[кракозябрик]

@темы: картинки, дети, не своё

---

Марьяна Романова, сборник "Страшные истории", Post mortem photo

[Lady_orange]

Post mortem photo

В антикварную лавку на Бронной Клавдия заглянула спонтанно – то ли некая мелочь, выставленная в витрине, привлекла ее взгляд и позвала за собою с гипнотической силой, свойственной пережившим не одно поколение вещам. То ли просто захотелось перевести дух и хотя бы пару минут передохнуть от раскаленного июньского города в кондиционированном оазисе.

Клавдия была небогата и едва ли могла позволить себе антиквариат.

Но в магазинчике ее словно ждали – из-за прилавка ей навстречу ринулась пожилая продавщица вида престранного. Было ей хорошо за шестьдесят, на ее щеках розовел ровный румянец, а от уголков глаз разбегались морщинки человека, который привык смеяться много и с наслаждением. Подкрашенные фиолетовым седые кудельки выглядывали из-под старой бархатной шляпки, на лоб спускалась мятая и местами порванная вуалетка.

Несмотря на тридцатиградусную жару, старушка была в плотной рубашке с жабо, клетчатом шерстяном жилете и выглядывающих из-под довольно смелой для ее лет юбки плотных хлопковых чулках.

– Ну наконец-то, милая! – Голос ее оказался певучим и молодым. – А я уж думала, ты никогда не придешь.

Клавдия попятилась:

– Вы меня с кем-то перепутали…

Но бойкая старушка не собиралась отступать. Проворно выпрыгнув вперед, она ухватила Клавдию за рукав и потянула за собою, между полок, уставленных фарфоровыми статуэтками, латунными вазочками и полуразобранными швейными машинками. Ее скрученные артритом пальцы были цепкими и сильными.

– Ну, как же такое может быть, моя дорогая! Я ведь еще не окончательно выжила из ума… Душенька, надеюсь, ты не откажешься от мятного чая? У меня есть безе, сама утром пекла…

– Простите, – Клавдии все же удалось освободить рукав, однако под напором энергии странной старушки она чувствовала себя какой-то вялой медузой. – Я впервые вас вижу, совершенно точно… Просто шла мимо и решила заглянуть сюда. Думаю, вы ожидаете кого-то другого.

Продавщица снова рассмеялась, и это был не фасованный порционный московский смех, которым в этом городе принято затыкать неловкие паузы или реагировать на не вполне удавшуюся шутку собеседника.

– Какая же ты, право, глупенькая. Садись вон туда, за тот столик. Сейчас я подам чай. – И юркнула куда-то в сторону – впрочем, в помещении, так густо уставленном старой мебелью, нетрудно было исчезать.

Клавдия чувствовала себя неуютно. Она привыкла к жизни замкнутой. Зарабатывала на жизнь переводом текстов, почти всех собеседников с возрастом растеряла и иногда могла и неделю провести, не размыкая рта. Ей просто не к кому было голос обратить. И чужое внимание иногда начинало казаться ей вариантом атаки – Клавдия, конечно, понимала, что это нездорОво, но поделать ничего не могла.

Ей было всего тридцать пять. Безнадежно некрасивая: лицо словно наспех топором высечено, глаза запали так глубоко, что даже щедрая порция игристого вина не могла заставить их засиять звездами, а губы такие тонкие, что их почти и вовсе не было, – рот напоминал кривовато прорезанную щель. Да еще и хроническая молчунья, привыкшая жить в тени. Никто и никогда к ней не тянулся, и из всех возможных бонусов небесные проектировщики наградили ее лишь усидчивостью да въедливым, внимательным к деталям умом. К счастью, чувство зависти было ей неведомо – разве что в нежном возрасте она с легкой тоской поглядывала на длинные крепкие ноги одноклассниц и несмело примеряла на себя фарфоровость их лиц.

И вот Клавдия стояла посреди пахнущего пылью и старой тканью помещения и не знала, что делать: с одной стороны, не хотелось быть невежливой, да и перспектива мятного чая с домашним безе была заманчивой, с другой – отчего-то хотелось развернуться и убежать. И это было так странно и непохоже на нее.

Клавдия всегда молчаливо посмеивалась над теми, чье бессознательное оказывалось намного просторнее и сильнее сознания. Теми, кто не мог внятно и логично разложить чувства по невидимым полочкам, понять, что откуда произрастает, почему тут страшно, там – больно, а вон там – смешно. А теперь она и сама с нарастающей тревогой стояла посреди антикварной лавки, ощущая холодок в солнечном сплетении. И может быть, она и послушалась бы этого не постижимого логикой внутреннего паникера и ушла бы обратно в жару, если бы гостеприимная старушка замешкалась еще на пару минут. Но нет – та появилась, сияя белозубой улыбкой (хорошие протезы, должно быть) и с подносом, уставленным фарфоровой посудой:

– Милая, да ты садись, зачем же стоять. Я тебя долго не задержу.

И поставила на кованый столик с витыми ножками чашки, старинную серебряную сахарницу, блюдо с похожими на кружева пирожными.

– По рецепту моей прабабки готовила, – похвасталась старушка. – Мороки, конечно, много, но зато таких нигде сейчас не купишь.

Пожав плечами, Клавдия присела на неудобный кованый стул. И покупает же кто-то такую мебель. Старушка расположилась напротив. Клавдии вдруг стало стыдно за свою осанку, за сгорбленную годами сидячей работы спину, за неловкие руки с грубыми пальцами, за стоптанные сандалии. Казалось бы, в современном городе классового общества больше нет. Все решают деньги. Так, во всяком случае, она думала – до чаепития со старушкой. Есть у тебя деньги – покупаешь дорогие туфли, делаешь мелирование в салоне на Тверской, нанимаешь секретаря, вот ты уже и элита. А одного ее знакомого, профессора МГУ, доктора наук с дворянскими корнями, однажды не пустили на порог хорошего ресторана. Он решил отметить юбилей и пригласил жену в одно из тех заведений, где подают томленных в сливочном соусе перепелок, трюфельный крем и шампанское по цене плазменной панели, где есть швейцар в белых перчатках и парковщик. Деньги у профессора были. Но швейцар в белых перчатках, только что елейно улыбавшийся какому-то хмырю, строго преградил старикам путь. Нельзя и все. Найди, дед, что-нибудь попроще. Так и сказал – в пылающее от стыда лицо профессора.

Но в компании старушки из антикварной лавки Клавдия вдруг поняла, что очарование голубых кровей не имеет никакого отношения к сумме на банковском счете. Было в пожилой женщине что-то неуловимое – в том, как она держала голову и спину, как наливала чай, как улыбалась, как смотрела, – Клавдия чувствовала себя нерадивой горничной, пришедшей наниматься на работу и понимающей, что шансов – никаких.

Предложенное безе оказалось волшебством – таяло на языке. Сейчас такие подают разве что в ресторанах, подобных тому, куда не пустили профессора.

– Кушай, милая, – радовалась старушка. – У меня самой давно диабет, но как же я люблю смотреть на то, как молодые едят сладкое.

– И все-таки… Почему вы меня пригласили? – продолжала недоумевать гостья.

Старушку ее растерянность явно веселила. Выдержав паузу и подождав, пока Клавдия доест очередное безе, она извлекла из кармана небольшой потрепанный фотоальбом – видимо, очень старый:

– Ладно, дорогая, не буду более тебя томить. Вот то, за чем ты пришла. Это твое.

Клавдия машинально приняла альбом из ее рук, открыла. На каждой странице был фотопортрет – вот похожая на куклу девочка лет десяти, в белом кружевном платье и с плюшевым мишкой на коленях. Вот младенец безмятежно спит в колыбели, и над ним склонилась усталая мать – от бессонных ночей под ее глубоко запавшими глазами залегли темные тени. Вот бородатый мужчина с тростью – серьезно смотрит в объектив, и от его взгляда почему-то не по себе. Но может быть, это просто эффект старинных фотографий. Этих людей давно нет в живых. Даже тех, кто запечатлен младенцами, унесла в могилу глубокая старость. А в лицах мертвых – и это известно всем – появляется некая особенная торжественность, космическая мудрость и что-то еще неуловимое, нагоняющее тоску. Клавдия помнила стихотворение Ахматовой:


Когда человек умирает,

Изменяются его портреты,

По-другому глядят глаза,

И губы улыбаются другой улыбкой.

Я заметила это, вернувшись

С похорон одного поэта.

И с тех пор проверяла часто,

И моя догадка подтвердилась.


Клавдия нахмуренно листала альбом. Ни одного знакомого лица. Ни одной жанровой фотографии. Ни одной улыбки. Только студийные торжественные портреты.

– Ну и что это? Зачем это мне?

– Ты не понимаешь? – лукаво улыбнулась странная старушка. – А я сразу, как на тебя посмотрела, поняла, что это твое. Твоя вещь. Твоя компания. Тебе понравится.

– Понятно. Это такой способ рекламы, – криво усмехнулась Клавдия. – Однажды мне так пытались продать пылесос. Тоже зубы заговаривали долго, еле отделалась…. Но я вас разочарую – вы ошиблись. Дело даже не в том, что я не собираюсь покупать дурацкий фотоальбом. У меня просто нет денег.

– Тю… – протянула старушка, совсем не обидевшись. – Так ты из тех, кто не умеет общаться со временем. Это печально, милая. Время – самый благодарный собеседник. Вот скажи, у тебя в доме есть хоть что-нибудь старинное?

– Послушайте, я, пожалуй, пойду. – Клавдия отодвинула чашку. – Вы же слышали – денег нет.

– Сейчас пойдешь, кто же тебя держит. Просто скажи – есть ли у тебя хотя бы одна старинная вещь.

– Ну… – Клавдия задумалась, – есть стулья на даче. И диван мамин. Я все старое на дачу везу.

– Это не считается. Сейчас я тебе дам примерить одну вещь, и ты сама все поймешь. – Старушка вскочила, у нее была на удивление легкая походка.

Клавдия тоже поднялась. И собиралась было положить фотоальбом, который машинально продолжала вертеть в руках, на стол, но старушка ее остановила:

– Это же всего три минуты. И пойдешь с миром. Ты же просто прогуливалась по городу. Неужели тебе самой совсем не интересно? Я уже поняла, что денег у тебя нет.

Клавдия вздохнула. А может быть, и не было ничего зловещего в этой причудливо одетой пожилой женщине и в этом альбоме – может быть, просто жара вот так странно подействовала на мозговые доли, отвечающие за страх.

Тело Клавдии начало производить страх, хотя объективных причин тому не было. Скорее всего, старая продавщица просто одинока – точно так же, как и сама Клавдия. Но если последней повезло уродиться интровертом, воспринимающим одиночество целительным отдыхом, то старушка наверняка некогда блистала на светских раутах, уверенная в том, что время никогда не отнимет у нее всего, чем она дорожила.

Но время было куда более опытным стратегом, чем какая-то отрицающая его жестокость светская дамочка, – оно действовало почти незаметно. Сначала стало меньше поклонников, потом и давление подскочило, потом пришлось познакомиться с двумя неумолимыми инквизиторами – мигренью и артритом. Настроение портилось к дождю. Неудачно упала и вывихнула ногу. Деньги кончились. И вот однажды наступила та новогодняя ночь, котокального отражения. Потом подвернулась удача – антикварный магазин, куда ее приняли консультантом. Она все еще оставалась общительной, приветливой, милой, посетителям это нравилось. И вот теперь она отчаянно цепляется за любую возможность с кем-то поговорить. Сымитировать нормальный дружеский разговор – с чаепитием, шутками.

Старушка весело тряхнула перед Клавдией какими-то изрядно помятыми кружевами.

– Вот. Это платье. Вторая половина девятнадцатого века, отлично сохранившееся. И, похоже, размер твой… Давай же, милая! Можешь переодеться вон там, за ширмой.

Вздохнув, Клавдия приняла кружева из старушкиных рук и последовала в указанном направлении. В конце концов, в ее жизни никогда не было места приключениям и спонтанности. «И правильно, что не было, это все так утомительно!» – сказал самый ехидный из ее внутренних голосов. Платье пахло пылью и старостью, но действительно оказалось совсем целым. Ни дырочки, ни затяжечки, все пуговицы на месте. «И как ей не страшно давать примерить такую ценную вещь первой встречной. А если я выбегу из магазина? А если я пахну потом? Или испачкаю кружево помадой?» Клавдия натянула платье через голову – оно село как влитое. Она посмотрела в старинное зеркало в бронзовой раме.

Клавдия никогда не была из тех, кто очаровывался вещами, – даже напротив, она молчаливо презирала и женщин, которые гонятся за «образами», и тех мужчин, которых влекут детали – чулки, кружево, шляпки, – а не то, что за ними прячут. Но сейчас, рассматривая себя, она не могла не признать – старинное платье сделало ее другой. Как будто бы другая женщина с ее чертами смотрела на Клавдию из зеркала. Чуть более глубокая, торжественная, понимающая. Прожившая какую-то другую жизнь. Не просто отсчитавшая дни и годы, растратившая их на будничность, как это сделала сама Клавдия.

– Что я вам говорила! – всплеснула руками старушка, о существовании которой Клавдия успела забыть, потому что две минуты наедине с платьем показались ей безвременьем. – Идемте, дорогая, я должна вас сфотографировать.

Как в тумане Клавдия потащилась за ней. Словно ее лишили воли. Этот день, жаркий, пыльный и бессмысленный, будто бы перестал существовать вовсе.

Старушка повела ее между стеллажами и буфетами, к дальней стене, которая была завешена слегка помятой холщовой тканью.

– Вот. Это прекрасный фон. Садитесь на стульчик… Кстати, а вы ведь поняли про фотоальбом, дорогая?

Клавдия опустилась на табурет, сложила руки на коленях. Губы ее пересохли, в голове был туман:

– Что именно я должна была понять?

– Да там же все мертвые! – расхохоталась старушка. – Мертвые люди. Вот чудачка, вы и внимания не обратили.

– В каком смысле… мертвые?

– Ну как же. Пост мортем – популярнейший жанр. Когда изобрели дагерротип, почти все этим баловались. Сначала аристократия, конечно, потом мода вышла и в народ. Как это обычно бывает с модой.

– Но… Они же сидят, у них глаза открыты… – Клавдия вспомнила и серьезную девочку в белом, и старика. – Вы меня разыгрываете, да? Пугаете?

Старушка отчего-то развеселилась еще больше:

– Что же тут страшного, дорогая? Что вы как маленькая, в самом деле. Подумаешь, люди мертвые, эка невидаль. Каждый человек бывает мертвым. – Она заговорщицки подмигнула. – Как минимум единожды. И у вас тоже будет такая возможность.

– Знаете, я, пожалуй, пойду. – Клавдия встряхнула головой.

– Одну минутку! – вскричала ее странная собеседница. – Не волнуйтесь, фотоаппарат у меня современный. Снимок будет готов через пару мгновений… Надо же, в первый раз, кажется, вижу человека, который ничего не слышал о посмертных фотографиях.

– Мою бабушку снимали, – зачем-то хмуро сказала Клавдия, тело которой вдруг стало таким слабым, словно она весь день шла в гору. Она просто физически не могла подняться с табуретки. – В гробу. Я маленькая была. Но видела. А фотографии потом куда-то исчезли.

– Ну вот, а говорите… В городах уже на похоронах не снимают, а в деревнях – еще да. Последняя фотография тела. Это ведь, если задуматься, так романтично. Как и все, к чему мы применяем слово «последний».

Клавдию ослепила вспышка, и она зажмурилась. Она была словно пьяна. «Видимо, старая дрянь что-то подмешала в чай. Не надо было… Я же чувствовала. Не надо было», – пронеслось в голове.

– А в девятнадцатом веке людей фотографировали не в гробах, а… будто бы живыми. Фотография еще не была распространена, живописный портрет – это дорого. У многих просто не было портретов. Представляете, дорогая моя, как страшно – человек прожил жизнь, а изображений не осталось. Не все же умеют качественно помнить… Попробуйте открыть глаза пошире. Да-да, вот так… Вот и делали первый и последний портрет. Наряжали в лучшее, усаживали, открывали глаза. Надо было успеть, пока тело не остыло. Сами устраивались рядом. Семейный портрет с мертвецом. Даже и не поймешь с первого взгляда, кто именно мертвец, – так забавно, да? – И снова этот жутковатый беспечный смех. – Все, еще пару секунд осталось. Много времени я у вас не отниму…. Да и нечего больше отнимать, дорогая. Времени-то у вас больше и нет.

Клавдия чувствовала себя рыбой в большом теплом океане. Голос старушки звучал словно из-под толщи воды. Страх исчез, пришло безразличие. Она попробовала пошевелить руками, но не смогла – тело стало мягким, ватным, будто бы чужим. «Да и нечего больше отнимать, дорогая».

Вдруг вспомнилось, как тридцать июней назад был такой же жаркий день, и она сидела на дощатом крылечке дачного домика, пахло клубничным вареньем, которое кипело в тазу, – Клавдия послушно ожидала, когда бабушка снимет пенку, – снимет и отдаст ей, в золотой пиале. И небо было таким высоким, и пахло скошенной травой, и вдруг бабушка подошла со спины, положила теплую ладонь ей на плечо и грустно так сказала: «Знаешь, Клавочка, я в молодости так любила июнь, а теперь так тоскливо… Стараюсь занять себя делами какими-то, огородом, варенье вот варю, а тоскливо все равно. Все такое хрупкое вокруг – иногда обманчиво кажется, что весь мир у тебя в руке, а через секунду раз – и нет ничего. Ничего… – И тут же спохватилась: – Да что же я, солнышко, ты же и не понимаешь… Идем, пенка уже готова, я чаю тебе налью!»

Почему это вспомнилось именно сейчас – так живо, так ярко, как будто случилось вчера? Бабушка умерла тем же летом, в начале августа. Во сне. Клавдию не хотели брать на похороны – ей было всего пять лет, впечатлительный нервный ребенок. Не хотели, но она как-то увязалась все равно. Правда, к гробу подходить побоялась. Все родственники унылой вереницей шли прощаться, Клавдия тоже пристроилась в очередь, но потом, в самый последний момент, юркнула в сторону – никто и не заметил. А осенью родители продали старенькую дачу, и Клавдия кажется, никогда обо всем этом не вспоминала – до этого самого дня.

– Еще чуть-чуть… Давай же, – суетилась старушка. – Давай, дорогая, что ты как амеба вареная. Тебе давно уже пора… Ну вот, наконец-то. Дай волосы поправлю. До чего же я люблю с мертвыми работать. Живые все противные и сутулые, и смотрят так, словно в лицо говорят одно, а думают – другое совсем.

Клавдия слышала все это словно бы издалека. Или даже не так – с высоты. Как будто она воспарила и над городом, и над той собою, какой привыкла быть на протяжении тридцати пяти лет, и над тем жалким будущим, которого она в глубине души побаивалась и от которого ничего хорошего не ждала.

– И ты такая же, дорогая моя. Думаешь, я не заметила, что ты меня за сумасшедшую держишь. За никчемную одинокую старуху, которая лезет с разговорами ко всем подряд. А меня, дорогая, как раз не интересуют все подряд, так что можешь смело считать себя избранной. И я не одинокая, просто проницательная. Вижу тех, кто пришел, чтобы попасть в мой альбом. Ему больше сотни лет… Да что же ты на бок валишься, глупая. И глаза некрасиво закатила. Мне и без того следует поторопиться. Жарко-то как, скоро начнешь вонять. Смерть – это красиво только в первые час-полтора… Скоро и глаза пересохнут. А нам же надо, чтобы глаза блестели, правильно? Тебе же не все равно, как ты будешь выглядеть на фотографии, правда, дорогая?

Клавдии было все равно.

Марьяна Романова, сборник "Страшные истории. Городские и деревенские".

@темы: рассказы, старики и старухи, городские легенды, мертвецы

---

На холме

[Скрёб-поскрёб]

Лес поредел, и за деревьями открылось что то огромное. Холм. Его крутые бока поросли соснами с яркой, почти красной корой, а вершина была лысой, как темя монаха.

Лизу поразила царившая у подножья тишина: здесь не пели птицы, не стрекотали кузнечики, и только сосны шелестели, но как-то совсем тихо, точно из за тяжелой завесы. Воздух дрожал, и очертания холма немного расплывались.

Лиза вспомнила фильм, который видела давным-давно. В нем огромная черепаха лежала неподвижно много лет, отчего на спине у нее выросли деревья. Люди думали, что это обычная гора, пока однажды из пещеры не выползла голова со сверкающими будто фары глазами. В детстве Лиза очень боялась этой сказки, хотя теперь уже не могла понять, что именно ее пугало: страшная черепашья голова, или то, что земля под ногами может оказаться живой и обернуться чудовищем.

От странных, тревожных мыслей ее отвлек Игорь, которому наскучило снимать холм, и он принялся фотографировать жену почти в упор.

— Тааак! — сказал он, — Что у нас здесь? Что за создание? Похоже какой то барсук… Щеки-то вот как надула!

— Сам такой! — Лиза заслонялась руками, отмахивалась, а потом бросила в Игоря шишкой, но промахнулась.

— Да и щек барсуки не надувают, — добавила она, метнув еще один снаряд.

— Осторожнее! — крикнул Игорь со смехом, — Камеру ведь разобьешь!

— Давно надо было разбить. Еще до свадьбы. Только ей интересуешься. А до жены дела нет. Обзываешься!

Лиза бросила еще шишку, снова мимо.

— Ну извини!

— Неа! — очередной снаряд попал, наконец, Игорю в лоб.

— Ах так? Ну ты за это ответишь! — он спрятал камеру и начал кидаться в ответ.

Лиза смеялась, но чувство тревоги не отпускало. Холм почему-то пугал, а дрожащий воздух делал его похожим на мираж.

Наконец, Игорь крикнул: «Все, все, сдаюсь!» — и поднял руки.

— Красиво, правда? — сказал он, — Хоть картину пиши: красные сосны, небо и этот холм. А давай на него заберемся?

Лиза высыпала шишки и отряхнулась.

— Может, не надо? Смотри, какие там корни. Ногу еще сломаешь — как я тебя домой нести буду?

— Ладно тебе. Мы осторожно. А если хочешь, подожди здесь. Я быстро.

Отпускать мужа совсем не хотелось, как и оставаться одной на этой тихой опушке.

«Да что не так? — подумала она с раздражением, — Это же просто куча земли».

— Хорошо, я с тобой. Только, пожалуйста, осторожней.

— Ты тоже.

Подъем был трудный: приходилось цепляться за корни, то и дело случались обвалы, а земля набивалась в кеды. Лиза быстро устала.

— Погоди, — сказала она, — Давай отдохнем.

Игорь и сам запыхался, присел на камень и обмахивался полой куртки точно веером. Лиза грохнулась рядом.

— Интересно, почему мы раньше это место не видели? — сказала она, — Сколько раз здесь ходили.

— Да уж… непонятно. А еще вот странно: в лесу ни одной сосны нет, а здесь прямо целый… выводок.

Слово неприятно резануло слух. Выводок.

Глядя на сосны, на их вывернутые из земли кривые корни, Лиза подумала, что деревья могли бы ползать на них, как пауки или осьминоги.
Немного отдохнув, они собрались уже продолжить путь, когда внимание Лизы привлек какой-то блеск ниже по склону. Она осторожно спустилась и подняла находку. Старую «Моторолу» с круглым дисплеем. В ямке, что отпечаталась в земле под ней, лениво шевелился белый червяк.

— Ничего себе! — сказал Игорь, — Вот это техника…

Лиза понажимала на клавиши, но ничего не произошло. Даже если телефон еще работал, батарея конечно же села.

— Хочешь домой забрать?

— Нет, — держать телефон было неприятно, словно он принадлежал кому то больному мерзкой, заразной болезнью, — Зачем он нам? А тебе нужен?

— Нет. Оставь, может кто-то за ним вернется.

Лиза положила телефон на место и, вытирая ладони о джинсы, нервно осмотрелась.

— Смотри, — шепнула она.

На нижней ветке сосны, метрах в двадцати от них, сидел человек. Он был одет в синюю куртку и прятал лицо глубоким, с меховой оборкой, капюшоном.

Лиза чувствовала, как в нее буквально всверливается тяжелый, недобрый взгляд.

Человек вдруг затряс головой, склоняя ее под немыслимыми углами, а потом дрогнул всем телом и принялся махать руками, похожий на странную большую птицу, которая никак не может взлететь.

Лиза готова была кричать от страха, но Игорь почему-то рассмеялся, неестественно громко, как смеются люди, чудом избежавшие беды.

— Да это же просто куртка!

Пугающий незнакомец оказался обычным пуховиком, который болтался на ветру среди ветвей.

«И ведь совсем не похоже. Видно же, что пустой», — подумала Лиза. Но был момент, одна только секунда, когда ее воображение ясно нарисовало под капюшоном желтоватое злое лицо.

Игорь сфотографировал куртку и подошел ближе.

Пуховик не просто зацепился за ветки. Он был закреплен пропущенными через множество дырочек веревками.

— Зачем кому-то такое делать?

— Не знаю, милая. Может, дети балуются? — Игорь сделал еще несколько снимков, — И ведь куртка дорогая, — добавил он, — Не жалко же было.

Веревки, явно самодельные, больше походили на простые волосяные косички. Черные, светлые, рыжие, они были отвратительны — длинные косматые гусеницы.

«Странные игры у этих детей».

Лиза все еще чувствовала на себе внимание. Как если бы она стояла на сцене, а где то рядом, в тени, скрывались зрители, ловившие каждое ее движение. Она огляделась в поисках причины этого чувства и под горбатой сосной увидела еще одну фигуру, на этот раз темно-серую. Капюшон завалился вперед, отчего казалось, будто она спит. Чуть дальше к стволу был привязан выцветший красный свитер, а неподалеку висела еще куртка. И еще, и еще, и еще. Они были повсюду, покачивались на ветру, похожие на висельников, на призраков.

Игорь тихо выругался и принялся щелкать камерой.

— Давай уйдем! — Лиза поразилась тому, как спокойно звучит ее голос. Она готова был разрыдаться и бежать без оглядки из этого жуткого места.

— Еще немного. Я хочу все это заснять. Может быть, это традиция такая. Ритуал. Может, их на счастье вешают?

— Игорь, пожалуйста…

— Но это так… интересно… как ты не понимаешь? А хочешь, пойдем домой? Вот только я потом сюда вернусь.

Лиза поняла, что так и будет: он вернется один, и она никак не сможет его остановить. Игорь был упрямым, и если уж чем-то увлекался, никаких доводов не слушал.

Она прикусила губу. «Все хорошо, это же просто куртки». Щелчки фотоаппарата звучали до странного неуместно среди притихших сосен. Такой громкий звук мог разбудить всех этих висящих. А Игорь все снимал и снимал.

Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.

Фигуры шевелились.

— Хватит! — не выдержала Лиза и тут же смутилась.

— Милая, я понимаю, это все немного… пугает. Но посмотри, — Он окинул жестом куртки, деревья и сам холм, — Ведь это настоящее чудо. Люди должны знать о таком…

— Зачем? — тихо спросила Лиза.

Но Игорь, если и слышал вопрос, не подал вида.

— Давай быстро поднимемся, сделаем пару фоток и сразу уйдем. Хорошо?

Оставалось только согласиться. «Хотя он все равно вернется».

Поднявшись немного, Лиза обернулась. Теперь она знала куда смотреть и видела, что эти страшилища сомкнули кольцо вокруг холма. «Это ловушка, — подумала она, — нас окружили». Фигуры, те, у кого были головы, закивали, соглашаясь. Больше Лиза не оборачивалась.
Под ногами стал попадаться разный хлам: треснувшие темные очки, ботинок, разбитый зеленый фонарик, перчатка. Прикасаться к этим вещам не хотелось.

Наконец, они добрались до вершины. Земля здесь была голой, и лишь кое где торчали клочки жухлой травы. Внизу, метрах в десяти под ними, ковром шевелились деревья, верхушки их держались так плотно, что можно было ступить на них и идти как факир по иглам. Больше до самого горизонта во все стороны не было ничего. Лес и небо. Только в одном месте, вдалеке, едва намечались призрачные очертания чего-то темного. Был ли это город или что-то другое, Лиза сказать не могла.

— Странно все это. Я не думала, что лес такой большой, его ведь за несколько часов пройти можно. Отсюда должно быть видно реку, дорогу… а тут ничего. Знаешь, там, внизу, мне казалось, что холм не настоящий. А теперь похоже, что кроме него ничего другого в мире и нет. Все размытое, будто ластиком пытались стереть…

— Вижу, на тебя нашло поэтическое настроение.

Лиза поежилась, не ответив.

— А мне здесь нравится. Тихо, спокойно, — сказал Игорь.

— Ага, если забыть о тех штуках внизу.

Опустив глаза, Лиза поняла, что лысая макушка холма не была естественным образованием. Повсюду виднелись следы ботинок, кед, туфель, следы босых ног, большие и маленькие. Кто-то вытоптал ее, кто-то танцевал здесь, водил хороводы или, может, маршировал. Лиза не хотела этого знать, не хотела смотреть на следы, она стерла ногой те, что были рядом, и легла, положив рюкзак под голову. По небу медленно плыли облака, они-то уж точно были настоящими.

Игорь сосредоточенно делал снимки, а потом вдруг сказал:

— Воняет чем то.

Лиза и впрямь почувствовала тонкий сладковатый запах. В детстве она видела корову со страшной язвой на шее, в которой копошилось что-то белое. От нее пахло так же. Ей вспомнились умоляющие глаза той коровы, ощущение собственной беспомощности и почти священный ужас, который она испытала, глядя на нечто, что пожирало корову изнутри. Хотелось помочь несчастному животному, но разве могла она даже помыслить прикоснуться к этой чудовищной ране?

Как незваные гости пришли мысли о том, что, не насытившись коровой, та сила вернулась теперь и за ней.

Игорь стал расхаживать вокруг в поисках источника запаха.

— Кажется отсюда! — крикнул он, — Фу! Точно отсюда!

Он закашлялся.

Лиза подошла ближе и у нее перехватило дыхание. Запах поднимался из кривой, похожей на ухмыляющийся рот, расщелины. Края ее были выложены сухой травой и напоминали истрескавшиеся желтые губы.

— И как я ее сразу не заметил? Туда наверное упал кто-то и сдох, — предположил Игорь, когда они отошли подальше, туда, где запах был слабее. Избавиться от него полностью уже не выходило, с каждой секундой он, прежде незаметный, усиливался.

— Пойдем уже! — выдавила Лиза, стараясь дышать только ртом.

Они начали спускаться и почти покинули лысую вершину, когда за спиной послышалось:

— Помогите!

«Это ветер. Сосны шумят».

Но Игорь тоже слышал. Он замер.

— Помогите! — чуть громче позвал голос, и Игорь бросился наверх. Лизе не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ним.

— Помогите! — теперь голосов было несколько.

Игорь опустился на колени перед расщелиной, почти засунув в нее голову.

— Здесь кто-то есть?!

«Есть. Есть. Есть», — ответило эхо.

«Съесть!» — послышалось Лизе.

Казалось, эхо будет единственным ответом, но едва оно утихло, из глубины раздалось многоголосое:

— Помогите!

Женские голоса, мужские, детские. Сколько же их там?

— Помогите! — заплакал мальчик.

— Сейчас! Сейчас! — Игорь начал шарить по карманам, будто мог найти там что-то, способное помочь.

А запах становился непереносимым.

— Как вы туда попали? — крикнула Лиза.

«Пали. Пали».

— Помогите!

Голоса зазвучали ближе, и чудилось, что это кричащее скопище медленно поднимается из глубины. Лиза невольно отодвинулась от края расщелины.

— Давай попробуем спуститься. Из курток и ремней можно сделать веревку. А ты подстрахуешь, — предложил Игорь.

— Я тебя не пущу, — Лиза прервалась, когда послышалось очередное: «Помогите!» — Нужно полицию вызвать. И скорую.

Она пыталась звонить: гудки шли, но через несколько секунд обрывались.

— Помогите!

— Сейчас, сейчас! — Игорь начал расстегивать ремень.

— Не могу дозвониться. Нужно подойти ближе к городу.

— Ты иди. А я останусь. Я спущусь.

— ПОМОГИТЕ!

Перед глазами плыли темные пятна. Смрад усиливался после каждого зова, словно он был гнилостным дыханием самого холма. Лиза достала платок и теперь дышала через него. Ее тошнило.

— И что ты будешь делать, когда спустишься? Вместе с ними кричать?

— Помогите! — голоса постоянно менялись, и в них стало слышаться что-то фальшивое. Жестокая, злая насмешка.

— Надо спуститься! — повторил Игорь вяло, уже без прежнего запала. Раскрасневшееся лицо, капли пота на лбу и блестящие, стеклянные глаза делали его похожим на пьяного. Лиза вдруг поняла: так оно и есть.

«Это газ! — пронеслось в голове, — Бывает такое, что яд выходит из под земли и убивает. Мы отравились».

Она стала тянуть мужа прочь от этой проклятой расщелины.

— Помогите!

