Машенька

[Tender Cat]

смотреть дальше

@темы: картинки

---

Ночная встреча

[Кривой Порог]

Это моя история. Я мало кому её рассказывал, просто потому, что в моем окружении нет тех людей, кто выслушал бы её со всем подробностями, которые, безусловно, необходимы.

Это случилось практически два с половиной года назад, в октябре 2012 года. В тот год я закончил институт и счел, что я уже слишком большой для того, чтобы жить с родителями. Мой выбор, как и выбор многих подобных мне молодых людей остановился на дешевой съемной квартире. Мое первое, по-настоящему мое место жительства. В то время мне было неважно, что в ней есть и чего нет - это была однокомнатная, но довольно приличная по размеру квартира, основное пространство в которой занимала комната с высоким, очень высоким потолком - для того, чтобы поменять лампочку, мне приходилось ставить на стол табуретку, иначе я не мог до неё дотянуться. Аренда квартиры стоила на удивление дешево, но я списал это на порядочность её хозяев - ни стиральной машины, ни ванны (душевая комнатка, выложенная кафелем), крошечная кухонька. Словом - только все самое необходимое для жизни.

Меня это не пугало - свои нехитрые пожитки я стирал в раковине и вешал сушиться на кухне. Поначалу я был настолько поглощен своей самостоятельной жизнью, что не замечал ничего вокруг себя. Практически ничего. Я уходил очень рано, а приходил поздно, порой даже не ночевал в своей квартире. Но длилось это не так уж и долго - всего неделю. Потом началось странное. Я стал труднее засыпать. Как бы вымотан я ни был, я не мог уснуть. Я допоздна сидел в компании ноутбука или электронной книги за столом или в постели и меня все чаще стало посещать чувство тревоги в вечерние и ночные часы.

Оно нарастало с каждым днем, при том, что я не смотрел фильмы ужасов, не читал книги подобного жанра, не сидел на сайтах соответствующей тематики, да и в жизни моей не происходило ничего пугающего. Словом...все было обычно, за исключением вот этого чувства. Вскоре я обратил внимание на кое-что еще. Моя кошка имела обыкновение спать днем на моей постели, к вечеру же она обходила это место стороной и уходила на кухню, устраиваясь на холодильнике. Холодильник дребезжал, скрипел и едва ли способствовал хорошему сну, но она была непреклонна. Мне в голову не приходило взять её к себе. До одного из вечеров, когда тревога стала не просто сильней в разы, чем была прежде, а превратилась во что-то пугающее. Мне чудилось, будто кто-то стоит за моей спиной, а когда я сел спиной к стене и уткнулся взглядом в книжку, то краем глаза отметил какое-то шевеление на пороге комнаты. Я резко вскинул взгляд.

Нет. Никого...Но сердце забилось чаще. Я поднял взгляд. Я не мог бы сказать точно, что произошло, но...что-то было неправильным. Воздух передо мной как-то странно выглядел, точно разбитый на пиксели. Я замер. Моргнул - нет, не показалось. И правда...мне захотелось очутиться где-нибудь далеко отсюда, никогда, никогда больше не появляться здесь. И почему? Я не мог бы ответить на этот вопрос тогда - ведь ничего, в сущности, не произошло. Я мог просто пересидеть за компьютером. Да, наверное, так и было. Я отложил книгу, и, поднявшись с постели, вышел из комнаты. Точнее - остановился на пороге, и, быстро вытянув руку, включил свет на кухне. Электрическая лампочка надежно осветила её пространство. Кошка спала на холодильнике, на веревке качались мои вещи - все было обычно, спокойно и совсем не страшно.Я взял кошку на руки, и отнес к себе в комнату. Едва её тельце коснулось моей кровати, она вскочила, точно я бросил её в воду и прижала уши к голове. Следует сказать, что кошка у меня очень ласковая, к незнакомым и к знакомым людям, а за мной она и вовсе всегда следует по пятам, и не упускает случая поспать не просто на моей постели, а на мне. Я погладил её по спинке, поговорил с ней, убеждая её и себя в том, что ничего страшного нет, что уже поздно и надо спать. Не знаю, как мне удалось уговорить кошку и себя, но я выключил свет и мы легли спать.

Я не знаю, сколько было времени, когда я проснулся. За окном была ночь, но возможно, это была предрассветная темень. Я проснулся не от страшного сна, не от прикосновения. Я проснулся оттого, что шипела моя кошка. Она стояла на постели, каждый мускул её был напряжен. Выгнутая спина, вздыбившаяся шерсть. Она смотрела прямо перед собой. Я смотрел на кошку и понимал, что, наверное, скорее умру, чем подниму взгляд, но все-таки поднял. Я понял, почему она шипела. Прямо перед нами была фигура. Она выглядела смазано и нечетко, но это, безусловно, была человеческая фигура, темный силуэт, нарисованный в воздухе точно теми же пикселями, которые я видел при свете. Фигура не двигалась и никаким образом не действовала, она будто бы наблюдала. Та секунда, которую я смотрел на неё, растянулась, наверное, на миллиард лет. В следующую я пулей слетел с кровати и метнулся к выключателю. Свет разлился по комнате, а я, как черт от ладана, шарахнулся от темного дверного проёма, ведущего в коридор. Мне чудилось - там тоже кто-то притаился. Я опустился на кровать рядом с кошкой, взял её на руки, прижал к себе. В ту ночь мы больше не спали. Я смотрел дурацкие комедии, которые были на моем компьютере и очень боялся покинуть комнату. Но следующий день принес мне новую работу, и к вечеру, все произошедшее стало казаться сном. Вернее, я сам убедил себя в этом. Сон...показалось.Пересидел за компьютером. Но все же я старался не вспоминать об этом. При одном лишь воспоминании сердце начинало часто бухать в груди. Поэтому, ложась спать, я оставил свет включенным во всех помещениях - комната, кухня, коридор, туалет и маленькая душевая, выложенная кафелем.

Я встал по будильнику ранним утром и спросонья не сразу сообразил, что не так. Только включив чайник и выключив свет на кухне, я понял: свет в комнате не горел. Я проверил лампочку, но она не перегорела. Пробки не вышибало. Все было в порядке.
"Все в порядке, все в порядке" твердил я себе по дороге домой с работы, точно заведенный. Я знал, что сегодня не буду спать до упора - следующий день - суббота, можно выспаться. Я мысленно составлял список фильмов для просмотра на ночь. Среди них не было ни одного ужастика и даже намека на что-то зловещее. Кошка мурлыкала на коленях, герои попадали в дурацкие ситуации и вели себя еще более по-идиотски. Наверное, время плавно двигалось к двум или трем часам ночи, когда я поднял взгляд. Будь я стариком или человеком с больным сердцем, я бы умер. Сидя за компьютером умер бы от разрыва сердца. В моей комнате горел свет. Прямо передо мной в загустевшем воздухе появлялась та самая фигура. Благодаря свету она казалась отчетливей и ясней.Задремавшая на коленях кошка вскинулась и, выгнув спину, зашипела, а я сидел, ни жив, ни мертв от ужаса, обреченно глядя в другой угол комнаты, где появлялась такая же фигура, только вроде бы склоненная. Третья была у дверного проёма. Я отбросил ноутбук, схватил на руки кошку и рванул к выключателю, точно это могло меня спасти. Я щелкнул им дважды. Включил-выключил.

Мы были одни в комнате.Одни.

Я выпил едва ли не море чая за тот оставшийся до рассвета огрызок ночи. Сейчас это покажется смешным, но даже в туалет я ходил, держа в руках кошку. Мне было страшно - что, вернувшись, я больше не увижу её. Я старался не выходить из комнаты.
...Субботним утром я отправился в церковь. Не могу сказать, что я очень верующий, но я просто не знал, что мне делать. Все мои родные и близкие были в другом городе, далеко-далеко от меня. Домой я вернулся со святой водой, которой тщательно обрызгал все углы, повторяя молитву. При свете дня, когда в окно заглядывало ласковое солнце, я чувствовал себя идиотом, у которого нет денег на психолога, но едва я начинал думать в том направлении, очень живо перед глазами вставали воспоминания минувшей ночи.

Следующая ночь прошла спокойно. И еще одна. И еще. И все последующие ночи, которые были у меня в той квартире, пока я не съехал, отправляясь в собственную.

@темы: безумие, своё, рассказы, сущности, призраки и духи

---

Ведьма

[Скрёб-поскрёб]

Мелюзга не чувствовала голода, потому что не помнила настоящей сытости — все война да неурожаи, а вот у Генки каждый вечер плавала перед глазами та краюха хлебца с осколками сахара, которую мать когда-то совала ему перед сном, приговаривая:

— Нельзя, Генуш, пустым ложиться— бабай будет сниться! Да еще, известное дело, в пятнадцать лет такой жор на человека нападает — спасу нет; поэтому, когда мать перед сном начинала просвеживать воздух и ругать лесозаводовское начальство, Генка мотал на чердак, где с нетерпением и ужасом, зажав в ручонках недоеденные горбушки, ждала его международная делегация со всего Острова.

— Подрастающему поколению,— презрительно кивал Генка и неторопливо устраивался на почетном месте — ящике возле теплой дымовой тяги; татарва Загидка, оставшийся Острову от разбомбленного мурманского детдома, — безродный, а потому самый отчаянный, — радостно приплясывал и бубнил:

— Геньса, холос тянуть, давай скази!..

Генка жадно съедал все горбушки и, отвалившись к тяге, недовольно спрашивал:

— Вам про разведчиков, граждане-товарищи, или про страшное?— И хотя Генкины рассказы про разведчика дядю Витю, чуть не взявшего в плен самого Гитлера, были безумно интересны, все, даже крошечный и трусливый Васятка, помучившись немного, шептали:

— Про страшное, Геннадий Никодимыч... Про бабку Лукерью, пожалуйста...

И Генка, почернев от волнения, начинал...

Лукерья с Генкиной матерью были попервоначалу подружками, но из-за Федьки Рожнова рассорились: обеим он глянулся, да Лукерья оказалась побойчее, поигривее, вот и сладилась у нее любовь с ягодкой — Федором, а Генкиной матери осталось лишь, глотая слезы, жалиться Богу на повети да проситься у деда Силантия Корнеича на постриг... С детства Федор был ей сужен, меж родителей их был уговор, и бабы упреждали Лукерью — не сувайся, не порть чужого счастья, да куда там — влюбилась Луша, потеряла и память, и стыд... Перед свадьбой, как водится, пошла Лукерья к старухе Кутейковой, сводной сестре Силантия Корнеича, узнать про свою судьбу, Кутейкова долго кряхтела, отнекивалась от прямых предсказаний и все юлила:

— Ох, чегой-то не видать ничво — совсема я слепа стала!.. Но за Федьку не ходи, слышь? Те-омно тама!..

— Да чего ж темнит-то? — недоверчиво спрашивала Лукерья, вглядываясь в корытце с заговоренной водой. — Вона, ясно ведь!.. Небось за родню захаровскую хлопочешь, мне свадьбу расстраиваешь!

Старуха печально покачала головой.

— Что тебе, девка, ясно, то сведушшему человеку — знаки судьбы черной... Скажу уж, раз пристала, — мужа-то схоронишь, дитю и того не смош, сама век могилы не сышшеш! Верь мне, девка, моя вода не вреть!

— Дура твоя вода! — закричала Лукерья и опрокинула корытце на пол. — На-ка!.. Все одно пойду я за Феденьку, не запужаете — и моя будет воля, не ваша!
Старуха испуганно перекрестилась и накинула на разлитую воду чистую простыню.

— То не наша, то Божья воля, — сурово сказала она. — Ступай, девка, да помни — упредили тебя...

Правду ли вещала старая, нет ли, но только через год родилось у Лукерьи дите скукоженное и хворое. Когда его спешно, пока не преставился, крестили у Силантия Корнеича, служившего тайно на повети взамен расстрелянного попа, состриженные волосики потонули в купели, что значило: Бог дал, Бог скоро и приберет... Уж как только ни выхаживала Лукерья сыночка — и шепотками, и козьим молоком, гретым с сон-травой, и примазками, и притирками — ему становилось все хуже, и фелшер с Турдеева, виновато вздохнув, вынес приговор: не жилец. Ночью Лукерья металась по избе, то молилась, то царапала в злобе лик Спасителя на иконе — не могла она смириться с тем, что должна отдать свою кровиночку непонятному и равнодушному Богу, который, видать, отвлекся на какие иные дела и решил не тратить на Лукерью своей милости или наказывает ее за неведомо какие проступки... В чем был ее грех? Неужто лишь в том, что полюбила она красавца Федора да венчалась с ним по христианскому закону, но сколько ж тогда таких виноватых ходит по земле? За что же злыдень Бог карает ее так жестоко?.. Когда ребеночек уж совсем помирал, вспомнила Лукерья колдовскую силу старухи Кутейковой, исчезнувшей в ночь на Преображение, и поняла: только нечистая и даст ей защиту от Божьего гнева, а ее сыночку — жизнь... В тот же вечер понесла Лукерья своего хворенького в староверческий скит на Тихих болотах; скит этот был брошенный, погнивший, а посреди разваленной часовенки его, прямо с амвона, вымахала здоровенная осина. Про осину ту шли дурные слухи, но рубить ее боялись, потому что тем, кто хотел ее забидеть, осина мстила... Пробыла Лукерья в скиту до утра, что там было — неведомо, но только назавтра ребеночек ее вдруг ожил, загугукал, и Федор Рожнов, гордясь и удивляясь такому чудесному событию, часто хвастал своим полюбовницам: “Моя баба даром, что с рожи скислая, а унутри у ней силища, и таки она слова знат, что может человека и в могилу свесть, и поднять со гроба, во!..”

Федор, протомившись семейной жизнью с год, прибился к плотницкой артели и стал ходить с ней в Архангельск, Холмогоры да Каргополь. Артель эта образовалась еще при государе Петре Алексеевиче, строившем якорный завод на речке Ширшемянке, и собирались в нее умельцы из пяти деревень, стоявших на пяти холмах вокруг Озера, — Ширши, Захарова, Дальней Горы, Средней Горы и Мызы. Само Озеро не имело названия, как не имел названия воздух или земля; раньше жители Пяти Холмов верили даже, что они вышли из Озера, и до сих пор частенько возносили молитвы не только Господу, но на всякий случай и Озеру; тем, на кого оно гневалось, лучше было убираться подобру-поздорову с Холмов, а тем, кого Озеро жаловало, шла через жизнь удача... Лукерью Озеро любило: часто она приманивала рыбу прямо к берегу, брала в подол; ребятенок ее бесстрашно барахтался в воде все лето; когда Лукерья впадала в тяжелую, ядовитую тоску по своему разгуляю Федору, Озеро тоже начинало хмурнеть и волноваться, а когда артель возвращалась с заработков и сердце Лукерьи играло радостью — по Озеру шло сияние и веселый перезвон... Федор, ухмыляясь, садился у крыльца, вынимал гостинцы, а Лукерья так глупела в своем счастии, что только металась от печи к крыльцу да расчесывала, миловала сыночка... Федор хохотал ее бестолковости, щипался и упрашивал: — Дак хоть словцом-то приветь мужа, дуреха, расскажь, как тута жизнь на вашей луже?

И Лукерья, стыдясь, пересказывала новости — да все не те: про ночное русалочье пение да про найденную ею за плесом плакун-траву. Федору становилось скучно, и он бурчал, прислушиваясь к игравшей у качелей гармонике:

— Эх, опять тоска тута вечная, а ведь у мире щас такое веселье крутится!. Ей-бо, вот нету мне интересной жисти через твою тупоту да Озеро ето, хоть ссуши его к ядреной фене!

Лукерья знала, что Федор шутит, что сам он втайне любит и побаивается Озера, и казалось ей в эти минуты — вот оно, счастье! — неужто обманула она судьбу, предсказанную старухой Кутейковой, и жизнь ее выстраивается на лад?.. Но, едва Федор уходил к качелям, душа Лукерьи остывала и начинала томиться предчувствием скорой беды, расплаты. И беда нагрянула...

Неподалеку от Ширши стали копать яму под фундамент гордости пятилетки — Арбума, Архангельского целлюлозно-бумажного комбината. В ночь на Троицу, после праздника забивки первой сваи фундамента, шестой или седьмой по счету начальник стройки купался в Озере с. главной бухгалтершей да и утоп. Приехала комиссия из Архангельска; бухгалтерша показывала, что начальник, будучи навеселе, дразнил озерного водяного, после чего кто-то закружил возле него, схватил за ногу и утащил на дно. Комиссия данный бред в протокол не занесла, но по привычке к наказаниям велела все же Озеро покарать.

На сходке пяти деревень председатель только что образованного колхоза Прокопий Терентьев зачитал образцовую картину будущего: бесполезный и идеологически вредный водоем осушат, а высвобожденную площадь засеют кормовыми для коров знаменитой холмогорской породы, что экономически выгодно и политически требуется для харчевания братского рабочего класса на возведении Арбума. Предложение встретили неожиданно весело: старики после того, как комса во главе с вожаком Семкой Ломакиным сожгла церковь, уже ничему не удивлялись и только терпеливо ждали пришествия Антихриста, остальной же люд был полон революционного беспамятства и нетерпеливого ожидания научно рассчитанного счастья.
Когда артельщики, помолившись и пустив на подмогу комсу, начали разбирать плотину возле мельницы, Озеро вдруг пошло черной рябью, застонало, забилось пенистыми волнами то о дальний, мызовский берег, словно стараясь убежать от погибели, то о ближний, ширшенский, будто отгоняя своих убийц…

— Плачет Озеро, больненько ему . — крестились старики у окон — Ох, не призвал Господь зараньше, не дал милости…

Под вечер и артельщики с комсой, и арбумовский духовой оркестр совсем замаялись, Генкин батя даже сомлел и свалился в воду, откуда его под общий гогот тянули сетью.

— Ничво, робя! — радостно орал, стоя по пояс в вонючей тине, Федор. — А ну, наддай ишо по русалочьей тоске мировой контре!

Целую неделю, пока Озеро сходило в Северную Двину, длился праздник, рыбу собирали лопатами, день и ночь развозили по огородам ил, на дне находили то череп, то девичье ожерелье из речного жемчуга, а председатель Прокопий отрыл даже остов лодки, которую водяной увел когда-то на глазах его деда. В разгар веселья сын старухи Кутейковой, назначенный за революционные заслуги участковым милиционером на Пять Холмов, объявил артельщикам, что они отныне записаны в колхоз и с гулевой их деньгой покончено раз и навсегда. Артельщики смеялись, кто ж тогда будет в городах дома ставить? — и снова шли бражничать на брошенную мельницу.. Федор Рожнов, гордый своей победой над Озером и предчувствием новой, веселой жизни с Лукерьей, упивался так сильно, что однажды, влезая на помольный чердак, заснул. Нога его соскользнула с перекладины, и друзья-артельщики едва успели схватить Федора за загривок; они тащили Рожнова наверх с хохотом и песнями, не слыша, как он орет от боли — нога его застряла между перекладин и при первом же рывке хрустнула. Никто из артельщиков уже ничего не соображал; выпив с ними на посошок, Федор спустился обратно и пополз, теряя кровь, в деревню. Утром он постучался в окошко к Лукерье; когда она кинулась в лес за травами, в избу по кровяному следу явились Прокопий и милиционер Кутейков. Увидев тяжелое состояние Федора, они свезли его в районную больницу.

Через месяц Федор Рожнов умер от гангрены. С Лукерьей на похоронах случилась падучая, целый год она не выходила из избы, недужила.. Так начал Бог наказывать ее за дерзость, за попытки выстроить жизнь вопреки Его воле… Во время болезни Лукерья усохла, согнулась, и величать ее стали не иначе, как бабкой Лукерьей, хотя .сынку ее не минуло еще и семи годков. Обычно-то Лукерья жила тихохонько, только в полную луну или по ненастью что-то на нее накатывало: выбегала она на огромный, неродящий пустырь, получившийся на месте Озера, и бродила там всю ночь, бормотала что-то... А то, бывало, застынет возле чьей-то калитки — и смотрит мертво, молчит.. а назавтра на этом подворье или сарай полыхнет, или пес хозяина цапнет, или еще какая беда. Генка помнил, как однажды встала бабка Лукерья возле их избы, — мать испуганно охнула, села на горячую сковороду и выбежала к забору с двустволкой.

— Подь, подь отсель, Луша, не то стрелю!

Бабка же Лукерья, выпучив безумные глаза, вдруг запрыгала, заплясала.

— Ой, водица-то мается, воли просит!.. Готовь хозяину лопатку-то — волю бут водице рыть, вину свою заглаживать!..

В тот день на Пяти Холмах был невиданный ребячий праздник — сельсовет заплатил годовые трудодни… леденцами. Генкин батя притащил целый мешок тянучек, и счастливый Генка не мог уразуметь, отчего мать плачет, а батя растерянно ковыряется в мешке, будто ищет чего, и повторяет:

— Вот и все, что мы заработали, сынок... Чем же дале жить-то?.. Чем?..

Генку смешила глупость взрослых; он ластился к бате, тыкал ему сладость в бороду, чтобы он понял наконец свалившуюся на них удачу, но батя был как с похмелья и вечером на собрании по общегосударственному займу не удержался, крикнул:

— Не буду я подписувать! Что за закон такой, чтоб с мужика последню нитку сташшить? — А на замечание районного заемщика, что сам товарищ Ворошилов назвал новый заем решающей битвой за дело социализма, вконец завелся: — Так у меня свой товарищ Ворошилов на печи лежит, с цинги черен, об ваши конфекты зубки ломат! Не буду подписувать!.. Тьфу!.. — и плюнул на портрет первого красного командира, висевший на месте прежней иконы…

На допросе в Архангельске батя, конечно, показывал, что кулацкую агитацию кричал кто-то из соседей, а кто — он не видал, так как был в тот день заговорен, но это уже не могло спасти его от рытья Беломорканала...

Генкина мать, вернувшись ночью с суда, зарядила двустволку и позвала Лукерью:

— А ну, выходь, подруженька!.. Благодарность до тебя жжеть!

Лукерья с лампой ступила на двор; вдруг, словно укрывая ее, хлынул дождь; лампа погасла. Мать давила на курки раз, другой, третий — ружье не стреляло... На шум сбежались соседи.

— Сдурела? — Семен Ломакин вырвал двустволку и закинул ее в бурьян. — Учти, гражданка Захарова, что тебя и так уж в резерв подкулачный занесли, и делай вывод!.. Ходь домой!..

Лукерья вздрогнула, будто проснулась, радостно заюлила вокруг Семена:

— Ай, любо, ай, спас, Семеша! — Она зачерпнула из бадьи дождевой воды и поднесла ее к Семеновым губам. — Пивни-ко, Семеш, глоточек — водица тебя хотит полюбити, простити да к себе взяти...

Семен ударил Лукерью по руке — вода пролилась, а соседи испуганно зашушукались: опять, похоже, Лукерья порчу замыслила, беду пророчит...
В тот год к празднику международной солидарности трудящихся задымила первая очередь Арбума, а берега Северной Двины покрылись лесозаводами от первого до тридцать четвертого номера. Поставили лесозавод и неподалеку от Ширши — на Турдееве и лежащем против Турдеева Острове. В центре Острова после постройки лесобиржи сколотили временный Дворец культуры; там для развития пролетариата и сознательного крестьянского элемента устраивали то лекции с буфетом, то танцы-шманцы, приезжал даже знаменитый фэзэушный театр с участием красавиц сестер Шараповых, и ширшенские мужики теперь частенько плавали на Остров компанией человек в тридцать, чтобы местные или турдеевские не побили. Драться с такой оравой не решались, но за девок все же мстили, пробивая в лодках днища, разрывая цепи и пуская лодки по течению. Ширшенским приходилось возвращаться вплавь или, если вода была холодная, выламывать из окрестных заборов слеги, подманивать бревна потолще и, вскочив на них, править к берегу... Бывало, опрокидывались посреди километровой протоки до Турдеева и догребали до причала с бревном под пузом; бывало, сталкивались с топляком и уже вдвоем под общий смех кочевряжились, но такого, как с Семеном Ломакиным, не случалось никогда... Уже почти у самого турдеевского берега бревно его вдруг остановилось, медленно повернулось и, несмотря на испуганные толчки Семена, пошло наискось течения, в стремнину... Те, кто уже выбрались на причал, потеряли языки...

— Пры-ыгай! — заорал милиционер Кутейков. — А вы, эй, лодки тащите, монументы!..

Мужики расчухались, заметались по берегу, но все лодки были на замках... Внезапно поднялся сильный ветер, заиграла барашковая волна... Семен, едва удерживаясь на бревне, обреченно закричал что-то, ветер унес его слова...

— Сто-оять! — Кутейков хватился за кобуру, но пистолет тут был не подмога...

— Может, Арбум каку струю пустил... — предположил кто-то.

Кутейков вдруг пьяно зарыдал, рванул на себе рубаху и, отбежав от причала, стал чертить на песке какой-то замысловатый круг.

Мужики решили, что Кутейков от изумления рехнулся, и хотели его вязать, но Санька Тараканов радостно крикнул:

— Вертатся вроде!

Кутейков упал на песок, захрипел; с реки донесся дикий вой Семена — его опять уносило. Кутейков, шатаясь, поднялся; его вырвало. Он стал колотить по кругу, визжа:

— Осло-обо-онь!.. Осло-обо-онь, чертова сила!..

— О-ох!.. Мамка-то ж его... колдунья была!.. — вспомнил кто-то.

— Плы-ыветь! — дал сигнал Санька Тараканов.

Кутейков начал харкать кровью, но стоило ему отступиться, как Семена вновь потащило от берега... Кутейков, упрямо мыча, опять бил в круг; кровь шла из его ушей, носа... Большинство мужиков лишь крестились в беспамятстве, но те, кто посмелее, уже сбивали камнями замки с лодок...

Семена успели спасти — бревно его тут же камнем ушло под воду, а сам он повалился на дно лодки и захохотал...

После этой истории Семен долго маялся умом, чурался всякой воды — даже от дождя прятался в погреб и пил только густой, вязкий кисель... О Лукерье вспомнили спустя несколько дней, смекнули, что не появлялась она на людях с того самого вечера... В лесу заловили ее сыночка, когда он — хворый, в соплях — копал какие-то коренья, и вытянули из него, что мамка вся побита лежит, будто бы с полатей слетела...

— Так ведьма ж она! — кидались на председателя Прокопия с кольями бабы. — И не сдохнеть, пока всех нас за Озеро да за Федьку свово не изведеть!.. Гони ты ее, не то сами забьем!

Прокопий с хохотом палил из маузера и издевался над неграмотной женской массой:

— Где у Маркса — Энгельса про ведьм сказано?.. Шишиги, темность, сволота подкулацка! Нету такого явления в революционном сегодня, категорично нету! И разнарядки на ведьм как на врагов народа не поступало!

— А береза сохнеть? Ведь сохнеть? — рыдая, кинулась ему на грудь жена Авдотья.

— Факт имеет место. — Прокопий погрустнел и спрятал маузер.

По весне на их подворье неожиданно зло и пышно зашлась зеленью береза, посаженная дедом Терентьевым в день рождения Прокопия, а потом вдруг начала сохнуть. Примета была плохая, — Авдотья, прежде румяная и горластая председателева барынька, стихла и потеряла сон; к березе звали агронома, окапывали ее по науке, поливали растворами — все без толку...

Прокопий неловко чмокнул жену и, шаркая затяжелевшими ногами, потащился к Лукерье.

— Кончай, значит, свои штуки-дрюки! — строго, но вежливо предупредил он. — Статьи по тебе нету, а то б за срыв атеизму в колхозе...

— Ой, Прокопьюшка! — слабо застонала, приподнялась с лавки Лукерья. — Ой, моряна никак не дуить, мене силы не несеть!.. Хошь бы ты дал бабке водицы глоточек али молочка крыночку — жолту пеночку!

— Опять? — обиделся Прокопий и на всякий случай вытащил маузер. — Я ж агитирую в твою дурью башку, колхозница Рожнова, что, значит, я один тебе заступа, коли нету такой статьи, а то ведь бабье давно желает кольями-то... Выделяю тебе неделю сроку, чтобы встать на рельсы новой жизни, а ежели нет — первая ты кандидатура на переселенческий момент...

— И понесе мою душеньку за моря-окияны, за болота окаянны, за реконьки быстры, за озера чисты... — задумчиво пропела Лукерья и вдруг зыркнула на Прокопия так, что у того сердце захолонулось. — Ах, паскуда!.. Так вели Авдотье-то молочка снести...

— Тьфу! — Прокопий стряхнул оторопь и выскочил к бабам на крыльцо. — Чего устроили тута февральску революцию? — рявкнул он. — А ну, по домам, щас всех заарестую за буржуйску агитацию!..

Назавтра из колхозного стада исчезла корова по кличке Чемберленша. Числилась она, конечно, колхозной, но Авдотья Терентьева и доила ее сама, таская все молоко в дом, и держали Чемберленшу в отдельном загончике, и писали ее рекордсменкой, чтобы кормить по спецнорме... Пастух Санька Тараканов то божился, то клялся новеньким партбилетом, что перед деревней учел всех коров — Чемберленша была в стаде, еще рогатила свою вечную соперницу Чалую... Тараканова арестовали и заперли в подполе сельсовета; милиционер Кутейков возглавил первый поисковый отряд, Прокопий — второй, и оба отряда, разойдясь от Морошковой поляны, стали прочесывать выгоны, луга, лес аж до самых Тихих болот. Три дня и три ночи ходили бывалые охотники, но не нашли ни следа, ни поломанной веточки, будто по воздуху перенесли Чемберленшу в неведомые края...

— Поставила Лукерья твою корову-то! — шамкали старухи Прокопию. — Сходи, повинись!..

— Да не может быть такого факту! — надсадно орал тот. — В болото, что ль, эта падла забрела?

На четвертый день у Тихих болот председателя чуть не задрал медведь — мужики подоспели, когда косолапый уже начал елозить Прокопия по земле. Авдотья, отрыдавшись, к ночи собрала парного молока от Чалой, кое-какой провизии и пошла на поклон к Лукерье. Та долго дивилась такой чести…

— Каждый вечер теперя носи, — велела она и, когда Авдотья радостно кивнула, заслушалась тишью. — Ох, и не слыхать чего-то нынче ни шуршиночки, аж в ушах скрыпит. Погодь, а откель мычание-то? Уж не с Морошковой ли поляны?

Авдотья кинулась к мужу, тот уже натягивал сапоги... Корова стояла с краю поляны — тощая, больная от удоя, трава вокруг нее была сжевана до корней, а главное — лежал под Чемберленшей трехдневный навоз.. Прокопий весь измазался, проверяя факт, но ничего придумать не мог — четвертый день на этом месте стояла корова...

— Ты чего-нибудь видал? А твои глаза где были? — допытывался председатель у мужиков, и те в испуге показывали по поляне ходили не раз, коровы не видели..

— Обнаружу гадов — так лично расстреляю! — орал Прокопий — И Рожнову, даже если не замешана в банде, все одно сдам на переселение как кулацкий фактор по первой же разнарядке!.

Ночью Прокопия позвал на двор какой-то странный, дребезжащий голос. Прокопий вышел, зевая, удивленно огляделся: вокруг не было ни души.

Днем голос слыхали и мужики, сопровождавшие председателя на Тихих болотах в поисках тайного схоронища, в котором невидимая банда прятала Чемберленшу.

— Никак Федька Рожнов кличет — с ужасом признал кто-то.

Прокопий выругался, схватил дробовик и отчаянно полез в бурелом. Мужики едва успели повязать его и, крестясь, изложили общий бунт: боле они в эти гиблые места не ходят, хоть всех зараз порасстреливай...

— Так они ж нарочно издеваются — щас словим гадов! — пытался высвободиться Прокопий. — Пустите, ведь уйдут!

