлого века. Шары некрупных размеров, сияющие, как электрические лампочки, бесшумно перемещались по лесу по хаотическому маршруту. При попытке приблизиться к ним они стремительно удалялись. Некоторые писали, что видели целые группы таких шаров, которые передвигались синхронно. Вблизи рассмотреть их никому не удалось. Эксперты в редакции выразили общее мнение, что это, скорее всего, были шаровые молнии, тем более что в деревья в лесу близ К***ска часто бьют молнии во время грозы. Однако шары видели при ясной погоде и днём, и ночью.

В этих публикациях моё внимание в свете моего исследования (или расследования) привлекли два факта. Во-первых, частота инцидентов. Не секрет, что шаровые молнии наблюдаются повсеместно, хотя и редко — а тут практически ежегодно находятся очевидцы, которые утверждают, что лично их видели. Удары молний в деревья случаются чаще, но тоже не столь обильно, как это описывается в рассказах читателей. Я провёл собственный анализ и убедился, что наш город в этом плане действительно представляет собой статистическую аномалию — сожженных молниями деревьев (я сам ходил в лес смотреть на них по указке жителей) и людей, утверждающих о жёлтых летающих шарах, и вправду МНОГО. В ходе анализа выяснился второй очень важный факт: распределение ударов молний и появлений шаров далеко не равномерное. Подавляющее большинство этих случаев происходили в радиусе 2-3 километров в лесах с северной стороны города. Причём в этот радиус входит и край частного сектора, где как раз располагалась бывшая дача Щавелевых.

* * *

IV. ЗАБЛУДИВШИЙСЯ МАЛЬЧИК

В 1992 году К***ск облетела тревожная весть: пропал мальчик Серёжа 9 лет, который вместе с друзьями ушёл играть на улице и не вернулся. После двух дней отсутствия был объявлен розыск. Задействовали все средства — милицию, добровольцев, радио, телевидение, листовки... Поиски не давали успеха неделю, и родители отчаялись найти ребёнка живым. А на девятый день Серёжа сам вернулся в дом — здоровый, в хорошем физическом состоянии, даже не голодный. Радости родственников не было предела. Когда Серёжу стали расспрашивать о том, где он был, мальчик рассказал невероятную историю.

По словам Серёжи, он играл со сверстниками в частном секторе в двух кварталах от его дома. Ближе к обеду мальчик попрощался с друзьями и направился домой в одиночку (это совпадало с показаниями друзей). По пути он увидел на дороге бурундука, который выбежал на дорогу из опушки леса, и погнался за зверьком. Так как Серёжа с рождения жил в частном секторе и часто играл у опушки, то ходить неглубоко в лес он не боялся. Углубился мальчик в лес, если судить по его словам, где-то на 250-300 метров. Упустив бурундука из виду, он хотел вернуться назад, но тут заметил на дереве дятла, который стучал клювом о кору. Он стал швыряться по птице сосновыми шишками. Дятел перелетел на другое дерево. Таким образом, гоняя птицу с дерева на дерево, мальчик провёл некоторое время и ещё сильнее ушёл в лес. Заблудиться он не боялся, так как знал, что опушка находится по направлению к солнцу.

Когда Серёже надоело пугать дятла, он пошёл обратно, ориентируясь по солнцу. Он всё шёл и и шёл, а лес не кончался. Серёжа затруднялся определить, сколько времени он провёл в лесу. При этом ему пришлось в какой-то момент перелезать через забор-ограждение, сделанный из жердей с привязанными к ним кусками разноцветных тканей. Ни о каком ограждении никто в городе не знал — его там просто не могло быть.

В итоге перепуганный и плачущий ребенок всё-таки добрался до опушки, но никаких домов там он не обнаружил. За границей леса начиналась травянистая равнина — что-то вроде степи. Тут и там паслись табуны лошадей. Недалеко от опушки мальчик увидел поселение, состоящее из строений вроде шатров. Мальчик, немного успокоившись, направился в поселение. На подходе его заметили живущие там люди и пошли навстречу. Их речь осталась Серёже совершенно непонятной. Мальчик опять испугался и начал плакать. Люди, встретившие его, пытались успокоить мальчика, гладили по голове, при этом сами выглядели встревоженными. Серёжа описывал жителей поселения как людей среднего роста с кожей привычного для него светлого цвета, голубоглазых, со светло-русыми волосами — то есть по внешности они практически не отличались от русских, но всё же говорили на ином языке и «были совсем другими». Была необычной и одежда этих людей — Серёжа не смог внятно объяснить, в чём именно заключались отличия, либо его подробно об этом не расспрашивали — в стенограмме записано лишь, что он сказал, будто одежда у этих людей «не такая, как у нас».

По словам Серёжи, следующую неделю он провёл в поселении у этих людей. К сожалению, с момента встречи мальчика со странным народом стенограмма его показаний, приложенная к материалам дела, обрывается. Полную стенограмму я не смог обнаружить — она либо утеряны, либо с какого-то момента в милиции перестали записывать слова мальчика, посчитав их детской фантазией. Единственным источником дальнейшей информации является статья в московской газете «жёлтого» характера, где некий анонимный родственник Серёжи пересказывает его историю в 1995 году. Статья, к сожалению, кишит витиеватыми метафорами, напыщенными деталями и прочими явными выдумками автора, так что приведу только самую общую суть того, что происходило в дальнейшем.

Из рассказа можно понять, что неделю мальчик провёл в этом поселении, находясь в состоянии шока от нервного потрясения. Хозяева шатра относились к «найденышу» ласково, не обижали, поили водой, молоком и разделяли с ним свой стол, в основном состоящий из ягод, кисломолочных продуктов и мяса (вероятно, лошадиного, раз местные жители разводили лошадей). Спал мальчик на отдельной низкой деревянной кровати (судя по описанию — просто топчан). При этом все держались хоть и без агрессии, но отстранённо: не пытались разговаривать с Серёжей, не подпускали к нему своих любопытствующих детей, а когда он выходил на улицу, ходили следом поодаль (такое поведение говорит о том, что всё это время они, вероятно, кого-то ждали).

В последний день в шатре появился человек, которого Серёжа раньше не видел — рослый, загорелый, обвешанный «хрустальками» (не поясняется, что мальчик имел в виду). Он поговорил о чём-то с хозяевами, потом подошёл к мальчику, дал ему деревянную плошку с варевом, напоминающим рыбный суп, и жестом предложил выпить. Испуганный ребёнок выпил жидкость, которая показалась ему довольно мерзкой на вкус, и вскоре потерял сознание. Помнил лишь, что в какой-то момент в полусознании он почувствовал, что его несут на руках по лесу. Судя по «звуку хрусталек», нёс его тот самый высокий гость. Дальше Серёжа ничего не помнил — очнулся лежащим в лесу в своей одежде. Он поднялся, увидел, что солнце высоко над горизонтом, и пошёл в его сторону, вспомнив, что в прошлый раз он именно так вышел из леса. Через какое-то время он оказался на опушке рядом с 66-м кварталом (это недалеко от частного сектора). Узнав родные места, мальчик обрадовался и тут же побежал домой.

Хотя мне не удалось разыскать Серёжу, его родственников или сотрудников милиции, которые занимались этим делом, достоверно известно, что случай не является газетной уткой или выдумкой, так как исчезновение мальчика в своё время всколыхнуло общественность в городе. После благополучного возвращения мальчика в газетах было объявлено, что Серёжа просто блуждал всё это время по лесу — питался ягодами и пил воду из омута. Тем не менее, неполная стенограмма показаний мальчика, хранящаяся в архиве УВД К***ска по сей день, доказывает, что истина далека от официальной версии.

* * *

V. ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО

И, наконец, последний документ. Это простая общая тетрадь в клеточку, которая была чем-то вроде дневника Г. Р. Протопопова. Хотя «дневник» — это сильно сказано; скорее, это обычная учебная тетрадь. В психиатрической больнице Протопопов где-то к концу 90-х годов подружился с неким Маслаевым, который страдал шизофренией. По словам медперсонала, именно Маслаев научил друга грамоте. Это заняло годы, но у Маслаева из-за специфики его болезни был большой запас терпения. Постепенно Протопопов изучил алфавит и стал способен составлять простые слова, а затем и предложения. Несомненно, свою роль сыграло то, что в условиях диспансера состояние Протопопова заметно улучшилось, и он стал способен к обучению. В учебной тетради, помимо обычных упражнений и записей в духе «что вижу, о том пишу», Протопопов затрагивал события, которые привели его в психиатрическую больницу.

Тетрадь ко мне попала случайно и крайне замысловатым путём. В 2009 году (уже после смерти Протопопова) Маслаев был выписан из больницы ввиду того, что болезнь регрессировала в достаточной степени, чтобы больной не представлял угрозы для себя и общества. С собой он на свободу захватил тетрадь Протопопова. И всё же Маслаев, видимо, не был здоров полностью, так как немедленно по выходу он отослал тетрадь по почте в ГУВД в Новосибирске с припиской, что Протопопов при жизни просил передать его записи «в милицию», и он должен выполнить просьбу покойного друга. В ГУВД приняли посылку и немедленно отправили её, как положено, в архив входящей корреспонденции. Там и произошло главное совпадение, без которого всей этой истории не было бы: тетрадь сумасшедшего ввиду своей экзотичности среди канцелярских документов обратила на себя внимание работника архива, который в молодости служил в УВД К***ска и был знаком, в частности, с «делом Щавелева» и моим дядей, который вёл то дело в 1982 году. Работник архива изъял тетрадь, решив во время регулярных посиделок с дядей (который к тому времени тоже проживал в Новосибирске на пенсии) показать её как курьез. Дядя, получив тетрадь, впоследствии показал её мне. Для него и его коллеги тетрадь Протопопова являлась не более чем забавной реликвией, внезапным приветом из прошлого; они даже не пытались вникнуть в смысл написанного (надо сказать, что большинство записей в тетради были совершенно невинны, вроде «За окном светит солнце», «На завтрак была каша» и написаны практически нечитабельным почерком). Я, в свою очередь, позаимствовал тетрадь у дяди, заинтересовавшись самим фактом «дневника сумасшедшего», и после расшифровки содержания начал вспоминать давний рассказ дяди о могилах на поляне, сопоставлять и делать выводы. Из этой серии совпадений выросло всё моё расследование.

Записи в тетради разрозненные и совершенно безграмотные. Системности в изложении мыслей практически нет, часто повторяется одно и то же (по количеству повторений можно понять, чему Протопопов придавал особое значение). Я приведу ниже что-то вроде реферата этих записей, исправив грамматические ошибки для удобочитаемости (всё равно всякий раз эти ошибки разные).

«Рассказ, что было.

Я хочу объяснить, что было. Я не умел говорить. Не умел писать. Сейчас хочу объяснить.

Сева [скорее всего, подразумевается Всеволод Щавелев] плохой человек [это предложение повторяется много раз по всему тексту].

Сева плохой. Оля [скорее всего, Ольга Щавелева] плохая. Я убил их, потому что они сами убивали. Я хотел остановить.

Сева ходил в лес, приводил из леса много мальчиков и девочек.

Сева и Оля запирали их в комнате внизу и делали им больно.

Я жалел мальчиков и девочек, но не мог помочь. Поэтому я убил Севу и Олю.

Я думал, они перестанут убивать. Они не убивали, но они начали опять. Поэтому я убил Севу и Олю.

Я давал воду девочке. Она говорила непонятно. Потом Сева и Оля её убили тоже.

Я не плохой. Сева и Оля плохие. Они больше не убьют.

Оля любит пить кровь.

Я убил их, потому что их никто не убьёт.

Я хороший. [повторяется многократно]

Сева и Оля хотели, чтобы я тампил [значение слова понять не удалось — вероятно, это придуманный Протопоповым эвфемизм для некоего действия] мальчиков и девочек. Я не хотел. Они меня заставляли.

Я не люблю, когда мальчикам и девочкам больно.

Больше не убьют».

* * *

VI. МОЯ ВЕРСИЯ

Итак, что мы имеем, если верить тому, о чём пишет Протопопов? А то, что первый секретарь горкома Щавелев до 1982 года со своей женой систематически приводили «из леса» неких «мальчиков и девочек», содержали их в «комнате внизу», где мучили и убивали их, при этом заставляя своего умственно отсталого родственника принимать в этом участие. Заметим, что поляна, где были обнаружены тела парней и девушек со следами пыток, расположена как раз по ту сторону города, где находится частный сектор — следовательно, недалеко от дачи Щавелевых. Дойти до поляны от дачи можно с заднего двора напрямую через лес, никому из посторонних не попадаясь на глаза.

Протопопов пишет, что к 1982 году на какое-то время «Сева и Оля» перестали убивать, но потом взялись за дело опять. Тут самое время вспомнить, что захоронения были обнаружены в 1977 году, т. е. за пять лет до этого. Если подростков действительно убивали и закапывали они, то вполне естественно, что после того, как жуткая поляна была найдена, «Сева и Оля» на какое-то время затаились и ждали, пока всё не уляжется. Нелишне повторить, что Щавелев состоял первым секретарем горкома, т. е. был одним из немногих людей, кто точно был осведомлён о кровавой находке. Этим объясняется то, что засада на поляне не дала результата — «Сева и Оля» были уже в курсе, что на них ведётся охота. После пяти лет тишины, когда расследование было прекращено, а засада свернута, «Сева и Оля» могли решить, что пришло время осторожно начинать свои злодеяния заново.

Итак, примем как рабочую версию, что Протопопов прав и за массовым захоронением действительно стоят респектабельные советские граждане — Щавелев и его жена. Но главный вопрос остаётся открытым: кеми были их жертвы? Почему о пропаже такого количества подростков никто не заявлял?

И тут я перехожу к самой фантастической части моей версии, в область чистого домысла.

Прежде всего, обратим внимание на две интересные детали в записях Протопопова: то, что «мальчиков и девочек» Протопопов водил не откуда-нибудь, а «из леса», а также то, что «девочка», которой Протопопов давал воду, «говорила непонятно». То есть маньяки своих жертв выискивали не в городе (что было бы логичнее), а прямо в дремучем лесу. Откуда там взяться стольким подросткам? При этом жертвы (по крайней мере, какая-то их часть) изъяснялись, видимо, не по-русски — иначе чем объяснить то, что речь «девочки» осталась непонятной Протопопову?

Тут самое время вспомнить о жёлтых шарах и частых ударах молний в деревья в том участке леса, где располагалась дача Щавелевых. По всем признакам, в этой зоне наблюдалась (и, возможно, продолжает наблюдаться) мощная геомагнитная аномалия. А может, не геомагнитная, а какая-нибудь другая — в этом вопросе я не специалист. Но факты указывают на то, что местность никак нельзя назвать обычной.

И где-то из глубин этой аномальной зоны «Сева» водил «мальчиков и девочек», которых никто не хватился. Которые говорили на неизвестном языке.

Ну и последний фрагмент мозаики. Рассказ мальчика Серёжи, который ушёл в лес как раз в той же местности и в итоге попал в неизвестное место, где жили люди, говорящие на неизвестном языке.

Исходя из всего, что я изложил выше, я выдвинул предположение, что где-то в лесах около частного сектора на севере К***ска имеется природная аномалия — что-то вроде прохода между мирами. Возможно, аномалия присутствует там постоянно, возможно, воссоздаётся только при определённых условиях. Так или иначе, супруги Щавелевы были, видимо, единственными, кто нашли её и поняли, как ею пользоваться осознанно (что неудивительно, ведь аномалия, по всей видимости, располагалась недалеко от их дачи — там, где Щавелевы прогуливались чаще других). Но вместо того, чтобы сообщить о невероятной находке миру, они решили использовать её для других целей.

Я предполагаю, что к моменту своего открытия супруги-маньяки Щавелевы уже были убийцами. Возможно, они тогда действовали не столь массово, опасаясь разоблачения. А обнаружение аномалии открыло перед ними новые захватывающие перспективы для злодеяний.

По свидетельству Серёжи, люди, живущие «по ту сторону», не отличаются особым уровнем цивилизационного развития. Вооруженный ружьём или пистолетом физически крепкий мужчина легко мог выкрасть, похитить или увести оттуда подростка и «перетащить» в наш мир, предварительно его обездвижив и заткнув рот. После этого оставалось только переместить похищенного из леса в дачу, в «комнату внизу». Когда всё заканчивалось, тела закапывали на поляне в глубине леса, где, как считали Щавелевы, их не найдут (правда, не совсем понятно, почему тела не «переправляли» обратно в другой мир, чтобы быть уверенными в том, что их никто не обнаружит — возможно, на то были какие-то свои причины).

О многом говорит и то, что Серёже после попадания «на ту сторону» пришлось пересечь символическое ограждение явно ритуального характера, чтобы выбраться из центра аномальной зоны. Вероятно, таким образом местные жители, подобно обычаям многих традиционных обществ нашего мира, пытались отгородиться от «злой силы», которая исходит из этой части леса и уводит их детей. Только они не могли знать, что это не спасёт их от злодеев.