Она пыталась объяснить Игорю про газ, но язык не слушался. Получалось что то вроде: «Выходит, выходит». «Кто выходит? О Господи!» — подумала она, содрогнувшись. К счастью, Игорь и сам начал что-то понимать, он больше не упирался, и Лизе удалось оттащить его с вершины. Добравшись до ближайшей сосны, они жадно глотали чистый воздух, когда в последний раз услышали:

— Помогите!

Не мольба о помощи, издевательская пародия на нее.

А потом наверху засмеялись. Множество голосов слились в едином хохоте, таком цельном, будто смеялся один человек со множеством глоток. И этот смех с вершины был так нелеп и так страшен, что Игорь и Лиза бросились прочь. Они спотыкались о корни, падали, скатывались с уступов. А за спиной у них земля начала дрожать от топота сотен ног.

Навстречу выскочила фигура. Синяя куртка. Лиза врезалась в нее, пыльную и затхлую. Веревки с треском оборвались, и девушка покатилась вниз. Она кричала, барахталась, чувствуя в обхвативших ее пустых рукавах странную силу. Невидимые руки ощупывали ее, пытались забраться под рубашку.

С трудом она отбросила от себя этого мерзкого стража, становившегося все сильнее и тяжелее. Она бежала дальше и только глубоко в лесу, упав под какой то куст, поняла, что Игоря рядом нет.

Она долго вслушивалась в лесные звуки: кричала кукушка, кто-то копошился в траве, и вдалеке, точно из другого мира, доносился гудок поезда. Ни смеха, ни криков, ни топота ног.

Телефон Лиза найти не могла, поэтому стала робко звать мужа в надежде на то, что ее голос не привлечет того… то, что за ними гналось.
Ответом были лишь равнодушные возгласы птиц.

К вечеру она сумела добраться до города. «Он дома, - уверяла она себя, - Ждет, волнуется, где же я». Но квартира была пуста и казалась чужой, словно дом в одночасье перестал быть домом, а сделался подобием тоскливой больничной приемной. Она звонила с домашнего телефона, но Игорь был недоступен.

Лиза ждала всю ночь, а утром, поблекшая и даже немного равнодушная, пошла в полицию. «Мой муж заблудился в лесу», — сказала она.
Его долго искали: полиция, друзья, родители. Лиза много раз возвращалась в те места, но Игоря не было, как не было и холма, поросшего красными соснами. Самый обыкновенный лес. Только один знакомый, из тех, что принимали участие в поисках, рассказывал, что наткнулся на странные тропинки, которые замыкались кольцами, извивались спиралями, с отпечатанными на них следами босых ног. Показать свою находку он не смог или не захотел.

Настала осень. Вечерами Лиза молилась у окна, просила кого-то вернуть ей мужа, почему-то веря, что именно так, в окно, ее слова долетят куда нужно. Она оказалась права.

Однажды ночью муж позвал ее. «Это сон», — решила она, но все же встала с кровати и подошла к окну. На дереве, на высоте второго этажа, висел Игорь. Он раскинул руки, будто хотел заключить жену в объятья. Его лицо скрывал капюшон, под которым различалась робкая улыбка. Он как бы извинялся за что-то.

Дрожащими руками Лиза стала возиться с окном, но едва она открыла его, в комнату ворвался смрад, а Игорь рванулся вперед, на нее, но вдруг остановился. Его удержали веревки. Капюшон упал, и сделалось видно, что у Игоря не было головы. Это была просто куртка, распятая среди ветвей.

В отчаянии Лиза закричала, и ей в ответ осенняя ночь взорвалась хохотом бесчисленных голосов, среди которых все громче и громче звучал издевательский смех того, что раньше было ее мужем.

Автор: Д. Мордас

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

Из жизни

[Скрёб-поскрёб]

Бурятия, деревня. Мама тогда еще училась в школе (в 60-е), и у них была в моде игра в камушки. Подбрасываешь с ладони один, в это время берешь со стола второй и оба подбрасываешь, еще один берешь со стола и так далее. Все искали для этой игры красивые камушки. Недалеко от дома жила тетка. Про неё много чего рассказывали, много странностей она делала. Обмазывалась кровью, в ведьмин день орала. Часто приходилось ходить мимо её дома.

Однажды мамка шла домой по дороге, напротив дома этой старухи и видит на земле уложенные в ряд красивые камушки. Для игры самое то. Но когда попыталась взять один из них — рука отнялась. Пришлось везти мою маму к бабке, которая руку отшептала.

* * *

Родилась дочка у моей тёти. Набрали подарков, пришли домой, собирают посылку, бах — а новой шапочки нет. Мамка, еще в школе опять же училась, пошла искать, так как где-то выронила шапку. Проходит мимо дома колдуньи — та выбегает и отдает потерянную вещь.

Отправляют посылку. После получения проходит неделя и у тёти дочка умирает.

* * *

Говорят, что колдуньи не могут умереть, пока не передадут навык. У той бабки никого не было. Рассказывали, перед смертью она орала очень долго, пока не пришел батенька и не спилил конек с дома. После этого она тут же отошла.

* * *

Лично со мной произошло следующее. Ночевали у друга в квартире, трехкомнатной. Вышли покурить на балкон. Свет горел только в туалете, но чтобы запах дыма не тянул сильно, решили закрыть в комнате дверь. Покурили, выходим, и видим, как на фоне светлой полоски под дверью комнаты появляется тень. Мы просто ошалели, пошевелиться не могли от страха. Тень слегка бьет по двери, разворачивается и уходит в коридор. Звуков абсолютно никаких, вообще.

Выходим — все пусто, входная дверь закрыта на ключ, как положено.

Автор: Alexey0617

@темы: рассказы, старики и старухи, не своё

---

Конкретный адрес

[Скрёб-поскрёб]

Могу назвать вполне конкретный адрес, по которому происходит чертовщина, причем регулярно — каждую ночь.

Есть в Питере здание по адресу Гражданский проспект, дом 11. Институт «Гипроникель» там находится. Вероятно, за все время своего существования эта многоэтажка повидала немало трагических событий. Портреты пожилых сотрудников в траурных рамках появляются в фойе института практически раз в две недели. Были и случаи суицида.

Изнутри это многоэтажное здание пронизано длинными коридорами, перегороженными несколькими распашными стеклянными дверьми. По бокам — нескончаемые двери кабинетов. Даже днем вся эта «красота» производит довольно гнетущее впечатление. А уж ночью там откровенно жутко. Ночная смена охраны регулярно делает обход этих длинных темных коридоров с фонарями. Люди, проработавшие там несколько лет, уже вполне привыкли к звукам шагов и невнятному бормотанию, которые каждую ночь слышны в коридорах и на лестницах. А новички пугаются будь здоров. У сотрудников даже есть такой вроде как обряд посвящения, после которого посвященного иногда приходится приводить в чувство коньяком. Сильные духом остаются.

Есть там место, куда даже бывалые охранники заходить не любят. Находится на самом верхнем этаже лестницы в дальнем крыле здания. Там присутствие «чего-то такого», или, скорее, «не такого» наваливается на человека совершенно невыносимым грузом, даже не смотря на то, что аномальных шагов и вздохов там не бывает. Уходят оттуда люди, едва сдерживая себя, чтобы не побежать. Несколько лет назад произошла трагическая история с одним сотрудником института. Подробностей писать не буду, просто жизнь у человека полетела под откос, по всем фронтам — и на работе, и в семье. В общем, ночники получили информацию, что данный товарищ, возможно, остался в здании института, и, учитывая его состояние, может чего-нибудь сотворить. Разбившись на группы, стали прочесывать темные этажи. И в том самом дальнем крыле, на самой верхней площадке лестницы нашли его повесившимся на собственном галстуке, в который он для надежности продел металлическую проволоку.

Я ходил на эту площадку. Днем, правда. Ощущения описать адекватно невозможно. Мысль о том, что мне пришлось бы отправиться туда ночью в одиночку, вызывает у меня табун мурашек, пробегающих по спине туда и обратно несколько раз. Площадку стоило бы совсем заколотить или заложить кирпичом.

Автор: Shurale

@темы: это случилось на самом деле, мистические и аномальные места, не своё

---

Тридцать девять процентов до безумия

[Скрёб-поскрёб]

Теплый ветер шевелил волосы, в нос ударяли запахи горячего летнего луга, и небо без единого облака нависало над ним, словно огромная синяя линза. Илья повернул голову, разглядывая бесконечное цветастое поле. Снаружи было тепло, а внутри — холодно и сыро. Он хотел сделать шаг, но глухой удар откуда-то снизу сбил его с ног...

Парень проснулся с громким вздохом, будто невидимая сила огромной массой обрушилась ему на грудь и придавила к кровати. В каюте было темно, слышался металлический скрип перекрытий.

— Лена? — шепотом произнес он, но жена не отвечала.

Илья выудил из кармана шорт мобильный телефон и включил фонарь. Дрожащий луч света выхватил из мрака обшарпанную тумбу, стоящую около окна, и вторую односпальную кровать. В одно мгновение повисла вязкая тишина, воздух, наполненный крупными частицами влажной пыли, пришел в движение от человеческого дыхания. Парень с ужасом рассматривал перекошенную временем тумбу. ДСП разбухло, поверхность его покрылась трещинами, а краска слезла хлопьями и пузырями. Белье на кровати смешалось в едва различимую кучу грязных тряпок и каких-то вещей, покрытых не то кусочками ржавчины, что накрошились с потолка каюты, не то каким-то мелким мусором.

Парень бросился к небольшому окну, дрожащей ладонью стирая мокрую пыль с холодного стекла. Снаружи на него глядела темнота.

Минуту он просто смотрел на свое отражение, подсвеченное фонариком, дожидаясь, пока дыхание придет в норму, или надеясь, что вот сейчас увидит какое-то движение за окном, может быть, даже водолаза-спасателя. Но секунды шли, а ничего не менялось. Ему бы стало страшно, по-настоящему страшно, если бы он мог осознать, что происходит, если бы мог дать какую-то оценку этой старой, изъеденной временем каюте, если бы еще вчера он не видел лайнер «Адриана» новеньким и блестящим, как дорогая иномарка.

Илья встал на ноги, которые предательски дрожали, и подошел к двери. Конечно, он медлил перед тем, как открыть ее — боялся, что в ту же минуту ледяная океанская вода хлынет внутрь. Снаружи, в обе стороны от каюты, уходил мрачный коридор с проржавевшими стенами. Деревянная отделка давно осыпалась в труху, а большие картины, кое-где украшавшие помещение, разбитые, валялись внизу в неглубоких лужицах воды. Парень рассматривал коридор в свете фонаря, силясь разглядеть что-то, кроме картины безумного увядания. Он вернулся в каюту после этого, и ржавые пружины матраса жалобно скрипнули, принимая на себя вес человеческого тела. Стало холодно. Изо рта пошел пар.

— Где-то должна быть одежда, — будто в трансе произнес Илья и отворил дверь небольшого шкафчика, которая тут же слезла с петель и упала на пол с громким хлопком.

От этого звука, немедленно улетевшего куда-то в коридор, а затем еще дальше, стало страшно. В свободное время в той, другой, казавшейся теперь нереальной жизни, он часто посещал заброшенные объекты разной степени опасности и знал святое правило сталкинга — что бы ты ни делал, старайся, чтобы тебя не обнаружили.

Парень похолодевшими пальцами выудил сумку с вещами, молния на которой разошлась как только до нее дотронулись руки, и начал рыться в ее содержимом. Любимые джинсы посерели от времени, ткань распадалась на волокна, распространяя в помещении запах гниения и затхлости. Всегда. Всегда он носил с собой видавший всякое швейцарский нож и фонарик. Даже на работу так ходил, благо позволяло положение, а теперь стоял посреди заброшенной каюты в пляжных шортах и футболке, а в руках держал мобильный телефон, заряда которого оставалось сорок девять процентов. С тихим вздохом он опустил сумку на кровать. Скромной, но твердой поступью страх прокладывал путь в его сознании, казалось, даже суставы начало ломить от ощущения дикой безысходности.

Илья отключил все службы на мобильном, чтобы сохранить батарею. Все вафли и блютузы, контакты и игры в один момент стали самым бесполезным изобретением человечества. Что бы ни произошло на «Адриане», следовало как можно скорее выбираться наружу. Каюты эконом-класса находились на самой нижней палубе, если подняться на одну выше, можно будет выйти на воздух и осмотреться. Конечно, если он не затонул.

— Это невозможно, — тихо проговорил Илья. — Здесь бы уже была вода.

Он рассеянно оглядел каюту, собираясь с мыслями, проверяя, ничего ли не забыл, но забывать было нечего. Даже пластиковая бутылка с водой, стоящая на тумбе, дала трещину, жидкость вытекла, а сам пластик побелел от времени. Парень неуверенными шагами покинул каюту, шлепанцы тут же утонули в ледяной воде.

Он медленно шел вперед, подсвечивая дорогу даже не фонариком, а включенным дисплеем. Звуки шагов опережали его, эхом уносясь куда-то вдаль. «Аварийные лестницы должны быть с обеих сторон, а лифты наверняка не работают. Куда бы я ни пошел, путь выведет меня наверх». Какой-то шорох отвлек его от созидательных мыслей, и парень затаился, прислушиваясь. Все его чувства обострились до предела, казалось, он мог слышать даже кожей. Он стоял по лодыжку в воде, но звуки шагов продолжались... и становились громче. Илья включил фонарь, посветил им вперед, и луч света пронзил пустоту, пока не растаял совсем, не найдя никакой преграды. Метрах в семи от него, как раз на границе света и тьмы, вода содрогалась от невидимой поступи. Шаг. Круги расходятся в разные стороны. Еще шаг, уже громче и ближе. Не дожидаясь, пока нечто настигнет его, парень юркнул в пустую каюту и закрыл дверь с оглушительным скрипом.

Невидимый гость дошел до двери и остановился. Илья с трудом сдерживал громкое дыхание, которое выдавало его страх лучше любого другого индикатора. Холодный пот струился у по спине, футболка мгновенно намокла. Пару минут свет мобильника метался по каюте, останавливаясь на ржавой двери, пока наконец не был выключен, чтобы погрузить помещение в непроглядную тьму. В этой густой и липкой словно кисель темноте, раздался стук.

— Илья? — спросил голос снаружи.

— Лена? — прошептал он, с трудом сдерживая рефлекс тут же кинутся к двери и открыть ее.

Это была не его жена. Жену видно, когда она подходит. Жена окрикнула бы его раньше.

— Малыш, открой дверь, — требовал знакомый голос.

И жена никогда не звала его «малыш». Парень молча стоял, сжимая зубы до боли.

— Илья Владимирович, откройте, это спасатели, — донеслось снаружи мужским басом и уже более настойчивый стук раздался в дверь.

Напуганный до боли в ушах, он отступил назад, пока спина не уперлась в угол тумбы, холодной и влажной, как все происходящее.

— Ты в порядке?

— Открывайте!

На фоне громких голосов слышался невнятный шепот. Парень липкими от пота ладонями достал телефон и включил диктофон, желая расслышать тот, другой фон. Сложно сказать, что заставило его это сделать, как сложно вообще дать оценку всему происходящему. Нечто продолжало стучать в дверь, теперь барабанило уже несколько рук, звуки ударов становились невыносимо громкими. И несмотря на это, несмотря на ужас и сомнения, появилось странное желание открыть дверь. Оно стало непреодолимым, доводило до исступления, вот уже сделан первый шаг, затем второй. Может, там и вправду спасатели? Может, он откроет эту чертову дверь, и теплый свет тропического солнца ворвется в каюту, заполняя ее такой позабытой за прошедшие полчаса безмятежностью? Может, он просто ударился головой и все это ему чудится?

Илья встряхнулся, останавливая и запуская запись сначала. Голосов жены и спасателей диктофон не записал. Из динамика донеслись сначала какие-то помехи, а затем шепот сотни человек. Некоторые из них говорили громче и можно было разобрать.

— Он открывает?

— Уже дааа, вот-вот...

— Шшшшшш! Он слышит...

— Слышит....

— Уже вот-вот...

— Почти...

— Шшшш! Тихо...

— Вкусный.... с нами... с нами!

Колкие мурашки мгновенно распространились по коже. Нащупав край кровати, Илья аккуратно опустился на нее, широко открытыми глазами смотря в экран мобильного телефона. Желание открывать дверь растворилось так же внезапно, как и наступило. Прошло около десяти минут — включая запись снова и снова, парень вновь и вновь удерживал себя от того, чтобы открыть дверь неведомому существу. Затем все стихло.

Какое-то время парень сидел в темноте. Он старался ни о чем не думать, старался дать отдых и телу и мозгу. Надо добраться до открытой палубы, все остальное неважно. Все остальное не решить. Ничего сейчас не решить. Пора в путь.

Вскоре перед глазами вновь показался ненавистный коридор, на открытой двери каюты, гладкими пятнами среди хлопьев ржавчины, виднелись следы чьих-то ладоней. Маленькие и большие, они покрывали всю поверхность от пола до потолка и уходили дальше, в темноту. Чем бы ни было это существо, или чем бы ни были эти существа... Об этом не стоило думать.

Илья пошел вперед, напряженный, словно натянутая струна. Он подмечал по пути открытые каюты и часто оборачивался, прислушиваясь к скрипу покинутого корабля. Наконец, лестница. Тишина. Никогда прежде он не был так рад тяжелой тишине, где слышится лишь грохот собственных шагов да осипшее от нервов дыхание.

Едва очутившись на второй палубе, парень замер в нерешительности. Похожий, лишь отдаленно отличающийся от предыдущего коридор встретил его мутной пустотой.

— Еще одна? — дрожащим шепотом спросил он. — Ошибся?

Это походило на правду, ведь он видел лайнер только один раз, когда они вместе с Леной, вчера, изрядно выпившие, шатались по его коридорам в поисках морских приключений. И в то же время на круизных лайнерах у каждого этажа была своя открытая палуба. Но не здесь. Не в этом аду. Последняя мысль ужалила его больнее укуса змеи — его смерть объяснила бы многое. И этот безумный страх, и мокрый холод, и ржавые стены. Только жестокое и колючее желание жить отвергало подобную теорию. Он еще будет бороться. Коридоры не бесконечны. В отличие от зарядки телефона.

Снизу послышались хлюпающие звуки. Не теряя ни секунды, парень в два прыжка оказался возле открытой двери и, залетев в каюту, захлопнул ее за собой. Шаги приближались. В ушах нарастал, словно рокот снежной лавины, ужасающий шепот. Вскоре в дверь постучали. Чуткий слух Ильи уловил липкие прикосновения к запертой двери, будто множество мокрых ладоней трогали ее, обследовали, выискивая какую-нибудь щель или трещину.

— Милый, открой!

Снова жена. Уже не в новинку.

— Илья Владимирович!

Снова спасатели. Множество людей толпилось у двери, множество людей пришли, чтобы спасти его. Так много! Все заботятся о нем, а он? Дрожит, как мокрая мышь. Парень уже шагнул к двери, как вдруг остановился, собирая всю волю в кулак, и включил диктофон. Теперь сотни голосов говорили по-другому. Они были хищными, в каждом слове скользила насмешка и уверенность, что рано или поздно многоликое существо доберется до вожделенной добычи. Это продолжалось и продолжалось, и каждый раз нестерпимое желание открыть дверь усиливалось, становилось обжигающим словно холодный лед и пропадало с хрипом динамиков телефона. Илья опустился на пол, прислонившись к кровати спиной, и закрыл уши руками.

Сквозь пальцы он слышал, как жена зовет его и как сотни голосов смеются над ним, предвкушая неизбежный конец. Мобильный отсчитывал проценты заряда батареи. Вот уже сорок процентов. Вот уже тридцать девять. А голоса все не умолкают. Тридцать девять процентов до безумия. Тридцать восемь... Что будет, если открыть дверь? Может быть, все не так плохо? Где-то далеко далеко отсюда, в родном городе он тихо сходит с ума в белоснежной палате, а медбраты барабанят в дверь, которую он закрыл, придвинув к ней кровать. Так хочется есть. Так холодно. О! Сколько бы он отдал не за этот бесполезный мобильник с огромным дисплеем, а за старенькую «Нокиа», которая могла бы держать заряд пару-тройку суток. И за чашку горячего супа. И рюмку водки.

— Я так устал, так устал, — шептал парень, свернувшись калачиком на влажном холодном полу.

— Так открой дверь, малыш! — донеслось снаружи.

Лена никогда не называла его «малыш». Внезапно ему представилось, как он открывает дверь и падает в ее объятия, а рядом стоит почему-то пожарник с топором и улыбается во весь рот. Светит солнце. Вот они уже на другом корабле, а за спиной, изрыгая клубы дыма из огромных труб, словно древний дракон, уходит под воду побежденная «Адриана». Еще раз сначала запись. Еще и еще, пока эта тварь не уберется восвояси! Он со злобой тыкал в экран холодным пальцем. Голоса стали громче, удары по двери рушили мусор с ветхих стен, и вся эта какофония звуков сливалась в одно месиво вместе с хрипением диктофона пока, наконец, все не стихло.

Сколько это продолжалось? Илья кинул взгляд на дисплей. Его борьба с проклятыми тварями заняла почти полчаса. В прошлый раз это было десять минут. Сколько будет в следующий? Пошатываясь на онемевших от холода ногах, парень вывалился в темный коридор. Он мог бы сказать о себе, что в прошлой жизни был человеком крепким, и мало вещей были способны его напугать. В прошлой жизни? А в этой? А в этой обшарпанные стены настолько плотно вплетались в его рассудок, что казалось, вскоре не останется ничего кроме этих мокрых коридоров и оглушающего шепота тысячи голосов. Когда сядет батарея...

Он запрещал себе думать. Иногда нужно делать то, что должен. Или то, что кажется правильным. Или то, на что остаешься способен. Илья схватился руками за шершавые перила винтовой лестницы и втащил себя наверх. Порой ему чудились шаги в коридоре снизу или прямо перед ним, но они тут же растворялись, едва стоило остановиться и прислушаться. Реальность медленно искривлялась, создавая иллюзии страха за каждым поворотом. В таком состоянии теряешь счет времени — кажется, прошла целая вечность.

На следующем этаже, дальше по коридору, огромные панорамные окна сверкали выбитым стеклом, а за ними, зажав «Адриану» в прочные объятия, царила ночь. Парень вышел наружу и выключил мобильник. Скоро глаза должны были привыкнуть к лунному свету, и здесь, на воздухе, не придется пользоваться фонарем. Время шло, а зрение не возвращалось. Абсолютная темнота, никаких источников света. Илья повертел головой, посмотрел наверх, отыскивая огоньки звезд, но тщетно. Очень быстро он потерял ориентацию, стало непонятно, где верх, а где низ, уставшее тело начало пошатывать. Свет дисплея вновь вернул ощущение реальности происходящего.

Парень побрел вперед, мимо перевернутых шезлонгов и опустевшего бассейна, к носу корабля. Он больше не знал, что делать. Короткая миссия завершилась, а ничего не произошло. Оставалось стоять и ждать. Или просто существовать. Тьма наступала со всех сторон, очень быстро Илья заметил, что она поглощает свет фонаря, сгущаясь в углах и щелях, словно рой мелких мошек. Он смотрел вперед, на облупившиеся доски, а спина находилась в темноте. Температура понижалась, изо рта пошел густой и наваристый пар.

За спиной, где-то в коридоре, послышались знакомые шаги множества ног. Однако Илья не шелохнулся. Он не бежал, как в прошлые разы, просто стоял спиной к этому ужасу и слушал. По телу пробежала дрожь. В тот момент он смотрел в уродливую морду страха, которого даже не существовало. Резко развернувшись, парень наблюдал, как на палубе перед ним появляются следы мокрых босых ног. Множество следов, маленькие и большие, они покрывали все пространство, которое выхватывал из темноты свет фонаря. Следы приближались, слышались шлепки сотен босых ног и нарастающий гам голосов. Свет фонаря стал совсем тусклым, он с трудом пробивал темноту и там, где касались лучи мокрых пятен, виднелись высокие тощие твари. Костистые тела, покрытые прозрачной и ломкой, словно бумага, кожей, снабженные длинными конечностями и лицами, отдаленно напоминающими человеческие, не боялись несчастного фонаря, даже наоборот, подставляли морды, чтобы добыча лучше видела их присутствие и отчетливей ощущала свой страх.

Позади шуршали черные, как смола, волны. Здесь есть вода. Значит, и берег должен быть. Человека нельзя победить, пока есть какая-то цель. И если в этом чертовом мире есть чертовы берега, он найдет их, потому что будет плыть вперед, сколько сможет. Следы приближались, слышались шлепки сотен босых ног и нарастающий гам голосов. Парень кинул последний взгляд на мобильный телефон. Десять процентов. Он не будет ждать безумия. Сделав последнее усилие над собой, Илья перемахнул через перила, слыша позади недовольный визг и чувствуя, как чья-то узкая ладонь скользнула по лодыжке в последней попытке схватить свою жертву.

Ледяная вода поглотила его тело без единого звука, в голове будто лопнул какой-то шарик, сознание взорвалось невыносимой болью и померкло.

* * *

Он очнулся в прохладной палате, тут же сев в кровати. Грудь болела, голова была тяжелой, словно внутрь налили горячего свинца. Рядом сидела Лена. Она отбросила книжку и тут же обняла Илью, аккуратно прижимая его к себе.

— Господи! — слезы лились из ее глаз. — Господи! Очнулся!

И потом еще лепетала что-то, но парень не мог отчетливо расслышать. Он мягко отстранил девушку от себя. Все было хорошо. Тут тепло. Сухо. Тогда почему сердце колотится в груди как бешеное?

— Позвать медсестру, тебе плохо?

Он неопределенно мотнул головой. Что-то случилось и навсегда сделало его другим. Он напрягся, но последнее, что удалось вспомнить, это как они ехали в автомобиле в давно запланированный круиз. Потом удар. Вылетели на встречку. До «Адрианы» супруги в тот день так и не добрались.

Автор: Hagalaz

@темы: сновидения, рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Не было

[Скрёб-поскрёб]

Случилось это пару лет назад на даче. Ко мне приехал в гости брат Слава, мы также сидели на веранде, скучали, когда позвонил один мой приятель, что жил на соседней линии, и позвал нас выпить с ним пива. У него там были друзья, девчонки, опять же, поэтому мы, не раздумывая, сорвались с места, заперев дачу на ключ.

Было темно, почти полночь, небо в тучах, мы шли с фонариками. На многих участках стояли машины, горел свет — выходной день, многие соседи были здесь. На соседней линии я уже почти никого не знал, поэтому мы с братом беззастенчиво светили по чужим участкам (где не было хозяев, разумеется), разглядывали, обсуждали. Тут Славе пришла в голову шальная мысль: «Давай нарвем на каком-нибудь участке помидоров? Вроде как не с пустыми руками придем». Дурацкая идея, но тогда я был молодой и глупый, тянуло на непонятные «подвиги», и я согласился.

Немного не доходя до нашего товарища с пивом и девочками, мы увидели маленький кособокий домишко. Машины не было, да и сама дача выглядела слегка заросшей. Калитка вся покосившаяся, не запертая. Вот туда-то мы и зашли «за помидорами». Как только мы вошли на участок, вся бравада куда-то делась — стало как-то жутковато, в груди что-то засосало. Я, помнится, тогда еще подумал, что это совесть во мне проснулась. Торопясь покончить с черным делом, я тут же начал осматриваться в поисках каких-нибудь грядок, а Слава подошел к дому. «Серег?..» — сипло позвал меня брат, и от этого его голоса у меня волосы зашевелились. Я подошел к нему и тоже заглянул в окно — и меня как парализовало.

Внутри домика горели свечи. Их было не больше десятка, они все стояли на полу, поэтому их бледный свет мы не могли заметить с улицы. И в доме кто-то был. Женщина или старуха, завернутая в какой-то балахон с капюшоном. Мы как загипнотизированные смотрели на нее, а она чуть покачивалась и делала руками какие-то движения, будто молилась или что-то вроде того. Это выглядело очень странно и неприятно, и я будто отключился на пару секунд, потому что вот я смотрю в окно на эту женщину и свечи, а вот внезапно резко щелкает замок, и эта старуха уже стоит на пороге, смотрит на нас и что-то говорит. Спокойно так, даже как-то ласково (довольно странно так обращаться к тем, кто влез ночью на твою дачу и ворует твои овощи). И тут нас «отпустило»: мы как сумасшедшие рванули с участка, выскочили за калитку и бросились вниз по линии в сторону своей дачи. Я еще как назло наступил в грязь, потерял сланец и растянулся на земле. Слава, матерясь, помог мне подняться. Искать сланец в темноте буквально в десятке шагов от странного дома со свечами у нас даже мысли не было, поэтому мы побежали дальше, не оглядываясь (я босиком на одну ногу). Так что к другу мы в тот день не попали.

На следующий день, когда светило солнце и пели птички, все показалось нам бредом — мы испугались какой-то полоумной бабки? Мы решили вернуться за моим сланцем и посмотреть на странный дом при свете дня. Сланец-то мы нашли, прямо в той луже, где он с меня и соскочил. Вот только дома там этого не было. Вокруг были только относительно новенькие кирпичные домики, и все, как один, двухэтажные. Мы даже прошли всю линию вверх, а потом вниз. Не было этого дома. Не было.

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Дарья Бобылева, сборник "Забытый человек", Место жительства

[Lady_orange]

В Стоянове считают, что все эти истории – чистая правда. А еще говорят, что если от церкви до дома горящую свечку донести и на чердак с ней забраться, то увидишь своего хозяйчика. Он в углу будет лежать, клубком свернувшись, и какой он масти – такую и скотину надо брать, и дом в такой цвет красить, и обои в тон, чтобы не сердился. У одной женщины в доме все стучало что-то, мелькало, полки сами падали, скотина взмыленная по утрам оказывалась, будто катались на ней. Женщина свечку принесла, забралась под крышу – а там вместо хозяйчика какой-то такой, вроде ребеночка, только ни ручек, ни ножек, и глаза угольками. Подпрыгнул и как завизжит:

– Твое счастье, а то б я тебя и дальше грыз!

И в пыль разлетелся. А женщина эта и вправду часто с синяками просыпалась и с кровоподтеками, сын ее даже в город возил, в клинику, там сказали – сосуды плохие.

А про то, почему село Стояновым назвали, рассказывают так. После того как из церкви, что на холме у реки, склад сделали, возле нее стало что-то ночью появляться. Появится и стоит, вроде человек, а вроде и нет, длинный, сутулый, при луне хорошо виден, а тень не отбрасывает. На него и внимания особенно не обращали, много в село всяких и до него приходило, и после, да и время и без того странное было, тяжелое. Просто не поднимались ночью к этой бывшей церкви, на всякий случай. А потом комсомольцы собрались и постановили – разъяснить чучело. Было их, самых смелых, пять человек, а заправлял всем Матвей, высоченный красавец, глаза как ляпис-лазурь. Очень он рвался в эту новую жизнь, которую тогда обещали так путано и сладко, и даже порубил на дрова материны иконы, темные, подслеповатые.

Дождались луны и ночью, как встал на холме тот, сутулый, комсомольцы к нему и пошли. Самые любопытные тоже подтянулись, брели потихоньку следом и увидели – только Матвей начал первым к бывшей церкви подниматься, чучело вдруг задвигалось, заплясало, руками и ногами машет, а ноги у него – коленками назад. Все испугались и обратно побежали, по домам, и двое комсомольцев тоже побежали, а Матвей рассмеялся:

– Это ж его за веревки дергают!

Что той ночью на холме происходило – никто не знает. А утром нашли у склада всех троих – Матвея и товарищей его, которые не испугались. Стоят как вкопанные, одеревенели, не дышат, лица у всех синие, точно их мороз прохватил мгновенно и насмерть, и это в сентябре-то. Звали их сначала, потом тронули – как каменные. Каждого несколько человек от земли отрывало. Даже из города комиссия приезжала на них смотреть, замеряли что-то, записывали и увезли троих остолбеневших в неведомом направлении. В Стоянове до сих пор мнения расходятся по двум вопросам: умерли тогда Матвей с товарищами или же обратились в живой камень и в честь чьего именно стояния село название получило – комсомольского или того, которое ему предшествовало. А чучело с тех пор исчезло, и к складу, позже снова ставшему церковью, в любое время дня и ночи ходили безбоязненно.


1. Дом на заложных

Этот случай с внуком двоюродным того самого Матвея произошел. Брат Матвея, Петр, маленьким совсем был, когда чучело разъяснять ходили. Через него род и продолжился. Пришло время – родился Димка, и так на всю жизнь Димкой и остался, ни полное имя ему не пригодилось, ни отчество. Мелкий, беленький и уши оттопырены.

Умел Димка пропажи находить: если у кого корова потерялась или вещь ценная, к нему приходили, а он говорил, где искать. Почти всем говорил, и только иногда подумает и руками разводит:

– Закрыто.

Соседу однажды так сказал, а сосед обиделся, скотина моя, говорит, не магазин, чтоб закрытой быть, а ты, Димка, темнота и жулик.