Его отвели обратно в деревню; назавтра Прокопий опять кинулся на поиски, выпустив из подпола Саньку Тараканова и обещав ему амнистию в случае поимки вора.

А береза стала чернеть, теряла последние листочки…

Каждое утро Авдотья выла, валялась у мужа в ногах; он гладил ее, увещевал ласково:

— Ничво, Авдотьюшка, вернулся я живой — нету никакой тут замороки, просто классовый враг озорничает... И имеется задача вывести его на чистую воду…
Прощаясь, он долго глядел на зареванную жену, целовал ее в сухие, жаркие губы...

...Тело Прокопия Терентьева, объеденное лисами, нашли только к ледоставу и совсем не в той стороне, на которую указывал Санька Тараканов и куда, по его словам, звал их, заблудившихся ночью в грозе, скрежещущий голос.

— Пойду я! — Прокопий, улыбнувшись, поднялся, шагнул в темноту — Поздоровкаться, значит, охота... А иначе — мутно мне жить на свете.

Санька не двинулся с места, остался ждать рассвета, а Прокопия, видать, еще помотал, поводил за собой убийца-голос.

После похорон изба Лукерьи Рожновой занялась сразу с четырех углов, и одновременно с ней вспыхнули и сарай, и банька, сработанные еще плотницкой артелью. Толпа баб с дубинками и каменьями ждала сигнала за околицей, жадно выкуркивала на пожар, но из горящей избы мучительно долго никто не появлялся. Вдруг дверь затрещала, рухнула, и к реке прошмыгнула черная лиса с лисенком, а следом...

— А-а-а! — завопил в ужасе народ, кидаясь кто куда: на Лукерьино подворье шагнул из огня белый босой мужик с тлеющими волосами и бородой. Протерев пустые глазницы, он вышел на улицу и, волоча ногу, побрел к Генкиному дому.

— Это ж Федька Рожнов! А-а!.. Свят, свят, сгинь, нечиста сила! — визжали в беспамятстве обезножевшие бабы.

Наполовину сгоревший Федор встал у Генкиных ворот, поулыбался черным ртом и захромал к избе Ломакиных. Там он позвал Семена дребезжащим голосом. Семен вылез из подпола, пошел, как пьяный, но его успели загородить иконой, не пустили... Подождав немного, Федор отправился к кладбищу, пошатал обелиск Прокопия, оставив паленый след, а потом разыскал свою могилу и грянул оземь, стаял…

Лукерью с сыном нашли на пустыре и гнали до самой Ширшемянки.

— Убирайся, ведьмачка! — орали из толпы.— Су-ука! На-ка, еще вот!

Камень угодил Лукерье в голову — ведьма упала, бабы кинулись топтать ее, кто-то вылил ей на спину дымящуюся смолу… Сыночка ее огрели палкой. Услыхав его жалобный крик, Лукерья очнулась, взвилась и неведомо какой силой растолкала баб… Схватив сыночка за руку, она побежала к воде; молния разрезала небо, и в ее мгновенном свете все видели, как Лукерья с сыном исчезли в водовороте, закружившемся вдруг у самого берега… А дальше была уже только темнота и глухие раскаты грома...

— Ге-енк! Где тебя лешак носит, охламонище? — гневно кричала Генкина мать — Опять, что ль, дитев пужаш? А ну, спать живо, не то портки-то спушшу, не посмотрю, что жених ужо!

— Сеанс окончен, граждане-товарищи, — оскорбленно вздыхал Генка — Ладно, левой-правой, марш по люлькам!

Никто не двигался с места; Загадка начинал жалобно скулить, а Васятка, забившийся от страха под дырявую корзину, осторожно шевелился там и шептал зачарованно:

— Так они не утопли, Геннадий Никодимыч?

Все знали, что Лукерья с сынком не утопли, Генке и самому не терпелось дорассказать историю, он высовывался из окна и возмущенно орал:

— Да щас, маманя, я ж стих учу на память, Бородавка велела перед сном, чтоб из головы не вылетело! Обождите чуток, не сбивайте, не то сначала придется!

Перед научной методикой Генкиной учителки мать робела, победно послушав тишину, Генка возвращался на ящик и продолжал рассказ.

До войны Остров носил гордое название — Первая Лесобиржа, и у его причалов со стороны деревни Уймы швартовались даже морские суда, заходившие в Двину за лесом или на зимний ремонт. Народу на Первой Лесобирже было тьма-тьмущая, три улицы бараков да еще казенные избы переселенцев, приехавших по оргнабору с голодной Пинеги. Жить старались прочно: берега Острова, разбиваемые каждую весну ледоходом, укрепили заграждением из бревен, поставили новый Дворец культуры с бильярдной и кинозалом, рядом раскатали футбольное поле, выстроили лазарет и детсад. Иностранные морячки часто шастали по Острову, и однажды вся Первая Лесобиржа сбежалась глядеть на негров, про чье существование знали, конечно, из газет и антирасистских плакатов, но чтоб вот так, с близкого расстояния…

— Чюда света! — нервно улыбались мужики, а бабы плевались и видели в “нехрах” явственный облик сатаны, прятались от сглаза в бараки, отчаянные же пацаны ходили за неграми по пятам и все ждали, когда они пойдут в Восьмой барак к бабке Лукерье, ведь нечистая сила завсегда снюхается… Но негры равнодушно миновали Восьмой барак и отправились в бильярдную пить водку, Генкин батя (после Беломорканала в Ширше его не прописывали, а брали только на Лесобиржу разнорабочим, мать замаялась от его тайных ночных приходов и, умолив нового председателя, вместе с Генкой перебралась на Остров) уверял потом:

— Да не, какие ж то диаволы, которы со стопарика хмеляют, а с пол-литры уже под столом? Хлипота одна — точно говорю, всех чертей с ведьмачками НКВД давно повывело как класс, последние, может, на Соловках догнивают!

Однако мать была уверена, что нечистую силу даже НКВД не одолеет, и продолжала винить Лукерью во всех островских несчастьях. И когда по лесобиржевскому “блину” объявили войну, первая мысль у нее, как и у остальных баб, была — это ведьма наколдовала! Потом-то, конечно, бабы поутихли, дотумкали, что не с их Восьмого барака придумывалось, да и жалко стало Лукерью, так она извелась, почернела с той поры, как забрали ее сыночка на фронт. Мобилизация случилась неожиданно — высадившийся на рассвете отряд пошел собирать по баракам даже тех, кому до восемнадцати еще месяц-два, — вот Лукерья и не успела наведьмачить, упредить своей главной беды...

Правда, странное дело, всегда без писем, без вестей знала она, что сейчас с ее сыночком, и на расспросы баб, надеявшихся ненароком узнать и про своих, рассказывала, что вот вчерась ее сыночек захворал животом и отправили его ввиду отсутствия боевых действий в лазарет, а завтра, похоже, посылают их в контрнаступление, но ничего с ним не случится, она знает.

Кто считал ее сумасшедшей, кто верил... Но вот однажды заметалась Лукерья, появился в ее глазах волчий блеск, а наутро нашли ее соседи лежащей на полу без памяти с раной в плече... Рана-то была пулевая, да только выстрела никто не слыхал, и пули фельдшер в плече не нашел — вот как; Лукерья же, очнувшись, радостно терпела боль, шептала, что ее сыночку теперь ничего не грозит... А зимой отморозила Лукерья пальцы на ноге, хотя сидела в бараке, никуда не отлучалась, и опять она была счастлива своей боли, и опять заподозрили бабы, что отводит она колдовством все страдания, которые суждено терпеть ее сыночку... По весне же Остров вдруг начали бомбить. Напрасно последний из ширшенских мужиков, Санька Тараканов, забронированный директором Лесобиржи, страдая, утихомиривал баб, что, мол, никакого колдовства тут нет, а дело ясное, военное: на соседнем острове Ягодник, как это все хорошо знают, расположен секретный аэродром, вот немец и путается, принимает развалины Лесобиржи за ангары, тем более что нашим соколам дан приказ в бой не ввязываться и себя не обнаруживать... Бабы такому объяснению не верили — казалось им, будто это Лукерья приманивает самолеты, чтобы на ее сыночка не падали бомбы...

Переждав пост и Пасху, бабы решили действовать: Авдотья Терентьева утопила на Тихих болотах осиновый кол да насыпала в бане тайком песочку в Лукерьины карманы, Генкиной матери собрали хлеба, спичек и послали в Архангельск к знаменитому соломбальскому батюшке, чьи молитвы, по слухам, изгоняли беса. Санька же Тараканов, повинуясь общему заговору, отправил Лукерью в Уйму за сеном. Лукерья чуяла беду, не хотела плыть, жалилась на немочь да на дождь — кто ж в таку мокроту сено возит? Санька пригрозил трибуналом, и она собралась... Лодку же на обратный путь прислать ей забыли.
Батюшка прибыл со стороны Турдеева, благословил деток, отведал спирта и, чадя по условиям военного времени китовым салом, осенил крестным знамением Восьмой барак и отдельно комнату Лукерьи, сундук, на котором она спала, углы да дымовую тягу, через которую она должна была вылетать на ведьмачьи шабаши... После священного обряда батюшка попарился в баньке и, велев в случае чего призвать милицию как самую крайнюю меру, отчалил обратно в Соломбалу. Среди баб началось разочарование, даже свары, но назавтра, когда Лукерья с сеном добралась до Острова, талант батюшки явился во всей силе: ведьма в дом не ступила... У самого крыльца она вдруг обмякла, зашаталась и рухнула в песок. Бабы плеснули на нее воды, растолкали. Она очнулась и завыла.

— Что, Лукерьюшка, худо? — опасливо спрашивали бабы, тайком щупая нательные крестики и гадая в уме, — выскочит бес или нет? Пацаны даже схватили палки, чтобы дубасить хвостатого, когда появится, но Лукерья лишь хрипела, а потом вдруг забилась в падучей. Ей успели сунуть меж зубов сосновую щепу. Лукерья колотилась о ступеньку и мычала:

— Сы-ына!.. О-ой, сы-ыночка!.. Родненький мой!.. Потерпь, кровиночка!. Сы-ына-а!..

— Чего сына-то? — опешили бабы.

— Уби-или-и! — Лукерья закашлялась щепой и рванула на себе зипун. — Ох, не губи-и!.. Отда-ай!!! Го-осподи-и!!! Ох, да что ж это?!

На шее Лукерьи выступало, расползалось бурое пятно.

— Да откель взяла-то?.. Похоронку, что ль, в Уйме дали? — Бабы начали реветь от ужаса. — Когда ж ето?..

— Да ща-ас!!! Господи!!! Пощади-и-и!... — Лукерья попыталась сесть, упала и слепыми глазами посмотрела в небо: — А-а-а!!! Усе... Взял-таки... Усе...

Ее отнесли в комнату; бабы скулили, что нету похоронки — неча и душу травить, но и сами уже не верили, что Лукерьин сынок живой... Три месяца лежала Лукерья — до того дня, когда пришла похоронка, сообщавшая: пал красноармеец Рожнов смертью храбрых от попадания пули в сонную артерию, и дата гибели была та самая.

Жизнь Лукерьи кончилась... Лежал теперь ее сыночек в общей яме где-то за тысячи километров от дома, и не могла Лукерья ни обнять его на прощание, ни закрыть его синие глазки... Сбылось ужасное предсказание старухи Кутейковой; поняла Лукерья, да поздно, что бесполезно рыпаться против Божьей воли, хоть с нечистой силой связывайся, хоть сама, как умеешь, бейся — а все выйдет одно и то ж... Ни к чему ей было дальше жить на свете, но Бог не давал ей смерти, и стала равнодушно доживать Лукерья свой век, угасая и телом, и разумом...

К концу войны жизнь на острове совсем захирела — развалы Лесобиржи годились уже только для визгливых перестрелок “наших” с “фрицами”, большинство бараков сгнило, деревянный крепеж берегов растаскали на дрова, так что за два ледохода Остров сильно срезало, и там, где раньше было футбольное поле и детсад, теперь текла пенистая, вонючая струя с Арбума. Многие вдовы перебрались на берег, в Турдеево; в пригодных для жилья островских бараках разместили детприемник Северного морского флота, собранный из остатков других детдомов, и Остров стал как вокзал: каждую неделю то привозили новую партию сирот, то наезжали молчаливые красноармейцы, разыскивавшие свои семьи, то переселенцы оставляли в детприемнике ничейные, лишние рты... Если раньше двери на Острове не запирались, то теперь Генкина мать купила амбарный замок и ставила на ночь к притолоке заряженную двустволку. Правда, она пригодилась лишь однажды, когда пришедшие с уйминского берега цыгане стали просить картошки. Мать выставила в окно двустволку и в отчаянии крикнула:

— Да ведь сами помираем уж!.. Идите отсель, бесы!

Генка, хоть и чумной с голодухи, а все ж сообразил — ведь обманывает мать, есть в подполе полмешка клубней...

— Что ж ты так, хозяйка? — с угрозой произнес глухой голос. — Гляди — пожалеешь...

И все, и не вспомнили бы никогда больше о цыганах, ушедших поутру к Арбуму, если бы через неделю к Генке с матерью не начал кто-то стучать в дверь. Когда мать, надеясь на сказочное батино возвращение, кидалась отворять, в коридоре никого не было, и во дворе пусто, только Генкин Рыжик придурочно выл на цепи да царапал лед, прятал морду... Ночью же в буфете кто-то стал шуршать; думали, мыши, но шуршало и после того, как мать убрала все полки, заперла дверцы...

— А цыганам — пожалела картошку-то! — вспомнили бабы.— У цыгана глаз черен, точно, спортили они твою фатеру! Соломбальский батюшка к тому времени уже помер, и Генкиной матери пришлось призвать на помощь милиционера Кутейкова. И — странное дело: пока Кутейков дремал в комнате, было тихо, а как только он уходил — опять начинался стук, а то вдруг слышался посреди ночи не то чей-то плач, не то дикий хохот... Самый же страх начался, когда Генку с матерью кто-то стал трогать по лицу: вот сидят они ночью, не спят, ждут — и вдруг: будто кто-то ходит, дышит... А потом как холодной слизью по щекам, по лбу — Генка орет, отбивается, мать режет ножом воздух, да разве нечистую силу когда нож брал?

Кутейков дождался как-то свистопляски за сараем и по знаку Генкиной матери вбежал в комнату, запер дверь и громовым голосом сказал: “В случае повторного издевательства нарушающие нервы семьи Захаровых приговариваются к расстрелу с полной конфискацией имущества...” На какое-то время нечисть затихла, но вскоре стало еще хуже, потому что сглаз перекинулся на Генку.

Вот идут они с ребятами по ледовой трояке, на которой расставлены вешки, чтобы не сбиться в пургу, и вдруг что-то загудит, закружит около него, начнет манить куда-то...

— О-ой!!! Опять!.. Ой!.. — верещит Генка и, пригнувшись, несется к вешке, а его уже тянет в сторону, валит с ног... Генка падает, на карачках едва дотягивает до вешки, но и там его кидает, засасывает в пустоту... Ребята подбегут — все стихает...

В школе же Генку порой так трясло, что ребятня от страха пряталась под парты; и учебники его летали, классная руководительница Бородавка только орала да грозила педсоветом... Генка стал слабеть, терять память... Летом мать отвезла его в зверосовхоз к дяде Вите — думала, все-таки тридцать верст от Острова, может, отстанет, зараза... Куда там, Генка совсем очумел, перестал узнавать дядю Витю, двоюродных своих сестренок, а после очередного приступа слег в бреду... Старенький фельдшер не мог сказать диагноз, только выписывал направление в городскую больницу, но не было никакой уверенности, что там смогут что-либо понять в загадочной Генкиной болезни... Шли дни, а Генке становилось все хуже и хуже, и ничто не могло ему помочь...

Мать, просидев у его постели без сна несколько суток, молча собралась и повезла его обратно на остров. Уложив Генку и заперев комнату, поплелась она в Восьмой барак.

— Ну, здрамстуй, подруженька... — проскрипела Лукерья, впуская Генкину мать в комнату. — Давненько не свидывались.. .— Она заквохчала, смеясь, и поцеловала Генкину мать ледяными губами. Та стояла, не шевелясь, пусто глядела в пол...

— Ждала я твоей просьбы, — продолжала Лукерья, садясь на застеленный сундук. — Вчера от на закат петух голос дал, я и подумала — едеть. Да... А ить было времечко… все помню. — Глаза ее закрылись — Не будеть тебе моей подмоги, вот мое слово — ступай, подруженька, с Богом...

— Что было промеж нами — то мой грех! — крикнула в отчаянии Генкина мать, — а дите-то… по-людски прошу, Луша!

Лукерья словно не слышала; помолчав с минуту, стала говорить тихим, ровным голосом.

— Моей власти тут нет, Бога ты прогневила, чем — не ведаю, однако ж Божия то воля, а супротив нее роптать — грех великий Я знам, я роптала. Покарат тебя еще боле Господь за дерзость твою — истинны мои слова, я твою судьбу чую. Нету, подруженька, человечьей воли на земле, одно тырканье. Ступай!

— Нет! — воскликнула Генкина мать. — Луша, спаси! Ты ж сынка свово до жизни вертала — ты умеешь!.. Что мне Божья воля — сына спаси!

— Ступай! — грозно повторила Лукерья. — И не зли меня!. Без толку все это.

— А все ж опробуй! — Генкина мать встала на колени — Луша, весь гнев Божий на себя приму! Неужто нету способа? Неужто нету?.

— Судьбу оммануть захотела? — пронзительно закричала Лукерья — Божьей воли не чтишь? . Что же, пеняй на себя, дура!

— Поможешь, что ль? — не поверила мать.

— Приходьте в полуночь на Тихи болота… — Лукерья вдруг заплакала — Ох, что ж это деетоя-то… И силы моей совсем уже нету. Тропу знаш?.. Сынка-то обряди, да чтоб друг — душа верная с им был…

— Это кто ж? Так ить нету такого! — испугалась мать.

— Е-есть… Да ладны, сам прибегеть. — Лукерья легла и отвернулась к стене. — Ох, зябко... а ты помни: сама этого хотела!

Когда на закате мать уложила Генку в лодку и отчалила, Рыжик разбил окно и кинулся в воду вслед за ними; пришлось подобрать его, чтоб не утоп.
Мать несла Генку на спине; он очнулся и с испугом таращился вокруг — ветки цепляли его за волосы, царапали лицо, будто ведьмы с лешаками тянули корявые руки, звали к себе… Вдруг заросли зашумели, из них появилась скрюченная ведьма. Генка чуть не помер от страха, а Рыжик, заскулил, пустился наутек…

— Чего ширитесь-то? — сердито пробурчала Лукерья — Луна уж высоко...

От скита остались только развалы стен да скособочившаяся часовенка на пригорке; купол ее мертво сиял в лунном свете. Невдалеке кто-то захохотал, завыл нелюдским голосом…

— Не бойсь — сказала Лукерья. — Помолися, отроче, во четыре стороны света да отбей семь поклонов покаянных.

В той стороне, где слышался хохот, раздался гул, и все разом стихло.

Генкина мать в часовню не пошла. Лукерья велела ей ждать на дворе, а Генке приказала подползти к трухлявой иконе Божьей Матери, висевшей напротив осины…

— Совсема я слаба стала — пожаловалась Лукерья неведомо кому и дала Генке выпить вонючего отвара. Голова у Генки прояснилась, страх исчез...

И вот начался отговор — Лукерья закружила, забормотала над корытцем с дождевой водой:

— Стану я раба Божьего Геннадия благословляти, пойду, перекрестясь, из двери в дверь, из ворот к воротам, во чисто поле. В чистом поле стоить престол, на престоле Мать Честная, Пресвятая Богородица держит вострый булатный меч. Подсобите, помогите рабу Божьему Геннадию от укоров, от призеров, от ночных переполохов, от щепоты, от ломоты, от двенадцати тайников, от двенадцати родимцев отговариваюсь — от белого, от черного, от красного, от рыжего, от черемного, от одноглазого, двуглазого, трехглазого, от одноженного, двуженного, трехженного, от однозубого, двузубого, трезубого — спаси. Пресвятая Богороица! Аминь!..

—А-а-а!!!— закричал Генка, чувствуя нестерпимую боль в ногах.

За стеной рычал, рвался к Генке Рыжик, пес прогрыз доску и с лаем кинулся на Лукерью, она плеснула на Рыжика водицей — в тот же миг Генку будто приподняло, и он упал без сил, а пес завертелся, зашелся новым, хриплым лаем. Глаза Рыжика налились кровавой яростью…

— Чегои-то с ним? — испуганно крикнула со двора Генкина мать — Господи, помилуй!.

— Дак стрель его! — Лукерья закашлялась, почернела — Сглаз теперя в ем сидит — стрель, пока не загрыз!

Во дворе раздался выстрел, бешеный рев Рыжика.

— Помираю ить я — вдруг тихо произнесла Лукерья и заплакала. — Кличь мамку...

Генка опрометью кинулся из часовни, и только на подворье уже сообразил, что ноги-то его — ходят…

Лукерья лежала под осиной, слабо шарила по полу, будто искала что-то…

— Дай руку! — прохрипела она.— Душа мается, не выходить... Дай руку!!!

Генкина мать потянулась было к Лукерье, но вдруг поняла что-то, отшатнулась…

— Не помру ить я! — завыла Лукерья. — Да-ай ру-уку-у!!!

— Бежим! — крикнула мать Генке, и они бросились вон из скита, скорее в лес, на тропу; деревья встали стеной, не пуская их; луна погасла, кто-то невидимый опять начал хохотать, и сквозь хохот, сквозь нарастающий гул несся за ними, не умолкая, плачущий голос:

— Ру-уку дай!. Ру-ку-у!

— Генка, курвец! А Варька Митина грит, не поручали вам стиха! — возмущенно орала Генкина мать — А ну, слазий, не то щас лектричество выну — закукарекаешь тогда!

Генка щурился на тусклую лампочку, с трудом соображал, где он, кто вокруг…

— Ох, срамота моя, тока хвори разны цеплят да дурь в башке вертит! — жаловалась внизу соседкам мать — А ить и у меня самой здоровве окончилось — кому ж он останется-то, убогонький мой? Хошь бы ваш мужик выпорол его за стакан, ума прибавил, ей-бо!

— А мамка тва сюдой не влесет? — опасливо спрашивал Загидка.

— Не, боится она — Генка с неохотой отрывался от теплой трубы, ежился — Усе, шалупонь, завтра — как дядя Витя фрицевский штаб взрывал.

— А Лу-укерья? — шептал Васятка — А с ей чего сталось?

— А кто знат? — Генка зевнул — Ходили утром во скит — никого не нашли Ведьмачка — она ж не помрет, пока силу свою да судьбу через руку не передаст. Может, бродит еще где-то здеся, ищет...

— А как она…

— Болтун — находка для шпиона! — веско обрывал разговор Генка и, сморщившись, брел к выходу — Ох, снова жрать охота…

Ночью вьюга выла жалобно, по-человечьи, и, казалось, это ведьма ходит, плачет где-то неподалеку... Генка ворочался под одеялом, не мог заснуть, живот пучило от голода, да еще Лукерья мерещилась повсюду; вот выступает она из темноты, улыбается беззубым ртом, берет Генкину руку…

— Ма-ам! — звал Генка — Ма-ам, ты когда меня в город отправишь?

— Спи уж! — вздрагивала мать — Ох, нету моих сил… Дак к лету, коли раньше ничего не будет...

Генка не понимал, что может случиться раньше, но спрашивать об этом не решался, он отворачивался к стене и вскоре слышал, как кто-то шебуршит по столу, семенит по коридору, поднимается на чердак Генка вспоминал, что это, наверно, их домовой, то есть барачный, вреда от него никакого. Генке то хотелось споймать барачного да и расспросить по строгости, что же сталось с бабкой Лукерьей? А то вдруг становилось так страшно, что, спрятав голову под подушку, думал он, до чего же все-таки здорово, что будет он скоро жить в Архангельске у бездетной тетки, в каменном доме на центральной улице Павлина Виноградова, и тогда уже никакие Лукерьи, никакие барачные не станут его донимать. В городе полно смелых, башковитых людей, и Господа Бога с нечистой силой там давно отменили — странно, конечно кому ж они тогда молятся?.., кто их стращает? — но все равно здорово! Генке становилось так радостно так легко, что казалось ему, будто он вот-вот взлетит и помчится к ласковому солнцу, и полет его будет прекрасен и нескончаем, и никто не сможет помешать ему — ведь сильнее его нет никого на свете! Генка улыбался и уже во сне, жадно глотая угарный воздух, выбрасывал руки из-под одеяла, словно парил над мерзлой и туманной землей...

Автор: Андрей Шарапов

@темы: рассказы, старики и старухи, не своё, мертвецы

---

Записка

[Скрёб-поскрёб]

Эта история абсолютно реальна. В своё время я поклялся себе не сомневаться в её реальности через какое бы то ни было количество времени — хотя было мне тогда всего десять лет. Но уже тогда я понимал, что с годами я буду сомневаться всё больше и больше. Поэтому встал посреди комнаты и дал себе слово — НЕ СОМНЕВАТЬСЯ! Это — случилось, это — на самом деле произошло, и всё. Точка.

В данной истории нет никаких страшных существ, жутких звуков и т. д. Она просто необъяснима, и этим меня пугает до сих пор. Пожалуй, сейчас пугает даже больше, чем тогда — дети легко отвлекаются от чего угодно, в том числе, от тревожных мыслей насчёт необъяснимого и загадочного. Взрослым сложнее...

Но по порядку. Я учился в четвёртом классе обычной московской школы. В моём классе среди мальчишек появилась тогда новая мода — плести из изолированного многожильного провода своеобразные плётки-двухвостки. На самом деле, как я потом узнал, это просто довольно-таки простой элемент макраме — берётся четыре провода, верёвки или т. п., связываются концами, после чего две из них определённым образом оплетаются вокруг вытянутых двух других, отчего быстро заканчиваются. В итоге получается плетёная «рукоять», из которой выходят два «хвоста плётки».

Такая плётка, сплетённая из многожильного провода, была относительно грозным оружием даже в детских руках. То, что мы ими не повыбивали себе тогда глаза — чистое везение. Попадание по бедру, икре или ягодице обжигало резкой болью и оставляло на теле багровые полосы даже через брюки школьной формы (дело было ещё в СССР).

Сплёл себе такую плётку и я. Естественно, захотел испробовать — прямо в квартире, вернувшись из школы (ага, додумался!..). В качестве мишени решил брать листы из старых, исписанных школьных тетрадей, отпускать их в воздухе и, пока они красиво планируют на пол, сечь их плёткой. Занятие, кстати, оказалось довольно интересным: листы планировали по сложным, труднопредсказуемым траекториям, при этом достаточно быстро опускаясь на палас. Так что попасть по ним, или, тем более, разорвать в воздухе ударом плети, было довольно трудно. Что, собственно, и вызывало у меня интерес и даже азарт.

Дома в этот момент у меня были только родители матери — старенькая бабушка и ещё более старый дед. Они сидели в своих комнатах и не выходили (деду так вообще уже ходить было трудно), а я, соответственно, отрывался в своей. Плётка хлопала по листам довольно громко, но я был уверен, что мне не влетит, даже если меня поймают за этим сомнительным занятием: уроки я сделал, а изводил на своё дурацкое развлечение и так уже исписанные (то есть ненужные) тетради... в общем, отрывался, как умел.

Однако исписанные тетради быстро кончились. А листы, уже смятые или порванные ударом плётки, как выяснилось, планируют заметно хуже гладких свежевырванных — и лупить их плетью уже не так интересно. В общем, запас гладких листов у меня быстро исчерпался — вместе с исписанными тетрадями. Поэтому, после некоторых колебаний, я принялся изводить уже чистые, неиспользованные тетради. Что, понятное дело, отчётливо попахивало грядущим наказанием, если родители узнают о том, чем я занимался. И тут уже не вывернешься.

Когда стало понятно, что количество чистых тетрадей уменьшилось до опасной величины — типа, ещё немного, и их недостача будет обязательно обнаружена — я решил-таки опять заняться листами, уже один раз попробовавшими моей плети. Эти листы я более-менее аккуратно складывал на журнальный столик именно за этой надобностью — как я уже написал выше, планировали они существенно хуже «нулёвых», но на безрыбье и рак рыба. Я, в общем, представлял, к чему всё идёт, поэтому сразу их и не выбросил — предполагал, что пригодятся ещё.

Внизу в этой куче лежали листы из исписанных тетрадей, наверху — из чистых, «нулёвых». Я взял один лист оттуда, «добил» его плетью, взял второй...

На третьем или на четвёртом листе я увидел карандашную надпись, выведенную аккуратным, каллиграфическим почерком (помню её с точностью до каждой буквы, каждого знака препинания): «Володя, слушай, не занимайся посторонними делами!». Надпись была отчёркнута линией снизу-справа, на отчёркнутом пространстве стояли инициалы-подпись: «В. Е.». Имя в записке было указано моё. Инициалы, как ни странно — тоже мои.

Эта надпись-записка произвела на меня впечатление внезапно появившегося привидения. Я так и замер, вцепившись в листок с ней. С тех пор я знаю, что такое «волосы на голове зашевелились».

Дело в том, что этой надписи на листе — уже один раз побывавшем мишенью для моей плети — РАНЕЕ ПРОСТО НЕ БЫЛО. Существовал ничтожный шанс, что она таки была — а я её просто не заметил, когда вырывал его из ЧИСТОЙ, НУЛЁВОЙ (!!!) тетради, когда пускал планировать над полом, когда, наконец, подбирал и клал на журнальный столик.

Проблема заключалась в том, что её, эту надпись, просто некому было написать. Теоретически, это мог бы сделать лишь кто-то из моих домашних — кто имел доступ к стопке моих чистых тетрадей, и решил таким образом надо мной подшутить. Так сказать, заранее, на всякий случай, меня одёрнуть. Но никто бы в этом случае не стал бы подписываться незнакомыми мне инициалами (а они были незнакомы: кроме как у меня, ни у кого больше в нашей семье таких не было). Да и почерк был мне незнаком — как пишут мои домашние, когда пытаются писать каллиграфически, я знал. Ничего похожего!

Мне было всего десять лет, но я мгновенно понял, что произошло нечто невозможное. Тут же забыв о своём дурацком развлечении, я сложил записку вчетверо, сунул её в нагрудный карман рубашки и стал ждать прихода родителей, чтобы расспросить их насчёт этой записки. Если бы это была их шутка — они бы, рано или поздно, в этом признались.

Периодически я доставал записку из кармана, перечитывал и прятал обратно. И ждал родителей.

Надо ли упоминать, что все мои домашние и сразу, и потом категорически отрицали, что писали мне какие-то записки в чистых (да и в любых других) тетрадях?.. А вот за мои «упражнения» с плёткой и перевод на макулатуру чистых тетрадок мне конкретно влетело...

Записку я носил в кармане рубашки до вечера. Потом рискнул спрятать её в одном из ящиков письменного стола (тайком от домашних, когда их не было в комнате). Спрятал, сунув на дно ящика, в один из углов. Но не выдержал и полез проверять через четверть часа.

Записки не было.

Я перерыл все три ящика — а также проверил пространство в столе, где они скользили, не завалилась ли туда.

Записки не было.

«Перерыл» — это значит, вытащил весь ящик, а затем все предметы из него — один за одним, не торопясь, проверяя каждый на случай возможного нахождения записки внутри оного предмета.

Не было её там, понимаете?!..

И вот тогда я встал посреди комнаты и поклялся себе никогда не сомневаться в реальности этой истории.

История, однако, имела два необычных продолжения много лет спустя. Или, точнее, «привязки», что ли, «отсылки». Не знаю, как это назвать, судите сами.