Схема Щавелевых была практически безупречной — жертвы беспомощны перед ними, в нашем мире их никто не хватится, никто не заявит в милицию, не будет никакого расследования. Добыть очередную жертву и привести его в камеру пыток — пара пустяков. Злодеи могли не ограничивать свою жажду крови. Они, собственно, и не ограничивали.

Их подвела собственная самоуверенность и беспечность. Первое — они не удосужились прятать тела надежно. Второе — выключили из расчёта умственно отсталого Протопопова, который казался им безвольным служкой, над которым они могли издеваться наравне с жертвами. Может быть, какое-то время так и было, но в промежутке между 1977 и 1982 годом, когда «Сева и Оля» легли на дно, психическое состояние Протопопова, по всей видимости, начало улучшаться. И вида новой крови он уже не потерпел, решив расправиться с «Севой и Олей», чтобы спасти неведомых ему подростков из мира, которого он не видел.

Вряд ли когда-нибудь найдут тела последних жертв, вида мучений которых «в комнате внизу» Протопопов не вынес. После провала 1977 года Щавелевы должны были очень серьёзно озаботиться вопросом избавления от трупов.

Зловещую «комнату внизу», как и дачу Щавелевых, сегодня обследовать невозможно — в 90-х годах в рамках генерального плана застройки микрорайона пять дач, расположенных там, были выкуплены и снесены государством. На том месте сейчас забетонированная земля и большой медицинский комплекс у цветущей опушки, где пациенты летними днями могут наслаждаться бодрящей прогулкой в лес. Лес, где люди по сей день видят блуждающие жёлтые шары.

Лес, в гуще которого всё ещё может таиться загадочный лаз в иной мир.

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, кладбища, места захоронений, не своё, серийные убийцы

---

Заброшенный театр

[Скрёб-поскрёб]

Мы были детьми. Самыми обычными детьми — во времена нашего детства еще не было мобильников, компьютеров и планшетов, поэтому все свое время мы посвящали обычным развлечениям дворовых детишек — целыми днями где-то пропадали, строили секретные штабы из старых досок и мокрого рубероида в дальнем углу двора и, конечно же, просто обожали лазить по стройкам и заброшенным домам — умудряясь обходить запреты родителей и предупреждающие надписи красным мелом на заборах (кто-то из взрослых очень хорошо постарался и оставил в подобных местах множество зловещих надписей вроде «Не влезай — убьет!», как будто это могло нам помешать).

Ничем плохим это обычно не заканчивалось — максимум ободранными коленками и домашним арестом на пару вечеров, если случалось попасться на глаза кому-то из родителей. Поэтому мы были неприлично смелыми и безбашенными, и сейчас, будучи уже взрослым, я поражаюсь, какими смелыми мы были — большую часть того, что мы вытворяли на этих заброшках, я не решился бы повторить сейчас даже за большие деньги — например, у нас была любимая игра — на спор нужно было пройти по узкой балке с одной бетонной плиты на другую, на высоте примерно восьмого этажа. А внизу — арматура и обвалившийся корпус старого недостроенного еще в советские годы завода.

Таким образом мы облазили почти все интересные места в нашем микрорайоне. И только один дом не давал нам покоя. Это был старый-старый заброшенный театр, про который ходили местные легенды о том, что там водятся призраки, по ночам в пустых окошках мерцают синие огоньки, о людях, пропадающих по ночам в окрестностях этого здания... Нельзя сказать, что кто-то всерьез верил в это, но в каждом уважающем себя дворе были свои легенды, которые передавались из одного поколения местной шпаны в другое. У нас был театр. И никто туда не заходил только потому, что это было практически невозможно: двери были намертво заварены металлическими пластинами, а единственные доступные окна были слишком высоко. Привлекали нас в этом театре не неведомые привидения, а совершенно конкретная выгода, которую мы могли из этого места извлечь — поговаривали, что весь реквизит, костюмы, аппаратура и еще черт знает что остались прямо в театре — как его прикрыли в один прекрасный день, так больше никто туда за этим хламом не возвращался.

Однажды мы решили-таки туда пробраться. Скооперировавшись, мы обдумали, как это лучше сделать, и сошлись на том, что собираться нужно ночью, даже нашли два неплохих фонаря. Лезть придется в окна, потому что открыть заваренные железом двери нам было явно не под силу, а днем это привлекло бы очень много внимания — фасадом театр выходил прямо на улицу, где обычно было очень оживленно.

В назначенный день мы втроем, с большим рюкзаком, фонарями и крепкой веревкой, стояли перед театром.

— Легенду все придумали? — громким шепотом спросил Антон, старший из нас.

Я только кивнул. Мне и думать было не о чем: сказал родителям, что буду ночевать у друзей — они даже не спросили, у кого.

— Меня сестра прикроет, — поежилась Лера, единственная девчонка в нашей компании.

Антон удовлетворенно кивнул.

— Значит, так. Я лезу первый — тут крепкий козырек прямо над дверью, будет несложно на него влезть. Оттуда, по выступам, наверх — тут главное не сорваться — и в окно. Дальше Лера, я дам ей веревку, а ты подстрахуешь снизу, — он посмотрел на меня и я снова молча кивнул, — последним лезешь ты, старайся не шуметь. Это не должно быть сложно.

На деле все, конечно, выглядело не так радужно. Козырек оказался деревянным и насквозь прогнившим, поэтому, когда Антон наконец залез на него, пара досок проломилась под его ногами, и он чуть не сорвался вниз с высоты второго этажа. Чертыхнувшись, он осторожно пошел по краю. До окон было еще далеко, а стена снизу казалась абсолютно ровной. За спиной у Антона был прицеплен фонарь и какой-то сверток — как самый предусмотрительный, он всегда таскал с собой аптечку и ножи. Наконец, прикинув, он решил сделать ход конем и прошел по козырьку вдоль стены к другому окну — с той стороны примерно на середине торчала большая арматурина, за которую можно было уцепиться. Убедившись, что она выдержит его вес, он, опираясь на нее, залез, наконец, на вожделенный подоконник. Возиться с окном долго не пришлось — гнилая рама поддалась легко и с мерзким скрипом открылась внутрь.

Следующая проблема возникла с Лерой, которая, пока Антон пытался залезть, порядком струхнула и начала упираться, что никуда не полезет и вообще не хочет переломать себе ноги с нашими сомнительными идеями. Под угрозой оставить ее внизу, она все-таки решилась. Антон спустил ей веревку, она обвязала ее вокруг пояса для подстраховки и с большим трудом, периодически чуть ли не срываясь, матерясь под нос и проклиная нас и наши безумные идеи. Наконец, и она была внутри — теперь они оба стояли за окном с другой стороны и поджидали меня. Я, как самый худой и ловкий, преодолел эти препятствия почти играючи.

Итак, мы были внутри. Удивившись, что никто до нас так и не додумался залезть сюда, мы пошли обследовать помещение. Судя по тому, что нас окружало, мы попали в фойе театра — окна были большими, от пола до потолка, между ними стояли кадки с давным-давно засохшими цветами, по центру полукруглой комнаты стояло несколько колченогих советских банкеток, а между ними были облупленные декоративные колонны, привлекающие своей белизной. Сразу показалось, что здесь что-то не так. Мы не сразу поняли, в чем дело — на стенах и колоннах не было ни одной надписи. Обычно такие места, даже не очень исследованные, пестрели надписями на стенах, а тут здание стояло заброшенным уже добрый десяток лет, а все равно оставалось девственно-чистым, хотя попасть на него было не так уж и сложно, как мы уже поняли. Тогда мы не придали этому значения и, перешептываясь, пошли обследовать помещения. Театр был построен по типичному советскому образцу — из фойе был вход в сам зал, с двух сторон были две лестницы, ведущие вниз, судя по всему, к гардеробу и главному входу.

Естественно, первым делом мы ломанулись в зал. Двери были открыты, поэтому мы сразу же попали в большое помещение, с рядами кресел и сценой. Окон в нем не было, поэтому мы освещали себе путь фонарями. Дошли до сцены, где обнаружили покосившуюся декорацию со схематично нарисованными то ли холмами, то ли лугами — она была пыльной и затянутой паутиной, побитый молью занавес, криво свисавший сбоку и старый разбитый прожектор. Побродив по сцене и не найдя ничего интересного, мы обнаружили дверь за кулисы и радостно пошли туда — предвкушая множество интересных находок. Мы попали в длинный коридор, по бокам которого было несколько дверей. За одной из дверей была гримерка — мы знатно испугались, когда зашли туда и увидели три фигуры и блики, движущиеся нам навстречу, но уже через секунду поняли, что это было просто обычное зеркало. В гримерке не оказалось ничего, кроме нескольких париков, старого дивана и трюмо.

За следующей дверью была костюмерная, и здесь мы остались уже надолго — Лера чуть ли не визжала от восторга, найдя полный шкаф костюмов, старых платьев и неплохо сохранившегося реквизита, Антон, смеясь, рассекал туда-обратно в картонном крашеном цилиндре, а я, смеха ради, нацепил свалявшуюся бороду. В конце концов, и здесь нам надоело, и, прихватив с собой парочку наиболее интересных шмоток, мы пошли дальше. А дальше коридор заходил в тупик, и мы не сразу нашли небольшую дверь сбоку. Здесь нам почему-то стало не по себе — Лера уцепилась за мой рукав, а Антон судорожно сглотнул. Дверца вела в следующее помещение, которое, судя по всему, было довольно большим — до следующей стены свет от фонаря не доходил. Окон здесь так же не наблюдалось, либо они были чем-то закрыты. Из кромешной темноты нам удалось вырвать лучом фонаря кусок стены — и на этот раз она была исписана какими-то надписями, находящими друг на друга. Мы со вздохом констатировали факт, что все-таки мы тут не первые, но наши предшественники, похоже, не стали портить стены в фойе и оторвались именно здесь.

Дойдя до конца комнаты, мы поняли, что это было что-то вроде подсобного помещения. Воняло какой-то гнилью или плесенью, никакой мебели не было, за исключением каких-то толстых матрасов у дальней стены. Осмотрев это скучное помещение, мы решили, что пора уже выходить. Но тут нас ждал неожиданный сюрприз. Двери не было.

Нервно усмехнувшись, мы решили, что в темноте заплутали в четырех стенах, и попробовали поискать дверь с другой стороны. Но и там нас ждало разочарование. В довершение ко всему, Антон запнулся и разбил фонарь, за что на его голову посыпались наши проклятия. В темноте дверь было найти совершенно нереально, а второй фонарь мы забыли где-то в гримерках.

Не придумав ничего лучше, мы решили искать дверь на ощупь и пошли друг за другом по стенке, ощупывая каждый сантиметр. Мы все еще надеялись, что это не какая-то дурная шутка реальности, а простая дезориентация в пространстве. Но нашим надеждам не суждено было сбыться — мы поняли, что что-то не так, когда в очередной раз споткнулись о кучу матрасов, лежащих в углу.

Разум отказывался понимать, что происходит что-то совершенно нереальное, поэтому мы, в состоянии, близком к истерике, делали круг за кругом по стенам, раз за разом спотыкаясь о матрасы. Наконец, мы отчаялись что-либо сделать, поэтому просто уселись на них и начали ждать рассвета — в конце концов, должно же было что-то произойти.

Лера начала плакать, Антон даже не пытался ее успокоить, было видно, что он страшно напуган. Я пытался найти логичное объяснение происходящему, но у меня это плохо получалось. В конце концов, мы притихли и сидели обреченно в полной темноте, прислушиваясь к звукам ночи. Откуда-то с улицы доносились привычные, спокойные звуки, которые только обостряли ситуацию — мы понимали, что находимся в каком-то странном вакууме, словно в другом мире, поэтому тихий лай собак, далекий-далекий пьяный смех и звуки проезжающих машин все сильнее нервировали нас.

Вдруг Антон напрягся.

— Тише, — шепнул он, хотя мы и без того сидели молча и не шевелясь.

Мы навострили уши.

— Слышите? — чуть слышно прошептал мой друг.

В тишине раздавался тихий-тихий звук, напоминающий то ли еле слышное пение, то ли мелодичный плач нараспев. Слов было не разобрать, сам звук доносился словно через вату. Звук убаюкивал и приносил какое-то странное спокойствие. Мне хотелось лечь и задремать, забыть хотя бы до утра о странном доме, о непонятной комнате... Обо всем... Какая прекрасная колыбельная, какая восхитительная...

— Не спать! — из полудремы меня вырвал оклик Антона — судя по всему, он почувствовал то же самое, что и я, но какое-то шестое чувство заставило его сопротивляться. Звук снова стал еле слышным и совершенно не чарующим, а вновь непонятным и пугающим. Я слышал, как Антон трясет за плечо перепуганную Леру.

— Я почти уснула... — словно оправдываясь, прошептала она.

— Спать нельзя, — строго сказал Антон, — Я не имею представления, что это, но с мозгами явно происходит какая-то... херня, — судя по всему, лучшего определения происходящему он не нашел.

Следующие полчаса мы проводили в состоянии полудремы, откуда успешно выгоняли друг друга толчками под ребра или окриками — втроем сопротивляться было относительно несложно. Однако вскоре нас это основательно вымотало. Песня манила, влекла к себе и давала хотя бы на пару минут успокоиться... хотя бы... на минутку... сейчас, одну минутку всего, и все...

На этот раз из забытья меня вывел не толчок Антона, а что-то внутри себя, и я с удивлением понял, что звучание прекратилось. Я шепнул Антону, который зашевелился — судя по всему, почувствовал то же самое, что и я.

— Где Лера? — спросил я взволнованно.

— Не знаю, — ответил Антон, в его голосе читался неподдельный страх.

Мы ощупали матрас — до этого она сидела сзади нас, прижавшись к стене, но там никого не оказалось. Стало по-настоящему страшно.

— Лера! — почти крикнул я, забыв об осторожности. — Если ты решила нас напугать, выходи, это не смешно! — мой голос дрожал от испуга. Никто не ответил.

Мы еще раз обошли комнату, но Леры нигде не было.

Антон ругался уже почти в полный голос.

Я без сил свалился на матрас, Антон сел рядом.

— Охренеть... — бессильно прошептал он.

Я посмотрел на слегка фосфорецирующий циферблат наручных часов — до рассвета оставалось часа два.

Все, что оставалось — это ждать.

Я сам не заметил, как задремал — видимо, мой организм не выдержал такого напряжения и включил какой-то защитный механизм.

Когда я проснулся, было уже утро.

Я увидел солнечный свет, проникающий сквозь щели в окнах, которые оказались забитыми досками и храпящего Антона, которого я не преминул тут же растолкать.

— А? Что? — он не сразу понял, где находится, а когда понял, то страх снова заплескался в его глазах.

— Уже утро! — почти крикнул я.

Из-за заколоченных окон комната все равно была погружена в почти полную темноту, поэтому я не придумал ничего лучше, чем подойти к окну и отодрать одну из хлипких и почти гнилых досок. Комната озарилась солнечным светом. Мы тут же увидели дверь, но вместо того, чтобы радостно броситься к ней, на несколько секунд зависли, осознавая.

Все стены были исписаны надписями. Когда мы только зашли сюда, я их заметил, но не прочитал, а теперь...

«Я не знаю, когда настанет утро».

«12.08.99 года. Запомни... нас...»

«Нельзя спать. Буду писать. Утро никогда не настанет».

«Даша Наумова. Скажите маме, что я в порядке».

И все в таком же духе. Меня передернуло. Мы были тут явно не первыми — по периметру, в человеческий рост, стены были покрыты надписями. Где-то в несколько слоев.

Как только осознание пришло, мы рванули к двери и уже через несколько минут были на улице. Солнце, проезжающие машины и прохожие были сродни манне небесной. Вернувшись домой, мы были подвергнуты тщательному допросу — исчезновение Леры заметили почти сразу, и в последующие несколько дней, нас, перепуганных и зареванных, таскали в милицию, где мы раз за разом пересказывали историю — да, пошли в заброшенный театр. Да, малолетние идиоты. Да, она была с нами. Потом ушла. Куда — непонятно, свернула в какой-то коридор, мы звали ее, но не нашли. Про странную песню и комнату с исписанными стенами мы, не сговариваясь, предпочли умолчать.

Естественно, после этого случая старый театр чуть ли не по кирпичикам разобрали — открыли двери, обыскали, нас тоже туда водили, но, по всем законам жанра, ни комнаты, ни Леры, никаких странных звуков — ничего не нашли. Театр потом снова заколотили, а мы до конца лета просидели под домашним арестом, и с тех пор сторонимся любых заброшенных домов и никогда не вспоминаем об этом случае.