Через два дня Димка к соседу пришел и начал перед воротами копать. Сосед испугался, что Димка ему наводит что-нибудь в отместку, выбежал и отогнал. Димка плечами пожал и ушел, а сосед в яму лопатой ткнул, чтобы проверить, не подбросили ли чего, и звякнуло. Оказался кувшин, а в нем деньги серебряные, мелкие, с ноготок. Сосед хотел, конечно, все себе оставить, да что с ними делать будешь. Сдал, как положено, и даже вознаграждение получил, хоть и небольшое, и в газете про этот клад написали. Димку сосед на радостях напоил и подарил ему настоящую саблю, хотя по возрасту ни того ни другого Димке еще не полагалось. Сабля, впрочем, была не только тупая, но и из железных ножен вытаскивалась наполовину, а дальше застревала намертво.

Димка помнил, с чего у него все началось: стал ночью в окно,у которого он спал, светляк биться и ноет что-то тоненьким голосом. Димка светляков и раньше видел, знал, что беззвучные они, не такие яркие, да и не бывает их еще так рано весной. Пару ночей перетерпел, и спать очень хотелось, а потом подошел все-таки к окошку, так его прямо к зеленоватому огоньку и тянуло. Приложил ладонь к стеклу – и светляк с той стороны приник, как присосался. И вдруг побежали во все стороны от Димкиных пальцев по окну морозные узоры, разрастаются, папоротником молодым закручиваются. А светляк тускнеет, бьется уже вяло, сонно. Когда Димка опомнился наконец и руку отдернул – все окно было замерзшее, серебристое, и светляк пропал, разлетелся хрупкими снежными блестками по завиткам, а посередине так и осталось пятипалой полыньей то место, где Димкина ладонь была. И сквозь эту проталину увидел Димка, как лежит в земле колечко, покойной бабкой его потерянное, а в колечко личинка жучиная влезла, точно пальчик младенческий – спит.

Клады Димке больше не мерещились, зато, повзрослев, стал он людей видеть. Сперва нашел крикливую Аньку, здоровенную тетку, которую муж Семен отчего-то терпел и даже как-то неловко обхаживал. Когда Анька ночевать не пришла, Семен, вместо того чтобы заготовить для встречи что потяжелее и спать лечь, прождал ее всю ночь, а на рассвете побежал к Димке.

– На кладбище она, – сказал тот, и Семен сжал мелкое свое личико в кулачок – не зря неладное почуял.

– Пьяная, – подумав, уточнил Димка.

Аньку действительно нашли на стояновском кладбище. Не протрезвевшая со вчерашнего, она валялась в обнимку с памятником и то всхрапывала, то всхлипывала, поскольку думала, что это могила ее отца, в то время как отец лежал в другом ряду, а Анька, кое-как дотягиваясь, чмокала совершенно стершийся портретик отцова старшего приятеля, инвалида войны. Как потом, к тихой радости Семена, выяснилось, надралась Анька с подружками, а до дому не дошла, забрела на кладбище и там совсем раскисла.

Потом Димка нашел деда Кирю. Тот капитально пропал, по-серьезному. Приезжал сначала сын его из города, потом милиция явилась.

Димка милиционерам сразу сказал, что лежит дед Киря в лесу – дальнем, который за рекой, – с зимы лежит, лицом вниз, застреленный из собственного охотничьего ружья, а телогрейку его раздергала лиса и утеплила себе нору.
Про лису он зря начал, милиционеры над ним очень смеялись, но дед Киря обнаружился именно там, куда Димка показал, и в том самом положении – лицом вниз, и ружье рядом в муравейнике нашли.

После этого милиционеры очень Димкой заинтересовались, и не потому, что он на подозрении был – деда Кирю его брат Василий убил, просто так, со злости, сам и повинился, – а потому, что тогда как раз случился очередной всплеск научно-популярного интереса к необычному, говорили про использование скрытых сил мозга, и про дельфиний язык, и про таинственные древние сооружения, и про то, какой на самом деле резерв в человеке заложен, если даже одна слепоглухонемая после соответствующего обучения стала лепкой увлекаться. Не в Стоянове, конечно, говорили, тут своего хватало и всплесков не было.

Расспрашивали Димку, удивлялись, и специально спрятанные часы одного из милиционеров он сразу нашел, а потом отвезли его в райцентр, в отделение милиции. Было оно большое, наверное, главное – целый дом занимало, новый, в два этажа, плиткой снаружи выложен. Димке дом очень понравился, и ехать в милицейской машине было здорово – он себя представлял то большим начальником, то стальноглазым оперуполномоченным, то наконец-то пойманным лихим разбойником. А мать Димкина сначала все шла за вязнувшей в грязи машиной и орала, что Димка здоровый парень уже, делом пора заняться, а не балбесничать и в бабкины гадания играть, которые, как всем известно, одно вранье и до добра еще никого не доводили.

Мать права оказалась, только Димка этого не понял – даже тогда, когда тетка, проверявшая пропуска, ухмыльнулась ему сразу всеми зубами, шире некуда, будто ее накрашенный ярко-алым рот разрезан от уха до уха. Сморгнул Димка – сидит обычная уже тетка, и даже не улыбается, смотрит хмуро – ходят тут.

Идет Димка дальше по коридору с милиционерами и видит – в одну комнату старушка ломится, кряхтит, подпрыгивает, хнычет, а на нее внимания никто не обращает, будто и нет никакой старушки. Димка стал ее разглядывать – уж очень забавная, маленькая, вся в тряпки замотана, – а она будто почуяла и обернулась. Один глаз обычный, водянистый, а другого нету, дыра здоровенная, и моргает ею старушка как ни в чем не бывало.

Димке не по себе стало, пошел быстрее, тут им навстречу два других милиционера парня тащат – морда гадкая, черным волосом заросла, поймали за что-то, наверное вор. И вдруг они у Димки в глазах раздвоились – то он их по коридору идущими видит, то вор уже на полу валяется, и один милиционер его сапогом бьет в печенки, а другой руку выламывает, и теперь у них, у милиционеров, морды гадкие, а у парня морды уже нет, одни желваки и сгустки.

Димка шарахнулся в сторону – а там дверь в комнату приоткрыта, мужик сидит и что-то пишет. Напротив человек в форме сидит, диктует, кивает. А тот, который пишет, головой постоянно влево подергивает. И видит Димка: рядом с ним мальчик стоит, мокрый весь, на лбу полоса кровавая. Лужа с него под стул натекла, и сам мальчик такой плотный, явный, как сам этот стул или как портрет Ленина на стенке. Мальчик ладошку к мужику протягивает и все повторяет:

– Папа, ты меня зачем в колодце оставил? Я вот тебе монетку там нашел.

Тут Димка заорал. Милиционеры к нему кинулись, спрашивают, что случилось, а сами плывут, мутятся, и такое проступает, что Димка в пол уставился, лишь бы на них не смотреть. И увидел сквозь него, на чем дом стоит: яма большая, а в нее кости человеческие свалены как попало. В черепах дырки, ребра раздроблены, и кости шевелятся, беспокойно им, а вокруг все корнями опутано. Сначала Димке показалось, что корни сверху идут и мертвых оплетают, но потом он понял, что все наоборот – это из костей корни растут, ветвятся, впиваются в дом и по каждому кирпичику бегут паутиной. Димка в учебнике видел, как грибница червяка заарканила и ест, вот и тут так же было, только сразу не понятно, кого жрут. А как Димка увидел, что светлые эти ниточки снизу к ногам его льнут, за подметки цепляются, ищут, куда бы впиться – завопил так, что все отделение подпрыгнуло, и сделался с Димкой припадок.

Привезли Димку обратно в Стояново, тихого и зеленого. С тех пор он стал вроде как дурачок. Ни скотину больше не находил, ни людей, не понимал почти, что ему говорят, только все рассказывал, как дом из покойников растет, и иногда начинал вдруг громко песни петь – старые почему-то, революционные. Одно Димка хорошо делать умел – деревья валить и пни выкорчевывать, прямо ненависть у него образовалась ко всему укорененному. Даже у себя во дворе яблони извел и сливу. Выворотит и смотрит в яму – будто ищет там что-то.2.

Пава

Помер Димка рано, а в доме после него поселилась родственница Вера. То ли она Димкиной смутной славы урвать хотела, то ли действительно что-то такое умела делать, но все Стояново знало, что эта Вера заговаривает, снимает, лечит и так далее. У нее даже соперница была по этим делам, и созвучная – Любанькой звали, лучше всех на картах и на воске гадала. За отдельное вознаграждение Любанька по птичьим следам на снегу судьбу читала – это считалось самое верное.

Любанька с Верой с незапамятных времен враждовали. Как друг друга увидят – выпрямятся обе, будто палку проглотили, прищурятся и смотрят друг на друга, так взглядом и норовят обжечь. Заломы друг другу на траве плели, яблони проволокой перекручивали, четверговую соль у крыльца сыпали и куколку под порог клали. Веркин отец, пока жив был, гонял обеих и посреди улицы как-то орал, что отыщет у Любаньки свинячий хвост и отрубит. А Любанька к нему вышла, задом повернулась, юбку задрала – нет хвоста. Потом еле ноги унесла.

Выросли – успокоились вроде. Любанька незамужняя осталась, не хотели ее брать – цыганистая, смазливая, и характер под стать, гулять же будет. А Верка мужа получила, тихого такого, работящего. Только забеременеть никак не могла, в Стоянове говорили – прокляла-таки одна ведьма другую.

И вдруг Вера, которой крепко уже за сорок было, родила. Пуза никто и не заметил, под одеждой-то, да и была Вера сама по себе в теле. Девочка у нее появилась, беленькая, с тонкими ножками. Любанька, как новость услышала, свечку достала, воск в воду вылила, поглядела и нахмурилась.

Вышла как-то Вера с младенцем из дома – а у забора Любанька стоит, смотрит.

– Как назвала? – спрашивает.

Вера вид гордый напустила:

– Параскевой.

– Параскеву Пятницу в заступницы зовешь? – Любанька хохотнула, а потом снова брови насупила и к Вере ближе подходит: – А что ж ты ее не окрестила? Кого обмануть вздумала?

– А-ай! – завопила Вера, младенца рукой закрыла и в дом убежала.

И пошел с тех пор слух, что Любанька хочет дочку Верину, Паву, извести. Вера жаловалась, что и подклады находит, чурочкикакие-то, все березовые, а выглянет иногда из окна – там Любанька за забором маячит.

Пава росла не по дням, а по часам. Тихий младенец, беленький, глазки водянистые, зато волос густой, медовый, и ест с таким аппетитом, что не нарадуешься.

А Любанька сказала:

– Ждите лета. Летом все начнется.

И накаркала – летом, в начале июня, повесился у себя во дворе тихий Верин муж. А Вера вышла на крыльцо, когда труп уносили, с Павой на руках. И девочка ручкой вслед махала, точно понимала что-то.

Потом началось в Стоянове хулиганство. Весь июнь вытаптывал кто-то и огороды, и цветники, и рожь в поле, и даже клумбу перед сельсоветом, где бюст Ленина. Грибы-колосовики в лесу тоже находили в кашу раздавленными, крошево подсыхало на солнце, и все Стояново пропахло отменным грибным супом.

Про висельника из-за всего этого забыли быстрее, чем следовало бы. Искали, кто куролесит – с ног сбились. Думали на мальчишек своих или на дачников – тогда дачки уже облепили Стояново, как опята. Ночью слышали люди, как кто-то бегает вокруг домов и в поле, звонко пятками по земле шлепает, выкликает по-птичьи. Иногда и мелькало по дворам, в кустах, что-то белое, а откроешь дверь, выйдешь – никого нет.

Любанька ходила к Вериным воротам, стучала и спрашивала громко:

– Ну что, мало тебе?

Никто на них внимания не обращал – опять ведьмы цапаются.

Продлилось хулиганство в Стоянове неделю где-то, потом перестало. А Верина Пава ненаглядная все росла, как на дрожжах. Пришлось соседа просить, чтоб кроватку ей новую смастерил – в старой не помещалась уже. И вот когда он кроватку ставил, услышал вдруг писк пронзительный из угла, где Пава сидела. Посмотрел на девочку – та жует что-то, довольная. А изо рта у нее хвостик мышиный торчит, и шерстка серая на губах. Сосед на что мужик не пугливый был, а так и ахнул. Вера к дочке своей тут же кинулась, от соседа ее закрывает:

– Это веревочка у нее, с веревочкой играется, Павонька, а ну плюнь, животик заболит…

И еще приметил сосед, что глаза у Павы – «без мяса». Розовенького краешка во внутренних уголках не было, поверье есть такое, что если «мяса» нет – не жилец младенец.

Потом стали замечать, что Вера Паву совсем из дома выносить перестала, и не видно ее, и не слышно. Пошел слух, что девочка-то – больная. И Вера стала несчастная какая-то на вид, худая, и синяки на руках. Жалели ее многие, а чем дочка болеет – она не говорила.

Год прошел, забыли. А на следующее лето опять началось в Стоянове беспокойство. Теперь не только грядки топтали и в поле кругами выплясывали, так что трава качалась без ветра, но и в двери по ночам стучаться начали, в окна скрестись. Глянешь – пусто, отвернешься – скребет, точно ноготками. А на речке плескало ночью в темноте и выло тоненько.

У Вериного соседа, Ильи, вдобавок куры пропадать стали и собака сдохла ни с того ни с сего. Он и вышел раз ночью со двора, хотел поймать тех, кто безобразничает. Ружье взял.

На рассвете пастух нашел Илью в речке. Сидел Илья в камышах, посиневший, распухший, задыхался и квакал, точно досмеивался из последних сил. Лицо вздулось, как у утопленника, думали, помрет не днем, так к вечеру. Но Илья оклемался немного, только дурной совсем стал – все кидался на людей с кулаками и матерился тоскливо, навзрыд. К Вере в дом ломился, стекла ей побил, еле оттащили. А на Троицын день Илья помер.

Любанька опять к Вере – кустами-огородами, чтоб не заметили. Стучалась, звала – не отвечает Вера. А войти Любанька не может – после того как она Вере закрутку на огороде сделала, Вера в ворота, в незаметном месте каком-то, иголку воткнула. И Любанька только вертится, а пока иголка есть – нельзя ей под воротами пройти.

– Вера, пусти, потолкуем! – кричала Любанька у забора. – Нас ведь сгубишь и себя!

Вспомнили о Любанькиных словах после того, как на третье лето девчонки в лесу пропали, а потом вернулись – мертвые. Рассказывают так: ветер сильный в тот день был, и из леса звуки всякие долетали – не то деревья скрипят, не то человек кричит. А девчонки-дуры, Галка с Тайкой, пошли посмотреть, не поспела ли земляника. И как провалились обе. Искали их до самого вечера, а ночью Тайкина мать фонарь во дворе зажгла, а сама у окна села – ждать, вдруг дочка вернется. Затихло все, ночь безлунная, черная, и вдруг видит Тайкина мать – ворота распахиваются иТайка с Галкой входят. Лица у обеих серьезные, спокойные, волосы распущены, и одежда совсем не та, в какой уходили – рубахи какие-то длинные, белые. И глаза, это Тайкина мать хорошо запомнила, у них светлые стали, прозрачные, совсем как вода.

Мать вскочить хотела, к ним кинуться – а сама пальцем шевельнуть не может, застыла. Девчонки у окна встали, руки к ней тянут – а ноготки-то синие… И губами шевелят медленно, точно говорят что-то. Наконец мать Тайкина услышала:

– Будет вам, мамочка, плохо, пока не вернете, что взяли.

Мать застонала, дернулась, а девчонки на нее двинулись. Брови хмурят, и вода с рубашек течет. К самому окну подошли – и вдруг пропали, в морось водяную рассыпались.

Поняли в Стоянове, что надо к знающему человеку идти. А знающих – вроде бы, потому что трудно в такое верить, когда люди в космос летают, а с другой стороны, как не поверишь, если мертвые к живым ходят, – знающих и было на все село двое: Вера да Любанька. К Вере стучались – тихо, ставни закрыты, будто и нет никого. Пошли к Любаньке, а та на пороге уже ждет.

– Это Вера у них взяла. Сама к ней пойду, поговорю по-хорошему.

– Мы с тобой, уж заставим, – напирают стояновские.

Любанька на них глянула – у кого палка в руке, а кто и с ружьем явился. Лица со страху бледные, злые, а в глазах даже радость какая-то, точно на охоту вышли.

– Сидите, – говорит, – по домам. А то и вас заберут. Вон уже не одного, а двух сразу увели, во вкус вошли, значит.

Дождалась Любанька сумерек, в платок пуховый до глаз замоталась и к дому подруги своей заклятой пошла. Что потом было – это уже только с ее слов известно, может, и врала.

Рассказывала Любанька, что взяла с собой живой огонь – свечку церковную, чтобы посмотреть, кто это в темноте куролесит и людей забирает. Только вышла на улицу – видит, как вокруг девки и парни в белых сорочках бродят, все незнакомые. Увидели Любаньку – по кустам попрятались, по канавам, камни стали кидать, свечку из рук выбить норовят. А Любанька идет и бормочет:

– Как огонь невредим, так и я цела…

Почти всю улицу прошла, и вдруг выбегает к ней девочка, худенькая, черненькая, волосы чуть не до колен.

– Любонька, Любонька, это ж я, Катя…

Любанька застыла – сестра перед ней младшая, любимица, лет двадцать назад от скарлатины померла, на Русальную неделю.

– Любонька, пойдем с нами на березке качаться.

Засмеялась, а потом рот вдруг распахнула дырой черной, так что подбородок до ямки под шеей упал, и дунула холодным, затхлым, как из-под земли – прямо на свечку. Любанька пламя укрыла на груди, и платок затлел, и руку обожгла, но на самом кончике огонек уцелел. Другой рукой Любанька сорвала чернобыльник, вся обочина им заросла, и в сестру швырнула:

– Хрен да полынь, плюнь да покинь!

Катя взвизгнула, лицо у нее перекосилось, нос крючком согнулся, глаза запали. И сгинула, моросью рассыпалась.

Любанька до Вериных ворот дошла – а там все так же игла торчит, не пускает дурного человека – это Любаньку, значит. Тогда она свечку кверху подняла и через забор полезла. Ободралась вся, матом изошла, но перевалилась все-таки на ту сторону, а платок так на заборе и остался.

В дом Любанька зашла – а там грязь, тряпки навалены, воняет. Пошла искать – и в дальней каморке Веру нашла – сидит в углу, трясется, вокруг лампадки горят. А посреди каморки – Пава в своей кроватке, еле умещается. Огромная выросла, не три года ей на вид, а все десять, и красивая девчонка – глаз не оторвать. Кожа белая, волосы шелковые, а глаза не по-человечьи глядят, души в них нет. Вокруг кроватки крошки, кости обглоданные, потроха какие-то, мухи летают. Пава Любаньку увидела, руки к ней тянет и стонет:

– Е-есть хочу, тетенька…

Тут Вера очнулась, поднялась – и к дочке своей, от Любаньки ее загораживает.

– Ведьма! – орет. – Чего к людям вламываешься?

А Пава ее за руку – цап, до крови вгрызлась. И заметила Любанька, что все руки у Веры искусаны, и на шее от зубов следы, и на щеке, а сама Вера тощая, одни кости остались.

– К каким людям, Веронька? Сожрет она тебя, а родня ее все село изведет! Посмотри – какая она дочка тебе?

Вера разревелась:

– Доченька, доченька!.. Одна у меня, нет больше никого!

Пава свое тянет:

– Е-есть хочу…

А у самой тоже слезы из глаз побежали. Любанька Веру обняла, от кроватки оттащила и шепчет:

– Верни подменыша, Веронька. Вон подружки ее на улице воют, зовут, а сегодня день последний, дальше им гулять не дозволено. Они ж вместо нее живых уводят, Веронька. Верни подменыша…

А Вера кричит:

– Не подменыш она, а доченька моя!..

– А она к тебе приходить на Русальную неделю будет с подружками. Не сможешь ты ее всю жизнь тут держать. В окно погляди, кто там по улице ходит, ты ж все Стояново с ними рассорила. Всех погубишь, Веронька! Худо им без нее, и нам худо, и ей – глянь, души нет, а плачет, к подружкам хочет. Ты ж и ее мучаешь…

Вера руками всплеснула, а сама заливается:

– Ведьма ты чертова!..

Полезла за печку и достает рубашечку маленькую, белую. Пава ее увидела, ручками забила, засмеялась. А Вера и рассказала, как ходила на Русальную неделю у беленьких ребеночка просить, они же и сами подкидывают, думала – может, так дадут. И увидела на ветке люльку из бересты, а в ней младенчик в рубашечке – хорошенький, улыбается. Вера про все забыла, люльку схватила – и бежать. А дома рубашечку спрятала, потому что беленькие без одежды своей уйти не могут, и полыни под пороги насовала, чтоб в дом не зашли…

Надела Вера на Паву рубашку, а ткань тянется, до самых коленок дошла. Пава прыгает, радуется, бормочет что-то по-своему. Любанька выдохнула, к стенке прислонилась – думала ведь, что ни за что ей Веру не уговорить, раз та три года держалась.

Вера к ней повернулась и говорит:

– А ты за мной не ходи, ведьма. Мое дело, поняла?

– Поняла.

И Вера вдруг Любаньку обняла, поцеловала, мокрое на щеке осталось. А Пава еще и за плечо Любаньку зубами прихватить успела.

Ушли они, дверь хлопнула. Любанька рассказывала – сначала тихо было, а потом вдруг зашумело на улице, закликало, точно птицы слетелись, топот поднялся. Прошумело мимо дома слева направо – к лесу, значит, – и снова стихло. И собаки залаяли вовсю, а до этого сколько дней сидели, в будки забившись, и поскуливали только.

Врала Любанька или нет, а только пропали в ту ночь и Вера, и Пава. Все Стояново потом обыскали, когда осмелели – в лес пошли искать, а потом и милицию вызвали. Ни следа не осталось, только кофта Верина, вязаная, у самой опушки валялась, в малиннике. Куда обе делись – никто не знает.

Больше никто на Русальную неделю не безобразничал. А Любанька до самой своей смерти накануне Троицына дня стол накрывала, двери распахивала и окна настежь. Говорила – сестру свою названую с племянницей в гости ждет.


3.

Обдериха

Эта история случилась, когда в Стоянове местных и не осталось почти, одни дачники. Все в город рвались, а городские наоборот – приезжали, восхищались и скупали просевшие дома. Место хорошее, река, доехать нетрудно. Сломают дом – дачку построят, кто деревянную, кто кирпичную. А кого особо к деревенской жизни тянуло – старый дом подновят и живут, к корням, значит, припадают.

Парень один, Шурик, чуть не каждое лето в Стояново к бабке ездил. Байдарка у него тут своя была, велосипед, удочки. Потом вырос, женился, дом бабка ему завещала. С одним условием только – чтобы он баньку, что за домом в лопухах и крапиве стояла, не трогал. Сто лет банькой никто не пользовался, не видать из-за зелени, а старушка уперлась: не ломай, пусть ее. Шурик покивал и забыл.

Померла бабка. Шурик с женой, Инной, дочку маленькую в городе с теткой оставили и приехали хозяйство осматривать. Хороший дом, по соседству от Любанькиного стоял, только Любаньки к тому времени не было уже давно. Выкосил Шурик двор – ну и, конечно, в баньку уперся. Приземистая, крохотная, как в ней мылись – непонятно. Зашел внутрь – темно, доской гнилой пахнет. Шурик по стене рукой провел – и прямо у двери за щепу зацепился, кожу рассекло, капнуло кровью на пол. Шурик разозлился – а мужик он здоровый был, – дверь ухватил, пошатал да и выломал. Жена кричит:

– Чего это ты там крушишь?

– Баньку ломаю. Сауну сделаем, финскую.

Денег на сауну у Шурика, конечно, не было, но он все равно размечтался, как в сухом жаре нежиться будет. И тут вдруг померещилось ему странное – будто прыгнул на него кто-то со спины. И плечи сдавило, и живот, точно сдавили крепко, и в груди екнуло. Испугался Шурик, что это ему от духоты и гнили с сердцем нехорошо стало, вышел побыстрее на свежий воздух – прошло.

Решили Шурик с Инной, что оформят все, денег накопят, а на будущую весну приедут сюда, дом подновят, цветник разобьют – в общем, наведут порядок.

Когда в город возвращались – все в багажнике постукивало что-то. Жена Шурика думала, что это банки с унаследованными от бабушки соленьями поставили неплотно, переживала – разобьются еще, все загадят, и огурцы жалко, специально для них бабуля закатывала.

Приехали, стали вещи разбирать – банки целы. Зато внутри багажника обшивка в двух местах изодрана, будто когтями. Решили – может, кот запрыгнул, пока машина за воротами открытая стояла.

Пошла Инна с дороги помыться – а кран вдруг фыркнул да как брызнет кипятком. Еле увернуться успела, в ванне поскользнулась и колено ушибла. Ну конечно, выговор Шурику сделала, что хозяйством пора заняться и кран наконец поменять. На том и успокоились, спать легли.

Утром приходит Шурик зубы чистить – а в ванной на полу веник банный лежит, сухой, старый совсем. Сроду они такого в доме не держали. Шурик удивился сильно, а потом решил, что это, наверное, жена из Стоянова сувенир привезла – пошутила. Схватился за веник – и чуть от боли не завопил. Веник колючий оказался, из шиповника, что ли – для особых ценителей, наверное. Надел Шурик перчатки толстые, веник в мусоропровод выкинул и на работу ушел. Думал вечером жене все про подарочек высказать, но забыл за делами.

Дочка Шурикова обычно крепко спала, тихонько. А после той истории с веником пришла вдруг к родителям ночью и мать за плечо трясет:

– Мам, мам, там ходит что-то.

Инна спросонья испугалась, вскочила, прислушалась – тихо.

– Да вот же, скрипит, мамочка. И шуршит чем-то.

Мать слушала, слушала, в коридор даже вышла – ничего нету. Только у соседей где-то вода шумит – моются. Сказала дочке, что это мыши, наверное, шуршат. Дочка насупилась:

– Мыши маленькие, а это большое…

К себе спать идти отказалась, в родительскую кровать залезла, раскинулась звездочкой, а Инне на краешке пришлось дремать.

На следующую ночь зато не только дочка проснулась, но и Шурик с женой аж подпрыгнули. Выло что-то в квартире – громко, тоскливо, с рыком, точно собака издыхающая. А Инне еще и почудилась у двери, возле шкафа, фигура бабья, костлявая и будто бы голая совсем. Моргнула – исчезло видение, на тени распалось. А тут и Шурик сообразил, что воют-то трубы в ванной. Побежал смотреть, что случилось – и в коридоре темном, на всем скаку в торец двери влетел, ванная открыта оказалась. Да еще и проскребло ему что-то по шее, может, за крючок зацепился в темноте. Шурик в ванную зашел, свет включил, в зеркало глянул – полоса кровавая до самой переносицы идет, а на шее ссадина, ровная такая, странная, будто кожу чем-то прямо срезало.

Воду включил – нормально течет. Начал умываться, и кровь в раковину закапала.

«Ха-а…» – из труб послышалось, на смех похоже, скрипучий, злой. И выть сразу перестало.

Шурик в комнату вернулся, йод с ватой искать. Жена глаза на него вытаращила, раскричалась. А Шурик увидел вдруг – на пороге листики сухие валяются, темные, жухлые, и не поймешь уже, с какого дерева были. Ногой их придавил со злости, уж очень болело у него все – в пыль листики рассыпались.

Только ссадины и шишки у Шурика зажили, перестал на работу в кепке ходить – новые странности начались. Как-то с утра принесла дочка Инне что-то на кухню, ладошки сложила, сама строгая такая. Инна улыбнулась, спрашивает, что у нее. Дочка одну ладошку убрала – а на другой у нее жаба лежит дохлая, раздувшаяся. Инна вскрикнула, жабу за лапку – и в форточку.

– Это ты откуда взяла?!

– Бабушка дала…

– Какая бабушка?

– А которая у нас живет и по ночам ходит. А еще бабушка сказала, что воду лить вечером не велит…

Только тут Инна заметила, что у девочки на руках ранки какие-то, кожа будто срезана лоскутками. И так ей жутко стало, даже присела на табурет.

– Где это ты так? – спрашивает тихонько.

– Это бабушка…

Шурик опять отмахнулся, что глупости – на улице жабу нашла и упала там же. А Инна дочку стала на кухне мыть, в старой ванночке детской, а сама приглядываться начала к тому, что в доме происходит, а в ванной – особенно. И заметила, во-первых, мусор негородской стал на полу появляться, то листья, то веточки, а как-то мха кусок под раковиной нашелся. А во-вторых, как в ванную вечером сунешься, непременно случится что-нибудь. То крючок упадет, то шторка, то кусочек кафеля вдруг сам по себе отколется, то флаконы с полки посыплются, то водой ледяной или, наоборот, горячей брызнет, то свет выключится.

А раз умывалась Инна вечером, голову от раковины подняла – и увидела позади себя в зеркале старуху. Вот как себя видела явственно – так и ее. Морщинистая, глаза круглые, без ресниц, ртом беззубым ухмыляется, сама голая вся, обвисшая, и листики к телу прилипли, будто из бани только что. Инна со страху голос потеряла, рванулась от нее – и лбом в зеркало.

Примчался Шурик – жена на полу сидит, в шторку вцепилась, лицо в крови и бормочет:

– Бабка, бабка в зеркале…

Шурик, конечно, не поверил. А Инна как в себя пришла, плакать начала. Это, говорит, проклятие какое-то, что-то в доме завелось, надо к экстрасенсу идти. Шурик тоже завелся – не буду я шарлатанам деньги черте-те за что платить. Кричали, кричали, дочку разбудили, потом Шурик как гаркнет:

– Сейчас я твоей бабке задам!

Пошел в ванную, дверь захлопнул и давай там грохотать. Инна застыла, сердце в горле колотится. А Шурик ей орет:

– Нет никого, поняла!

Грохнул еще чем-то и воду включил. Инна слушает – спокойно все, только кран шумит. Успокоилась понемногу, дочку спать уложила, лоб пластырем залепила. А Шурик все моется и моется. Инне даже стыдно немного стало – устроила истерику, разозлила мужа, вот он теперь и выходить к ней не хочет. К двери подошла и постучала легонько:

– Ты там скоро?

А из-за двери голос бабий, скрипучий:

– Да погоди, обдираю только!

Жена завопила, ручку задергала, начала в дверь ломиться – и влетела со всего маху в ванную. А там пар столбом, и крови столько, будто свинью забивали – и на кафеле, и на потолке даже. А на полу Шурик лежит, стонет, и все тело в ранах, кожа клочьями сорвана, мясо видно…

«Скорую» вызвали, в больницу Шурика увезли. Фельдшер еще Инне посоветовал в психиатрическую его, как оклемается. Инна сначала понять не могла, к чему это он, а фельдшер ей показал – в ванной на трубе, где носки обычно сушили, два обрывочка Шуриковой кожи висят, расправленные аккуратно – тоже, видать, сушатся. Инна глянула – и в обморок упала.

Шурик, пока в больнице лежал, все вспомнил – и про баньку, которую бабушка ломать запретила, и про то, как словно прыгнул там ему на спину кто-то. И как бросилась на него в ванной, будь она неладна, тень костлявая, а потом все тело болью ошпарило и темно в глазах стало. Понял, что привез он что-то из Стоянова, недаром рассказывают про село всякое, и надо, значит, на место теперь вернуть.

Инна с дочкой у родителей своих отсиживалась, пока Шурика лечили. Даже душ принимать боялась – заскочит, поплещется и пулей обратно.

Выписался Шурик, в квартиру свою вернулся – а там баней пахнет, хорошо так. И листики под ногами похрустывают. Шурик сразу к холодильнику, водку достал, стопку выпил и в ванную пошел. Повернулся спиной к зеркалу, хоть и страшно очень, и глупо, зажмурился и позвал:

– Давай, ты… бабушка, отвезу, откуда взял.

Тут на него, как тогда – прыг кто-то сзади, плечи стиснул, бока сдавил. И прошло тут же.

Поехал Шурик в Стояново, в имение свое унаследованное. И сразу к баньке – а она так и стоит, дверь рядом в лопухах валяется. Встал в проеме и попросил чудище как мог вежливо, чтоб катилось оно к себе домой. И спрыгнуло с его спины, зашлепало, захихикало, обернулся Шурик – пусто в баньке. Пошел в дом, достал инструменты и дверь побыстрее на место приладил. Ухом прижался – как грохнет с той стороны. Шурик все бросил и к машине своей побыстрее. Когда обратно ехал, все притормаживал, слушал – не шебуршится ли в багажнике.

С тех пор стало у Шурика в квартире все как раньше, тихо, спокойно, только лампочки часто перегорали. А дом в Стоянове они с Инной продали – от греха подальше. И новым хозяевам, тоже городским, наказали баньку ни в коем случае не трогать, а лучше – и не открывать ее никогда. Те, конечно, посмеялись только. А что с ними и с банькой потом сталось – никто не знает.А Стояново выстояло, снова разрослось, обзавелось даже несколькими пятиэтажками и считается теперь уже не селом, а поселком городского типа. Завод деревообрабатывающий неподалеку построили, а с другого бока свиноферма теперь. Дачников в окрестностях видимо-невидимо развелось.