Во-первых, несколько лет спустя, один заслуживающий доверия человек, много чего повидавший на своём длинном веку, рассказал мне о спиритических сеансах: как раньше их проводили, что при этом получалось и что не получалось, ну и т. д. Относился он к этому всему максимально объективно, как учёный-исследователь (собственно, он и был им, являясь доктором биологических наук) — и ни в чём не пытался меня убедить. Просто рассказывал. Но на один момент в его рассказах я сразу обратил внимание. Мимоходом он упомянул, что одним из популярных способов «разговора с вызванным духом» являлся следующий: под блюдце подсовывали сложенные листы бумаги, на которых потом, достав и развернув их, находили надписи, сделанные чем-то, похожим на мягкий карандаш. А когда духу отвечали (зачастую дописав ответ на этом же листе), тоже оставляя записки под блюдцем — эти записки исчезали, под блюдцем ничего потом не оказывалось.

Во-вторых, с годами я вырос, закончил школу и поступил в институт, во время учёбы в котором долго и безуспешно ухаживал за одной одногруппницей. Любовь была большая, безответная и несчастная. Но мы, естественно, общались и довольно много — просто как одногруппники. И вот в порядке то ли эмпатии, то ли удобства (я часто писал ей лекции, заполнял за неё всякие контрольные материалы и т. д.) — я начал писать её почерком. Точнее, пытался писать — хотя и преподаватели, и даже одногруппники путались и не могли отличить, где писала она, а где я, и сама эта девушка, и я тоже прекрасно отличали её настоящий почерк от того, что было написано мной «типа её» почерком. То есть подражать её почерку у меня получалось — но не очень хорошо.

Так вот. Этот самый мой почерк, «похожий на её», был крупнее и грубее оригинала. Но, как и оригинал, оставался при этом разборчивым, каллиграфическим. И чрезвычайно напоминал почерк, которым была написана та самая записка (что я, естественно, понял далеко не сразу).

Как сказал один мой друг, которому я всё это рассказал — «где-то в будущем ты создал машину времени и ещё напишешь эту записку сам себе».

Ну, не знаю. В любом случае — это было, произошло в действительности. Как бы я сам сейчас во всём этом ни сомневался.

@темы: рассказы, предметы и вещи, искажения времени и пространства, не своё

---

Завод в Смоленщине

[Скрёб-поскрёб]

Как-то раз, а точнее, пару лет назад, я с отцом и парой друзей поехал к родственникам в район Смоленска. От города — часов пять. Места глухие, городок, точнее поселок, на меня произвел впечатление уровня из «Сталкера» — почти полное отсутствие людей, железобетон, скрещенный с древними советскими сараями, которые будто в насмешку обзывали «избами», небольшой мост через бурную реку, которая, правда, в ста метрах сужалась и превращалась в мутный и очень медленный ручей, забитый ряской, изредка рассекаемой зарослями камышей. Кстати, это единственный раз, когда я видел ряску на реке — думал, такого не бывает, ибо её должно смывать течением. Но там то ли течение было ближе ко дну, то ли еще из-за чего-то, но ряски было полно, такой мертвенно-зеленой, почти бесцветной.

Но я немного отвлекся. Вот городок, уж не помню его названия, был довольно мирным, родственники жили за его пределами, где-то в 500 метрах от «городской» зоны. Там у них свой огород, а в реке прямо под домом можно было даже на щуку ходить. В общем, если не считать серого городка, который так же разваливался, как и завод, около которого тот был построен, место — райский уголок. Тепло, тихо, мухи не кусают, комары особенно не достают. Пока отец там разгребал своё прошлое с братцем, мы с друзьями (назовём их Денис и Сергей) шатались по окрестностям. Решили пойти к местному заводу, а точнее, к его заброшенной пристройке рядом с той самой обросшей ряской рекой. Мы же новенькие там, историй не слышали, почему заброшен — не знаем, про то, что может охраняться, не подумали, знали только, что раньше там что-то с тканью делали.

В общем, всё просто: залезли, начали бродить. Какие-то коридоры, складские помещения. Денис обзавелся нехилым таким ломиком и использовал его как посох, Гендальф недоделанный. Идём, бродим, рассматриваем. Тут я начинаю чувствовать, что что-то тут не то. Пришел к выводу, что это самое «не то» суть есть странные потоки воздуха. В одной половине комнаты был тёплый сквозняк в лицо, а в другой — холодный, бивший сзади по ногам, а в некоторых местах они вообще скрещивались, создавая очень странные ощущения. Я тогда это заметил, но посчитал это всего лишь забавной особенностью окружения.

Что потом? Потом мы, как это глупо ни звучит, разделились. Я еще в школе умел пропадать из виду вроде бы на пустом месте. Тут я, оказавшись один на пустом заводе, немного струхнул, но тихо доносившийся из наушников Оззи и последние закатные лучи солнца, пробивающиеся сквозь грязные окна, успокаивали. Ну один, и что? Как будто в первый раз, ничего, пробьёмся!

В общем, бродил я долго. Чертовски долго, можно сказать, заплутал в трёх соснах. Ну не знаю, как это так. Но заплутал же! А еще мобильник начал странно себя вести: на наушники и встроенные колонки как водой плеснули — они выдавали музыку в сильно искаженном виде. Лишившись последней защиты от реальности, я начал паниковать. Во-первых, мои крики: «Эй, вы где?!» — возвращались эхом, причём таким, что кричать мне быстро расхотелось. «Эй, вы где?!» возвращалось искаженным «ГДЕ ВЫ!», причём скорее утвердительным, нежели вопросительным. Во-вторых, со временем сквозняки стали сильнее, и при ходьбе по строению я начал явственно слышать «третью ногу». Я иду «топ-топ», и за мной, чуть-чуть выбиваясь из такта, слышался еще один «топ». При этом надо сказать, что это было НЕ эхо — эхом в этом чертовом здании отдавался лишь мой голос. А мой ли вообще? Ну вот представьте меня — один уже часа три в заброшенном здании на границе цивилизации, ночь, странные «течения» воздуха, топанье за спиной и лишь стальной прут в руке, убеждающий меня хоть в какой-то безопасности...

Не знаю, сколько я провёл еще там времени, но где-то через час я начал буквально сходить с ума — молотить прутом всё, что попадётся, руку аж до крови смолотил, пока метался. Мне постоянно казалось, что кто-то меня цепляет за ногу, на которую, напомню, дул довольно прохладный ветерок. Кажется, еще через час я обезумел совсем — мне начали слышаться маршевые барабаны, чьи-то вопли, и стертая прутом до крови рука уже не позволяла беситься в боевом безумии, кроша всё вокруг, а невидимые руки уже покоя не давали и не пытались притворяться, что их как бы нет. В общем, очнулся я, лишь когда неведомым образом грохнулся в реку и меня выловили уже изрядно перепуганные друзья с отцом. Мне влетело — отец, видимо, решил, что мы там что-то то ли курнули местного, то ли подвыпили, хоть за мной такого и никогда и не наблюдалось.

Пошел я потом выяснять: а) куда делись друзья; б) что с отделением завода случилось? Вот что я выяснил — друзья никуда не девались. И странных сквозняков не чувствовали, а я, по их мнению, просто «пропал», ибо они обыскали вообще каждый миллиметр здания. Историю завода мне поведал двоюродный брат отца, к которому тот и приехал в Смоленск. Завод был по канатным изделиям, причём старый, чуть ли не с XIX века там стоял, хотя здание, конечно, перестраивали. И работали на нём больные на голову люди, которые в один прекрасный день решили на этих самых канатах и повеситься. Причём не просто так: они устроили забастовку и закрылись на заводе, мол, есть нечего, а когда милиция вскрыла здание, то зрелище было такое, что даже много чего повидавшим милиционерам стало плохо — в центральном зале была огромная виселица из единого куска каната, на которой висели, как мухи на клейкой ленте, работники завода. Как они смогли это сделать на существующем оборудовании такое и более того, повеситься на ней под потолком без всяких опор — неизвестно. После этого люди из городка туда работать идти не желали, а новички быстро спивались. Вот такая история. Если подумать, то даже хорошо, что я не помню, как попал в мутную воду реки.

@темы: рассказы, заброшенные дома и недострой, искажения времени и пространства, не своё

---

[Лорка из Великого Дома Ксаар]

Красота и мода.

Вроде бы не слишком страшно, но меня передернуло... Почему-то

@темы: картинки, предметы и вещи, не своё

---

Случайный флуд

[Скрёб-поскрёб]

Как заметили наши самые внимательные читатели, все истории помечены тэгами, распределяющими их на определённые категории. Поскольку тэгов много, а плодить сто постов не хочется, есть вопрос: истории под какими тэгами интересны вам больше всего? А какие самые унылые?
В опросе не участвуют технические тэги — все, где упоминается админ ("сущности" не в счёт), "своё" и "не своё", "вопрос", "голосование" и т.п.
Вроде бы я уже спрашивала, но каких тэгов откровенно не хватает?
Желающие могут похоливарить в комментах на свободную тематику.

Сопроводительное изображение, которое может взволновать трипофобов и не только

@темы: вопрос, голосование, голос админа

---

Подсобное помещение

[Скрёб-поскрёб]

Однажды в детский садик (лет 5 мне было) меня мама привела не как обычно, а на час раньше, так как она в тот день очень спешила на работу. Воспитательницы еще не пришли, но были поварихи. Они, видимо, приходили раньше, начинали готовить. Одна из них — не знаю, или не помню уже, как звали — была знакомой моей мамы. Мама и попросила ее присмотреть за мной часок, пока не придут воспитатели, на что та согласилась.

Поскольку мне было весьма скучно сидеть просто так, то я попросился выйти и походить по безопасной части кухни, где не было горячих плит и острых предметов, и мне разрешили.

В той части кухни была дверь, а меня она всегда привлекала: уж очень мне почему-то интересно было — что там, за ней? Что в ней было такого притягательного — не ясно, потому что она была самой обычной дверью: непримечательная абсолютно, советская, белой краской покрашена, и красным какие-то технические буквы неаккуратно были на ней намалеваны. Но, тем не менее, что-то меня к ней тянуло и тянуло. Я эту дверь видел и из зала нашей группы, когда проходил мимо кухни много раз. Если дверь на кухню была открыта, то она мне всегда бросалась в глаза, но попасть из помещения группы было нельзя, да и не для детей это место, кухня-то. А тут я у поварих сижу, и вот эта заветная дверь передо мной, вот она. Ну как тут было сдержаться и не заглянуть? Вот я момент-то выгадал, когда никого не было рядом, и решил заглянуть.

Открываю, а там помещение полтора на полтора метра, пустое, на потолке просто лампочка горит в патроне, стены покрашены светло-коричневой краской на высоту человеческого роста, а выше — побелка, а прямо еще одна дверь, такая же обыкновенная. В общем, кладовочка. Но этим я не удовлетворил свое любопытство. Я зашел туда, открыл следующую дверь, а там опять помещение полтора на полтора, но не копия первого. Но похоже.

Тоже пустое, правда, дверь немного другая, стены потемней покрашены, лампочка на потолке горит, и опять дверь, только справа. Захожу в следующую — то же самое: маленькое помещение, пустое и еще дверь, опять справа. Я и туда зашел, и опять то же самое. И тут меня какой-то страх обуял, страх, что куда-то я далеко захожу и могу потеряться. Еще какая-то непонятная тревога, нехорошая и неприятная. Поэтому в следующую дверь я уже не заходил, а просто открыл и заглянул. И да, там было то же помещение, пустое, и опять дверь, но уже по прямой, и лампочка на потолке.

Я посмотрел и обратно побежал. Выбежал на кухню. Сел на стульчик и сидел, покорно ждал, когда придут воспитатели. Но эти кладовки бесконечные мне не давали покоя, и я решил спросить у поварих, мол, тёть, а что у вас там за дверью-то?

— А ты не ходи туда, там кладовка у нас, барахла навалено, кастрюли, швабры... Не ходи туда, а то рухнет на тебя все, покалечишься. Делать тебе там нечего.

Больше ничего спрашивать не стал, потому что не до меня им было — у них готовка, а я тут со своими расспросами пристаю. Но я ведь никаких швабр и барахла там не видел, да и помещений там было несколько, и все пустые. И так меня это любопытство раздирало, что пока поварихи готовили, бегали туда-сюда и в эту кладовку заглядывали, я решил, что мимо пройдусь, а сам загляну еще разок туда.

И вот одна из кухарок открывает дверь, вытаскивает кастрюлю оттуда, а я из-за ее спины заглядываю.

И правда, помещение полтора на полтора, все завалено кастрюлями и прочей утварью, а по прямой, где была дверь, стоит стеллаж с кухонными принадлежностями. Никакой двери нет и в помине, даже нет света — ни лампочки, ничего. Я как сейчас помню. Почему-то даже не пришел в замешательство, будто это все в порядке вещей.

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Голоса из динамика

[Artemisia absinthium]

Всегда интересовался, особенно по молодости, тематикой сталкерства, аномальщины, околоНЛОшными темами, иногда почитывал желтую прессу. Но всё так — на любительском уровне. Потом встретил жену. Переехал, прибавилось забот, забыл увлечение. Забыл до поры до времени, так сказать.

Частенько навещал родителей, бывало затирал с мамой на вышеупомянутую тематику. Она — ярая фанатка «секретных материалов». Совершенно случайно дошло дело до обсуждения феномена ЭГ (электронных голосов) и она вспомнила деда, по отцовской линии. Мол, иди проведай дедушку, спроси у него, он что-то рассказывал.

Деда с бабушкой я видел редко, хоть и жили мы, считай, через дорогу. Дед — уважаемый, во времена Союза, человек, активист партии, дом-совета, к тому же блокадник. После Великой Отечественной некоторое время жил в Куйбышеве, там же проходил воинскую службу. Был почти что профессиональным военным, но по состоянию здоровья — застуженные при блокаде Ленинграда лёгкие — был списан в запас, после чего успешно работал в отрасли ракетостроения, на местном полувоенном производстве. Отец, впрочем, как и я, повествующий вам, по его стопам не пошли — батя стал технологом, а я — программистом/репортёром.

Прошло несколько недель с разговора с мамой о ФЭГ. Полученная информация легко и непринуждённо вылетела из головы. И в целом ничто не предвещало ее появления, если бы родители настоятельно порекомендовали нам с женой навестить стариков, мол, у деда день рождения, обрадуется...

Семейное торжество успешно отгремело посудой и все собравшиеся начали распределяется кучками по квартире для перетирания каких-то своих тем. Мы с дедом и батей остались в гостевой комнате, общались. Собственно тут и вернулось воспоминание о маминых словах:

— Дед, слушай, а ты ведь в Куйбышеве служил?

Дед внимательно перевёл на меня взгляд:

— В Куйбышеве, в связи служил... Чего это ты вдруг вспомнил?

— Да мы с мамой обсуждали Феномен Электронных Голосов... — в комнате повисла тишина, дед и отец внимательно смотрели на меня.

— Рассказал уже? — дед глянул на отца, — хотя за сроком давности...

— Что рассказал?

— Про службу мою, — дед поправил очки.

— Мама сказала, что ты служил радистом, вот я и поинтересоваться хотел...

— Поинтересоваться? Ну что ж, я тебя «поинтересую» тогда...

«Навестить деда» в итоге растянулось далеко за полночь, но, в целом, оно того стоило. Я расскажу вам несколько историй, хотя в правдивость их мне самому не очень верится...

***
История 1. Зов

Дед служил в радиоцентре с документальным названием «Объект № 15». Сейчас в принципе в нём нет ничего секретного: несколько высотных антенн, бункера, еще что-то. Строился в 1939–1940 годах и, по тем временам, имел, в общем-то, солидные мощности.

Ко времени прохождения службы уже не был таким уж современным, как хотелось бы, но всё же еще функционировал. Местные говаривали, что он являлся частью системы Периметр, кто-то говорил, что он соединялся с сетью подземных бункеров под самим городом, в целом — много всякой «желтой» инфы.
Дед, как раз, отучившийся на радио-технолога, после университета попал «на аппаратуру». Работа была нехитрая — чини что сломалось, а что не сломалось — протирай. Ну и неси вахту в эфире — слушай, передавай, но чаще — слушай.
Союз, холодная война, опасность глобальной ядерной катастрофы — это никуда не деться, всё строго. Иногда, бывало, наталкивались на заграничные радиостанции, слушали музыку, ничего не понимали и скакали на следующую частоту. Изредка цепляли передачи с Атлантики и Тихого океана, конечно сразу же их писали, вдруг шпионская информация.

Был вечер пятницы, дед заступил на дежурство в час дня и как обычно начал крутить ручки, жать кнопки, слушая эфир. Какие-то частоты были «белые», кроме шума не было ничего, встречались переговоры гражданской авиации.

День был скучный, тянулся медленно. Особой служебной нагрузки не было. Дед сидел на «связи» всегда с техником. В тот вечер рядом сидел Виктор, высокий худой, как сейчас бы сказали «ботан», совершенно невозмутимый и хладнокровный, «эпизодами» загробно-молчаливый.

Часы в бункере показывали 23:15, или около того, когда на стенде замигала зеленая лампа «входящая передача». Дед щёлкнул тумблерами, «навёлся» на частоту и включил мирофон:

— Пятнадцатая, на связи, приём!?

— Есть тттттут кт... — шум помех мешал передаче.

— Пятнадцатая, на связи, приём!?

Если пришел сигнал, подумал дед, то частота «наша», кто-то из армейских.

— Пшшшш шшш... Олежка! Олежка! Ты?

Деда пробило холодом по спине:

— Это пятнадцатая, говорите...

— Олежка, мой хороший, ты передал в штаб? Ты смог? Тебе удалось?

— Приём! Кто это?

— Олежка! Это же я... — голос осёкся — Олежка, какая дата?

Дед взглянул на Виктора, тот кивнул:

— Записываю на магнито-ленту.

— Это пятнадцатая! Приём! Если правильно вас понял, сегодня 17 мая. Кто говорит?

— Пшшшш... шшшш — белый шум застилал эфир.

— Олежка... это снова случилось... ты не помнишь... ты ещё же не знаешь...

Зелёная лампа входящего сигнала погасла. Дед, помедлив несколько секунд, набрал по внутреннему телефону командиру части. Через полчаса приехал командир, шесть солдат и два «НКВДшника». Запись изъяли, послушали. Виктора отправили в соседнюю часть. С деда подписку о неразглашении на 25 лет.

***
История 2. Звонок на полуостров

Вероятно, дело было в конце 70-х–80-х. Дед успешно служил на Объекте.

В Куйбышев приезжали какие-то шишки из Кремля, то ли с проверкой, то ли еще зачем. День был тихий, не суетной.

Дед Олег сидел «на связи» когда загорелась зеленая лампа входящего сигнала. «Звонили» с севера, взволнованный голос представился полковником Широковым и сообщил, что звонит с городка «Заполярный», поинтересовался, не приехал ли кто из кремлёвских.

— Во дела... — подумал тогда дед. — Неужто проверка!?

Не прошло пять минут, как герма со скрипом открылась, и в помещение узла связи ворвался командующий части:

— Смирно! Стройсь!

Дед и его напарник вскочили, отдавая честь. Вошли какие-то люди в форме:

— Солдат! Ты принимал с Заполярного?

— Так точно...

— Соедини!

Дед включил передатчик и запросил адресата:

— Широков!

Человек в погонах отодвинул деда от микрофона:

— Широков! Что у вас за хрень творится?

— Я не знаю, что вам ответить... На СГ произошло ЧП, 6 двухсотых, 7 пропало без вести. Мы оцепили место, ждём приказа.

— Исполняйте, — человек в погонах «положил трубку».

Вся делегация быстро покинула бункер, оставив кучу вопросов и приказ «не разглашать».

***
История 3. Двадцать третий

Служба есть служба, ничего не поделаешь, должен сохранять спокойствие даже тогда, когда надо уже нервничать. Иногда вопросов было больше чем ответов.
Было лето, середина июля, жарища. Половина служивших были на хозяйственных работах, когда часть подняли по тревоге. Все заняли свои места, в бункер забежал командир, явно взволнованный:

— Слушай приказ, солдаты! Тревога боевая, но нет повода для паники, это не война... Срочно слушать Тихий океан, о всех передачах докладывать.

Бункер «листал» частоты, то и дело натыкаясь на гражданские.

— Слышу передачу! Шифрование союзное! Передаёт бортовой номер...

— Проверить сигнал!

— Тащ. командующий, номера нет в списке кораблей...

— Слушать дальше! Вывести сигнал на динамики!

Дед обернулся через плечо: странный приказ, не по уставу...

— Есть устойчивый сигнал!

— Всем тихо! — проорал командир.

Передача велась на чистом русском. Транслировались координаты и сигнал о помощи.

— Приём! Приём! Это Союз! Веду бой! Прошу помощи у авиации.

— Приём! Приём! Это Союз! Мы запустили ракеты! Визуально подтверждаю детонацию боевой части! Взрывная волна пришла на 14 секунде после вспышки. Повреждения термические, минимальные, по правому борту. Потери команды — 12 со стороны вспышки.

Командир напряженно слушал.

— Меня кто-нибудь слышит? Это атомный линкор Советский Союз! Прошу помощи! Веду б... — передача скрылась в волне шума.

Вы спросите что странного в этой истории? Линкор проекта 23 Советский Союз не построен вообще и уж точно не был атомным. Не меньше вопросов оставили слова «про вспышку».

***
История 4. Без причин

Ближе к зиме дед получил пневмонию на левое легкое — последствия блокады.

Успешно лечился в госпитале, шёл на поправку. Около обеда в коридоре началась какая то суета, врачи и персонал метался взад-вперёд. Дед выглянул из палаты и оцепенел. По коридору бежали несколько солдат, один точно был с пятнадцатой, за ними врачи катили каталку с чем-то или кем-то... Накрывавшая простыня была багровая от крови. Солдаты орали, чтоб все покинули коридор.
Когда «делегация» пробегала мимо палаты дед с ужасом увидел свисавшую сине-серую руку с которой ручьём стекала кровь.
В палатах наметилось оживление, все обсуждали произошедшее: несчастный случай на стрельбах? Дебош с оружием?
Дверь в палату открылась вместе с главврачом:

— Товарищи отдыхающие! — глав был юморным мужиком, но выражение лица говорило о не самом хорошем настроении. — Мы вас переводим по второй корпус, к травмам, полежите там...

— Товарищ доктор? — спросил старшина с гриппом. — ЧП что ли какое-то?

— Вам знать не положено...

Дед первым собрал вещи, оделся и вышел в коридор. Пол уже был подтёрт сестрой, необычно мрачной и нервной.
По дороге к выходу был Т-образный перекрёсток коридоров, уходивший в операционную метром через 10. Вот тут-то и ожидал «сюрприз». Стены в операционную были измазаны кровью и... какой-то желчью или хим. реагентом...

— Видать что-то серьёзное — подумал дед, невзначай бросив взгляд в приоткрытые двери операционной. И замер. Замер сам, замер взгляд. Замерло дыхание.

За дверьми шла операция, и судя по крикам, «на живую». Весь пол был залит кровью, бегали врачи. Но самое главное, что перед дверьми на стуле сидела и плакала в голос медсестра, прижимая к груди... то, что осталось от руки!!! То место, где должна была быть кисть правой руки, было замотано в марлю или тряпку, через которую сочилась багровая жидкость. Дед стоял как вкопанный, пока его не подхватил солдат.

«Палата» в составе деда и 3-х других солдат вышла на улицу, где творилось необычайно оживление. Вход для каталок был залит кровью, рядом дежурил УАЗ с военными. Не прошло и 2 минут, как со стороны операционных послышались крики, а затем выстрелы из АК.

— Что за херня тут происходит?

Из центрального входа выскочил главврач и побежал к военным, бормоча себе под нос:

— Дослушались, №лядь!.. пять двухсоток, пять двухсоток...

Деда и ко подхватили врачи, прибежавшие с травмы и отвели в корпус. Всем сообщили, что произошел несчастный случай, у служившего умерла сестра и тот тронулся умом, убил сослуживца и двух ранил. Сарафанное же радио говорило о 9 мешках в части, 4-х в больнице и о медсестре, умершей через 3 дня.

@темы: параллельные миры, безумие, рассказы, призраки и духи, искажения времени и пространства, не своё

---

Схема

[Malte LB]

Псевдотехнарская страшилка, немного ругани.

Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я проживал в Санкт-Петербурге, на пр. Энтузиастов, 18, кв. 34. Пожалуйста, если вы найдете это письмо и если останется еще город Нижний Новгород и в нем улица Советская, 4, перешлите его туда. Мама, папа, я люблю вас, я думаю о вас сейчас, я во многом был неправ и хотел сказать, что тот ваш февральский перевод дошел, просто я купил на него выносной винчестер и видеокарту, простите меня, господи, как глупо, как детски, как стыдно.
На самом деле, учусь - учился, господи, рука дрожит, что за идиотство, пальцы привыкли к клавишам, - я неплохо, по крайней мере, по меркам Политеха. Факультет робототехники не считается - не считался? - самым задротским в этом месте. Я доучился до середины третьего курса. Мне нравилась физика, черт вас всех подери. И чем она мне теперь поможет, хотел бы я знать? Крышка, - ВасильВасилич Крышев, вы все-таки отвратительный человек, у вас прощения просить не собираюсь ни за что, - морочил нам головы, заставляя спаивать и собирать простейшие приборы, и половина аудитории стонала над глупостью этого задания: двадцать первый чертов век; а вторая смеялась и подбадривала первую - вот жахнет атомная война, будем все в метро сидеть, крыс кушать, так спасибо скажете. Какие, нахрен, крысы, какое, нахрен, метро? Какая, нахрен, атомная война? Разве что кто-то из людей у кнопочки каким-то непостижимым образом поймет, что пора разнести к чертовой матери дачный поселок в зажопинске возле Питера, пока эта хрень не добралась дальше. Дай им Бог ума для этого.
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я учился на факультете кибернетики и робототехники в Политехническом университете. Времени у меня сейчас так себе, но я попытаюсь успеть рассказать про то, что привело меня к тому, что я есть сейчас, что заняло последние полгода мои и одного моего друга в этой адовой дыре под названием Питер.
Пара слов о моем - знакомом? не знаю, все-таки другом его не назвать. Он мой одногруппник, и никто из целого курса, кто знал его (кроме, наверное, меня сейчас), включая преподов, не мог понять, какого хрена этот парень забыл в Политехе. Он не был способен ни к чему из всего курса предметов, хотя и пытался, вроде бы, учиться. То есть, мы халявили, бухали, качали, списывали, мы даже шпоры распечатывали, лень было писать, но мы что-то понимали в том, что, как предполагалось, изучали. Мы были теми "техническими мальчиками", которыми так хвалился совок, способными, как в анекдоте, лениво перелистать методичку по китайскому за пять минут до экзамена, еще раз спросить, что сдаем, докурить, пойти и сдать. Способными на коленке собрать из лампового телевизора и старого винчестера маленький проектор, починить что угодно, от электрочайника до сгоревшей мамы, имея в наличии отвертку, две тапки и пару граммов веществ. Но этот парень был... круглым идиотом. У него все валилось из рук. Одному черту известно, как он доучился до третьего курса. Господи, почему именно он? Почему он не пошел на какой-нибудь чертов филфак, к своим любимым книжкам? Почему я, дурья моя башка, вообще вздумал сойтись с ним после зимней сессии? Почему потащил его в "Старую техническую книгу"?..
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет и меня прозвали "Кроликом" с легкой руки Крышки, который, глушня старая, плохо расслышал мою фамилию на первой паре и вздумал еще шутить по этому поводу. Приклеилось намертво. Кролик и Кролик. В конце концов, я утешал себя тем и указывал другим на то, что у кроликов есть пара качеств, которые любому парню приятно иметь в наличии. Но я до сих пор не в восторге, если честно, хотя сейчас это вообще потеряло всякий смысл.
С Максом (его никак не прозвали, я же говорю, хотя у всех он прочно ассоциировался с этими желтенькими книжками из серии: "что-нибудь там для идиотов") я сошелся во время последней зимней сессии. Как раз тогда мне категорически нужна была пара пособий - наш теормех издал их сам и был психнут на этих книжках, бывалые люди говорили, что на экзамене он валит идиотскими вопросами вроде цвета форзацев и расположения иллюстраций. А с теормехом у меня и без этого не очень сложилось, так что книжки были нужны, хоть вешайся.
Собственно, накануне экзамена я торчал на утопающей в заплеванном снегу скамейке возле первого корпуса и прикидывал, к кому еще из счастливых обладателей заветных учебников можно пойти, - друзей уже обзвонил, они тоже сидели в луже, - подсчитывая в уме пиворасход на сегодняшний вечер при таком раскладе. В "Старую техкнигу" - чтобы ей провалиться! - я сегодня уже не успевал, а в библиотеке искомого не было, и не было уже давно. Ну у кого-то же эти книжки должны валяться, если в библиотеке они кончились.
В этот момент мимо меня прошел Макс, таща два здоровенных пакета, распираемых чем-то кубическим, и я не удержался от того, чтобы не сказать:
- Трансформаторы пиздишь?
...шутил, конечно. Какие трансформаторы.
- Как маскировать на выходе собрался? Под книжки?
Макс не стал поступать, как всякий нормальный человек, - то есть не сказал со смехом: "Да пошел ты, Кролик" и не потащил свои пакеты дальше, - а остановился, поставил ношу на грязный снег и серьезно посмотрел на меня.
- Это и есть книжки.
Пакеты были кубическими - честное слово.
- Ты на все курсы вперед их выбил, что ли?
- Нет, почему? Тут нет учебников, это... так... это я взял в Маяковке, просто мне сюда заехать надо было.
- Где взял?
- В библиотеке Маяковского, - он повернулся, показал куда-то в сторону метро.
Я не из Питера, я уже это вроде сказал, поэтому не очень понял сначала, про что он говорит. Макс-то - коренной питерец.
- Ни хрена себе у тебя худлита накануне теормеха.
Макс как-то сник.
- Да учил я его, учил, а толку - чуть. - Он махнул рукой тем древним жестом, который близок каждому студенту. - Все равно.
Мне не слишком было дела до этого придурка, и я кивнул в том роде, что теормех и вправду засада - хуже некуда. Макс поднял свои пакеты и собирался уже двигать дальше, как тут мне пришла в голову мысль. Макс старается учиться, и, вполне вероятно -
- Слуш, чувак, - это я тогда просто не знал его имени, если честно, - у тебя суперкнижонки нашего Писаки есть?
- Пособия по теормеху? Есть.
Лучше бы я тогда завалил чертов теормех и пошел в армию.
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я учился на третьем курсе Политехнического универститета. Макс сдал ту сессию, потому что я ему помог. Ну, не смог не помочь, потому что Макс был совершенно удивительный человек. Мозгов на физические науки у него не было совершенно, - господи, если бы были, если бы у него было чуточку больше мозгов и чуточку меньше идиотских идеалов, я бы здесь сейчас не сидел, - но он истово хотел стать "кибернетиком и робототехником". Или кем-то вроде. Когда я спросил у него, зачем он пошел сюда, если не умеет элементарной схемы начертить, он смутился и ответил, мол, так, хочется. Я тогда сказал, что он дебил, но он особо не обиделся.
Квартира Макса - он тоже снимал, - вся была книгах, и Чехов с Пушкиным там тоже, наверное, были, но в основном на полках-столах-полу стояли-лежали-валялись разные фантастические романы. Весь спектр - от коричневого собрания сочинения Жюль Верна где-то из пятидесятых до современных ярких книжонок. В туалете я нашел Брэдбери, в холодильнике, рядом с колбасой, покрытого инеем Гарри Гаррисона. Пол и матрас, заменяющий кровать, были минным полем из космических кораблей, неизвестных планет, коварных тоталитарных Систем, роботов и спятивших ученых. Шагу нельзя было ступить, чтобы не взорваться.
- И ты еще в библиотеке их берешь? Да я бы чокнулся, если бы прочел все это, - признался я ему не без восхищения в первый же день. Вообще я ничего не имею против хорошей фантастики на досуге (хотя больше люблю кого-нибудь вроде Пелевина), но не в таких же объемах!
- Да ладно, - серьезно ответил он. - Они отличные. Хочешь, дам почитать что-нибудь?
Потом я и вправду взял почитать Уэллса и крепко на него подсел; а вот новые мне не понравились, слишком много шума и все кривее некуда. Правда, я читал по порядку и восьмой том так тогда и не дочитал. Больше почитать Уэллса мне не доведется.
Интересно, что бы на моем месте сейчас делали герои Уэллса? Выживали бы? Писали письмо, объясняясь потомкам? Черт подери.
В Максе было что-то такое очень подкупающее с этими его книгами и прочим. Он ведь и правда пытался учиться, был почти на всех лекциях, конспекты строчил. Правда, временами откладывал ручку и, сжав руками голову, пялился на доску, - со стороны казалось, что вкуривает написанное там, но я-то знал, что в такие моменты препод мог спокойно говорить и писать по-китайски - Макс дошел до той точки лекции, с которой он уже не понимал ни слова. В такие моменты лицо его застывало, казалось сосредоточенным, но, когда я сидел рядом, я мог видеть, как неестественно он выглядит, словно свел все мышцы в маску; я мог видеть, как под этой маской торчал настоящий Макс, и в прорехах ее - прорезях глаз, рта, носа - мелко подрагивалось, мигало, сдерживая то ли гнев, то ли отчаяние.
Моих друзей он сторонился. Для того, чтобы привыкнуть общаться со мной, ему потребовалось время. Он часто вел себя, как хикки, которого пинком выбросили из любимой норки. Только через месяц он приучился не вздрагивать и не самоустраняться, когда мы шли вместе, а кто-то на территории окликал меня или подходил к нам - ко мне - поболтать, поделиться пивом, новостями, просто сказать "привет". Зато домой к нему я забирался не раз и не два: поделать задания (за двоих), порезаться в старкрафт или какие-то бесконечные космические шутеры, поесть - еда у него была всегда, и он умел сделать ее съедобной, - поговорить обо всяком. Часто - про книги. Классику он тоже знал, кое-что - наизусть.
- Чего на филфак не пошел? - спросил я его как-то, стараясь, чтобы это не звучало, как оскорбление. У нас все равно обычно разговоры не очень клеились. Но со мной он хотя бы мог выговорить фразу-другую.
Просто чертов очкарик и вправду походил на тощего интеллектуала, вечно таскающегося с томиком поэзии. Только вместо поэзии он носил что-нибудь, например, из Азимова.
- Знаешь, - ответил он. - Ты вот сказал, что устал бы читать все это... вот и я тоже устал читать. Теперь мне хочется что-нибудь сделать. А на филфаке я бы читал дальше.
- Ты и сейчас читаешь дальше.
- Ты понял, что я хотел сказать, - ответил он и сменил тему.
Ни хрена я тогда не понял, тупица чертов.
Иначе бы смог, наверное, помочь ему применить его чертов энтузиазм в более мирных целях. Или, по крайней мере, не потащил бы в "Техкнигу".
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, мне двадцать лет, я был студентом Политеха и любил время от времени заглядывать в магазинчик "Старая техническая книга". Это было неплохое место в подвале в центре города - там тихо, тепло зимой и холодно летом, умный мужик в качестве продавца, всегда готовый помочь с любой немыслимой хренью, которая тебе нужна, - и чертова куча технических книг. Я своими глазами видел там легендарный "Справочник молодого обмотчика электрических машин" за 56 год. Физика, техника, механика, химия, медицина любого рода и вида, любого года издания, от начала века до конца девяностых. Там были даже словари и разные специальные издания про литературу, рисование, фотографию в закутке для гуманитариев. Как на грех, в этом закутке стояла и пара стеллажей с худлитом, состоящим в основном, конечно, из фантастики - что еще может быть ненужного дома у людей, сдающих сюда техническую макулатуру?
Не знаю, как объяснить, какого хрена я здесь тогда забыл, тем более с Максом. Мы ведь не дружили толком, я же говорил. В тот день возвращались с физры. Я долго косил ее и досдавал на той паре кучу разных костоломных штук - время катилось к маю. Костям и всему остальному во мне это не сильно нравилось. К спорту я относился так себе, если честно. Но даже теперь не слишком жалею - к чему мне сейчас? Драться? Ага. Убегать? Куда я вам побегу?
Макс был совсем заморыш. Подтянуться раза три он еще мог, но потом обвисал тряпкой. Препод, списанный военный болван, рвал и метал. Если бы он мне такого наговаривал каждый раз только за то, что я чего-то там не могу, я бы уже устроил ему суровую физическую месть. Макс терпел. И в тот день препод, брызжа слюной, наматывал круги вокруг турникета с Максом, вцепившимся в поручень; препод ругался, из группы уже даже не обращали внимания, Макс висел. Он висел на этом долбаном турникете минут десять. Подтянуться он не мог, это верно, но сколько препод не орал, чтобы он отпускал поручень и полз делать непотребные вещи, ибо ни на что другое не годен, Макс молча продолжал висеть. Из лица у него была маска, только какая-то другая, не такая, как на лекциях.
После пары я подошел к нему и предложил прошвырнуться в "Техкнигу".
Конечно, Макс безошибочно вынюхал свою фантастику и рванул к ней напролом, даром, что был там впервые. Я медленно пошел вдоль "физических" полок, потому что мне ничего не было нужно, и я знал об этом; потом подумал, что можно купить один справочник - библиотечный я еще зимой протерял. Это было не к спеху, но почему бы и нет. Я очень точно помню, как стал искать этот справочник, присел, вытаскивал стопки с нижней полки, чтобы добраться до последнего ряда. Помню, как Макс подошел ко мне и встал молча, а я не сразу его заметил.
- Нашел чего-нибудь? - спросил я, когда попытался отодвинуть назад кучу журналов и наткнулся на знакомые кеды. К такому я уже привык. Макс молчал часто, никогда не начинал беседу первым и уж никогда не привлекал к себе внимания. Мне казалось, что, попади он на необитаемый остров-вулкан, он и тогда не стал бы махать пролетающему мимо вертолету МЧС.
- Нашел, - ответил он после паузы. Я повернулся, не вставая, и увидел снизу, как Макс держит в руках что-то развернутое, типа карты, и карта эта на просвет вся прорезана черными тонкими линиями.
- Схема, что ли? - я встал.
Похоже было на схему. Макс не сразу выпустил ее из рук.
Вот знаете, даже сидя здесь, я просто присягнуть могу - она выглядела, как обычный хлам. Такая хрень из советских журналов вроде какого-нибудь "Маленького техника". Господи, если она из детского журнала, я даже представить себе боюсь, как мог такой журнал называться и что за дети его читали.
Кажется, земля начинает подрагивать, лампочка мигает. Буквы очень неровные, а рука уже устала. Еще дробовик этот, хорошо хоть, пока прохладно. Надо писать быстрее.
В общем, это был лист А2, сложенный в сто миллионов раз так, чтобы поместиться в обычную книжку, желтый такой тонкий захватанный лист, с перетертыми сгибами и потрепанными краями. Ему на вид было лет за шестьдесят. Схема была очень мелко нарисована, линии - тоньше, чем я привык видеть даже в допотопных универовских пособиях. И еще она была порвана на паре-другой сгибов. Вот знаете, в пачки чипсов клали одно время такие игрушки, картонки с картинками, разрезанные в нескольких местах - сложишь так, одна картинка будет, эдак - другая. Маленький чипсовый паззл. Я сейчас подумал - может, Макс складывал эту схему по-разному все время, ведь это все-таки могла быть обычная долбаная схема из обычного долбаного советского журнала, еще и нахрен нерабочая. Обычная схема. Может, Макс спятил сильнее, чем казалось, вот и все. А спятившие же часто гении. Я не знаю, чем это может помочь, но меня как-то даже утешает мысль, что все это Макс сделал сам. С другой стороны, так еще ужаснее.
- Ну, ничего так, - сказал я, сам не знаю, отчего. Схема показалась мне мусором.
- Лёха, - ну, не называл он меня Кроликом, никогда. - Это же такая вещь. Это просто... просто вот что за вещь!
- Ну, - осторожно ответил я. - Это вроде вкладыш. Из журнала. Ты где ее раздобыл?
- Там, на полках, - он ткнул в сторону гуманитарного закутка.
На самом деле, в "Техкниге" вечно бардак, поэтому я не удивился - покупатели растаскивают книги по всему магазину, и я не раз натыкался среди радиотехнических томов на какой-нибудь учебник по фармацевтике.
- А журнала там не было?
- Не было там никакого журнала, - голос у Макса был до того нетерпеливым, что я удивился. - Нет, ты погляди только!
- Да на что?
Макс развернул схему еще раз, стал тыкать туда и сюда, объясняя мне ее гениальность. Слышали бы вы, как он объяснял! То, что он ни черта не знал терминов и в половине ошибался, а половину вещей обзывал вроде: "та плоская хреновина, которая регулирует ток", и без того превращало его речь в уравнение с пятью неизвестными, а уж то, что именно он объяснял! Вот представьте себе, что вы прочли подряд "Войну и мир", инструкцию к микроволновке и каталог "магазина на диване", а теперь пытаетесь объяснить кому-нибудь на основе всего этого сущность черных дыр, показывая как наглядное пособие комиксы про Супермена.
- Макс, - говорю я как можно мягче. - Мы людей пугаем.
Тут я не врал, - дядечки, пять минут назад тусовавшиеся возле "физических" стеллажей, одаривали нас испепеляющими взглядами Вассермана с порядочного расстояния.
И что, думаете, его это остановило? Спорить готов, он меня даже не расслышал. Потом просто не слушал, а тогда... тогда не расслышал. Я же еще и тихо сказал. Я намеревался потом тоже приходить в этот магазин и не хотел из-за Макса прослыть гумом-неучем. Стыдно сказать, но как-то само собой вышло пожать плечами и улыбнуться - не Максу, а этим умным придуркам вокруг.
А Макс объяснял во весь голос. Не факт, что мне, кстати. Может, себе самому. Я в жизни не думал, что можно так что-то объяснять. Даже наши престарелые преподы, всю жизнь положившие на то, на что мы сейчас бодро кладем болт, никогда не выглядели такими фанатами, как Макс тогда, в магазине. Я взял его за рукав и потянул к выходу, но он уперся, грязные кеды как вросли в бетонный пол.
- Сколько за это? - я, пытаясь сохранить достоинство, показал продавцу на схему. Тот усмехнулся и ответил что-то из серии "так берите".
- Да валим же, - шипел я, вытаскивая его по лестнице, ведущей из полуподвала "Технической книги" на свет Божий. Он спотыкался об каждую ступеньку, не выпуская схемы, и продолжал болтать. - У тебя совсем мозги съехали, что ли?
- Ты что, не понимаешь? - он встал на последней ступеньке, как вкопанный, перегородив нахрен всю лестницу.
Его выпихнул минуты две спустя какой-то поднимавшийся толстяк, спасибо ему. Макс не затыкался всю дорогу до метро. Я терялся в догадках - обычно его фиг расшевелишь на речь такой длины, и он, к тому же, даже в коротких фразах всегда делает паузы, приглядываясь к собеседнику - слушает тот или нет, надо говорить дальше или нет; тут ему было плевать. Как моча в голову ударила. В тот момент я еще не подумал, что Макс спятил. Он ведь всегда... не очень обычный был, да и я не мог хорошо его знать.
Кстати, может быть, он и не спятил в обычном смысле этого слова. Просто то, что мы делаем, отражается на нас. Вов-задроты прыщавые горбатые придурки - жрут чипсы и сутками сидят на одном месте, все мозги проиграли. Панки грязные - нафига им мыться, идеология не та, стиль жизни тоже. Держишь в квартире кучу животных - квартира провоняет, и ты с ней. Бомжи не становятся панками оттого, что не моются, прыщавые чуваки мажутся чем-нибудь или ходят так, но не садятся в вов из-за своих прыщей. Макс, когда шел к метро, держа в руках схему, был еще нормальный. Ну, насколько мог быть нормальным такой человек, как Макс. Я боюсь, что его потом спятили. Спятило. Боюсь, что если бы я нашел эту схему и взялся за эту безумную идею, со мной стало бы тоже самое. И я бы сейчас... хрен знает, где бы я был сейчас и что бы было сейчас со мной. Бедняга Макс. По крайней мере, я все еще жив и все еще прежний - пять пальцев на каждой руке, пишу буквами, думаю мыслями, ствол дробовика холодный: я чувствую. Земля вроде прекратила дрожать. Какое гребаное счастье, что в этом подполе не может быть окон.
Нам до пересадки нужно было проехать вместе еще одну остановку. Макс и на эскалаторе, и в вагоне объяснял мне схему, перекрикивая шум метро. Я даже... даже что-то понял. Не то, что он хотел объяснить, ясен пень, а то, из чего он исходил. Когда объясняешь что-то, то сравниваешь это с чем-то, так? или рассказываешь об этом, но на примерах чего-то знакомого слушающим. Цвет там. Форма. Формулы. Макс же объяснял мне то, чего... чего не знал сам, как ни глупо это звучит, объяснял на примерах того, о чем не имел понятия. И о чем я не имел понятия. И дело было не в том, что он только терминов не знал. Он... он по этой схеме будто круги описывал, он как бы... как бы беспрестанно называл части и тут же отпрыгивал от целого, а потом отрицал те части, что назвал до этого, ради того целого, что никак не мог обозначить. По крайней мере, от меня оно ускользало. Восторгов в его речи было больше, чем смысла, слов-паразитов и названий произведений - больше, чем терминов, даже неправильных. Схема все время загибалась от вентиляции, разрезанные на сгибах куски ее трепыхались, как флажки на машинах, и Макс придерживал их пальцем.
- Окей, оно гениально! Но для чего это, черт тебя дери? - потерял я терпение на подлете к гостинке.
- Я же говорю - пока не знаю! - заорал он в ответ, перекрикивая метро. - Надо просто... просто сделать!
- Да ну тебя, - ответил я прежним концертным голосом, а поезд уже сбросил скорость, и меня услышало, наверное, вагонов пять. - Мне пора в общем, чувак, - продолжил я тише. - Давай, не чокнись с этим хламом.
Я быстро пожал ему руку, с трудом выпустившую край драгоценного листа, и вышел.
Когда я в следующий раз пришел на пары, - ну да, недели через две, а что? - Макса не было. Не знаю, почему, но я как-то застремался про него спрашивать. Препод тогда вещал, что поставит автомат тому, кто принесет то то и то то, - не так много, кстати, - и мы записывали это все. Я достал мобильник и бросил Максу смску, что-то из серии: "ты там копыта не откинул?", а потом еще одну: "Палыч тут автоматы задарма раздает".
Ответ пришел только к концу пары. Там стояло: "Я занят немного, не приду в универ на днях".
Это "не" там торчало так, будто его вставили в последний момент. Будто он хотел то ли успокоить, то ли наврать, а потом взял и передумал.
Я набрал какую-то хрень вроде "виснешь с бухлом и телками и не позвал никого?", смайлик поставил, мол, шучу, но ответа больше не было. Я позвонил - трубу он не брал. После пар я поехал к нему, прошмыгнул мимо кучки матерящихся мужиков у подъезда - машину у одного воры разобрали, что ли.
Дверь Макс открыл не сразу, и не открыл, а так только, выглянул в щелочку.
- Е-мое, - сказал я.
Выглядел он так, будто не спал неделю.
- Привет. - Макс неловко произносил слова, будто отвык. - Ты чего пришел?
- А ты чего не в инсте? - ляпнул я первое, что в голову пришло.
- Я же сказал - занят.
Он вышел, прикрыл дверь за собой, не пуская меня в квартиру. Вид у него был совсем дикий. Но я все равно успел увидеть, что там все... перерыто, что ли. Чистенькой она никогда не была - у кого квартира чистенькая? - но там лежали прямо завалы. И не из книжек. Какие-то доски, что ли.
- Уэллса тебе отдать пришел. И следующий том можно?
Я блефовал, как мафиози в покере. Не нужен мне был новый Уэллс перед зачетной неделей, спасибо, тервер надо сдавать, я и этого не собирался пока дочитывать. Но Макс вроде поверил, и на секунду как... посветлел, что ли. Взгляд стал осмысленным. Ну, в смысле, вернулся из непонятных сфер в человеческую плоскость.
- Можно. Нравится?
- А фигли девятого беру, - я сбросил с плеча тубус, снял сумку, вытащил оттуда синеватый томик.
- Сейчас, - сказал он, как обычно, повернулся к двери, и тут его словно за леску дернули. Он будто натолкнулся на что-то, сразу сбился, сказал странным голосом:
- Эй... Кролик. Я сейчас принесу, ты подожди.
- Меня Лехой зовут, - заметил я. Мне стало страшно. Я не знаю, отчего. Макс же долбаный хикки, хрен знает, что ему может ударить в голову на ровном месте. Но тут я испугался. Слишком много всего сразу было, наверное, а может, приученная чуять по ветру задница снова предупреждала хозяина. Интуиция, так это называется.
- Ну-ка стой. - Я схватил его за плечо. - Стой, я тебе говорю! Что случилось?
- Да ничего, - он дернулся, пытаясь сбросить мою руку. - Нормально все.
- Ни хрена не нормально, чувак. Ты выглядишь как говно, уж прости. А в квартире у тебя творится еще что похуже.
Он рывком повернулся, прислонился к двери. Взгляд у него был просто жуткий, я даже попятился, поднял руки ладонями вперед.
- Все, окей, хорош, Макс!
Надо мне было, по-хорошему, сразу сваливать, но я не мог так. Не мог, черт меня дери. С чуваком явно были нелады. Тогда я уже подумал, что он начинает терять последние шарики с роликами.
- Макс, - сказал я осторожно, пытаясь нащупать надежную почву. - Как... как твоя схема?
И он вдруг оживился от двух слов, только не так, как с Уэллсом. Ему словно спидов вкатили - и не просто спидов, а какого-то набодяженного синтетического неизвестного дерьма.
- Все отлично. Отлично. Я... я ее собираю. Полным ходом.
- Так кого - ее?
И тут он сдулся, словно воздух выпустили.
- Пока не... не знаю, не понял. Но она... оно... оно великое. Подожди секунду. - и он открыл дверь, нырнул в глубь квартиры; мне показалось, что по дороге что-то большое упало с железным стуком. Я шагнул к двери, но открыть не успел; Макс уже вышел, держа в руках свою несчастную схему.
За те две недели, что я не видел ее, она еще хуже обтрепалась. Макс расстелил ее прямо на бетоне лестничной клетки, присел возле, и мне пришлось сделать то же самое.
- Вот, гляди. Я собрал уже... уже вот тут... и вот это тоже... - он вел грязным - только сейчас заметил - в каком-то мазуте пальцем по желтой бумаге, показывая мне узкую дорожку в черных линиях, то перегибая куски схемы, чтоб прочертить ее дальше, то перепрыгивая через них.
- Макс, что это? - я сам услышал, как мой голос дрожит.
- Схема, - он поднял на меня непонимающий взгляд, и я увидел, как же он недосыпал последнее время - почти серая кожа, мешки под глазами, щека подрагивает.
- Макс, дружище. - Я положил ему руку на плечо. - Ты... ты же сессию так не сдашь.
- Я много уже собрал. Кусками, правда. Материала ужасно не хватает, но я кое-как пока обхожусь...
Я вспомнил мужиков у подъезда.
- Макс. Макс, бросал бы ты это. Пожалуйста. Оно того не стоит. Не надо.
Он посмотрел на меня со злостью.
- Ты понимаешь, - тихо начал он, - ты понимаешь, что я этого всю жизнь ждал?
- Ты не знаешь даже, что это будет!
- Я знаю, что это должно быть собрано. Мне этого хватает.
- Макс! Ну посмотри ты на эту! - я ткнул в схему, но не дотронулся до бумаги - я боялся, черт подери, боялся. - Она же... она же неправильная, тут все на свете спутано! даже ты лучше нарисуешь! Она не будет никогда работать, она же игрушка, это... это для детей совковых!..
Тут Макс вскочил, подобрав схему.
Я сделал назад два шага и уперся спиной в двери лифта.
- Может, тогда хотя бы уедешь отсюда? Тут слишком заметно, - сказал я отчаянно. - Давай... давай, я помогу!
Макс стоял во весь рост, держал в руках развернутый старый лист, и такой ненависти, как у него на лице, я даже в фильмах не видел.
Из-за двери что-то тонко-тонко, искусственно запищало, будто кто-то копался в потрохах синтезатора.
- Да пошел ты, Кролик.
Он хлопнул дверью, а я, не дожидаясь лифта, повернулся и рванул вниз по ступенькам, каждую секунду чувствуя собственной спиной, обливаясь холодным потом; пулей вылетел из подъезда. Только на улице, отбежав на такое расстояние, что в боку кололо, вспомнил, что забыл перед максовой дверью тубус с чертежами.
Конечно, я за ним не вернулся.

Две недели спустя я спросил его смской, придет он на сессию или нет, он ответил "нет" - без точки, с маленькой буквы.
Сессию я сдал кое-как.

В середине июля я пересилил себя и приехал к нему еще раз, но подойти к двери и позвонить не смог. Постоял в лифте, через всю площадку глядя на эту дверь, увидел свой тубус, прислоненный к стене, забытый тут почти два месяца назад, серый от слоя пыли. Помню, что не удивился тому, почему его не украли.
Потом двери лифта снова закрылись, и я с облегчением нажал на кнопку первого этажа.

Господи, я никогда не думал, что могу так бояться. Мне даже сейчас не так... не так страшно.

Макс не давал знать о себе до конца августа, когда мне пришла смска с его номера: "я за городом. спасибо тебе".
Я вообще не знал, что у него есть дача, он никогда не говорил. Потом я подумал, что Макс не говорил мне ни про своих родителей, ни про дом, ни про детство - ну, ни про что. Что я ничего про него толком не знаю.
"почему ты там? за что спасибо?"
"слишком большое. дома мало места" - ответил он почти сразу. И потом: "пожалуйста, приезжай" - и адрес поселка под Питером, не очень-то близко от города. Сейчас я ужасно рад этому. Может, власти успеют заметить. Силовики. Группа "Альфа". Или кто там еще.
Меня зовут Алексей Иванович Кронник, и я не поехал к своему знакомому, взявшемуся собрать неведомую гадость по гребаной схеме, найденной на полках с фантастикой в "Старой Техкниге". Не поехал сразу, в смысле, хотя ответил "хорошо". Я трусил, как кусок дерьма. Теперь думаю, что зря я не целиком кусок дерьма, что не забил совсем на это, а все-таки поехал - недели через полторы. Надо было или ехать сразу, или не ехать совсем, вот что я думаю теперь. Совсем не поехать, может, и не помогло бы, если это все накроет город. Если бы приехал сразу... может, просто был бы первым в колонне, вот и все.
Было часов семь вечера, когда я подъезжал к поселку, но в окна электрички было ни черта уже не видно, словно стоял поздний вечер. Темно, темнее, чем перед грозой. Я вышел на перрон - тепло, темно и сыро, горят вдалеке огни разбросанных в холмистом лесу домиков. Не шесть соток, а дачки побогаче.
Со мной никто больше не вышел, да и поезд был почти пустой. Их счастье.
Поезд унесся, я пошел вниз по сбитым ступенькам. Было тихо, ни пьяных песен, ни музыки, ни запаха шашлыков, ни всяких лесных звуков. Залива не слышно, даже рельсы не дрожат, а поезд ведь ушел всего ничего.
Я перешел пути, зашагал по дороге. Вроде это та улица, если можно назвать такую дорогу улицей, что мне нужна. Осталось найти дом номер двадцать три. Хрен их разберешь, в такой темноте, сердито думал я, вот вроде номер три, хотя не видно толком из-за деревьев; но шагал я все медленнее - мои ноги, гораздо умнее моих мозгов, не хотели торопиться. Влажный воздух приклеивался к лицу и рукам. Я был уверен, что приманю всех комаров в округе, но ни одного насекомого не было.
Потом я увидел людей. Они переходили пути, спускались из своих домиков, в белевшей в темноте одежде, ногами в домашних шлепках стучали по асфальту - все в тишине, без единого слова, будто шли на гребаный флэшмоб.
Я задрожал. Липкий воздух сильнее прилегал к коже. Все люди - дачники? местные? из других поселков? их не так много, конец сезона, - шли вперед по дороге, подняв головы, смотря куда-то вперед и вверх.
Там, впереди, метрах в двухстах, стояло, загороженное деревьями, странное сооружение, размеров и формы которого так просто было не понять. Чуть больше дачного домика? Какой-то выгнутый домик? Оно тоже светилось желтым и красным, почти как окна в домиках, но так, будто было одним сплошным окном с хаотичным переплетением черной рамы, пересекавшей окно туда и сюда, наискось и вглубь.
Если это было когда-то домом, то очень давно, так давно, - хоть сто лет, хоть полмесяца, - что время больше не имело для него никакого значения. Я почувствовал, что для этого места уже ничего не могло иметь значения.
Я схватил за руку идущую мимо меня женщину, попытавшись задержать ее - Куда вы идете? Там что, пожар? - шепотом спрашивал я ее, и мой голос был готов сорваться в визг.
Она не ответила, ее глаза посмотрели сквозь меня: то есть казалось, что меня, Алексея Ивановича Кронника, двадцати лет, молодого мужчины среднего роста, вообще не было в системе координат этой женщины. Словно я выпадал из того, что заменяло ей привычные мне измерения.
Рука у нее была мягкая и вялая, такой температуры, как воздух вокруг; мне стало так страшно, что я выпустил ее руку и бросился бежать обратно, к перрону.
Понять, что это бесполезно, мне удалось, уже когда я добежал до переезда. С рельсами произошло что-то чудовищное - я никогда в жизни не слыхал о таком, не то, что не видывал. Железо стянулось, перекорежив ровные линии. Я наступил на первый рельс - моя нога без препятствия прошла сквозь нее, кусок рельса влажно растерся под подошвой, не как проржавевшее железо, а как... как... не знаю. Как будто он был из мокрого картона.
Я оглянулся: последние люди уже перешли переезд и теперь тянулись к без огня полыхающему - дому? Я понимал тогда и понимаю сейчас, что когда-то ведь и вправду это был дом, дом номер двадцать три, но сейчас говорить об этом как вообще о постройке было делом немыслимым.
Люди шли к нему тихой вереницей, и свет разгорался все ярче.
Я побежал так быстро, как мог, но бегать тут очень жарко. Мне удалось отойти метров на триста, наверное, в противоположную от этой... этого сторону. Сейчас я сижу в подвале одного из особнячков. Здесь прохладно, есть свет - по крайней мере, пока, - и нет окон. В большой прихожей я цапнул бумагу, пафосную, с инициалами, и такую же ручку. Меня звали Алексей Иванович Кронник, я был студентом третьего курса Политеха и я знал человека, который ничего не понимал в физике, человека, который всю жизнь читал выдумку за выдумкой, человека, собравшего найденную им схему. Я пишу свое имя как можно чаще, чтобы, если сохранятся не все листы, про меня все-таки узнали. Нижний Новгород, Советская, 4.
Еще в прихожей висело ружье - висело, как украшение, но я снял его, осмотрел: это настоящий дробовик, даже заряженный. Патронов я не успел найти, но, наверное, это не очень важно.
Красной монтировки, оружия свободы, у меня нет, только дробовик. И, знаете, это к лучшему. Монтировкой я не смог бы толком даже замахнуться, а дуло нужно только приставить ко рту.

@темы: своё, предметы и вещи

---

Стыренное с Пикабу.

[di carne e sangue]

Кот невероятно тихий и юркий, а ночами он меня просто до ужаса пугает. Хозяева от него по неизвестной причине отказались и сдали в зоомагазин, и теперь, кажется, я знаю причину. У него есть игрушка-мышка, причем такая странная: она то появляется, то исчезает и каждый раз кот ее приносит в зубах откуда-то и кладет на тумбочку. Ночью мышка исчезает, утром появляется опять на тумбочке, кот играет только с ней, причем так яростно ее раздирает когтями, как будто это не мышка, а враг народа. Иду ночью в туалет, кот спит в соседней комнате, дверь закрыта - выхожу, сидит на кухонном столе и испытующе на меня смотрит. Иду с кухни в свою комнату, кот на кухне ест, закрываю дверь - поворачиваюсь, сидит на рабочем столе и смотрит на меня. Хотя до этого он был на кухне! Ночью ложусь спать, обыскиваю всю комнату на предмет кота, когда все углы обшарены, убеждаюсь, что дверь закрыта плотно, и выключаю свет - надоело лежать на одном боку, переворачиваюсь, вижу, как нечто темное проявилось на диване *моргнул* уже на ковре *моргнул* уже у кровати, *моргнул* уже сидит на кровати и на меня смотрит, не дает нормально укрыться, постоянно лезет под бок и включает ужасающей громкости мурчальник, что сильно мешает спать, повезет, если к 7 утра усну. Если его выгнать, то кот будет сидеть под дверью с суровым взглядом и тихо-тихо тыкать по ней лапой: бум-бум-бум-бум, что слышно только мне. Да и утром он ведет себя неадекватно и начинает с разбегу врезаться мне в лицо, нападать на мои ноги и прыгать на голову с полки. А днем он требует, чтобы его взяли на ручки, прижимаете к шее и кладет лапу на артерию, шаг вправо, шаг влево и он выпустит когти. Что делать, просто ума не приложу! Сдать нельзя, так как он всегда комочек ласковости, но внезапно ночами начинает люто криповать.

@темы: животные, не своё

---

Место, которое забирает у тебя

[nataly-hill]

Набросок. Долго сидела над ним и пыталась литературно обработать - но поняла, что и не хочу, и, может быть, от этого он станет хуже. Пусть остается так, в форме "устного рассказа".
Вообще основа этой истории мне приснилась.


Ан­дрей - оди­нокий ста­ре­ющий не­удач­ник. Ему за со­рок, он в раз­во­де, тол­сте­ет, лы­се­ет, на­чались раз­ные бо­лез­ни; де­вуш­ки все ре­же смот­рят (а от­кро­вен­но го­воря, во­об­ще уже не смот­рят) в его сто­рону; не­люби­мая ра­бота, пос­то­ян­ная нех­ватка де­нег... сло­вом, он по­нима­ет, что жизнь свою про­любил, и те­перь уже вряд ли смо­жет что-то ис­пра­вить. Ибо ста­рость не за го­рами, здо­ровье и са­мочувс­твие не айс, и ду­шев­ных сил нет уже ни на что.

Од­нажды он встре­ча­ет ста­рого зна­комо­го, ко­торо­го не ви­дел нес­коль­ко лет. Этот че­ловек его по­ража­ет - преж­де все­го, внеш­ним ви­дом. Он как буд­то сбро­сил лет пят­надцать. Бод­рый, энер­гичный, с блес­ком в гла­зах, ли­цо пря­мо све­тит­ся. Вид­но, что че­ловек очень до­волен жизнью и со­бой. Рас­ска­зыва­ет, что за­те­ял ка­кой-то биз­нес-про­ект, что де­ла идут ус­пешно, у не­го боль­шие пла­ны на бу­дущее... Од­на­ко Ан­дрей за­меча­ет стран­ности в его по­веде­нии. Во-пер­вых, этот ста­рый при­ятель не сра­зу его уз­нал (ну, до­пус­тим, Ан­дрей за эти го­ды из­ме­нил­ся к худ­ше­му - но не нас­толь­ко же). Во­об­ще, при всей сво­ей бод­рости, он выг­ля­дит рас­се­ян­ным, иног­да от­ве­ча­ет нев­по­пад, как буд­то он "нем­но­го не здесь". Даль­ше они на­чина­ют вспо­минать ста­рые вре­мена - и вдруг Ан­дрей за­меча­ет, что его со­бесед­ник очень мно­гого не пом­нит, а о дру­гих ли­цах и со­быти­ях вос­по­мина­ния у не­го яв­но ис­ка­жен­ные. Сна­чала он пу­га­ет­ся, по­доз­ре­ва­ет Аль­цгей­ме­ра или что-то по­доб­ное - но нет, в ма­раз­ме-то че­ловек пе­рес­та­ет ори­ен­ти­ровать­ся в нас­то­ящем, а прош­лое как раз пом­нит...