@темы: рассказы, заброшенные дома и недострой, не своё

---

Она ела

[Скрёб-поскрёб]

Я тогда работала в риелторском агентстве. Показывала людям квартиры, которые они могли бы снять, и имела с этого неплохой процент. Работать старалась честно и на совесть, никого не обманывала, подыскивала максимально соответствующие запросам клиентов варианты, особо не навязывала выгодные мне. Так что репутация у меня была хорошая. По сарафанному радио от друга к соседу шла слава о моей хорошей работе, так что на отсутствие клиентов я не жаловалась.

Не знаю, как у других риелторов, а у меня был список «несдавашек». Есть такие квартиры, которые трудно сдать, а если и сдаешь — люди съезжают буквально через два-три месяца. Причины такой непопулярности жилья обычно самые прозаичные: соседи — буяны-алкоголики, или район неблагополучный, или от остановки далеко. Иногда нет ремонта как в самом доме, так и в квартире. В общем, понятно все. Польстятся люди на низкую стоимость, пожадничают, а жить в тех условиях, что за эту стоимость предложены, невозможно. Вот и сдаёшь жильё снова и снова, каждый раз разным людям.

Но есть и исключения.

В моем списке «бракованного» жилья была пара квартир замечательных, как ни посмотри: в хорошем районе, светлые, просторные, с дорогим ремонтом. Дешёвые, что опять же приятно. Живи — не хочу. Но люди в них почему-то не задерживались. Хозяева менялись чаще, чем у развалюхи с тёткой-алкашкой по соседству. Такое положение вещей ставило меня иногда в тупик, но особенно я никогда над этим не задумывалась. Не живут и не живут, бог с ними.

Квартир, которые не сдавались вопреки своему качеству, тогда у меня было две. Одна — двушка новой постройки в спальном районе и трёхкомнатная, шикарная, в самом центре города. Старый фонд, но с очень хорошим ремонтом и застеклённой лоджией. У друзей-знакомых находилась тысяча и одна мистическая причина такой странной текучки. Да и коллеги шептались иногда «о всяком таком, страшненьком». Я же всю эту чушь, как я тогда думала, пропускала мимо ушей и ни во что такое не верила. Но один страшный пугающий случай заставил меня сильно призадуматься и переосмыслить свои взгляды на непознанное.

Появилась у меня одна клиентка. Странная немного. Рыженькая, худенькая, глаза, как два прожектора — большие и зеленющие. На вид лет 18, по паспорту — около 30 (видела, когда договор оформляли). Придирчивая жутко, но как-то ненормально придирчивая. Ох и перебрали мы с ней вариантов! Причём конкретных требований она не выставляла. Всё было предельно просто: к центру поближе, транспорт рядом и ремонт нормальный. В стоимости меня не ограничивала. Казалось бы, почти любая квартира из моей базы подойдет, но ничего подобного. Что ни посмотрим, всё не нравится.

— Не то, — говорит.

— А что надо? Вы скажите, что хотите от квартиры — я такую найду.

— Не знаю, но увижу, что вот оно, моё, и скажу.

— Ну скажите, что не понравилось, исключим подобные варианты.

— Да всё нормально. Просто не моё. Давайте дальше смотреть.

Вот и весь разговор. Так и искали с ней «то». Она всё смотрела, выбирала. Да как-то странно очень смотрела. Ходит по квартире, оглядывается, озирается. Точно кошку в новое жильё запустили — настороженно так. Разве что не принюхивается.

Нормальные-то люди как квартиры смотрят? Краны покрутят, батареи потрогают. Проверят, не сыпется ли где штукатурка, нет ли пятен на потолке. Такие вот вещи. Обычные. Проверяют жильцы — жить можно или нет? А не в кладовках сидят. А эта странная найдет в квартире кладовку, зайдет, закроется изнутри, постоит минут пять. Выходит — лицо недовольное. Все понятно, опять новую квартиру надо искать. Не понравилась, значит. Когда она в первый раз так сделала, я чуть у виска не покрутила. Потом плюнула, мало ли какие у людей причуды бывают? Ох, лучше бы я гнала ее взашей. Лучше бы я сумасшедшей ее посчитала.

Заколебала она меня, конечно, но что делать. Работа есть работа. Да и сезон был тихий — клиентов мало, времени много. А у меня зарплата от договоров зависит. В общем, добрались мы с ней и до моей не сдающейся трешки. А квартира эта — моей двоюродной тетки. Живет она в другом городе, так что по-родственному да по дружбе договор аренды от её имени я всегда заключала. В общем, приехали, разулись, зашли. Девушка эта и десяти минут не проходила. Даже в кладовку свою любимую не залезла.

Подлетает ко мне, беру, говорит. Вот прям то, что надо. А у самой глаза горят и улыбка во все тридцать два. Даже жутко немного. Ну, думаю, и слава богу. Может, хоть эта тут будет жить, раз такая у неё к этой квартире любовь с первого взгляда. Заключили тут же договор, рассчитались.

У меня от этой квартиры хранились две пары ключей. Одну-то я ей сразу отдала, а вторую дома оставила. Не догадалась захватить. Не думала, что так удачно сложится и квартиру сдать получится. Дура, одним словом. До сих пор себя проклинаю. Договорились мы с этой рыжей, что ключи я ей через пару дней завезу. Через четыре дня, в среду, у меня образовались дела недалеко от того места. Ну и решила, чего по городу туда-сюда мотаться? Освобожусь и закину ключики.

Звоню в этот день утром — телефон отключен. Ну, думаю, спит, может быть. Возьму ключи с собой и позвоню. С делами я разобралась уже ближе к вечеру, часов около семи. А зима была, темнело рано. Не кромешная ночь, конечно, но плотные такие сумерки. Звоню на сотовый — всё ещё отключен. А мне ещё раз специально ехать не хочется. Лениво, да и бензин, опять же, дорогой. Тут и родился в моей голове редкий по своему идиотизму план. А дай, думаю, я ключи занесу и с запиской оставлю. Дверь-то там по хлопку закрывается. Зайду, ключи на стол положу и выйду.

Приехала, еще раз позвонила на сотовый — отключён так же. Окна в квартире тёмные, значит, дома никого нет. Поднялась. В дверной звонок звоню (на всякий случай) — тишина. Не работает. Думаю, может, свет отключили? Хотя странно, в подъезде лампы горят. Постучала для подстраховки. Ноль реакции. Точно дома никого нет. Открываю дверь ключом, захожу. Выключателем пощёлкала — темно, как было. И правда, электричества нет. Ну, думаю, ясно все. Разулась, прошла в зал. Это самая дальняя и самая большая комната в квартире. Я бы так далеко не пошла, но мебели хозяйка оставила мало. Стол был только в зале. Не на пол же мне было ключи с запиской кидать?

Зашла я, ключ выложила, выдрала листок из блокнота. Стою спиной к двери, роюсь в сумке, ручку ищу. Слышу — за спиной шорох какой-то и шаги. Оборачиваюсь, думаю, хозяйка, что ли, вернулась? А как дверь хлопает, я вроде и не слышала. Может быть, она в спальне на диване спала, что ещё в темноте делать? А я такая красивая, припёрлась без приглашения. Повернулась… И увидела, Господи, что я увидела… До сих пор мурашки по коже, как вспомню.

Стоит напротив меня нечто. Высокое, почти под потолок. С крученной-перекрученной шеей. Глаза как две черные дырки, само бледное до синевы. Тощее — кости все видно, сутулое, голое. Стоит и покачивается. Люди так стоять не могут. Так по-змеиному. Стоит, на меня смотрит и улыбается жуткой улыбкой. В полумраке ой как хорошо все было видно. До каждой мерзостной детали. У меня душа в пятки ушла. Хочу кричать, а горло сдавило — вместо крика какой-то сип выходит. Мне бы бежать — а я как к месту приросла. Стою, ни жива, ни мертва. Сумку в руках сжимаю. А этой штуке на меня смотреть, видимо, надоело — оно свою дряблую синюшную руку ко мне протянуло. Вот тут-то нервишки у меня и сдали. Я в обморок — шмяк. И нет ничего.

Сколько так лежала, не знаю. Очнулась от странного звука. Вроде бы чавкает кто-то. Дети так маленькие едят, пока за столом себя вести еще не научились. Мне жутко так стало. Никогда так страшно больше не было и никогда, дай бог, больше не будет. Не меня ли, думаю, кушают? Хотя мне не больно, вроде бы, и не трогает никто. Лежу себе.

Наконец, набралась смелости, приподнялась на локтях. Думала, монстр мой. Не монстр. Мама дорогая, там спиной ко мне сидит рыжая клиентка моя на корточках и что-то ест. Вроде бы куча какая-то перед ней. Она сидит и жует себе. У меня от облегчения, что чудовища нет, в голове все смешалось. Даже мысль в голову не пришла: почему девушка ест в такой странной позе, да ещё и в темноте? И что? И почему она не обратила никакого внимания на валяющуюся посреди комнаты меня? Тогда я просто рада была, что человек знакомый рядом. Рано обрадовалась…

Я что-то говорить начала, а она раз — и обернись.

Она повернулась, а глаза у нее как у кошки, в темноте светятся, а под ними — чернющие круги. Лицо вытянулось, заострилось. Черты стали какими-то странными, чёткими. И зубы… Не было у неё таких зубов! Мелкие, острые, да много так! Пригляделась я к той куче, что рядом с ней — а это мой монстр. Валяется, смятый, как тряпка.

Подёргивается.

А ОНА ЕГО ЕСТ.

Наполовину заглатывает, наполовину втягивает, как воздух. Жрёт. Аж давится от жадности. Я заорала и, себя не помня, вылетела из квартиры. Как поднималась, как бежала — не помню. Сумку так там и бросила. Туфли тоже. Хорошо, раздеваться не стала. Ключи от машины и квартиры в кармане остались (у меня они в одной связке). Домой я просто неслась! Как ни в какую аварию не попала — до сих пор удивляюсь. Я же невменяема была. У себя дома я включила весь свет и врубила телевизор.

Всю ночь до утра лечилась коньяком, который купила, чтобы добавлять в кофе по утрам. Пила, не закусывая. Уснула только, когда начало светать. И очень жалела, что живу одна. Что ни с кем не встречаюсь и не держу дома хотя бы кота. Ох и трясло меня. Еле отошла от этого ужаса. Долго ещё спала с ночником и вздрагивала от каждого шороха.

А через пару недель приходит эта краля рыжая в мой офис. Сумку мою с туфлями мне отдаёт и говорит: «Спасибо за ключи, только в следующий раз предупреждать надо заранее, когда зайти захотите. Мало ли, чем люди заняты…». Смотрит на мою побледневшую вытянувшуюся рожу, улыбается так мило и выходит себе спокойненько.

* * *

После этого прожила эта девушка в квартире полгода ещё и съехала. Больше никаких странностей я за ней не наблюдала. Да я и не рвалась. Меня к этой дамочке калачом было не заманить и под пулеметом идти не заставить. Договор расторгали в офисе. Я даже проверять не поехала, всё ли на месте в квартире и в порядке. Отделалась — и ладно.

Но вот что странно, после этой девушки квартиру сняла молодая семья с ребёнком. И там они живут до сих пор. Более того, квартиру эту они выкупили и рады были очень. И это после того, как в ней жильцы менялись чуть ли не каждые два месяца. Вот и возникает вопрос, что съела эта странная девушка? И кто или что она такое? Что это вообще было?

Хотя я об этом стараюсь не думать. Так спокойнее. Я просто принимаю теперь как данность — странное есть. И стараюсь не вспоминать. Просто принять, как факт, научиться с этим жить и забыть. Вот есть же львы в Африке? Вот и призраки тоже где-то есть. Я молюсь об одном только — чтобы это «где-то» было подальше от меня.

Автор: Господин Тссс

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Мирки

[Скрёб-поскрёб]

Мишка, друг мой, работает психиатром в областной больнице. И, как у любого психиатра, у него есть интересные пациенты и случаи из практики. Их не так много, как кажется, но попадаются прямо персонажи из кунсткамеры. И не все они такие уж и забавные, люди не от хорошей жизни лишаются рассудка, и уж точно не по своей воле. Например, он рассказывал о женщине. Встретишь ее на улице — и не поймешь, что что-то не так. Идет себе с коляской, улыбается. Иногда посюсюкает малыша, покачает его на ручках. А подойдешь ближе — это и не ребенок вовсе, а кукла в тряпье. Тронулась рассудком на почве трагической гибели дочери. После излечения женщина стала несчастнее, и выглядеть хуже, чем до. Вот и думай после этого — что лучше? Жить в иллюзии или в реальности?

В семь вечера, как по расписанию, в мою холостяцкую берлогу завалился Миха, бренча бутылками в пакете. Нехитрый стол для домашних посиделок уже был накрыт. Все как обычно — вобла, бутерброды и пивко.

— Задам тебе вопрос, — задумчиво протянул он. — Ты знаешь о теории «многомировой интерпретации»?

— Многомировой…что? — спросил я.

— Это одна из множества теорий квантовой физики. Она говорит о том, что возможно, существует бесконечное множество миров, похожих на наш. Отличия могут быть как и вовсе незначительными — например, в одном из миров ты поел на ужин сосиски, а в другом рыбу. Так и глобальные настолько, что не только наш мир может быть другой, но и вся галактика или вселенная, — закончил объяснять Мишка.

— Так и знал, что ты свихнешься на своей работе. Не зря есть такой анекдот: «В психбольнице, кто первый надел халат — тот и психиатр».

— Да ну тебя. Пытаешься просветить невежду, а тот еще и психом тебя называет. Как бы то ни было, именно с этого вопроса начал пациент, о котором я хочу тебе рассказать.

* * *

— Да, я знаю об этой теории. Но я хотел бы поговорить о том, ради чего, вы собственно, пришли? — спросил я у молодого, прилично одетого парня, пришедшего ко мне на прием.

Бегло пробежался глазами по его медицинской карте: 25 лет, ранее на учете в психдиспансере не стоял. В возрасте 19 лет произошла травматическая ампутация мизинца правой руки на производстве. Дальше шли стандартные ОРВИ и гриппы.

— Понимаете, есть два варианта событий, который со мной происходят. Либо это теория верна, за исключением того, что эти миры на самом деле пересекаются. Либо я сошел с ума и мне нужна ваша помощь, — он говорил спокойно, не проявляя признаков тревоги или страха. Стало понятно, что его поход ко мне был тщательно обдуман.

— Давайте, вы мне расскажете обо всем, что вас тревожит или беспокоит, а я после этого постараюсь подумать как и чем вам помочь, — честно говоря, он был последним пациентом в этот день. Так что я хотел побыстрее закончить и пойти домой.

— Начну с тех моментов, когда это началось, но я еще ничего не замечал или не придавал этому значения.

— Как вам будет удобно. Чем больше я знаю, тем лучше, — моя надежда уйти пораньше мгновенно погасла. Придется выслушать все, такова уж моя работа.

* * *

— Это началось три года назад. Однажды я вышел из дома и заметил, что что-то не так. Такое чувство бывает, когда приезжаешь в знакомую квартиру, а там убрались или что-то переставили. Ты даже точно не можешь сказать, что именно изменили, но чувство не пропадает. Когда я начал анализировать тот момент спустя два года, то вспомнил, что во дворе дома всегда рос дуб. Могучий, с толстыми ветками и мощными корнями. Я еще вспомнил, как в детстве собирал желуди под ним. А сейчас там росла лиственница! Такая же большая, и даже внешне похожа, но деревья совершенно разные!

Люди очень боятся менять свой привычный мирок. Им проще поверить в ложь, которая поддерживает его существование, чем в правду, которая его разрушит. Также поступил и я, убедив себя, что никакого дуба и не было, будто там всегда росла лиственница. Вспоминая все моменты потом, я понимаю, каким глупцом был. Постоянно убеждая себя не замечать истины, не веря своим глазам и воспоминаниям, я все ближе подходил к катастрофе.

После этого было еще много таких моментов. Многие были настолько незначительны, что я их и не помню. Расскажу о нескольких запомнившихся. Как-то раз, идя с другом, вспомнил о жвачке «Таркл», которую мы с ним часто покупали за рубль в ларьке. Внутри были еще переводные татуировки. Друг удивился, сказал, что они назывались «Малабар». Причем я был просто уверен, что он надо мной прикалывается. Дома погуглил — и верно, «Малабар»!

Потом был знакомый с рок-концерта, который не узнал меня и все удивлялся, откуда у меня его номер телефона и имя. Такие события с каждым разом происходили все чаще, а изменения все сильнее. Я уже не мог постоянно их оправдывать своей забывчивостью или изменчивой памятью. И все же старался просто не думать об этом. Я берег свой маленький мирок до последнего. Даже когда он весь был в заплатках и трещал по швам.