+++

Истории всякие в Стоянове тоже продолжаются. Недавно пострадавший один от стояновских чудес, профессор, даже по телевизору выступал вместе с астрологами и прочими гадалками. Рассказывал, как приехал на дачу грибы собирать, пошел в лес – и вдруг просека знакомая пропала, а сосны вокруг кольцом сомкнулись. Профессор боровики свои собрал, голову поднял и видит – фигура высоченная за деревом стоит. Было у фигуры тело длинное, мохнатое, а лицо – голое. Обычное такое лицо, деревенское, хитрое, только один глаз нормального размера, а второй – огромный, чуть не с кулак, и так и сверлит. И устремилось вдруг лицо это в небеса, фигура, и без того высоченная, расти стала, а в соснах ветер загудел.

Стал тогда профессор, заслуженный человек, одежду с себя стаскивать и наизнанку выворачивать. А в голове вдруг слова нужные всплыли – не то из детства, не то из лекции. Сел профессор на мох и забормотал:

– Лес честной, царь лесной, от меня, раба, отшатнись…

А фигура выросла до верхушек деревьев, захохотала и упала навзничь. И сосны на этом месте словно разбежались, просека появилась, а огромное тело рассыпалось по ней колокольчиками и ромашками.

Из сборника рассказов Дарьи Бобылевой "Забытый человек".

@темы: дети, рассказы, призраки и духи, старики и старухи, мистические и аномальные места, детские страхи, кладбища, места захоронений, городские легенды, мертвецы

---

Мария Артемьева, Домовенок

[Lady_orange]

Владимирская область

Археологи, ведущие раскопки, знают, как небезопасны тайны древних цивилизаций. Самодеятельные «черные копатели» с экзотическими ужасами обычно не сталкиваются — их поле деятельности, как правило, скромнее и кажется почти уютным, домашним: это заброшенные деревни, оставленные поселки, поля битвы, где покоятся не захороненными тела павших.
Но даже самая простая тайна, скрытая в земле, остается тайной. И она может отомстить любому, кто обойдется с ней бесцеремонно.

***

— Вот теперь считай, что пришли, — сказал Павел Тимофеевич и простер узловатый палец, указывая на зеленый холм впереди, на вершине которого на фоне быстро бегущих облаков возвышались два курчавых раскидистых тополя. — Здесь.
Иван с Серегой переглянулись.
— В смысле? — недоумевая, спросил Серега. — Это и все?
Старик кивнул.
Несмотря на возраст и старческие немощи, ходок Павел Тимофеич был отменный и до места добрался раньше обоих парней. Правда, он шагал налегке. А ребята тащили рюкзаки с инструментами и аппаратуру.
— Я не понял. Тимофеич, че за разводки? — озираясь, спросил Сергей. Иван нахмурился.
— Деревня-то где?
— Здесь и есть. Здесь моя деревня, здесь, как говорится, мой дом родной… Малая Горка. Она самая. Вот.
Старик приблизился к деревьям и одобрительно похлопал ладонью по толстому, поросшему мхом, стволу.
Кто-то прибил к тополю ржавую железяку — когда-то она была деталью огромного комбайна, — и аккуратно вывел на ней белой масляной краской: "Деревня Малая Горка, родина Гусева Павла Тимофеевича. На этом месте стоял дом моего отца. 1908—1989".
Странное надгробие, подумал Серега и усмехнулся.
— Впервые вижу памятник дому, — сказал он Ивану, так, чтобы старик не расслышал.
— Вообще-то я рассчитывал на большее. — Иван скинул рюкзак и принялся разминать затекшие плечи и шею. — Думал, тут еще дома остались, есть чего поверху поковырять.
— Дома! — фыркнул дед, снимая кепку и вытирая ею вспотевший лоб. — Дома еще сельсовет на дрова продал. Потом, что оставалось, в девяностые алкаши местные подчистили. Ничего тут теперь нет. Яблоня-дичок от палисадников, да сосна молодая вон там, ниже по улице, все позатянули. Ну, ладно, пойду я. Меня в Никольском мужики ждут. Обратную-то дорогу помните? Здесь вон, через лесок, потом поле бывшее, за оврагом через мост…
— Ничего, не заблудимся! Спасибо, Тимофеич.
— Да на здоровье. Пошел я.
Старик постоял еще с минуту, поглядел, как ребята разбирают инструменты, побурчал что-то и, наконец, ушел — ходко переставляя по грунтовухе скрюченные подагрой ноги.
— Ну что? Раз-два взяли? — сказал Иван, подмигнув Сереге. И включил миноискатель.

***

Добычу первого дня вряд ли можно было считать стоящей. И все же одна находка порадовала. Тем более что досталась почти без хлопот.
Ориентируясь на показания приборов, нащупали пустоты в земле, сняли лопатами верхний пласт почвы и, обнаружив прогнившие половые доски, подняли их, вскрыв капитальный подвал с каменной кладкой. Отыскав проход, спустились вниз и там, среди куч разнообразного заплесневелого мусора, откопали старинный сундук.
В длину чуть меньше метра, он был вырезан из темного крепкого дуба и обит со всех сторон фигурными железными полосками. Небольшой висячий замок держал крышку.
Очистив находку от земли, Иван сбил запоры резким ударом лопаты: с хрустом посыпалась ржавчина, и дужка замка переломилась пополам.
Серега отбросил крышку. Парни, стукнувшись головами, в нетерпении заглянули внутрь.
От укрытой в глубоком подполе старинной емкости они ожидали самых приятных сюрпризов: если не клада, золота-серебра, то хотя бы ценных вещей, припрятанных бережливыми хозяевами. Да хоть бы и стеклянный полуштоф с романовскими орлами сгодился бы!
Но то, что обнаружилось в сундуке, потрясло своей неожиданностью: среди блеклых, порыжелых от времени остатков белого атласа с осыпающимся кружевом по краям лежали крохотные младенческие мощи. Высохшая, пергаментно-желтая кожа туго обтягивала маленький, с кулак величиной, вытянутый череп, местами обнажая два ряда крохотных зубов. Голова отпала от туловища, вероятно, из-за недавнего удара, сотрясшего сундук. Тоненькая ручка с проступившими наружу костями сжимала старинную погремушку, сплетенную из бересты.
— Ни хрена себе! — сказал Серега. — Не сюрприз, а прямо приз сюр какой-то.
Он вынул из кулачка трупа погремушку и встряхнул ее. Внутри плетеной коробочки нежно звякнул колокольчик. Серега засмеялся.
— Смотри-ка ты! Прикольно!
Иван его восторгов не разделил.
— Ребенок, — сказал он и поежился. — Жаль, хороший сундук.
— Почему «жаль»? — спросил Серега.
— Потому что это ведь… гроб. Клади обратно мальцу его игрушку.
— Шутишь? — возмутился Серега. — Какой гроб? Сундук. Смотри, какой классный!
— Слушай, это перебор. Я по кладбищам не мародерствовал и не собираюсь начинать…
— Ты еще скажи, что мертвецов никогда не грабил! Ага. Тут вся деревня мертвая. А для копателя вообще… Везде — погост! И нечего мерихлюндиями страдать.
Парни заспорили. Серегу никакие Ивановы доводы не впечатлили, а про этику и мораль он вообще говорить отказался.
— Иди ты, Ваня, знаешь куда?!
Спор распалил Сергея, и он уже из принципа не хотел уступить:
— Надоели эти левые терки, бро.
Рывком вскинув сундук повыше, Сергей перевернул его и вытряхнул все содержимое вниз, в черную подвальную яму. Иван вздрогнул, услыхав, как сухо защелкали рассыпающиеся детские косточки по каменному полу — словно шелуха от семечек. Сундук Серега оставил. И погремушку тоже.
— Вот так, — сказал он, очищая запачканные землей ладони. — Прах к праху. Ну что, пошли? А то уже солнце на закате.
Прикрыв раскоп досками и дерном, парни собрали инструменты. Найденную мелочевку — монеты, пробки, гвозди, детали запоров, петли, краник от самовара, погремушку и прочее такое рассовали по пластиковым пакетам и сложили в сундук, а сам сундук Серега поставил на легкую складную тележку с колесиками, прочно закрепив груз двумя растяжками.
Вернувшись домой — в избу, которую они сняли для проживания в селе Никольском на время раскопок и поисков, — они почистили сундук щеткой и поставили в горнице.
— Красотень! — возгордился Серега, разглядывая находку. — Жаль, конечно, что фактически пустой был. Но сундучок и сам по себе хорош. Ты только глянь! Красавец. И пахнет большими деньгами. Я чую!
Серега радовался, вполне довольный собой.
Иван нахмурился. Деньгами? От сундука исходил сладковатый запах могилы. И еще этот звук… сухой треск, щелканье костей по камням. Он не мог забыть его.
Мрачное настроение, как предвестник будущих бед, навалилось на Ивана, наползло и бесцеремонно задавило его надежды приятно и с пользой провести летний отпуск. Почему-то в такое счастье больше не верилось.

***

Среди ночи Иван проснулся. Чернильная темнота заливала комнату, сквозь низкие окошки ни лучика света не проникало в избу. Деревня — не город. Единственный на всю кривую улочку фонарь выключали после двух часов ночи, исходя из той здравой мысли, что нормальные люди ночью спят. А ради других, ненормальных, электричество транжирить глупо, ни к чему.
И тишина здешняя — ни сигнализация нигде не завоет, ни телевизор у соседей не бормочет, ни подростки не ржут под окнами — мучила Ивана, вызывала у него, выросшего в городе, смутное беспокойство.
Открыв глаза, он прислушался: шуршание мышей в стенах, шорох в погребе или скрип рассохшейся деревяшки на чердаке — любая мелочь настораживала, распаляла воображение.
Вот где-то над головой доска вздохнула и опустилась. Что-то звякнуло. Тоненько, едва различимо. И снова. И еще раз. Дзынь-динь. Колольчик?
Серега спит на веранде, ему и горя мало. А в доме что-то стучит и позвякивает. Кто-то бродит босыми пятками по вздыбившейся горбом половой доске, скрипит и трясет колокольчиком. Но где? Не примерещилось ли? Звук может доноситься откуда угодно — с веранды, из сеней, с чердака. Не разобрать. А может, из подпола? Или из самой земли?
Обливаясь потом, Иван сел в постели. Надо бы проверить, посмотреть.
Короткий глухой стук за печкой, и сразу вслед за тем — звонкая россыпь нежного "дзынь-динь-динь" над головой. Все-таки, наверное, на чердаке.
Иван поднялся и, затаив дыхание, подкрался к дверям. Выглянул в сени — темно. Где-то за стеной — тихое бормотание. Что за напасть? Надо бы зажечь свет.
Высунувшись из приоткрытой двери в прохладные сени, Иван захлопал рукой по стене в поисках выключателя. Нашел, но свет, как назло, не загорелся. наверное, подстанцию отключили. Или пробки выбило при скачке напряжения.
"На веранде у плиты были спички", — вспомнил Иван. Вытянул вперед руки и пошел, на ощупь отыскивая в темных сенях выход на веранду.
Теперь он слышал только собственное тяжелое дыхание и чувствовал, как дергается от напряжения кожа на затылке. Наверное, кто-то смотрит на него. Наблюдает…
Не выдержав, Иван рванул через коридор, не разбирая пути. По дороге что-то свистнуло рядом с его ухом и обожгло кожу, но Иван не остановился.
Грохнув дверью, выбежал на веранду, подскочил к плите, трясущейся рукой нашарил спички и зачиркал ими, ломая одну, другую… Спички отсырели и гореть не желали.
— Кой черт ты тут топчешься как слон… Ванька!
На веранде вспыхнул свет. Заспанный Серега стоял, поеживаясь со сна. Руку он держал на выключателе.
— Что такое?
Моргая и щурясь, Сергей смотрел на Ивана.
— Что это у тебя? На щеке. Кровь?!
Сонное выражение тут же испарилось с его лица.
— Где ты так порезался? — озадаченно спросил Сергей.
Иван провел рукой по щеке — и правда, кровь.
— Не знаю. Кто-то ходил по чердаку. Мне показалось…
Эти слова разбудили Серегу окончательно.
— Ходил? Да ты че?!
Пружинисто развернувшись, Сергей схватил со столика у плиты разделочный нож и кинулся к двери в дом.
Иван, прижимая руку к лицу — только теперь он почувствовал, как саднит оцарапанная кожа, — последовал за ним. В коридоре было темно. Сергей наткнулся ногой на что-то и зашипел от боли. Иван вспомнил:
— Тут свет не включается!
Сразу же после его слов вспыхнула яркая стоваттка под потолком, осветив коридор и лестницу на чердак. "Чертовщина", — подумал Иван.
— А это откуда?! — Серега с изумлением разглядывал предмет, на который налетел впотьмах.
В полу, в широкой некрашеной доске посреди сеней торчал серп — старинный крестьянский инструмент ранней советской эпохи, с ржавым лезвием и потрескавшейся рукоятью.
Вонзенный острым концом в доску, он все еще дрожал, трясся, как взбесившийся хищник, угрызающий горло настигнутой жертвы.
Сергей нагнулся выдернуть серп. Это удалось не сразу: острый конец стального лезвия засел в дереве плотно. Вынув и осмотрев его, Серега задумался.
— Давай-ка обойдем дом, — предложил он.
Вдвоем парни осмотрели чердак, заглянули в подпол, осветили все темные углы мощным автомобильным фонарем. Нигде не обнаружилось ни единого следа вторжения. В доме, запертом на ночь, никого из посторонних быть не могло.
Сундук стоял там, где его оставили с вечера. Находки, инструменты, предметы экипировки копателей — ни одна вещь, судя по первому впечатлению, не пропала.
Убедившись в этом, Серега расслабился.
— Полтергейст, — ухмыляясь, сказал он. — Домовые шалят. Или эти… как их? Кикиморы. А че? Прикольно.
Он отыскал аптечку и помог Ивану обработать царапину. Потом спокойно отправился на веранду досыпать.
Иван тоже лег, но его волнение не прошло. Он прислушивался и вздрагивал от каждого шороха. Заснуть смог только под утро, когда окна уже прорисовались слабыми серыми квадратами на темном массиве стен, а воробьи поодиночке пробовали голоса, распеваясь перед утренним гвалтом.
Сквозь дрему Ивану все мерещился плач маленького ребенка, сопровождаемый звоном колокольчика.
"А-а, а-а", — заливался младенец, и кто-то шептал ему какие-то слова, чтобы успокоить. Этот тихий, полный тоски, шепот и жалобный плач вконец расстроили Ивана.
У него даже голова разболелась. Виски ныли до тех пор, пока чья-то белая холодная рука не легла ему на лоб, и острые, колючие, как у котенка, зубы не коснулись его шеи… А тогда сразу все провалилось, исчезло, кануло в темноту. И полегчало.

***

Утром, прежде чем отправиться снова на раскоп, наведались в деревенский магазин — купить у тети Ани сыра, хлеба, бутылку воды и какую-то консервину помясистее, чтоб перекусить на месте без отрыва от производства.
По дороге увязался за ними лобастый кургузый пес Кузя — вертелся под ногами, выпрашивая хлеб. Серега скормил ему почти половину буханки, пока Иван не заметил и не отобрал. Кинул остатки хлеба в свой рюкзак и пошагал в гору по каменистой дороге, ни слова не говоря.
— Аллес, Кузьма! Иди у других проси.
Сергей рассмеялся и махнул псу рукой:
— Кыш, Кузька. Домой пошел!
Кузя, склонив голову набок, разглядывал Серегу. Потом развернулся и затрусил в обратную сторону к деревне, будто и впрямь понял сказанное.
— Вот же умная скотина, — развеселился Серега. — А зубищи-то — как у акулы.
Иван не откликнулся. Он шел вперед, мрачный и безразличный ко всему.
"Не выспался бро", — решил Серега. И вдруг заметил впереди знакомую фигуру.
— О, смотри-ка — никак Тимофеич чапает? Интересно, куда это он намылился?
В два счета догнав старика, Серега заговорил с ним как с приятелем.
— Куда это ты собрался, Тимофеич?
— Да паяльник у кума хочу забрать. Неделю прошу — все забывает принести, старый маразматик, — бодро отозвался Тимофеич, которому и самому было не меньше семидесяти. — А вы куда?
— Да все туда же! — скаля зубы, ответил Сергей. — На поиски сокровищ.
— А, сокровищ! — старик усмехнулся. — Ну, может, до нефти там докопаетесь. Тогда я к вам в долю первый на очереди.
— Если отыщем — непременно! — засмеялся Серега, подкинув на плече рюкзак с инструментами.
— Слышьте, ребята, а я чего забыл сказать-то вам? — Тимофеич вдруг резко остановился. — Вы там в подпол федоровский-то не лазьте! Его лучше не трогать бы.
— Какой еще подпол? — насторожился Серега. И сделал знак Ивану, чтоб не вмешивался в разговор.
— Там, с левой стороны от тополей, чуток вниз, ну, где сруб от сарая остался, — дом Федоровых. Его еще до войны развалили. Забыл я вам сказать… Над этим местом еще такая полянка зеленая. Федоровы когда-то лавку в селе держали. Богатые люди. Так что дом у них был на каменном фундаменте, с большим кирпичным подвалом. Не нашли вы его?
Сергей помотал головой.
— Не-а. А что с этим подвалом не так?
— Да подвал-то крепкий, целехонек, я думаю, и теперь, — сказал дед, снова двигаясь в путь. — Когда советская власть пришла, колхозное начальство планировало на том фундаменте клуб построить, но деревенские наши отказались наотрез.
— Почему? — Серега поправил на спине рюкзак, подтянул ремешок на поясе и присоединился к деду, ступая рядом с ним.
Иван шел в некотором отдалении, погруженный в свои мысли, и хмурился.
— Перед Первой мировой, — обстоятельно рассказывал старик, — Федоров-старший вдовцом сделался с двумя детьми на руках. Жена его, Елизавета, долго чем-то болела, потом умерла. И вот пошли на мужика напасти одна за другой. Сперва амбар с сеном сгорел. Потом лавку залетные какие-то ограбили. Потом сын его в реке утонул. А вот дочь, Капитолина, перед самой войной вышла замуж за земского учителя. Учитель идейный попался — сам на фронт попросился. А его там убили через полгода. Капитолина как раз брюхатая ходила. Очень сильно она по мужу убивалась. Но сыночка родила здоровенького, хорошего. А тут революция, власть переменилась, и такая пошла чехарда — все кувырком. Лавку у Федорова отняли, сараи, склад, конюшню с лошадьми и подводой — все забрали, подчистую. Самого-то чудом в живых оставили.
Церковь в селе деревянная была — ее сожгли. Капитолина своего ребеночка не покрестила, не успела.
А потом и вовсе горе случилось: заспала она его, случайно во сне задавила дитенка. И вот что сильнее всего ее подкосило-то: что сын некрещеным погиб. У нас ведь как говорят: заспанных некрещеных сосунков нечистая сила себе забирает. Таких и не отпевают и на православном кладбище не хоронят, за оградкой только.
Никак не могла Капитолина с этой обидой смириться: так рыдала, так плакала над сыном, что пришлось ребенка в заколоченном гробике к могиле нести. Опасалась родня, что мать ребенка не даст похоронить. Гроб из ее рук силком выдирали. Не простила этого Капитолина людям.
Перестала из дома выходить. Сидела все взаперти. Но не в горнице, а в подвале. От родного отца закроется и сидит там внизу, не ест, не пьет.
Отец ее жалел, горемыку, не теребил расспросами. Ждал, что баба опомнится. А потом захотел дознаться — зачем дочка в подвале сидит? Улучил момент, когда Капитолина из подвала все-таки вылезла, да и заглянул туда.
И ахнул.
Оказалось, обманула всех его дочура. Сыночка своего не похоронила, вытащила тельце из гроба, пустой ящик отправила в могилу. А мертвого сына в сундуке спрятала и поставила в подвале.
Вот и видит дед Федоров — лежит внучок его в сундуке, на подушечке, в кружевных пеленках. Вокруг свечи, ладанки, распятия понатыканы — ни дать ни взять алтарь или святые мощи.
Ужаснулся старик такому кощунству — и давай Капитолину стыдить, уговаривать, чтоб похоронила она сына по-человечески. Но как безумную уговоришь? Разозлилась на отца и вконец ополоумела.
Понял старик, что уговоры на дочку не действуют — спустился сам в подвал и схватил тот сундук, чтоб наверх его вынести. А Капитолина — за серп — да по горлу его. Как сноп родного отца срезала, кровью его умылась. Потом выволокла тело наружу. Откуда только силы взялись! Дом подожгла, а сама заперлась от людей со своим мертвым сыночком в подвале.
Наши деревенские пожар потушили, но в подвал никто не сунулся. Все равно после такого огня никто там выжить не мог.
Сруб после разобрали на дрова, федоровское имущество, какое еще целым оставалось, колхозники прихватизировали. Подвал от греха землей засыпали.
А спустя время поползли слухи — якобы младенец в том подвале каждую ночь плачет, по матушке, по отцу убивается. Прозвали его у нас Домовенком. И говорили — дескать, трогать Домовенка нельзя. Кто тронет — тому все несчастья и проклятия федоровские перейдут.
Так что из наших никто не лазил туда, и никто на том месте не строился. Хоть подвал там крепкий, каменный. Суеверия все это, конечно. Только никому не хотелось на себе проверять. Доказывать чего-то… Мало ли! А вдруг правда? Ну вот. Так что и вы лучше туда не суйтесь. От греха, как говорится.
На развилке старик оставил ребят: они пошли прямо, а Павел Тимофеич — в Белоглазово, к своему забывчивому куму.

***

Весь день Иван сосредоточенно размышлял о чем-то, не обращая внимания на Серегины шуточки и подколки, а вечером, когда вернулись домой, за ужином сказал:
— Надо отнести сундук обратно.
— С какой стати? — изумился Серега. — Ты что, из-за этих россказней Тимофеичевых, что ли? Смешной парень. Я уж и думать о них забыл!
— А что смешного-то?
— Вань, только горячку не пори, ладно? Я этот сундук уже Широкову сосватал. Утром звонил ему — он сказал, что за тридцатник тонн в любом случае его возьмет. А если в хорошем состоянии — обещал пятерку накинуть. Такие сундучки с оковкой и резьбой редко попадаются. Широков врать не станет. Так что, считай, одним мертвяковским сундуком мы свой отпуск уже оплатили.
— Нет, — сказал Иван. — Его надо вернуть. Извиниться надо.
— Ты что, из-за каких-то бабьих сказочек готов от тридцатки тонн отказаться? — удивился Серега. — Шутишь?
Он подошел ближе и заглянул Ивану в глаза. И сделалось ему слегка не по себе, когда увидел он темные, расширенные зрачки — словно чернильные лужи расплылись в глазах приятеля. И лицо у Ивана стало какое-то странное — застывшее, неживое, пожелтелое.
— Ванька, ты это брось. Брось, слышишь? — неуверенно протянул Серега.
Иван встал из-за стола, громыхнув стулом.
— Я спать пошел, — объявил он.
— Иди. Утром поговорим, — сказал Сергей. Иван, не оглядываясь, ушел в избу. Сергей остался в растерянности: до сих пор в их небольшой компании он был лидером, принимающим решения, а Иван играл роль ведомого, покладистого, никогда ни в чем не возражающего. И вдруг такое.
Это даже не бунт на корабле — это просто полный слом системы. Ведь он даже спорить не пожелал: заявил свою позицию, и никакие доводы во внимание не принял. Сергей бесился, чувствуя, как вслед за вполне понятным человеческим раздражением разгорается в нем типичная альфа-самцовая злость против Ивана — звериная, тупая, ничем не обусловленная. Тот, кто был всегда послушен, не должен поднимать голос. Никогда! С точки зрения вожака стаи…
На этой мысли Серегины мутные рассуждения споткнулись: он рассмеялся, почесал затылок. Поразмыслив, успокоился и решил тоже идти спать. Утро вечера мудренее.

***

Ночью над деревней прошумел короткий дождь, ветер прогнал облака, раздернул тучи, и вдруг выкатилась в широкое северное небо луна — нестерпимо белая, однобоко-пузатая, как беременная баба.
Она встала напротив Серегиной веранды, наполовину погруженная в океанскую глубину беззвездного неба, напротив черной полосы дальнего леса, словно в раздумьях — выбираться ль уже на берег или поплавать еще?
Молочное сияние изливалось с небес на каждую мелочь внизу, рельефно выделяя и прорисовывая даже самые крохотные детали.
Серега проснулся, зажмурил глаза от лунного света. Тоненькие ситцевые шторки на окнах задернуты. Но толку от них немного. Невозможно спать. Словно фонарь в глаза наставили.
В доме что-то стукнуло. Серега подумал, что Ванька, должно быть, тоже проснулся и не спит.
Если не можешь спать — ешь, вспомнил он армейскую поговорку. И только решил, что стоит, наверное, и вправду чайком побаловаться, пока эта идиотская луна не уберется, не погасит, наконец, свой прожектор…
Как вдруг мимо веранды, за полупрозрачными занавесочками проплыла черная тень. Елы-палы! Кто-то двигался по двору, мимо крыльца и палисадника, под самыми окнами.
Серега подпрыгнул и босиком кинулся к занавеске. Отдернул… и увидел за окном Ивана.
Приятель улыбнулся, что-то беззвучно прошептал, уперев в Сергея замороженный взгляд, и пошел от дома к калитке. За собой он тянул тележку с сундуком.
— Хей, братишка, да ты еще и лунатик? — поразился Серега и побежал за приятелем. Должно быть, Иван выбрался из дома через дровяник. Вот что за стук он слышал недавно — дверь с задней стороны дома криво на петлях висит и всегда стучит, когда ее открывают.
Серега в три прыжка догнал напарника.
Иван шел босиком и в одних трусах.
Лунатик, точно, уверился Сергей.
Настигнув Ивана, он схватил его за руку, развернул к дому и повел. Иван послушно пошел, улыбаясь бессмысленной улыбкой и что-то бормоча себе под нос. Сергей напряг слух.
— Не плачь, домовенок. Вот тебе твоя погремушечка. Сейчас мы будем дома… Мамка ждет, — услышал он и почувствовал, как ледяные мурашки поскакали наперегонки по его голой спине.
В темном коридоре сеней Иван вдруг очнулся.
— Не сюда, — сказал он. Голос его звучал ничуть не сонно.
— Сюда-сюда, — возразил Сергей, нащупывая дверь в избу.
— Нет! — повторил Иван и повернулся к выходу, дернув на себя тележку с сундуком. Серега не пустил.
— Вань, ну, ты прям, я не знаю. Прям Иван-дурак какой-то! — воскликнул он, вцепившись в рукоять тележки железной хваткой. Усталость как-то разом навалилась на него, а вместе с ней и раздражение. Лунатиков еще не хватало, думал Сергей, обшаривая ладонью стену.
Как назло, ручка двери куда-то подевалась. Зато отыскался выключатель — Серега надавил, и в коридоре вспыхнул свет.
— Вот так. А теперь пойдем баинь…
Рядом с левой щекой что-то промелькнуло — Сергей повернулся, чтобы посмотреть, но прямой удар в лоб оглушил его: оказывается, Иван ухитрился в темноте снять сундук с тележки, занес его над головой приятеля и им ударил.
В голове Сергея раздался грохот, как будто кто-то разбил рояль, а потом все звуки исчезли, изображение перед глазами расплылось, осталась только жгучая боль в языке — он прокусил его, когда падал.
— Стой, — прошептал он, не слыша самого себя и не понимая произносимых слов. — Стой, сука.
И захлебнулся кровью.
Иван приподнял Серегу за волосы, глянул в его быстро тускнеющие глаза и отпустил. Нагнулся, чтоб подобрать упавший сундук.
Мертвый Серега подержался на ногах секунду и рухнул, врезавшись лбом в стену. Весь костяк ветхой избы содрогнулся от удара. В этот момент Иван поднимался, задрав лицо и подняв плечи, отрывая от пола свою увесистую ношу.
Старый крестьянский серп, висевший на гвозде над его головой, сорвался и с размаху вонзился Ивану в глаз. Ржавое острие, пробив насквозь глазное яблоко, всего лишь на четверть сантиметра проникло в мягкие ткани мозга. Но и этого хватило.
Иван упал, держа сундук на руках, словно баюкая младенца, оберегая его от кровавой лужи, которая натекла с убитого Сереги.
Из Ивановой головы кровь брызнула тоненькой струйкой — на крышку сундука упало лишь несколько капель. Когда второе мертвое тело завалилось набок, в сундуке радостно звякнула детская погремушка — нежные колокольчики. Дзынь-динь-динь.

***

Смерть двоих городских переполошила всю деревню. Павел Тимофеич чувствовал себя особенно виноватым: когда среди вещей погибших нашелся сундучок, старик сразу догадался, откуда он появился у ребят.
Тимофеич упрашивал полицейских позволить ему похоронить сундучок где-то на освященной земле.
Но следователь был из района и, конечно, ни на какие поблажки не пошел. Сундучок со всем содержимым увезли в райцентр для экспертиз — все-таки орудие убийства…
Но там следы его затерялись: кто-то украл старинный предмет.
Не исключено, что когда-нибудь он всплывет на одном из интернет-аукционов, где анонимно торгуют антиквариатом. И Домовенок вновь поменяет и дом, и хозяев. Дзынь-динь!

@темы: дети, рассказы, городские легенды, не своё, мертвецы

---

Сергей Арбенин. Собачий бог, отрывок.

[funny_bird]

В лето 7077-е появились на дорогах люди с собачьими головами. Головы эти были приторочены к седлам. А люди были в черных не то рясах, не то кафтанах, и страшны были не головами, не рясами, и не метлами опричь собачьих голов, — ножами да секирами.
А лето выдалось плохим: неурожаи, пожары, да еще и войною несло с запада. И стали знамения твориться, и мор пришел в города и веси.
По дороге к монастырю, что на Спеси-реке, ехал верховой. Человек как человек, одет изрядно, оружие справное.
Монастырь был не слишком большой и богатый, но стены имел каменные, и ворота дубовые. Путник спешился, стукнул в ворота. Долго не отзывались, так что стукнул еще и еще.
Завозились. Наконец, откинулся крюк, выглянул в оконце седенький ключник.
— Впусти, отче, странника, — сказал путник.
— Ох-ох, — заохал ключник. — Ныне много народу съехалось, все кельи заняты, и в конюшне, и в амбаре… А кто будешь-то, мил человек?
— Вот мил человек и буду. Не государев слуга, а боярский сын. По своим надобностям в Москву еду.
— В Москву другой дорогой едут! А ты вон и с ручницей. Стрелять учнешь, а братия почивает…
— Чего ради стрелять кинусь? Пусти — не в лесу же ночевать.
Двери открылись. Ключник махнул рукой:
— Туда, что ли, ступай. Под стеной амбара — там соломы постелили, тоже странные спят. Лошадку к коновязи привяжи, в конюшне, говорю, тоже места нет.
— Добро… — пошел было странник, но обернулся: — А кто там, под стеной-то? Псоглавцы?
Ключник, запирая ворота, глянул искоса, помедлил:
— Головы у их, как у всех добрых людей. Отужинали и спать легли. А кто, откуда, куда путь держат, — про то не ведаю.

Приезжий лег на солому, шапку — под голову. Рядом богатырски храпели странники.
Когда взошла луна и выглянула в прорезь тягучих облаков, словно щурясь, — далеко, в лесу послышался одинокий волчий вой.
Странник поднялся. Тенью заскользил от одного спящего к другому. Наклонялся — и шел дальше.
Вошел и в конюшню — неслышно, как кошка. После конюшни заглянул и в клети, а после в кельи вошел. Входил в каждую — и быстро выходил. Будто и не было никаких запоров.