На­конец, не вы­дер­жав, он го­ворит: ты очень из­ме­нил­ся, прек­расно выг­ля­дишь, как буд­то по­моло­дел - что с то­бой про­изош­ло? При­нима­ешь что-то?

- Не сов­сем, - за­гадоч­но от­ве­ча­ет тот.

Ан­дрей прис­та­ет к не­му с расс­про­сами. Нем­но­го для ви­ду по­соп­ро­тив­лявшись, его со­бесед­ник бор­мо­чет что-то вро­де: "Что ж, вре­да от это­го не бу­дет, да­же на­обо­рот..." - и го­ворит:

- Ес­ли я те­бе рас­ска­жу, ты не по­веришь. Ты ре­шишь, что это шут­ка, глу­пый ро­зыг­рыш. Од­на­ко это прав­да. Я уз­нал спо­соб вер­нуть мо­лодость - без ле­карств, не тра­тя де­нег, да­же не заг­ля­дывая в спор­тзал.

Ан­дрей уже ждет рек­ла­мы ка­кого-ни­будь гер­ба­лай­фа, или что его нач­нут за­тас­ки­вать в сек­ту... хо­тя, с дру­гой сто­роны, ре­зуль­тат-то на­лицо! Но то, что го­ворит его со­бесед­ник даль­ше, пре­вос­хо­дит его ожи­дания.

- Сде­лать на­до вот что, - го­ворит он. - В вы­ход­ной день, ча­сов в пять ве­чера, при­ез­жа­ешь на мет­ро "Ака­деми­чес­кая", идешь на ав­то­бус­ную ос­та­нов­ку "Ули­ца Карь­ер" и ждешь. Про­пус­ка­ешь пять ав­то­бусов, са­дишь­ся в шес­той.

- А но­мер?

- Не­важ­но. Но­мера у не­го каж­дый раз раз­ные. В об­щем, те­бе ну­жен шес­той по сче­ту ав­то­бус. Ско­рее все­го, он бу­дет очень ста­рым на вид - эта­кая дре­без­жа­щая со­вет­ская бар­бу­хай­ка. Са­дишь­ся в не­го. Не пу­га­ешь­ся и не удив­ля­ешь­ся ни­чему, что там ви­дишь. Про­сишь во­дите­ля ос­та­новить в Ра­бочем По­сел­ке, у Пи­оне­ра.

Рай­он "Ра­бочий По­селок" на за­паде Мос­квы Ан­дрею зна­ком, но ни о ка­ком Пи­оне­ре там он знать не зна­ет. И не пред­став­ля­ет, на ка­ком ав­то­бусе мож­но до­ехать ту­да от "Ака­деми­чес­кой".

- Вы­ходишь там - и...

- И что?

- Да ни­чего. Ос­матри­ва­ешь­ся. Гу­ля­ешь. Де­лай что хо­чешь. Толь­ко пом­ни: ты дол­жен сесть на об­ратный ав­то­бус и у­ехать от­ту­да до по­луно­чи.

- Ну и?..

- И это по­дей­ству­ет. Я ез­жу ту­да при­мер­но раз в три ме­сяца - ре­зуль­тат ты ви­дишь.

- Ни­чего не по­нимаю. Я сто раз бы­вал в "Ра­бочем По­сел­ке" - на что там смот­реть и по­чему это дол­жно как-то на ме­ня дей­ство­вать?

- Ви­дишь ли, - го­ворит его со­бесед­ник, - ты по­падешь не сов­сем в "Ра­бочий По­селок". Это бу­дет... ну, па­рал­лель­ный мир, что ли. Не знаю, как это наз­вать. Стран­ное та­кое мес­то. И это мес­то за­бира­ет у те­бя.

- Что за­бира­ет?

- Про­житые го­ды. Бо­лез­ни. На­копив­шу­юся ус­та­лость. Дур­ные вос­по­мина­ния. Ес­ли на­ходить­ся там дол­го - мо­жет заб­рать и что-то по­серь­ез­нее. Так что сле­ди за вре­менем и обя­затель­но сядь в ав­то­бус до по­луно­чи.

- Как Зо­луш­ка, что ли?

- Ну да. Толь­ко Зо­луш­ка по­теря­ла все­го лишь ту­фель­ку, а там мож­но по­терять... Хо­тя в прин­ци­пе там не опас­но. Стран­ное мес­то, мес­та­ми жут­ко­ватое, но ре­аль­ных опас­ностей там ма­ло. Ты мо­жешь по­казы­вать, что ты нез­дешний, мо­жешь за­гова­ривать с людь­ми, расс­пра­шивать их - они нор­маль­но это вос­при­мут. Прос­то не удив­ляй­ся от­ве­там. Ах да: обя­затель­но раз­до­будь где-ни­будь и зах­ва­ти с со­бой ста­рый со­вет­ский ав­то­бус­ный би­летик. Ина­че при­дет­ся пла­тить за про­езд, и тут... кто зна­ет, ка­кая мо­жет пот­ре­бовать­ся пла­та. В об­щем, обя­затель­но раз­жи­вись би­лети­ком. Не пу­гай­ся и не удив­ляй­ся ни­чему, что уви­дишь. И будь ос­то­рожен, ког­да по­явит­ся лес­тни­ца, не пы­тай­ся под­нять­ся по ней.

- Ка­кая лес­тни­ца?

- Ты ее сра­зу уз­на­ешь. Та­кая лес­тни­ца там од­на. Прос­то не хо­ди ту­да и не под­ни­май­ся по ней. Осо­бо там не за­дер­жи­вай­ся. И сле­ди за вре­менем. Обя­затель­но вер­нись до по­луно­чи.

Ес­тес­твен­но, все это ка­жет­ся Ан­дрею ка­ким-то бре­дом. Но стран­ные рас­ска­зы и нас­тавле­ния при­яте­ля зас­тре­ва­ют в его па­мяти и не да­ют по­коя. Осо­бен­но сму­ща­ет его, что при­ятель ни­чего тол­ком не рас­ска­зал и о ре­али­ях это­го па­рал­лель­но­го ми­ра го­ворил всколь­зь, как о чем-то обы­ден­ном и дав­но зна­комом. Сно­ва и сно­ва он воз­вра­ща­ет­ся мыс­ля­ми к ав­то­бусу, ве­дуще­му в па­рал­лель­ный мир, пы­та­ет­ся пред­ста­вить, что же его там ждет... и од­нажды, раз­до­быв у зна­комо­го кол­лекци­оне­ра-"ав­то­бус­но­го фа­ната" ста­рый би­летик, до­бира­ет­ся до ос­та­нов­ки "Ули­ца Карь­ер" и на­чина­ет счи­тать ав­то­бусы и ждать.



Поз­дняя осень. Сы­ро, про­моз­гло, уже тем­не­ет. Мес­то до­воль­но уны­лое и ма­лолюд­ное - ка­кие-то кус­ты, лю­дей поч­ти нет. Ав­то­бусы хо­дят ред­ко. Он прод­рог, ус­тал и чувс­тву­ет се­бя пол­ным иди­отом - но из ка­кого-то уп­рямс­тва ре­ша­ет все-та­ки дож­дать­ся.

На­конец по­яв­ля­ет­ся шес­той по сче­ту ав­то­бус. Он имен­но та­кой, как опи­сывал при­ятель - дрях­лая дре­без­жа­щая ко­лыма­га, ка­жет­ся, сей­час раз­ва­лит­ся от ста­рос­ти. Пе­ред­нее стек­ло то ли за­тем­ненное, то ли прос­то та­кое гряз­ное, что во­дите­ля не раз­гля­дишь. Спе­реди встав­ле­на в ок­но кар­тонка, и на ней на­писан от ру­ки но­мер: 418. Та­кой но­мер здесь не хо­дит.

Ав­то­бус ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, с ляз­гом рас­па­хива­ют­ся две­ри-гар­мошки. Ан­дрей, по­коле­бав­шись, сжи­ма­ет в ку­лаке ав­то­бус­ный би­летик и за­ходит внутрь. Две­ри с тем же ме­тал­ли­чес­ким ляз­гом зак­ры­ва­ют­ся за ним.

В ав­то­бусе поч­ти пус­то: толь­ко сза­ди ус­тро­илась ком­па­ния то ли хип­пи, то ли ро­леви­ков - си­дят на си­день­ях и пря­мо на по­лу, на­иг­ры­ва­ют на ги­таре, пе­рего­вари­ва­ют­ся. Го­лоса их до­носят­ся слов­но из­да­лека. И воз­дух в са­лоне стран­ный - спер­тый, как в пог­ре­бе.

Кон­дуктор­ша, по­жилая тет­ка с блек­лым, слов­но из­же­ван­ным ли­цом и очень свет­лы­ми гла­зами, го­ворит ему:

- Ваш фар­шайн!

Где-то ког­да-то он на­чинал учить не­мец­кий, и сей­час в па­мяти у не­го всплы­ва­ет, что "фар­шайн" - это "би­лет". Он про­тяги­ва­ет ей би­летик.

Кон­дуктор­ша вдруг мол­ни­енос­ным дви­жени­ем при­гиба­ет­ся, вы­тяги­ва­ет шею и про­кусы­ва­ет его би­летик зу­бами: он ус­пе­ва­ет за­метить, что зу­бы у нее очень ос­трые.

- Про­ходи­те, са­дитесь, - го­ворит она и от­хо­дит к сво­ему мес­ту. Тут он за­меча­ет, что она при­кова­на цепью к кон­дуктор­ско­му си­денью.

- Бит­те... то есть дан­ке шон, - от­ве­ча­ет он ма­шиналь­но, а сам ду­ма­ет: "Ну ни фи­га се­бе! Это на­зыва­ет­ся "ни­каких опас­ностей"! Блин, она чуть па­лец мне не от­хва­тила!.. О гос­по­ди!!" - это до не­го дош­ло, что кон­дуктор­ша - не че­ловек. И что все это про­ис­хо­дит на са­мом де­ле. При­ятель не об­ма­нул. Он уже в ка­ком-то па­рал­лель­ном ми­ре, или черт его зна­ет где.

Он ос­то­рож­но ос­матри­ва­ет­ся. За­меча­ет, что ав­то­бус пе­рес­тал тряс­тись и дре­без­жать: он едет очень глад­ко и плав­но, как буд­то не едет, а ле­тит. Пы­та­ет­ся пос­мотреть в ок­но - но стек­ла силь­но за­поте­ли, не из­нутри, а сна­ружи, и ни­чего не вид­но. С удив­ле­ни­ем ви­дит, что мес­то во­дите­ля за­коло­чено фа­нерой, при­чем це­ликом, без две­ри - во­дитель не мо­жет вый­ти. Про­руб­ле­но толь­ко ма­лень­кое око­шеч­ко сбо­ку, со сто­роны вход­ных две­рей. Он нак­ло­ня­ет­ся к это­му око­шеч­ку, ви­дит ле­жащую на ру­ле ру­ку в чер­ной пер­чатке. "Лад­но, - ду­ма­ет он, - раз уж я здесь ока­зал­ся, не бу­ду ме­тать­ся и па­нико­вать, а бу­ду сле­довать инс­трук­ци­ям. Авось все обой­дет­ся". И гром­ко го­ворит в око­шеч­ко: "Ос­та­нови­те, по­жалуй­ста, в Ра­бочем По­сел­ке, у Пи­оне­ра".

Ав­то­бус едет, ка­жет­ся, очень дол­го, без ос­та­новок. Ан­дрей пы­та­ет­ся что-то раз­гля­деть в ок­нах - бе­зус­пешно. Про­бу­ет по­дой­ти к ре­бятам с ги­тарой - и об­на­ружи­ва­ет, что приб­ли­зить­ся к ним не мо­жет. Все идет и идет по пе­ред­ней по­лови­не са­лона, и ни­как не мо­жет по­пасть в зад­нюю. Кон­дуктор­ша, дрем­лю­щая на сво­ем си­денье, вздер­ги­ва­ет го­лову и на­чина­ет на не­го ко­сить­ся; он вспо­мина­ет ее ос­трые зу­бы и от даль­ней­ших эк­спе­римен­тов ре­ша­ет воз­держать­ся.

На­конец ав­то­бус тор­мо­зит. "Ра­бочий По­селок, Пи­онер!" - объ­яв­ля­ет кон­дуктор­ша, и же­лез­ные две­ри рас­па­хива­ют­ся.

Ав­то­бус уно­сит­ся прочь, а наш ге­рой ока­зыва­ет­ся один в очень стран­ном мес­те.


Во­об­ще это дей­стви­тель­но ос­та­нов­ка "Ра­бочий По­селок". И в то же вре­мя - сов­сем не она. Точ­нее, вок­руг нее что-то сов­сем дру­гое.

С той сто­роны, где дол­жна быть ули­ца, и сра­зу за ней же­лез­но­дорож­ное по­лот­но - рас­ки­нулась ши­рокая до­рога, слег­ка при­под­ня­тая над по­вер­хностью зем­ли, глад­кая и влаж­но блес­тя­щая, слов­но ме­тал­ли­чес­кая. Здесь уже сто­ят гус­тые су­мер­ки, к то­му же ка­кой-то ту­ман в воз­ду­хе - и дру­гой край ее те­ря­ет­ся в этом ту­мане. Что за ней - сов­сем не вид­но. До­рога со­вер­шенно пус­та: кро­ме ушед­ше­го ав­то­буса, по ней ник­то не хо­дит и не ез­дит. Чуть по­одаль ви­ден над­земный пе­реход - гро­моз­дкая конс­трук­ция из ме­тал­ла и стек­ла, ког­да-то, ви­димо, имев­шая вид фу­турис­ти­чес­кий, но те­перь вет­хая и ржа­вая; дру­гой ко­нец ее так­же те­ря­ет­ся в ту­мане.

С дру­гой сто­роны, где дол­жны быть до­ма - дей­стви­тель­но до­ма, но очень стран­ные. Точ­нее, стран­но их со­чета­ние и вза­им­ное рас­по­ложе­ние. Де­вяти­этаж­ки, хру­щев­ские пя­ти­этаж­ки, еще бо­лее ста­рые двух-тре­хэтаж­ные до­мики сто­ят впе­ремеш­ку с глад­ки­ми чер­ны­ми баш­ня­ми без окон, и все это как-то бес­по­рядоч­но на­тыка­но. Ав­то­мобиль­ных про­ез­дов нет - впро­чем, и са­мих ав­то­моби­лей сов­сем не вид­но. Толь­ко пе­шеход­ные тро­пин­ки и про­ходы. Кое-где пря­мо в про­ходах сто­ят ка­кие-то ва­луны или обе­лис­ки. Есть фо­нари, но их ма­ло, и го­рят они тус­кло.

Сам воз­дух здесь дру­гой. Ан­дрей ско­ро по­нима­ет, что "ту­ман" вок­руг - на са­мом де­ле не ту­ман, а свой­ство воз­ду­ха: он не сов­сем проз­рачный. И бо­лее плот­ный: сквозь не­го при­ходит­ся дви­гать­ся с уси­ли­ем, как в во­де, и прос­той вдох-вы­дох соз­да­ет ощу­щение сы­тос­ти. Как буд­то вды­ха­ешь что-то впол­не ма­тери­аль­ное, что ос­та­ет­ся в те­бе и за­пол­ня­ет те­бя. Ощу­щение это стран­ное, но при­ят­ное. Здесь хо­лод­нее, чем до­ма - по­жалуй, тем­пе­рату­ра ми­нусо­вая, кое-где да­же сне­жок ле­жит; но нет сы­рос­ти и про­моз­глос­ти, по­это­му хо­лод не ощу­ща­ет­ся, на­ходить­ся на ули­це впол­не ком­фор­тно.

А пря­мо воз­ле ос­та­нов­ки сто­ит Пи­онер.

Это ста­туя маль­чи­ка в пи­онер­ской пи­лот­ке и с гор­ном, из блес­тя­щего чер­но­го кам­ня, при­мер­но вдвое вы­ше че­лове­чес­ко­го рос­та. Она сто­ит на дву­хуров­не­вом пос­та­мен­те: сни­зу - обыч­ный пос­та­мент с над­писью, вы­ше, под но­гами у Пи­оне­ра - что-то боч­ко­об­разное и дыр­ча­тое, по­хожее на со­ты. По­дой­дя бли­же, Ан­дрей об­на­ружи­ва­ет, что над­пись сде­лана нез­на­комым ал­фа­витом. Крюч­ки и уг­лы - по­хоже на ар­мян­ский.

В ста­туе есть что-то при­тяга­тель­ное: хо­чет­ся за­дер­жать­ся воз­ле нее, ос­мотреть со всех сто­рон, пот­ро­гать. Он при­каса­ет­ся к но­ге Пи­оне­ра - ка­мень ока­зыва­ет­ся теп­лым и глад­ким, при­ят­ным на ощупь. Сколь­зит ру­кой ни­же, к "со­там"... и вдруг за­меча­ет, что со­ты жи­вые. Они ды­шат. Чуть-чуть взды­ма­ют­ся и опа­да­ют, как грудь при ды­хании.

"Не удив­ляй­ся и не пу­гай­ся", - вспо­мина­ет он - и тут же с удив­ле­ни­ем по­нима­ет, что это его сов­сем и не пу­га­ет. Прос­то очень лю­бопыт­но.

С дру­гой сто­роны к ста­туе под­хо­дит муж­чи­на сред­них лет, с тем­но-крас­ным или чер­ным цвет­ком в ру­ке, с сос­ре­дото­чен­ным, да­же вдох­но­вен­ным ли­цом. Ан­дрей от­сту­па­ет на шаг и смот­рит. Муж­чи­на при­жима­ет цве­ток к "со­там" - и тот слов­но при­липа­ет к ним. Муж­чи­на вздер­ги­ва­ет ру­кав, дос­та­ет пе­рочин­ный но­жик и, по­лос­нув се­бя по за­пястью, по­лива­ет цве­ток сво­ей кровью. Все это - очень сос­ре­дото­чен­но и тор­жес­твен­но, ни на что вок­руг не об­ра­щая вни­мания.

"Это, на­вер­ное, ре­лиги­оз­ный об­ряд, - ду­ма­ет Ан­дрей. - Пой­ду от­сю­да, не бу­ду ему ме­шать". И сам чувс­тву­ет в сво­ей ре­ак­ции что-то не­ес­тес­твен­ное... но, в кон­це кон­цов, это же дру­гой мир, здесь и нель­зя вес­ти се­бя так же, как до­ма.

И, пол­ный лю­бопытс­тва, он от­прав­ля­ет­ся бро­дить по па­рал­лель­но­му "Ра­боче­му По­сел­ку".

Он ви­дит мно­го уди­витель­но­го и за­гадоч­но­го. Стран­нее все­го, по­жалуй, это со­чета­ние зна­комых и при­выч­ных ве­щей с чем-то со­вер­шенно чуж­дым. Он рань­ше жил не­дале­ко от "Ра­боче­го По­сел­ка", этот рай­он ему из­вестен: и мес­та­ми он ви­дит зна­комые до­ма, да­же уз­на­ет эле­мен­ты пла­ниров­ки - но все в очень стран­ных со­чета­ни­ях. Как буд­то ка­кая-то си­ла пе­ренес­ла сю­да це­ликом за­холус­тный мос­ков­ский рай­он - при­чем не сов­ре­мен­ный, а, по край­ней ме­ре, 30-40-лет­ней дав­ности - и сва­лила на­земь, не осо­бен­но за­ботясь о том, что, где и как вста­нет. Осо­бен­но за­нима­ют его чер­ные баш­ни без окон; они толь­ко ка­жут­ся глад­ки­ми, ес­ли приг­ля­деть­ся, об­на­ружи­ва­ет­ся, что они слож­ной фор­мы, на­поми­на­ющей ви­тые ра­кови­ны, в них, ка­жет­ся, есть не­замет­ные гла­зу две­ри (по край­ней ме­ре, он ви­дит, как лю­ди в них ис­че­за­ют и из них по­яв­ля­ют­ся), но, дол­го их раз­гля­дывая, на­чина­ешь ощу­щать го­ловок­ру­жение и резь в гла­зах. Мо­жет быть, на са­мом де­ле эти баш­ни не сов­сем та­кие, ка­кими я их ви­жу, ду­ма­ет он.

Сна­чала он про­бу­ет най­ти свой ста­рый дом. По­том ос­тавля­ет эту за­тею - и прос­то бес­цель­но бро­дит по ок­рес­тнос­тям, жад­но ог­ля­дыва­ясь вок­руг, ста­ра­ясь толь­ко не те­рять нап­равле­ние и не за­бывать, от­ку­да при­шел. Он пом­нит, что здесь нель­зя дол­го за­дер­жи­вать­ся, иног­да дос­та­ет мо­биль­ник и смот­рит вре­мя (мо­биль­ной свя­зи здесь, ес­тес­твен­но, нет, но элек­тро­ника ра­бота­ет) - но вре­мени еще пол­но. Су­мер­ки сгу­ща­ют­ся; но, по­хоже, гус­той неп­розрач­ный воз­дух об­ла­да­ет ка­ким-то собс­твен­ным све­чени­ем - нес­мотря на ма­лосиль­ность фо­нарей, вок­руг не так уж тем­но, все хо­рошо вид­но. Ок­на в до­мах за­гора­ют­ся мо­лоч­но-бе­лым све­том, и сла­бое све­чение на­чина­ет ис­хо­дить от ба­шен.

Что ка­са­ет­ся лю­дей, то их здесь до­воль­но мно­го, и выг­ля­дят они со­вер­шенно обыч­но. Кто-то идет быс­трым де­ловым ша­гом, дол­жно быть, воз­вра­ща­ясь с ра­боты, кто-то за­ходит в ма­гази­ны с не­понят­ны­ми крюч­ко­вато-уг­ло­ваты­ми вы­вес­ка­ми, кто-то прос­то гу­ля­ет. Единс­твен­ное - че­рез не­кото­рое вре­мя он об­ра­ща­ет вни­мание, что здесь сов­сем не вид­но де­тей и жи­вот­ных.

Прис­лу­шива­ясь к раз­го­ворам про­хожих, слы­шит, что го­ворят они на сме­си рус­ско­го и... по-ви­димо­му, не­мец­ко­го, встав­ляя в речь мно­го нез­на­комых слов - по­это­му их труд­но по­нять. Но то, что он по­нима­ет, ка­са­ет­ся са­мых прос­тых и обы­ден­ных ве­щей. Ма­ло то­го: пос­те­пен­но он, ка­жет­ся, на­чина­ет по­нимать боль­ше, и да­же, гля­дя на вы­вес­ки, на­чина­ет уга­дывать, что на них на­писа­но.

Ос­ме­лев, он пы­та­ет­ся за­гово­рить с про­хожей. При­ятель ведь го­ворил, что здесь мож­но за­гова­ривать с людь­ми, расс­пра­шивать их, это нор­маль­но. Под­хо­дит к де­вуш­ке по­сим­па­тич­нее, от­кры­ва­ет рот... и тут толь­ко со­об­ра­жа­ет, что по­нятия не име­ет, о чем спра­шивать и с че­го во­об­ще на­чать.

- Ска­жите, по­жалуй­ста, - го­ворит, - это Ра­бочий По­селок?

- Ну да, - от­ве­ча­ет она с лег­ким удив­ле­ни­ем.

- А... э-э... это тот Ра­бочий По­селок, ко­торый на за­паде Мос­квы? Это во­об­ще Мос­ква?

- Ко­неч­но, Мос­ква, - от­ве­ча­ет она, пред­ска­зу­емо гля­дя на не­го, как на су­мас­шедше­го.

- Гм... ви­дите ли... по­нима­ете, я то­же из Мос­квы, я жил здесь, но здесь же все дол­жно быть сов­сем по-дру­гому! Не зна­ете ли вы, что про­изош­ло, по­чему все здесь та­кое... стран­ное?

- А, вот вы о чем, - улы­ба­ет­ся она. - Ну это ес­тес­твен­но: мы же ин­нерхальб дес ден­кмальс.

Этих слов он не зна­ет, но ка­ким-то об­ра­зом до­гады­ва­ет­ся об их зна­чении.

- То есть как "внут­ри па­мят­ни­ка"?! Ка­кого па­мят­ни­ка? Что это зна­чит?

Вмес­то от­ве­та она ши­роко рас­кры­ва­ет рот и из­да­ет прон­зи­тель­ный крик чай­ки.

Он от­ша­тыва­ет­ся в ис­пу­ге. Но в сле­ду­ющую се­кун­ду по­нима­ет: на са­мом де­ле она ему от­ве­тила, и от­ве­тила что-то впол­не ос­мыслен­ное. Прос­то ее от­вет нас­толь­ко да­лек от все­го, что ему из­вес­тно, нас­толь­ко чужд и не­дос­ту­пен по­нима­нию, что да­же не вос­при­нима­ет­ся как че­лове­чес­кая речь.

И эти не­мец­кие сло­ва - на са­мом де­ле не сов­сем не­мец­кие. Не слу­чай­но же он все луч­ше и луч­ше их по­нима­ет. И нез­на­комый ал­фа­вит... На са­мом де­ле он и ви­дит, и слы­шит не сов­сем то, что есть.

Но при всем этом - глав­ное то, что ему хо­рошо здесь. Очень хо­рошо. С каж­дым вздо­хом, пог­ло­щая этот стран­ный гус­той воз­дух, он чувс­тву­ет се­бя все бо­лее жи­вым и силь­ным. Рас­прав­ля­ют­ся пле­чи, чет­ким ста­новит­ся шаг, ка­жет­ся, да­же зре­ние де­ла­ет­ся ос­трее. Тя­желые мыс­ли о сво­ей ник­чемнос­ти и о ник­чемнос­ти про­житой жиз­ни, ко­торые зву­чали в го­лове пос­то­ян­ным фо­ном - ухо­дят. Те­перь он да­же не по­нима­ет, что его так расс­тра­ива­ло. Ка­кое, к чер­ту, "все кон­че­но"? Впе­реди еще пол­жизни и мас­са воз­можнос­тей, он мо­жет го­ры свер­нуть! Все эти преж­ние проб­ле­мы и стра­хи ка­жут­ся та­кими мел­ки­ми, не­важ­ны­ми... В кон­це кон­цов, по­чему бы прос­то не ос­тать­ся здесь? На­чать, так ска­зать, но­вую жизнь с чис­то­го лис­та. Вон сколь­ко лю­дей здесь жи­вет и, ка­жет­ся, прек­расно се­бя чувс­тву­ет... Вре­мя от вре­мени он как бы про­сыпа­ет­ся, осоз­на­ет, что эта эй­фо­рия не впол­не ес­тес­твен­на, и вспо­мина­ет, что дол­жен вер­нуть­ся до по­луно­чи. В од­но из та­ких прос­ветле­ний дос­та­ет мо­биль­ник и ста­вит бу­диль­ник на 23.30. Но до по­луно­чи вре­мени еще пол­но!

По­гуляв по рай­ону, заг­ля­нув в па­ру ма­гази­нов (осо­бен­но за­ин­те­ресо­вал его ма­газин тех­ни­ки, он уже сов­сем бы­ло соб­рался ку­пить кас­сетный пле­ер, но опом­нился, уви­дев, чем там при­дет­ся пла­тить), он пус­ка­ет­ся в об­ратный путь. Вот он сно­ва у ос­та­нов­ки. С не­ба па­да­ет мяг­кий сне­жок, вок­руг пус­тынно. Вре­мя - толь­ко де­вять ве­чера. Ни­како­го ав­то­буса нет. Чем бы за­нять­ся? Он ду­ма­ет о том, чем зай­мет­ся, вер­нувшись до­мой, на­чина­ет стро­ить ка­кие-то пла­ны на бу­дущее... и вдруг ему при­ходит в го­лову: вре­мени еще пол­но, по­чему бы не пе­рей­ти по на­зем­но­му пе­рехо­ду и не пос­мотреть, что на­ходит­ся по ту сто­рону до­роги, за ту­маном?

Прав­да, при­ятель пре­дуп­реждал не под­ни­мать­ся по лес­тни­це. Но еще он го­ворил, что лес­тни­ца, по ко­торой нель­зя под­ни­мать­ся, та­кая од­на, и ее сра­зу уз­на­ешь. А в на­зем­ный пе­реход ве­дут две ме­тал­ли­чес­кие лес­тни­цы с двух сто­рон, и в обе­их нет ров­но ни­чего осо­бен­но­го, кро­ме то­го, что они очень ста­рые и ржа­вые. "Не бу­ду за­ходить да­леко, толь­ко взгля­ну, что на той сто­роне, и сра­зу на­зад", - ду­ма­ет наш ге­рой - и на­чина­ет под­ни­мать­ся...


Он дол­го идет по пе­рехо­ду - стек­лянной тру­бе с ржа­выми ме­тал­ли­чес­ки­ми реб­ра­ми. Да­леко вни­зу, под но­гами, тус­кло блес­тит ме­тал­ли­чес­кое пок­ры­тие до­роги. За проз­рачны­ми сте­нами круп­ны­ми хлопь­ями па­да­ет снег. Ему вспо­мина­ет­ся, что в детс­тве у не­го бы­ла та­кая иг­рушка, вро­де ка­лей­дос­ко­па - тру­ба со стек­лышком. Встрях­нешь, пос­мотришь в стек­лышко - и уви­дишь лес, ска­зоч­ный до­мик и па­да­ющий снег. Пом­нится, ма­лень­ким он меч­тал по­пасть в это вол­шебное мес­то внут­ри тру­бы... и, как ни смеш­но, со­рок лет спус­тя эта меч­та ис­полни­лась.

При­мер­но на се­реди­не пу­ти под­ни­ма­ет­ся по­рывис­тый ве­тер. Тру­ба дро­жит, сна­ружи что-то опас­но скре­жещет. Но он идет даль­ше, ни о чем не ду­мая и ни на что не об­ра­щая вни­мания.

Вдруг свер­ху слы­шат­ся прон­зи­тель­ные кри­ки и хло­панье крыль­ев, на тру­бу па­да­ют ка­кие-то те­ни. Под­няв гла­за, он ви­дит в тем­ном не­бе над со­бой чу­довищ­ные си­лу­эты - пе­репон­ча­тые крылья и длин­ные зу­бас­тые клю­вы. Пте­родак­ти­ли? Ка­жет­ся, они сра­жа­ют­ся меж­ду со­бой; по­том один пи­киру­ет вниз, на тру­бу, вре­за­ет­ся в нее с ма­ху - так, что весь пе­реход сод­ро­га­ет­ся...

"Это как с тем кри­ком чай­ки, - ду­ма­ет Ан­дрей. - Я ви­жу и слы­шу не то, что есть. На са­мом де­ле здесь нет ни­каких пте­родак­ти­лей - а есть что-то нас­толь­ко не­пос­ти­жимое, что я не то что по­нять, но да­же пра­виль­но уви­деть его не мо­гу. А раз так, то и бог с ним". И идет даль­ше.