Последнее событие не было неожиданным, скорее наоборот, вполне предсказуемым, если бы я не был таким упертым ослом. Когда я пришел домой, меня застала непривычная тишина и темнота. Не было ни вечных диалогов героев сериала из телевизора, ни шкворчания или бульканья готовящихся блюд с кухни. Ни, что самое главное, приветствия моей любимой жены, Светы. Если она ушла гулять с подругами, то обязательно бы оставила записку, отправила смс или позвонила. Позвонить ей сразу мне не дало понимание, что дома все не так. Не было стенки, которая ей так понравилась, что я ее сразу купил. Вместо нее стоял мой старый комод. Более того, не было вообще ничего из ее вещей или того, что мы купили вместе. Из шокового состояния меня вывел телефонный звонок:

— Ты куда ушел с работы?! — по голосу я узнал своего начальника с прошлой работы, откуда я ушел пару лет назад и устроился на другую, по рекомендации тестя.

— Я же уже давно уволился, вы о чем? — недоумевал я.

— Ты там головой не ударился? На сегодня прощаю, но следующий такой раз, на самом деле будешь уволен.

Все произошедшее просто не укладывалось в голове. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем я успокоился, и моя голова начала снова работать. В первую очередь я позвонил на свою работу, знакомым, друзьям, Свете. На работе обо мне ничего не знали. Друзья и знакомые даже и не знали, что я женился, хотя все они присутствовали на моей свадьбе. А Света…Света меня просто не узнала, или сделала вид, что не знает. Ее понимание того, что я о ней знаю, сильно напугало ее. После этого ее телефонный номер оказался недоступен.

Когда я успокоился, то начал анализировать происходившее со мной ранее. И мне пришли в голову две идеи: либо я сошел с ума, что наиболее вероятно, либо я каким-то образом путешествую между мирами, незаметно переходя из одного в другой. Эти миры мало чем отличаются, просто в одном был дуб, а в другом лиственница, в одном была жвачка «Таркл», а в другом «Малабар». И, наконец, в одном из них я опоздал на автобус, закрывший двери перед моим носом, и познакомился на остановке с прекрасной девушкой Светой. А в другом мире я, наверное, успел на этот треклятый автобус и проводил ее взглядом. Я бы мог снова найти ее, начать встречаться и снова жениться на ней. Но какой в этом смысл, если я сумасшедший или путешественник между мирами?

* * *

Я много слышал печальных историй, видел матерей, убивших своих детей, посчитав их демонами во время обострения и после этого безутешно рыдавших, многое я повидал. Но о таком слышал впервые. На первый взгляд он сам придумал эти «другие» воспоминания, пытаясь сбежать от одинокой действительности. Но многое не сходилось. Предположим, телефоны и имена он узнал каким-то образом, но тогда почему он так много знает о своей «жене», если она с ним не знакома? Мутная история.

Я посоветовал ему побольше пообщаться с друзьями, узнать, не было ли у него травмирующих воспоминаний и откуда он мог узнать столько о Свете. Быть может, он знаком с ее мужем или родственником, узнал все о ней и заставил себя поверить, что она его жена. Я пожал ему руку и попрощался. Больше он на прием не приходил.

Его талон так и висел незакрытым, так что я позвонил, на оставленный им номер телефона. Тот, узнав кто я, и по какому поводу звоню, сильно удивился. Как он начал утверждать, ни к какому психиатру не ходил, ни о какой жене он не знает и посчитал, что его разыгрывают друзья. Но я все-таки уговорил его прийти на прием.

Когда Сидоров пришел и протянул мне руку, я вдруг вспомнил деталь, укрывшуюся тогда от меня. У этого Сидорова не было пальца, как и было написано в его карте. Но в тот, первый прием, увлеченный рассказом пациента, я не придал значения тому, что все его пальцы были целы.

* * *

После этого рассказа Мишка замолчал, и мы пили пиво долгое время в тишине. Мы оба думали об одном. Есть ли миры помимо нашего? Если они есть, то какие? Какие решения принимали мы там?

— А помнишь, как я сорвался с ветки и сломал ногу? А ты тащил меня на горбу добрых два километра? Представляешь, мои родители не помнят об этом, — решил сбавить напряжение я. — Может, коллективная амнезия?

— Нет, не было такого, — удивился Мишка.

Мы тревожно посмотрели друг на друга, но ничего не сказали. Никто из нас не захотел разрушать свои мирки.

Автор: prometei

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Интервью [+18]

[Чума и Погибель]

Многие люди задаются вопросом, что ждёт нас после смерти? Большинство считают, что душа бессмертна. Кто-то верит в перерождение, другие же в рай и ад. Небольшая часть людей считает, что смерть – это конец всему. Есть множество документальных фильмов, подтверждающих существование души. Мне посчастливилось [а может и нет] пообщаться с женщиной, пережившей смерть. Обычно все рассказывают о своём пребывании в раю / аду как экскурсию, но её рассказ заставляет содрогнуться…
Поведать, что с ней случилось, она согласилась только без видеосъёмки и попросила не называть её настоящего имени. Её руки тряслись, и она часто прерывалась из-за слёз, мешающих говорить.
Чтобы было легче воспринять её рассказ, мы решили опубликовать его от первого лица.

Я устала. Я очень устала. Моя жизнь не похожа на жизнь. Это существование. За свои двадцать девять лет я прочла множество книг, отработала бухгалтером, уборщицей и товароведом, один раз полюбила и один раз занималась любовью - не с тем, кого любила. Я очень устала, и стальной язык бритвенного лезвия, который лизнул мою вену в тот момент, когда я лежала в ванне, наполненной горячей водой, доставил мне самое большое удовольствие за всю мою жизнь.
Казалось бы, всё, вот оно избавление от всех проблем, от всей той боли, что приносил мне каждый день моей жизни. Я чувствовала, как жизнь покидает меня, как моё сердце бьётся всё медленнее и медленнее до тех пор, пока не остановилось совсем. Я всегда думала, что смерть - это конец всему. Не нужен мне был никакой рай, я хотела покой. Но, того что произошло дальше я совсем не ожидала…
Сначала я увидела тоннель и свет в его дальнем конце. Как в анекдоте: «Пессимист видит тоннель, оптимист свет в конце тоннеля, а реалист видит и тоннель, и свет, и поезд, несущийся ему навстречу». Вот и я... Свет был тёмно-красным, как вода в ванне.
От него становилось не по себе. Меня охватили чувства страха и отвращения как перед чем-то мерзким. Обдало горячим воздухом, пахнущим неприятно, как я потом узнала, это был запах разлагающейся плоти.
Сера и гниль. Жуткая вонь, но напугала меня не она - всё было реально, куда реальнее чем то, что я видела будучи живой. Я на огромной скорости влетела во что-то мягкое и скользкое, попыталась встать, но эта попытка была прервана сильными и холодными руками, охватившими моё тело, покрывшими моё тело, Господи, почему у меня до сих пор есть тело, за что, они не должны хватать меня своими костлявыми, чудовищно сильными пальцами за руки, ноги, за... Нет, Господи, за что мне это?
Было очень жарко, тело горело. Это можно сравнить с настоящим огнём. А эти холодные, даже ледяные руки приносили другую, не менее мучительную боль. Там, где они касались, меня «обжигало» холодом. Хотелось кричать от боли, но я не могла произнести ни звука.
Послышались противные, жуткие смешки. Я понимала, что сейчас увижу их – своих мучителей.
Я попыталась осмотреться. Было темно, хотя повсюду скакали оранжево-красные блики. Чужие руки продолжали держать меня и изучать моё тело. Как его руки, нет, нельзя вспоминать. Мерзость... Отвратительные смешки и шаги, стучащие будто копыта. ЗА ЧТО?!
Но никто так и не дал мне ответа. Смех то приближался, то удалялся. Немного отстранившись от смеха, я услышала другие звуки, от которых мне стало ещё страшнее – крики ужаса, боли, мольбы о пощаде, кто-то звал Бога.
- Это сон, всего лишь сон. – Пыталась успокоить себя.
Стало светло. Лучше бы не становилось - я увидела из чего состоят стены комнаты, в которой я оказалась. Человеческие органы, почки и печени, сердца и кишки, бегали по вертикалям стен и горизонтали потолка, а пол был недоступен моему зрению, они хватали и жрали! Жрали друг друга, а те, кому повезло сожрать, а не быть сожранными, тут же гнили, распадались. Я бы закричала от ужаса, но сил реагировать хоть как-то уже не было.
Я так хотела прийти в себя на своей кровати, на больничной койке, да хоть потерять сознание, чтобы не видеть, не слышать и не чувствовать всего этого. Мой мозг до сих пор не хотел принимать, что я нахожусь в аду.
И я поняла - это ад. Место, где всегда оказываются самоубийцы. Неважно, насколько была ужасна твоя жизнь, от убившего себя Господь отказывается, как от лишившегося права считать себя человеком, ведь человек - Воин, с большой-пребольшой буквы, он должен терпеть, верить и побеждать. Я не смогла.
Тут же я занялась тем, что стала вспоминать всё, что я знаю об аде и можно ли как-то из него выбраться. Единственный способ, который пришёл мне в голову, это молиться.
- А не поздно ли ты про Бога вспомнила? – Этот голос, принадлежавший моему невидимому собеседнику, был мне знаком, к моему великому ужасу, он принадлежал моей горячолюбимой бабушке.
- Пожалуйста.. – Всё, что я смогла выговорить.
А когда я поняла, что просить бесполезно, услышала очень громкий смех. А потом пришли они. Пришли и вошли. Они были маленькими и мерзкими.
Пришли и изнасиловали меня. Эти твари, похожие на дикобразов, это были ужасные и шипастые твари. Шипастые ВЕЗДЕ. Ужасные, скользкие руки схватив меня за щиколотки, развели мои ноги в стороны, так, что хрустнули тазобедренные суставы, а затем одна тварь вошла в меня там, где положено входить в женщину, вторая там, где в неё входить не положено, а третья... Третья разорвала мне гортань. Боль и омерзение.
У них даже были лица. У каждой твари было лицо Сергея. Парня, мужчины... Я никогда не считала его мужчиной. Он любил меня, но бросил, увидев меня в чужих объятиях, и больше не отвечал на звонки, а после я стала женщиной с тем, кто меня обнимал. Это было противно. Противно и приятно.
А потом они вышли из меня, вырвав мне матку, кишечник и желудок, которые тут же начали сражаться. Желудок победил, сожрав кишечник, который перед этим задушил матку, и быстро, даже как-то красиво, сгнил.
Я чувствовала пустоту на фоне боли, которой не могло быть в жизни. «Но ведь я уже не живу» - думала я, давясь своей же кровью, и истекая ею. Боль сияла. А руки занялись тем, что начали отрывать мне конечности.
От меня уже почти ничего не осталось, я чувствовала, что умираю снова. Чувство облегчения посетило ещё работающий мозг. Наконец-то конец. Мне кажется, я даже улыбнулась остатками рта. Мгновение и я перестала существовать. Не было боли. Меня не было. Но, я снова чувствую тело, чувствую, как оно горит. Боже, это повторяется! Снова бьюсь в истерике, пытаюсь вырваться из ледяных рук. Молю Бога об избавлении. На этот раз я кричу, кричу так, как никогда не кричала в жизни. В те моменты, когда я останавливаюсь, чтобы сделать вдох обжигающего воздуха, слышу смех, снова этот противный смех.
Совсем как в школе. Я снова была цела. Картина немного изменилась, дополнилась что ли. Теперь эти твари на моих глазах жрали живьём младенцев и щенят. Я хотела закрыть глаза, но чья-то стремительная рука оторвала мне веки.
Снова эти маленькие пришли мерзкие существа, всё повторилось. Это было не один и не два раза. Всё снова и снова, одно и тоже. Дикая боль. Единственное, что менялось, так это окружающая обстановка, с каждым разом она становилась всё страшнее. Я боялась умирать, боялась того, что увижу снова открыв глаза.
Когда всё это повторилось, наверное, миллион раз, я разучилась страдать, а твари, кажется, перестали получать удовольствие от того, что делали. Я просто смотрела, не чувствуя ничего и прикидывала - насколько длинна вечность?
Стоило мне смириться, как появился демон. Обычно их описывают страшными, с рогами и хвостом, копытами и вилами. Но этот был как обычный человек, даже красив собой. Единственное, что выдавало его, это лицо. Оно было и красивым и ужасным одновременно. Глаза, полные ненависти. Я никогда их не забуду. Его манера говорить. Движения, показывающие презрение…
Презирающий демон встал рядом со мной и начал монотонно рассказывать, что я потеряла, в подробностях, и даже показывал мне картинки. Я нахожу свою, любимую работу, Сергей прощает меня и мы живем вместе, появляются дети...
К чему всё это, не могла понять. «Может это новый вид пыток?» - подумала тогда я. Вся эта длинная лекция закончилась неожиданным сообщением, я была свободна.
Лекция была долгой и прервалась ужасным грохотом и треском, хватка мёртвых рук ослабла, а я пулей понеслась всё по тому же тоннелю в обратном направлении. Очнулась я в реанимации. Как после оказалось, Сергей что-то почувствовал, пришёл ко мне, а когда я не открыла - сломал дверь... Я всё никак не удосуживалась сменить старую деревянную дверь на стальную, это и спасло.
Очнувшись, я увидела Сергея. На крик сбежался медперсонал. Мне вкололи успокоительное и попросили его выйти. Выписавшись из больницы, сразу же переехала в другой город.
Прошло уже несколько лет, а меня до сих пор начинает трясти только от упоминании его имени. Я до сих пор не могу разговаривать с бабушкой. Я стала искать Бога. Я больше не хочу туда.

На этом интервью закончилось, женщина больше не могла говорить.
Решать вам верить ей или нет.

Автор: ВыпендрЁж

 

PS. Прошу прощения, если что сделала не так. И если данный рассказ не устраивает сообщество, прошу администрацию удалить его.

@темы: своё, сущности

---

Блог

[Скрип пера]

Кофе был отвратительный. Модератор тяжело вздохнул и отставил лениво дымящуюся кружку. Недалеко, конечно. Напиток хоть и был невкусным, однако он - единственное что не позволяло векам сомкнуться, а голове бессильно упасть прямо на клавиатуру. Надо же было устроиться на ночную смену… Сова, блин, птица гордая. Всего за пару дней выяснилось, что никакая он не сова, а самый настоящий сурок… Поглядывая одним слипающимся глазом на притихший к ночи форум популярного женского портала (он так и видел, как обитательницы раздела “Секреты секса” отправились проверять их на практике, а жительницы раздела “Наши детки” заняли ночное дежурство у кроваток, завсегдатаи “Клубной жизни” расфуфырились и отправились изобретать новые “секреты секса”, а уже наизобретавшиеся представители подфорума “Пузожители и мы” переместились поближе к солёным огурцам), другим глазом он просматривал блоги из выборки “Неактивны более года”. Их было несколько тысяч - пустых и не очень, но одинаково покрытых пылью виртуальных пространств, где женщины разных возрастов делились своими проблемами, переживаниями и (за что, Боже?) фотографиями. Совсем-совсем пустые, не понятно зачем и как созданные, он удалял, освобождая ники для следующих красоток, грешниц, кошечек, ангелочков, которые придут на их место. Другие же виртуальные дневники, которые старательно велись хотя бы некоторое время, оставались ждать своих хозяек ещё на год, чтобы потом, уже наверняка, кануть в кэши Интернета. Модератор устало крутил колёсико мышки, вынося вердикт то одному, то другому блогу, изредка вникая в слова и фразы, проносящиеся перед ним. Скорее бы с этим закончить. Ну сколько можно жаловаться на мужа, начальника, ребёнка, ПМС… сколько ещё вынесет Интернет фотографий слюнявых детей, косых котов и разноцветных ногтей?
Он потянулся, хрустя суставами и отпил ещё немного мерзкого напитка, уже начинающего остывать. Убедившись, что на форуме по прежнему всё спокойно, он вновь обратился к “Неактивным более года”. Анютка77 хотела стать фотографом, но, судя по всему так и не вышло, у АмАзОнКи случился кризис в личной жизни и на связь она с тех пор не выходила, у Крис пусто, удаляем… Следующий…

Следующим был совсем одинокий блог - ни одного подписчика и полное отсутствие комментариев. Розовый фон с котятами… Тем не менее, никому не интересная Карина упорно писала туда регулярно на протяжении полутора лет. Последняя запись датировалась 6 июля - “Нчалось...”, сообщила в никуда Карина и замолчала насовсем. Он уже хотел перейти к следующему блогу в очереди, но палец завис над кнопкой. Каким-то зловещим холодом веяло от этого последнего слова с опечаткой. Сам не понимая, что на него нашло, модератор углубился в чтение…

Карина приехала в столицу из провинциального городка, в надежде подняться и выйти замуж, но, как это часто бывает - не заладилось. Хорошие оценки из замкадной школы никого не впечатлили и в институт она не поступила, на личном фронте тоже не клеилось - кому нужна простенькая полная провинциалка, когда вокруг расхаживают стройные столичные красотки?
Карина устроилась в супермаркет кассиром, подрабатывала даже грузчиком немного, а по выходным трудилась в химчистке, чтобы хоть как-то оплатить съёмную халупу на самом краешке Москвы.