Утро занялось — и крик поднялся.
И у амбара, и в амбаре, и в конюшне, и в кельях — везде лежали мертвые люди, зарезанные во сне. Да зарезанные страшно: с порванными глотками, с почти откушенными головами.
А странник пропал, хотя и не выезжал со двора. Пропал вместе с лошадью.
Братия и послушники попрятались по кельям. Потом игумен Михаил велел запереть ворота.
Монахи за конюшней стали копать глубокую яму. Игумен стоял рядом, надзирал, хмурясь и кусая губы.
А потом вдруг всем велел разойтись по кельям и усердно молиться. Кельи запер собственноручно, перекрестился:
— Борони Бог, дойдет до Москвы — не сносить нам голов.
Он подумал.
— А ведь дойдет, дойдет… Странники донесут.
Заперевшись в собственной келье, игумен споро разделся до исподнего, достал из сундука — из потайного отделения, — крестьянский кафтан, шапку, кушак, переоделся. Большими ножницами наспех, кое-как, клочьями подстриг бороду; побросал в дорожный мешок книги, золоченую утварь, золотой крест, в кушак затянул золотые монеты. Выглянул из окошка, огляделся. Кряхтя, пролез в узкий проем, засеменил к каменной ограде, неловкий в кафтане — словно ряса мешала…

@темы: животные, не своё

---

Губы-раз, Зубы-два

[Шо]

Пару лет назад в Москве пропал человек. Без вести. Дело небольшое, у нас в столице, согласно статистике, ежегодно исчезает до трех тысяч граждан обоего пола, но этот был не бомж и не склерозная старушка, а капитан милиции, слушатель криминологического факультета Правоохранительной академии МВД. Анкетные данные такие: Николай Виленинович Чухчев, русский, 1970 года рождения, награжден медалью «За отличие в охране общественного порядка».
Когда Чухчев не явился ночевать в общежитие, чего с ним никогда прежде не бывало, а назавтра без уважительной причины пропустил занятия, в академии забеспокоились. Все-таки офицер милиции. Мало ли что. Собирались объявить в розыск, но в это время начальнику поступила секретная рекомендация Откуда Следует: слушателя Чухчева не искать, шума не поднимать, и домыслов строить тоже не посоветовали. Потому что Государственная Тайна.
Раз Государственная Тайна, делать нечего: исключили капитана из списков, место в общежитии отдали другому офицеру, а вещи личного пользования сложили в чемодан и убрали в кладовку, потому что близких родственников у Чухчева не имелось.
В общем, жил человек — и, как говорится, ушел под воду без всплеска, растворился без осадка. А человек, между прочим, был особенный.
То есть, безусловно, все люди особенные. Со стороны оно, может, и не всегда видно, но это сто процентов. Каждый в глубине души про себя знает, что он совсем не такой, как другие. Николай это тоже сознавал, но в отличие от большинства людей были у него на то кое-какие объективные причины. Возможно, не такие уж объективные, а просто случайность, однако сам он в своей особости не сомневался и младшему лейтенанту Лисичкиной, которая в последнее время ему очень нравилась, говорил: «Я верю в свою Звезду».
Особостъ состояла в том, что Чухчев был Человеком, Который Находит Клады. Правда, пока что клад ему попался всего однажды, но зато в возрасте, когда формируются ориентиры — в четырнадцать лет.
В городишке, где рос Колька, была заброшенная штольня. Во время войны немцы там держали склад, а когда отступали, всё к черту перезаминировали. Нашим потом возиться было лень и незачем — посадили железную дверь, чтоб пацаны не лазили, навесили щит с черепом и надписью «Посторонним вход воспрещен», да и забыли. Сорок лет дверь ржавела-ржавела, а потом как-то утром Колька идет с речки — вдруг видит: замок с петель сам собой свалился, и в щелку видать черную пустоту.
Парень он был любопытный и не робкого десятка. Полез. Думал, может, каску немецкую добудет или, если повезет, рожок от «шмайссера». Те же мины, если их осторожненько вынуть и аккуратненько разобрать, очень могут пригодиться для рыбалки.
По всему следовало Кольке в этой гиблой штольне подорваться, но здесь-то и проявилась его Звезда. Это благодаря ей он не зацепился ногой за усик выпрыгивающей «SMi-35», не наступил на пружину бетоннометаллической «Шток-мине», а вместо этого нашел в полусгнившем снарядном ящике небольшую, так примерно тридцать на сорок, коробку, всю набитую золотыми украшениями. Должно быть, припрятал какой-нибудь полицай до лучших времен, а вернуться за кладом у гада не получилось.
Будь Колька Чухчев умудренней годами и жизненным опытом, он никому бы о своей находке не рассказал, попробовал бы толкнуть золотишко без шума, малыми порциями, но какой с мальчишки спрос? Нахвастал, раззвонил на весь город.
Короче, коробку забрали в милицию, про героического Кольку написали в газете, дали ему похвальную грамоту и вознаграждение, согласно закону: четверть госстоимости по цене золотого лома, 784 рубля с копейками. Он купил себе мопед «Верховина» и чехословацкий спиннинг, а остальное отдал матери.
Такой вот уникальный случай произошел с Чухчевым в подростковом возрасте.
Тогда же определился у него и выбор в плане жизненного пути. Решил Коля, что станет сотрудником правоохранительных органов. Во-первых, пускай и дальше у него всё будет по закону. Во-вторых, милиционеру можно туда, где посторонним вход воспрещен, а клады, как известно, водятся только там, куда абы кого не пускают. Ну а в-третьих, не в шахтеры же идти.
В дальнейшие годы Чухчев существовал вроде бы обыкновенно: служил в армии, учился в милицейской школе, женился-развелся, трудился в паспортном столе, выбился в московскую академию, однако всё это была внешняя жизнь, неглавная. Суть же состояла в том, что Николай глядел в оба. Нужно было не облажаться, когда Звезда выведет его к Настоящему Кладу. И Чухчев верил, что не облажается.
Учиться в академии капитану нравилось. Не только потому, что через нее открывался путь к служебному повышению и даже, может быть, к переводу на постоянную работу в столицу либо ближнее Подмосковье, а потому, что академия располагалась на территории бывшего монастыря, в самой старинной части Москвы. Судя по увлекательной книжке «Подземные клады Белокаменной», земля тут была буквально изрыта тайными ходами и схронами, в которых москвичи прятали свое добро то от татар, то от поляков, то от французов, то от коллег-предшественников капитана Чухчева. Взять хоть этот самый монастырь имени отсекновения головы Иоанна Предтечи. До 1918 года здесь квартировали монахини. Барыни и купчихи ради спасения души дарили им золотые оклады для икон, пудовые серебряные подсвечники и прочие ценные предметы церковного обихода. Когда советская власть придумала передать недвижимость, очень кстати огороженную каменной стеной, в ведение ЧК-ОГПУ, монастырь прикрыли. Пришли за драгметаллами — а ни черта нет: одни голые стены. Попрятали куда-то монашки всё свое добро.
Спрашивается, куда? Не по улицам же революционной столицы таскали они злато-серебро?
Здесь оно где-то, родимое, чувствовал капитан, присматриваясь к келейному корпусу, где раньше была тюрьма, а теперь склад учебных пособий. Или здесь (это он думал уже про обветшавшую церковь, что стояла на крепком, глубоко осевшем фундаменте).
В общем, нельзя сказать, чтобы всё произошло совсем уж случайно. Кто знает, куда смотреть, рано или поздно увидит то, что хочет увидеть.
Короче, восьмого декабря, в полвторого дня, в перерыве между занятиями, прогуливался Николай возле храма. Жевал бутерброд с колбасой, пил сок из пакета, глазел по сторонам — всё как обычно.
Вдруг видит, двое рабочих у самой стены траншею роют — кабель класть. Подошел, стал смотреть. Сообразил: ага, это они из-за оттепели, торопятся, пока земля снова не задубела. Надо сказать, что в том декабре оттепель была просто невиданная: снег весь потаял, в отдельных районах города столбик термометра днем поднимался до десяти градусов Цельсия.
Капитан следил, как лопатные штыки входят в рыжую почву, и сердце у него колотилось быстрей обычного. Он представлял, как из-под комьев глины покажется черная крышка сундука или шоколадный бок кувшина. Чуть-чуть, самый краешек. Тут, пока работяги не заметили, Николай крикнет: «А ну, валите отсюда, здесь копать нельзя, режимный объект». Они пойдут за бригадиром или кто там у них, он быстренько спрыгнет в яму, и…
Дальше домечтать Чухчев не успел, потому что лопата противно скрежетнула — вроде бы по фундаменту церкви, но звук показался капитану не каменным, а железным.
И точно: из земли торчал ржавый угол, на котором явственно просматривалась заклепка. К белокаменному поду церкви был не то прислонен металлический щит, не то — спокойно! — это торчала верхушка засыпанной двери.
Николая кинуло в пот. А рабочие знай машут себе лопатами, даже не оглянулись.
Здесь Чухчев проявил волевые качества, отмеченные и в его служебной характеристике: дождался, когда копальщики уйдут обедать, хотя самого прямо колотило от нетерпения.
Соскочил в канаву. Поскреб дощечкой. Точно — дверь. До самого верху завалена всякой дрянью: щебенка, гнилые щепки, куски штукатурки. Похоже, нарочно вход маскировали.
Николай подобрал лопату, быстро-быстро раскидал мусор, примерно на полметра вглубь.
Потом взял лом, сунул в щелку, навалился. Из прорехи потянуло сладковатой затхлостью. Именно так должно было пахнуть Место, Где Спрятан Клад.
Капитан засыпал всё обратно, сверху для верности еще понакидал земли. Теперь требовалось дождаться ночи, когда во дворе будет пусто.
Пока не закрылась проходная, Чухчев сбегал в общежитие. Переоделся в старую форму, которой теперь пользовался только для практических занятий типа учебной облавы в бомжатнике, натянул кирзачи, сунул в сумку саперную лопатку и хороший фонарь «Туса» — товарищи подарили на тридцатилетие, для ночной рыбалки.
До вечера потерся в учебном корпусе, потом двинулся к выходу, вроде как со всеми, однако по дороге свернул в сторону и вдоль стенки, вдоль стенки, на хоздвор.
Промаялся в глухом углу, забравшись в кабину списанного «зила», до одиннадцати, и лишь когда на территории стало совсем тихо, приступил к делу.
За часы ожидания энергии в капитане накопилось столько, что полутораметровую яму он вырыл минут за пятнадцать. Старинная дверь обнажилась полностью. Была она хоть и поеденная ржавчиной, но крепкая, не то что штольненская, халтурного послевоенного производства. Однако Чухчев и эту уделал в пять секунд — так рванул створку, что она чуть с петель не слетела.
Пригнувшись, шагнул в темноту, прикрыл за собой дверь и лишь тогда включил «Тусу».
Увидел под ногами ступеньки. Спустился — и хорошо спустился, метров на семь-восемь. В подвал (или, если по-историческому, «подклет»), который под церковью, Чухчев уже раз наведывался, однако ничего интересного там не обнаружил — только пыльные полки с архивной канцелярией. Но подземелье, в которое он попал теперь, явно находилось ниже.
Луч пошарил по клочьям паутины на сводчатом потолке, по грязно-белым стенам, по битому кирпичу на полу.
Тихо было до того, что капитан отчетливо слышал стук собственного сердца.
Спокойно, Коля, сказал себе Чухчев, не гони волну. Раз вход сюда засыпали, значит, было чего прятать. Будем искать. Согласно установленному порядку произведения обыска замкнутого помещения — от угла и по часовой стрелке, метр за метром.
Стенка, с которой было решено начать досмотр, капитана озадачила. Она была вся в мелких выбоинах, очень знакомого вида. Приглядевшись, Николай понял: следы от пуль, револьверных или пистолетных. Сначала удивился, но когда приметил на полу, в пушистой пыли, россыпь ржавых гильз, загадка объяснилась.
Ёлки, это ж расстрельный подвал. Раз в монастыре была чекистская тюрьма, то, конечно, чистые руки-горячее сердце мочили тут врагов революции. В те времена особо не церемонились, условно-досрочными не баловали. Теперь понятно, почему подвал закупорили и дверь завалили.
Ужас как разочаровался капитан Чухчев.
Ну и, конечно, не по себе стало. Человек он был не то чтобы нервный или впечатлительный, но по-своему чуткий. Не в смысле сентиментальности, а в смысле остроты чутья. Когда столько лет высматриваешь вокруг тайные, одному тебе заметные знаки, эта мистика даром не проходит.
И послышались Николаю типа крики, стоны, эхо выстрелов, даже вроде как матюгом шумнуло. Он уж хотел уносить ноги из этой поганой ямы, да Звезда не пустила. Шепнула на ухо: загляни-ка, Коля, вон в тот дальний угол.
Чухчев прогнал из психики несуществующие звуки и двинулся в указанном направлении.
Там, в углу, было очень нехорошо. Капитан затруднился бы объяснить, откуда у него возникло такое ощущение, но по коже пробежали мурашки.
Ну, стена, посветил фонарем Николай, пытаясь уразуметь, в чем дело. Ну, плесень. Мышиный помет. Скорее, крысиный — больно катышки здоровые.
Издали донеслось «бом-бом-бом» — это часы на монастырской колокольне начали отбивать полночь.
Чухчев потер пальцем под усами, потом по передним зубам — была у него такая привычка, если сильно над чем-нибудь задумается.
— Губы-раз, зубы-два, — донесся вдруг из стены тихий, но отчетливый шепот.
И еще какое-то бормотание, почти совсем неслышное.
— А? — спросил капитан, отшатнувшись. Впереди-то ничего не было, совсем ничего!
Одна стена.
Вдруг откуда-то (из щелей в кладке, что ли?) пополз туман — не туман, дымка — не дымка, а может, это у Николая от потрясения в глазах поплыло, только видимость сделалась почти что нулевая. Воздух заколыхался, в луче взвихрились белые крошки, а потом муть рассеялась, и милиционер увидел в стене, прямо перед собой, проем, которого раньше тут не было.
— Блин, — сказал Чухчев, потому что принципиально не употреблял нецензурных выражений, и уронил свою «Тусу» на каменный пол.
Фонарь не разбился, но откатился в сторону и стал светить в постороннем направлении, поэтому кто там, в дыре, Николай не разглядел.
А там явно кто-то был.
В нос капитану шибануло кислым смрадом, обдало холодом, будто из открытого рефрижератора, и донесся свистящий шепот (вроде женский):
— Ктойта? Эй, ктойта?
— Капитан Чухчев, — строго ответил Николай, лихорадочно соображая, как бы представить свое подвальное пребывание в официальном смысле.
В общем-то, это было нетрудно. Представитель власти имеет право заходить, куда хочет, если подозревает какой непорядок. А тут безусловно присутствовал непорядок, хоть и не очень понятно, какой именно.
— Капитан Чухчев? — выдохнула тьма. — Капитан Чухчев?! Николушка, ангел мой! Пришел, сокол! А я уж не чаяла!
Говорила старуха, теперь он это точно разобрал. Во-первых, голос был надтреснутый, во-вторых, с шамканьем — вместо «капитан Чухчев» получилось «капитан Тюхчев» или даже «Тютьчев».
Холодный ветерок щекотнул Николая по щеке, вонища усилилась — кажется, старушенция решила подобраться к капитану поближе.
— Но-но, — сурово предупредил он на всякий случай и нагнулся за фонарем. — Проверка паспортного режима. Документы!
Тут, что называется, возникали вопросы. Во-первых, что за личность. Во-вторых, как попала в засыпанный подвал. Выходит, в него что, есть лаз с другой стороны? В-третьих, куда подевался кусок стены? В-четвертых, откуда старушка его по имени знает. «Николушкой» Чухчева никто не называл, даже в детстве — всё больше «Колькой», мать «Колюнчиком», а бабуля «Коликом-кроликом».
— Не признал свою Дарьюшку? — трепетал и всхлипывал голос. — Ох, ждала я тебя, ненаглядного, ох, ждала, немилосердного! Что грехов-то на душу взяла! Без разума и грех не в грех, а разум мой ты с собой забрал. Когда бросил меня, на молодую, желтоволосую променял! Всех бы их, лярв желтоволосых, в клочья разодрать, в кипятке сварить, утюгом пожечь! Да разве всех изведешь?
И столько в этом захлебывающемся шипении было злобы, что у Чухчева разжались пальцы, и фонарь снова выпал.
— Но и меня мучили, ах мучили! — Старуха перешла с гадючьего шипения на плач. — По все годы в темнотище, на сухой корочке. А людишки черные через решетку дразнются, пироги подовые показывают да приговаривают: «Салтычиха-балтычиха и высоцкая дьячиха, Васильевна, Савишна — давишня барышня! А у нас пироги горячи, с рыбкой, с вязичкою, с говядиной, с яичком. Пожалте, у нас для вас в самый раз! В нашей лавке атлас-канифас, шпильки-булавки, чирьи-бородавки…» Я на них зверем рычу, матерно лаюся, а они хохочут. «Ты не баба, говорят, ты мужик, про то указ читан. Сыми портки, похвастайся! Как на тя солдат-то влез?» Что я от солдата понесла, так это я не виноватая, ты злым языкам не верь. Снасильничал он меня, когда я обессилемши лежала, влихоманке. Я, Николушка, амантик мой, одного тебя обожаю…
В бредятину Чухчев почти не вслушивался. Он уже вычислил, что это за чучело. У монастырской стены недавно часовню открыли, так возле нее полно всякой пьяни-рвани кормится, милостыню клянчит. Вот и старуха эта наверняка оттуда же. Реально трёхнутая, на всю голову, раньше таких юродивыми называли. И еще блаженными, как церковь на Красной площади. Днем старуха, надо думать, на улице торчит, а на ночь в подвал уползает.
Капитан совершенно твердой, уже нисколько не дрожащей рукой подобрал фонарь, посветил — и версия подтвердилась. У стены покачивалась высоченная старуха, костлявая, как Баба Яга, с горящими черными глазищами, короче — самая распоследняя бомжиха: сверху какие-то тряпки намотаны, снизу широкие штаны с пузырями на коленях, вроде старых китайских треников, а на ногах драные соломенные тапки.
— Свет-то от тебя какой, будто от того! — осклабилось страшилище и потянулось к капитану корявыми лапами. — Это он тебя послал, да?
— Ррруки убрала! — прикрикнул Чухчев, ежась от холода. Как она тут ночует, как не замерзнет к чертовой матери? — Кто послал? Куда послал?
— Который стекло сторожит, — непонятно объяснила бомжиха. — Он, больше некому. Освети себя, Николушка. Дай полюбоваться личиком сахарным. Истосковалася я. — И вдруг всплеснула руками, заполошилась. — Ах, дура я, дура! Что ж это я неприбрана, нечесана, в чем была! А сама удивляюся, что ты меня не приголубишь, слово ласковое не скажешь. Не гляди на меня, медовенький, я сейчас, сейчас!
Она махнула перед собой, и снова, как пять минут назад, воздух поплыл, затуманился, но теперь совсем ненадолго.
— Вот теперь гляди на свою Дарьюшку! Дымка рассеялась, и Чухчев увидел вместо старухи еще молодую, но сильно некрасивую женщину — черноволосую, мясистую, нос картошкой. Самое чудное, что была она не в лохмотьях, а в длинном нарядном платье с глубоким-преглубоким вырезом, и в вырезе колыхался бюстище номер на пятый, если не на шестой. И пахло теперь не кислятиной, а резким цветочным ароматом.
Тут Николай, хоть и храбрый человек, фонарь обронил (уже в третий раз), повернулся и дунул к лестнице. Сам не помнил, как вылетел из подвала, а вслед ему неслось:
— Стой! Куда? Ведь сто лет теперь не свидимся!
Это, значит, было ночью восьмого декабря, даже уже девятого, потому что когда Чухчев вылез из ямы, он первым делом посмотрел на часы — по милицейской привычке: если какое происшествие, сразу протокол составлять. Было одиннадцать минут первого.
Постояв в траншее и малость успокоившись, капитан объяснил себе, что с ним произошла галлюцинация, малоизученное наукой явление. Но назад в подвал не полез — куда без фонаря? Завалил железную дверь мусором, решил, что заберет «Тусу» завтра.
До утра проворочался в кровати. Пару раз задремывал, но ненадолго — вскидывался в холодном поту, с криком, а что за кошмар приснился, вспомнить не мог.
Назавтра вместо первой лекции пошел в читальный зал, попросил книжку по москвоведению, нашел про Иоанно-Предтеченский монастырь, про старую церковь, стал читать.
Выяснилось, что собор не такой уж и старый, всего сто тридцать лет как построен. До него здесь другой храм стоял, древний. В 1860 году прежнюю церковь разобрали, поставили на старинном фундаменте новую. Сэкономили, стало быть, на нулевом цикле строительства.
Дальше лирика пошла — про княжну Тараканову, про Христа ради юродивую Марфу, про страшную душегубицу Салтычиху…
Дойдя до этого места, Николай так и вскинулся. Вспомнил, как ночное чудище бормотало: «Салтычиха-балтычиха», и еще что-то такое. Зашустрил глазами по строчкам, но про Салтычиху в книжке было мало: жестокая крепостница, заточена в монастырскую тюрьму, где и умерла.
— Мне бы энциклопедию, какая побольше. На букву «Сэ», — попросил Чухчев библиотекаршу.
Получил толстенный том, поискал «Салтычиху», нашел.
Статья была такого содержания:
«Салтычиха — настоящее имя Салтыкова Дарья Николаевна[1]. Вдова гвардии ротмистра, богатая помещица Московской, Вологодской и Костромской губерний. В течение 7 лет (1756–1762) замучила до смерти 139 человек, преимущественно светловолосых женщин и девочек. Запарывала или забивала жертв до смерти, обливала кипятком, жгла утюгом, подпаливала волосы. Припадки изуверской жестокости стали случаться с С. после того, как ее бросил любовник, капитан Николай Тютчев, дед выдающегося поэта Ф.Тютчева. Сначала С. пыталась убить капитана и его молодую жену, а когда супруги спаслись бегством, стала срывать злобу на своих беззащитных слугах. Крепостные пробовали жаловаться, но С. откупалась от властей взятками. Наконец в 1762 г. двое крестьян, у которых она убила жен, добрались до самой императрицы, и та велела Юстиц-коллегии произвести строгое расследование, продолжавшееся 6 лет. Суд приговорил злодейку к смертной казни и конфискации всего имущества. Однако С. успела спрятать сундуки с золотом и не выдала местонахождение клада даже под пыткой. Екатерина Вторая сочла, что подобной «монстре» быстрой казни будет мало и постановила: «1. Лишить ее[2] дворянского звания и запретить во всей нашей империи, чтоб она никогда никем не была именована названием рода ни отца своего, ни мужа. 2. Приказать в Москве вывести ее на площадь и приковать к столбу и прицепить на шею лист с надписью большими словами: «Мучительница и душегубица». 3. Когда выстоит час она на сем поносительном зрелище, то, заключа в железы, отвести в один из женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там подле которой ни есть церкви посадить в нарочно сделанную подземную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ниоткуда в ней света не имела». Кроме того, С. была сочтена недостойной считаться особой «милосердечного» пола, вследствие чего постановили впредь именовать «сие чудовище мущиною». Была заключена в подземную тюрьму Иоанно-Предтеченского девичьего монастыря, где сидела в особом подвале, на долгие годы превратившись в одну из московских достопримечательностей. Родила ребенка от караульного солдата, однако снисхождения этим не заслужила. Впрочем, за все тридцать с лишним лет заключения, вплоть до самой смерти, С. не проявляла никакого раскаяния в совершенных злодействах. Похоронена родственниками на кладбище московского Донского монастыря».
В процессе чтения Чухчев испытывал разнообразные, но сильные чувства. Мысли же в голове прямо искрили. Сначала-то, пока читал про зверства, подумал просто: «Вот гадина». Но сразу за тем наткнулся на капитана Николая Тютчева — и давай пальцем губы-зубы тереть. Глаза сами собой заморгали, на нервной почве.
Душно стало капитану, нечем дышать.
Что же это получается, сказал он себе. Она, садистка эта, тут в подвале, под церковью, сидит? А в энциклопедии написано «похоронена на кладбище»?
Отпросился с занятий, сгонял на Донское. Нашел по схеме нужную могилу, постоял возле камня, прикидывая, нельзя ли как-нибудь организовать эксгумацию.
Но затея была дурная, это он быстро сообразил. Во-первых, целый геморрой бумажки оформлять. Во-вторых, так можно и на психобследование загреметь. А в-третьих, вообще на хрена?
Будем называть вещи своими именами: в могиле лежат кости (и пускай себе лежат), а в подклете было привидение.
Лет этак пятнадцать назад подобная идея Николаю в голову нипочем бы не пришла. В детстве он твердо знал, что Бога нет, а теперь с этим как-то неявственно стало. Даже у начальника Академии в кабинете рядом с президентом Путиным икона висит. Теперь это для службы ничего, даже полезно. Да и половина ментов с крестами на шее ходит. Такая вот нематериалистическая картина мира складывается. А если есть рай и ад, то почему бы и привидениям не быть?
Не мог Чухчев, как хорошо успевающий по аналитической криминалистике, упустить из виду и такой существенный факт: девятого декабря, то есть сегодня, исполнялось ровно двести лет, как эта самая Салтычиха откинулась, в смысле умерла. Может, их, привидения, раз в сто лет на прогулку выпускают, по случаю юбилея? Даром что ли она кричала: «Теперь сто лет не свидимся?» Пускай бы и тысячу лет, Николай не возражал.
Хотя это как посмотреть.
Звезда ведь не зря велела ему в нехороший угол заглянуть. Не чтоб попугать или посмеяться. В энциклопедии что написано? Спрятала полоумная баба сундуки с золотом, никому не отдала. Потому, может, и нет ее душе покоя — стережет свое добро. Два с лишним века лежит где-то золото, дожидается нового хозяина. Уж не капитана ли Чухчева?
И ведь как удачно всё сходится, одно к одному.
Салтычиха эта любовника своего не забыла, до сих пор по нему сохнет, так?
Если кому сокровище и отдаст, то только «Николушке», так?
А Чухчев, между прочим, тоже Николушка, тоже капитан и даже почти что Тютчев.
Попросить ее как следует — глядишь, и скажет, где клад. Только бы не расколола, а то обидится, запсихует. Женщина она с характером, лучше не нарываться.
Риск, конечно, есть, но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского.
На всякий случай Чухчев принял меры предосторожности, общим числом три.
Первое — сунул в карман образок. Во внутренний, чтобы сразу не отпугнуть нечистую силу, а понадобится — вытащим.
Второе — прихватил табельное оружие, причем пули покрыл серебряной краской.
Третье — одолжил у Сереги Волосюка треугольную шляпу, какие при Петре Первом носили. Это Серега в прошлом году с волейбольной сборной МВД в Венецию ездил и купил там — на Новый Год надеть или так, поприкалываться. Если нацепить треуголку пониже, авось не расколет. Вряд ли у нее, Салтычихи этой, хорошее зрение в таком-то возрасте. Опять же темно.
В общем, хорошо снарядился, так что лез в подклет без страха. Боялся одного — что привидение не появится. Поэтому уже в пол-одиннадцатого, за полтора часа до того, как истечет девятое число, был на месте.
Пощелкал зажигалкой, нашел «Тусу», но луч сделал самый слабый, рассеянный. Лишнее освещение липовому капитану Тютчеву было ни к чему.
Только зря всё это было — не вышла к Николаю ни оборванная старуха, ни мясистая тетка в нарядном платье.
Он уж топтался-топтался у заветного угла. И в кирпич стучал, и даже звал: «Дарьюшка, это я, Коля Тютчев». Пару раз из-за стены будто послышалось что-то. А может, показалось.
Время, между тем, на месте не стояло. До полуночи оставалось всего ничего.
Встав перед стеной, капитан сосредоточенно потер губу, обслюнявил палец о зубы, сплюнул.
И вдруг слышит, точь-в-точь как вчера: «Губы-раз, зубы-два, помогай разрыв-трава…» И дальше еще что-то, но уже не разобрать.
— Дарья Николавна! — заорал Чухчев. — Дарьюшка! Здесь я! Давай сюда!
Стену заволокло паром, закружилась белесая муть, и вот уже стояла перед капитаном мертвая помещица, тянула к нему голые толстые руки.
Героический был мужчина этот Тютчев, подумал капитан, потому что и в молодом своем виде была Салтычиха, прямо сказать, не Мерилин Монро.

— Николушка, лапушка! — прошелестело привидение. — Вернулся! Уж и не чаяла!
Видя, что дело идет к объятьям, Чухчев поневоле зажмурился, но ничего особо страшного не случилось — только прошел озноб по плечам да похолодило щеку.
— Я на кладбище был, — сказал Николай, чтобы перевести встречу в конструктивное русло. — Венок на могилу возложил.
— Там, на погосте, костяк один, — равнодушно ответила покойница, подтверждая его версию. — А мне самой, когда померла, велено тут состоять, при месте земного наказания.
— Чего там бывает-то, после смерти? — спросил Чухчев, прикидывая, как бы половчее повернуть к главному — про клад.
Салтычиха удивилась:
— Нешто не знаешь? Иль у тебя не так было? Хотя что ж стеклу тебя не пущать, ты-то не лютовал, душу грехом не тяжелил. Все бремена на одну меня легли…
Последнее было сказано с явной обидой, от призрака во все стороны брызнули маленькие багровые искры, и Николай поскорей сунул левую руку за пазуху, где иконка, а правую в карман, где ПМ с серебряными пулями.
Но видение уже успокоилось, гнев сменился печалью.
— Не виноват ты, Николушка. Все мущины в любви трусы, душу свою берегут, прячут. Баба если уж полюбила, ей всё нипочем, душа — не душа. Я про свою ни разу и не вспомнила, расплаты не устрашилась. Одного лишь сердца слушалась. А как отмучилась, тело свое постылое, безобразное покинула, за всё ответить пришлось. Ты, когда помер, через черную трубу летел?
— Само собой, — осторожно кивнул Чухчев.
— А свет потом узрел?
— Ну.
— И как? Поди, на волю вылетел? — Салтычиха вздохнула. — А моя душа не сумела, больно в ней тяготы много. Гляжу — приволье, всё зеленое и голубое, и свет радужный по-над плёсом. Так хочется туда, так хочется! И вижу, уж гуляют там всякие, и звуки сладкие несутся! Разлетелася, разогналася — да с размаху об стекло. Не могу дальше. Бьюся, как муха на окне, а пути мне нет. Мимо другие души пролетают, кто тихо, кто с дребезжанием, иные тоже сначала поколотятся, поплачут — и пустит их стекло, а меня никак… Потом голос слышу. Шармантный такой, только шибко грустный. «Не пройдешь, дочка, и не думай. Душа у тебя тяжелая. Покаяться надо». Я кричу: «Пусти, дедушко, не в чем мне каяться! Ты людей любви учил, так я, может, сильней всех на свете любила, души своей заради любви не пощадила! Пусти погулять по шелковой траве-мураве!» «Я-то что, говорит, это ты сама себя не пускаешь. Покаяться надо, Дарьюшка». Я ему: «Ну каюся, ка-юся! Отворяй скорей окошко! Буду там, на приволье, моего Николушку поджидать!» Только не было мне на это никакого ответа. Долго не было. Потом слышу: «Через сто лет приходи. Раньше никак нельзя». И сызнова я в свою яму попала. Вход уж успели камнем заложить, чтоб темница кровопивной Салтычихи Божий мир не поганила. Знаешь ли ты, друг мой сердешный, что такое сто лет в каменном мешке сидеть? Да без сонной отрады, без пятнышка света? Каждый час, каждая минутка вечностью предстают. Одним спасалася — о тебе, ангел мой, думала. Всё терзалася, любил ты меня иль нет? Ну хоть недолго, хоть денек? Сто лет об стены билась, всё повторяла: любил — не любил. А как миновал назначенный срок, на самом исходе дня, в полночь, свод расступился, и полетела я над крышами-куполами, над башнями-облаками. И вижу трубу, и свет в ней, и по ту сторону чудесный луг. Но снова не попустило стекло проклятое. А Голос сказал: «За многая любовь и многая мука — многое же и простится. Но не покаялась ты. Через сто лет приходи». Сызнова я тут очутилася. Опять твержу: любил — не любил, любил — не любил. Только вторые сто лет еще горше первых оказались. Сейчас в третий раз полечу, счастье спытаю, но ныне не страшуся. Раз тебя, голубчика моего, узрела, значит, пустят меня!
Услышав про «полечу», Чухчев встрепенулся, на часы посмотрел. Без семи двенадцать, а он уши развесил. Улетит сейчас страшилище и неизвестно, вернется ли. Может, ей срок скостят или режим поменяют — типа со строгого на обычный. Не вернется в этот изолятор, так про клад и не узнаешь.
Ну, и взял быка за рога.
— Слушай, Даш, а куда ты сундуки с золотом попрятала? Просто интересно. Тут без тебя их искали-искали — без толку.
Затаил дыхание: скажет, не скажет?
— Добро-то? Блюды золотые, жемчуга с диамантами и смарагдами да сорока собольи? — спросила Салтычиха. — Знатно спрятала. Ни в жизнь никто не сыщет.
Соболя-то, конечно, сгнили, а вот камни и золотая посуда — это то, что надо, сглотнул Чухчев.
— Тебе, сахарный мой, расскажу. Усадьбу мою, что на Кузнецком мосту, помнишь? Вот как если от Лубянки смотреть: по правой стороне улицы дом со службами, а по левой — сад с огородами. Там, в саду, колодезь старый, высохший. Помнишь? Ты мне еще подле него цветок шиповниковый сорвал. Я его после в хрустальной шкатулочке держала.
— Помню-помню, — поторопил ее Николай. — Дальше что?
— Думаешь, пошто я колодезь пустой зарыть не велела? Я туда мертвяков кидала, до полуста раз, а полиции объявляла, что беглые. Там глыбко — дважды по двунадесят саженей. Как узнала я от верного человека, что враги мои заутро придут меня в железа брать, спустила сундуки вниз. Сеньке, Прошке да Тимошке, слугам моим верным, приказала землей да хворостом закидать.
Всю ночь они сыпали. А на рассвете, когда работы уж мало осталось, я их отравой опоила и туда ж сбросила. Доверху уж сама досыпала.
— Колодец слева от Кузнецкого? — соображал капитан. — Я чего-то не припомню, Даш, далеко он от проезжей части?
— От чего, сладенький?
— Ну, от улицы.
— От угла Лубянки тридцать пять шагов. И после влево еще двенадцать. Я запомнила.
«Так, план Москвы восемнадцатого века достать не проблема, — прикидывал Чухчев. — Ну, пара метров туда-сюда, неважно. Главное, за кем числится землевладение. Тут откатывать придется, пятьдесят на пятьдесят, иначе не выйдет».
И здесь его прошибло.
— Слева по Кузнецкому? — ахнул Чухчев. — Тридцать пять шагов? Так это ж Контора!
Мертвая помещица его о чем-то спрашивала, тянула к лицу ледяные, бесплотные руки, а у капитана в голове скакали беспорядочные, ни к селу ни к городу мысли. Такого примерно плана: вон оно как всё на свете — вроде само собой, а только ни фига подобного. Если где какое место, то оно не просто так, не случайно. Взять хоть ту же Салтычиху. Мало ли в Москве монастырей со стенами, но в восемнадцатом году шишаки из ЧК под расстрельную тюрьму выбрали именно Предтеченский, где эта бешеная кикимора тридцать лет в яме просидела, да после призраком маялась. А Лубянка? Когда Дзержинский-Менжинский в Москву из Питера переезжали, они же могли под свою контору любую недвижку взять, ан нет — поглядели вокруг своими железными глазами и говорят: вот оно, наше место. Желаем сидеть в доме страхового общества «Россия», чтоб всю Россию в страхе держать, а еще нам в масть участок напротив, его тоже приберем. Навряд ли рыцари революции знали, что в том самом месте Салтычиха над крепостными девками зверствовала — это им горячее сердце подсказало.
«Не о том думаешь, Коля, — оборвал глупые мысли капитан. — Время, время!»
— Не попасть мне к твоим сундукам! — крикнул он в тоске. — Никак не попасть!
Крепостница удивилась:
— Да на что тебе золото, Николушка? — Но, услышав, как Чухчев мычит от расстройства, быстро прибавила. — Мне не жалко, бери. А что оно глубоко под землей и сверху, поди, палат-жилья понастроили, так это пустое. Ты ж заговор знаешь. Скажи волшебные слова, и вмиг там окажешься.
— К-какой за…заговор?! — аж заикнулся Чухчев.
— «Губы-раз, зубы-два, помогай разрыв-трава, расступись сыра-земля, дам семитник от рубля». Хороший заговор. Он и под землю пустит, и за каменную стену.
— А…а что ж ты-то тогда двести лет взаперти просидела? — проявил аналитические способности Николай. — Чем в темноте сидеть, гуляла бы себе.
— Ах, Николушка, так ведь сначала надо губы-зубы потереть, а у меня их нету, видимость одна. И рядом никого в телесности не было. Пока ты за мной не пришел. Погоди! — вдруг качнулось к Чухчеву привидение. — А откуда у тебя-то губы-зубы? Нешто ты не дух пустой? То-то я гляжу, вроде как парит от тебя, теплом несет…
«Завалился! Сгорел! Сейчас накинется!» — мелькнуло в голове у капитана, и так ему сделалось жутко смотреть в выпученные глаза чудовища, что он позабыл и про иконку, и про крашеную пулю. Да и, если честно, навряд ли они бы его спасли.
Но Салтычиха на перетрусившего Чухчева не накинулась, а только провела мерцающей рукой сквозь его щеку — будто погладила.
— Пора мне, Николушка, — сказала она ласково-преласково, и ее лицо внезапно перестало быть уродливым. — Если ты живой, это еще лучше. Живи сколько сможешь. Успеешь на зеленое приволье, тебя-то пустят, не бойся. Скажи только, сокол мой ясный, любил ли ты меня хоть сколько? Раз пришел ко мне, бабе злой и безумной, пускай через двести лет, так, может, любил?