Он идет дол­го, как-то очень дол­го... и вдруг пе­реход об­ры­ва­ет­ся. Он сто­ит на краю про­пас­ти, у ко­торой не вид­но дна. А на той сто­роне про­пас­ти вы­рас­та­ет из мра­ка Лес­тни­ца.

Она ог­ромна. В сущ­ности, это склон го­ры - или, мо­жет быть, пи­рами­ды. У нее не вид­но ни на­чала, ни кон­ца: толь­ко ог­ромные сту­пени, ухо­дящие вверх, по­луп­розрач­ные, све­тящи­еся из­нутри не­яр­ким мо­лоч­но-бе­лым све­том.

И по этим сту­пеням под­ни­ма­ют­ся лю­ди. Их до­воль­но мно­го: муж­чи­ны и жен­щи­ны, в зим­ней и в лет­ней одеж­де, ка­жет­ся, из раз­ных стран и вре­мен - сос­ре­дото­чен­но и це­ле­ус­трем­ленно взби­ра­ют­ся со сту­пени на сту­пень, не сво­дя глаз с те­ря­ющей­ся во мра­ке вер­ши­ны. Он ви­дит их яс­но, во всех под­робнос­тях, как буд­то смот­рит в би­нокль.

Это зре­лище за­вора­жива­ет. Уви­дев Лес­тни­цу, нель­зя боль­ше ду­мать ни о чем дру­гом. Ка­жет­ся, кто-то дав­ным-дав­но пре­дуп­реждал его ос­те­регать­ся этой Лес­тни­цы, не сту­пать на нее... что за ерун­да?! Ему нуж­но ту­да! Это единс­твен­ное, что сто­ит сде­лать, единс­твен­ное, что име­ет смысл. Ра­ди это­го он по­пал сю­да, ра­ди это­го жил, мо­жет быть, ра­ди это­го жи­ли все его пред­ки - что­бы он ока­зал­ся здесь, шаг­нул на Лес­тни­цу и на­чал подъ­ем к вер­ши­не!

Но как же пе­реб­рать­ся че­рез про­пасть?

И тут же ему при­ходит от­вет:

"Ни­какой про­пас­ти нет. Это ил­лю­зия, та­кая же, как крик чай­ки. Че­рез нее мож­но пе­решаг­нуть. Прос­то шаг­ни впе­ред".

Он за­мер на краю про­пас­ти, жад­но вгля­дыва­ясь впе­ред: не по­тому, что сом­не­ва­ет­ся или бо­ит­ся - а лишь из же­лания прод­лить удо­воль­ствие. Его пе­репол­ня­ет ощу­щение собс­твен­ной си­лы, все­могу­щес­тва, аб­со­лют­ной ос­мыслен­ности все­го про­ис­хо­дяще­го; он как буд­то, не пе­рес­тав соз­на­вать се­бя, стал частью ка­кого-то мо­гуче­го по­тока - и хо­чет рас­тя­нуть это бла­жен­ное мгно­вение пе­рехо­да на це­лую веч­ность...

И в этот миг из кар­ма­на его кур­тки до­носит­ся прон­зи­тель­ный звон.


Он дос­та­ет зве­нящий пред­мет и нес­коль­ко се­кунд ту­по гля­дит на не­го, не по­нимая, что это. Плос­кий чер­ный ап­па­рат со све­тящим­ся эк­ранчи­ком, на эк­ра­не ка­кие-то за­гогу­лины. И про­тив­ный прон­зи­тель­ный звон. Что это та­кое, к че­му это во­об­ще? Он раз­жи­ма­ет ру­ку - и стран­ный пред­мет ле­тит вниз, в без­дну.

Од­на­ко это про­ис­шес­твие от­влек­ло его и рас­се­яло ча­ры Лес­тни­цы. Он слов­но про­сыпа­ет­ся. С ка­ким-то не­до­уме­ни­ем ос­матри­ва­ет­ся вок­руг се­бя, не впол­не по­нимая, как здесь ока­зал­ся. Эту чер­ную шту­ку (ах да, "мо­биль­ник" - за­бав­ное наз­ва­ние) - он при­нес с со­бой от­ту­да. Из дру­гого ми­ра, где жил, по­ка не по­пал сю­да... Стоп! Раз­ве он жил где-то еще? А точ­но ли он во­об­ще жил? Кто он та­кой? Как здесь ока­зал­ся, что бы­ло с ним рань­ше? Все как-то смут­но... Его ох­ва­тыва­ет страх; от­вернув­шись от Лес­тни­цы, ко­торая все зо­вет его, об­хва­тив го­лову ру­ками, он ли­хора­доч­но ста­ра­ет­ся вспом­нить что-то о се­бе.

Кое-что при­поми­на­ет­ся - но это клоч­ки, от­рывки, по боль­шей час­ти из детс­тва и юнос­ти, ко­торые по­нача­лу да­же не уда­ет­ся свя­зать меж­ду со­бой. Он вспо­мина­ет ка­кие-то мес­та, пред­ме­ты - но с тру­дом со­об­ра­жа­ет, как они на­зыва­ют­ся. Как его зо­вут, пом­нит - но не мо­жет вспом­нить ни сво­ей фа­милии, ни собс­твен­но­го ли­ца. Пом­нит, как ма­лень­ким праз­дно­вал день рож­де­ния; ка­жет­ся, это бы­ло зи­мой... но в ка­ком го­ду? Сколь­ко ему лет? Не зна­ет да­же приб­ли­зитель­но. Он где-то ра­ботал, ра­бота ему не нра­вилась; но где? Чем за­нимал­ся? Что во­об­ще уме­ет де­лать? Где жил? "В Мос­кве" - хо­рошо, а даль­ше? У не­го бы­ли мать и ба­буш­ка: что с ни­ми сей­час, жи­вы ли, где они? Про от­ца во­об­ще ни­чего не пом­нит - да­же был отец или не бы­ло. Был же­нат. Дав­но, очень дав­но. Же­ну лю­бил. Да, же­ну хо­рошо пом­нит. Но по­чему они ра­зош­лись? Где она сей­час, что с ней? Мо­жет быть, у не­го есть де­ти, но он и о них за­был?

Клоч­ки и от­рывки; а меж­ду ни­ми - поч­ти фи­зичес­ки ощу­ща­емые ды­ры в соз­на­нии, как буд­то выж­женные или изъ­еден­ные. И да­же те вос­по­мина­ния, что ос­та­лись - се­рые, мер­твые. Жи­во и яр­ко он пом­нит лишь, как си­дел с при­яте­лем в ка­фе, и тот рас­ска­зывал ему про па­рал­лель­ный "Ра­бочий По­селок". И как сто­ял на ос­та­нов­ке и счи­тал ав­то­бусы. И еще пом­нит: "Обя­затель­но сядь в ав­то­бус до по­луно­чи". Со­об­ра­зить бы еще, что та­кое "пол­ночь"...

"Это мес­то за­бира­ет у те­бя", - ска­зал при­ятель. Нет, не "у те­бя" - оно те­бя са­мого за­бира­ет! По­жира­ет те­бя из­нутри - как сей­час!..

Та шту­ка со звон­ком, "мо­биль­ник". Она по­казы­вала вре­мя. За­гогу­лины на эк­ра­не - в том ми­ре, ку­да ему на­до вер­нуть­ся, так обоз­на­ча­ют­ся чис­ла. Он не пом­нит, что зна­чат эти чис­ла, но уга­дыва­ет об­щий смысл: вре­мя еще есть, но его очень-очень ма­ло.

В жи­вот­ном ужа­се он бро­са­ет­ся бе­жать об­ратно по пе­рехо­ду. Мчит­ся так, как, на­вер­ное, ни­ког­да в жиз­ни не бе­гал. По­рывы вет­ра рас­ка­чива­ют тру­бу, в ще­ли за­мета­ет снег, по­сере­дине пу­ти тру­бу сно­ва ата­ку­ют пте­родак­ти­ли - на этот раз он уже не ду­ма­ет, что пте­родак­ти­лей на са­мом де­ле нет, он ни­чего та­кого не ду­ма­ет, он зна­ет, что все это ре­аль­ность, не­мыс­ли­мая, кош­марная, но аб­со­лют­но ре­аль­ная ре­аль­ность, ло­вуш­ка, из ко­торой он дол­жен выб­рать­ся. Глав­ное - выб­рать­ся. Он все вспом­нит, как толь­ко по­падет до­мой. Да­же рань­ше. Уви­дев ав­то­бус, он сно­ва ста­нет са­мим со­бой. Толь­ко бы ус­петь...

На­конец он вы­лета­ет из пе­рехо­да со сто­роны ос­та­нов­ки. Здесь уже вов­сю ме­тет ме­тель, очень хо­лод­но. Пус­то. Пи­оне­ра на стран­ном двой­ном пос­та­мен­те за­мета­ет сне­гом. А у ос­та­нов­ки сто­ит зна­комый ав­то­бус - и, ког­да Ан­дрей его ви­дит, у не­го но­ги под­ка­шива­ют­ся от об­легче­ния.

- По­дож­ди­те ме­ня! - кри­чит он, сры­вая го­лос, ибо ви­дит, что ав­то­бус уже го­тов зак­рыть две­ри и тро­нуть­ся. - По­жалуй­ста! По­жалуй­ста, не у­ез­жай­те без ме­ня!

Сле­та­ет с по­косив­шей­ся об­ле­дене­лой лес­тни­цы, толь­ко чу­дом с нее не свер­зившись и не сло­мав се­бе шею. За­дыха­ясь - к та­ким фи­зичес­ким наг­рузкам он не при­вык - бе­жит к ав­то­бусу. Поч­ти впол­за­ет внутрь: ав­то­бус ста­рой мо­дели, сту­пень­ки в нем не­удоб­ные, вы­сокие и уз­кие, к то­му же, ка­жет­ся, то­же об­ле­дене­ли. Дер­жась за по­ручень, втас­ки­ва­ет се­бя на вто­рую сту­пень­ку...

В этот миг гла­за его ока­зыва­ют­ся на од­ном уров­не с око­шеч­ком во­дите­ля. Он сно­ва ви­дит ру­ку, ле­жащую на ру­ле. Толь­ко на этот раз без пер­чатки.

И это не ру­ка.

Это мос­ластая и ког­тистая птичья ла­па, тем­но-зе­лено­го цве­та, с де­фор­ми­рован­ны­ми сус­та­вами, пок­ры­тая вол­ды­рями, из ко­торых со­чит­ся гряз­но-жел­тый гной.

Ви­димо, это ста­ло "пос­ледней кап­лей". Ан­дрея скрю­чива­ет от тош­но­ты, он раз­жи­ма­ет паль­цы... В этот миг во­дитель вклю­ча­ет за­жига­ние, и ав­то­бус рез­ко дер­га­ет­ся. Ан­дрей ос­каль­зы­ва­ет­ся и ле­тит вниз. В пос­леднюю се­кун­ду ус­пе­ва­ет сно­ва ух­ва­тить­ся за по­ручень, ба­лан­си­ру­ет на сколь­зкой пос­ледней сту­пень­ке, на од­ной но­ге, с тру­дом удер­жи­ва­ясь, что­бы не вы­валить­ся на­ружу.

И в этот миг зах­ло­пыва­ют­ся же­лез­ные две­ри.

На этот раз, кро­ме ляз­га, слы­шит­ся хруст. Бо­ли Ан­дрей сна­чала не ощу­ща­ет - толь­ко силь­ный удар по щи­колот­ке с двух сто­рон, и сра­зу вслед за тем - рез­кую сла­бость и тош­но­ту. Сза­ди ока­зыва­ет­ся кон­дуктор­ша, под­хва­тыва­ет его под­мышка­ми, без уси­лия, как куль с му­кой, бро­са­ет на си­денье у ок­на и рав­но­душ­но са­дит­ся на свое мес­то.

За ок­ном ме­тет ме­тель - и прочь от ав­то­буса к Пи­оне­ру ка­тит­ся по сне­гу стран­ный пред­мет. Бо­тинок - а из не­го тор­чит что-то бе­лое, ос­трое, не­ров­но об­ло­ман­ное, с ка­кими-то тем­ны­ми ош­метка­ми вок­руг. Он ка­тит­ся, слов­но не­весо­мый, под­го­ня­емый вет­ром, ос­тавляя за со­бой рос­сыпь тем­ных ка­пель на сне­гу - и вдруг, про­тиво­реча всем за­конам фи­зики, вмес­те с по­зем­кой взмы­ва­ет в воз­дух, вре­за­ет­ся в ды­шащие "со­ты" и при­липа­ет к ним.

А в сле­ду­ющий миг ав­то­бус тро­га­ет­ся и на­бира­ет ско­рость.

Сза­ди, по­хоже, все та же ком­па­ния; но те­перь они раз­го­вари­ва­ют гром­ко, хо­хочут, па­рень с ги­тарой на­чина­ет иг­рать что-то гром­кое и энер­гичное. Каж­дый звук боль­но от­да­ет­ся у Ан­дрея в го­лове. Бо­ли по-преж­не­му нет: он толь­ко стре­митель­но сла­бе­ет и по­нима­ет, что вот-вот по­теря­ет соз­на­ние.

Он ту­по смот­рит се­бе под но­ги - на один бо­тинок и на то мес­то, где вмес­то дру­гого бо­тин­ка рас­те­ка­ет­ся по по­лу кро­вавая лу­жа.

Это мес­то за­бира­ет у те­бя.

"Зо­луш­ка... - ду­ма­ет он. - Зо­луш­ка по­теря­ла ту­фель­ку..."

И на­чина­ет сме­ять­ся.

@темы: параллельные миры, транспорт, своё, рассказы, мистические и аномальные места, искажения времени и пространства

---

Когда покров земного чувства снят

[Скрёб-поскрёб]

Отец умер к полуночи, а воскрес перед рассветом, в час утренних сумерек. Когда я проснулся, он сидел за кухонным столом — маленький, худой, туго обтянутый кожей, с редкими волосами и большими ушами, которые в смерти, казалось, сделались еще больше. Перед ним стояла чашка — пустая, ибо мертвые не едят и не пьют. Я накрошил в тарелку черного хлеба, залил вчерашним молоком и сел напротив.

— Что ты, отец? — спросил я его, но он ничего не ответил, только покачал головой.

Мертвые не говорят — таков закон Леса; о том, что им нужно, мы можем лишь догадываться, трактуя жесты и читая по глазам. Руки отца лежали на столе — узловатые, тощие, в синих венах. Указательный палец на правой легонько подрагивал — тук, тук, тук-тук. Живой, отец любил барабанить по столу: быть может, сейчас, перейдя черту, из-за которой нет возврата, он делал это именно для меня, словно желая сказать: смотри, я никуда не делся, я всегда буду с тобой.

Да, руки еще вели себя по-старому, но вот глаза — глаза его изменились, обрели двойное дно. Как и всегда, он смотрел на меня ласково и чуть насмешливо, вот только за обычным этим выражением просвечивало что-то другое, какие-то спокойствие, понимание, ясность — словом, то, что этому взбалмошному рыжему человечку, любившему кричать, спорить, ругаться и переживать из-за чепухи, при жизни было совсем несвойственно.

Метаморфоза эта опечалила меня. Я не боялся отца — все мертвые оживают перед тем, как навсегда уйти в Лес — но этот неуловимый, загадочный свет в его глазах, он говорил слишком ясно, открыто, беспощадно: все прошло, боль кончилась, он уходит, а ты остаешься здесь.

Ком подкатил к горлу, мне захотелось сказать отцу «Прости меня, пожалуйста, прости!», хотя это он покидал меня, а не наоборот. Кто придумал этот извечный закон? Для чего Он на краткое время возвращает нам во плоти бессловесных, любимых наших, еще не позабытых мертвецов? Что ему нужно от нас? Наши слезы? Раскаяние? Сожаление? Любовь? Я не знал. Отец сидел передо мной, я мог дотронуться до него, обнять, уткнувшись носом в плечо, но все это было напрасно, исправить ничего было нельзя, и мне оставалось лишь плакать и радоваться сквозь слезы, что позади остались тяжелый хрип, рубашка, мокрая от пота, таз с кровавыми пятнами, агония и финальный перелом; что путь очистился, и впереди — Последнее Дело и дорога в окутанный белым туманом Лес.

Что он такое — этот Лес? Откуда он взялся и каково его назначение? В старых каменных табличках, по которым мы учимся читать и писать, говорится, что Он был всегда, что именно оттуда пришли первые люди, и именно там, среди мшистых елей, блуждают в вечном забвении те, кто некогда нас оставил. Правда это или нет — неизвестно. Мы провожаем мертвых до опушки, но следом не идем никогда.

Лес начинается сразу же за полями пшеницы, он окружает город сплошным кольцом, зелено-голубым колючим частоколом. Дело ли в неведомой силе, что исходит от вековых деревьев, или в негласном запрете, бытующем испокон времен, но и легкомысленные тропинки, и увесистые следы шин — все пути поворачивают, словно пасуя, перед этой глухой, грозной, молчаливой стеной.

Лес ограничивает наш мир, делает его простым и понятным. Все, что в городе — все знакомое и родное. Все, что там, в Лесу — непостижимое, неведомое. Лес для нас — это Тайна, Загадка. По нему проходит граница нашего миропонимания. Он воплощает собой рождение и смерть.

В сущности, достоверно о Лесе мы знаем только одно — то, что к нам он странным образом неравнодушен. Речь идет о Последнем Деле: когда человек умирает, Лес на короткое время возвращает его к жизни, возвращает измененным, исправленным, зачем-то — немым — чтобы мы, живущие, помогли мертвецу обрести что-то важное, без чего он не сможет отправиться в вечный поиск под сенью хмурых еловых лап.

Полдни в нашем городе тихие: не слышно рева машин, скрипа качелей, детского смеха. Все вокруг словно спит в мягком солнечном свете: лишь курится труба пекарни да стрекочет из окна соседнего дома пишущая машинка. Я и отец — за три месяца болезни он словно сгорбился, стал ближе к земле — мы сидим на спортплощадке, на нагретых шинах, вкопанных наполовину в землю. Я только что сделал «солнышко» на турнике — совсем как раньше, когда мы тренировались вместе, и теперь думал: что же это — самое важное для моего мертвеца, что он возьмет с собою в последнее странствие?

— Помоги мне, отец, — попросил я. — Я ведь живой, я не знаю, что нужно. Что это — слово?

Он покачал головой.

— Вещь?

Кивнул.

— Хорошо, — сказал я. — Я принесу тебе, а ты выбери.

Я сходил домой и вернулся с его любимыми вещами. Я принес тяжелые водонепроницаемые часы со стершейся позолотой, набор пластинок, удочку и крючки, старый солдатский ремень, выцветшую фотографию матери, складной нож, любимую клетчатую рубашку — и каждый предмет своей ушедшей жизни отец встречал кивком узнавания, и каждый, осмотрев, откладывал в сторону — с любовью, но и с укоризной: не то, не то.

Я смотрел на отца и боролся с желанием дать ему бумагу и попросить написать желаемое. Это запрещали правила: только жесты, только глаза, только мучительный перебор возможного.

— Для чего это — как ты думаешь, отец? — спросил я его, а на деле — себя, конечно же. — Если это должно нас как-то сблизить, то почему теперь, а не тогда, когда ты был жив? Если же нет, то зачем? Что это — загадка смерти, облеченная в плоть? Нет же никакого смысла в том, чтобы тебе забирать с собою что-то. Ты вполне можешь пойти и налегке, разве нет? Да и что ты будешь делать с этой вещью там, в белом тумане, среди вечных деревьев?

Говоря все это, я смотрел на свой — не наш, теперь только мой город — летний, теплый, окруженный Лесом, окутанный вечной тайной воскресающих и уходящих прочь — как вдруг на плечо мне легла рука отца. Я обернулся — глаза его смотрели понимающе, но строго — и устыдился своих наивных вопросов. Загадка Леса не требовала разрешения, она просто была, и мне в свою очередь оставалось лишь подчиняться ей, как все мы подчиняемся неодолимым силам — времени, полу, кровному родству.

— Хорошо, — сказал я. — Что тебе нужно — мы поищем еще. А пока — давай вернемся домой.

Вечером похолодало, из Леса повеяло хвоей, заморосил дождь, по улицам пополз белый туман. Отец не вернулся на смертное ложе, и, лежа в кровати, я слышал, как он бродит в своей комнате — босыми ногами по струганым доскам. Шаг, другой, остановка, снова шаг, круг за кругом — так память блуждает по знакомым местам, но не находит, за что зацепиться.

Наутро я думал продолжить поиски, но оказалось, что отец уже нашел. Мне стало стыдно — я словно сделал что-то не так, провалил испытание, не выполнил поставленную передо мной задачу, тем более, что вещь, которую он теперь держал в руках, принадлежала некогда мне. Это был его подарок, красный резиновый мячик, я играл с ним, когда был ребенком. Воспоминание: прыг-скок, мяч звонко ударяется об асфальт, пружинит в небо, падает, подпрыгивает, катится под машину, я лезу за ним, пачкаюсь, мать ругается, отец смеется — а я счастлив, мне ничего не нужно, кроме этого лета, этого дня, этой минуты.

Мячик потускнел со временем — сказались игры, лужи и, наконец, чердак, куда он отправился в день, когда мне подарили взрослый, футбольный, черно-белый мяч. Там он лежал десять лет — долгих десять лет в темноте, под протекающей крышей, среди пыльных, давным-давно позабытых вещей. Сказать по правде, я почти не вспоминал о нем — все же это была детская игрушка, а о том, чтобы как-то продлить свое детство, я никогда не мечтал, пускай оно и было счастливым и безмятежным, то есть таким, каким ему полагается быть.

Мяч валялся на чердаке, а я жил своей жизнью. Каждый из нас был сам по себе. Но теперь этот маленький кусочек прошлого лежал в руках моего мертвеца, и значение у него было иное — не просто вещица, но якорь, закинутый в старые-добрые времена, ниточка, которая свяжет отца с домом.

Это был удар, и удар болезненный, в самое сердце — я скорчился бы от боли, когда бы не был внутренне готов. Лес забирал отца, но, словно в насмешку, напоминал, что он по-прежнему любит меня, что я по-прежнему для него важен.

Нет, это была даже не насмешка, а просто слепое равнодушие чего-то неизмеримо более огромного, что устанавливает законы жизни и требует их соблюдения — не важно как, пусть и ценою боли, горечи, слез. Нас было двое против него — я и отец — а теперь я оставался один.

Никто не следовал за нами, никто не хотел разделись мою ношу и проводить отца в последний путь. Мы остановились на опушке, недалеко от Лесной стены. Под ногами у нас была жухлая трава, пахло осенью, сыростью. Я кутался в пальто, а отец — он стоял, как есть, в будничной своей рубашке, брюках, с мячом, крепко прижатым к груди, и взглядом, устремленным куда-то далеко, за деревья, к неведомой, но манящей цели. Он не дрожал — холод, казалось, обходил его стороной, холодом был он сам — человек, который вот-вот исчезнет.

Минута, и отец тронулся, одолевая последний порог. Только на расстоянии я понял, какой он маленький, как остро торчат под рубашкой его лопатки, как странно и жалко он горбится, обнимая мяч, и мне захотелось окликнуть его, вернуть, сказать: «Оставайся, ничего страшного, мало ли на свете немых, холодных, оставайся, будь со мной, тебе не нужно идти» — но он уже не принадлежал мне и с каждым шагом отдалялся все дальше, пока не ступил под еловый покров и не окутался белым туманом. Некоторое время я еще различал его силуэт — странно, но он словно бы сделался больше, он словно вырос, мой отец — таким я, наверное, видел его в детстве — высоким, сильным, защитой, горой. Наконец, исчез и силуэт. Все кончилось, и я вернулся домой.

Чувства мои были двоякими — тоска и радость, тягость и облегчение. Я рад был, что отец больше не страдает, и печалился, что он ушел навсегда; я ценил ту возможность объясниться после смерти, что дал нам Лес — и все же лучше бы он не терзал меня жестокими чудесами. Я не видел в мнимом воскресении надежды, продолжения, иного, кроме путешествия в Лес — но поди объясни это сердцу, которому одного присутствия близкого человека достаточно для того, чтобы верить — он будет всегда.

В молчании, под шорох стенных часов сел я за поминальную трапезу. Я сидел, сложив перед собою руки, и думал: где ты сейчас, помнишь ли еще меня? Это был одинокий ужин под знаком отца — я все еще чувствовал его подле себя, но как бы за неким покровом, из-за которого он по-прежнему наблюдает за мной, но уже не может ответить, подать знак.

Мир вещей — кухня, дом, город — словно осиротел, и мало-помалу сиротство его просачивалось и в меня. Вещи принадлежали мне, но я не испытывал от этого радости. Отец ушел, и сын внутри меня умер. Я стал кем-то другим — тем, кем никогда еще не был — и мне надлежало свыкнуться с этим.

Я сидел на темной кухне и чувствовал, как меня овевает ветер времени, взросления и смерти — холодный, загоняющий душу в самые дальние уголки тела.

Автор: Kvonled

@темы: рассказы, выбор админа, не своё, мертвецы

---

Коля

[Скрёб-поскрёб]

Когда мне было лет девять или десять, не помню уж точно, я жил у своей бабки. Отца я не знал никогда, а мать работала сутками. Бабуля моя была набожной, ходила в «церкву», как она ее называла, посты соблюдала. Церковь была в двух дворах от нашего дома, а при ней в соседнем здании была устроена воскресная школа. Это такое заведение, куда приводят родители деток разных возрастов и полов, а сами либо сразу уходят, либо с попами какие-то беседы имеют, неважно. А детей собирают в класс, и какой-нибудь дьяк или женщина средних лет в платочке читает Библию и рассказывает им разные церковные лекции. Это занимает час-полтора, а потом «ученики» полностью свободны — можно идти домой, можно играть здесь же, как хочешь.

В этой самой школе я подружился с одним пацаном, ровесником или на год старше меня. Звали его Коля. После «урока» мы обычно придумывали себе развлечения, бесились вместе пару часов, потом я шел домой есть, а Коля оставался ждать родителей (или кто там его забирал). Жил он где-то далеко.

В одно воскресенье мы с бабулей, как обычно, явились в школу, но на двери висело объявление, мол, закрыто — прямо как в магазине. Бабка сходила к церкви, о чём-то там поболтала, и мы отправились обратно.

На следующий день после занятий от пацанов во дворе я узнал причину закрытия воскресной школы. Оказывается, произошел несчастный случай.

В фойе школы были две мраморные лестницы, одна напротив другой, а между ними короткий коридор, тоже выложенный мрамором. И была у нас с Колей игра, да и, наверное, не у нас одних — быстро сбегать с одной лестницы, скользить по полу до другой и успеть взбежать на нее, не упав.

Так вот, в позапрошлое воскресенье после моего ухода Коля, коротая время до прихода родителей, играл в эту незатейливую игру самостоятельно. Только в один момент он не успел взбежать по лестнице и споткнулся. Да так, что раскроил себе череп и умер.

В воскресную школу я больше не ходил. На этом бы и закончиться этой истории. Особо близки мы с Колей не были, да и я был ребенком — гибкая психика и все такое. В общем, за пару недель или даже раньше я забыл про Колю совсем. Но...

Однажды я проснулся среди ночи от дикого желания пописать. Время было около двух ночи. Сделав дело, я отправился на кухню заодно и попить, раз уж встал. Окна кухни выходили во двор, где единственный работающий фонарь освещал горку, которую мы, дворовые пацаны, каждую зиму заливали всей толпой и которая была центром наших зимних развлечений. Я стоял, пил воду и смотрел в окно, не включая свет. Я даже не сразу его увидел...

Снизу горки, прямо в конце спуска, стоял пацан и смотрел на меня. Первые секунды мой мозг не заметил ничего необычного. Ну стоит во дворе малый в красной курточке и красной шапке. И тут как удар в грудь: это не шапка. Потому что сквозь шапку не растут волосы и она не стекает тяжелыми густыми струями на плечи.

Во дворе моего дома, глядя сквозь прихваченные морозом окна прямо мне в глаза, стоял Коля. Коля, который умер несколько недель назад. Его голова и плечи были покрыты полуспекшейся кровью. Белки его глаз тоже были наполнены кровью. Я перестал дышать. Мои пальцы стиснули стакан так, что будь я чуть повзрослее, он бы лопнул. И я не мог оторвать от него глаз.

Коля сделал шаг назад, на горку. И медленно покатился по ней вверх, все так же глядя на меня. Потом он поднял руку, помахал мне. И засмеялся. Его смех я услышал где-то внутри своей головы.

Я попятился от окна спиной вперед. Попытался заорать, но из горла выходил лишь какой-то жалкий скулеж, как у щенка. Тут стакан выпал из рук и с грохотом разбился. Это будто вернуло мне голос: я не просто заорал — я завыл так, что проснулась не только бабка, но и, наверное, люди из соседних подъездов. Я был просто как одержимый, орал и бился в бабкиных руках. Не помню даже, как успокоился. Может, потерял сознание. Не помню.

Я не стал никому ничего рассказывать. Как и не смог объяснить, почему орал, как резаный, стоя в коридоре между кухней и туалетом в третьем часу ночи. Родители посчитали, что я ходил во сне и мне что-то привиделось. Хотели сводить к психологу, но такого больше не повторялось, и меня оставили в покое. Конечно же, я больше не вставал ночью пить.

Такая вот история. Возможно, у других людей случались истории и пострашнее. Вот только мне-то от этого совсем не легче.

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Колдун

[Скрёб-поскрёб]

— Детерминированный!

— А я говорю — индетерминированный!

— Да вот хрен-то, детерминированный! Но тебе этого всё равно не понять!

— Это тебе не понять, что индетерминированный! Да ты и не хочешь ничего понимать!..

Диспут двух историков уже давно перешёл в ту фазу, когда выявить истину можно лишь при помощи жребия. Но они всё-таки продолжали надрывать глотки, брезгуя разрешить вопрос о детерминированности отечественного исторического процесса с помощью такого абсолютно индетерминированного приёма. К тому же одному из них в этом слове слышался «жеребец», а другому «кукиш». Однако подбрасывать хворост в костерок не забывали, отчего, во-первых, делалось тепло, а во-вторых, руки отвлекались от мордобоя.

Вдруг из тумана, который, словно перекись, высасывает из организма пигмент, вышел мальчик лет десяти. Беленький и задумчивый, словно финн. Подсел на корточках к костру и протянул к огню руки, не проронив ни слова.

— Здороваться надо, мальчик, — сказал так и не успевший обзавестись детьми к сорока пяти годам детерминист.

— Да ты откуда, в такую погоду-то?

— Здравствуйте, дяденьки, — стеснительно, отчего вышло чисто и задумчиво, ответил мальчик. — Да вот только... — И замолчал.

— Что — только-то?

— Только не положено мне никому говорить «здравствуйте». Узнают — ещё хуже будет.

— Как-то странно ты говоришь, мальчик. Кто узнает, отчего будет хуже?

— Да деревенские, с которыми я раньше жил.

— Как это «раньше жил»? — мужчины поёжились от начавшего заползать под свитера тумана. Они уже более внимательно, как бы новыми глазами, поглядели на необычную белёсость парнишки, необычную даже для этих северных мест. На его просвечивающие от нервного пламени костра пальцы, которые не были чётко очерчены, а плавно переходили в неверный туман. — Как это ты, мальчик, «раньше жил»? А теперь что?

— А теперь я живу один.

— У тебя, наверно, родители умерли?

— Нет, и мама, и папа живы.

— Как же это ты живёшь один? Ничего не понятно. Где живёшь-то один?

— Здесь, в лесу.

Историки, чтобы немного просветлить начинавший ускользать разум, налили по граммульке и выпили.

— Убежал из дома, что ли?

— Зачем убежал? Прогнали.

— Родители?!

— Ну и родители тоже. А так-то меня все прогнали, вся деревня. Родители вначале пробовали спорить, но потом им всё рассказали, и они тоже прогнали.