“И, тем не менее,” - писала она спустя пол года, “мне всё ещё снятся кошмары. То, что отец зарубил нас топором по пьянке. Или как мама приходит и говорит, что меня приняли работать дояркой. Пусть тут тяжело, назад пути нет.” На этих словах модератор сочувственно вздохнул, вспоминая как сам приехал сюда из Владика, бился головой в разные двери, голодал и учился жить на стипендию.

В сентябре Карина сильно простудилась. Коротая время в очереди к терапевту, она со скуки читала всякие буклетики, которыми всегда щедро снабжают пациентов поликлиники. Её внимание привлекла брошюра о суррогатном материнстве. Поискав информацию в интернете, девушка воодушевилась баснословными суммами и чудесными рассказами - об обустроенной жизни и щедрой благодарности бесплодных богачей.
“Почему бы не попробовать,” - написала она в тот день, - “Чего добру пропадать, всё равно мне самой вряд ли пригодится в ближайшее время, а деньги нужны.” Пройдя необходимые тесты, она встала на учёт в одно из агентств.

“Сказали, что ни разу не рожавшим стать суррогатной мамой сложнее, но у меня очень хорошее здоровье, поэтому они пойдут мне на встречу!” - радостно поделилась девушка 2 октября.
“Дура, это же незаконно!”- вздохнул модератор, но чтения не бросил.

Невероятно быстро, с Кариной связался какой-то человек и сказал, что её кандидатура очень понравилась им с женой и он бы хотел заключить договор. Девушка согласилась встретиться.

“Они с женой такие красивые! Оба в чёрном, от них вкусно пахнет духами. Повели меня в дорогой ресторан… Марина, кажется альбинос - у неё очень бледная кожа и светлые-светлые глаза с красными крапинками. Она такая худенькая… неудивительно, что не может родить.” - делилась Карина - “Они обещали купить мне квартиру и такой счёт в банке, что мне показалось они шутят. Но Артур сказал, что они ни на чём не будут экономить, если всё получится. Договор у меня на руках. Не верю, что всё это правда.”

“Сегодня вживили эмбрионы. Врачи говорят, что прогноз хороший. Пока не чувствую никаких изменений, но ещё рано.”

“Приснился страшный сон - будто один самый большой эмбрион сожрал остальных. Завтра пойду на обследование.”

“Прижился только один. Доктора говорят, что так обычно и бывает. А я плачу - не могу забыть тот сон.”

Модератор нетерпеливо проматывает несколько недель. Тут ничего нового - всё это он уже видел - тошнота, странные аппетиты. Где-то даже промелькнула фраза “тянет на сырое мясо”, но беременность - вообще загадочное дело. Писала Карина много, но не слишком подробно. Впереди почти год этих излияний. Пора бы уже и за другие блоги взяться, но модератор продолжал читать, цепляясь за отдельные фразы, чтобы ускорить процесс.

“Идёт второй месяц. Мне постоянно снятся кошмары. Вчера вот привиделось, что лежу в центре пустой тёмной комнаты на полу, у меня сильно болит живот, я смотрю на него, а сквозь кожу вылазят когти и что-то лезет наружу, разрывая меня изнутри. Я кричу, но никто не приходит. Когда проснулась - сильно тошнило.”

“Артур и Марина часто навещают меня. Периодически ездим смотреть квартиры. Им очень понравился вариант на “Чертановской”. Говорят, хороший район, тихий, но мне там беспокойно. С другой стороны - всё лучше чем у меня. Скорее всего соглашусь.”

“Сегодня приезжала только Марина. Прошлась по квартире, покачала головой. Сказала, что уже скоро в Чертаново всё будет готово. Подарила мне кулончик на удачу. Вечером, когда я его примеряла, он раскрылся. Внутри была скомканная бумажка с красивой звездой и волосы. Не знаю что это. Решила кулон не носить. Этой ночью, мне приснилось, как Марина меня душит.”

“Пузо уже очень хорошо видно. На днях мне даже показалось, что ребёночек уже шевелится. Меня это очень пугает. Вчера выходила из душа и разглядела на животе отпечаток, как будто изнутри кто-то тычет. Присмотрелась, думала, ручка? А оказалось что-то, похожее на лапу, но с шестью пальцами. Потом исчезло.”

“Доктор сказал, что с ребёночком всё хорошо и он не видит поводов для беспокойства.Но я ему не верю. Надо было оставаться в старой клинике, но Артур и Марина настояли на переводе...”

“Артур помог с переездом. В квартире просторно и хорошо. Немного темновато, правда. Мебель, что я по каталогу выбирала, ковры… красота! Даже балкон есть! Я очень рада. Артур сказал,чтобы я уходила с работы. Пора уже. Мне тоже кажется что пора, тяжело стало. А ещё мне наняли сиделку. Марина настояла, чтобы она жила со мной и помогала по хозяйству, срок уже немаленький. ”

“Приснилось, что всё вокруг в огне. Запах гари преследовал меня даже после того как я проснулась. Может у соседей что пригорело?”

“Олеся - моя сиделка очень милая. Чем-то на Марину похожа. Я даже сначала решила, что они родственницы - тоже очень худенькая и бледная. Разговаривает мало, но шустрая. Еду приготовить, там помыть, тут - протереть - всё быстро и чётко. Во как, у меня уже и прислуга появилась! Кто бы мог подумать.”

“Сегодня ночью просыпаюсь по нужде, а Олеся надо мной стоит. Я прям чуть в кровать не напрудила со страху. Смотрит на меня, да шепчет что-то. Я её спрашиваю, чего ты тут? А она как очнулась и говорит, что я во сне кричала. Не помню я такого. Жуть какая-то.”

“Сегодня, когда Олеся ушла в магазин, полезла под кровать, мышка упала. Долго возилась,тяжело уже с таким-то пузом. В общем достала её и вижу - рука как будто в меле испачкана. Думаю - откуда? Олеся убирается постоянно, в доме - ни пылинки. Нашла фонарик, снова залезла а там… В общем кто-то у меня под кроватью какой-то рисунок нарисовал. Звезда какая-то. А в центре надпись, но не ясно на каком языке. Как давно это там было? Мне чего-то так страшно стало. Сразу швабру схватила и всё вымыла. Только потом подумала, что надо было в интернете посмотреть что за надпись. Глупо в общем.”

“Ночью снилась мама. Вокруг опять всё в огне, а она стоит в центре комнаты и говорит: Зло несёшь! Зло! Потом глядит на меня, а у неё вместо глаз чёрные дыры. И в пепел рассыпалась. Я плачу, а огонь всё ближе и ближе. И гарью пахнет. Проснулась а Олеся рядом сидит и руку мне на лоб положила. На, говорит, попей. И протягивает мне кружку с чем-то красным. Я спросонья испугалась, кричу это же кровь! А она смеётся. Нет, говорит, сок томатный. И заставила меня выпить. И как она только ко мне в комнату попала? Я была уверена, что защёлку задвинула...”

“Что-то странное происходит. Олеся теперь никуда меня не выпускает. До родов ещё несколько недель, но она всё кудахчет что а вдруг что. Сижу взаперти. Часто приезжают Марина с Артуром. Говорят что ко мне, но в основном с Олесей шушукаются на кухне. Ох, не нравится мне всё это. Правда, совсем чуть-чуть осталось. И не будет в моей жизни ни Артура, ни Марины, ни Олеси. Ни ребёнка этого. Ох как я с ним намучилась! Он же пихается теперь совсем сильно. У меня весь живот в синяках. Даже не знаю, нормально ли это. Как же мне одиноко. И страшно. И ведь никого не позвать на помощь. Ни с кем не поговорить по душам, только этот блог, и тот никто не читает.”

Модератор провёл рукой по лицу. Часы показывали без пяти минут три. В ночном офисе было тихо настолько, что из серверной доносилось мерное жужжание аппаратуры. На кухне щёлкнул переключателем режимов холодильник.

“Не знаю, во что я ввязалась. Сегодня пыталась дозвониться до агентства, подбиравшего суррогатных матерей, но там постоянно занято. Олеся под разными предлогами по-прежнему не выпускает меня из дома. Роды начнутся со дня на день. Я спросила у Артура и Марины, в какую больницу меня повезут, а они сообщили, что роды будут домашними, но чтобы я не переживала, у них есть отличный специалист. Мне очень страшно. Ребёнок внутри постоянно шевелится. Не могу спать, не могу есть. Мне кажется, я не переживу это всё.”

Три часа ночи. В офисе внезапно мигнул и погас свет, бесперебойник в розетке отозвался противным писком. Компьютер подключился к резервнику. В воздухе послышался резкий запах, похожий на палёные перья. Модератор повернул голову в сторону серверной. И где дежурный админ только шатается? Пожав плечами, он вернулся к монитору, на котором красовалась предпоследняя запись в розовом блоге с котиками.

“В гостиной куча каких-то незнакомых людей. Все в чёрном, как на похоронах. Олеся говорит, что это семья Марины и Артура, но как-то не верится. Я спряталась в своей комнате. Пока никто не обращает на меня внимания. Все о чём-то тихо переговариваются и чего-то явно ждут. Сквозь стену слышно какие-то звуки, будто мебель двигают. Что они там делают? Не знаю. Я бы в окно бросилась, не будь я такой трусихой. Домой хочу. К маме.”

И потом…

“Нчалось...”

Кофе уже давно остыл, но модератор всё равно сделал внушительный глоток мерзкой коричневой жижи. Что? Что он только что прочитал? Что теперь с этим делать? Котики на розовом фоне смотрели на него с монитора, только теперь они вовсе не казались ему милыми. “Удалить блог?” или “Отложить”, - спрашивала программа. Модератор шумно втянул воздух и кликнул мышкой.

@темы: своё, рассказы, сущности, интернет, социальные сети

---

[Этот дебил в боа]

-Сынок, ты еще не спишь?
- Да, папа.

- Можешь проверить, нет ли монстров в моем шкафу?
- Я уже проверил.

- И?
- Спокойной ночи, сынок.
- Пап?

- Я тебя люблю.
*щёлк*

@темы: картинки, дети, призраки и духи, детские страхи

---

[BlueBeast]

По правде говоря, это могли уже видеть. Заранее прошу прощения, если так.

@темы: картинки, телефон, сущности, не своё

---

Красная шапочка

[Шо]

Мать сказала семнадцатилетней Дарье:

— Съезди в бабушкину квартиру, забери шкатулку с украшениями, а то моя сестрица опомнится после похорон и завтра же утром примчится за ними. Как пролежни матери протирать, говно выносить и выслушивать упреки, так она, видите ли, занята в офисе. Если такая занятая, могла бы и сиделку нанять. Но нет, все мне пришлось делать, мне одной. А как золото делить, так она первая. Уже спрашивала, не знаю ли я, где брошка с топазом? Ей на память, видите ли. Смешно. Какая, скажи на милость, память? Она же мать не выносила, общались как кошка с собакой последние лет пять! На память я ей распечатаю фотографию. Вот ей, — и женщина потрясла перед усталым лицом Дарьи красными обветренными пальцами, сложенными в кукиш. — Возьми на тумбочке ключи и ступай немедленно. Шкатулка у бабушки в комнате, в верхнем ящике трюмо… Да, и если что еще захочешь взять, не стесняйся. Завтра все растащат.

Дарья устала до слабости в коленях, но ослушаться мать не решилась. Было холодно и тошно. Длинные, как сама вечность, дни. Накануне в пять утра девушку разбудил короткий резкий звонок телефона — еще не окончательно стряхнув морок сна, она поняла, что случилось что-то плохое. Таким тембром и в такое время звонит только Смерть. Это она и была — голосом Дарьиной матери. Ничего неожиданного. Бабушка последние восемь месяцев провела прикованной к постели — неоперабельная опухоль печени, медленно угасание, и последние дни ее лечащий врач настоятельно советовал договориться с похоронным агентом заранее.

Последние недели мать оставалась на ночь в бабушкином доме. Метастазы проросли в мозг и уничтожили гигабайты информации, копившиеся годами, — бабушка стала пустой и наивной, как младенец. Ей было обидно и страшно спать одной. Она начинала плакать — не тихо и горько, как это делают взрослые, а протяжно, во всю силу охрипшего горла.

Соседи сначала сочувствовали, а потом начали жаловаться и угрожать принудительной психиатрической госпитализацией. Их тоже можно было понять — утром на работу, а за стеной часами воют, да так страшно. Счет шел не на недели, на дни — и все равно, когда мать позвонила на рассвете и произнесла короткое: «Ну, всё», у Дарьи сжалось сердце. Надежда на чудо — опора идиотов, подумала она. Она хотела сразу же поехать к бабушке, но мать запретила вызывать такси — и так на похороны куча денег уйдет. Пришлось дождаться открытия метро. Когда она появилась на пороге, бабушку уже увезли. В глубине души Дарья обрадовалась — ей было бы не по себе подойти к бабушкиной постели и увидеть ту мертвой. Мертвое лицо на старомодной знакомой наволочке в мелкий цветочек. Мать сначала целый час названивала то одному, то другому, потом ругалась с родной сестрой по поводу поминок, потом они вместе ездили в бюро ритуальных услуг покупать гроб, венки и похоронные туфли, потом заказывали отпевание. Утром следующего дня состоялись и похороны. Быстро — потому что место на кладбище уже было, а бабушкины друзья давно лежали в могилах — большие поминки собирать было бессмысленно. Дарья решила не смотреть на бабушку в гробу, отвести глаза, но когда все по кругу шли прощаться к гробу, не выдержала.

Гример поработал хорошо — мертвая бабушка выглядела лучше, чем в последние дни жизни. Ровный цвет лица, даже румянец, подкрашенные губы склеены в полуулыбке. На бабушке было платье, которое давно покойный дед подарил ей еще в семидесятые, — из постреливающей плотной синтетической ткани, цветастое, в пол, как было модно в те годы. Бабушка его любила и берегла. В морге спросили: «А вы уверены, что в таком пестреньком хорошо будет? Обычно темное приносят». Но мама и Дарья настояли на своем — плевать на условности, хоронить следует в любимом и лучшем.

Пожилой священник ходил вокруг гроба, помахивая кадилом, из которого поднимался густой ароматный парок. Дарье было нехорошо в духоте, она не поняла ни слова из тягучей речи священника.

Потом гроб погрузили в старенький пыльный автобус, и по дороге на кладбище ей пришлось заткнуть уши плеером, потому что от набирающей обороты ссоры между матерью и ее сестрой хотелось завыть. Так было всю жизнь, сколько Дарья себя осознавала, — разве что глаза друг другу не выцарапывали. Иногда она молилась Богу, в которого не особо верила, — спасибо, мол, что хотя бы у меня нет ни братьев, ни сестер и мне некого так отчаянно ненавидеть. Потому что ненависть выжигает душу, и Дарьина мать была живым доказательством тезиса. Она родилась и росла красавицей, но уже к сорока даже глаза ее побелели и выцвели, даже волосы стали какими-то пегими и тусклыми, а кожа — желтоватой и тонкой, как будто бы кто-то уничтожал ее слой за слоем изнутри. Первый ком земли бросила мама, затем — ее сестра, потом дошла очередь и до Дарьи. Земля была рыхлой и влажной, с глухим стуком комки упали на крышку гроба. Какое-то время присутствовавшие молча постояли над могилой, потом мать кивнула нанятым парням с лопатами, и те за несколько минут забросали зияющую яму землей.

Поминки запомнились руганью, что было вполне предсказуемо, — Дарья давно овладела искусством отсутствия. Тело ее сидело за столом, лицо сохраняло выражение вежливой доброжелательности, она могла даже улыбнуться, сказать что-то вроде «да», «нет» или «передайте, пожалуйста, хлеб», но мысли ее были где-то далеко-далеко.

И вот наконец все закончилось, и они вернулись домой на метро, и все, что хотелось Дарье, — постоять четверть часа под струями горячей пахнущей хлоркой воды, а потом забыться сном, но мать вручила ей ключи и велела забрать шкатулку. И в глубине души Дарья понимала, что доля правды в этой просьбе, которая со стороны могла показаться шакальей, была. Бабушка хотела бы, чтобы ее скудное, но все-таки золото досталось ей, Дарье. И ее матери. А не второй сестре, которая почти никогда не появлялась в ее доме. В метро Дарья читала какую-то книгу — машинально, чтобы не уснуть. Прогуляться несколько кварталов до бабушкиного дома было даже приятно, несмотря на то, что моросил дождь. По дороге она зачем-то купила сигарет и, остановившись под козырьком какого-то подъезда, подожгла одну и сделала несколько неумелых коротких затяжек. Дарье было семнадцать, и сигарета воспринималась опорой, символом взрослости и даже почти спасательным кругом.