И понял тут капитан, что ничего худого она ему не сделает. Да и вообще, часы уже начали бить полночь — сейчас привидение исчезнет. Вон оно уж поплыло, заструилось кверху.
Вполне можно было послать старушку на любое количество букв, тем более что всю ключевую информацию Николай от нее уже добыл. Но чего-то жалко ему ее стало, недоделанную.
— Конечно, любил, какой вопрос, — буркнул Чухчев и, не дожидаясь, пока Салтычиха просочится через потолок, двинул к выходу — не терпелось поскорей взяться за дело.
— Любил?! Люби-ил? — шелестел за его спиной прерывающийся голос. — Ах, счастье-то какое! Ах, горе-то какое! Ах я, кромешница, ах зверища кровавая! Что ж я с вами, девоньки бедные, понаделала? За что мучила, за что смертью извела? Нету мне прощенья!
Под эти завывания Чухчев и выскочил из подклета — как раз на последнем ударе часов.
Час спустя, с бешено бьющимся сердцем, он медленно шел вдоль серой стены массивного здания, выходящего одной своей стороной на улицу Лубянку, другой на Кузнецкий мост.
Висящая над входом камера подозрительно повернулась в сторону ночного пешехода, но, разглядев милицейскую форму, быстро потеряла интерес. Правильно все-таки Николай выбрал профессию.
«…Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять», — досчитал капитан, остановился и сделал четкий поворот налево.
Сомнений в том, что стена раздвинется и земля расступится, у него не было. По дороге Чухчев заскочил в общежитие, чтоб поменять треуголку на фуражку, и заодно провел эксперимент: встал перед запертой на ночь дверью женского этажа, произнес волшебное заклинание и немедленно оказался по ту сторону. Можно было таким же образом проникнуть в комнату 238, полюбоваться на спящего младшего лейтенанта Лисичкину, но Николай отложил это на потом.
Так что беспокоила его не гранитная стена, а совсем другое. Дважды двунадесят саженей — это что-то типа пятьдесят метров. Вроде глубоко, но, говорят, под Фээсбухой хрен сколько подземных этажей. Что, если Салтычихин колодезь давным-давно раскопан и там теперь компьютерный зал или какой-нибудь секретный архив?
Камера снова начала разворачивать тонкую шею, и Николай решился.
«Эх, была не была, — подумал он. — Кто не рискует…» Провел пальцем по губам, по зубам, скороговоркой пробормотал заветные слова и сделал шаг вперед, в заклубившееся молочно-белое облако.
Ну, а что с ним случилось дальше, рассказать нельзя, потому что Государственная Тайна. Во всяком случае, в академию он больше не вернулся.
Вот и вся история. Остается только упомянуть об одном маленьком, но примечательном явлении природы, про которое даже поместили заметку в рубрике «Уголок метеоролога».
На одной из могил Старого Донского кладбища — вроде бы той самой, где, согласно легенде, похоронена знаменитая крепостница Салтычиха, расцвел чахлый, бледно-желтый подснежник. Это в декабре-то!
Правда, оттепель была. В отдельных районах столбик термометра поднимался до десяти градусов Цельсия.

Автор: Б.Акунин

@темы: рассказы, старики и старухи, кладбища, места захоронений, не своё

---

[Алонсо Кехана]

@темы: видео, зеркала, рассказы, не своё

---

Анка

[Скрёб-поскрёб]

— Это все? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свернутым одеялом в руках.

— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трехлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и черными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.

— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.

Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковер, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.

— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!

— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам еще долго добираться до Вроцлава.

— Твой муж приезжает сегодня вечером?

— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезет с собой Дэйзи.

— О, тебе, наверное, не терпится ее увидеть!

Грейс с улыбкой прошептала:

— Да.

Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.
Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твердо решила их спасти.

Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.

***

В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приеме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.

Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.

— Мы из благотворительной организации для больных детей, — объяснил Гжегож. — И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.

— Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, — взмолилась к ней Кася. — И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.

Грейс сочувственно покачала головой:

— Простите, но у меня самолет завтра в одиннадцать утра. Я не успею.

— Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.

Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.

— Умоляю вас, — сказал Гжегож. — Этим детям совсем не на что надеяться.

Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажег сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.

Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки «Статойл». Справа от дороги были высажены высокие ели. Позади них Грейс разглядела заросший сад, где валялись перевернутые тележки из магазинов, и большой квадратный дом с облупленной фиолетовой штукатуркой.

Подъехав к крыльцу, Гжегож остановил машину. Дождь уже закончился, но вода журчала по водостоку. Втроем они поднялись по ступенькам к главному входу, и не успела Кася постучать, как дверь открыла полная круглолицая женщина в платке и тесном клетчатом переднике. Ее глаза были похожи на две изюминки в невыпеченном тесте.

— А, панна Богуцка, — проговорила она, будто не очень довольная ее приездом.

— Надеюсь, вы не против, Вероника. Я привела фотографа.

Женщина с подозрением посмотрела на Грейс.

— Меня-то она не будет снимать? То, что происходит здесь, — не моя вина. Я делаю все, что могу, но у меня нет нянек и сами знаете, как мало денег мне дают.

— Вероника… Я просто хочу, чтобы она пофотографировала детей.

Вероника неодобрительно хмыкнула, но отступила, позволив им войти. Грейс заметила, что ее обувь была сильно изношена. Прихожая слабо освещалась люстрой, на которой работало лишь две лампочки из шести. В доме было очень холодно. Но больше всего Грейс поразил запах. Вареная репа, сырость, пропитанные мочой матрацы и что-то еще — сладковатое, тошнотворное зловоние, словно от гнилого мяса.

— Тенистый приют впервые открыли после войны, — пояснила Кася. — Тогда многие дети осиротели, и заботиться о них стало некому. Сейчас здесь живут дети с разными болезнями — от муковисцедоза и ДЦП до синдрома Дауна. Как это называется? Свалка мусора, дети, которые никому не нужны.

— Их кто-нибудь лечит? — спросила Грейс.

Гжегож с горечью усмехнулся.

— Лечит? Вы имеете в виду терапию? Никто не хочет их даже мыть, переодевать и кормить. Никто с ними даже не разговаривает. Этих детей просто забыли. Им живется хуже, чем сиротам. Им даже хуже, чем мертвым.

Пока они говорили, из одной из боковых комнат возникла девочка лет семи, безмолвная, как воспоминание. Она осторожно подошла и, остановившись всего в метре от них, прислушалась. Ужасно худая, с прямыми каштановыми волосами и огромными карими глазами. На ней был черный спортивный костюм на пару размеров больше и испачканные красные тапки, ставшие почти серыми.

В руках она сжимала куклу. У той была фарфоровая голова, безумная копна белых волос и — странное, но красивое лицо. Обычно взгляд кукол кажется пустым и бессмысленным, но эта смотрела ясно и проницательно, будто была живой, но слишком рассудительной, чтобы позволить кому-нибудь об этом догадаться.

— Как тебя зовут, милая? — спросила Грейс у девочки.

При этом она сняла свою «Фуджи» с плеча и убрала крышку с объектива. Она мгновенно поняла, почему Кася хотела, чтобы она поснимала здесь. Детское страдание нельзя было показать нагляднее. Все оно было здесь — в глазах этой девочки. Одиночество, нескончаемый голод, недоумение от того, что ее никто не любил.

Вероника попыталась положить руку девочке на плечи, но та отпрянула от нее.

— Это Габриэла. Скажи людям «dobry wieczór», Габриэла.

Грейс села на корточки перед девочкой и протянула ей руку.

— Добрый вечер, Габриэла. Как у тебя дела?

Габриэла опустила голову, но не сводила с Грейс взгляда своих огромных темных глаз.

Грейс взяла за руку куклу и пожала ее.

— Dobry wieczór, куколка! А как тебя зовут?

Кася спросила то же самое по-польски. Какое-то мгновение Габриэла колебалась, но затем прошептала:

— Анка.

— Анка? Красивое имя. Как думаешь, Анка не будет против, если я ее сфотографирую?

И опять продолжительное сомнение. Затем Габриэла что-то шепнула, и Кася перевела:

— Анка не любит фотографироваться.

— О, неужели? А я думала, все красивые девочки любят фотографироваться.

Габриэла оглянулась вокруг, словно боясь, будто кто-то мог подслушать, что она шепчет.

— Мне дала ее бабушка перед тем, как умерла. Бабушка сказала, я должна держать ее при себе днем и ночью — особенно ночью. И что я не должна позволять другим брать ее, и фотографировать тоже.

Грейс встала и нежно коснулась рукой головы Габриэлы.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Я просто думала, Анке понравилось бы стать известной.

Кася сказала:

— Пойдемте посмотрим на остальных детей. Они дадут вам сделать кучу фотографий, обещаю.

Грейс помахала на прощание Габриэле и Анке, а Габриэла в ответ помахала рукой Анки.

— Какая чудная девочка, — заметила Грейс, когда они шли за Вероникой и Гжегожем по длинному, слабо освещенному коридору.

— У нее бывают бредовые идеи, — объяснила ей Кася. — Последний доктор, который ее осматривал, выявил у нее шизофрению.

— А что за идеи?

— Она верит, что она вообще не отсюда. Что живет где-то в деревне с родителями и маленькими сестрами. Говорит, ее отец выращивает репу и держит свиней. Большую часть времени она сидит у себя в комнате, разговаривая с сестрами, которых у нее нет и никогда не было — насколько нам известно.

— А Анка?

— Не знаю. Может, и правда досталась ей от бабушки. Кто знает? Но кукла странная, да? Я таких никогда не видела. Красивая, но странная.

Они поднялись по лестнице, и Кася стала водить ее по комнатам. Все они оказались заставлены детскими кроватками, в каждой из которой лежал худой, отчаявшийся ребенок. Некоторые сидели и смотрели в никуда. Другие спали, укутавшись в одеяла. Многие безостановочно качались из стороны в сторону или бились головами о брусья своих кроваток. Один мальчишка то и дело закрывал лицо руками и хныкал.
Во всех комнатах было холодно; вместо занавесок на окнах висели шершавые коричневые одеяла — поэтому здесь всегда было темно.
Грейс изо всех сил старалась сохранять невозмутимость. Она сделала много фотографий, сняв каждого ребенка не менее десятка раз. Закончив, проследовала за Касей в прихожую, где их ждали Гжегож и Вероника.

— Ну? — спросил ее Гжегож.

— Не знаю, что и сказать, — ответила Грейс.

Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Вы покажете это в своем журнале, да?

— И даже больше, Гжегож, обещаю вам. Я вытащу этих детей отсюда.

***

Когда она уже собиралась уходить, Габриэла подошла к ней и несколько раз дернула за рукав.

— Что такое, Габриэла?

— Она хочет, чтобы ты взяла ее с собой, — перевела Кася.

— Прости, милая. В другой раз. Обещаю, я вернусь за тобой.

— Она говорит, за ней придет ведьма.

— Ведьма?

— Баба-яга. Это ведьма из польской легенды. Считается, что она ела детей.

Грейс взяла ручки Габриэлы в свои и сказала:

— Никакой ведьмы нет, Габриэла. Никто тебя не тронет.

Но девочка подняла свою куклу и ответила:

— Анка охраняет меня от Бабы-яги. Когда мне снятся кошмары про нее, я всегда целую Анку и она проглатывает его. Но сейчас она заполнилась кошмарами и больше не может их глотать. Когда Баба-яга придет в следующий раз, Анка меня не спасет. Баба-яга съест меня, выплюнет косточки и насадит мою голову на кол.

Грейс покачала головой и улыбнулась:

— Габриэла, ничего подобного с тобой не случится. Я расскажу о тебе некоторым людям в Варшаве и кое о чем договорюсь. Понимаешь? А когда я это сделаю, то вернусь и заберу тебя из этого места.

Габриэла подняла на нее умоляющий взгляд.

— Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели.

Грейс повернулась к Касе.

— Мы можем ее взять? Она так расстроена.

— Боюсь, это совершенно невозможно, — ответила Кася. — По крайней мере, не сегодня. Для этого нужно разрешение комиссии по усыновлению. Они всегда идут навстречу, когда кто-то хочет усыновить здоровых детей, но с такими больными… ну, тут могут возникнуть бюрократические трудности. Придется заполнять сотни форм.

— Ладно, — сказала Грейс с неохотой. А потом погрозила пальцем кукле Габлриэлы и строгим голосом проговорила: — Анка! Слушай меня, Анка, и слушай внимательно! Позаботься о Габриэле еще чуть-чуть, хорошо? Уж найди у себя в животике место, чтобы проглотить еще немного ее кошмаров. Нельзя, чтобы Баба-яга ее съела, согласна?

Габриэла больше ничего не сказала, но прижала Анку к себе и посмотрела на Грейс с таким отчаянием, что та лишь произнесла:

— Ладно, Кася. Пойдем. Это слишком тяжело.

Когда они вышли из Тенистого приюта, Грейс заметила на горизонте мерцающий свет над фабричными трубами в Катовице и услышала, как где-то вдали гремел гром, напоминая орудийные выстрелы. Оглянувшись, она увидела, что Габриэла стояла в открытом дверном проеме и пристально на нее смотрела.

***

Кася оказалась права. Будь дети в Тенистом приюте здоровыми, найти для них дом можно было бы без проблем. Американская пара усыновила бы здорового польского ребенка менее чем за 7 500 долларов. Но кто возьмет десятилетнюю девочку с синдромом Дауна, семилетнего мальчика с тяжелой формой эпилепсии или ребенка, страдающего рассеянным склерозом?

Тем не менее Грейс за три месяца уговоров и умасливаний нашла места для всех двадцати семи детей — в семьях, детских домах и приютах. В большинстве случаев сердца людей не смогли устоять перед печальными фотографиями, опубликованными в «Филадельфия Инквайер», «Ньюсуик» и показанными в вечерних новостях по «Си-би-эс» и «Эн-би-си».

В конце февраля она смогла позвонить Касе и сообщить, что снова прилетит в Польшу и на этот раз заберет детей в Филадельфию — все двадцать семь.

Голос Каси казался очень далеким.

— Прости, Грейс, но у нас осталось только двадцать шесть детей.

— Что случилось? Только не говори, что у Анджея не выдержало сердечко.

— Нет, это Габриэла. Она пропала из приюта три дня назад. Мы думали, сбежала. Она часто говорила, что хочет найти родителей и своих двух сестер. Но сегодня рано утром грибники нашли ее тело в лесу.

— О, нет! Только не Габриэла!

— Полиция пока не выяснила, как она погибла. Они говорят, ее растерзали дикие звери — может быть, собаки, но точно не известно.

Грейс медленно осела. В окно кухни она видела, как Дэйзи лепила снеговика — вставила ему два уголька из мангала вместо глаз, морковку вместо носа, а на голову водрузила шляпу цвета хаки, которую Джек надевал на рыбалку. Дэйзи была совсем немного младше Габриэлы, но упитанной, с розовыми щечками и блестящими светлыми волосами. Наблюдая, как она бегала по заснеженному двору в своей красной шерстяной шапочке и курточке с меховым воротником, Грейс вспоминала свою последнюю встречу с Габриэлой, когда девочка стояла на крыльце приюта в черном спортивном костюме, крепко сжимая Анку в руках.

«Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели».

***

Кася занесла маленького Анджея в автобус, который был уже готов к отъезду. День выдался солнечным, но очень холодным, и выхлопные газы проплывали мимо окна, словно улетающие призраки. Грейс хотела было последовать за ней, но вдруг ей послышался шум из одной из спален на втором этаже — будто мяукание котенка или хныканье ребенка, попавшего в беду.

Она подошла к лестнице и позвала:

— Эй, там кто-то есть?

Она подождала, но ответа не было. Дети ее не понимали. Большинство из них не поняло бы ее, даже если бы она бегло говорила с ними по-польски. Но они говорили с ней, улыбались, прикасались к ней и называли ее Грасей.

Почти вернувшись к входной двери, она снова услышала хныканье.

— Э-эй! — повторила она.

Ответа по-прежнему не было, и она поднялась по лестнице на площадку второго этажа. Посрывала с окон спальни все одеяла, и солнечный свет упал на коридор множеством сияющих треугольников. Медленно прошла мимо всех открытых дверей, заглянув в каждую, но увидела лишь пустые кроватки, грязные матрацы и белые пластмассовые горшки.

А как только собралась спуститься обратно, хныканье повторилось. Казалось, оно исходило из ванной в самом конце коридора. Она открыла дверь ванной и спросила:

— Эй, здесь еще кто-то есть?

В ванной было прохладно и тихо. Там стояла огромная ржавая ванна и старомодные краны, с которых свисала черная слизь, а в дальнем углу возле грязного умывальника находилась потрепанная корзина для белья со сломанной крышкой.

Грейс, сморщив нос, приподняла крышку и заглянула вовнутрь. Поверх груды испачканных пижам лежала Анка, кукла Габриэлы с растрепанными и светлыми волосами.

— Анка! — воскликнула Грейс, вытащив ее и выпрямив ей руки и ноги. — Кто тебя сюда бросил, бедняжка?

Анка смотрела на нее, как никогда, безмятежным и понимающим взглядом. Ее вид вызвал в воображении Грейс столь яркий образ Габриэлы, что на глазах у нее навернулись слезы. Если бы только она прислушалась, когда Габриэла умоляла увести ее с собой. Кому какое было дело до бюрократизма и заполнения бланков, когда на кону стояла жизнь семилетней девочки?

— Пойдем, Анка, — сказала она. — Хоть тебя я смогу спасти.

Она спустилась с Анкой по лестнице. Затем вышла через главный вход и закрыла за собой дверь. Та сразу не закрылась, и она открыла ее снова и захлопнула силой.

Она забралась в автобус. Кася и Гжегож заняли места впереди, рядом с водителем. В середине салона сидели две молодые няни из детской больницы в Хожуве. Грейс наняла их сопровождать детей в дороге до Варшавы, а по прибытии в Фили за ними должны были присмотреть две студентки-медсестры из госпиталя Пенсильванского университета.

Дети не были возбуждены. Некоторые привычно для себя качались на своих сидениях, другие безучастно смотрели в окна. Никто из них не проводил и дня вне приюта, и никто не имел даже представления, куда они отправлялись и что их там ожидало.

Няни раздали всем по упаковке клюквенного сока «Сокпол» и шоколадной вафле «Принцесса», и все так обрадовались, что принялись болтать, смеяться, а один или двое даже запищали от удовольствия.

Кася взяла Грейс за руку.

— То, что ты делаешь сегодня, это так чудесно, Грейс.

Грейс взглянула на Анку, которая покоилась у нее на коленях.

— Только я бы хотела, чтобы Габриэла тоже оказалась здесь.

— Полиция думает, она сбежала, — заметил Гжегож. — Они считают, что она хотела найти своих папу и маму.

— Так от чего она умерла? От внешнего воздействия?

— Так они считают, — ответила Кася. — Ее тело было так истерзано, что это невозможно выяснить. Одну руку вообще не нашли.

— Господи, надеюсь, она хотя бы не страдала. Она так боялась, что ее съест ведьма, и вот что с ней случилось. Я так виновата.

— Твоей вины в этом нет, Грейс, — успокоил ее Гжегож. — Этим детям вообще повезло, что они живы. Даже у обычных детей в Катовице большие проблемы со здоровьем из-за загрязнения воздуха. Сталелитейные заводы, фабрики… Доктора находят тяжелые металлы даже в телах нерожденных детей. Свинец, мышьяк. Мы стараемся изо всех сил, но не можем спасти всех до одного.

Грейс подняла Анку.

— Габриэла сказала, что Анка всегда ее охраняла, да? Анка вдыхала все ее кошмары, и те оставляли ее в покое.

Кася пригладила волосы куклы, пытаясь их выровнять
.
— Многим польским детям снятся кошмары о Бабе-яге. Она очень страшная!

— А я раньше никогда о ней не слышала.

— Ну, Баба-яга живет в лесу, в избушке на курьих ножках. Вместо замочной скважины ее передней двери — человеческий рот с острыми зубами, а забор вокруг избушки сделан из людских костей, и на каждый кол насажен череп. Только один свободный — он предназначен для тебя, если тебе снится этот кошмар.

— В таком случае, — сказала Грейс, — я постараюсь, чтобы она мне не приснилась.

Кася улыбнулась.

— Баба-яга всегда голодна и всегда ищет, чем поживиться. Она летает в ступе, управляя пестом, и может залететь в дымоход и вылететь обратно. У нее всегда при себе сеть, чтобы ловить детей. История гласит, что единственным ребенком, которому удалось сбежать от Бабы-яги, была дочь крестьянина, который выращивал репу.

— Репу? — переспросила Грейс. — Ее же выращивал отец Габриэлы, она так говорила, да?

Кася кивнула.

— Каждый раз, когда Баба-яга хотела ее съесть, та девочка говорила, что репа ей больше придется по вкусу, и Баба-яга отвлекалась на ферму ее отца, чтобы собрать полный мешок репы. Девочка парила ее, и Баба-яга съедала столько репы, что засыпала. А в одну горькую зимнюю ночь Баба-яга проспала так долго, что замерзла намертво. И девочка смогла выкрасть особый ключ с ее пояса и сбежать.

— Бедная Габриэла, — сказала Грейс. — Вот бы и она смогла сбежать.

Кукла Анка продолжала на нее смотреть немигающим взглядом, и в какую-то долю секунды Грейс даже готова была поклясться, что та ей улыбнулась. Но она просто тряслась в автобусе, который как раз выехал с проселочной дороги, ведущей от Тенистого приюта, на трассу S1 в направлении Варшавы.

Солнце сияло, в небе распустились кучевые облака, а две молодые нянечки начали петь с детьми песню и хлопать в ладоши:

Kosi kosi lapci, pojedziem do babci! Babcia da nam mleczka, a dziadzius pierniczka!

Хлоп-хлоп, ладошки, мы едем к бабушке! Бабушка даст нам молочка, а дедушка — пряничек!

***

Джек и Дэйзи дожидались ее, сидя в фойе второго этажа «Холидей Инн» в Варшаве. Джек, небритый и с растрепанными темными волосами, выглядел уставшим, но Грейс знала, что он лишь полтора суток назад вернулся из Токио, прежде чем приехать с Дэйзи в Польшу.

Когда она рассказала ему о своем намерении вытащить детей из приюта, Джек сказал ей, что это безумие. «Ты с ума сошла. Ты хуже моей матери. А она у меня спасала кошек». Но он поддерживал ее с самого начала и ни разу не сказал, что она тратит свое время впустую. Более того, он получил расположение пяти высоких руководителей в пяти разных больницах, которым поставлял сканирующее оборудование. Он переписывался по электронной почте с десятками своих друзей и партнеров по гольфу и даже отобедал в «Ветрис» с сенатором от штата Пенсильвания Бобом Кэйси-младшим и заручился его поддержкой.

Когда она поднялась по лестнице, Дэйзи подбежала и обняла ее.

— Откуда у тебя эта бейсболка? — спросила Грейс.

Ее макушку украшал резиновый петух с безумно вытаращенными глазами.

— Папа привез из Японии. Он говорит, в ней я не буду бегать, как безголовая курица.

Джек обнял Грейс, поцеловал ее и прижал поближе к себе.

— Я по тебе скучал, — сказал он. — Как там твой «свихнувшийся проект»?

— Дети переночуют в университетской детской больнице, чтобы их осмотрели в последний раз, прежде чем они улетят. Они совсем не понимают, что с ними происходит, но кажется, все счастливы.

Джек сказал:

— Перед тем, как мы выехали из дома, мне звонили с «Эн-би-си». Хотят взять у тебя интервью, как только ты вернешься. У тебя и у детей. Знаешь, как тебя прозвали в «Инквайере»? «Восхитительная Грейс». И я с ними согласен. Ты и правда восхитительна.

— Ладно тебе, Джек. Эти дети находились в таких ужасных условиях! Мерзли, голодали, жили без медицинской помощи. На моем месте так поступил бы каждый.

— Чья это кукла? — спросила Дэйзи, указывая на Анку.

Грейс подняла ее повыше.

— Ее зовут Анка. Она принадлежала девочке по имени Габриэла.

— Что с ней случилось?

— С Габриэлой? К сожалению, она умерла. Ей было примерно столько же лет, сколько тебе.

Дэйзи осторожно взяла Анку из рук Грейс. Выпрямила ей платье и пригладила волосы.

— Она странная. Но очень красивая, да?

— Габриэла говорила, что Анка оберегала ее от кошмаров.

— А я могу о ней позаботиться? Ну пожалуйста! Я возьму ее в школу на «покажи и расскажи»!

— Думаю, ее сначала нужно постирать.

— А потом можно будет? Она такая классная. Барби по сравнению с ней полная дура.

Джек приподнял бровь, будто он не всегда позволял Дэйзи все, что та хотела.

— Ну ладно, — сказала Грейс. — Но я хочу, чтобы ты всегда помнила, что это кукла Габриэлы, а ты просто хранишь ее в память о ней.

— Да, обещаю. Мы с Анкой будем молиться за Габриэлу каждый вечер.

***

На то, чтобы расселить всех детей по домам и больницам, ушло три недели, но наконец «свихнувшийся проект» был завершен, и Грейс осознала, что вновь стала свободной. Она неожиданно почувствовала себя лишенной, словно те дети были ее собственными, а она отдала их на усыновление.

Но однажды вечером, на второй неделе апреля, ей позвонил Фрэнк Уэллс, фоторедактор журнала «Ойстер». Он хотел, чтобы она отправилась в северный Вьетнам и сделала там фотографии.

— Только не привози с собой полный самолет вьетнамских сирот, ладно? Потому что «Ойстер» не станет оплачивать им билеты.

— Не переживай, Фрэнк. Кажется, мне уже хватило быть Матерью Терезой на всю жизнь.

Она налила себе бокал шардоне и включила Дэвида Леттермана. Вообще, она редко смотрела телевизор, но Джек уехал на три дня в Сан-Диего, а без него дом всегда казался слишком тихим, особенно когда Дэйзи уже спала.

Она лежала на диване, листая «Гуд Хаускипинг» и краем уха слушая телевизор, когда услышала крик Дэйзи. Это был странный крик, больше похожий на стон. Грейс показалось, что Дэйзи испугалась настолько, что не могла даже четко изъясняться.

— Дэйзи! Дэйзи, что такое?

Она отбросила журнал в сторону и взбежала по лестнице к комнате Дэйзи — ее дверь была первой слева. Дэйзи закричала еще раз — но уже резко и пронзительно.

Грейс распахнула дверь детской. Внутри оказалось темно, но она мгновенно почувствовала, что там что-то было — что-то большое, черное, пахнущее дымом. Это что-то двигалось и хрустело, как ломающиеся ветки.

— Мамочка! Мамочка! Что это? Что это? Мамочка, что это?

— Сюда, Дэйзи! Сюда, скорее!

Грейс протянула к ней руки, и Дэйзи, выбравшись из кроватки, почти бросилась в ее объятия. Грейс вышла из детской и усадила Дэйзи на лестницу. Затем дотянулась до выключателя в комнате и зажгла свет. Дэйзи всхлипывала и все еще задыхалась от испуга.

Она с трудом верила открывшемуся зрелищу. В дальнем углу комнаты стояла фигура женщины в черной пыльной мешковине и ростом до самого потолка. Ее волосы были собраны наверху то ли какой-то грязью, то ли воском, из-за чего казались похожими на связку веток — это они хрустели, когда скребли по потолку.

Лицо ее было длинным и худым, будто растянутым вдоль, а кожа — желтушной. Глаза — огромными и воспаленными, с желтоватыми зрачками. Рот изгибался вниз, открывая нестройный ряд остроконечных зубов.

Ее руки были невероятно длинными и едва не доставали от одной стены в комнате до другой. Она держала их высоко, широко раздвинув пальцы с когтями.

— Jestem głodny, — прохрипела она.

— Кто вы? — спросила Грейс, но ее слова, казалось, вылетали как битые осколки фарфора. — Как вы сюда попали? Убирайтесь!

— Jestem głodny, — повторила женщина, на этот раз с большим нетерпением, и похотливо поманила к себе Дэйзи, высунув кончик языка — остроконечного и скользко-серого, как у змеи. Ее длинный подбородок покрывала черная щетина.

Затем Грейс посмотрела вниз и увидела, откуда здесь появилась эта женщина. На полу лежала Анка, кукла Габриэлы, наполовину укрытая пледом, свисавшим с края кроватки Дэйзи. Глаза у Анки были закрыты, как всегда, когда она лежала на спине. Но рот был широко раскрыт, и из него исходил густой черный дым.

Дым поднимался по комнате и переплетался в форму женщины в черной мешковине. Как джин из лампы, подумала Грейс.

Она снова подняла взгляд. Она была так напугана, что у нее по коже бегали мурашки. Женщина нависала над ними, не опуская когтей и сверкая глазами. Теперь Грейс поняла, кем она была — и чем она была, или, по крайней мере, думала, что поняла. Все кошмары, которые Анка засасывала, чтобы защитить Габриэлу, вылились из нее наружу, черные и ядовитые, как керосин.

Это была Баба-яга, польская лесная ведьма, ненасытная пожирательница невинных детей.

— Jestem głodny, — проскрипела она в третий раз. — Я голодна, понимаешь меня? Я хочу есть.

— Мамочка! — крикнула Дэйзи, но Грейс подтолкнула ее к лестнице и сказала:

— Беги, милая! Беги! Выбирайся из дома, как можно быстрее!

— Нет! — завопила Баба-яга, нависая над ними. — Она моя! Я высосу все ее кости!

Но Дэйзи, плача, сбежала по лестнице, и Грейс осталась на месте. Ее голос дрожал, но она сумела проговорить:

— У меня есть много еды для тебя, Баба-яга. У меня столько еды, что тебе на целый год хватит.