— Господи! — вырвалось у одного. У другого зачесалось под ногтями. — Да за что же прогнали-то тебя, мальчик?!

— Колдун я.

— Как это — колдун? Ты что, серьёзно, что ли? Или это деревенские так тебя назвали?

— Они узнали, что я колдун, и прогнали из деревни.

— Ты — колдун?!. Ну и как же ты это делаешь?

— Чего?

— Ну, колдуешь...

— Я не знаю, просто когда чего-нибудь захочу, то оно и выходит. Ну, могу, чтобы осенью, там, цветы какие зацвели. Или чтобы стая птиц прилетела и осталась ночевать, где я захочу. Или чтобы ветер прилетел и повалил сухое дерево. Светлячков люблю...

— А покажи нам, мальчик, чего-нибудь.

— Не могу я просто так, дяденьки. Получается, только когда захочу... Вначале хотели убить, а потом просто прогнали.

— Да что же ты им такое сделал-то, что они так с тобой?..

— А я им ничего и не делал. Это они про меня всё сами придумали. У кого что случится, то, значит, я виноват, наколдовал. Корова, там, помрёт, дом сгорит — всё я. Я-то не знал, что молчать надо, что не надо им говорить, что я умею.

— Ну, ладно — эти идиоты, алкаши, но родители-то?! Мать что же?!

— А мамка стала говорить, что я так делаю, что сестра Жанка замуж выйти не может. И что Серёжка — он младше меня был — под трактор попал. Ты, говорят, погубил.

Мальчик заплакал и сквозь слёзы, всхлипывая, по-детски стал тянуться словами ко взрослым, как бы пытаясь вытащить из сердца непомерную для ребёнка занозу безжалобья.

— А я не могу плохого, я могу только просто так, чтобы... чтобы красиво было и чтобы мне от этого радость... А они не верят. Били долго, теперь одно ухо не слышит... Я не могу плохо, дяденьки...

Всё это было непереносимо. Особенно для сердец, покрытых непрочной защитной плёнкой университетской размеренности, которая сразу же стала отколупываться, а под ней — нетренированное, не знающее что и как, могущее адекватно реагировать лишь во время гражданских панихид.

— Да что же это такое, мальчик, творится-то... — даже ошалело рванулись налить ему. Однако мальчик, ещё не отвыкший от деревенского уклада, выпил, поблагодарил и успокоился.

— Ну вот и ладно, вот и хорошо, — поглаживал парнишку по плечу доцент в очках с толстыми стёклами. — Вот и ладно.

— Есть-то хочешь?

— Угу, — и принял из рук в руки разогретую на костре и вспоротую охотничьим ножом банку тушёнки.

— А что же ты тут ешь?

Мальчик глотал, потом говорил два-три слова и снова жадно глотал:

— Грибы собираю... ягоды, рыбу... ловлю, силки... ставлю — птицы, петлёй... зайца иногда получается...

— Да ведь зима скоро, как же ты тут?

— А я землянку вырыл, огонь жгу.

— А спички-то? Откуда?

— Ну, я когда замерзну, то очень хочется огня. И он зажигается.

— Ах да... Но ведь, наверно, скучно? Хотел бы опять в деревню?

— Не-а, убьют. Особенно Никишин, он, когда уже передумали меня убивать, всё равно хотел. Так даже связали, пока я не ушёл. У него машину кто-то поджёг, а я... — и мальчик опять начал потихоньку всхлипывать.

Дали кружку с чаем, бухнув туда пять столовых ложек песка. Глотание обжигающего чая успокоило мальчика.

— А я тут книжки вспоминаю — про Бульку, про живую шляпу, про Винни-Пуха... Я раньше в клубе много читал... А теперь вот вспоминаю... Ещё я люблю представлять, что будет.

— Как это?

— Ну, я могу узнавать, что будет.

— Предсказывать будущее?

— Ну, представлять, узнавать. Я сяду потихоньку и смотрю... Ну, как телик. И всё потом так и получается...

— И что же с тобой будет?

— Не-а, про себя я не могу. Могу только на кого смотрю. Ну и даже про зверей могу узнать, кто его съест. А про деревья совсем неинтересно. Всё стоит и стоит. Потом сухое вижу, потом — как падает. А иногда от молнии, или наши спилят, деревенские.

— Ну, а про нас-то можешь что-нибудь сказать?

Мальчик замер. Глаза его остекленели, и лишь бьющаяся на виске жилка выдавала присутствие подкожного движения жизни и мыслей... Тени от костра плясали на лице мальчика, создавая ощущение хаотично мелькавших лампочек компьютера, переваривающего внутри себя сложную программу...

Вдруг мальчик резко встал:

— Спасибо вам за всё, дяденьки, — и как-то лубочно поклонился, явно намереваясь уходить.

— Постой, так что скажешь-то?

— Вас убьёт Санька, Прохорычев сын. Из-за ружей ваших. И спирт у вас есть, на клюкве настоянный.

И стремительно не ушёл даже, не растворился в тупом бельме природы, а упорхнул. Именно упорхнул, унося себя, свою загадочную жизнь, свою тайну и недетскую ношу. Упорхнул, не дожидаясь, пока они нервически отсмеются над пророчеством, выпьют для успокоения по полстакана, а потом предложат ему ехать с ними в Москву, где ему...

И буквально в тот же миг из ближайших кустов шарахнули два выстрела, первый из которых услышал лишь только антидетерминист, поскольку детерминиста сразу же завалило лицом в костёр. Вторым выстрелом его неразлучного друга и вечного оппонента отшвырнуло к сосне. После переламывания стволов, выкидывания гильз и вставления новых патронов прозвучало ещё два выстрела — уже на всякий случай, для подстраховки.

Были ли эти выстрелы детерминированы по отношению к появлению и мгновенному, как приказ «Пли!», исчезновению мальчика — ответить нельзя. Потому что и эти неподдельные слёзы, и эта стариковская безысходность мальчика, и вся его птичья фигурка, плавно переходящая в загадочный и враждебный городскому человеку мир лесных шорохов и всхлипов, — буквально всё свидетельствовало о его принадлежности к каким-то иным сферам, где причинно-следственные связи подчиняются сформулированному господином Гейзенбергом принципу неопределённости.

Автор: Владимир Тучков

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Башня колдуна

[Ave Vagina]

- Отряд, готовность. Впереди станция, - в бледном тумане бессолнечного рассвета пару раз мелькнули и погасли огоньки, и я знала, даже не утруждая себя поднести бинокль к глазам, что ещё через несколько сотен метров обрисуются зеленоватые очертания башни колдуна, а затем - приземистое здание энергетической станции, обнесённое по периметру оградой. Мы чуть ускорились, передвигаясь почти бесшумно, несмотря на полный боевой обвес, по смятой пожухлой траве, и вскоре уже пробирались через обрывки колючей проволоки прямо к посту.
- Рассредоточиться, - я убрала рацию от губ, сталь моего дробовика привычно холодила ладонь. В командах, в принципе, не было особой нужды - мы так давно работали вместе по привычной схеме, станция-зачистка-ликвидация, что это дошло до автоматизма; большинство станций, на которые мы натыкались, были заброшены и работали лишь на фоновую подпитку, но эта выглядела абсолютно рабочей. Выглядела так, будто её до сих пор тщательно поддерживали в строю. В нашей долгой, долгой борьбе против этой нечисти, какого-то безбожного вида магии, существующей на нашей же энергии, мы были не одни, но таких, как мы, было очень мало - ставших профессионалами в первые же дни противостояния, отринувших всё и с головой погрузившихся в освобождение нашего привычного, любимого мира, сейчас стонущего от чуждого ей колдовства, работающего там, где до сих пор было слышно гудение электрических полей. В наушнике появились первые помехи, знакомые уху и тем не менее такие ненавистные, сигнализирующие о том, что мы вступили на территорию врага. Ребята окружили пост; я кивнула Бо, и мы двинулись к башне, пока остальные начали прочёсывать территорию.
Башни колдуна - самое мерзкое, что было в таких штуках. Невысокие, из зеленоватого камня, казавшегося на ощупь липким, окруженные лестницами, ржавеющими, казалось, в первый же день после их отливки, они содержали пульты управления всей станцией, территорией, оградой, камерами и, что самое мерзкое - колдуна. Колдунов было легко узнать - все на одно лицо, с бледно-салатовой кожей, длинными черными волосами и в мантиях цвета полыни, они одинаково жутко, во весь рот, скалились - всегда, сражаясь или убегая, убивая или умирая, хотя убегали они куда чаще, чем дрались - их излюбленной тактикой всегда был бесконтактный бой, поджарить врага ещё на лестнице, оплести и разодрать его тело колючей проволокой, но вот если добраться до тощего немытого тельца колдуна... в общем, из моих рук ещё ни один живым не уходил. У меня они вызывали непреодолимое подспудное омерзение, и, подозреваю, не у меня одной. Мы с Бо переглянулись, натянули резиновые перчатки - я ещё помню те дёргающиеся от разрядов тела моих ребят, когда мы впервые заняли рабочую станцию, - и я схватилась за первую перекладину лестницы.
Внутри было темно, плавали клочки тумана, пахло чем-то затхлым и неудобоваримым, мигали кнопки пультов, но ни одной души не было. Бо облегченно выдохнул, я же не торопилась расслабляться. Станция выглядела слишком свеженькой, слишком аккуратной. Кто-то должен был её поддерживать в таком состоянии.
- Остаёшься тут, - он кивнул, я поднесла к губам рацию, - вы, ребята, работаете по территории, я - на нижний пост и проверю камеры. Не нравится мне всё это, - последнее я пробормотала так тихо, что меня не услышал даже напарник. Лишняя тревога ни к чему людям, и так постоянно пребывающим в непрерывном напряжении.
Я спустилась вниз, подошла к нижнему посту - система компьютеров, несколько экранов, чуть более громоздкая и менее функциональная версия того, что было наверху, обнесённая полупрозрачными энергетическими щитами. Уже рассвело, и я видела на светло-зелёном фоне чёрные силуэты своих ребят. На главном мониторе отображалось только по одной камере за раз - просмотреть все вместе не было возможным, и я начала быстро прокликивать каждую, тщательно всматриваясь в изображение.
Чувство тревоги не оставляло ни на секунду, а, наоборот, нарастало всё сильнее. Я вспомнила позапрошлый раз, до сих пор снившийся мне в кошмарах, когда один из моих парней точно так же проверял камеры и, в очередной раз переключившись, увидел себя, а за своей спиной - мерзкую улыбку колдуна и занесённую прямо над головой несчастного острую палку, и это было последним, что он видел - мы видели всё со стороны, но живое воображение не замедлило тут же дорисовать мне картину того, что он видел последним в своей жизни. Предчувствие было настолько сильным, казалось настолько безошибочным, что я взяла в руки свой верный дробовик, перекинула его через плечо и установила на колене так, что любой, попытавшийся подкрасться ко мне со спины, при малейшем движении моей кисти незамедлительно получил бы заряд свинца прямо в ноздри. За своих я не беспокоилась - они умные ребята и без предупреждения не стали бы подходить сзади. Жизнь быстро учит, а плохие ученики быстро лишаются жизни.
Голоса в наушнике звучали отдалённым эхом. На мою линию никто не выходил, меня не беспокоили. Я прощёлкивала изображения всё быстрее, невероятным усилием воли держа себя в руках, проклиная весь мир за то, что не знаю очерёдности камер и не могу подготовиться к своей ещё лучше, и вот - очередной щелчок, знакомый интерьер, голубоватый экран щита за спиной и, о да, ужасная, навеки зафиксированная на грязно-салатовом лице улыбка, впалые скулы и грязные чёрные патлы. Не зажмуриваться ни на секунду - один удар бешено заколотившегося сердца, моментальное сокращение мышц кисти, выстрел, выдохнуть, чуть расслабиться. Присмотреться к экрану повнимательней, пока унимается ужас.
Рама щита треснула от залпа, но лицо колдуна никуда не исчезло. Оно лишь слегка покачнулось от отдачи, когда выстрелил дробовик, покоящийся на его плече.

@темы: своё, рассказы, сущности

---

Ад зеркал

[Скрёб-поскрёб]

Делать было нечего, и, чтобы убить время, мы рассказывали по очереди разные страшные и удивительные истории. Вот что поведал нам К. — уж и не знаю, правда ли это, или всего-навсего плод его воспаленного воображения... Я не допытывался. Однако должен заметить, что очередь его была последней, мы уже вдоволь наслушались всяческих ужасов, и к тому же в тот день непогодилось: стояла поздняя весна, но серые тучи висели так низко, и за окном был такой хмурый сумрак, что казалось, весь мир погрузился в пучину морскую — вот и беседа наша носила излишне мрачный характер...

— Хотите послушать занимательную историю? — начал К. — Что же, извольте... Был у меня один друг — не стану называть его имя. Так вот, он страдал странным недугом, по-видимому, наследственным, ибо и дед его, и прадед тоже были склонны к некоторым чудачествам. Впав в христианскую ересь, они тайно хранили у себя в доме разные запрещенные предметы — старинные европейские рукописи, статуэтки пресвятой девы Марии, образки с ликом Спасителя; но этим их «коллекция» не исчерпывалась: они скупали подзорные трубы, допотопные компасы самых причудливых форм, старинное стекло и держали эти сокровища в бельевых корзинах, так что приятель мой рос среди подобных предметов. Тогда, вероятно, у него и возникла нездоровая тяга к стеклам, зеркалам, линзам — словом, всему, что отражает и преломляет окружающий мир. В младенчестве игрушками его были не куклы, а подзорные трубы, лупы, призмы, калейдоскопы.

Мне врезался в память один эпизод из нашего детства. Как-то раз, заглянув к нему, я увидал на столе в классной комнате таинственный ящичек из древесины павлонии. Приятель извлек оттуда старинной работы металлическое зеркальце, поймал солнечный луч и пустил зайчик на стену.

— Взгляни-ка! — сказал он. — Во-он туда... Видишь?

Я посмотрел туда, куда указывал его палец, и поразился: в белом круге вырисовывался вполне отчетливый, хотя и перевернутый иероглиф «долголетие». Казалось, он выведен ослепительно сверкавшим белым золотом.

— Здорово... — пробормотал я. — Откуда он там взялся?

Все это было совершенно недоступной моему детскому разуму магией — и у меня даже засосало под ложечкой.

— Ладно уж, объясню тебе этот фокус. В общем-то, особого секрета тут нет. Видишь, во-от здесь, — и он перевернул зеркальце обратной стороной, — горельеф иероглифа «долголетие»? Он-то и отражается на стене.

В самом деле, на тыльной стороне зеркальца отливал темной бронзой безупречно исполненный иероглиф. Однако было по-прежнему непонятно, каким образом он мог просвечивать через зеркало, ведь металлическая поверхность была совершенно гладкой и ровной и не искажала изображения. Словом, обычное зеркало — за исключением иероглифа в отражении на стене. Все это смахивало на колдовство, о чем я и сказал приятелю.

— Еще дедушка объяснял мне эту штуковину. Дело в том, что металлические зеркала совсем не похожи на стеклянные. Если их время от времени не начищать до блеска, они тускнеют и покрываются пятнами. Зеркальце это хранится в нашей семье уже несколько поколений, его регулярно полировали, и поверхностный слой все время стирался, но по-разному в разных местах: там, где иероглиф, слой металла толще и сопротивление его сильнее, вот он и вытерся больше. Разница эта столь ничтожна, что незаметна невооруженному глазу, но, когда пускаешь зайчик на стену, кажется, будто иероглиф просвечивает сквозь металл. Жутковатое впечатление, верно?

Теперь все вроде бы стало понятно, но магия зеркала по-прежнему завораживала меня; у меня было такое чувство, словно я заглянул в микроскоп, подсмотрев некую тайну, сокрытую от постороннего взора.

То был лишь один случай из сотни, просто он более прочих запомнился мне — уж очень чудным показалось мне зеркальце. В общем, все детские развлечения моего приятеля сводились к подобным забавам. Даже я не избегнул его влияния — и по сей день питаю чрезмерную страсть ко всевозможным линзам. Правда, в детстве пагубная эта привычка проявлялась не столь явственно, однако время шло, мы переходили из класса в класс — и вот начались занятия физикой. Как вам известно, в курсе физики есть раздел оптики. Тут-то стихия линз и зеркал и захватила моего приятеля целиком. Именно тогда его детская любовь к подобным предметам переросла в настоящую манию. Помню, как-то на уроке учитель пустил по рядам наглядное пособие — вогнутое зеркало, — и все мы по очереди принялись рассматривать в нем свои физиономии. В тот период лицо у меня было густо усыпано юношескими прыщами, и, взглянув на свое отражение, я содрогнулся от ужаса: каждый прыщ в кривом зеркале приобретал вулканические размеры, а лицо напоминало лунную поверхность, изрытую кратерами. Зрелище было настолько омерзительным, что меня затошнило. С тех пор стоит мне завидеть издалека подобное зеркало — будь то на выставке технических достижений или в парке, среди прочих аттракционов, — как я в панике поворачиваю обратно.

Приятель же мой пришел в такой неописуемый восторг, что не смог сдержать радостного вопля. Это выглядело так глупо, что все покатились со смеху, но, думаю, именно с того дня и начала развиваться его болезнь. Как одержимый он скупал большие и маленькие, вогнутые и выпуклые зеркала и, таинственно ухмыляясь себе под нос, мастерил из проволоки и картона всякие ящички с секретом. В этом деле друг проявлял просто виртуозную изобретательность, к тому же для своих забав он выписывал из-за границы специальные пособия. До сих пор не могу забыть одного фокуса, который назывался «волшебные деньги». Однажды я увидел у приятеля какой-то довольно большой картонный ящик. С одного бока в стенке было проделано отверстие. Внутри лежала объемистая пачка банкнот.

— Попробуй, возьми эти деньги, — предложил он мне с самым невинным видом.

Я послушно протянул руку, но, к моему вящему удивлению, пальцы схватили пустоту. Вид у меня был, должно быть, довольно дурацкий, потому что приятель мой просто скис от смеха. Оказалось, что фокус этот придумали физики, кажется, английские, и основывался он на законах отражения. Всех подробностей я сейчас не упомню, но в ящике была целая система зеркал, и трюк сводился к тому, что настоящие банкноты клали на дно, сверху устанавливалось вогнутое зеркало, и когда включался источник света, то в прорези возникало абсолютно реалистическое, объемное изображение денег.

Болезненная тяга приятеля к линзам и зеркалам все росла; после школы он не стал поступать в колледж — благо родители потакали ему во всем — и целиком отдался своему странному увлечению, выстроив во дворе ту самую злополучную лабораторию, которой предстояло сыграть в его судьбе роковую роль. Теперь он день-деньской пропадал там, и болезнь его прогрессировала с устрашающей быстротой. У него и прежде было не много друзей, теперь же из всех остался лишь я. С утра до вечера он сидел, закрывшись в тесной лаборатории, изредка общаясь только со мной и родными.

С каждой новой встречей я с горечью убеждался, что ему становилось все хуже и хуже — его ждало настоящее помешательство. К несчастью, при эпидемии инфлюэнцы скончались родители моего друга — и мать, и отец, — и теперь уже никто не ограничивал его свободы. Ему досталось изрядное состояние, и он мог сорить деньгами без счета. К тому времени он достиг двадцатилетия и начал интересоваться противоположным полом. Эта его страсть тоже носила болезненный характер и лишь усугубляла душевное расстройство. Все вместе и привело к катастрофе, о которой, впрочем, я расскажу несколько позже.

Тем временем приятель мой установил на крыше своего дома телескоп — первоначально затем, чтобы вести астрономические наблюдения. Дело в том, что дом его стоял в парке, на вершине холма, и идеально подходил для подобных занятий. У подножия холма расстилалось целое море черепичных кровель. Однако столь безобидное времяпровождение, как наблюдение небесных тел, не удовлетворяло его, и тогда мой друг направил свой телескоп в другую сторону — на скопище теснившихся внизу домишек.

Дома были окружены надежными изгородями, и обитатели их жили привычной жизнью, уверенные, что никто их не видит. Им и в кошмарном сне привидеться не могло, что кто-то наблюдает за ними с далекого холма. Самые интимные подробности их жизни открывались нескромному взору моего приятеля столь живо, как если бы он смотрел из соседней комнаты...

Забава эта и впрямь не лишена была своеобразной прелести, и друг мой чувствовал себя на верху блаженства. Как-то раз он предложил и мне полюбоваться, но я случайно увидел такое, что кровь бросилась мне в лицо.

Однако на этом приятель не успокоился: он незаметно установил в комнатах для прислуги нечто вроде перископов и стал подглядывать за ничего не подозревавшими молоденькими горничными.

Еще одной его страстью были насекомые. Поразительно, но факт: для своих наблюдений он специально откармливал мух и, пустив их под микроскоп, наблюдал, как они спариваются и дерутся, как сосут кровь друг из друга. Помню, мне довелось наблюдать под микроскопом издыхающую муху. Зрелище было ужасное: огромная, как слон, муха корчилась в предсмертной агонии. Микроскоп был с пятидесятикратным увеличением, и я мог рассмотреть не только хоботок и присоски на лапках, но даже волоски, покрывавшие тело насекомого. Муха билась в море темной крови (на самом-то деле там была только крохотная капелька). Полураздавленная, она сучила лапками, вытягивала хоботок... Казалось, что вот-вот сейчас раздастся душераздирающий предсмертный вопль.

... Такие истории можно живописать бесконечно. Но избавлю вас от ненужных подробностей и расскажу еще лишь один случай.

Однажды я открыл дверь в лабораторию — и остолбенел. Шторы были приспущены, в комнате царил мрак. И только на стене шевелилось нечто совершенно невообразимое. Я протер глаза. Вдруг мрак начал рассеиваться, и я увидел чудовищное лицо: поросль жесткой, как проволока, черной растительности; ниже — огромные, размером с тазы, свирепо горящие глаза (и коричневая радужка, и красные ручьи кровеносных сосудов на сверкающих белках — все это было размытым, словно на снимке со смазанным фокусом); далее следовали черные пещеры ноздрей, из которых густой щетиной топорщились волоски, походившие на листья веерной пальмы. Ниже помещался отвратительно-красный рот с двумя взбухшими подушками губ, открывавших ряд белых зубов величиной с кровельную черепицу. Лицо подергивалось и гримасничало. Было ясно, что это не кинолента, потому что я не слышал стрекота кинопроектора, к тому же краски были на удивление натуральными.

От страха и гадливости я чуть не сошел с ума, из груди у меня невольно вырвался вопль.

— Ха-ха, напугался? Да это я, я!.. — послышалось вдруг совсем с другой стороны, и я подскочил как ужаленный. Самым жутким было то, что губы чудовища на стене двигались в такт со звуками речи. Глаза издевательски поблескивали.

Комната вдруг осветилась; из-за двери, ведущей в пристройку, появился мой приятель — и в тот же миг чудовище на стене испарилось. Вы уже догадались: он смастерил своего рода эпидиаскоп, увеличив собственное изображение до гигантских размеров. Когда рассказываешь, впечатление слабое. Но тогда... Да, он находил удовольствие в подобных шутках.

Спустя месяца три после этого случая друг придумал кое-что поновее. Внутри лаборатории он соорудил еще одну крошечную комнатку. Вся она представляла собой сплошную зеркальную поверхность: и стены, и потолок, и даже двери. Прихватив свечу, мой приятель подолгу пропадал там. Никто не знал, чем он занимается. Я мог лишь в общих чертах представить себе, что он там наблюдал. В комнате с шестью зеркальными стенами человек должен видеть свое отражение, много раз повторенные бесчисленными зеркалами; сонмища двойников — в профиль, с затылка, анфас. При одной только мысли мурашки по коже бегут. Вспоминаю ужас, охвативший меня, когда я ребенком попал в лабиринт зеркал, — хотя творение это было весьма далеким от совершенства. И потому, когда приятель попробовал заманить меня в свою зеркальную комнату, я наотрез отказался.

Между тем стало известно, что он повадился туда не один, а с молоденькой горничной, к которой питал явную слабость. Девушке едва исполнилось восемнадцать, и она была весьма недурна собой. С ней-то он и наслаждался чудесами зеркальной страны. Парочка эта пропадала иногда часами. Правда, порой он удалялся туда в одиночестве и однажды задержался столь долго, что слуги забеспокоились и начали стучать в дверь. Дверь неожиданно распахнулась: оттуда вывалился совершенно голый хозяин и в полном молчании прошествовал в дом. После этого происшествия состояние его стало стремительно ухудшаться. Он худел и бледнел, а болезненная страсть все расцветала. Друг просаживал огромные деньги, скупая все зеркала, какие только можно вообразить: вогнутые, рифленые, призматические... Но и этого было мало, и тогда он выстроил по собственному проекту прямо в центре сада стеклодувный заводик и начал сам изготовлять фантастические, невиданные зеркала. Инженеров и рабочих он выбирал лучших из лучших — и не жалел на это остатков своего состояния.

К сожалению, у него не осталось близких, которые могли бы хоть как-то урезонить его; правда, среди слуг попадались разумные честные люди, но если кто-то осмеливался высказаться, его тотчас же выгоняли на улицу. Вскоре в доме остались одни продажные негодяи, заботившиеся лишь о том, как набить свой карман.

Я был его единственным другом — на земле и на небесах — и долее молчать не мог. Я просто должен был попытаться образумить его. Но он и слушать меня не хотел — на все был один ответ: дела вовсе не так уж плохи, и почему это он не может тратить свое состояние по собственному усмотрению?.. Мне оставалось лишь с горечью взирать со стороны, как тают его деньги и здоровье.

Решив все же не оставлять его в беде, я частенько захаживал к нему, так сказать, в роли стороннего наблюдателя. И всякий раз находил в лаборатории ошеломляющие перемены: воистину, там существовал фантастический, призрачно прекрасный мир... По мере того как развивалась болезнь, расцветал и странный талант моего друга. Как я уже говорил, его давно не удовлетворяли те зеркала, что он выписывал из-за границы, и он начал делать необходимое у себя на заводе. А затеи были одна бредовей другой. Иной раз меня встречало гигантское отражение какой-либо отдельной части тела — головы, ноги или руки, казалось, плавающих в воздухе. Для этого фокуса он поставил зеркальную стену, проделав в ней дырки, в которые можно было просунуть конечности. То был известный трюк, старый как мир, только в отличие от фокусников мой несчастный приятель занимался всем этим совершенно всерьез. В другой раз я заставал картину еще более странную: вся комната переливалась зеркалами — впуклыми, вогнутыми, сферическими. Просто половодье зеркал — а посреди всего этого сверкающего великолепия кружился в безумном танце мой друг, то вырастая в гиганта, то съеживаясь в пигмея, то распухая, то истончаясь как спица; в бесчисленных зеркалах дергались в ритме танца туловище, ноги, голова — удвоенные, утроенные зеркальными отражениями; со стены улыбались чудовищные, непомерно распухшие губы, змеями извивались бесчисленные руки. Вся сцена походила на какую-то дьявольскую вакханалию.

Потом он устроил в лаборатории некое подобие калейдоскопа. Внутри гигантской, с грохотом вращающейся призмы переливались всеми мыслимыми красками сказочные цветы, словно возникшие из наркотических грез курильщика опиума. Они полыхали, как северное сияние, в сполохах которого извивалось чудовищно огромное тело моего друга, изрытое дырами пор.

Словом, причудам не было конца. Но все пришло к логическому итогу, и то, что должно было случиться, случилось: мой друг окончательно помешался. Его и прежде трудно было назвать нормальным, однако большую часть дня он все-таки жил, как обычные люди, — читал книги, руководил заводом, общался со мной и вполне связно излагал свои эстетические концепции. Кто мог подумать, что его постигнет столь ужасный конец? Видно, сам дьявол привел его к пропасти, или же его наказали боги — за то, что он отдал душу красоте инфернального мира...

В общем, в одно прекрасное утро меня разбудил торопливый стук в дверь. Это оказался слуга моего приятеля.

— Случилось несчастье... — задыхаясь, выговорил он. — Госпожа Кимико очень просит прийти. Скорее, прошу вас...

Я попытался разузнать подробности, но никакого толку не добился, слуга лишь твердил, что сам ничего не знает, и умолял поспешить. Я не стал мешкать.

Ворвавшись в лабораторию, я увидел растерянно толпившихся служанок во главе с любовницей приятеля — Кимико. Они в ужасе взирали на какой-то странный шарообразный предмет, стоявший посередине комнаты. Предмет был довольно внушительных размеров. Сверху он был прикрыт материей. Загадочный шар безостановочно крутился вокруг своей оси — сам по себе, словно живое существо. Но куда страшнее было другое — изнутри доносились дикие, нечеловеческие вопли. Дрожь пробирала при этих звуках, похожих то ли на хохот, то ли на рыдания.

— Где ваш хозяин? Что здесь происходит? — набросился я на оцепеневших служанок.

— Мы... не знаем, — растерянно отвечали они. — Кажется, там, внутри... Но непонятно откуда взялся этот шар. Мы хотели было открыть его, да страшно. Пробовали докричаться, а хозяин в ответ хохочет...

Я подошел к шару и внимательно осмотрел его, пытаясь понять, откуда исходят дикие звуки, и сразу обнаружил в поверхности сферы крохотные дырочки, сделанные, видимо, для вентиляции. Прильнув к отверстию, я с трепетом заглянул внутрь, но толком ничего не смог рассмотреть: в глаза мне ударил ослепительный свет. Однако было очевидно, что там, внутри, человеческое существо, которое не то плачет, не то смеется. Я попытался окликнуть друга, но тщетно; видимо, он утратил все человеческое, и в ответ мне донесся все тот же рыдающий хохот.

Еще раз внимательно изучив шар, я заметил странную щель четырехугольной формы. Вне всякого сомнения, то были очертания двери. Но ручка отсутствовала, открыть дверь было невозможно. Ощупав ее, я обнаружил круглый металлический выступ — видно, остатки ручки. Я весь похолодел: замок явно сломался, наружу попросту нельзя было выбраться. Значит, мой друг провел там всю ночь!

Я пошарил под ногами, и — точно — нашел закатившийся в угол металлический стержень. Он идеально совпадал с обломком на двери. Я попытался приладить его — тщетно.

Представив, что может испытывать человек, запертый в шаре, я содрогнулся. Оставалось одно — взломать сферу.

Я сбегал за молотком. Потом изо всех сил ударил по поверхности шара — и, к своему изумлению, услышал характерный звук бьющегося стекла. Теперь в сфере зияла огромная дыра: вскоре из нее выползло существо, в котором я с трудом, не сразу, признал своего приятеля. Невозможно было поверить, что человек может так перемениться за одну только ночь. Лицо его с налитыми кровью глазами было серым и изможденным, черты заострились, как у покойника, волосы торчали космами, на губах блуждала бессмысленная ухмылка... Даже Кимико отпрянула в страхе.

Перед нами был совершенный безумец. Что так подействовало на него? Не может же человек свихнуться только оттого, что провел ночь внутри шара! И вообще, что это за шар и зачем мой приятель полез туда?.. Никто из присутствовавших понятия не имел об этом. Кимико, поборов наконец страх, робко тронула хозяина за рукав, но он продолжал идиотически хихикать. Тут в лабораторию вошел инженер — да так и остолбенел.

Я засыпал его вопросами. Из довольно невразумительных ответов складывалась следующая картина: дня три назад хозяин заказал ему эту стеклянную сферу. Задание было срочным и секретным. И вот накануне вечером работа была закончена. Разумеется, никто из рабочих не знал, что делает и зачем. Снаружи сферу амальгамировали, так что внутренняя поверхность стала зеркальной, затем установили внутри несколько небольших, но весьма мощных ламп и вырезали входное отверстие. Все это было довольно странным, но рабочие привыкли беспрекословно повиноваться. С наступлением темноты шар внесли в лабораторию и подсоединили провода, после чего все разошлись по домам. Что было потом, инженер ведать не ведал.