У бабушкиного подъезда встретила соседку, та поохала, промокнув сухие глаза краешком рукава. «Отмучилась, несчастная, царствие ей небесное!»

Ключ вошел в замок, но поворачиваться не хотел — что-то ему мешало, как будто дверь была заперта изнутри. Дарья заметила, что в дверном глазке — свет, и устало вздохнула. Неужели мать недооценила свою сестру, неужели та не поленилась приехать за драгоценностями сразу после поминок? Да ладно бы еще это были настоящие «драгоценности», но то, чем владела бабушка… Это просто смешно. Немного потоптавшись под дверью, борясь с желанием развернуться и уйти, она все-таки надавила на звонок, и тот задребезжал под ее пальцем. В коридоре послышались шаркающие шаги, и Дарья нахмурилась — звук показался ей смутно знакомым, и это совсем не было похоже на походку маминой сестры, сухощавой энергичной женщины, в облике и повадках которой проглядывало что-то птичье. Глазок потемнел, Дарья показала ему язык, зная, что тусклая лампочка освещает ее сзади, значит, выражение лица сокрыто мраком, различим лишь силуэт.

Наконец дверь осторожно открылась, и Дарья оказалась нос к носу… с бабушкой. В первый момент она скорее удивилась, чем испугалась, — как же так, что это за чертовщина?

На бабушке был байковый халат, очки, войлочные тапочки, лицо ее выражало растерянность. Но этого никак не могло быть. Во-первых, бабушка была больна, она не только не ходила, но в последний месяц даже не могла сесть и откинуться в подушки — так и лежала бревном. Во-вторых, Дарья была на ее похоронах. Она подходила к гробу, она видела бабушкино неестественно нарумяненное мертвое лицо. У разверстой могилы гроб открыли в последний раз. Затем Дарья видела, как крышку приколотили массивными гвоздями. Она сама бросила горсть земли. Она стояла у могилы до тех пор, пока на ней не вырос холмик, на который они положили еловый венок с вплетенными в него пластмассовыми пионами и лентой с пошловатым «Любим и помним».

Самое рациональное объяснение — она, Дарья, сошла с ума. Почти не спала двое суток, вот и начались галлюцинации. Или… Нет, никаких «или». Не могла же бабушка пробить кулаками гроб, выбраться из могилы, попутно исцелившись, вернуться домой и пить вечерний чай как ни в чем не бывало. А сестры-близнеца у нее не имелось.

Все эти мысли за одно мгновение промелькнули в голове побледневшей Дарьи.

— Дашенька? — Бабушка беспомощно похлопала ресницами и отерла влажные руки о подол халата. — Что-то случилось? Почему ты так поздно?

— Я… Ты… — Дарья попятилась.

— С мамой поругалась, что ли? Она хоть знает, где ты?.. Да ты проходи, что на пороге стоять! На подкосившихся ногах Дарья вошла в знакомую квартиру, в которой по необъяснимой причине больше не пахло тяжелой болезнью — лекарствами, мочой, которой пропитался матрас, дешевыми ароматическими свечками, которые были куплены, чтобы перебить все прочие запахи, но от них стало только гаже. Нет, теперь здесь стоял запах жареного теста — до болезни бабушка любила чаевничать по ночам, поджарив кучку оладьев, и плевать ей было, что врачи ругают ее за повышенный холестерин. Чтобы не упасть без чувств, Дарье пришлось ухватиться за стену и сползти по ней на пол. В глазах было темно. Бабушка выглядела не менее испуганной, чем она сама:

— Даша… Что случилось?! Тебе нехорошо? Ты не пила?

— Нет… — побелевшими губами пролепетала она. — Нет, все в порядке, только вот…

— Только вот что? — Бабушкино лицо было совсем близко, и Дарья потянула носом: нет, никакой мертвечины, никакого ладана, земли и воска, обычный бабушкин запах. Вдруг ей в голову пришла идея:

— Какое сегодня число? У бабушки вытянулось лицо:

— Дашенька, ты что-то приняла? Это наркотики, да?

— Ничего я не принимала. Ответь, какое число?

— Девятое октября, конечно, — растерянно ответила бабушка. — Может быть, вызвать врача? Хочешь, я позвоню твоей матери?

Девятое октября. День, когда ее похоронили. А восьмого Дарьина мать стала свидетелем ее последнего вздоха. В свидетельстве о смерти так и написано: дата смерти — восьмое октября.

Дарья расшнуровала ботинки, сняла куртку. Несмотря на сюрреализм происходящего, она отчего-то не чувствовала себя в опасности. Все же перед ней была ее бабушка, знакомое родное лицо.

Девушка прошла в кухню — на столе стояла тарелка с горкой оладушков. Разве мертвые умеют печь тесто? Бабушка поставила чайник. Дарья вспомнила день, месяцев четырнадцать назад, когда она вместе с матерью вот так же вечером сидела на этой же кухне, а бабушка подливала им чай и говорила, что такая опухоль в наши дни — не приговор, что выкарабкиваются люди, которым повезло куда меньше, а у нее всего вторая стадия, и семьдесят лет — не «возраст», и вообще — самое главное позитивный настрой. Дарья следила за бабушкиными руками — вот та моет чашку, насыпает заварку из банки, добавляет сначала кипяток, потом сахар…

Ногти у бабушки были длинные и какие-то желтые. Это показалось Дарье странным. Бабушка всегда стригла ногти под корень, она и в молодости не отличалась склонностью к самоукрашательству. У нее было всего одно нарядное платье — в котором ее и хоронили. «Хоронили» — мелькнувшее в сознании слово отозвалось холодком под ложечкой.

Бабушка поставила перед ней чашку, положила вишневое варенье в одну пиалу и сметану — в другую. Дарья любила так с детства — отламывать от оладушка по кусочку и макать их сначала в сметану, а потом — в варенье, но только чтобы две субстанции не смешивались. Оладьи были вкусные, ноздреватые, и Дарья вдруг осознала, что нечеловечески голодна, — в последние дни кусок в горло не лез, и она перехватывала что-то машинально, чтобы поддержать силы. Бабушка сидела напротив и с умилением смотрела, как она ест. И, как обычно, приговаривала:

— Вот как наворачивает, как будто дома ее не кормят. И неудивительно, что отощала так. Была таким пончиком, кровь с молоком, а стала скелетиной.

Монотонная речь и теплое тесто имели эффект усыпляющий — веки Дарьи словно теплой кровью налились, захотелось хоть несколько минут вздремнуть, привалившись головой к стене, она несколько раз зажмурилась и затем открыла глаза, чтобы согнать сон. Бабушкины глаза блестели в полумраке.

Дарье хотелось и понять, что происходит, и подольше остаться в том альтернативном мире, где бабушка жива. Ей было не по себе — и от того, что она сидит в этой кухне и кусок за куском кладет жареное тесто в рот, и от того, что все это может в любой момент исчезнуть так же необъяснимо, как и появилось.

— Дашенька, да что с тобой сегодня? — Бабушка слишком хорошо ее знала, умела читать по ее лицу. — Я ведь вижу, ты расстроена.

— Ба… А у тебя когда-нибудь было так, что ты не понимаешь, спишь ты или нет?

— Что ты имеешь в виду? Даша залпом допила переслащенный чай, но вот рту все равно было сухо:

— Ну вот например… Умер кто-то, а на следующий день ты встречаешь его живым и веселым. И не можешь понять, что неправда — то ли тебе сон дурной про его смерть приснился, то ли ты так страстно желал вернуть мертвого, что сошел с ума? Вроде бы, и то настоящее, и это. Но не могут же обе такие вещи настоящими быть…

Бабушкин взгляд уткнулся в изрезанную, выцветшую и неоднократно прожженную папиросами давно покойного деда скатерть. Она вздохнула так печально, что Дарье на какое-то мгновенье показалось: а ведь бабушка понимает все.

— Было у меня однажды такое… Только вот дело очень уж давнее, молодая я была.

— Расскажи! — потребовала Дарья. Бабушка как-то вся сжалась и скукожилась, как будто бы была пластилиновым человечком, способным принять любую форму.

— Ба… Ну пожалуйста!

— Да в сорок втором году это было, что сейчас и вспоминать… Вообще жизнь другая была. В деревне нашей не осталось почти никого. И вот однажды пришли они. Их было немного — может быть, десять человек. Молодые все такие, холеные, выбриты гладко, в новеньких шинелях. Смеялись, а зубы у всех белые. Я давно смеха человеческого не слышала. С тех пор, как из мужчин в деревне остался только калека-конюх. Мы с подружкой спрятались за сеновалом, подсматривали за ними. Молодые парни, красивые, все светленькие. Мне пятнадцать лет было, а подруге моей — восемнадцать уже… Они о чем-то разговаривали, как будто бы и не было никакой войны. Как будто в сельский клуб на танцы пришли. И вдруг один из них взял и в корову выстрелил. Корова там стояла, уже не помню, как звали ее. Соседская. Она повалилась на бок, как мешок с мукой. А они продолжали болтать. Просто так убили ведь, шутки ради. То ли куда-то не туда попали ей, то ли она жить хотела — очень долго в судорогах билась. А они даже не смотрели на нее. И я поняла, что если мы прямо сейчас, немедленно, не убежим в лес — как есть, босиком, — то нас, как эту корову, пристрелят. И всех остальных тоже перебьют, и мы уже ничего не сможем сделать. Они по деревне пошли. Мы услышали еще выстрелы. Я говорю подружке: бежим! А она почему-то упираться начала. Говорит: мол, ну и куда же мы там денемся, ночи уже холодные, мы замерзнем насмерть, а они, может, нас и не тронут. Возьмут еду и уйдут своей дорогой, на кой мы им сдались. Я ее за руку тяну, прямо возле нас корова бьется в пыли, никак душу выпустить на волю не хочет. Ну и нашу возню услышал один… Товарищи его уже вперед ушли, а он почему-то остался. Очень красивый был парень, я потом всю жизнь его лицо помнила. Я никогда таких не видела — как будто картинка ожившая. Высокий, плечи широкие, а глаза такие светлые, что белыми кажутся. Он в два прыжка рядом с нами оказался, мы глазами встретились, и я, сама не зная почему, улыбнулась ему. Знала, что враг он, но улыбнулась почему-то. А он как будто бы мимо смотрел. В его руке нож оказался вдруг — откуда взялся, я и не разглядела. Он одним движением полоснул, и вот уже подружка упала моя — как та корова, в пыль. Живот он ей вспорол. Но ей повезло больше, чем корове, — она сразу отошла. Может, и понять, не успела, что случилось. Я от них отпрыгнула, а он уже ко мне идет, и нож блестит в его руках… Ну и не знаю, что на меня нашло. Я никогда боевитой не была. Обычная девчонка, от горшка три вершка…. Как будто бы кто-то подсказывал мне, что делать. Я к стене отбежала, там вилы стояли — схватила их и ткнула в него. Может, не ожидал он, что девчонка отпор даст, а может, повезло просто мне. Я никогда раньше не думала, что это так просто и быстро — человека убить. Что такие мы, люди, хрупкие. Вилы в него вошли как в масло. Помню, он так удивленно и уже невидяще на меня взглянул, а потом у него изо рта кровь хлынула, темная, черная почти. Тут я вилы из рук выпустила и понеслась, дороги не видя. Понимала, что если поймают меня, то легкой смертью за такое не отделаться. Но никто за мною не гнался. И вот я добежала до леса, а что дальше делать — не понимаю. Ходила как в тумане. Вернешься — умрешь, останешься — тоже умрешь. Безысходность такая. Днем еще ничего было, а вот ближе к ночи окоченела я. Ног босых уже не чувствовала. Кое-как устроилась под деревом, умирать приготовилась. В голове так мутно было. Тело все тряслось — согреться пыталось. И вот я уже почти без сознания, и тут слышу — шаги. Я затаилась, смотрю из-за дерева… А уже смеркается, видно плохо. Но хорошо, что вечер ясный был и луна уже взошла. И когда я увидела, кто это идет, я не смогла крик в горле удержать…. Выдала себя. Но мне было уже все равно… Тот солдат это был, которого я вилами проткнула. Сначала я подумала — обозналась, может быть. Может быть, просто похож. Они же все как на подбор были — высокие, плечистые, светловолосые. Как будто бы братья. Но он ближе подошел, и я ахнула — он, это был он, никаких сомнений. Те же беловатые глаза, та же родинка на щеке, тот же немного отстраненный взгляд. Он. Но живой. И шинель целая. У меня колени ослабели, я как подкошенная в мох рухнула. Голову руками прикрыла и зажмурилась, как при бомбежках. Поняла, что убьет он меня теперь. Но ничего не происходило. Я глаза открываю — стоит. И смотрит на меня. Молодой совсем, серьезный мальчик, и кожа у него синеватая в свете луны. Я ему шепчу по-русски — отпустите, мол, меня. А он не понимает и отвечает что-то по-немецки. А потом вдруг свою шинель снимает и мне протягивает. Увидел, что я вся синяя от холода уже. Хотя я сама перестала что-то чувствовать — так перенервничала. Если бы не он и не его шинель — я бы точно не проснулась следующим утром…. Я так подумала — может, провинился он чем и свои же его прогнали… Но я мало что соображала, от холода спать очень хотелось. И он с улыбкой на меня посмотрел, а потом руку протянул и закрыл мне глаза ладонью — спи, мол. Сел рядом со мной, на мох. И приобнял меня. Мне пятнадцать лет было, и меня никогда раньше парень не обнимал. Это было последнее, о чем я подумала. Отключилась, как будто бы по голове меня ударили. Не знаю, сколько времени прошло, но проснулась я от того, что кто-то меня за плечо тряс. Открываю глаза, а надо мною мужики незнакомые склонились. «Откуда ты тут и взялась, одна в лесу и с мертвым немцем в обнимку?» — по-русски говорят. А я только глазами хлопаю, не понимаю ничего. Почему с мертвым, он же живой был, теплый, улыбался мне. И вдруг вижу — рядом что-то валяется, как будто бы тюк, и над ним мухи кружат. Пригляделась, а это он. Лежит лицом в землю. Кто-то из мужиков его сапогом перевернул. У него весь подбородок в запекшейся крови был и губы — изо рта кровь шла. И на шинели четыре черные дыры, от вил моих. Я мужикам честно все рассказала, а они пожалели меня. Дали воды и хлеба, отвели обратно в деревню. Те оттуда уже ушли, и я смогла вернуться домой. Но что это было, до сих пор не понимаю. Ладно, пусть мне привиделся солдат, но почему тогда его тело возле меня нашли? Он был уже мертвый, когда я убегала. И перенести не мог никто. До сих пор не понимаю. А зачем ты спросила, Дарьюшка? Ты тоже мертвого увидала?

— Нет, ба, я так…

— Бледненькая ты и сонная. Вот что, домой уже поздно, да и волноваться я буду, если поедешь. Давай я тебе тут постелю. Дарья вяло согласилась. Пройдя в гостиную, она отметила, что тут все изменилось — не было ни раскладушки, купленной специально для сиделки, ни пластиковой тумбочки, на которой стояли лекарства, ни штатива капельницы. Этот дом не был тронут болезнью; здесь царил тот особенный сорт уюта, который часто нравится старикам — ковер с проплешинами на стене, полированная «стенка», за стеклом которой — фарфоровые фигурки балерин и клоунов, на подоконнике, раскинув лапы, красовалась драцена в керамическом горшке.

— Я тебе на бывшем дедовом диване постелю, — суетилась бабушка. Дарье уже было все равно — она даже почти смирилась с новой реальностью, в которой выходило, что она сошла с ума и пережила то, чего на самом деле никогда не случалось. Мелькнула ленивая мысль — а может быть, матери позвонить? Что она обо всем этом скажет? Но бабушка вдруг сказала:

— А мать твою я предупредила уже. Пока ты руки мыла. Она сказала, что ляжет пораньше спать, раз уж ты сегодня не придешь. Говорит, ты до ночи музыку слушаешь, мешаешь ей.

— Да ничего я не мешаю, у меня вообще наушники, — буркнула Дарья. Наконец бабушка оставила ее одну, удалившись в дальнюю маленькую комнату, которая служила ей спальней. Дарья разделась до трусов и футболки и юркнула под одеяло. Удивительно, но едва у нее появилась возможность отдохнуть, сон как рукой сняло.

Ночь была ясная, молочный лунный свет падал на кровать. Она подумала, что надо бы встать и задернуть шторы, но вдруг что-то заставило ее обернуться к двери. Говорят, большинство людей могут чувствовать чужой взгляд, даже если им в спину смотрят. Вот и Дарья почувствовала. У двери в комнату была стеклянная створка — Дарья глянула, и ее словно током на кровати подбросило. С другой стороны двери, в темном коридоре, стояла бабушка, на ней была простая белая ночная рубашка, седые поредевшие с возрастом волосы раскиданы по плечам, а лицо — прижато к стеклу. Дарье показалось, что глаза у бабушки какие-то странные, белые, без зрачков.