Язык Бабы-яги снова высунулся, и она облизала свои острые зубы.

— Я тебе верю. Ты просто не хочешь, чтобы я съела твою девочку. Но я съем ее, обещаю, и тебя тоже. Я сжую твои кишки, как макароны.

Она бросилась к Грейс и ухватила когтями рукав ее свитера. Грейс попыталась высвободиться, но Баба-яга приблизилась к ней вплотную. Грейс отвернулась в сторону, но все равно чувствовала, как ей в щеку кололи волосы, росшие на подбородке Бабы-яги, и ощущала зловонный запах ее дыхания. От нее пахло, как в Тенистом приюте, — пареной репой, грязными гигиеническими средствами и гнилой курицей. Это был запах детского отчаяния.

— Идем со мной, — сказала она. — Идем. Идем со мной. Я дам тебе еды.

Баба-яга закрыла глаза. Веки у нее закрывались не как у людей, а снизу вверх. Затем они открылись вновь, и с ресниц у нее свисало несколько нитей из какого-то липкого вещества.

— Прекрасно, — согласилась она. — Но не пытайся меня обмануть. Черепа тех, кто попытался, стоят вокруг моей избы.

Грейс медленно пробралась к лестнице. Баба-яга следовала за ней, не выпуская из когтей рукава ее свитера. Несмотря на то, что она состояла по большей части из черного дыма и, как выяснилось, у нее не было ног, при ходьбе она шаталась и прихрамывала.

Мало-помалу Грейс спустилась в прихожую, а оттуда на кухню. Почему-то ей казалось, что Баба-яга, подобно вампирам, не будет отражаться в зеркалах и окнах. Но войдя на кухню, она увидела ведьму в черном блестящем стекле духовки и в окнах, выходивших во двор.

Видела она и себя, с бледным лицом, но на удивление спокойную. «Неужели это я? — думала она. — Я рядом с настоящей ведьмой?»

Дэйзи нигде не было, и Грейс молилась лишь о том, чтобы она ушла из дома и побежала к соседям, а то и дальше.

— Так что ты там за пир мне обещала? — спросила Баба-яга. — Я не вижу здесь никакой еды, кроме тебя самой!

— Пожалуйста, имейте терпение, — ответила Грейс.

Она привела Бабу-ягу в кладовку за кухней, где стояли стиральная машина, сушилка и морозильный ларь.

Она зажгла лампу дневного света и подошла к ящику, отперла его и подняла крышку. Внутри лежали замороженные индейки, куры, пироги, рыба и пакеты с овощами. Наружу выплыл пар и стал стелиться по полу.

— Это все для вас, — сказала она Бабе-яге. — Можете съесть все это.

Баба-яга уставилась на замороженную еду, широко раскрыв глаза.

— Это мне?

— Все-все. Рыба, куры, выпечка. Утки. И даже черника.

Отбросив сомнения, Баба-яга выпустила из когтей рукав Грейс, залезла в ящик и вытащила оттуда замороженную щуку, которую Джек привез в прошлом году с рыбалки на Марш-Крик-Лейк. С резким хрустом она вгрызлась в нее и сразу откусила половину.

Грейс дрожащим голосом спросила:

— Ну как, вкусно? Как я и обещала?

Баба-яга обернулась на нее с набитым кусками замороженной рыбы ртом. Она ничего не ответила, но когда Грейс попыталась на шаг отойти от нее, взяла ее за рукав и притянула к себе.

— Сначала холодные блюда, а потом горячие, — известила она.

Грейс подняла обе руки, показывая, что не собирается никуда идти. Баба-яга снова ее отпустила и принялась вытаскивать стейки и гамбургеры. Грейс не могла поверить, что она сумеет съесть всю эту твердую, застывшую еду, но ее зубы жадно в нее вгрызались, и она жевала и глотала все подряд — замороженное мясо, жир и кости вместе с пакетами, в которые все это было завернуто.

На дне ящика лежало четыре утки. Баба-яга потянулась за ними и попыталась отодрать их, но те крепко примерзли друг к другу и оказались зажаты под коробками с замороженной выпечкой.

Она дергала их снова и снова, задыхаясь от бессилия. Она все ниже и ниже перегибалась через край ящика.

«Если это не сработает, — думала Грейс, — она меня убьет, съест и это будет настоящий кошмар». Думала она и о том ужасе, который увидит Дэйзи, когда вернется домой и найдет ее растерзанное тело — как Габриэлу в лесу.

Тогда Баба-яга вдруг забралась в ящик целиком и опустилась на колени на куче выпечки и упаковок замороженного гороха. Она ухватилась за утку обеими руками и стала тянуть, отплевываясь и сыпля проклятиями.

Затем подняла голову и сказала Грейс:

— Принеси мне нож. И не вздумай пытаться меня им убить. Меня нельзя ни зарезать, ни задушить, ни отравить, ни утопить.

Грейс сказала:

— Хорошо, я поняла.

Она отвернулась, но вдруг резко повернулась обратно, схватилась за крышку ящика, захлопнула его и заперла.

Баба-яга завопила от ярости. Она принялась бить по крышке кулаками, пока на той не появились вмятины. Затем лупила ящик по бокам, бросалась по стенкам то влево, то вправо, снова и снова, пока Грейс не испугалась, что он может перевернуться, позволив Бабе-яге выбраться наружу.

— Я тебя проклинаю! — кричала Баба-яга. — Проклинаю тысячи раз! Да поползут из твоих глаз черви вместо слез! Да чтоб ты ослепла и оглохла, а твоя кожа сгорела ясным пламенем! Я тебя проклинаю!

Но Грейс принесла с кухни стул и села на ящик. Она не вставала, пока Баба-яга стучала, билась, раскачивалась так сильно, что они переместились на середину кладовки.

— Габриэла, — молила она. — Где бы ты ни была, прошу, помоги мне.

Она не прекращала молиться, но и Баба-яга продолжала кричать и ругаться. Через несколько минут в комнату вошла Дэйзи с Анкой на руках. Она выглядела очень бледной и обеспокоенной.

— Мамочка, — сказала она, — я побежала к соседям, но там никого не было, я испугалась, что ведьма сделает тебе больно и вернулась.

— Она заперта там, милая. Ведьма заперта. Мне просто нужно проследить за ней, пока она не замерзнет.

Баба-яга закричала снова, и ящик опасно накренился на одну сторону, но Грейс успела упереться ногой в стену и оттолкнуться, чтобы он встал ровно.

Затем ведьма затихла. Прошло десять минут, потом двадцать, потом целый час. Тогда Грейс услышала из ящика мягкий хруст, и больше ничего.

***

Примерно в 3:30 утра она осмелилась повернуть ключ и открыть крышку.

Ведьма уже сжалась и не двигалась, а ее черное мешковатое одеяние густо покрылось белым блестящим инеем.

— Она умерла? — спросила Дэйзи, тревожно заглядывая за край ящика.

— Не знаю. Надеюсь.

Грейс осторожно протянула руку и коснулась ветвеподобных волос ведьмы. Те оказались такими ломкими, что три или четыре пучка тут же отпали.

После некоторого колебания она взялась за костлявую ведьмину руку. Выкрутила ее — та хрустнула и отвалилась. Упала на пол и разлетелась на множество кусочков.

Почувствовав прилив смелости, она нырнула в ящик обеими руками и ухватилась за тело ведьмы. Оно с хрустом разваливалось — будто состояло лишь из сгоревших и замороженных газет. Голова и таз отпали, и перед Грейс остался лишь морозильный ларь, усыпанный черным пеплом.

— Кажется, мы убили ее, милая, — сказала она Дэйзи, отряхивая пепел с ладоней. — По-моему, мы избавились от нее насовсем.

Она опустила крышку и заперла ящик, а потом взяла Дэйзи на руки и отнесла наверх в ее комнату.

— Можно я сегодня с тобой посплю? — спросила ее Дэйзи.

— Я сама хотела тебя об этом спросить. Но я не хочу видеть Анку у себя в спальне.

— Но ей же будет так одиноко!

— Нет, не будет. Она может поспать в твоем шкафчике с остальными куклами.

— Но…

— Нет, Дэйзи. Мне кажется, ее надо получше почистить. Там, где я ее нашла… ну, там было очень много микробов. Там все болели воспалением легких, не так давно, и я не хочу, чтобы ты тоже заразилась.

Она уложила Дэйзи в ее кроватку и поцеловала ее.

— Все в порядке. Я оставлю свет на лестнице. А потом спущусь и запру кладовку, хорошо?

— Скажи Анке, что мы увидимся с ней утром. Поцелуй ее от меня.

— Хорошо, милая.

Грейс спустилась по лестнице. У двери в кладовку она остановилась и немного постояла — и лишь затем вошла. Морозильник был по-прежнему надежно заперт. Она постучала по крышке, но ответа не последовало. Она не знала, что делать с пеплом Бабы-яги, но собиралась подумать над этим утром.

А пока вышла в гостиную и открыла входную дверь. Ночь стояла тихая, прохладная и ясная, сквозь дубовые ветви проглядывала прибывающая луна. Она пересекла лужайку перед домом и оказалась на противоположной стороне улицы, где не было ничего, кроме деревьев и колючих зарослей.

Она подняла Анку перед собой и теперь отчетливо увидела, что кукла выжидающе смотрела на нее своими узкими глазами, будто спрашивая: «Что ты сделаешь со мной теперь, Грейс?». Может, поэтому бабушка Габриэлы наставляла ее никому не позволять фотографировать Анку. Всякий, кто их увидел бы, сразу бы понял, что кукла могла менять выражение лица, и какая-нибудь суеверная нянька забрала бы ее у девочки.

Анка служила для Габриэлы защитой от Бабы-яги, но ее сила не была безграничной. Внутри Анки теперь скопилось столько кошмаров, что она стала более опасной для детей, чем чумная крыса.

Многие вопросы по-прежнему оставались без ответов. Зачем Баба-яга убила Габриэлу? Если это действительно она затащила ее в лес и обглодала ее тело, то сделала ли она это просто от голода? Или хотела заставить Грейс унести ее из Тенистого приюта внутри Анки, чтобы получить возможность кормиться здоровыми детьми вместо слабых, недоедающих и больных шизофренией?

Разве могла она найти более невинный способ подобраться поближе к детям, как спрятаться внутри фарфоровой куклы?

Грейс не знала, что из этого было правдой, а что вымыслом. Если подумать, все это было безумием и больше походило на детские сказки. Но и ведьма в ее морозильнике была безумием, и если в Анке оставался хоть какой-нибудь след Бабы-яги, ей нельзя было позволить вернуться вновь.

— Dobra noc, Анка, — сказала она и, замахнувшись, изо всей силы забросила ее в колючки.

***

Через неделю с небольшим Майк Феррис вернулся с утренней пробежки, отвязал своего боксера по кличке Али и вошел на кухню.

— Ух! — сказал он Маргарет, стягивая с себя ветровку. — Там так холодно, что белкам, наверное, отморозило все яйца.

— Майк, — шикнула на него Маргарет. — Только не при Эбби!

Трехлетняя Эбби, сидевшая в своем кресле, возилась с тарелкой манной каши.

— Яйца! — повторила она и задергала ножками. — Яйца!

— Вот видишь? — сказала Маргарет. — Дети чувствуют всякие грубости.

— Грубости! — повторила Эбби. — Грубости!

— Да ладно тебе, — сказал Майк. — Вот что ее отвлечет.

Он поднял куклу с растрепанными светлыми волосами и белым фарфоровым личиком. Ее потрепанное серое платьице было сырым, но взгляд казался удивительно понимающим и ясным.

— Нашел в лесу, — сказал Майк. — Ну или Али ее вынюхал. Похоже, это какой-то антиквариат.

— Она грязная.

— Конечно, но ты же можешь сшить ей новое платье и вымыть волосы? Может, за нее дадут несколько баксов.

Эбби вытянула ручки:

— Куколка! — закричала она. — Хочу куколку!

— Вот тебе на! — сказал Майк. — Это же любовь с первого взгляда!

Маргарет подошла к Майку и взяла куклу у него из рук. Повертела ее, заглянула под платье, чтобы посмотреть, из чего она сделана.

— Хм… Она вся фарфоровая. Наверное, действительно антиквариат. Интересно, как она оказалась в лесу?

— Jestem głodny, — прошептал голос.

— Что ты сказал? — спросила Маргарет, обернувшись.

— Я голоден, — ответил Майк, хватая английскую булочку.

Маргарет нахмурилась и снова осмотрела кухню.

— Странно, но я уверена, что ты сказал что-то другое.

Майк подошел и поцеловал ее.

— Тебе, как обычно, показалось.

Но когда он ее целовал, кукла смотрела через ее плечо на Эбби и вдруг ее глаза сверкнули, будто внутри зажегся свет. Эбби прекратила барабанить ножками и недоуменно уставилась на нее, не моргая и открыв рот.

Ни одна другая кукла прежде не смотрела на нее так, будто хотела ее съесть.

Автор: Грэм Мастертон

@темы: дети, рассказы, сущности, старики и старухи, предметы и вещи, детские страхи, не своё

---

Крипи-штампы

[Скрёб-поскрёб]

Это не паста, но список к размышлению. Думаю, всякий сможет вспомнить три-четыре пасты, подходящих под каждый пункт. К слову, это совершенно не означает, что не нужно иногда использовать эти приёмы — я очень люблю, скажем, истории о том, что было найдено на какой-то непонятно кому принадлежащей флэшке...

* * *

Ниже приведен список вещей, которые слишком часто используют в страшных историях. Это не значит, что следует избегать их любой ценой (они и стали штампами потому, что могут весьма пригодиться в истории) – но и злоупотреблять не стоит. Если в своей пасте ты нашел что-то из нижеперечисленного, это своего рода предупреждение: чем больше штампов, тем выше вероятность, что читателю не понравится история.
Это перевод иностранного списка, собранный из моего старого перевода 2013 года и перевода вот этого анонимуса. Внес некоторые корректировки, добавил актуальные для нашей ветки сообщества штампы, убрал то, что у нас не встречается. Можешь добавить что-нибудь, если сам(а) вспомнишь. Но запомни: это список реальных клише, а не перечисление того, что бесит в крипипастах лично тебя.

И еще – это в первую очередь список клише, а не вещей, которых не должно быть в пасте. Если можешь написать хорошую историю со штампами – ради Бога.

ОСНОВНЫЕ

1. «Я знаю, вы мне не поверите…»/«Раньше я не верил в паранормальщину...»
2. Числа, 6, 13 и 666.
3. Герой думает, что все закончилось, а потом ВНЕЗАПНО случается нечто ужасное.
4. «Это все правда было», «Это не пиздеж, анон». Почему-то истории, в которых таких оправданий нет, получаются более правдоподобными.
5. КРОВЬКИШКИРАСПИДОРАСИЛО. Часто используется неумелыми авторами в бездарной попытке шокировать читателя.
6. Из первых слов/букв в абзацах складывается какая-то фраза, вроде "НЕ СМОТРИ ЧТО ПОЗАДИ ТЕБЯ". А если у меня сзади стена?
7. Слова "Ты следующий" в конце истории. Детский сад.
8. Рассказчик оказывается НЁХ, призраком или одержимым.
9. История начинается с чего-нибудь типа "У меня мало времени " или "Мне недолго осталось".
10. Эпичное комбо из трех предыдущих пунктов – рассказчик, написав текст, распространил некий вирус, который сначала зохавает его, а потом придет за читателем.
11. Если паста начинается со слов «Не читайте или будете прокляты», есть вероятность, что такую хрень и правда читать никто не станет.
12. Постоянные упоминания популярных в сообществе персонажей превращают крипипасту в фанфик.
13. ГГ просыпается в лаборатории или в подвале научного комплекса.
14. Паста про серийного убийцу начинается словами из газетного заголовка, вроде «10 ТРУПОВ, УБИЙСТВА ПРОДОЛЖАЮТСЯ».
15. «Надежды нет», «нет спасения». У меня вот еще есть надежда на спасение от подобной школьной безысходности.
16. Детишки-убийцы (и, соответственно, все штампы, содержащие в них – мультяшные злодеи-родители, мультяшные злодеи-хулиганы, непонятый обществом герой, аффект, дающий силу Супермена, и т. д.).
17. «Справедливое» возмездие за чьи-то злодеяния (мультяшные злодеи зачастую встречаются и здесь).
18. «У меня мгновенно поседели волосы».
19. Описание НЁХ во всех подробностях.
20. Злые тени.
21. Злые игрушки (обычно куклы).
22. «Краем глаза я увидел, как что-то промелькнуло…»
23. ОНИ. ОНИ – те, кого ты видишь краем глаза… ОНИ идут… ОНИ уже здесь…
24. «В зеркале был кто-то другой…»
25. «И тут я вспомнил, что брат умер три года назад…»
26. Повествование от первого лица с умирающим в конце рассказчиком. Это порождает так бесящие многих вопросы «А ЕСЛИ ОН УМИР ТО КТО ТАДА РАССКАЗЫВАЛ?». Ничто не мешает с самого начала писать в третьем лице, чтобы таких вопросов не было.

СМЕРТЕЛЬНЫЕ ФАЙЛЫ

1. ГГ зашел на сайт/поиграл в игру/открыл пару файлов на заброшенном носителе информации, после чего на компьютере появилась куча фото с педофилией, некрофилией, расчлененкой и прочими непотребствами. Дальше БСОД, перезагрузка, обоями на рабочем столе оказывается одна из этих картинок, и ГГ ничего не может сделать.
2. Сами по себе заброшенные носители информации. Нашел ноутбук, флешку, и т. д.
3. В Скайпе/Вконтакте неизвестный собеседник прислал какой-то странный файл, а потом удалился (или просто не отвечает).
4. Либо рассказчик нашел файл на сайте, который сразу после этого удалили.
5. Несмотря на очевидную подозрительность ссылки, ГГ всё равно переходит по ней просто из любопытства
6. И ТУТ ЖЕ начинается скачивание файл
7. И хотя файл весит 9000 террабайт, он скачивается за 5 секунд
8. И тут же сам запускается/открывается
9. Поаккуратнее с названиями и расширениями файлов. «Supersuicide.avi» - это «huinya.exe».
10. «На видео был я/моя комната!»
11. «Я не мог выключить компьютер!»
12. Выдумывание эффектов после просмотра файла. Все равно многие авторы таких историй не придумывают ничего оригинальнее тошноты, боли в голове и кровотечения.

ИГРЫ

1. Купил старый картридж, а там НЁХ!
2. Еще и создатель/продавец умер или сошел с ума!
3. Или ГГ скачал на странном сайте/получил по почте мод на игру и БЛЕА ПОСОНЫ ОН СТРАШНЫЙ ПЕСЕЦ.
4. ГГ желает поностальгировать по игре из детства.
5. В игре ВНЕЗАПНО появляются кучи насилия и расчлененки. См. про попытку шокировать.
6. Уничтоженная игра волшебным образом появляется вновь (еще хуже, если это повторяется несколько раз).
7. Явно невозможные вещи, вроде самоудаляющихся игр или идеальной защиты от копирования (Killswitch тут сел на оба стула). Туда же игры с графикой, звуком и геймплеем, которые находятся за пределами возможностей системы.
8. Игра знает имя рассказчика, хотя он его даже не вводил.
9. В игре НЕВЕРОЯТНО РЕАЛИСТИЧНЫЕ трупы, кровь, кишки и прочие отвратности
10. В определённый момент персонажа появляются НЕВЕРОЯТНО РЕАЛИСТИЧНЫЕ ЗЛОБНЫЕ КРАСНЫЕ (как вариант БЕЗДОННЫЕ ЧЁРНЫЕ или КРОВОТОЧАЩИЕ) ГЛАЗА, ГЛЯДЯЩИЕ В САМУЮ ДУШУ игрока, даже если этот персонаж состоит из трёх с половиной пикселей.
11. Да и вообще всячески рушит четвертую стену и потихоньку проникает в реальность.
12. В конце рассказчик говорит, что больше никогда не будет играть в эту игру.

Примечание: американская Creepypasta Wiki некогда была чуть ли не изнасилована убогими однообразными пастами про покемонов, поэтому в оригинальном списке под клише оттуда выводился целый раздел. Но у нас почти никому в голову писать про покемонов, к счастью, не приходит, поэтому я решил, что будет целесообразно этот раздел опустить.

ПОТЕРЯННЫЕ ЭПИЗОДЫ

1. «Я проходил стажировку на студии…» - чтоб вы знали, интернам на студиях обычно черновые версии эпизодов не показывают.
2. Эпизод попал на ТВ, хотя там были вещи, которые цензура никогда бы не пропустила.
3. Эпизод называется «Суицид [имя персонажа]», «Мертвый [имя персонажа]» или «Прощай, [имя персонажа]».
4. Плохое качество, размытое изображение, видно только, как кто-то из персонажей кого-то убивает.
5. СУПИРРИАЛИСТИЧНА!!!!11111 (игр тоже касается)
6. У персонажей вырезаны глаза.
7. Эпизод/шоу показывали только на определенной изолированной территории.
8. В эпизод вставлены кадры с реальным насилием.

Соус

@темы: не своё

---

Спасибо за это, спасибо за то

[Скрёб-поскрёб]

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

Дарлин Крэнц не была поэтом. Песенка просто возникла у нее в голове, да так там и осталась. И певицей она тоже не была, единственная ее попытка петь в хоре закончилась полным фиаско, но свою кошачью песенку она пела всякий раз, когда Джабел приносила ей подарок. Никто, кроме Джабел, ее не слышал, так что какое песенка могла иметь значение в бесконечном здании бытия?

Большую часть своего времени Дарлин проводила, занимаясь всякими мелочами по дому. Подобное одиночество стало ее убежищем в бурном и полном эмоциональных травм внешнем мире. Ее собственный тихий городок превратился в поле боя. Когда заходило солнце и вставала луна, особое тяготение ночного светила словно поднимало из сточных канав всевозможную грязь. Уже небезопасно выходить после наступления сумерек. Это было одной из причин, почему она завела кошку. Ей нужна была живая душа в этой ее самодостаточной вселенной.

Дарение подарков началось, когда Джабел была еще котенком размером не больше блюдца. Покувыркавшись в траве, она являлась домой с листиком или сучком, а иногда и с жирным червяком или слизняком и все это клала к ногам Дарлин. Дарлин этот жест был понятен. Она всегда поднимала особый шум из-за добычи Джабел, делая вид, что это — что бы оно ни было — настоящее сокровище, потом ждала, пока Джабел, позабыв о подарке, не скроется из виду, и лишь тогда выбрасывала его в пакет с мусором. Вот тогда-то к ней и пришла кошачья песенка — вскоре после того, как Дарлин выбрала Джабел в зоомагазине, еще до того, как киска получила имя.

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

Пропев песенку и изображая небывалую радость, Дарлин устраивала Джабел праздник, предлагая подарок в обмен на дар, обычно это было какое-нибудь лакомство или новая игрушка из универмага за углом. Тогда Джабел переворачивалась на спину и просила, чтобы ей почесали брюшко. Дарлин знала, что есть люди, считающие кошек холодными и безразличными, гордыми и высокомерными, неспособными на истинные чувства. Хотелось бы ей, чтобы эти глупые критиканы поглядели в глаза Джабел, когда разыгрывался этот их маленький ритуал.

Джабел быстро росла. Она стала довольно большой кошкой: хороших пропорций, черной как ночь и с белым пятном, которое сидело у нее на макушке будто шапочка. Джабел была самой обычной кошкой, деловым и серьезным потомком подзаборных котов и кошек, не претенденткой на какой-то там титул, но с особой, одной ей присущей красой. И она действительно была милой и доброй кошкой, идеальным животным для Дарлин, которая жила на небольшое наследство, а чтобы сводить концы с концами, обрезала купоны для рекламы в супермаркете и отказывалась от таких искушений, как кабельное телевидение.

Дарлин наблюдала за ужимками Джабел, делая вид, что занята, ожидая, когда кошка потянется и выгнет спину. Она думала, что в эти мгновения Джабел похожа на живой готический собор, великолепную архитектурную дань любящему, но со скверным характером богу. Даже моцион Джабел походил на ритуал подношения.

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

По мере того, как Джабел взрослела, менялись ее дары. Более невинные подарки сменились мышками и даже мелкими птицами. Разумеется, охота — у зверя в крови, а ни в коем случае не признак особой жестокости или злобы. Дарлин принимала дары с мягким порицанием, пытаясь донести до Джабел, что мертвые грызуны и воробьи не самые дорогие ее сердцу трофеи. Но Дарлин неизменно отдавала должное жесту и награждала намерение. Вытирая кровь и перья с озадаченной мордочки кошки, она пела свою кошачью песенку.

От новых сюрпризов Джабел не всегда легко было избавиться. Особенно если учесть, что умная кошка начала следить за Дарлин после того, как приносила свое сокровище, и казалось, могла делать это часами. Даже покатавшись, чтобы ей почесали брюшко, Джабел ложилась и глядела на хозяйку, в то время как сама Дарлин продолжала изображать удовлетворение. Когда Джабел наконец убредала в другую комнату или покидала дом через кошачью дверцу в кухонной двери, чтобы обойти дозором двор, Дарлин укладывала застывший трупик в непрозрачный целлофановый пакет и крепко его завязывала. Во всяком случае, память Джабел с возрастом не улучшилась. Кошка никогда не дулась из-за этих загадочных исчезновений.

Целлофановые пакеты отправлялись в металлический бак, который дважды в неделю опустошал городской мусорщик, собравший в один пакет обычный мусор Дарлин, а в другой то, что шло в переработку: бумагу, пластик, бутылки и консервные банки. Если у мусорщика и были какие жалобы на мешки с крохотными хвостами, крыльями, ногами и клювами, вслух он о них никогда не упоминал. Дарлин оставляла ему на чай, а на Рождество вынесла фруктовый пирог.

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

После того, как Джабел по совету ветеринара стерилизовали, Дарлин оставалось только смотреть, как кошка уныло и ко всему безразлично бродит по дому. На время ее дух и усы обвисли. Дарлин чувствовала, что в этом есть доля и ее вины, но сознавала, что это к лучшему. Ветеринар сказал, что, учитывая прогулки Джабел, Дарлин лишь чудом не стала бабушкой. Котята — товар неходовой. Раздать бы их не удалось, а сама мысль о том, что их усыпят, казалась невыносимой. И у Дарлин был не тот темперамент, чтобы устроить дома кошачью ферму вроде тех женщин, что всегда фигурируют в шутках соседей кошатников. Одной кошки для нее было вполне достаточно.

Но исцеление Джабел было быстрым и полным. Через каких-то пару недель она вновь стала самой собой, но без былой фривольности. Тело ее уплотнилось, мех стал жестче, темнее. И золотые глаза глядели теперь из глубоких глазниц. Она стала намного более серьезной кошкой и еще лучшей компаньонкой для Дарлин.

Джабел стала больше времени проводить в доме. Но когда она выходила на улицу, ее былые пределы — забор, ворота, дорога — растворились, чтобы уступить место дальним горизонтам. Она начала странствовать по всему городу. Эта новая для Джабел география тревожила Дарлин, которая сама ничего большего не желала, кроме как оставаться в крепких стенах собственного дома и сада.

На рынке, в магазинах и в церкви знакомые то и дело упоминали, что видели, как ее кошка бежит по какой-нибудь отдаленной улице, по чужому району, пересекает опасные автомагистрали. Дарлин подумала, не забить ли ей кошачью дверцу, но отказалась от мысли держать Джабел пленницей. Как бы ни беспокоили ее путешествия кошки, она испытывала и определенную гордость, восхищаясь смелостью и любопытством Джабел. Опасность, как знала Дарлин, есть цена свободы.

Даров не было долгие месяцы, никаких жуков, мышей или птиц, даже ни одного сухого листика, которыми Джабел когда-то так любила хрустеть. Дарлин вдруг осознала, что всю осень не пела кошачьей песенки. Но потом заботливая привязанность Джабел вернулась. Дарлин возилась на кухне, когда почувствовала холодок на уровне коленей. Она знала, что это внезапный сквозняк от кошачьей дверцы. И конечно, следом за сквозняком появилась проведшая ночь в городе Джабел. Присев у тапочка Дарлин, кошка потрясла тем, что держала в зубах. Дарлин вздохнула. Она было подумала, что это какой-то мелкий зверек, но быстро сообразила, что перед ней человеческий палец. Впервые в жизни Дарлин ударила свою кошку. Потом тут же подхватила Джабел на руки и принесла ей свои извинения. То, как и почему эта ужасающая дрянь оказалась там, где ее подобрала Джабел, не кошкина вина.

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

Завернув отрезанный палец в бумажное полотенце, Дарлин положила его в раковину и под взглядом Джабел пошла звонить в полицию. Когда на том конце ответили, она повесила трубку. Она подвергает опасности себя и свою кошку. Кто может знать, что скажут или сделают полицейские? В лучшем случае история окажется в газете и, вероятно, с фотографией. И чего ради? Палец уже безвозвратно потерян. Он слишком уже съежился, чтобы его можно было пришить, тут бессильны даже чудеса современной медицины.

Когда взгляд Джабел отпустил ее, Дарлин нашла чистый черный целлофановый пакет. Но это же не имеет смысла. Мусорный бак может перевернуть ветром. Еноты шастают повсюду. Если мусорщик найдет палец, торчащий из рваного пластикового пакета, Дарлин никак не сможет этого объяснить. Даже если она рассмеется над нелепостью самой мысли о беседе с полицейским, которой может потребовать такая находка.

Завернув палец в алюминиевую фольгу, Дарлин убрала его в морозилку. Ей нужно время, чтобы все обдумать. Джабел она обнаружила растянувшейся на коврике в ванной и долго громким голосом (скорее твердым, чем суровым) читала кошке нотацию. Разумеется, кошка понятия не имела о причинах столь длинной речи хозяйки и перевернулась на спину, чтобы ей почесали брюшко.

Три ночи спустя Джабел принесла домой новый сувенир. Он почти прятался у нее во рту. Кошка потерлась о ногу хозяйки, потом выплюнула ей под ноги чей-то глаз. Целый и неповрежденный глаз лежал на ковре в гостиной. Он как будто уставился на стену, где Дарлин развесила семейные фотографии.

С глазом управиться было сложнее. Он вроде был в порядке, но когда Дарлин ткнула в него салфеткой, из него начало сочиться какое-то желе. Ей пришлось соорудить совок из фольги, которым она переправила глаз в пустую консервную банку из-под редиски, а банку боком запихнуть в холодильник.

Дарлин была настолько расстроена этим глазом, что позабыла спеть Джабел кошачью песенку. Кошка же требовала своего — завывая, прыгала со стула на стол и обратно. Приятно было знать, что Джабел и вправду узнает мотивы и чувствует себя такой обделенной.

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

Дарлин выглянула в окно на полускрытую туманом луну, магнит, вытягивающий из его логова зло. Почесывая кошке брюшко, она объясняла ей, что времена настали сложные и что в сложные времена особенно важно держаться правил, хотя бы и самой установленных. Ошметья чужого кошмара, конечно, очень привлекательны, но следует бежать от соблазна и оставлять их, где лежат. Опасность случайного насилия не стоит путать с безделушками или цветами.

Джабел зевала.

Дарлин решила не смотреть больше новости по телевизору. Хотя она не совсем верила, что новости оказывают какое-то воздействие на Джабел, но кто скажет, что это не так. В каждом репортаже говорилось о гнили в городе, о стычках, об ужасных несчастных случаях, о зверских преступлениях, об обманах. По совету друзей она установила систему безопасности, которая должна была поднимать тревогу, если взломщик сломает невидимую печать. Ей также пришлось купить большую морозилку, поскольку Джабел продолжала собирать урожай с чужих улиц.

В консервных банках, в упаковках, в бутылках, коробках, бумажных пакетах и в пергаменте хранились у Дарлин части преступника или жертвы или того и другого, замороженные в ее собственном холодильнике. У нее были кусочки лица, обрывок скальпа, уши, пальцы ног, сама нога с вытатуированным на ней созвездием, полный набор мужских гениталий и сердце, больше смахивающее на печень. Сколько бы раз она ни пыталась вразумить Джабел, ее попытки терялись в кошачьем порыве угодить, дать что-нибудь от себя в обмен на исходящие от Дарлин любовь и тепло. И заслужить справедливую награду.

«Спасибо за это, спасибо за то,
Есть мало столь милых и добрых котов».

Время от времени Дарлин рассматривала свой тайный склад даров — недвижных, безмолвных, окостеневших под действием холода и времени, даров, которым вернули мир, простили, исцелили, превратили в магию, искупили, обратили в ледяной кристалл. Она дала своей коллекции имя — Эррол. Наделила Эррола историей, прошлым, настоящим и, что самое важное, будущим. Она краснела, признаваясь себе в том, что чувствует себя теперь не столь одинокой.

Джабел старела и становилась ленивой, но Дарлин побуждала ее выходить на охоту, дарила лакомствами и похвалами и, разумеется, кошачьей песенкой.