Отпустив его, я перепоручил безумца заботам домашних и, глядя на усеивавшие пол осколки стекла, пытался понять, что же случилось. Я долго стоял, одолеваемый сомнениями, и наконец пришел к следующему выводу. Истощив свою фантазию по части зеркал, мой приятель изобрел нечто совсем оригинальное — забраться в зеркальный шар самому. Но увидел там нечто такое, что повредился в рассудке. Что же именно?.. Я попытался вообразить — и ощутил, как у меня волосы зашевелились на голове. Вот и приятель, видимо, стремясь поскорее выбраться оттуда, впопыхах сломал ручку и не смог вырваться из зеркального ада. Корчась в смертельном ужасе, был ли он еще в состоянии трезво мыслить или сразу утратил человеческий облик? И что же все-таки привело его в такой ужас? Пожалуй, даже ученый-физик не смог бы точно ответить на этот вопрос, ибо никто еще не затворял себя в зеркальном аду. Возможно, это уже за пределами человеческого понимания... Во всяком случае, нечто такое, чего не способен выдержать человеческий разум...

Тот, кто испытывает неприязнь к сферическим зеркалам, поймет, что я имею в виду. Их кошмарный, чудовищный мир, в котором ты — словно под микроскопом, в плену у бесчисленных искривленных отражений. Мир запредельности. Мир безумия...

Мой многострадальный приятель захотел приоткрыть завесу недопустимого и неведомого, и кара богов настигла его.

Он давно покинул сей мир, а я по-прежнему не могу отрешиться от сих печальных воспоминаний...

Автор: Эдогава Рампо

@темы: зеркала, безумие, рассказы, не своё

---

Мёртвые пытались достучаться

[Скрёб-поскрёб]

С Романом мы познакомились в одной столичной редакции, где я работала после института. На мою долю в те времена выпадало немало ночных дежурств, а Роман жил в Подмосковье и порой, когда его работа на каком-нибудь мероприятии поздно заканчивалась, приезжал «ночевать» в редакцию. Тут он спокойно работал 2-3 часа, составляя репортаж, а потом брал банку кофе и приходил ко мне, и мы болтали до открытия метро. Его такой график вполне устраивал, наше начальство тоже ничего против не имело.

В одну такую ночь речь зашла о загадочных, «населенных духами» домах с жутковатой репутацией, коих, как известно, в столице великое множество. Тогда-то Роман и поведал мне историю, случившуюся непосредственно с ним. Дальше рассказ будет от его лица.

------

В девяностых годах я работал в одной недавно появившейся газете. Не буду называть, она и сейчас еще выходит. Мы писали обо всём — о спорте, эстраде, путешествиях, духовных практиках и загадках истории... Своего помещения у нас поначалу не было, и мы арендовали «угол» у одного кондового советского журнала. Условия были так себе. В те годы недавно открывшиеся организации обычно размещались в наспех приспособленных для работы помещениях: в перестроенных детских садах, гостиницах и так далее.

Потом дела наши пошли в гору, и мы переехали в новенький, только-только отстроенный офисный центр. Наверное, один из первых. Располагался он на севере столицы и был по тем временам неимоверно крут. Представь — раньше мы ютились в тесных кабинетах с вечно мигающими лампами, рассохшимися оконными рамами, скрипучим паркетом. Нам не хватало места под принтеры и ксероксы, не хватало телефонов, розеток... А там, куда мы переехали, там было, как в зарубежном кино! Общий зал, разделенный на маленькие кабинки для сотрудников, у каждого свой стол, к которому были подведены провода для телефона и компьютера; пластиковые окна с тонированными стеклами во всю стену; шикарный зал для совещаний... И всё это еще пахло ремонтом! Мы занимали целый этаж, а кроме нас, еще и никого не было. Всем очень понравился новый офис, особенно мне, ведь от него до дома, где я снимал комнату, было ровно семнадцать минут пешком. Ну, восемнадцать, если приходилось ждать на светофоре. Но в редакции у меня был собственный компьютер и интернет, а дома — сильно пьющая хозяйка. Неудивительно, что я частенько ночевал в офисе, благо ни охранники, ни шеф не были против.

Первый тревожный звоночек прозвучал месяца через два после нашего вселения. Меня вызвал к себе главный и сказал, что уборщицы на меня жалуются: прихожу по ночам в офис в грязной обуви, ковролин после меня не отчистить. Я удивился. Образ жизни я, конечно, вел довольно напряженный — случалось мне в поисках сюжетов для репортажей и в заброшенные вентиляционные шахты спускаться, и в депо, и по чердакам высоток лазить... Случалось и угваздаться, но на этот случай я брал с собой в рюкзаке сменку. А кроме того, уборщицами у нас работали две тихие узбечки. Они безо веской причины жаловаться бы не стали.

Я пошел посмотреть, где «я» наследил. Оказалось, в вестибюле, перед лифтом, действительно были отпечатки ног, словно кто-то прошелся в ботинках, испачканных свежим бетоном. Но той ночью, когда следы появились, я в редакцию не приезжал, и охрана это подтвердила. Мне бы тогда обратить внимание на странность этих следов — были они обращены пятками к колоннам (было в вестибюле нашего здания два ряда колонн). Но голова моя была занята другим.

Второй звоночек — мой давний знакомый, йогин Руслан. Он практически круглогодично жил в Индии, на родину приезжал редко и ненадолго. В один из таких приездов я его «выцепил» для консультации по одной моей статье о йогических практиках. Договорились встретиться в редакции, я ему рассказал, как меня найти. Руслан позвонил из автомата (сотовых тогда практически ни у кого не было, зато почти у каждого были карточки для телефонов-автоматов) и попросил выйти. Сказал, что не будет переступать порог этого здания. Меня это немного удивило и позабавило, но я давно привык к руслановым странностям, поэтому мы сели в кафе и поговорили. На прощанье я спросил его — чем ему не угодил наш офисный центр?

— А ты не чувствуешь? — спросил он.

— Нет. А что?

Руслан только улыбнулся снисходительно и пробормотал что-то про мою всегдашнюю «тупость». Это было не обидно: я действительно не способен чувствовать какие-то эманации, которые без труда различал мой приятель. В журналистике высокодуховным и тонко чувствующим людям не место, тут нужен совсем иной нюх. К тому же его образ жизни с постоянными медитациями и разными духовными практиками слегка «подвинули» его и без того «шаткую» крышу — я так думал.

Был и третий звоночек, прямо как перед началом пьесы. Дело было солнечным утром, в самом начале работы. Я сидел на своём месте, просматривал «светскую хронику», как вдруг в другом конце зала раздался истошный крик, то есть визг. Очень громкий женский визг, тотчас же оборвавшийся.

Все сразу повскакали с мест, ринулись туда, откуда он донесся. Визжала молодая сотрудница. Я с ней работал — вполне адекватная и смелая девушка сейчас сидела перед компьютером с зажмуренными глазами и вся белая. Мы стали тормошить ее. Она молча показала на экран. На экране ничего особого не наблюдалось — загружалась какая-то древняя «Винда», то ли 95, то ли 3.11. Девушка разревелась, но глаз не открывала — слезы текли из-под зажмуренных век. Ее повели в туалет успокаивать, что-то ей капали в пластиковый стаканчик с водой. Наконец, он отошла настолько, что смогла все рассказать:

— Я включила компьютер, и он сперва загружался, как обычно. А потом перестал, и на меня глянула... страшная такая рожа. Во весь экран, как живая! Только... мёртвая...

Тут она затряслась, и слезы снова закапали.

Позвали «компьютерщика», как мы тогда называли человека, выполнявшего обязанности сисадмина. Он принес какие-то дискетки и долго ими шуршал — искал вирусы. Сказал, что про такое слышал и читал: вирус, у которого заставкой служит неожиданно вылезающая страшная картинка. Не помню уж, нашел он что-то или нет, но несколько раз перезапустил компьютер — всё было благополучно. Потом прошелся по нашим «машинкам» со своими дискетами и в обед прочел нам небольшую «лекцию» по просьбе генерального о том, как не словить вирус.

Я по-прежнему приходил время от времени в офис по ночам. Наверное, я и в самом деле «туповат», но мне это было только на руку: ведь мне доводилось общаться с самыми разными людьми и бывать в самых разных местах. Я контактировал с диггерами, спелеологами, любителями «заброшек» и сумасшедшими искателями правды, я бывал в самых жутких и мрачных местах столицы и области. И всегда спокойно наблюдал и запоминал всё, что вокруг меня происходило. Но в какой-то момент происходящее в редакции начало меня тревожить.

Сперва появились запахи. Сильнее всего они были в вестибюле: запах сырого бетона и... словно бы неделю кто-то не выносил отходы. Слабый такой запах гнильцы. Я немного поудивлялся — вроде и уборщицы у нас добросовестные, и запах бетона давно должен был выветриться... Днем он был почти незаметным, только вечерами, когда в здании никого не было.

Потом пошли вразнос «коммуникации»: то лампочка мигнёт или совсем погаснет, чтобы через некоторое время самопроизвольно загореться; то телефон в дальнем конце зала неожиданно тренькнет. Не зазвонит, а именно тренькнет. Я старался не прислушиваться и не приглядываться. Обычно я был погружен в работу так, что пальцы заплетались и за стуком клавиатуры ничего не замечал: мысли обгоняли одна другую. Но случались и пробуксовки. Во время одной такой я услышал звуки. Тихие то ли постукивания, то ли похлопывания по чему-то твердому. Мерные, и в то же время это была не мерность машины или метронома. В этой мерности была неровность, словно источником звуков был кто-то живой. Они были очень тихими, сперва почти неслышными. Но иногда я застывал за компьютером в поисках подходящей фразы и чувствовал, как от этих звуков ползут мурашки у меня по спине. Видимо, не такой уж я и тупой.

И я решил — всё, больше в редакции не ночую! Естественно, никому об этом не объявлял. И, как назло, почти сразу же получил задание на один «срочный» репортаж, который нужно было сдать уже в верстающийся номер. Времени оставалось в обрез, и я решил выйти в ночь — в последний раз.

Материал, что называется, «шел сам», пока я шагал к редакции, я придумал завязку и как организую текст, осталось только настучать его. Слова и фразы так и летели у меня из-под пальцев, и я отвлекался лишь для того, чтобы сохранить написанное. Я увлекся настолько, что забыл про звуки и запахи. И вдруг компьютер мигнул и перезагрузился.

Я успел подумать только про несохраненный кусок текста — придется набирать заново. Потом тупая иголочка беспокойства вдруг кольнула под сердце, и тревога сжала горло. Мне ужасно захотелось бросить всё и удрать поскорее отсюда. «Доделаю завтра», — решил я и уже потянулся, чтобы нажать кнопку питания. Но не успел.

Побежали белые таблицы на чёрном фоне, а потом вдруг появилась страшная рожа. Из уважения к покойнику надо говорить «мёртвое лицо», но первая мысль была именно такой, врать не буду. Это был не «скример», не картинка, хотя лицо не двигалось. Словно камера наблюдения, установленная в морге, показывала мне это. Оно буквально отпечаталось в моей голове: мужское, вздувшееся, с вытаращенными мутными глазами, с потеками крови, с кончиком черного языка между оскаленных зубов. И мне, леденеющему от ужаса, показалось, что оно тоже меня видит, что сигнализирует мне о чем-то.

Я подхватился и бросился вон. Не помню, как скатился по ступенькам (к лифту я даже сворачивать не стал), в несколько прыжков пересек вестибюль и пулей вылетел на улицу. Уже за дверьми замер, прислушиваясь.

Тихонько шелестел ветер в липах за оградой, невдалеке, по шоссе, проносились машины. Рядом со мной раздался негромкий электронный писк, и я вздрогнул. Но это оказались мои часы, которые сигналом отмечали начало каждого часа. Это подстегнуло меня, и я рванул на предельной скорости к дому. Это был единственный случай, когда я преодолел расстояние от работы до дома за двенадцать минут. Каким-то чудом, спасаясь из офиса, я подхватил свой городской рюкзак. Видимо, это сказалась привычка, доведенная до автоматизма — без верного друга-«захребетника» я никуда. А то куковать бы мне остаток ночи в подъезде: в рюкзаке были ключи.

Наутро я пришел в редакцию позже всех — умышленно, хотя и рисковал репутацией и деньгами, если не сдам репортаж вовремя. Всё было буднично, только мой компьютер светился скринсейвером. Не без боязни я подошел к нему. Ничего необычного, страшного или странного — просто рабочий стол «Винды». Я быстро достучал текст и успел-таки его впихнуть в верстающийся номер.

В обеденный перерыв мы с сисадмином проверили мой компьютер на наличие вирусов (их не оказалось, как я и предполагал), и я шепотом поведал ему о кошмарном видении. Поскольку в редакции делать больше было нечего, я отпросился домой, но вместо этого поехал к одному знакомому. Вместе мы силились узнать что-нибудь про место, на котором стоял наш офисный центр (само здание было вне подозрений). Ничего — никаких мрачных историй, никаких оскверненных кладбищ, домов с кровавой историей... Я копал и так, и эдак — глухо.

Разгадка пришла сама через пару недель. Придя в обычное время на работу (ночевал я теперь исключительно дома), я застал всю нашу редакцию до последнего человека на площадке перед дверьми. Здание было оцеплено милицией, внутрь никого не пускали. Оказалось, застройщик наш был крупной «криминальной акулой». На строительстве он просто отмывал деньги, заработанные наркотиками и рэкетом. Подвалы строящихся зданий он и его «бригада» использовали как застенки и пыточные для должников и конкурентов, а тех, кто не мог расплатиться, убивали тут же и прятали тела в бетоне. Незамысловатые колонны в вестибюле не были несущими — этот, с позволения сказать, «декоративный элемент» хранил в себе трупы тех, с кем у застройщика, как бы помягче сказать, «вышли крупные разногласия». Позже мне конфиденциально назвали имена тех, чьи бренные останки были замурованы в бетон: всё это были такие же преступники и уроды, как и их палач. Хотя, боюсь, порядочные люди среди его жертв тоже были.

«Лихие девяностые». Страшное и буйное время моей молодости.

Автор: Yarrr

@темы: рассказы, не своё, мертвецы

---

Пожалуйста, ответь

[Скрёб-поскрёб]

Около месяца назад я переехал в новый дом в пригороде. Он был хорошим и довольно качественным для своей цены. Там даже был бассейн.

Однажды, когда я вышел за почтой, я обнаружил в ящике письмо. Простое письмо в белом конверте, но странно было то, что на нем не было обратного адреса. Когда я вскрыл его, листок грациозно вылетел изнутри и приземлился на стол.

«Привет, ты кто? Пожалуйста, ответь».

Я засмеялся. Смотря на каракули, которые и почерком-то назвать сложно, я предположил, что какой-нибудь соседский ребенок решил меня разыграть. Я решил подыграть ему. Взяв бумагу, я написал ответ на задней части письма:

«Привет, меня зовут Джон. Я взрослый человек, который работает в бюро социальной охраны. Могу ли я спросить твое имя?»

Сложив письмо, я вернул его в конверт и засунул в почтовый ящик.

На следующий день я услышал, как пришел почтальон. Выйдя к почтовому ящику, я обнаружил там привычные счета, бюллетени и ненужную рекламу. Но среди всего этого было свежее письмо в белом конверте. Вскрыв его, я увидел там записку, аккуратно сложенную втрое:

«Привет, Джон. Меня зовут Крис, и это моя улица. У меня раньше был кот. Мне нравится переписываться. Сколько тебе лет? Пожалуйста, ответь».

Я ответил так, как взрослые обычно общаются с маленькими детьми:

«Привет, Крис. Что случилось с твоим котом? Мне 33 года. Могу ли я узнать, почему ты мне пишешь?»

Я снова забросил письмо в почтовый ящик и оставил красный флажок поднятым.

На следующий день я вышел забрать утреннюю почту и увидел, что красный флажок опущен. Я подошел к ящику и заглянул внутрь. Там лежал еще один белый конверт. «Так рано! — подумал я про себя. — Почтальон даже еще не сделал свой обход».

«Привет, Джон. Мой кот утонул в нашем бассейне. Я очень грустил из-за этого. Я пишу, чтобы узнать, почему ты живешь в моем доме. Пожалуйста, ответь».

Я зашёл в дом и быстро сочинил ответ. Детские шалости стали давить на нервы.

«Привет, Крис. Что значит «в моем доме»? Ты жил здесь, а потом переехал?»

Я положил ответное письмо в ящик, пошел прочь... и тут же услышал громкий металлический лязг.

Я похолодел и вернулся к ящику. Внутри лежало письмо в конверте. Я взял его, вскрыл и прочел:

«Привет, Джон. Нет, я еще живу здесь. Как долго ты будешь тут оставаться? Пожалуйста, ответь».

@темы: рассказы, призраки и духи, предметы и вещи, не своё

---

Рейс на одного

[Lowarrn]

Если вы читаете эту тетрадь, то заклинаю вас: остановите поезд, и покиньте его любой ценой. Если, конечно, еще не поздно. Я выношу это предупреждение сюда, в самое начало, ибо свой шанс я упустил, пока со смесью страха и любопытства листал старые, пожелтевшие страницы. Покиньте дневник. Оставьте его в покое, и бегите. Все дальнейшие записи могут вам пригодиться, в случае, если за окном туман, а стоп-кран не работает. Что ж. Я пытался помочь вам. Кто знает - быть может, это не в моих силах, и тот, кто нашел это проклятую рукопись обречен дополнить ее мрачные страницы своей частью истории.


Этот дневник я нашел под нижней полкой в своем купе. Поскольку у меня было достаточно времени для того, что бы его прочитать - и не один раз - я переписал его на более новой бумаге, так как самые старые страницы буквально разваливались в руках. Далее и впредь я расположу записи не в хронологическом, но в логическом порядке. Здесь - судьбы многих людей. Некоторые, которые повторяли участь других - я не стал заносить в эту рукопись. Иные были слабы духом. Некоторые - слишком отважны. Имена и места я опустил из различных соображений - в прочем, ни время, ни, тем более, место уже не уместны. Я не знаю чем их истории закончились, и ведет ли хоть одна дорога прочь из этого места. Итак, далее по порядку, определенному мной:


Запись первая.

20е января 1980.

Проклятая метель никак не утихнет. Мы уже почти четыре часа ползем сквозь буран со скоростью беременной черепахи. Думаю, на встречу я точно опоздаю. Мой сосед по купе - пожилой мужчина - это какая-то квинтэссенция худшего в мире попутчика. От него разит перегаром, он храпит, а его носки воняют так, словно он их год не менял. Самое ужасное - открыть окно нельзя - снаружи слишком холодно! Я уже общался с проводником, и просил перевести меня в другое купе, однако тот ответил, что это будет возможно только на ближайшей станции - когда они смогут уточнить, нету ли брони на какое-то из свободных мест. *неразборчиво*...имо торчать в проклятом купе. Подожду в коридоре, пока не доберемся до полустанка.

21 января.

Великолепно. Несмотря на вонь и храп, я все же поспал. Снаружи уже даже не метель, а - буквально - завеса из снега. Поезд остановился еще в час ночи, и, вынужденный уступить проводнику, я отправился спать со своим попутчиком.

Проклятье! мы торчим тут уже почти 12 часов! Самое ужасное - это то, что закончился чай, и уже банально нечем себя занять. Благо, хотя бы топят хорошо.

Проводник, спустя почти 16 часов, наконец, согласился пересадить меня в другое купе, однако мое ликование было недолгим: дверь в другой вагон не открывалась, даже не смотря на наши общие усилия. Он предположил, что дверь примерзла, или заела. Как неудачно, что я еду в хвостовом вагоне! Заднюю дверь замело, и окно все засыпано снегом.Буду спать в коридоре. Спутник по купе хоть и проснулся, но первым делом выудил из сумки початую бутылку, и, прикончив ее и палку колбасы за считанные минуты, опять завалился спать.

22 января.

Не считая того, что я голоден, я рад: мы тронулись. Вьюга прекратилась, и теперь за окном в голубых вечерних сумерках проплывает подернутый белесой дымкой лес. Ползем мы не быстро, но - ползем. По моему ощущению, все быстрее. Видимо, мы покинули зону катаклизма, и на всех парах мчимся к долгожданному перрону. Господи, как же я хочу прогуляться по свежему воздуху.

22 января, вечер.

Ничего не понимаю. Лес тянется бесконечной стеной стволов. Сумерки даже не собираются переходить в день, или ночь. Проводник растерян, сосед требует выпивки, но ее нет - и он по этому поводу закатил скандал.

23 января.

Мы все еще едем. Что за чертовщина?! При всем желании мы уже должны были проехать хоть какой-то поселок! Проводник бледный, и пытается успокоить. Говорит, что, видимо, мы поехали каким-то обходным путем. Что за обходной путь лежит через места без единого поселения?!

24 января. Я только что понял, что мой попутчик пропал. Вышел в туалет, и его нет уже час. Проклятые деревья сводят меня с ума.

25 января.

Странно, но я только сейчас понял, что не голоден, и не испытываю жажды. Более того, я не спал уже сутки, и не хочу спать. Я могу лежать с закрытыми глазами, но сон не идет. Чертовщина какая-то. Если так пойдет дальше, то я попытаюсь что-то предпринять.

26 января.

Почти неделя в долбаном поезде. Невыносимо. Сижу, и таращусь на чертов лес.

27 января.

К черту.

У меня всего два объяснения. Либо я умер, и попал в ад. Либо я рехнулся, и сейчас сижу, и пускаю слюни у окна, или в палате какого-нибудь дурдома. Так, или иначе - я намерен с этим покончить. Одеваю все, что есть теплого, и выпрыгну на ходу.

Проклятье! дверь не поддается. Однако мне удалось выбить стекло в задней двери. Попытаюсь протиснуться.

Запись вторая.

15 марта 1974 (Предыдущий текст опущен в виду его частичного, или полного совпадения с предыдущим.)

Мы едем уже неделю. Все очень напуганы. Бескрайние поля за окном, подернутые клочьями тумана - вот и весь наш пейзаж. И эти проклятые сумерки! Боже милостивый, ниспошли нам благословенье свое, даруй нам выход из этого чистилища!

Мы молились - все вместе. Даже нагловатая и самоуверенная А. (Еще и красится, как шлюха!).

16 марта 1974.

Мы заперты! Невозможно выйти из купе! Господи! Нам так страшно! И. рыдала, и умоляла открыть двери. А пыталась ее приободрить, и предположила, что нам в чай добавили ЛСД, или еще чего. Она сказала, что как-то пробовала его, и от него “сносит крышу”, и может всякое “видеться”.Самое ужасное: мы не можем заснуть. Это настоящая мука - сидеть, таращась в окно час за часом. Все книги уже перечитаны, и разговоры идут по кругу. Это ужасно.

17 марта 1974.

А. пропала! Господи, когда?! Мы сидели все на своих полках, А и И. - на верхних. И. клянется, что ничего не видела - просто отвернулась к стене минут на 10, а когда повернулась обратно - ее не было! Она не придала этому значения, и решила, что А. просто спустилась вниз. Теперь мы сидим все внизу, и боимся закрыть глаза.

хх марта 1974.

Не знаю какой сейчас день. И день ли вообще. Я одна в купе. А., И., К. - все они пропали. Точно так же - на мгновение мы смотрим в окно - и вот уже кто-то пропал… Я даже не помню в каком порядке это было. Теперь я просто смотрю в окно, и думаю не пропала ли я. Может, сейчас А. К. И. сидят, и с ужасом таращатся на пустое, все еще теплое сиденье? Господи, дай мне сил!

хх марта 1974.

Не выношу этого. *неразборчиво* … не буду. Будь оно все проклято. Я не могу так больше. Он молчит. Пейзаж затянуло туманом. Я одна. Нож. Я нашла обычный нож для масла в сумке и К., я смотрю в окно, и точу нож о край стола. У меня такое ощущение, будто сквозь двери на меня кто-то смотрит. Я не хочу оборачиваться. Упрямо точу нож - скоро я смогу спокойно закончить этот проклятый рейс.

Запись третья

5-е июня 2001.

Меня не покидает чувство взгляда в спину. Все пропали. И пожилая женщина - я так и не узнал ее имя. И ее пятилетний внук. Как он перепугался, не увидев свою “бабу”!.. Я его обнял, и попытался утешить, но через мгновенье понял, что глажу воздух.Думаю, я схожу с ума.

Я читал некоторые труды по психиатрии, и почти уверен в своем диагнозе. Но! Мои воспоминания - непрерывны. Они выстраиваются в цепочку последовательных непрерывных событий. Нету пробелов. Нету нестыковок, или возникших из ниоткуда персонажей.

7-е июня 2001.

Если бы не календарь телефона, то ни за что не догадался бы какое сегодня число. Мой день рождения. Блин. Сойти с ума на свой ДР. Карма, блин.

*неразборчиво* 2001.

Купе открылось! Я вышел в коридор. За окнами все так же проносятся деревья и обширные поля, а вдалеке - огни городов.

*неразборчиво* пуст. Никого нет. Двери - заблокированы. Черт, я что, попал в какое-то сраное реалити-шоу? Бегал, и умолял прекратить по всем вагону. С тем же успехом можно долбить стену членом.

какая-нахер-разница-какое июня 2001.

Только сейчас понял. Я не потею, не хочу есть и пить. Все это время я просто не обращал внимания на это. За все эти дни я ни разу не сходил в туалет. Я даже, блин, не потею.

*неразборчиво* июня 2001.

*неразборчиво*ьб! Блядь! Мать вашу! Это… это было… блин. Так, П., успокойся… *неразборчиво*..жат руки. До сих пор. Проверил замок купе трижды - все закрыто. Это… это был *неразборчиво*. Я прогуливался коридором - в который раз. И тут, обернувшись… черт… дрожат руки… *неразборчиво*.

...Вроде, успокоился. В общем, я увидел силуэт. Похож на человека, но несколько выше, и более… долговязый . словно сотканный из тумана, что за окном. Я сначала подумал, что померещилось, и проморгался, но - клянусь - он стал четче! Белесная тень, что стояла в конце коридора. Я добежал до своего купе - и заперся внутри.

28-е июня 2001.

Я просидел в долбаном купе почти неделю. Не могу заставить себя высунуться наружу. За окном то и дело мелькают эти белые тени. Даже сама мысль о том, что бы высунуть нос наружу невыносима.

12-е июля.*неразборчиво*

Поезд остановился. Сначала я не поверил свои глазам, но мы стоим вот уже час. Снаружи - платформа. Небо - чистое, ни клочка проклятого тумана. *неразборчиво* … эти строки и бегу наружу. Не знаю, конец это, или только следующий виток кошмара. Дневник на всякий случай оставлю тут. Быть может, мне придется вернуться, и продолжить этот проклятый путь.

Интересная заметка, найденная от неизвестного автора. Почерк похож на женский. Всего одна запись:

К черту эту сволочь! Я читала все, что было с другими. Се час открою дверь, и воткну ей осколок в глаз! *неразборчиво*

Запись чертветая. (орфография сохранена)

Прапала бабушка. Я искал ийо павсюду, но мама прибижала, и забрала в купэ. Ана очинь плакала, и сказала, што бабушка поиграет с нами впрятки. Я звал бабушку, но она ни хатела выхадить.

Мама тоже ришила проиграть впрятки. Я ийо ни нашел, и начил звать, но мама пряталась.

Белый дядя пришел и попросил ни плакать, но я нимагу ни плакать, патамушта мама спряталась и ни атвечаит. У дяди странная рука. Завтра он абищал прити ка мне с друзями, и сказал, што мама скора будит сам ной. Я очинь рад.

Запись пятая (здесь и далее даты и прочее не важны. Вы уже понимаете, что не во времени дело)

… это был не человек. Я повидал всякое на своем веку, но это - это что-то невероятное. И - признаю - пугающее. Объяснение непонятным свойствам пространства-времени в этом… измерении - не побоюсь этого слова - я примерно дал - для себя. Более того, я старательно наблюдал за кустами снаружи. Как мне показалось, один примечательный куст мелькает раз в 4-5 минут. Это значит, что я угодил во что-то вроде временной петли.Но кто они такие? Я заметил этот силуэт в конце вагона. я заметил, что всякий раз, как я моргаю, он приобретает плотность, и более четкие очертания. Чем четче очертания, тем увереннее он движется.

Дымчатая фигура стоит на месте.

Силуэт явно неспешно идет.

Фигура, подернутая дымкой - уже явно движется.

Я дошел до своего купе, и несколько раз быстро моргнув, захлопнул дверь. Послышался деликатный стук. Очевидно, он хочет установить со мной контакт. Я опишу все, что произойдет в следующей записи.

Запись шестая ( я ее включил просто для верующих - бог вам не поможет).

Я молился три дня и ночи - но без толку. Они скребутся о дверь, и местами, где они разодрали дверь, я вижу их когти. Их лик поистине ужасен. Да помилует меня бог!

Запись седьмая

Я многое поняла, прочитав дневники. И каждый раз. как я видела опасность, описанную другими - я ее избегала.

Пялилась в окно - пока все не пропали. Не выходила из купе - даже когда поезд стоял. Завидев первый силуэт, я, не моргая, прошла в купе, и осталась там.Я просто заткнула уши ватой - и они прекратили скрестись - для меня. И тут же прекратили появляться новые борозды на двери. Они действуют чрез наше сознание?

*неразборчиво*

...ра! Надо слыш…

Запись восьмая, моя.

Что же, судя по всему, я продержался дольше остальных.Я не сошел на полустанке, я не стал гулять по коридору - даже когда замок должен был быть открыт. Я не выбивал окна, и не обращал внимание на пропавших соседей.Сегодня мы остановились в поле. Я так просидел почти пять дней - мы не трогались с места.

Здесь и далее я буду предпринимать короткие вылазки, и писать столь же короткие заметки. Я буду описывать предполагаемое действие, и - по возвращении - мои впечатления. Если последнего не будет - то знайте: я либо погиб, либо освободился.

Выйти в коридор. Сделано. Ни намека на тени.

Выйти в тамбур. *Неразборчиво*.. до сих пор. Как вспомню увиденное - опять рвотные позывы. В тамбуре - труп. Очень аккуратно расчлененный - разрезы - хирургически точные. Все внутренности развешаны,словно адская гирлянда.

Пройти мимо трупа. Не вышло. Меня опять стошнило. Отвратительное зрелище.

Пройти мимо трупа-2. Вышло. Я почти час стоял на подножке вагона, не решаясь коснуться земли. Затем… Нет, я лучше напишу завтра. Дрожат руки *неразборчиво*

Ушло почти два дня что бы успокоится. Итак, я сошел на землю. вокруг было бескрайнее море пшеницы и - солнце. О, боги! Я бы душу отдал за солнце!Они появились из ниоткуда. Бледные, худые существа, с когтистыми трехпалыми лапами (я заметил - когда одна лапа чуть не снесла мне голову). Буквально мгновение назад была пшеница и солнце . и вот уже я стою посреди зловонного болота, по пояс в жиже, и они мчатся ко мне со всех сторон. Я выбрался. Грязный, в тине и иле - я влетел в вагон, из захлопнул дверь перед носом одного из них. Послышался тяжелый удар, и дверь прогнулась, словно в нее влетел грузовик.

Этот шум. Они орут, воют и стенают так .словно сам Ад обрушился на мое сознание.Я сумел отломить острый кусок металла, и точу его. Поезд едет, за окном - опять туман - и вой жутких тварей. Если вы это прочитали, и за окном все еще светло, и нет тумана - бегите. А я - я остаюсь в этом аду.

Автор: Vivisector
Источник: Мракопедия

@темы: транспорт, сущности, искажения времени и пространства, не своё