Бабушка поняла, что Дарья заметила ее, медленно подняла руку и ногтями провела по стеклу. Голова ее как-то по-птичьи наклонилась набок, она напряженно опустила нижнюю губу, а верхнюю — наоборот, подняла, продемонстрировав два ряда крупных желтых зубов, как будто бы находилась в кабинете у протезиста. Не улыбнулась, не оскалилась угрожающе, а просто показала зубы.

«Она знала, с самого начала знала все, — промелькнуло в голове у Дарьи. — Все это был спектакль, она знала, что мертвая». Бабушка не делала попытки войти в комнату, но и не уходила — так и стояла, прижавшись лицом к стеклу, и в упор смотрела на Дарью. Та перешла в другой угол комнаты — бабушкино лицо повернулось к ней.

Дарья вдруг вспомнила, что на кухонной двери есть замок — можно закрыться изнутри. Только вот как попасть в кухню, если оно — прямо возле двери, как мимо этого пройти? А с другой стороны, если оно хочет Дарью атаковать, почему же ничего не делает, почему просто стоит и смотрит? В конце концов, девушка решила, что бездействие разрушает ее намного больше любого необдуманного поступка. Зачем-то вооружившись хрустальным графином, взяв его за тонкое горлышко, как гранату, она на цыпочках подкралась к двери. Белая тень бесшумно метнулась куда-то вбок, мертвая бабушка то ли уступила ей дорогу, то ли манила в ловушку, причем второе было похоже на правду куда больше, чем первое. Затаив дыхание и держа графин, который был скорее психологической защитой, этаким атрибутом позы воина, на вытянутой руке, она открыла дверь и осторожно выдвинулась в коридор.

Никого.

Кухня всего в двух шагах, и нервное напряжение подобно ковру-самолету в прыжке пронесло Дарью над паркетом. Через секунду она уже плотно закрыла дверь кухни и заперла ее на замок. Сердце колотилось как у марафонца. Что делать дальше, Дарья не понимала. Взять нож? Высунуться в окно и позвать на помощь прохожих? Попробовать кинуть какую-нибудь чашку в окно соседей в надежде их привлечь? Просто тихо ждать рассвета?

Она решила до кого-нибудь докричаться. Окна кухни выходили на улицу, на которой, несмотря на поздний час, случались прохожие. Дарья щелкнула выключателем, кухню залил мертвенный свет энергосберегающей лампочки. И сначала девушка боковым зрением отметила какое-то копошенье и только потом подняла взгляд и увидела ее. Бабушку.

Та сидела на подоконнике, скрючившись и прижав колени к груди, ее ступни почему-то были все в комьях земли. Смотрела она прямо на Дарью, а когда поняла, что и та ее видит, снова широко открыла напряженные растянутые губы, при этом оставив зубы сомкнутыми. Первым импульсом было выбежать из кухни — там ведь уже близко входная дверь, но почему-то Дарья понимала, что не стоит делать этого сейчас, не стоит поворачиваться к этому спиной, безопаснее — остаться. Она попробовала успокоить дыхание и несколько раз сглотнула, отгоняя подступившую тошноту.

— Бабушка… — прошептала она. — Что же ты… Как же ты так… Старуха не ответила и даже не пошевелилась, так и сидела на подоконнике, словно мумия застывшая. Но Дарье показалось, что она прислушивается.

— Я ведь поэтому и была нервная… Ты спросила, что со мной… А я же тебя вот только что похоронила. Горсть земли на гроб бросила… Звук собственного голоса немного ее успокоил. Дарья подумала — а что, если такое вот естественное поведение успокоит это? И если она не будет показывать страх, может, и оно — то, что приняло форму ее бабушки, — останется неподвижным до рассвета.

Она вдруг увидела на столе тарелку с недоеденными оладушками; взяла один, откусила. Бабушка-бабушка, почему у тебя такие длинные желтые ногти? Бабушка-бабушка, почему твои ноги перепачканы землей? Бабушка-бабушка, а глаза твои отчего белы?


Несколько часов спустя, когда небо уже посветлело, на другом конце Москвы мать Дарьи вдруг проснулась от странного и неприятного ощущения. То ли сон дурной, мгновенно забытый, то ли промелькнувшая депрессивная мысль… Так бывает, когда, уже отойдя от дома на приличное расстояние, вдруг вспоминаешь, что забыл выключить утюг.

Она села на кровати, потерла виски, потом, накинув на плечи старый халат, доплелась до кухни, попила воды. Сразу поняла, что Дарья дома не ночевала, — но это как раз не было чем-то особенным. Семнадцать лет, возраст, когда дом кажется тюрьмой. В последнее время дочь часто уходила вечерами — все время говорила, что ночует у подруги, и даже предлагала позвать к телефону подружкину мать, но женщина отмахивалась, потому что некогда была школьным учителем и прекрасно знала, как бесперебойно работает детская сеть лжи и взаимовыручки.

Она прошла в комнату дочери — кое-как заправленная постель, стаканы с недопитым соком на полу, скомканные конфетные фантики, весь стол завален учебниками и бумагами. Почему-то именно в то утро ей стало страшно за дочь. Она пыталась отогнать это ощущение — приготовила нехитрый завтрак, начала читать какой-то бульварный роман, но уже через несколько минут с досадой отложила книгу и отодвинула недопитый кофе. Нарастающее чувство тревоги словно изнутри ее обгладывало. Набрала номер дочери — абонент временно недоступен. Тоже ничего удивительного — Дарья имела привычку отключать телефон на ночь.

Наконец мать решилась: надо ехать. Собралась за несколько минут, стянула пегие волосы в хвост. Уже уходя, с почти вошедшей в привычку досадой посмотрела на свое отражение в пыльном зеркале прихожей. Она ведь когда-то красавицей считалась. Недолго — время с особой жестокостью расправилось с ее чертами, но все-таки. Ей казалось, что поезд метро движется особенно медленно, — так всегда бывает, когда торопишься. К концу пути женщина уже была готова взорваться от раздражения. И вот перед ней знакомый дом. У подъезда встретила соседку — та сказала, что видела Дарью накануне вечером, та пришла в красной куртке с капюшоном и почему-то долго стояла у подъезда под моросящим дождем, прежде чем войти.

«Может быть, я зря ее вообще сюда отправила, — подумала женщина. — Ей семнадцать всего все-таки… Еще детская психика, и бабушку она любила так…»

Тяжело ступая, она поднялась на нужный этаж и замерла перед дверью. Как соляной столб вросла в пол — почему-то еще не открыв двери, женщина точно знала: в квартире ее ожидает нечто страшное — такое, что и предположить невозможно и от чего никогда уже не избавиться. Она осторожно повернула ключ — и сразу в прихожей заметила тяжелые ботинки Дарьи и ее красную куртку. В квартире была тишина.

— Дочь? — дрогнувшим голосом позвала женщина. — Даша? Никто ей не ответил.

Дарьина мать была из того сорта педантов, которые не могут чувствовать себя успокоенными, пока в раковине есть хоть одна невымытая чашка, и в самые черные минуты успокаивают себя глажкой постельного белья. Это была чистоплотность на грани невроза — женщине было почти физически больно, если полотенца висели не «по росту», если на блузе была хоть складочка. Она до сих пор сама крахмалила простыни — так, как когда-то научила ее бабушка, и натирала паркет специальной мастикой, и стеклянные стаканы мыла в три этапа, чтобы они казались только что принесенными из дорогого магазина. Дарья то ли уродилась другой, то ли с возрастом вобрала отвращение к гармонии — ее успокоенность рождалась из хаоса, вокруг нее всегда были мятые бумажки и мятое тряпье.

Перед тем как зайти в квартиру, женщина сняла уличные туфли и аккуратно поставила их на полку.

Дарья обнаружилась сразу же, в кухне. В первый момент мать обрадовалась — жива, жива! — но уже в следующую секунду улыбка исчезла с ее лица, потому что дочь подняла голову и посмотрела на нее каким-то невидящим взглядом. Дарья сидела на полу, прижав слегка расставленные колени к ушам, в этой позе было что-то обезьянье. Перед ней, на полу, стояла тарелка с горкой покрытых плесенью, полуразложившихся оладьев, склеившихся в единую кучку источающего вонь теста, в которой еще и копошились личинки. К ужасу матери, Дарья оторвала от вонючей массы кусочек и положила его в рот.

— Что ты делаешь, оставь!

Женщина в один прыжок подскочила к ней и хотела отодвинуть тарелку, но дочь вдруг зарычала, как животное, и приподняла верхнюю губу, показав зубы, между которыми застряли кусочки теста. От нее странно пахло — кислый, как будто бы многодневный или старческий, пот и земля. Густой запах влажной земли.

— Дашенька…

Но девушка не отозвалась, из ее лица ушла привычная ясность и вообще — все знакомые выражения, она была похожа на манекен. Отвернувшись к стене и закрыв торсом тарелку, она продолжила есть — жадно и неряшливо. Крупная личинка выпала из ее рта и шлепнулась на пол.

В замешательстве постояв над дочерью несколько минут, будто бы привыкая к мысли, что этот ужас действительно вошел в ее жизнь, женщина все-таки сообразила отойти к телефону и вызвать психиатрическую «скорую».

Когда врачи приехали, тесто было уже доедено и Дарья ловким прыжком взобралась на подоконник. Ее била мелкая дрожь, и мать накинула ей на плечи куртку. Дарья тотчас же надвинула на лицо красный капюшон. Врачам она далась не сразу и даже до крови укусила санитара, протянувшего к ней руку. Пришлось сделать успокоительный укол, чтобы ее, полуобморочную, увезти. Мать пустили к ней только на следующее утро.

Автор: Марьяна Романова

@темы: дети, безумие, рассказы, старики и старухи, не своё, мертвецы

---

Соль - вода

[Paduya]

В первый раз я увидел этот фильм, когда еще учился в начальной школе. Точную дату не помню, мне могло быть как десять лет, так и семь. Но не это важно. В нашей семье не принято, чтобы телевизор работал, когда в комнате никого нет, мама вечно ворчала, что он растрачивает электричество, и мы привыкли выключать за собой телевизор, даже если отходили от него на пятнадцать минут.

В тот день я пришел из школы раньше обычного, уже и не вспомню почему. Позвонил в дверь, никто не ответил. Я открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру. Пока я раздевался в прихожей, то услышал, как в гостиной чуть слышно шумит телевизор, это больше напоминало статические помехи, чем голоса актеров или ведущих. Первым делом я подумал, что дома кто-то все же есть, но по какой-то причине этот "кто-то" не удосужился открыть дверь измученному школьнику. Но когда я вошел в комнату, никого не было. Только работающий телевизор. Я окликнул родителей, но ответом мне была тишина. Так я понял, что нахожусь дома один. Я очень обрадовался, что не придется действовать по привычному плану, то есть есть противный суп и садиться за уроки. Поэтому я решил посидеть у телека, пока не вернутся взрослые.

По телевизору показывали какой-то скучный тягомотный фильм, и я стал искать пульт, чтобы переключиться на мультики. Но пульта нигде не было, я везде искал, даже между диванными подушками заглянул, но пульта не было. Я подошел ближе к телевизору, чтобы переключить канал кнопкой, и уже протянул к ней руку, как остановился. Не знаю, почему. На экране не было ничего, что могло бы заинтересовать мальчишку моего возраста. Ни роботов, ни динозавров. Ни, чего греха таить, какой-нибудь голой красотки. Но я замер перед телевизором, не в силах отвести взгляд. Со стороны могло показаться, что изображение меня загипнотизировало, но это было не так. В любой момент я мог переключить канал, но делать этого не стал.

На экране была площадь, выложенная из белых камней. Они резали глаза, как ослепительный ковер свежего снега. Сначала мне показалось, что камни совсем мелкие, но потом я сообразил, что дело в масштабе. Камни были размером с хороший кирпич, а сама площадь - необъятной. Камера снимала ее сверху, наверное, при съемке пользовались краном, а то и вертолетом. Но границы у этой площади все-таки были, я мог видеть с краю колонны, похожие на древнегреческие, только вот они на себе ничего не держали. Камера стала приближаться - очень медленно, и мне казалось, что я будто лечу вниз на дельтаплане.

Сначала я думал, что площадь была пуста, но по мере приближения камеры я различил серую фигуру. Через пару минут - площадь становилась все ближе и ближе - я понял, что это мужчина в сером пальто с поднятым воротником. Его голову покрывала шляпа с мягкими полями. Он размеренным шагом шел по диагонали, засунув руки в карманы. До этого я слышал только статические помехи, но сейчас понял, что белый шум становится тише, через него уже можно расслышать щелканье подошв. Белые камни, из которых была сложена площадь, напоминали мне куски рафинада. Я даже облизнул губы, мне показалось, что я почувствовал на языке настоящую сладость.

Камера приблизилась к человеку настолько, что я мог видеть краешек его лица, блестящую от пота обвисшую щеку, поседевшие виски и мочку уха. Человек продолжал идти, но мне казалось, что он никогда не доберется до края площади и возвышающихся там колонн. Впрочем, сейчас колонны мне не были видны. Все, что я видел, это чуть косую фигуру человека и белую-белую площадь. Сейчас она уже не казалась мне сделанной из сахара. Скорее из соли. Я снова облизал губы. После того, как я вернулся из школы, я не глотнул даже чаю, поэтому сейчас мне сильно хотелось пить. Наверное, не стоило по дороге дуреть вместе с одноклассниками, во время шуточной потасовки я совсем вспотел под курткой, и сейчас чувствовал, как рубашка прилипает к моей спине.

Белый шум совсем стих, и в квартире, помимо моего чуть слышного дыхания, раздавались только равномерные щелчки ботинок. Даже часы не тикали. В моей голове наконец появилась мысль, она была похожа на растягиваемую кем-то тугую пружину: "Это какой-то очень... очень... странный фильм". Я знал, что у взрослых свои понятия об интересном кино, но я не думал, что кто-нибудь будет в состоянии несколько минут смотреть, как какой-то персонаж пытается пересечь площадь.

Пытается... Сейчас я уже не считал, что он когда-нибудь достигнет ее конца. Может, под его ногами просто разворачивается один и тот же кусок площади, как на беговой дорожке. И он будет идти вечно, так и не добравшись до своей цели. Хотя, наверное, он просто умрет от жажды, прежде чем у него отнимутся ноги. Тут я понял, что этому человеку действительно хочется пить. Иногда мне казалось, что я слышу, как он с трудом сглатывает. Я наконец осознал, почему площадь так блестит - она блестит от царящего над ней беспощадного солнца.

Может, если человек наконец дойдет до конца площади, он сможет укрыться в тенечке и напиться прохладной воды? "Как хорошо... что я сам в тени... - подумал я отстраненно. - Что я в любой момент... могу глотнуть... воды". Но я не чувствовал, что нахожусь в тени - я чувствовал, что рубашка на спине и под мышками промокла от пота, а верхняя губа на вкус теперь казалась соленой. Я с усилием сглотнул, но во рту совсем не осталось слюны. Мои ноги одеревенели, и я не мог сделать ни шагу.

Человек продолжал свой путь, все также низко держа голову и я не мог увидеть его лицо. Хотя ракурс камеры все равно не позволил бы мне это сделать. На мгновение в мое сознание пробилась нелепая мысль, что мне жалко актера. Наверное, ему было очень тяжело на съемках. Я знал про существование дублей, но чувствовал, что здесь все снималось без перерывов. От первого кадра до последнего. Впрочем, я уже не думал, что этот фильм, состоящий, казалось бы, из одной невыразимо длинной сцены, когда-нибудь закончится.

Я бы все отдал за глоток воды. А еще мне хотелось стянуть с себя одежду и встать под душ, чтобы избавится от ощущения липкой пленки на всем теле. Ноги у меня гудели, будто от долгой ходьбы. Хотя это, наверное, из-за футбола, в который мы играли на физкультуре. Здорово мы сегодня побегали, но после школы я не чувствовал себя уставшим или даже вспотевшим. А вот сейчас, стоя перед телевизором, я ощущал, что умираю от жажды.

В комнате было очень темно, а в глазах у меня рябило от яркого света, льющегося с телевизора. Этот свет, казалось, выжигал мне глаза, они начинали слезиться. Я часто заморгал, и с моих ресниц на щеку скользнула влага. Очень медленно, почти обжигая мою потную кожу, слезинка стекла ниже, пока не оказалась в уголке моего рта. Я подцепил ее кончиком языка. Слеза была соленой, как и мое сознание, но она все же была водой. Однако ее было слишком мало, чтобы унять мою жажду. Сколько я ни старался, больше не смог выжать из себя ни единой, самой крошечной, слезинки.

Мои мысли снова вернулись к происходящему в телевизоре. Пока я отвлекся на собственную слезу, то не заметил, что камера приблизилась еще сильнее. Я почти мог различить запах пота и отчаяния, исходящего от мужчины. Тот не сдавался и продолжал идти вперед, как жестяная игрушка с бесконечным заводом. Но у меня такого завода не было, я не мог даже стоять, поэтому рухнул на колени, не отрывая взгляда от экрана. Я знал, что долго уже не выдержу и скоро упаду навзничь, и тогда палящее солнце сожжет меня до обугленных костей, пока в моем организме от воды не останется даже пара.

На мгновение мне показалось, что на экране вновь зазвучали статические помехи, но это только шорох подошв в моем сознании спутался в неразличимый шум. А потом камера стала медленно подниматься ввысь, и я вместе взмывал вместе с ней, к этому огромному раскаленному шару, который не видел, но чувствовал своей горячей макушкой. Прошла пара минут, прежде чем камера отодвинулась настолько, что я снова мог видеть колонны. Те были так же далеко, как и в первый раз. Несчастному никогда не достичь края площади...

А потом где-то далеко-далеко раздался свежий и громкий звук, который влился в мои уши, подобно ледяной воде. Это в дверном замке повернулся ключ. Родители звали меня по имени, удивлялись, почему в квартире потемки, а потом, шумные и пахнущие весельем, вошли в комнату, включив наконец свет.

У меня же перед глазами, наоборот, все потемнело. Я прикрыл глаза, и под веками заскакали разноцветные пятна - зеленые, фиолетовые, оранжевые. Потом я чувствовал на себе мамины холодные руки и папин встревоженный голос. Меня отвели в мою комнату, раздели и уложили в кровать. Через какое-то мгновение у меня в мокрой подмышке оказался хрупкий градусник. Еще через мгновение папа помог мне приподняться в кровати, а у моих растрескавшихся губ оказался твердый край стакана с благословенной водой.

Я провалялся в постели с температурой почти неделю. Родители рассказывали потом, что, вернувшись вечером из гостей, обнаружили меня на коленях в темной гостиной. Телевизор был выключен. Я спрашивал маму с папой несколько раз, на протяжении многих лет, но телевизор всегда был выключен. В тот день родители ушли на свадьбу своих близких друзей, они еще накануне предупреждали меня об этом, и даже оставили записку, но она была на кухне, а туда я после школы так и не заходил.

Потом я объяснял себе то происшествие очень просто. Я начал заболевать еще в школе, наверное, у меня еще накануне была повышена температура. К концу учебного дня я совсем разболелся - память тут же подкинула, что в тот день меня отпустили пораньше. Ну а потом все просто - перегревшийся от болезни мозг выдал такой вот бред наяву. Я был даже не уверен, был ли все это время включен телевизор. Возможно этот путь по соляной площади мне привиделся целиком и полностью - от начала до конца.

Лет пять назад я решил поискать про этот фильм с белой площадью в Интернете, полагая, что передо мной могло быть что-то из арт-хауса. Но я по ключевым словам я не нашел ни малейшего упоминания об этом фильме, что укрепило мои подозрения в том, что он был лишь выдумкой мальчишки с высокой температурой. К тому же, у меня были смутные представления о временных рамках той сцены. Мне казалось, что я стоял перед телевизором от силы минут десять, но, когда домой вернулись родители, было уже ближе к полуночи. Я бы и не вспомнил об этом давнем случае, если бы не пришел сегодня домой с работы в пустую квартиру. Жена пару дней назад уехала по работе в Германию, а телевизор - большая плазменная панель на стене - был включен. На экране была белая площадь, по которой шел человек в пальто. Я помнил, что в детстве фильм не был широкоформатным, но сейчас площадь простиралась на весь размер огромного дисплея. На кинопленке не было ни царапинки, все было ярко и четко, будто этот фильм сняли совсем недавно, используя самую современную камеру.

Но теперь отличались не только качество картинки и ее размер. На этот раз мне удалось дождаться того, чтобы человек выбрался с этой проклятой белоснежной площади, от которой у меня рябило в глазах. Хорошо, что я умею печатать не глядя на клавиатуру. Пока человек пересекал площадь, я достал из сумки ноутбук, поставил его на стол и, склонившись над ним, напечатал всю эту историю, продолжая поверх него смотреть на экран телевизора. Мне до сих пор неизвестно название этого странного фильма, на каком канале он идет, отечественный он или зарубежный и вообще видит ли его сейчас кто-нибудь, помимо меня. Мне известно лишь одно, теперь я знаю, что ждало человека, когда он прошел между двумя ослепительно белыми колоннами. Его ждал город.

Город под выбеленным небом, которое венчало раскаленное солнце. Город с белыми домами и белыми мостовыми. Город, в котором не было ни единой души. Город с бесконечными соляными улицами, которые и не думали кончаться. Слепящий белый город, по которому эхом разносятся щелчки ботинок.

Мне ужасно хочется пить, язык почти превратился в сухую губку, а ноги мои дрожат от усталости. Я заканчиваю писать свою историю, потому что меня уже не слушаются пальцы. Если смогу, напишу, чем все закончилось. Ну а пока мне нужно досмотреть кино. До самых титров.

@темы: своё, кино и мультфильмы

---

О кровожадных слугах богини Кали. Ужастик по-индийски)

[Marita~]

Последняя исповедь тхага

Om kam kalika namah
(мантра богине Кали)

Я мог бы многое рассказать тебе о Ней, но только захочешь ли ты меня слушать, сахиб? Твои уши залиты воском страха, глаза твои застилает пелена ненависти и отвращения, ты презираешь наших богов, и они навсегда останутся для тебя в темноте, и Кали будет вечно смеяться над тобою, высунув свой красный язык. Ты говоришь, что тебе важно понять? Наивные слова белого сахиба. Она не требует понимания, Она требует веры, и жертв, приносимых во имя Ее.

Я жертвовал для нее более всех, девятьсот тридцать один человек был отдан мной в объятия Кали Ма, Черной Матери… о, как сладки были эти объятия, и как завидовал я каждому из них, в предсмертной агонии своей соприкасавшемуся с Великой Богиней!

Я закрываю глаза – и вижу Ее лицо, черное, как сама ночь, слышу, как гремит костяным стуком Ее ожерелье, сотканное из черепов, чувствую запах смерти и разложения… и я счастлив, счастлив, что сам скоро уйду к Ней, невообразимо прекрасной Богине Дэви, что алые от крови губы коснутся губ моих, и белые, как тростниковый сахар, зубы войдут в мою плоть, и вечность ожидает меня с Нею…

Записывай, сахиб, ты всегда записываешь за мною. Говоришь, это нужно будет на суде, на вашем английском суде, чтоб понадежнее затянуть петлю на моей шее. Я буду умолять об этой смерти как о великой милости, и буду славить перед Кали милосердие ваших палачей, если мне будет дозволено самому надеть на себя пеньковую петлю и оттолкнуть ногами скамью. Записывай, сахиб – девятьсот тридцать одного человека лишил жизни старый тхаг Бехрам, величайший из тхагов, с юности отмеченный знаком богини Кали… ты мне не веришь, сахиб? Я знаю – вам, белым, трудно в это поверить, невозможно представить себе, что боги порой нисходят на землю, становясь вровень с простыми смертными, что Шива постучится в ваш дом в истрепанной одежде странника, что прекрасноликая Парвати сядет перебирать с вами рыбацкие сети, радуясь неплохому улову… что Кали явится мальчишке-тхагу в ночь перед его посвящением, и от ладоней Ее на коже останутся черные, обгоревшие метки. Не веришь мне, сахиб? Говоришь, что я задремал у костра, надышавшись парами опиума, и потому увидел невозможное? Ты слеп, сахиб, и я сожалею о твоей слепоте.

Ты принес мне мой румаль, желто-белый кусок шелковой ткани, старый, расползающийся от ветхости. Его нашли в моей хижине при обыске, и я не отпирался – да, это мой. Лет десять назад, когда в моих руках еще были силы, я скручивал его петлею – вот так, и накидывал на шею жертвы, и медальон, вшитый в ткань, ломал жертве кадык, и она умирала быстро, не пролив на землю ни единой капли крови, и Кали наслаждалась агонией ее. Не стоит смотреть на меня с таким страхом – я стар, мои пальцы дрожат от слабости, и я вряд ли могу задушить сейчас хотя бы котенка. Не нужно опасаться меня, сахиб – Бехрам отжил свое, и теперь безобиден.

Ты с любопытством тычешь в изображение на медальоне… да, это Она, полногрудая Кали, наряженная пространством, Великая Богиня смерти, восседающая верхом на мужском трупе, с его членом в лоне своем, огнем своим разрушающая старый мир, и беременная новым. Ты краснеешь, сахиб, ты затыкаешь уши, не желая слышать непристойностей, но в моих словах нет ни капли скверны или неуважения к божеству. Она такая, какая есть, и мы такие, каких сотворила Она из собственного дыхания и плоти своей, велев нам убивать в честь Нее.

Впервые я увидел ее безусым мальчишкой, в ночь перед посвящением в бхутоты, Сыновья Смерти, в ночь, когда я получил свой первый румаль. Я сидел у костра, оставленный всеми, в кругу на песке, и пищей моей в ближайшие несколько суток было лишь одно молоко, белое, точно всепожирающая ярость богини Кали. Я думал о Ней, и молился, со всей страстью души, не знавшей еще иных великих страстей, я звал Кали – и Она пришла, и желтые песчинки взметнулись под ногами Ее, когда Она предстала передо мною, тяжко дыша, как после долгой битвы, и красным были залиты губы Ее, и мерно колыхался на теле Ее пояс из отсеченных человеческих рук. Она положила мне ладонь на затылок – и я вскрикнул от боли, настолько горяча была кожа Ее, а Она засмеялась, и привлекла меня к себе. Глаза Ее сияли, точно серебряные звезды, тяжелые груди Ее были подобны плодам, налитым божественным соком, широкие бедра Ее подергивались, будто в танце, и я ощутил желание, которое всякий мужчина испытывает к красивой женщине, и моя набедренная повязка стала тесна мне. Богиня оскалилась хищной, прекрасно-лунной улыбкой, толкнула меня на песок, совлекая повязку, и я упал, и Она села сверху. В ту ночь я был Шивой, божественным супругом Парвати, в ту ночь снова и снова соединялась со мной прекрасная Кали, и я впервые познал Ее, впервые познал женщину, и испытал блаженство не менее четырех раз. От той ночи я сохранил седые пряди на затылке, в том самом месте, где моей головы коснулись божественные пальцы Ее, и черные отметины на теле, точно от ожогов, и силу, давшую мне способность убивать, дабы насытить голод Ее.

Ты говоришь, что это невозможно, сахиб. Богини не являются простым мальчишкам, богини не совокупляются с ними по ночам. Но для Кали нет ничего невозможного, пожирательнице асуров дозволено все, и я смеюсь над твоим неверием, сахиб. Ты хочешь знать, что было потом, когда на пятые сутки после той ночи меня нашли у костра, ничком на песке, черного от угольной копоти, в судорогою сведенных ладонях сжимавшего оплавленный медальон, на котором навеки запечатлелась Она, Неумолимая Кали? Записывай, любопытный сахиб. Мы сели за стол, и пили фруктовое вино, красное, как кровь, и ели тушеное мясо, и славили великую Кали, давшую общине очередного бхутота, и умаслили благовониями мой румаль, и окропили петлю на нем священной водой реки Ганг. Я был слишком слаб, чтобы веселиться вместе со всеми, слишком много сил отдал в ту ночь прекрасногрудой Кали, излившись в Нее, точно в драгоценный сосуд. Я опускал веки – и видел черное, как тень, лицо Ее, глаза Ее, сверкавшие, точно звезды на небе, слышал стук костяных черепов, и чувствовал тяжесть тела Ее на чреслах своих. Много женщин было у меня с тех пор, сахиб, но ни одну из них не желал я так страстно, как желал Ее, непостижимую Кали, Великую Матерь всего живого и сущего. И все, что я делал – я делал во имя Ее, в надежде, что Она вновь явится своему верному слуге, закружит в черном, яростном вихре, разрубит тело на части – и соберет его вновь.

Счет жертвам моим шел на десятки, на сотни, а Кали все не приходила. Купцы-парсы, банкиры-сеты, паломники, ростовщики – я снимал с их тел дорогую одежду, я отдавал их имущество джемадарам общины, оставляя себе лишь ничтожную часть… я наблюдал, как могильщики-люггах режут трупы ножом, острым, как зубы гиены, чтобы Кали удобнее было пить кровь. Как зарывают покойников в землю, вбив в груди им деревянные колья. Как закидывают могилу камнями, дабы дикие звери не могли раскопать ее, лишив Кали законной добычи. Записывай, сахиб – мы скидывали мертвецов в одну общую яму, переломав им кости и искромсав до неузнаваемости тела их, мы выкалывали им глаза, чтоб не смущать Кали их укоряющим взглядом, мы рыли мотыгами землю, точно крестьяне на рисовых полях, в надежде на добрый урожай, и Кали смотрела на нас с лотосово-белых облаков, и радовалась нам.

Я стар, я давно отошел от дел, сахиб, искусство Людей Петли я передал своим сыновьям и многочисленным внукам, и многие их них скоро пойдут на виселицу вместе со мной… но я ни о чем не жалею, ни об одном дне своей жизни, ни об одной жертве своей. Жалею только о том, что не удалось больше ни разу увидеть Ее воочию, коснуться губ Ее, чувствуя во рту кровавый привкус, вонзить свой твердый, как камень, жезл в Ее раскаленное лоно. Каждый раз после очередного убийства, когда под молитву джемадара под языком моим истаивал кусок священного сахара, пропитанного каплями гашиша, я видел перед глазами тень Ее, бледно-серую тень в извивающемся ожерелье из черепов. И грозно трубили боевые слоны, и полчища асуров под предводительством Шумбхи и Нишумбхи шли в бой, сотрясаемые бесконечной яростью, и Кали рубила их своей боевою секирой, и кровь разлеталась в стороны, и из каждой капли ее рождались все новые и новые демоны, и Кали пила кровь, и пожирала асуров, точно жареную саранчу… сахиб, ты знаешь, почему мы убиваем платком? Она не любит, когда хотя бы капля крови проливается мимо Ее жаждущего рта. Я звал Ее девятьсот тридцать один раз, и девятьсот тридцать один раз Она не пришла. Может, случись мне довести свой счет до тысячи, я бы вновь увидел Ее, и был с Нею, но я стал слишком немощен, чтобы убивать, и меня отстранили от дел.

Я ни о чем не жалею, сахиб, записывай – старый тхаг Бехрам сознается во всех совершенных им преступлениях и готов понести наказание, и чем скорее, тем лучше. Я устал ждать в этой клетке, в этой тюрьме, ждать свидания с моей возлюбленной Кали. Сделай так, чтобы она пришла поскорее, ведь это в твоих силах. Я рассказал тебе все – теперь скажи судьям, чтобы готовили виселицу понадежнее, я не хочу, чтобы петля сорвалась. И если это возможно – я бы хотел умереть, сжимая в руках свой медальон, как в тот самый день, когда неистовая Кали впервые явилась мне. Ты добрый человек, сахиб, хотя и очень глупый, и ты, я знаю, не откажешься передать палачам мою просьбу. И да благословят тебя за это твои боги, какими бы они ни были, и какими бы именами они ни звались.

____________________________________________________________________________

Кали – «черная», в индуистской мифологии одна из грозных ипостасей супруги Шивы, олицетворение смерти и разрушения, победительница демонов-асуров, восставших против богов. Изображается в одежде из человеческих черепов и юбке из отрубленных рук, в одной руке держит меч, в другой – отрубленную голову. Лицо и руки забрызганы кровью, красный язык высунут изо рта. Известна под множеством имен – Кали Ма (Черная Мать), Дэви (Богиня), Махадэви (Великая Богиня), Парвати, Бхайрави (страшная), Дурга. Один из ее образов – «наряженная пространством», т.е. обнаженная богиня, восседающая на мужском трупе в интимном акте с ним. В другом образе – она стоит на погребальном костре старого мира, обращающегося в золу.

Согласно одной из легенд, Кали сражалась с демоном, из каждой капли которого рождался новый демон. Тогда она сотворила две человеческие фигурки, вручила им по платку, свернутому в жгут, и они задушили демона. Богиня выпила всю его кровь, и приказала людям убивать в честь нее.

Так появились туги, или тхаги. Их также называли Сыновья Смерти, или Люди Петли.

Каждая община тхагов имела одного или нескольких предводителей – джемадаров, бхутотов – душителей, убивающих с помощью шелкового платка (румаля), могильщики-люггах закапывали мотыгами трупы.

Одним из самых известных тхагов был Бехрам, задушивший, по его словам, 931 человек своим поясом-румалем, в который был вшит медальон. Бехрам был казнен в 1840-м году, в возрасте семидесяти пяти лет, когда англичане взялись за искоренение «тугизма» в Индии.

@темы: своё, рассказы, призраки и духи