Автор: Харви Джейкобс

@темы: животные, рассказы, не своё

---

Лифт не работает

[Скрёб-поскрёб]

1

На табличку «Лифт не работает» я обратил внимание в тот день, когда мы переезжали с Лиможа на Пестрака. Мои родители не имели собственной квартиры, и из-за этого нам частенько приходилось менять адрес. В свои одиннадцать лет я уже без истерики относился к подобным обстоятельствам.

Стояла невыносимая летняя жара. В салоне нашего (точнее, папиного) «BMW» было душно, и я поспешил выбраться из него.

— Твою мать! — услышал я вопли одного из грузчиков. — Грузовой не работает. Мы сдохнем прежде, чем всё это поднимем на шестнадцатый этаж.

— Пускай доплачивает! — раздался голос другого грузчика. — Скупердяй очкастый.

Папа с кем-то разговаривал по мобильнику и не выходил из машины. Разгрузка мебели началась без него. Командовал ею белобрысый дядька в жёлтой майке и рабочих штанах.

Я вошёл в подъезд, следуя за грузчиками, которые потащили моё кресло-кровать вверх по ступенькам. Остановился на лестничной площадке и дождался, когда они преодолеют два лестничных пролёта. Хотел уже идти за ними, но передумал, увидев двери грузового лифта с табличкой «Лифт не работает». Не было бы этой таблички, я, наверное, прошёл бы мимо.

Двери грузового лифта находились в той же стене, что и двери пассажирского. На противоположной стене висели ржавые почтовые ящики.

Подъезд был грязным и нуждался в капитальном ремонте. Старая зелёная краска частично осыпалась. В одном из углов под потолком колыхалась чёрная паутина, и по ней ползал здоровый жирный паук.

Я нажал несколько раз на кнопку вызова грузового лифта и, потеряв интерес к нему из-за того, что ничего не произошло, двинулся к пассажирскому, но не успел сделать и трёх шагов, как за моей спиной раздался странный скрежет.

Я обернулся и увидел, как нехотя, рывками, стали раздвигаться двери грузового лифта. Я зачарованно уставился на них. Работает всё-таки, пронеслось в голове. Любопытству моему не было предела, мне ужасно захотелось заглянуть в открывающуюся кабину.

Я вздрогнул из-за того, что встретился взглядом со своим отражением. К стене кабины, которая бросилась мне в глаза сразу после открытия дверей, было прикреплено большое овальное зеркало. Видимо, кто-то из жильцов давным-давно решил, что ему здесь место. Оно было старое, слегка запыленное, с трещиной, рассекающей его сверху вниз на две неравные части.

Я вошёл в лифтовую кабину и приблизился к панели управления со старыми прямоугольными кнопками. Не долго думая, я нажал кнопку с цифрой 16. Двери лифта медленно с неприятным скрежетом начали закрываться. Мне показалось, что им не хватает силёнок делать это быстрее.

— Давай, старый пердун! Ну же! — поторопил я лифт, словно он был живым существом.

Двери послушно сдвинулись. Правда, на это у них ушло секунд двадцать, а то и больше. Дальше меня ждало разочарование — лифт не тронулся с места. Даже не дёрнулся. Я нажал на кнопку с цифрой один и стал её удерживать, пытаясь таким образом заставить двери открыться. В старых лифтах такой приём срабатывал. В этом же не сработал, хотя он тоже был не новым.

Мои ладони покрылись потом, и сердце забилось сильнее. Но я не паниковал. Не имелось в этой ситуации ничего страшного — я попадал в передряги и похуже.

Самое большое, на что я мог нарваться, это на подзатыльник от батьки. Одним больше, одним меньше. И то, это в том случае, если мне придётся доставать из кармана шортов мобильник и звонить ему.

А звонить я ему не собирался. Вместо этого начал нажимать все подряд кнопки панели управления лифта. Сначала прошёлся пальцами по кнопкам с цифрами, затем вдавил кнопку «стоп» и следом за ней кнопку аварийного открывания дверей. Не получив никакого результата, тиснул указательным пальцем кнопку вызова «диспетчера» и почувствовал, как краснеют мои уши и щёки.

В динамике, находящемся вверху панели управления, что-то шикнуло и замолчало. Через две секунды опять что-то затрещало и зашипело.

— Я приду за тобой, — раздался из динамика мужской голос. — Сиди тихо и жди.

Волосы на моей голове зашевелились, и я понял, что наступило время звонить папе. Дрожащей рукой я вытянул из кармана «Нокию» и набрал его номер. В мобильнике послышались длинные гудки. В это же время кто-то снаружи зашкрябал по раздвижным дверям то ли шилом, то ли отвёрткой, то ли ещё чем-то подобным. Я затаил дыхание. Звук был ещё тот — нервишкам не в радость — как будто кто-то орудовал шилом не по дверям, а по чему-то живому, реагирующему писком на всё это издевательство.

— Алло! — наконец-то откликнулся мой родич.

— Папа! — закричал я в трубку.

— Говори,— ответил он грубо и неприятно.

— Папа, я застрял в лифте!

— Я рад за тебя, — сказал папа, — но мне срочно нужно на работу.

У меня отвисла челюсть. И я не сразу нашёлся, что ему сказать.

— Папочка, ну, пожалуйста, — захныкал я, — забери меня отсюда.

Но было поздно — отец прервал связь. Меня это не устроило, и я вновь набрал номер его телефона. Он не отвечал, и это было очень странным, на него непохожим. Неужели он оставит меня одного в закрытом неисправном лифте? Неужели он спокойно поедет на работу, зная, что у меня возникли серьёзные проблемы? Нет, он так не поступит.

Шкрябанье становилось всё более и более громким. Тот, кто орудовал шилом или чем-то ещё подобным, стал прикладывать намного больше усилий. Было непонятно, зачем он это всё делал. Чего он хотел этим добиться?

— Кто там? — заскулил я.

Шкрябанье прекратилось.

— Тебе страшно, да? — спросила какая-то девочка.

— Очень… Ты кто?

— Я Марина.

— Мариночка, пожалуйста, позови кого-нибудь.

— Этого лучше не делать.

— Почему?!

— Если я его позову, будет плохо… совсем плохо.

— Позови кого-нибудь другого.

— Кроме него здесь нет никого. Я тут одна.

— Не говори глупости! — заорал я. — Такого не может быть! Звони в любую квартиру и зови кого-нибудь из взрослых.

Лифт резко дёрнулся, и свет в кабине стал невыносимо ярким. Я зажмурил глаза.

— Ты успокойся и сиди, — посоветовала девочка. — Так лучше, я знаю. Чем сильнее тебя одолевает страх, тем больше он приобретает силы.

— Он — это кто?

— Он — это лифт. Если он тронется с места, ты умрёшь.

2

К яркому свету добавился запах горящей пластмассы. И сквозь верхнюю решётку вентиляции заструился чёрный дымок. Я проглотил ком, подступивший к горлу, и застучал кулаком по двери лифта.

— Марина! — заорал я. — Помоги, пожалуйста. Тут дым.

— Я не смогу тебе помочь, если ты не будешь меня слушать.

— Пожар, Марина! Пожар!

— Мне жаль тебя, — ответила она на это спокойным голосом.

— Я не хочу умирать,— зарыдал я, и по стене кабины, с той стороны, где находилась панель управления, громыхнул удар. Кто-то с нечеловеческой силой приложился к стене лифта, так, что он пошатнулся.

— Сядь на пол и закрой глаза, — прошептала Марина.— Попробуй успокоиться.

Я опустился на пол, глубоко вдохнул и хорошенько выдохнул. Зашипел динамик. Я закрыл глаза, и тут же кто-то шкрябанул лифт снизу.

— Марина, мне страшно.

Шкрябанье повторилось.

Девочка не откликнулась, и я заподозрил неладное.

— Марина, ты где? — заскулил я. — Мариночка.

В ответ тишина.

Надо срочно звонить маме — она поможет! Она не предаст и не бросит. Она не такая, как папа. Как только я подумал о маме, мне стало легче. А самое главное, всё затихло — ни шкрябанья тебе, ни ударов, словно и не было ничего. Двери лифта дёрнулись и слегка приоткрылись. Сквозь образовавшуюся щель я увидел ржавые почтовые ящики. Я попытался сам раздвинуть дальше двери, чтоб можно было выбраться, но они не поддались. Зато я увидел маму: она отступила на шаг назад и очутилась в поле моего зрения.

— У нас есть целый час, — пробормотала мама, и к ней приблизился белобрысый дядька, тот самый, что командовал отгрузкой.

Он обвил её хрупкие плечи руками, прижал к себе и произнёс:

— Теперь мы будем с тобой видеться чаще. У тебя не муж, а лопух.

— Это точно, — пропела мама и чуток отстранилась от него. Он улыбнулся ей, и она, став на цыпочки, потянулась губами к его губам, игриво вытянув кончик языка.

Рука дядьки скользнула ниже маминой талии, и я заорал во всю глотку:

— Мама, помоги мне! Мама!

Но никакой реакции со стороны мамы и белобрысого козла не последовало. Они продолжали в том же духе, что и начали.

— Мама! Мама! Мама! — не успокаивался я и орал до тех пор, пока мой голос не охрип.

Двери раздвинулись ещё немножко шире, позволив протянуть мне руку, чтоб схватить маму за локоть. Я уже практически дотянулся, но двери совершили подлость — они резко зажали руку. И так сильно её сдавили, что перед моими глазами замелькали звёздочки.

Лифт тронулся и стал подниматься вверх. Я с ужасом осознал то, что меня ждёт. Боли я не почувствовал — руку отрубило в считанные секунды. Фонтан крови залил всю кабину.

Когда я очнулся, то не сразу понял, почему рука на месте. Медленно до моего сознания дошли мысли о том, что в реальности мне ничего не отрубало. Видимо, после того, как мне сильно сдавило руку, я потерял сознание, и мой мозг погрузил меня в кошмарное видение.

Двери лифта были полуоткрыты, и за ними царила кромешная тьма. Я мог попытаться выбраться наружу. Только вот этого мне совершенно не хотелось. Что меня ждало снаружи, одному чёртову лифту было известно. Куда он меня приволок? В чём заключался его следующий подвох?

Двери дрогнули и открылись полностью. В темноте что-то зашевелилось и поползло, загребая своим телом обломки стекла или железа, а может быть, того и другого.

Я поднялся на ноги и попытался разглядеть, что за тварь ко мне приближается. Но ничего не увидел. Больше всего мне не нравилось то, что свет, горящий в лифте, даже капельку не освещал того, что находилось за его пределами.

Тварь приближалась всё ближе и ближе. Вспышка света за пределами лифта озарила на миг коридор, и я успел увидеть похожую на аллигатора огромную нечисть, действительно ползущую по разбитому стеклу. У неё булькали мозги в открытой черепушке, как это делает гороховая каша в кастрюльке на большом газу. И часть их переваливала через края.

Ещё одна вспышка — эта мощная зубастая тварь сократила расстояние вдвое и раскрыла пасть. Я прижался к стене, считая секунды до её нападения.

Неожиданно из темноты раздался голос папы:

— Что с тобой, сынок? Выходи. Неужели ты не видишь, лифт не работает.

Совсем близко захрустело на полу стекло. Вспышка света показала, что нечисть практически достигла лифта. Всё — ей осталось сделать последний резкий рывок.

Ещё секунда и её острые зубы сомкнутся на моём теле. Всё! Всё! Это будет прямо сейчас!

Вопреки всему я рванул в темноту навстречу твари. За спиной лязгнули двери, и темнота тут же рассеялась. Я увидел удивлённого отца, ржавые почтовые ящики на стене и грузчиков, пытающихся впихнуть стол-книгу в пассажирский лифт.

— Я не могу понять, — хохотнул отец, — чего это тебя так перекосило.

Я бы ему рассказал, но сомневаюсь, что он бы мне поверил.

Автор: Булахов А. А.

@темы: рассказы, сущности, предметы и вещи, не своё

---

Г. Уэллс "Цветение необыкновенной орхидеи"

[Скрёб-поскрёб]

Покупка орхидей всегда дело несколько рискованное. Перед вами темный комок каких-то высохших тканей, а в остальном вы должны довериться, смотря по вкусу, или собственному выбору, или уговорам аукционщика, или просто счастливому случаю.

Растение может оказаться или почти совсем мертвым, или оно может оказаться покупкой, в которой вы не раскаетесь, хотя только-только оправдаете затраченные деньги. Иногда же — сколько бывает и таких случаев! — покупателю посчастливится, и перед его восхищенными глазами каждый день начнут раскрываться всё новые прелести; богатство нежных красок, причудливый изгиб невиданных лепестков, неожиданная мимикрия... Всего один тонкий зеленый стебель, а на нем цветут и гордость, и красота, и доход, и может быть — даже бессмертие. Ведь этому чуду природы понадобится особое имя, а что лучше имени владельца? Например, «Джонсмития»?! Что ж, бывают названия и похуже.

Может быть, именно надежды на подобное счастливое открытие побудили Уинтер-Уэддерберна стать постоянным посетителем цветочных аукционов, а возможно, что ему решительно нечего было делать и ничто на свете его не интересовало. Застенчивый, одинокий, по натуре бездеятельный, он был достаточно обеспечен, чтобы не нуждаться, но недостаточно энергичен, чтобы искать занятий, требующих усилия. Он мог бы, пожалуй, коллекционировать марки или монеты, или переводить Горация, или переплетать книги, или открывать новые разновидности диатомовых водорослей. Но случилось так, что он выращивал орхидеи, гордясь своей единственной оранжерейной.

— У меня предчувствие, — сказал он как-то за утренней чашкой кофе, — что сегодня со мной должно что-то случиться.

Говорил Уэддерберн не торопясь, так же медленно, как двигался и думал.

— Не надо так говорить, — сказала экономка (она приходилась ему дальней родственницей). В ее понимании «что-то случится» имело только один, и притом самый печальный смысл.

— Вы меня не так поняли. Я не имел в виду ничего дурного, хотя... вряд ли я сам знаю, что имел в виду. Сегодня, — продолжал он, помолчав, — у Питерса будут продавать партию растений из Индии и с Андаманских островов. Поеду-ка и я взглянуть на них. Может, случайно мне и попадется что-нибудь хорошее. Вот и оправдается мое предчувствие.

Он протянул экономке пустую чашку.

— Вы говорите о цветах, собранных несчастным молодым человеком, о котором вы мне как-то рассказывали? — спросила она, наливая ему кофе.

— Да, — задумчиво ответил он, с ломтиком поджареной булки в руке. — Никогда со мной ничего не случается, — размышлял он вслух. — Почему бы это? Чего только с другими не бывает! Возьмите Харвея: на прошлой неделе — в понедельник он нашел шестипенсовик, в среду все его цыплята заболели вертячкой, в пятницу возвратился из Австралии его родственник, а в субботу Харвей сломал ногу. Какой вихрь переживаний! А у меня?..

— Пожалуй, я бы обошлась без такого вихря, — сказала экономка, — да и вам это было бы вредно.

— Возможно, что такие переживания и не всегда приятны. Но со мной, увы, вообще ничего не случается. Когда я был мальчишкой, со мной не бывало никаких происшествий. Когда вырос, ни разу не влюблялся. Никогда не был женат!.. Даже не представляю, как люди себя чувствуют, когда что-нибудь случается, что-нибудь действительно необыкновенное... Этому собирателю орхидей, когда он погиб, было всего тридцать шесть лет — он был на двадцать лет моложе меня. А он успел два раза жениться и один раз развестись, четыре раза переболеть малярией и раз сломать бедро. Однажды он убил малайца, и раз сам был ранен отравленной стрелой. В конце концов погиб от пиявок в джунглях... Само собой, всё это беспокойно, но зато как интересно! Кроме, пожалуй, пиявок...

— Я уверена, — убежденно вставила экономка, — ему это было вредно.

— Может быть! — Уэддерберн взглянул на часы. — Двадцать три минуты девятого. Я поеду поездом одиннадцать сорок пять, так что времени еще много. Я думаю надеть легкий пиджак — ведь еще совсем тепло, — серую фетровую шляпу, коричневые туфли. Думаю...

Он взглянул в окно на совершенно ясное небо, на залитый солнцем сад, затем — с легким сомнением — на лицо своей родственницы.

— Мне кажется, — сказала она твердо, — раз вы едете в Лондон, надо взять зонтик. Погода быстро меняется, а до станции отсюда далеко.

Из Лондона Уэддерберн возвратился несколько возбужденный.

Он приехал с покупкой! Редко случалось, чтобы он сразу решался, но на этот раз решился сразу и купил.

— Это Ванды, — перебирал он купленные орхидеи, — вот это Дендробиум, а здесь — несколько видов Палеонофиса.

Пока ел суп, он с нежностью посматривал на свои покупки. Растения были разложены перед ним на белоснежной скатерти, Уэддерберн медленно ел и всё рассказывал и рассказывал о них экономке. У него давно вошло в привычку по вечерам заново переживать вместе с ней, к их обоюдному удовольствию, свои поездки в Лондон.

— Я же знал, что сегодня со мной что-нибудь да случится. Вот я и купил всё это! Уверен, что некоторые из них, понимаете, хоть некоторые, должны оказаться замечательными. Не знаю — почему, но я просто уверен. Так уверен, будто кто-то мне обещал.

— Вот этот, — указал он на сморщенный клубень — точно не установлено, какой. Может быть, Палеонофис, а может быть, и нет. Вдруг это новый вид орхидеи, даже какой-нибудь новый род! Это последняя орхидея из тех, которые собрал бедняга Бэттен.

— Не нравится она мне, — заявила экономка. — Уж очень безобразная форма у этого клубня!

— По-моему, он просто без всякой формы.

— Как противно торчат вот эти штуки, — твердила она.

— Ничего, завтра упрячу их в горшок.

— Точно паук, который притворился мертвым, — сказала экономка.

Уэддерберн улыбнулся и, чуть наклонив голову набок, снова оглядел сморщенный клубень:

— Он, конечно, некрасив, этот жалкий комочек, но нельзя о таких растениях судить, пока они в сухом состоянии. Из каждого может выйти очень, очень красивая орхидея. Завтра у меня будет много дела! С вечера я всё обдумаю, а завтра уж примусь высаживать.

— Бедняга Бэттен! Его нашли не то мертвым, не то умирающим в мангровом болоте, — продолжал он через некоторое время, — а под ним одну из этих самых орхидей, раздавленную его телом. До этого он несколько дней болел какой-то местной лихорадкой. Кажется, даже был без сознания. Эти тропические болота такие страшные... Говорят, всю кровь до последней капли из него высосали пиявки в джунглях!.. Кто знает, может быть, именно этот цветок и стоил ему жизни.

— Цветку, по-моему, это ценности не прибавляет!

— Жена пусть слезы льет, обязан муж трудиться, — глубокомысленно заметил Уэддерберн.

— Подумать только, умирать и в таких условиях, в мерзком болоте! Болеть лихорадкой, а кроме хлородина да хинина и принять нечего. Предоставьте мужчин самим себе, они и будут жить только хлородином и хинином. А вокруг ни души, кроме противных туземцев! Говорят, андаманские островитяне — самые ужасные дикари, и уж во всяком случае ухаживать за больными они не умеют, кто же их там обучит как следует? И для чего жизнью жертвовать? Чтобы у людей в Англии были орхидеи!

— Что и говорить! Приятного в этом мало, но есть люди, которым такие приключения, кажется, нравятся, — сказал Уэддерберн. — Как бы то ни было, туземцы в его партии были достаточно цивилизованными, чтобы сохранить коллекцию, пока не вернулся его коллега-орнитолог из внутренних районов острова. Правда, они не разобрались в разновидностях орхидей и к тому же дали им завянуть. Хотя, знаете, от этого цветы мне кажутся лишь интереснее...

— Не интереснее, а отвратительнее. Я бы боялась, ведь на них, может быть, сидит лихорадка. Представить себе только: на этих уродах лежало мертвое тело... Я об этом раньше не подумала. Как хотите: мне кусок в горло не лезет!

— Хорошо, я уберу их со стола и положу на подоконник. Мне их там будет не хуже видно.

Несколько дней Уэддерберн почти не выходил из своей жаркой и влажной теплицы: всё возился с древесным углем, кусками тикового дерева, мхом и другими тайнами, известными любителям орхидей. Он считал, что для него настало замечательное, полное неожиданностей время. По вечерам, в кругу друзей, он не уставал рассказывать об орхидеях, снова и снова повторяя, что ждет от них чего-то необычайного.

Несмотря на тщательный уход, несколько орхидей из вида Ванда и Дендробиум погибли, но странная орхидея вскоре начала проявлять признаки жизни. Уэддерберн был в восторге. Как только он заметил, что орхидея оживает, он сразу позвал экономку, которая варила варенье.

— Вот это почка, — объяснял он. — Вот здесь скоро появится множество листьев. А эти штучки, которые пробиваются тут наружу, — воздушные корни.

— Они мне напоминают растопыренные белые пальцы, торчащие из бурого комка. Не нравятся они мне! — сказала экономка.

— Но почему?

— Не знаю. У них такой вид, точно хотят меня схватить. Нравится так нравится, противно так противно, — ничего с этим не могу поделать!

— Может, это только мне так кажется, но я не помню другой орхидеи с такими воздушными корнями. Смотрите, они чуть-чуть сплющены на концах!

— Нет, не по душе они мне, — повторила экономка, поежилась, точно ее знобило, и отвернулась. — Знаю, что глупо... Мне, право, жаль... а вам-то еще они так полюбились, — но я не могу забыть этот труп.

— Ну, может, он лежал и не на этом именно месте. Это просто моя догадка.

Экономка пожала плечами.

— Как бы там ни было, а эта орхидея мне совсем не нравится, — твердила она.

Уэддерберна и на самом деле немного обидело ее отвращение к орхидее. Однако это нисколько не помешало ему, когда вздумается, разговаривать со своей родственницей об орхидеях вообще и этой — в частности.

— Странная вещь — орхидеи, — сказал он как-то, — в них столько сюрпризов и неожиданностей. Знаете, сам Дарвин изучал их опыление и доказал, что у обыкновенной орхидеи такое строение, чтобы мотыльки могли легко переносить пыльцу от цветка к цветку. И что же? Оказывается, есть множество известных нам орхидей, строение которых препятствует обычному опылению. Например, некоторые Циприпедиумы. Среди известных нам насекомых нет таких, которые могли бы их опылить. А у иных Циприпедиумов вовсе нет семян.

— Но как же в таком случае они размножаются?

— Специальными отводками, клубнями, вот такими отростками. Это объяснить нетрудно. Загадка в том, для чего тогда цветы?

— Очень возможно, — продолжал он, — что и моя необычная орхидея может оказаться в этом смысле исключительной. Если так, я буду ее изучать. Мне давно хотелось стать исследователем, как Дарвин, но до сих пор всё было некогда или что-нибудь мешало. Сейчас начинают распускаться листья. Ну, пойдите же на них поглядеть!

Но экономка сказала, что в оранжерее чересчур жарко: голова разбаливается. Она ведь видела орхидею совсем недавно. Некоторые воздушные корни, теперь уже длиной свыше фута, к сожалению, напомнили ей длинные жадные щупальца. Даже во сне ей привиделось, будто они растут с невероятной быстротой и все тянутся к ней. Нет, она твердо решила, что больше на цветок и не взглянет.

Пришлось Уэддерберну восхищаться листьями необычайного растения в одиночестве. Они были, как всегда, широкие, но необычно блестящие, с темно-зеленым глянцем и с ярко-красными пятнами и точками у основания. Таких листьев у других орхидей он до сих пор не встречал.

Растение поставили на низкую скамейку, около термометра, рядом с нехитрым приспособлением — краном, вода из которого, падая на горячую трубу, проложенную в теплице, помогала сохранять здесь необходимую влажность.

После обеда Уэддерберн теперь только и делал, что гадал, как будет цвести необыкновенная орхидея.

Наконец, это великое событие свершилось!

Не успел он как-то раз войти в маленький стеклянный домик, как догадался, что орхидея распустилась, хотя большой Палеонофис и закрывал угол, где стояла его новая любимица. Воздух был напоен особым ароматом, пряным и душистым; он подавлял все остальные запахи в этой тесной, насыщенной испарениями теплице.

Едва уловив это благоухание, Уэддерберн бросился к орхидее.

Да! На трех свисающих, стелющихся побегах раскрылись огромные пышные цветы. От них и шел опьяняющий аромат, душистый и приторно-сладкий. В радостном восхищении Уэддерберн замер перед расцветшим растением. Лепестки крупных белых цветов были покрыты золотисто-оранжевыми прожилками. Самый нижний стебель извивался сложными кольцами, и местами к золоту примешивался чудесный голубовато-пурпурный оттенок.

Уэддерберн сразу понял, что его орхидея — совершенно нового, неизвестного вида.

Но какой невыносимый аромат! И какая нестерпимая жара!..

Цветы вдруг поплыли перед его глазами...

Он захотел проверить температуру. Нагнулся к термометру.

Внезапно всё зашаталось. Кирпичи под ногами заплясали. За ними — белые пятна цветов, потом — зеленые листья. И, наконец, вся оранжерея, казалось, наклонилась вбок и куда-то поплыла...

В половине пятого экономка, как обычно, приготовила чай. Однако Уэддерберн не приходил.

«Наверное, молится на эту ужасную орхидею», — подумала она и подождала еще десять минут.

«Нет, должно быть, у него часы остановились. Придется пойти его позвать».

Она пошла прямо в оранжерею, приоткрыла дверь и позвала его. Никакого ответа. Душный воздух теплицы был насыщен сильным запахом цветов. Что-то лежало на кирпичном полу между трубами отопления. Минуту она стояла в оцепенении.

Уэддерберн лежал лицом вверх под самой орхидеей. Воздушные корни ее теперь не извивались отдельными щупальцами в воздухе, а, тесно переплетенные в клубок серых жгутов и туго натянутые, впивались в его шею, подбородок и руки.

Она ничего не поняла. Потом разглядела, что к нему властно протянулись торжествующие щупальца и под одним из них по его щеке струйкой сочится кровь.

Она вскрикнула, кинулась к Уэддерберну и попыталась оттащить его от воздушных корней, которые присосались к нему как пиявки. Она обломала два отростка: из них закапал красный сок.

Теперь и у нее закружилась голова. Как они впились в него! Изо всей силы она старалась разорвать крепкий жгут, но внезапно и Уэддерберн, и белые цветы поплыли у нее перед глазами. Ей стало дурно, но поддаваться было нельзя. Оставив Уэддерберна, она быстро распахнула дверь: секунду она глотала свежий воздух. Тут ее осенило вдохновение.

Схватив цветочный горшок, она перебила им стекла в конце оранжереи. Затем быстро вернулась и с новыми силами стала оттаскивать безжизненное тело Уэддерберна. Орхидею она сбросила на пол. Цветок всё еще крепко цеплялся за свою жертву. Вне себя от ужаса, она вытащила на свежий воздух Уэддерберна вместе с орхидеей.

Теперь она догадалась оборвать один за другим все корешки и затем, освободив от них Уэддерберна, оттянула его прочь от страшного растения.

Он был мертвенно бледен. Из множества круглых ранок сочилась кровь.

В это время из сада подошел работник, нанятый Уэддерберном для разных услуг. Он услышал звон разбитого стекла и не понимал, в чем дело. Он был поражен, когда увидел, как экономка окровавленными руками волочит безжизненное тело. На мгновение ему пришли в голову самые невероятные мысли,

— Несите воды! — крикнула экономка, и ее голос рассеял его фантастические подозрения.

Вернувшись с несвойственной ему быстротой, работник застал экономку в слезах. Она держала голову Уэддерберна у себя на коленях и вытирала кровь с его лица.

— Что случилось? — на мгновение с трудом приоткрыв глаза, спросил Уэддерберн.

— Позовите ко мне скорее Энни и бегите за доктором Хэддоном! — приказала экономка работнику, как только он принес воды. — Я вам потом всё объясню, — добавила она, заметив его недоумение.

Когда Уэддерберн снова открыл глаза, она заметила, что он беспокоится, не понимая, почему лежит здесь.

— Вы потеряли сознание в оранжерее, — сказала она.

— А орхидея?

— Я присмотрю за ней.

Уэддерберн потерял много крови, но в остальном ничего серьезного с ним не случилось. Ему дали выпить смесь бренди с розовым мясным экстрактом и отнесли наверх в постель. О невероятном происшествии экономка коротко рассказала доктору Хэддону.

— Пройдите к оранжерее, — уговаривала она. — Взгляните сами!

Холодный воздух врывался через распахнутые двери, и нездоровый аромат почти рассеялся. На кирпичном полу, среди больших темных пятен, валялись увядшие воздушные корни орхидеи. Стебель сломался, когда орхидея упала, края лепестков свернулись и потемнели.

Доктор наклонился было над орхидеей, но, заметив, что один корень чуть шевелится, остановился в нерешительности...

На следующее утро необыкновенная орхидея всё еще лежала на том же месте, но теперь она начала разлагаться и уже почернела. Утренний ветер непрерывно хлопал дверью теплицы, все орхидеи Уэддерберна сморщились и поникли.

Но наверху у себя Уэддерберн был очень весел и болтлив. Он был в полном восторге от своего невероятного приключения.

@темы: рассказы, классика, предметы и вещи, не своё

---

Плач сверху

[Скрёб-поскрёб]

В 18 лет мне посчастливилось съехать из родительского дома в соседний городок в старенькую двухкомнатную квартиру. Тому, что один из предыдущих хозяев квартиры умер в ней же, я не придал значения — бывает, что уж тут. Несколько позже я знатно попугался, потому как узнал, что умер он прямо на том диване, доставшемся мне в наследство, и на котором я ничтоже сумняшеся спал, пока этот факт не всплыл. К слову, в том доме жильцы частенько умирали как по естественным причинам, так и без оных. Квартиру, которая находилась над моей, когда-то населяла весёлая семейка — пожилая тётка, её дочь-наркоманка, устроившая в квартире адовый притон (впоследствии с дружными соседями мы от нечего делать взломали дверь пустующей лет пять квартиры без хозяев — инсулиновые шприцы по углам, на кухне остатки винтоварни), и её малолетний ребёнок. Как-то тётку зарезал кто-то из дочкиных друзей по шприцу, после этого молодая пустилась совсем уж во все тяжкие, недоглядела — не пойми отчего умер ребёнок, и вполне закономерно спустя некоторое время умерла сама.

Однажды я неплохо так простыл: температура под 39 градусов, жар, ломота, бредовый полусон. И в этом самом бреду я услышал, как из пустующей верхней квартиры доносится звук, похожий на нечто среднее между протяжным заунывным мяуканьем и печальным-печальным детским плачем. Так как я был в курсе всей истории, случившейся в той квартире, в мою не совсем адекватно соображающую голову пришла мысль, что плачет там как раз тот самый ребёнок. И я не придумал ничего лучше, чем мысленно позвать бедолагу к себе, мол, ты там один и я тут один, тебе там одиноко и плохо, мне тут не лучше — спускайся, как-нибудь да уживёмся. Как ни странно, звук этот почти сразу прекратился, а я спустя несколько минут провалился в глубокий сон. На следующий день, проспавшись, я чувствовал себя гораздо лучше, температура спала, а о болезни напоминало только першение в горле.

Если вы ждёте, что я начну рассказывать, как в моей квартире с тех пор начали раздаваться детские шаги, самопроизвольно передвигаться предметы и прочее, то не угадали. Ничего ровным счётом не произошло. Вот только с этого дня жизнь моя пошла под откос. Достаточно сказать, что я умудрился чуть не потерять руки-ноги, некоторое время отлежал в дурдоме, ну и по мелочи много всего неприятного случилось. Я, конечно, не отрицаю, что вся эта история может быть высосана из пальца и помножена на моё тогдашнее плохое самочувствие, а свою жизнь я скатил сам. Но есть одно «но». Жизнь начала выравниваться аккурат с моим переездом обратно в родительский дом, как будто проклятье какое-то исчезло, сразу ушла вся невезуха.

К чему я это всё вспомнил — буквально на днях я всю ночь учил конспекты, попутно попивая хорошо заваренный кофе, а под утро таки решил часок подремать перед работой. И можете мне не верить, но в этом полусне под конской дозой кофеина из квартиры наверху, которую не так давно продали хорошие знакомые родителей и которая временно пустует, я услышал тот самый грустный-грустный «мяукоплач». Звать никого не стал, ну его к чёрту. Но справки думаю навести — мало ли, может быть, в той квартире тоже когда-то умер ребёнок.

Кстати, ещё деталь вспомнил. В том самом «нехорошем доме» в квартире напротив моей когда-то жила молодая семья, но так вышло, что жена начала гулять налево, и муж с горя повесился в ванной. Волей случая следующими жильцами той квартиры стала пара, в которой муж был тёзкой повешенного по имени-отчеству. Довольно скоро жена начала гулять, и пара распалась. Мужик стал пить по-чёрному, но вешаться не собирался. Иногда лишь рассказывал, что вечером напился до беспамятства, а утром почему-то проснулся лёжа в пустой ванной с сорванной бельевой веревкой.

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Парящие сестры, Сумасшедший дом г.Дэнверз, штат Массачусетс, 1928г.

[Шо]

@темы: картинки, безумие, не своё

---

[sasha.son]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра