Сказка о Третьей комнате

[Скрёб-поскрёб]

1. Бутыль.
А еще нельзя ходить с большими Пацанами гулять. С незнакомыми особенно. Вот один мальчик пошел гулять, идет по пустырю, который рядом со стройкой и видит – костер горит. Подходит – а там Пацаны. Костер жгут. Ну, Пацаны его схватили, дали в руки такую здоровенную бутыль, полную, как у нас в кабинете химии стоит, и сказали – стой тут, держи ее. А сами встали подальше и смотрят.

2. Не ходи.
А еще если к тебе какой-нидь дядька подойдет и будет звать с собой и обещать всякую жувачку, или машынки там, или самалетики, то никогда не надо с ним идти. А был один мальчик, он стоит и видит – раз, дядька к нему подходит. И говорит: пойдем со мной, я тебе покажу машынки, у меня есть такая комната, где много-много разных машынок, каких ты нигде больше не увидишь никогда. А мальчик он знал, что нельзя вот так соглашаться, он и говорит – нет, говорит, не пойду. А тогда Дядька ему и говорит – а еще у меня есть такая комната, там много-много самалетиков, больших и маленьких, и военных, и каких ты не видел никогда. Ну, мальчик хочет конечно самалетики смотреть. Но все равно говорит – нет, не хочу, не пойду с тобой. И тогда Дядька говорит – а у меня есть еще такая комната, и там знаешь что ? Там виласипет ! Такой такой виласипет, какого ты не видел никогда. Пошли, говорит, я покажу тебе виласипет, а если тебе понравится, то подарю тебе. И мальчик согласился, пошел с Дядькой.

3. Глаза
А он чего, он стоит, держит в руках эту бутыль, боится. У костра, значит, стоит. И тут, видно, бутыль нагрелась. И у него в руках прям взорвалась. И ему оторвало руки, кисти рук вернее. И лицо всё посекло осколками, и глаза выбило, вытекли глаза у него. Вот. А Пацаны убежали.

4. Дом длинный, черный.
И вот раз – приходят они в дом, а там дом такой, длинный, черный из кирпичей, и они пришли с Дядькой в такую большую длинную темную комнату типа зала такого. И мальчик смотрит – а там в стене три железных двери, ключи в замках торчат. На одной написано белой краской: «машынки». А на второй написано: «самалётики». Такими маленькими буквами кривыми. Вот.. А на третьей двери написано: «Виласипет». И тут раз, Дядька говорит – я щас приду и тебе все покажу, открою, а ты пока тут жди. Только не открывай двери сам. А то я ничего не дам тебе. Запретил, он, в общем, мальчику двери открывать, а сам ушел. Ну, мальчик стоит, очень ему хочется посмотреть, дай думает я хоть на машынки посмотрю.. Дай думает я немножко только посмотрю и все. И вот он подходит к первой железной двери, поворачивает ключ, открывает ее.. Видит -там темная комната. А на полу кости. Весь пол усыпан костями, завален костями. Некоторые старые и сухие, но другие - свежие, будто их совсем недавно еще грызли, глодали. Ну мальчик испугался конечно. Но все равно думает – дай-ка я теперь загляну за вторую железную дверь. Где самалетики. Вдруг там правда самалетики ! И вот он поворачивает ключ, открывает вторую и видит – там тоже темная комната. А в углу что-то в кучу свалено, темное что-то. Он пригляделся, смотрит – а там головы. Там в углу были свалены в кучу головы мальчиков и девочек, некоторые уже давно сгнившие, без глаз, с оскаленными зубами, а некоторые нет, некоторые были новые совсем, с застывшими искаженными лицами, широко раскрытыми остекленевшими глазами –

5. Слёзы
А его, говорят, Леха видел, он говорил, он потом в 291 школе учился. В общем, ему в больнице сделали такую операцию, ему расщепили руки до локтя. Там кости-то двойные. И получились у него такие клешни, прям из рукавов торчали. И вот Леха рассказывал – сидит он за партой, держит ручку в этой клешне своей и пишет. Ну , то есть пытается че-то написать. А ему давали такую специальную рамку, чтоб буквы он мог писать. Он же не видел ничего, глаз-то нет, у него вместо лица одна каша какая-то. И вот он сидит и плачет, а слезы прямо так и льются. Из пустых глазниц.

6. Голос
и тут он услышал издалека голос Дядьки. «Мальчик, мальчик, ты ведь не открывал Первую дверь, не смотрел на машынки ? Ты ведь хороший, послушный мальчик…» И голос ближе, ближе. «Мальчик, мальчик, ты ведь не открывал Вторую дверь, не смотрел на самалетики ?» … И тут слышит он – как будто вдалеке, в темноте что-то как будто скрипит, тяжело по полу волочится. Ну мальчик думает всё, надо бежать отсюда, и побежал, побежал по коридору.. А Дядька все ближе, его голос все громче, громче : «Мальчик, мальчик, ты ведь хороший, послушный - ты не открывал Третью дверь, мальчик ? Ты ведь не смотрел на Виласипет ?» А мальчик добежал до конца коридора и видит – там наверху маленькое окошко, он уцепился, протиснулся в это окошко и вылез ! Упал прямо на улицу, поднялся и побежал.

5. Он бежал, бежал.
Он бежал лесами и долами, бежал туманными оврагами, бежал по полям сражений, по полуистлевшим доспехам, уходящим под его ногой в топкие мхи, бежал по пустынным улицам сожженных городов, бежал мимо громадной спящей Головы, бежал чуть освещенными луной дворами, мимо ржавых клетей, заваленных сломанными механическими собаками, бежал темными аллеями сквозь запах тления и духов, и женщины в бархатных черных платьях, в масках из перьев оборачивались на него; он бежал по пустыням, бежал мимо летнего дворца Асархаддона, продираясь сквозь леса кольев с ободранными, насаженными на них телами, и воронье касалось его лица мягкими черными крыльями, и пепел из сожженных танков курского поля засыпал его глаза, а он всё бежал, бежал… И прибежал домой.

6. Милиционеры пришли.
Ну его все спрашивают типа где был, чего такое, а он говорить не может Потерял речь потому что. Совсем не может говорить. И вот он взял бумагу, ручку, и быстро написал, нацарапал про все что с ним было, а потом упал. И умер. А его родители отнесли ту бумагу в милицию. И милиционеры пошли в тот дом к тому Дядьке и схватили его, и в общем его расстреляли. Потому что он столько людей убил. Вот.

7. Дверь.
А в том доме больше никто потом не жил, не хотел потому что. И он постепенно зарос крапивой, и крыша провалилась, и травой заросли балки на чердаке, и все забыли где этот дом; он так и стоит заброшенный, заросший – птицы не вьют там гнезда и дикие звери там не живут, даже не ходят рядом. Сквозняки гуляют по темному сырому коридору. Ржавая железная дверь в первую комнату висит на петлях, и от перекошенной петли к косяку тянутся нити тонкой паутины. Открыта дверь и во вторую комнату - пустую и темную. А третья дверь заперта. О ней забыли. И на двери, сквозь ржавчину плесень, еще можно разобрать слово, написанное кривыми тонкими буквами –
Виласипет.

Автор: Дмитрий Аверенков

@темы: дети, рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

Не буди спящего

[Скрёб-поскрёб]

«Не буди его резко, ни в коем случае не буди, душа не успеет вернуться», — эту фразу я часто слышал от своей бабушки, когда сидел с младшим братом. Суеверная и седая старушка, с мутными, как ножки грибов, глазами, часто вспоминала историю, от которой у меня до сих пор мурашки леденят кожу.

Давным-давно в соседском доме случился пожар. Прямо посреди ночи загорелась кухня, пламя перешло на прихожую, семья, почуяв запах дыма, вскочила и спешно кинулась к спасительному выходу. Только младшая дочка спала очень крепко. В приступе паники мать влепила ей пощечину, девочка резко открыла глаза и заплакала. Хотя, когда горит дом и от пламени рушится крыша — какое кому дело до детских слёз?

Со временем семья построила новый дом, жизнь понемногу налаживалось, а вот с младшей дочерью начали твориться странные вещи. Это напоминало болезнь, когда один симптом следует за другим — сперва только шепот по ночам, на который жаловались остальные братья и сестры. Потом девочка отказалась обедать за общим столом. Её видели на пруду, опустив голову в мутную воду, она что-то вылавливала оттуда ртом. Спала она в песке, как змея, и часто рассказывала незнакомым людям о черных деревнях, где в домах не горят огни, а горят люди, и агония их вечна.

Родители не знали, что делать с дочерью, отец отселил её в сарай, чтобы не наводить ужас на остальных детей. Шептались, что девочка просто лишилась рассудка из-за пожара, но страшная тайна открылась немного позже.

Тем летом возле их крыльца остановилась передохнуть старушка. Мать вынесла ей стакан воды, завязался разговор.

— Все хорошо, живем, как можем, детей воспитываем, — говорила мать, но под внимательным взглядом пожилой женщины не выдержала и рассказала ей все о дочери.

Старушка нахмурила брови.

— Ты разве не знаешь, что нельзя будить спящего резко?

Мать развела руками, она хотела что-то сказать, но последняя фраза пожилой женщины надолго лишила её дара речи.

— Так вот, не удивляйся теперь. Ведь разбудила-то ты не свою дочь...

Автор: Станислав Бергер

@темы: дети, сновидения, рассказы, сущности, не своё

---

Эпидемия. Отрывок из книги «Б. Вавилонская»

[Скрёб-поскрёб]

«16 января. Кончились новогодние праздники и повалили больные. Еще Гиппократ сказал: «Раны у победителей заживают быстрее», но до сих пор влияние эмоционального фактора на изменение иммунитета к инфекционным заболеваниям практически не изучено, хотя всем известно. Кто сказал «Солдаты и влюбленные не болеют»? Болеют, конечно, но меньше. В экстремальных условиях защитные силы организма мобилизуются, при положительных эмоциях также. К праздникам все норовят выздороветь, а к первому рабочему дню их разбивают хворобы. Итак — здравствуйте, господин грипп. Похоже, скоро все отделение будет забито».

«18 января. Ты смотри, а из четвертой-то палаты дала все-таки отек легких и к утру померла. И нестарая еще баба. В общем-то ей умереть не полагалось, и сердце еще хорошее, и организм не изношен. В идеальных условиях, наверное, надо было определить индивидуальную реакцию на препараты, исследовать на аллергическую симптоматику, но это в чистой теории, а на практике — кто же в условиях эпидемии обычного гриппа вникает в разные нюансы одного из поточных больных. В патанатомии ничего интересного — ослабший организм, получается, интоксикация. Городская жизнь…»

«20 января. Черт, а это уже припахивает. Еще двоих зачехлили. Один старикашка, а другой — пацан. И опять в мое дежурство, что за наказание. На пятиминутке главный волну погнал. Его понять можно — а если это атипичная пневмония? Симптоматика? — смазана! Вирус? — новый штамм! Только нам еще инспекции из Минздрава не хватало. Милое осложнение дает этот вирус. Похоже, иммунитет он прогрызает, как зверь. Лаборатория корпит, но пока ни черта не нашла».

«22 января. Похоже, мы нарвались, наконец. Еще двое у нас, и один у соседей, и трое в Седьмой, и двое в Центральной, а всего по Москве семнадцать за неделю по тем сведениям, что дал главный на пятиминутке. Но невозможно сказать, сколько случаев на самом деле — кто там будет носом особо рыть, помер больной от сердечной недостаточности, или от лекарственной аллергии, или с детства легкие слабые, или тут все дело в имунной системе, или еще чего. Ах, какие сейчас возможности для эпидемиологического исследования — если бы была база, да деньги, да люди, да препараты… Иммунологические исследования в сочетании с генетическими, в условиях стрессов постиндустриального общества,— да здесь же нобелевка кругами ходит. Ох, надо валить в Америку, пока годы молодые, а то так и сгниешь здесь в нищете, играя в карты на антибиотики и одалживая на другом отделении склянку физраствора…»

«24 января. А вот и на телевидение информация просочилась. Эти лопухи берут ее в пресс-центре, а там прохиндей на прохиндее, знали бы они правду! Четвертая-то палата у нас уже фактически смертная. Мрут они, и хоть ты тресни! Антибиотики коктейлем в интенсивных дозах — хны. Кислород, стимуляторы, вентиляция — ну не помогает же. Страшновато становится. Не может это все не помогать! Тут вспомнишь испанку с ее двадцатью миллионами летальных… У вас новые лекарства? А у нас новые вирусы. Но вирус-то какой агрессивный, какой токсичный, просто-таки какой-то боевой штамм! Тут невольно подумаешь: а что, если ребята из Серпухова выпустили какого-то своего джинна из термостата? Доигрался чертов центр со своим биологическим оружием. Как же: чины, зарплаты, квартиры… хотя там тоже сейчас упадок. Вот задвинули в этом упадке какому-нибудь фундаменталисту пробирочку за десяток штук зеленых… а почему невозможно?»

«25 января. Клиническая картина поначалу обычнейшая. Легкий озноб, легкая ломота, общее недомогание, возможна легкая головная боль (интоксикация пошла, иммунитет пробит). Легкое жжение в носоглотке, обычно — насморк, легкое верхнее респираторное воспаление постепенно спускается по трахее, начинается кашель с мокротой (обычно на третий день). Температура держится в пределах 37,5-37,8. А на четвертый день обычно — уже бронхит и 39. Пятый — двусторонняя пневмония, 40, обильная вязкая мокрота разжижается с трудом. Седьмой день — кризис, и вот тут, что называется, клинический прогноз неблагоприятный. Никакие противогриппозные вакцинации не работают — что их делали, что нет. Гнать всем на первом же этапе антибиотики? Но ведь никаких врачей не хватит обслуживать каждого чихнувшего, а к нам они попадают, когда процесс уже запущен вовсю».

«26 января. Умные головы из Минздрава додумались делать поступающим поголовный тест на СПИД. Результат: действительно, вроде, нашли СПИД у двоих из полутора сотен, и теперь надо выделять им отдельные палаты, которые бери где хочешь».

«30 января. Ребята, гадом буду, дело пахнет керосином. Погоды гнилые, и эпидемия нарастает не в геометрической, а в какой-то квадратной уже прогрессии. У нас на третьем этаже пульмонологию освободили дополнительно под инфекционное, уже в коридорах лежат. По телику в ординаторской такие бодрые рапорты в новостях о борьбе с инфекцией, что не по себе становится».

«6 февраля. Наверху зачесались всерьез — небывалое дело, спустили деньги на медикаменты и аппаратуру! Напросился с главврачом ехать в Мосмедтехнику. Он сам отлично понимает, что надо с ходу осваивать всю сумму на то, что сейчас там есть, а то черт его знает, что потом с этими деньгами будет. Эпидемия раньше или позже кончится, а аппаратура-то нам останется».

«7 февраля. Как в Центральной качают ВИПов можно, в общем, предположить, методики везде одни. Дело только в средствах, а мозгов везде мало. Все в мыле и зашоре, под это дело я отлаял себе право на единичное исключение: испробовать все. Весь день в реанимации вытягивал тридцатилетнего парня. Поставил на купленный мембранный оксигенатор, переливание, гемасорбция, облучение, кардиостимуляция, только что в бубен над ним не бил и новые легкие не пересаживал. Не тянет. Умер. Умер, сука!!! Руки опускаются…»

«10 февраля. Елки-палки, Андрей Ильич помер, вот так штука. Тридцать лет стажа, первая категория, на рожон не лез — а вот заразился и помер. М-да. Возраст гормонального спада и снижения иммунитета. Мы знали, конечно, что персонал тоже заражается за милую душу, но все-таки профессионализм мыслится вроде такого психологического скафандра, мол, врач — для вируса лицо неприкосновенное, типа парламентера. А дальше?»

«11 февраля. Ходим по отделению в балахонах и респираторах, как кинобойцы чумного фронта. Аврал такой — я уж забыл, когда высыпался».

«14 февраля. Еще один этаж нам отдали. Официально летальные исходы перевалили на третью сотню по Москве. Ограничения на въезд в город, в транспорте морды в масках появились, по телику рекомендуют дома сидеть, школы на карантине. Подлая штука эта статистика. Если кто от сердечной недостаточности или рака собрался коньки отбросить, то этот гриппок его просто подталкивает: в какую графу хочешь, в ту и списывай, в общем, прогибаясь под инструкцию Минздрава. Если учесть, что только у нас уже двадцать три случая…»

«15 февраля. Закрыты театры, кино, музеи. Официально город на карантин не закрыт, но билеты на поезда и самолеты в Москву не продают, на вокзалах милицейские кордоны спрашивают московскую прописку и загоняют обратно в электрички».

«18 февраля. В Москве официально объявили чрезвычайное положение по пандемии гриппа-М (как его назвали). Пошли контейнеры с гуманитарными медикаментами от ООН. Въезд и выезд только по пропускам (и тут же объявления в газетах — „оформляем пропуска, фирма такая-то«). Прибыли группы французских и американских вирусологов».

«23 февраля. С мужским днем вас, доктор. Хе-хе. После четырехсотого покойника цифры сообщать перестали, а неофициально — счет на тысячи. У нас Галочка, сестричка со второго поста, померла. Мэр выступает, министр выступает, президент выступает — чем-то мне это напоминает детские впечатления от чернобыльской истории. Кабаки закрываться стали, с Ленинградки и Триумфальной проститутки исчезли — а вот это уже серьезные симптомы».

«24 февраля. Распоряжение — вскрытия по гриппу-М прекратить. В приемном по инфекции лежат уже на полу. Оказать помощь всем мы физически не в состоянии — мрут пачками. Половина участковых врачей выбыла. Некомплект „скорой» — семьдесят процентов. Сегодня заболел главврач. По Мосздравовским сводкам — больно уже до десяти процентов населения. И хрен бы с ним, но кривая летальности летит вверх, как ракета, и любой насморк ввергает в панику».

«28 февраля. Со „скорой« и с участков народ разбежался. Их тоже можно понять — боятся быть смертниками. Введена уголовная ответственность за неоказание медработниками помощи заболевшим без уважительных причин. Закон работать не будет — справку всегда купят, а в квартиру с больным, если так ответят из-за двери, никакой мент не полезет».

«7 марта. Весна и солнце. Должно пойти на убыль. Видимо, от переутомления у меня невроз: предчувствия апокалиптические».

«8 марта. Вот тебе, бабушка, и международный женский день. Юмор висельника. Ни хрена не спадает. Половина Москвы больна гриппом, вторая половина депрессией — ждет своей очереди. Умирают целыми семьями, сантранспорт по моргу вывозит квартиры. Работать там некому, мобилизуют солдат, солдаты разбегаются, их ловят. Заключение в тюрьму равносильно смертной казни — там вымерли все целиком, при их-то скученности».

«9 марта. Водители и машинисты метро ездят в противогазах и балахонах. Так же одеты продавщицы в продуктовых. Все остальное закрыто. Рынки тоже закрыты, вообще все закрыто. Телик утверждает, что работают государственные и правительственные учреждения, а вранье это или нет — кто знает. Может, все они давно смылись. В Питер, скажем».

«10 марта. Что примечательно — жесткие старинные меры все же действенны. Москва перекрыта для въезда-выезда наглухо, и вот результат: пандемия так и не разошлась, блокирована в Москве.

Это поразительно, тут есть за что ордена давать».

«11 марта. Летальность достигла семидесяти процентов. Это мор. У нас уже нет половины врачей. Долг долгом, но если честно — я не понимаю, какого черта я фактически живу в больнице, а не заперся дома. А, на хрена такая жизнь (хе-хе)».

«12 марта. И все-таки я не понимаю… Ветра, птицы, неизбежно сбегающие из Москвы люди — да хоть ползком, хоть через канализацию, хоть в акваланге по реке, хоть как — ведь наверняка покидали Москву минимум десятками. И нигде больше нет сообщений о гриппе-М. Или просто секретят? Чтоб не было паники? Или — что?»

«13 марта. Боже мой. Нереальное чувство. Не может быть. Но давно полагалось. Что-то все-таки есть в этом числе 13. Очень похоже, что я заболел. Не факт. Не факт! Похоже. Но не факт!!!»

«14 марта. Значит, так, ребята. Мне тридцать один год. Я в возрасте физического пика. Иммунитет в пике. Стабильность психики в пике. Тридцать процентов выживают. Кому же выживать, если не таким, как я. Собрать весь дух! Много жидкости и абсолютный оптимизм! Ничего, победим».

«19 марта. Ничего. Как-нибудь. Ощущение, будто надо пройти сквозь тоннель. Я выплыву. Я хороший человек. Я делал добро, как мог. Я никому не желаю смерти. Пусть живут все. Пусть живут все и будут счастливы. Дух мой крепок. Господь создал меня для великих дел, и я еще не выполнил предназначение. Храбро, спокойно и уверенно. Много жидкости, мочегонное и потоотделяющее, легкий самомассаж, меняем антибиотики в ударных дозах — нет, я явно прохожу. Господи, твоей волей я прохожу. Я сделаю абсолютно все, что могу, абсолютно все, и тогда Ты не оставишь меня своей милостью».

«27 марта. Какое это счастье, главное, великое счастье — жить. Каждый, кто жив — уже счастлив, и надо благодарить Господа, что ты вообще есть на свете».

«28 марта. Какое счастье — лежать в чистой постели, пить чай и смотреть чушь по телевизору».

«29 марта. В больнице я бы точно сдох. Дома, одному, в родных стенах, вобравших и отражающих твою жизненную энергию — можно выживать. Вода из крана идет, печеньем и крупами я запасся, газ горит, наконец-то отосплюсь».

«2 апреля. Полдня просидел на телефоне. Страшно выходить из дому. Страшно открывать форточку. Вымерло пол-Москвы. Некому убирать трупы и некому хоронить — разбегаются из-под автоматов. Магазины и склады разграблены. Санитарные и похоронные команды работают за продуктовый паек, чтобы не умереть с голоду, и все равно бегут. Трупы возят самосвалами. Лежат на тротуарах. Прохожих почти нет. Ходят только в масках или противогазах, но в основном — ездят редкие машины. Надо отдать должное властям — электричество, водопровод, все работает. Пока. Скоро пойдет весеннее тепло — и жди таких инфекций от падали, что не знаю, что дальше».

«7 апреля. В больницу возвращаться боюсь. Боюсь! Хотя знаю, что у меня теперь к гриппу-М иммунитет, я выжил, но что-то в психике повредилось, какой-то запас неуязвимости я истратил и больше не могу. Честное слово. Они мне иногда звонят и, кажется, все понимают. Святые, святые люди! Наших там хорошо если треть выжила, боже мой…»

«22 апреля. Совершенно окреп. Помыл свой балахон, бахилы, противогаз. У метро опять возникли стихийные рыночки — людям жить надо. Купил консервы, гречку и батарейки для приемника: телик гонит туфту, в которой ноль информации. Опять „вражеские голоса» вещают. Москва блокирована. Но возрождается. Выжила, действительно, половина. Все власти, вроде, здесь. А все-таки молодцы, если не врут. Запад ждет конца эпидемии, чтобы обвалить на нас свою помощь, а то сами заразятся, если раньше. Но что потрясающе: сверхжесткие меры сработали — за пределами Москвы подохших нет!»

«1 июня. В больнице открыли все окна, сами скребем, красим, моем. Ну и мор мы пережили, ребята, ну и ужас, ну и войну! В городе все открыто, цены упали страшно, сейчас начинают тихо ползти вверх. А квартиры как подешевели! Приезжие прут, работы в Москве полно, рабочих рук не хватает, короче — бум. Врачам повысили ставки. Летом работать вообще легче. И все-таки, я думаю, надо уходить в науку».

«4 августа. Прошли мои документы! Оформляем соискательство! Докторскую необходимо сделать всяко до сорока».

«7 августа. А больная-то из четвертой палаты все-таки померла от диареи, а. Нетипично, здоровая баба, ну, дизентерия, бывает».

«10 августа. Ребята, мне худо. Еще двое зачехлилисъ в четвертой. Это не просто дизентерия, клянусь Богом».

«12 августа. Все по тому же сценарию. Эту разновидность как бы мутировавшей дизентирийной палочки ученые умы решили считать разновидностью кишечного гриппа — он, значит, первичен и прогрызает иммунитет, а она, значит, вторична и доканывает клиента как осложнение. Мы это уже проходили. Драпануть, пока не поздно, или?..»

«13 августа. Мое любимое число. Москва закрыта. Эпидемия пошла».

«14 августа. Бахилы, балахоны, маски. Кажется, начинается паника. От первого поноса до смерти — двое суток. Я бы все-таки сбросил нейтронную бомбу на Серпуховский центр».

«16 августа. Все по тому же сценарию. Это конец!»

«29 августа. Летальность под сто процентов. Так не бывает, но у нас любую сказку могут сделать былью. Предпочтительно страшную».

«14 сентября. Вся больница в поносе. Убирать уже некому. Трупы вдоль стен. В телевизоре уже несколько раз сменились дикторы. Властей не видно и не слышно. Сбежали или сдохли?..»

«15 сентября. Полсуток не было электричества. В сущности, дальше все понятно.

Домрет вторая половина. Работаю не столько из чувства долга, сколько от безысходности и чтобы чем-то себя занять, пока помогаешь кому-то — меньше думаешь о плохом».

«18 сентября. Сегодня ночью Гена позвонил попрощаться. Вот так и не увиделись. А утром, уже перед работой, звонила прощаться Тамара. Боже мой».

«21 сентября. Испражняются прямо на улицах кровью и тут же падают. Ничего более ужасного и одновременно гадкого нельзя себе представить. Вымершие улицы, зеленые лица, дерьмо и кровь».

«26 сентября. Все гаснет, все отключается, все кончается. Остался сегодня дома: кипячу запасы воды, надо ждать отключения водопровода. Успел у метро купить свечи, консервы и вермишель».

«29 сентября. Согласно моему приемничку, Москва вымирает поголовно, а мир в панике полной — но не вымирает! Ну?!»

«30 сентября. СПИДа они не нашли, но дело, конечно, не в дизентерии, и не в пневмонии, и не в гриппе. Не эти были бы инфекции, так другие. Дело, конечно, в иммунитете, это и пьяному ежу понятно. А вот как он завязан на Москву — это уже вопрос. Видимо, выходит этот вопрос за рамки просто медицины. Когда выспишься и работать не надо, и жить осталось несколько дней или недель — тут невольно настроишься на философский лад, понимаешь. Я смотрю в окно со своего семнадцатого этажа — и такое ощущение, что все уже умерли. И машины не ездят, и трубы не дымят, и все равно какой-то ядовитый желто-зеленоватый смог в воздухе, миазмы какие-то. Словно любому месту на поверхности Земли выделен определенный ресурс на его использование людьми: сколько там миллионов людей сколько веков может жить, сколько всего рыть и возводить, сколько работать и так далее. После чего место делается непригодным для обитания, будто высосали его, выморочным оно становится. Рези у меня начались, засадил я припасенную на этот случай бутылочку водочки, натощак оно взялось крепко, и такое впечатление, что по мертвому городу в ядовито-желтом смоге мелькают призрачные силуэты, тщась продолжить призрачную жизнь…»

Автор: М. Веллер

@темы: параллельные миры, рассказы, больницы, лечебницы, поликлиники, не своё, мертвецы

---

Змеиное проклятие

[Питер Меркель]

Глава из книги "Змеиное проклятие" Сергея Болотникова.
Краткая предыстория: Сергей приезжает в село Черепихово на поиски древнего клада. На вторую ночь его пребывания в деревне всё заверте...

Возвращался он в нехорошем настроении, да и в каком можно быть, увидев черную тучу, словно являющую плохое предзнаменование. Тучу, превратившую тихий вечер в полную мрака стихию.
Не прибавили настроения и новые змеи, появившиеся на столбах за день, а также группа серых, подозрительно похожих на волков собак, стремительно метнувшихся в сторону перед машиной.
Пока Серега добирался до дома, успело окончательно стемнеть, и теперь в свете фар прыгали неясные тени разрушенных домов, их коньки выделялись на фоне неба, как хребты неведомых, давно погибших чудовищ (проезжая один из крайних домов, Сергей заметил в окне неясный синеватый свет, источником которого была явно не керосиновая лампа или печка, этот свет вовсе был не похож на живое свечение огня, свет в окне скорее напоминал о трухлявых гнилушках, о гнилых бревнах в глубине леса, да о дохлой рыбе на берегу черного пруда. Короче нехороший был свет. Сергей едва глянув на него, от греха подальше дал газу и быстро промчался опасное жилище).
Неподалеку от дома он все-таки остановился ненадолго, заметив прислоненный к стене разрушенного сарая топорик. Его Сергей прихватил с собой на всякий случай, может быть пригодится для колки дров.
Вот и синенький домик с совами на крыше, над коньком сияет первая вечерняя звезда, дает легкий блик на целые окна. Сергей зашел, затащил свой собранный скарб и снова разжег керосинку, а затем и печурку, наколов щепу топориком.
Перед сном Серега снова рассмотрел карту собора и не нашел обозначения странной ямы, что была выкопана в подвале. Не нашлось упоминания у нее и в истории села, что странно, ведь даже самые скрытые тайники имели обязательно хоть какое-то упоминание в летописях. А этот был совершенно неизвестен.
-"Что такое ценное могли прятать в этом тайнике?", - подумал Сергей, листая страницы летописей, - "Что за выемка?"
Время было позднее, а завтра он собирался встать пораньше, чтобы вырыть клад и уехать из этой безумной деревушки к обеду. Сергей погасил лампу, лег на найденный матрас и почти сразу же заснул.
Проснулся он глубокой ночью, и долго не мог понять, что же его разбудило. Печка потухла, и из оконных щелей дуло ночным холодом. Луна стояла над селом и заливала комнатку холодным ровным светом, бросая длинные тени деревьев снаружи на дощатый пол. Луна была в три четверти, и через окно можно было видеть ухмыляющееся лицо на диске ночного светила.
Что-то стучало в окно. Тихо стучало. Как стучит ветка дерева, когда дует слабенький ветер. Стучало и царапало. Легкие удары барабанили по стеклу, издавали временами царапающие звуки. Сергей встряхнул головой, отгоняя сон.
-"Дерево?", - подумал он.
Да нет, там никаких деревьев у окна, все растут в некотором отдалении, а в окно кто-то стучит. Только вот кто, лунный свет временами словно закрывает легкая тень, возникающая в такт ударам. Серега поднялся и тени деревьев на неровном полу, перекрыла его собственная тяжелая черная тень, он подошел к окну и выглянул через стекло.
В тот момент, когда Сергей заглядывал в окно, удары утихли.
Да и были ли они? Приезжий видел лишь гладкую пустую площадь без одного огонька, громаду собора неподалеку, да бесстрастно светила сверху луна. Свет яркий, холодный, хорошо видно всю площадь, ничему тут не укрыться. Затем через площадь промчался ободранный пес, а затем снова никого.
-"Почудилось"- подумал Сергей и отошел от окна, ступая по пятнам лунного света.
Когда он снова лег на кровать удары возобновились. Горожанин лежал недвижимо слушая вновь возникшие скребущие звуки. Пустите меня! Пустите! Пустите внутрь, здесь холодно!
Только вот кого пускать? Может это ночной мотылек стучится в окно? Да нет мотыльки летят на свет, разве что птица.
Легкая тень опять играла в лунном свете, на секунду заслоняя отпечатки деревьев и вновь исчезая. Сергей медленно сел, сна не было ни в одном глазу, и теперь он пристально глядел на трепыхающуюся тень.
Стук-стук. Стук-стук. А вот это уже не из за окна, скорее в кухне, и тоже поскребывает , интересно что там?
-"Может сходить?"- спросил себя Сергей- "вдруг эта птица залетела и не может выбраться?".
Неожиданно недавно еще уютная комната потеряла весь свой уют, стало более просторной, более мрачной, разрезанная пополам лунным светом, теперь другая ее сторона, где ранее стояла печка была в абсолютной тьме. Серега медленно поднялся с кровати и в одних носках сделал шаг в сторону двери. Луна светила в спину, делая комнату вокруг совершенно нереальной, казалось и сам горожанин находится здесь лишь отчасти, так бесшумно он ступал по некрашеным половицам.
Вот и дверь, а на ней лежит квадратное пятно лунного света, безумно ярко высвечивая глубокую трещину, проходящую по обветшавшим доскам.
Сергей замер, напряженно глядя на трещину, ему казалось, что она живет, извивается и корчится на досках как... Как змея! Трещина походила на змею, что извивается и пытается вырваться из гладкой поверхности дерева. Одна из тех змей что висела на каждом столбе в селе. Змея умершая, но пытающаяся вернуться сюда, в виде трещины.
Одно из самых неприятных воспоминаний, связанных со змеями, осталось у Сергея с того времени, когда ему было около шестнадцати. В то время Сергей плавал на теплоходе по Волге, по той самой реке что течет сейчас под обрывам всего в полукилометре позади, наверняка он тогда проплывал и Черепихово, не зная что окажется там при таких странных обстоятельствах. Его маршрут проходил через Кострому, которая тоже была недалеко отсюда. И в этой самой Костроме Серега посетил местный серпентарий, где как раз проходила выставка экзотических пресмыкающихся.
Сергей и ранее не любил змей. Но теперь с интересом осмотрел гадюк, кобр, полозов и ужей, лежавших в сильно одурманенном состоянии в стеклянных аквариумах. Дошел он и до стеклянного вольера с водой в котором жила какая-то водяная черепаха.
Он смотрел на черепаху, когда она внезапно встрепенулась и проплыла вперед, задев лапой какой-то черный клубок, поднявшийся от движения со дна. Сергей секунду смотрел на него недоумевая, а затем неожиданно понял, что это такое.
Змея. Это была змея, которая скрутилась в тугой клубок, из которого торчала только одна голова с немигающими глазами, змея, скрутившая себя в черный мячик, медленно дрейфующий под водой. Через некоторое время приезжий понял и еще одну истину.
Змея была мертва. И была мертва давно. Вероятно каким-то образом живая еще змея попала в аквариум к черепахе, плавала поверху, пыталась освободится, а затем силы ее оставили и она пошла ко дну. Змея не могла больше дышать и попросту утонула в аквариуме, а агония скрутила ее в тугой комок из которого была видна лишь голова. Теперь она тихо плавала, от нее отрывались легкие маленькие чешуйки, а глаза были открыты и блестели, словно змея была еще жива.
Вид мертвой змеи. плавающей лишь в полуметре от его лица, наполнил Сергея ужасом, эта скрутившаяся ненормально змея, плавающая в воде, где она не могла дышать, вызывал тошноту. Особенно мерзко было то, что не скрутись так змея, нельзя было сказать, что она умерла, ведь глаза у нее были по-прежнему открыты и по-прежнему ничего не выражали. Сергею приходила на ум картина, как обессиленное пресмыкающее тонет на дно, исходя жуткими судорогами, а блестящие глаза остаются без выражения и после того как конвульсии замирают.
Этот вид внешней жизни и внутренней смерти (Ведь Сергей не сразу понял, что змея мертва), был так ужасен, что приезжий покинул выставку и до отплытия больше не сходил на гостеприимный берег Костромы.
Вот эти воспоминания нахлынули на Сергея, когда он стоял и смотрел на выпирающую из дерева трещину. Все это село было таким. Вроде живущее снаружи, но мертвое и разлагающееся внутри, как утонувшая змея, село, под кровями домов которого поселился страх.
Поселилось что-то большое, скользящее, похожее на мертвую змею, и пахнущее мускусом, вперемешку с гнилью. И Сергею внезапно пришла уверенность, что до бури оно жило, в том тайнике, вырытом, под подвалом в Черепиховском соборе.
Все это молнией пронеслось в голове горожанина, когда он стоял, взявшись за ручку двери. А лунный свет падал сзади, а в окно кто-то скребся.
Сергей потянул ручку на себя, распахнул дверь и тут в темноте раздался долгий мучительный вопль. В следующее мгновение Серега уже захлопнул дверь и сотрясаемый от нахлынувшего ужаса кинулся обратно к окну. Ноги подгибались и он тяжело упал на кровать широко открытыми глазами вглядываясь в дверь.
Затем он понял, что вопль раздался не внутри прихожей. А снаружи за окном. Тем более, что он повторился снова не более чем в пяти метрах от окна. Заунывный такой крик. Не то плач, не то хохот, а удары в стекло продолжались, только теперь похоже колотили и в заднюю стену.
Сергей сидел, затравленно озираясь и вздрагивая при каждом ударе. Стуки становились все настойчивей и громче, вырабатывался даже некий ритм. Приезжий сидел в этом хаосе звуков и мучительно пытался подобрать, хоть одно логическое определение царящей вокруг вакханалии, да только не получалось, казалось десяток барабанов лупят одновременно. Оглушая и лишая рассудка. Давешний топорик по-прежнему мирно лежал у печки, Сергей пригибаясь подошел и схватил его в руку. Какое ни какое, а все ж оружие.
Грохот достиг небывалой величины и вдруг стих. Луна спокойно светила в окно, высвечивала драные половицы с грязными следами от ботинок Сергея. Наверху, там где находился чердак, что-то заскрежетало и заворочалось. В тишине раздался мощный выдох, словно что то тяжелое, огромное ворочалось над головой, как медведь шатун, забредший ночью в деревню. Сильно запахло зверем, вперемешку с запахом мускуса.
Снова раздался вопль, но уже в отдалении, затихающий, он сменился мяуканьем и упав на полтона наконец стих совсем.
Тишина, совсем тихо, только остро пахнет зверем, да какой то застарелой гнилью, тиной. Затем тяжелый удар в дверь:
-Открывай!!! - Чей то голос, невнятный, словно каша какая во рту. Да еще с сипом. А затем снова молчание.
Серега напряженно всматривался в окно, там пусто, лишь залитая луной площадь. Может это из местных кто пришел? Надрался в баре и пришел. Потому и каша во рту. Ответить или не надо?
Снова легкие стуки в окно, пережить бы эту ночь.
-К...кто это? - вглядываясь в темноту за окном промолвил Сергей.
Шумное дыхание, затем снова сильный удар в дверь:
-Открывай!!! - одно слово, словно других не знает. Да и голос неприятный, не живой, как будто с перерезанной глоткой говорит.
-Не открою - тихо сказал Сергей - Сгинь!!!
Жуткий знакомый вопль из за двери, снова удаляется, запах мускуса слабеет
Снова тишина, безумная ночь. Сергей нервно сжал топор. Все его детские страхи выползали наружу и активно заселялись во тьме.
-"Может лампу зажечь?"
Да, но если лампа будет гореть, то снаружи будет видно все что происходит в комнате, тогда как за окном будет полная тьма.
-"Может рискнуть? Выскочить и попытаться добежать до машины?"
Страшно, в этой комнате он в сравнительной безопасности, на улице он окажется в лапах, тех, кто хохочет вокруг.
Лампу он не зажег и на улицу не кинулся, лишь покрепче сжал топор, теперь он слышал. Как на чердаке что то скребется, вжик вжик. Да луна эта еще светит.
Комната вокруг расширилась стала казаться еще больше, словно ночная тьма смогла забраться внутрь. Вдалеке послышался вой, характерный такой вой, больно похож на волчий.
-Открывай!!! - вопль вдалеке и дикий хохот, и снова вой, затем неизменный стук в окно.
-Нет!!! - заорал Сергей вскакивая к окну, откуда испуганно шарахнулась некая тень - Не открою! НЕ ОТКРОЮ!!! Сгиньте твари! Не дождетесь!!!
Он кричал в пустоту, стояла полная тишь, и звук его голоса даже не прорвался наружу.
Затем мощный удар в окно и в комнату ворвалось что-то маленькое, трепетающее перепонками крыльев и вцепилось Сергею в волосы.
Нетопырь! Большая летучая мышь влетела через окно и запуталась теперь в Серегиных волосах, яростно царапая крохотными мерзкими коготками. Сергей вскрикнул, заметался по комнате, скидывая маленькое чудовище с головы, наконец ухватился за скользящее мохнатое тельце и резко дернул. Мышь запищала и горожанин почувствовал, как у зверька что-то отрывается и остается вцепившимся в голову.
Он отшвырнул кровавый смятый комок, только что бывший летучей мышью в угол и в ступоре наблюдал, как тварь омерзительно корчится на корявых досках, беззвучно разевая безобразную пасть. Тельце зверька было переломлено и теперь задняя половина быстро дергалась в затухающих конвульсиях, задней правой лапы недоставало, а переломанные крылья были похожи на папиросную бумагу и висели в лохмотьях.
Мышь все еще дергалась, Сергей в ярости шагнул к ней и с рыком:
-Сдохни тварюга! - припечатал ее ногой.
Хрустнуло, дернулось и все затихло, лишь что-то продолжало шебуршить в голове. Сергей провел по волосам и снял оторванную лапу мыши, которая намертво вцепилась в волосы и все еще подрагивала, давно отделенная от тела.
Секунду приезжий смотрел на эту оторванную вздрагивающую лапу, более гадкого он не видел с тех пор как его в детстве укусила пчела и он имел радость наблюдать, как в ужаленной руке дергается отделившееся жало, а затем с криком "Жрите!!!" зашвырнул конечность в полуоткрытое окно.
Там раздался взрыв хохочущего воя и все стихло. Еще одна мышь попыталась прорваться и с лету врезалась в закрываемое окно. Пискнула и канула во тьму.
-Открывай! - это уже совсем далеко.
От мыши осталась лишь неясная лужица на полу. Сергей снова сел на кровать, подобрал топор и сжал его в руках. Какая бы нечистая сила не окружила этот дом, живым он ей не сдастся.
По стеклу продолжали колотить, но теперь приезжий знал, что это сомнище летучих мышей пытается проникнуть внутрь, да только не удастся это у них, ставни старые крепкие.
Разве что кто помощнее придет...
Сверху раздался грохот и гулкий удар. Кто-то проломил крышу и тяжело затопал по чердаку. Дверь на чердак была вроде бы закрыта, кажется, а нет так нарвется на топор. От мысли что кого-то придется рубить топором стало дурно, и не менее страшно, проломивший крышу зверь топал поверху и скреб балки крыши, но судя по всему вниз спускаться не собирался. И то хорошо.
Неожиданно Сергей понял, как можно отвадить снующих вокруг тварей. Печка! Необходимо затопить печку, а от нее запалить пару тройку лучин. Существа ночи боятся света, должны бояться, если они существуют. А звери боятся огня.
Раздался звон стекла и продолжительный писк. Посреди оконного стекла пролегала трещина, края которой были щедро обагрены мышьей кровью. А сама мышь только что со всего маху влетела в окно, воспользовавшись собой как тараном, следом за ней в стекло таранулась еще одна и Сергей еще успел рассмотреть искаженную мерзкую морду с розовым рылом за треснувшим стеклом. Следующая мышь пробила стекло и слепо заметалась по комнате. Пока Сергей не сбил ее на пол и не растоптал, не разбросал по углам.
-Открывай!!! - проорал голос совсем под окном , всего в двух метрах, от сидевшего тихо Сергея - Открывай!!! Открывай!!!.
И кто-то врезал всей массой в бревенчатую стену домика. К счастью бревна даже не шелохнулись, дом был старый и построен прочно, именно это помогло ему выстоять против бури.
-Не дождетесь, - уже себе под нос пробормотал приезжий и стащив с койки тяжелый матрас заткнул им окно, мышам не пробраться. Кто-то продолжал биться в стену молча, но совершенно без эффекта, стена держала.
-"Печка!"- думал Сергей- "На нее вся надежда".
Тут обнаружилась еще одна неприятность, дров не было, те, что лежали у печурки, он пустил вечером на растопку, да и зачем было складывать в комнате много полен, когда можно зайти в сени и там набрать сколько хочешь. Только вот теперь это проблематично. В прихожей наверняка творится черт знает что.
Идти или не идти?
Риторический вопрос, здесь в комнате, его в любом случае изловят, либо не изловят, но он съедет с ума и утром его найдут дико орущего в изрубленной топором комнате. А там можно попытаться прорваться, набрать дров и прихватить тяжелую ржавую кочергу, что валяется в прихожей, он заприметил ее еще вчера вечером.
-Открывай!!! - глухо прочавкало за окном.
-Пойди да войди! - яростно огрызнулся Сергей и перехватив топор двинулся к двери, на которой продолжала пульсировать под лунным светом трещина.
То. что она пульсировала, можно было заметить теперь невооруженным глазом, а если присмотреться поближе, то видно было, как по ней ползут маленькие шестиногие букашки навроде муравьев, оставляя за собой мокрый слизистый свет. Сергей некоторое время смотрел на них, а потом врезал кулаком, сметя большую часть букашек на пол, осторожно прислушался к звукам из за двери.
Тихое попискивание и шуршание. Кто может издавать такие звуки? Он снова перехватил топор а затем сделал шаг вперед и рванул на себя дверь, одновременно занося над головой топор. Рванулся вперед в темный проем.
Писк, скрип, пара десятков мышей разбегалось в разные стороны из под ног приезжего. Мыши были белые, красноглазые и они мчались прочь, стараясь спрятаться по углам. Секунда, и на полу никого не было.
В прихожей был абсолютный мрак, отсюда было слышно, как неизвестный ломится в стену, требуя открыть, но пока у него не получалось прорваться внутрь. Серега тихо сделал шаг в сторону поленицы.
Ниша была пуста, кто-то совсем недавно утащил отсюда все полена. На месте поленницы сидел маленький полоз, который с шипением крылся в ближайшей щели.
-"Дров нету."- подумал Сергей- "Что мне делать?"
Внезапно захотелось бросить здесь отсиживаться и выскочить наружу, размахивая топором и постараться зарубить как можно больше этих собравшихся вокруг тварей.
А тварей было много, целый шабаш. Собрался сегодня вокруг домика с совами на крыше, и желавших лишь одного, выцарапать прятавшегося там человека и разорвать.
Выскакивать на улицу он не стал, вместо этого осторожно приоткрыл дверь соседней нежилой комнаты.
Там было тихо и сыро, а луна падал через пролом в потолке, когда Сергей заглянул, дряхлые доски пола зашевелились и из подпола полезло, что-то тяжелое и объемистое, тяжело сопя, и изо всех усилий пытавшееся прорваться наверх к свету. Что-то подземное. Сырое и гнилое.
Серега захлопнул дверь и услышал, как неизвестный монстр обиженно взвыл, силясь поскорее выдраться из-под досок, чтобы достигнуть ускользающую добычу. Дверь захлопнулась и заглушила его завывания.
Приезжий повернулся от двери и тут из темного угла на него сигануло что-то собакообразное, с белыми блестящими клыками. Он взмахнул топором и удар пришелся по почти невидимой морде зверя. Чудище взвыло и отлетело туда, откуда прыгнуло, рассыпая по пути липкие брызги. В углу что-то страдальчески заскулило, зафыркало.
Вторая тварь поджидала его у входа в комнату и прыгнула так неожиданно, что Сергей едва не опрокинулся под массой налетевшего зверя. Приезжий оттолкнул тварюгу руками во тьму, откуда она пришла, напоследок наподдав ногой, что впрочем похоже не слишком потревожило зверя, потому как он снова попытался прыгнуть. Но встретил перед собой лишь закрытую спешно дверь.
В комнате все осталось по-прежнему. Из-под матраса, закрывающего окно, торчал слабо трепыхающийся кончик крыла летучей мыши, но дальше видно мышь прорваться не смогла. Некая жидкость из порубленной твари осталась на куртке и не поддавалась идентефицированию, а в лунном свете вообще казалась зеленоватой.
С того момента, как горожанин вернулся побитый в свою комнатушку, ночь кошмаров вошла в пике и стала развиваться со все возрастающим ускорением. Безумные создания за окном орали визжали на все голоса, требовали открыть, выли, стучали в стены, в окна, пробовали прорваться через дверь. Две или три твари таки прорвались, но были слишком малы, и бесславно пали под ударами топора. Воздух в комнате менялся, временами он озарялся зеленоватым светом, то начинали светиться сами стены, словно внутри них негасимо тлели некие огромные светляки.
И было уже непонятно, что является фантомом в этой комнате ужасов, а что тяжелой и жестокой реальностью. Призрачные твари стали носиться по комнате, подвывая и их вой сплетался с криками живых (или не живых?), во всяком случае во плоти, тварями.
Чудовищные порождения сновали по комнате из угла в угол, Сергей сначала пытался атаковать их, бросался с топором, но только порубил бревенчатые стены, оставив на них глубокие отметины. Прозрачные твари кидались на него, визжали на все лады, но в последний момент отскакивали в сторону и исчезали. Правда двое или трое из них не свернули, а проскочили прямо сквозь человека, повергнув того в еще больший ужас и теперь ему временами казалось, что твари навеки поселились у него внутри.
Вокруг топали, визжали, орали, этот звук глушил и давил, и на его фоне уже нельзя было отличить отдельных выкриков. В какой-то момент с потолка посыпалась труха и вниз, в комнату свесилась длинная чешуйчатая змея, и Сергей считал ее призраком, пока она не подползла к нему (сидящему посередине комнаты, подальше от стен) и не обвив ногу попыталась укусить. Но лишь вцепилась в ободранный край куртки. Сергей придавил ее обвившееся туловище к полу и отрубил ей голову. Змея оказалась вполне реальной и некоторое время корчилась в конвульсиях, не отпуская однако ноги, так что безголовое туловище пришлось снимать отдельно.
Да и сами стены комнаты временами менялись, теряли реальный вид, они неожиданно начинали тлеть вполне настоящим, роняющим искры огнем, затем обратились в монолитные стены из серого треснутого камня, затем в клепанные, проеденные ржавчиной металлические листы. С них капало, сыпалась труха, и каменная крошка.
Когда лунные тени удлинились и стали только частично попадать в окно, прям через стену в комнатушку вломился с душераздирающим ревом человекоподобный голем, с головой, похожей на перевернутое ведро, а вместо рук у него торчали дергающиеся змеиные хвосты. Несмотря на то, что чудище было явно призрачное, Серега кинулся на него и с одного взмаха снес голову. Голова легко отделилась и, улетев в темный угол, мгновенно истлела. Тело, даже не остановившись, умчалось в другую стену. Там, где упала голова, остался лишь жесткий ведроподобный шлем, который вроде был сначала ненастоящим.
Вообще, к концу ночи буйство достигло такого накала, что Сергей, до поры себя сдерживающий, потерял остатки рассудка и кинулся рубить проносящихся тварей. Он уже перестал ощущать время и уже не мог сказать, какой момент происходило то или другое.
Так, однажды, стены в это время как раз обратились в каменные, вой и крик чудовищ вокруг достиг единого пика и на каменной стене проступил сияющий багровым светом знак. Знак-символ был мерзок и навевал какие-то ассоциации. Если бы Сергей в этот момент мог соображать, то он тут же понял, что изображение похоже на знаки, какими племена финоугорской группы обозначали своих богов. Только этого знака не было не в одном из архивов по всей стране.
Но в тот момент Сергей сделал лишь одно, с воплем, походившим на крики чудовищ вокруг, ринулся на знак и начал яростно его рубить. Знак поблек и начал исчезать, а затем стены комнаты снова сменились и превратились в точную копию той тайной комнатушки под Черпиховким собором. Только ниша была не пуста, в ней что-то было и от него на Сергея дышало злобой, ужасом.
Приезжий кинулся и на него и рубил, со всей яростью и силой и топор высекал искры об деревянные ранее стены.
Затем все померкло и слилось в один темный водоворот из страшных морд, клювов, глаз и когтистых конечностей. А хуже всего был тот запах древности, шедший ото всей этой нежити. Запах старого застоявшегося зла. И не старого даже, а древнего, давно уже вроде умершего.
Часа в три ночи мощным ударом вылетел закрывающий окно матрас и в пролом засунулась толстая волосатая рука с черными обезьяньими ногтями. Стала слепо шарить, тыкаться в стены, получила по пальцам топором и исчезла.
Затем крик и вой стих и настала полнейшая тишина. Сергей замер посреди комнатушки затравленно озираясь, В углу шипели, испаряясь чьи-то внутренности. Стены потухли и через окно лился слабый, серый свет раннего утра.
В дверь раздался сильный удар, затем еще один. С третьего она слетела с петель и в комнату тяжело шагнул человеческий силуэт. Утренний свет пал на его лицо и Сергей узнал его. Это был шизик Саня, недавно сидевший в баре. Его лицо было спокойно, даже безмятежно, но странного синевато-багрового цвета, глаза были закрыты. Причина этого была ясно видна, вокруг шеи селянина был туго затянут давешний змеиный чулок, а обрывок, которым он был к чему-то привязан, лохматясь свешивался вниз.
С неменяющимся безмятежным выражением на лице он шагнул к Сергею и тут за разбитым окном, в утренней тишине звонко прокукарекал последний наверное оставшийся в селе петух.
Саня запнулся делая шаг и все с тем же спокойным лицом (его покой был явно покоем смерти) рухнул на искорябанные, залитые мерзостью доски. С грохотом, аж звякнули оставшиеся стекла в окне.
Сергей стоял над упавшим телом. Затем топор грянулся о землю, выпав из расслабившейся враз руки, и приезжий издал долгий переливчатый вопль по громкости своей соперничавший с криком болотной выпи. Затем и он сполз по стене на грязный заляпанный пол.

@темы: рассказы, сущности, мистические и аномальные места, не своё

---

Холод. Отрывок из книги «Б. Вавилонская»

[Скрёб-поскрёб]

— Да спи ж ты, горе мое… ночь уже! Уже у бабушки глазки слипаются, скоро бабушка с пуфика этого гепнется. Холодно? Сейчас тепла прибавлю… ох. Разве ж это холодно…

В Москве? Да уж, холодно… не приведи Бог. Нет, не в той, что в Алабаме, а в настоящей, в России… В той, что в Алабаме, негры, а в настоящей — русские. Ну хорошо, не негры — афромириканцы.

Сначала? Сто раз ты уже слышал сначала… и кино показывали! Ну хорошо, хорошо, только ты глазки закрой.

Сначала ничего такого и не было. Ну, снег первого октября прошел. Так это бывало. Красивые такие белые хлопья, кружевные, подсиненные. И все стало красивым — белым и пушистым: и дома, и деревья, и улицы, и ограды. Да — как хлопок, только блестит и хорошо пахнет, как свежее яблоко из холодильника.

Он назавтра растаял, а назавтра снова снег повалил, и лег, не растаял. На улицах грязь черная, их поливали и посыпали, чтоб таяло — а кругом снег.

А по ночам морозы ударили. Чистые пруды замерзли, и Яуза замерзла, и Москва-река замерзла. Ветер дунет — лед белый, ровный. Как замерзла? А как лед в морозильнике. Только шириной с футбольное поле. Точно, как хоккей.

Уборочные машины снег убирали — у них такие ленты с железными лапами: раз-раз — и весь снег уже пересыпали в грузовик, и за город увезли. Люди в шубах ходили, в дубленках, в теплых пальто. В домах — батареи горячие. Встанешь утром — солнце красное, деревья белые, небо синее с зеленым краем: красота! Ядреная русская зима. Что такое «ядреная»? Это то, что дальше будет.

Минус тринадцать ночью было, потом еще — минус семнадцать. Выйдешь — нос пощипывает, глаза слезятся. А к концу месяца раз бац — двадцать два мороза. Уж и руки в перчатках мерзнут. Пассажиры на остановках подпрыгивают. Поднимется термометр на пару дней — а потом еще пуще мороз.

А на Седьмое Ноября грянуло под тридцать. Это уже что-то редкостное. Хотя и ничего такого. Бывало. И в восемьсот двенадцатом морозы были сильные да ранние, и в сорок первом. Но — холод сильный. Ветерок дохнет — и лицо дубеет, даже дыхание перехватывает.

Что хорошо — машин меньше ездить стало. Многие завестись не могли. А троллейбусы ходили, и автобусы: на стеклах лед, ничего не видно, а так ничего. В метро вообще тепло, народ расстегивался, отогревался, пока ехал. Потом выходили потные — простужались, конечно.

Обычно такие морозы ну неделю стояли, ну две, ну три… а тут все не отпускали в том году. В квартирах-то холодно у простых людей! Дом хоть бетонный-панельный, а хоть и кирпичный, стены тонкие промерзли, рамы со щелями, ветер в окно навалится — и все тепло выдувает. У кого шестнадцать градусов, у кого и тринадцать стало. Батареи уже не горячие, тепло дойти по трубам не может под землей, остывают трубы в мерзлоте… Нет, это не тепло — это по Цельсию, а не по Фаренгейту. По-настоящему сколько?…. О господи… какая дурацкая система!… нет дурацкая, не спорь!., сейчас… тридцать два да четырнадцать — сорок шесть, на два — двадцать три — погоди, там чего — отнимать тридцать два надо? А где у нас градусник, две шкалы там еще? Погоди… не видно потому что! В общем, пятьдесят по твоему Фаренгейту. Это для дома-то не холодно?! Да согреться только на кухне, а там газ еле горит — все жгут по городу, греются.

В городе уже объявляют аврал. Аврал? Это когда все разом суетятся. Точно — от суеты теплее. Типа «Давай-давай»: «Москвичи — согреем город теплом наших сердец!» Ну что ты, не плачь, никто сердец не вынимал! Но вообще мысль интересная… хорошо еще властям в голову не пришла. А так — поезда, цистерны, нефть, газ, мазут, пожертвования олигархов, гуманитарные снегоуборщики — все чин чинарем. Чинарем? Путем, значит. Каким путем? Ну, думали, что светлым… и теплым. А только у небесной канцелярии свои пути.

Аккурат первого декабря грянуло сорок. О! Это уже было серьезно. Раз в тридцать лет так жмет. Запахло трудностями. Как запахло? Нехорошо запахло.

Дома сидишь в трех кофтах. На ночь все теплые вещи на одеяло наваливаешь. По улице передвигаешься — от магазина до магазина: шасть в дверь — и отогреваешься. Продавщицы в шапках. На ярмарках валенки продают и калоши откуда-то появились: чтоб не промокали.

По полу мороз. По стенам иней. На стеклах ледяные узоры. По мостовым машины скользят по черному льду и друг в друга с хрустом тычутся: не тянут дорожные антиобледенители таких морозов.

Изматывает такой холод. Не согреться, из горячих кранов водичка еле теплая. Душ принять — воспаление легких. Водку все глушат — изнутри греются.

Бомжей перемерзло — немерено. Ну — бродяги бездомные. Одеколона выпил для сугрева, закемарил — и готов, окоченел. Одеколон? А он дешевый был. Да, и пахнет хорошо. Точно, они пахли нехорошо.

Утром новости смотришь по телевизору — семьдесят замерзло, сто замерзло. Ужас!

А пятого декабря, на день старой Конституции… нет, это был день Советской… чего?., ну русской, короче, конституции,— под утро дало сорок три. Рекорд столетия. Глупыш ты со своим Гинесом!.. Стали в домах кое-где трубы замерзать и батареи лопаться. В Марьиной Роще три квартиры утром не проснулись — ледышки. Ночью за город шофера не ездили: заглохнет машина — и конец. А уж в аэропорты какие цены заламывали!

Министерство Чрезвычайных Ситуаций надрывается. В школах занятия для всех классов отменили. Некоторые больницы перестали принимать, а наоборот — стали больных из промерзших палат эвакуировать: кого домой, кого в другие… кого и в морг. Операционные нагревают электрорадиаторами.

Сорок четыре! Катастрофа! Сенсация! Дума заседает… а? ну — Сенат заседает, Конгресс заседает, мэр экстренные заседания круглые сутки… какой тебе Шварценеггер! Лужков, мэр Москвы! Какая тебе Алабама, минус сорок четыре — это тебе не Алабама, мой мальчик! Это Луна!

Шойгу по сугробам бегает… Шойгу — это не медведь, это был министр! Зачем бегает? А черт его знает!.. Руководит спасением замерзающих, в общем.

Спальные районы вымерзают повально. Туда гонят армейские полевые кухни — кормить людей горячей пищей. Банки и фирмы уплотняют в их офисах — делают общаги, отселяют в них народ из вымерзающих кварталов.

…Ночью луна огромная, и звезды в черном космосе. Снег под ногами не скрипит уже, а жестко так повизгивает. Дышишь сквозь шарф, а он сырой и колючий от ледяной крошки — дыхание в нем замерзает.

Сорок пять! Троллейбус еще движется — стонет, жестяной ледник на колесах, изо ртов пар, ноги дубеют. Хлоп — встали. Что? — провода обледенели, двигатель сдох. Простоял троллейбус ночь в парке на морозе — конец ему. А стали разогревать горящими тряпками в ведре с бензином — вспыхнет белым факелом троллейбус, на морозе все здорово горит.

Котельные летят одна за другой. Топки прогорают, форсунки летят — не тянут они нужной температуры. Откуда так знаю? Так писали про это…

Днем потеплеет чуть — а ночью жмет. Днем теплеет — ночью жмет. Ух жмет! Ну вконец. До сорока шести дожало…

На улицах белых — сугробы и пусто, и машины под сугробами. У кого машины в теплых гаражах ночуют — у богатых — еще ездили. Общественный транспорт редко-редко проковыляет, набитый. Предприятия встают, людей в неоплачиваемый отпуск гонят. Все тепло стараются на жилье давать…

По тротуарам тропки прорыты, и редкий народ — шасть-шасть, укутаны-замотаны до глаз, только ресницы в инее хлопают. Магазинов все меньше открытых — подвоза нет, тепло выстужено.

А дома стены в измороси, газ еле тлеет, электричество тусклое, а телик все: не жгите газ! Одни отравились, другие взорвались, третьи сгорели… А как не жечь, если суп в кастрюле замерзает без всякого холодильника?

Мы в спальне окно законопатили, стены всеми коврами завесили, кровати вместе сдвинули — там и жили. Все так делали.

Купили на рынке буржуйку. Железные печки везде делать стали, в газетах объявления: «Печи временные дровяные», «Печи мазутные», и угольные, и бензиновые, и с трубами, и с вытяжками, и всякие, хоть с доставкой, хоть с установкой, хоть как. Поставил такую вроде бочечки в спальне, трубу жестяную в окно вывели, вместо стекла — фанерку, дыру гипсом замазали. Пилу тоже купили, кусты заготовляли в нашем сквере. Милиция не трогала, все пилили… ой, дрались из-за дров как! И деревья везде пилили, и заборы, в парках пни из снега торчат. Купить? Можно, у метро продавали, но деньжища драли немереные. А ментам они платили и прямо в парках лес и валили, заготовляли. А уж доски на стройках все покрали — это сразу.

И еду уже варили в спальне, на буржуйке.

А на Новый год шарахнуло пятьдесят два. И поняли мы, что раньше были цветочки. Куст пилишь — он звенит. Зазевался — и пила пополам, хрупкий металл делается. Принесешь пучок — а лицо в белых пятнах. А потом они коричневые становятся.

Обмороженных много стало. Носы черные, скулы черные, пальцы черные… Пневмония косить пошла, как чума — хватанул воздуха поглубже, и обморозил легкие. Телевизор все учит: дышите через шерстяные вещи, через меховые, сдвигайте их после выдохов в сторону, чтоб новый вдох через сухой мех шел. А откуда у всех мех?..

А горе стало, когда водопровод замерз. Ой-ё-ёй… Если река или пруд близко — там проруби. А большинство снег растапливали. А промерзло все до дна — лед колотый носили.

Туалеты тоже замерзли. В ведерки ходили. Утром несешь на помойку — там гора бурая. И драки: один парашу вылил — а другой хотел снег для питья набрать! На всех и снега не хватало… Как он повалит — так все с ведерками, трамбуют…

Богатые еще неплохо жили. В этих комплексах элитных котельные свои были. И рестораны у них еще работали, и машины бегали.

Мы потому и живы остались, что папа твой устроился охранником в такой комплекс. Прежнего-то убили, когда народ пытался ворваться в такой дом, в тепло. А? Ну… работа у него такая…

А? Ну, революция не революция, а без бунтов как же. Обязательно. Задавят толпой охранников, перебьют богатых, а сами семьями в теплые хоромы вселяются. Но там тоже стали быстро отключать отопление. Все вымерзли. У бедных на топливо где деньги, где знакомства? Конечно зверство. А что делать. У одних дети замерзают, а другие в бассейнах плавают. В тех бассейнах и топили. А охрана прикинет — и разбегаться стала. На всех пуль не хватит, а тем так и так помирать.

Грабить стали вообще страшно. Одежду снимали, еду отбирали. Буксует через снег джип, догонит — наставят бандюки стволы и раздевают. А это при пятидесяти пяти — смерть очень быстрая. Нижнее оставят бедолаге, он добежит по ближайшего подъезда — а там тоже все ледяное, все закрыто… За шубу, дубленку, валенки — сразу, почитай, убивали. Полиция? Милиция. Тоже убивала. Там самые бандюки и работали.

И вот выждали мы полудня, чтоб чуть теплей стало, и поехали. Надели все на себя, еду забрали, чайник. И как до метро дошли — сами удивлялись. Жить хотелось.

Метро до последнего держалось. Свет тусклый, лампочки не все горят… но теплей, чем наверху. Эскалаторы остановлены для экономии энергии, так все идут. А в вагонах вообще терпимо — народ дышит, элетродвигатели еще греют.

Поднялись наверх — а троллейбусы уже не ходят. Солнце, лед, космос, одним словом. И удалось нам маршрутку одну уговорить. Минивэн. Там кавказцы заправляли. Отдали им мамин золотой браслет и мое колечко с рубином, и нас один черный такой довез. Дай ему Бог здоровья, ведь мог и выкинуть по дороге, а хоть и раздеть. Честно довез… хороший человек.

И стали мы жить в комплексе «Золотые Ключи». Комната маленькая, одиннадцать метров. Зато тепло! Ну, градусов двенадцать. Вода идет, туалет работает, пальто снять можно. Ожили мы там. А ели папин паек, ему от комплекса давали. Немного, но ничего, чайник кипятили. Деньги уже стали без надобности. Все закрыто, покупать нечего. Какие медведи? В зоопарке всех зверей давно поели…

И вот ведь: вымирает народ, а преступности и хулиганства много. Стекла бьют — а ведь это смерть. Памятник Пушкину разбили. Как? А просто, говорят, камнем ударили — он и рассыпался. Ниже шестидесяти металл совсем хрупкий становится.

Ночи все чернее, мертвее. Где провода хрупнули, где просто район победнее отрубили. Вывески и витрины из экономии давно отключили, магазины закрыты, погасли. Нет света — нет телевизора. Пара газет выходит, экономить призывает. А что уже экономить? Вечерами при свете печек сидят, кто не померз…

А днем — белое безмолвие. Деревья, кусты — вырублены, пожгли. Техника переломалась, бензин густеет при таком морозе…

Хоронили? Кому там хоронить. Земля тверже камня. Дом ломается. Ледышками в домах и лежали… окна темные и сугробы до второго этажа. Редко-редко кто проковыляет, укутанный, как мешок тряпья.

И богатых машин все меньше. В стеганых кожухах, стекла двойные, салоны утепленные, дополнительные печки. А тряхнет на ухабе — и полетела подвеска, как стеклянная, и шины лопаются, хрупкие от мороза.

Виски? Коньяк? Ага. Давно выпили все, что горит.

Людоеды? А вот и были. Денег нет, еды нет, ничего нет. Соседа и съедят. А что делать. Не от хорошей жизни. Еще бы не страшно!

Как. Так. Стоит автобус в сугробе, а в нем — ледяные мумии, вот как.

И если бы твой папа не угнал ночью из гаража джип-«мерседес» одного банкира, и не успели бы мы к утру в Шереметьево — тоже бы замерзли. А там еще была гуманитарная миссия, но она увозила только женщин и детей. Вот ты, мама и я и улетели, а папа твой там остался. Уж так он радовался, что мы уезжаем… Не плачу я, не плачу, тебе показалось. Закрой глазки, спи.

Весна? Весна так и не наступила. Вот, понимаешь, какая штука. Да: наступала весна каждый год, наступала, а потом однажды взяла и не наступила. Не бывает? Все когда-нибудь бывает…

Дальше? Потом? Не было дальше. Не было потом.

Вместо весны было минус семьдесят. Тут уже отопление замерзло в самых лучших домах. Ох, да лучше бы ты уже спал!

В Кремле поставили индивидуальное отопление. Одежду стали носить полярную, как в Антарктиде; лучшую — на гагачьем пуху. На полярных снегоходах ездить стали. При восьмидесяти градусах человек уже никак жить не может. Так… высунуться в скафандре ненадолго. Какой это мороз? А такой, что ледышка с крыши упадет за километр — звук ясный, четкий, звонкий.

…Что там сейчас? А ничего. Вот такой полюс холода. Метеорологический феномен. В «Вечернем Нью-Йорке» недавно был репортаж с орбиты: «Феномен космической истории» назывался. Отчего? Вот ученые и выясняют. А старые люди говорят — судьба, значит, такая выпала.

Автор: М. Веллер

@темы: параллельные миры, рассказы, не своё

---

Жара. Отрывок из книги «Б. Вавилонская»

[Скрёб-поскрёб]

…Жара в Москве вначале была незаметна. То есть, конечно, еще как заметна, но кого же удивишь к июлю жарким днем. Потели, отдувались, обмахивались газетами, в горячих автобусах ловили сквознячок из окон, страдая в давке чужих жарких тел, и неприятное чувство прикосновения мирилось только, если притискивало к молодым женщинам, которые старались отодвинуть свои округлости не столько из нежелания и достоинства, но просто и так жарко. «Ну и жара сегодня. — Обещали днем тридцать два. — Ф-фух, с ума сойти!» Хотя с ума, разумеется, никто не сходил. Дома отдыхали в трусах, дважды лазая под душ.

Так прошел день, и другой, и столбик термометра уперся в 33. Ветра не было, и в прокаленном воздухе стояли городские испарения. Одежда пропотевала, и светлый ворот пачкался раньше, чем добирался от дома до работы. Расторопная московская рысь сменялась неспешной южной перевалочкой: иначе уже в прохладном помещении с тебя продолжал лить пот, сорочки и блузки размокали, и узоры бюстгальтеров проявлялись на всеобщее обозрение — откровенно не носившие их цирцеи сутулились, отлепляя тонкую ткань от груди, исключительно из соображений вентиляции.

По прогнозам жаре уже полагалось спасть, но к очередному полудню прогрев достиг 34. Это уже случалось в редкий год. Скандальный «Московский комсомолец» выдавал хронику сердечных приступов в транспорте и на улицах, и в метро врубили наконец полную вентиляцию, не работавшую из экономии энергии лет пять. Ошалевшие граждане в гремящих вагонах наслаждались прохладными потоками.

Суббота выдала 35, и на пляжах было не протолкнуться. Песок жег ступни: перебегали, поухивая. В тени жались вплотную; энтузиасты загара обтекали на подстилки, переворачиваясь. Парная вода кишела.

Воскресные электрички были упрессованы, будто объявили срочную эвакуацию, тамбуры брались с боя. Москва ринулась вон, на природу, под кусты, на свои и чужие дачи; под каждым лопухом торчала голова, и в глазах маячило извещение: хочу холодного пива.

Продажа пива и лимонада действительно перекрыла рекорды. Главным наслаждением манило глотнуть колющееся свежими пузырьками пойло из холодильника, фирмы сняли с телевидения рекламу прохладительных напитков: и так выпивали все, что течет.

С каким-то даже мазохистским злорадством внимали:

— Метеоцентр сообщает: сегодня в Москве был зафиксирован абсолютный рекорд температуры в этом столетии — в отдельных районах столицы термометры показали +36,7°С. На ближайшие сутки ожидается сохранение этой необычной для наших широт жары, после чего она начнет спадать. Падение температуры будет сопровождаться ливневыми дождями и грозами.

Дышать стало трудно. Солнечная сторона улиц вымерла. Плывя в мареве по мягкому асфальту, прохожие бессознательно поводили отставленными руками, стремясь охладиться малейшим движением воздуха по телу.

Июль плыл и плавился, и солнце ломило с белесых небес.

И долгожданные вечера не приносили облегчения и прохлады. Окатив водой полы, спали голыми поверх простынь, растворив окна, и утром вешали влажные постели на балконах, где уже жег руки ядовитый ультрафиолет.

Дождей не было, а поднялось до 38, и это уже запахло стихийным бедствием. Примечательно, что те, чьей жизни непосредственно жара не угрожала, не болело сердце и не подпирало давление, воспринимали происходящее не без любопытства и даже веселого удовлетворения: ох да ни фига себе! ну-ну, и долго так будет? вот да.

Сердечникам было хуже. Под сиреной летала «скорая», и десяток свалившихся на улице с тепловым ударом увозился ежедневно.

Вентиляторы — настольные, напольные, подвесные и карманные, с сектором автоповорота и без, простые и многорежимные — стали обязательной деталью быта; вращение, жужжание, комнатный ветерок вошли в антураж этого Лета.

А явно заболевший паранойей градусник показал 39, и его приятель и подельник барометр мертво уперся в «великую сушь».

— Ничего себе лето!..

Полез спрос на автомобильные чехлы, и только белые, отражающие солнце. Оставленная на припеке машина обжигала, сидение кусало сквозь одежду — рвали с места, пусть скорей обдует. Богатые лепили автомобильные кондиционеры, что в странах жарких нормально или даже обязательно.

Кондиционер стал королем рынка электротоваров. Их ящики выставились в окна фирм, и теплая капель с фасадов кропила прохожих, оставляя неопрятные потеки на тротуарах.

На верхние этажи вода доходила только ночью. Набирали кастрюли и ведра для готовки, наполняли ванну — сливать в унитаз, мыться из ковшика над раковиной.

В связи с повышенной пожароопасностью лесов были запрещены выезды на природу, станции и шоссе перекрыли млеющие пикеты ГАИ и ОМОНа. Зыбкий желтоватый смог тлел над столицей.

В этих тропических условиях первым прибег к маркизам (забытое слово «маркизет»!) Мак Дональде. Жалюзи помогали мало и закрывали витрины — над витринами простерлись, укрыв их тенью, навесы ткани. И спорые работяги на телескопических автовышках монтировали металлические дуги на солнечные фасады — Тверская и весь центр расцветились, как флагами, пестрыми матерчатыми козырьками.

— О черт, да когда ж это кончится… ф-фу, Сахара…

Появились объявления: «Прачечная временно закрыта по техническим причинам». «Баня временно не работает в связи с ремонтом водопровода».

— Небывалая засуха поразила Подмосковье. Пересыхание источников привело к обмелению многих водоемов. Уровень воды в Москва-реке понизился до отметки два и семь десятых метра ниже ординара.

При 40 реальную нехватку воды ощутили заводы. Зеркала очистных сооружений и отстойников опускались, оставляя на месте водной глади бурую вонючую тину, под иссушающим зноем превращающуюся в шершавую слоеную пленку.

Караванами поперли многотонные фуры с прицепами воды в пластиковых канистрах из Финляндии и Германии, канистры эти с голубыми наклейками продавались во всех магазинах и ларьках.

А градусник лез, и был создан наконец Городской штаб по борьбе со стихийным бедствием, который возглавил мэр Москвы Юрий Лужков. Жесткий график почасовой подачи воды в жилые кварталы. Советы в газетах: носить только светлое, двигаться медленно, не выходить на солнце, много пить, употреблять холодную пищу, и веселая семейка в телепередаче «Семейный час» деловито делилась опытом: ка-ак только дают воду — муж быстро моет полы, жена шустро простирывает (не занашивать!) белье, дочь резво споласкивает (не жрать жирного в жару!) посуду — двадцать минут, потом по очереди скачут в душ, семь минут на человека, вытираться уже в коридоре — еще двадцать минут, и еще двадцать минут наполняется ванна на предстоящие сутки: час — и все в порядке, все чисты и свежи.

Раньше плана и вообще вне плана вставали предприятия и конторы на коллективный отпуск. Все равно работать считай бросили. Устали. Ждали спада, дождя, прохлады.

И появились голубые автоцистерны-водовозки. Загремели ведра. Активисты из жильцов собирали деньги по графику: машина заказывалась по телефону, фирмы развернулись мигом, возили из Шексны и даже Свири, дороже и престижней была ладожская вода, но очереди на вызов росли, машин не хватало.

И вышла на улицу ветхая старушка с забытым в истории предметом — довоенным солнечным зонтиком. Гениально — идти и нести над собой тень! Цены прыгнули ажиотажно, крутнулась реклама, контейнеры бамбуковых зонтов с росписью по синтетическому шелку поволокли челноки из Китая.

— Слушайте, это ж уже можно подохнуть! Что делается?! Ничего себе парниковый эффект пошел.

— Ну, не надо драматизировать. Для Ташкента — нормальная летняя температура.

Здесь был не Ташкент, и при сорока трех градусах стали жухнуть газоны. Ночами поливальные машины скупо обрызгивали только самый центр. Листва сворачивалась и шуршала сухим жестяным шорохом.

Духота верхних этажей под крышами стала физически труднопереносимой. Городской штаб изучал опыт Юга и изыскивал меры: крыши прогонялись белой, солнцеотражающей, краской — эффект! Любая белая краска вдруг стала (еще одно забытое слово) «дефицитом» — граждане самосильно защищались от зноя.

Не модой, но формой одежды сделались шорты. Модой было, напротив, не носить темных очков и настоятельно рекомендуемых головных уборов. Отдельная мода возникла у стриженых мальчиков в спортивных кабриолетах — белые пробковые шлемы.

Первыми на ночной график перешли рестораны — те, что и были ночными, просто закрывались днем за ненадобностью. С одиннадцати до пяти дня прекратили работу магазины, наверстывая утром и вечером. И очень быстро привычным, потому что естественным, стало пересидеть самую дневную жару дома, отдохнуть, вздремнуть — вошла в нормальный обиход сьеста. Замерла дневная жизнь — зато закипела настоящая ночная: в сумерки выползал народ на улицы, витрины горели, машины неслись — даже приятно и романтично, как отдых в Греции.

На сорока пяти все поняли окончательно, что дело круто не ладно. Ежедневно «Время» информировало о поисках учеными озоновой дыры и очередном климатическом проекте. Информация была деловито-бодрой, но причины феномена истолкованию не поддавались.

В пожарах дома полыхали, как палатки. Пожарные в касках и брезенте валились в обмороки. Пеногонов не хватало, воды в гидроцентралях не было, телефонные переговоры об аварийном включении не могли не опаздывать. В качестве профилактических мер отключили газ; плакаты заклинали осмотрительно пользоваться электроприборами и тщательно гасить окурки. За окурок на сгоревшем газоне давали два года.

На сорока семи потек асфальт тротуаров и битум с крыш. Под кондиционером дышать можно было, но передвигаться днем по городу — опасно: босоножки на пробковой подошве (иная обувь годилась плохо) вязли, а сорваться босиком — это ожог, как от печки.

Опустели больницы. В дикой сауне палат выжить не мог и здоровый. Одних забрали родственники, другие забили холодильники моргов.

Ночами экскаваторы еще рыли траншеи кладбищ. Стальные зубья ковша со звоном били в спекшуюся камнем глину.

И перестал удивляться глаз трупам на раскаленных улицах, которые не успел подобрать ночной фургон. Газы бродили в их раздутых и с треском опадающих животах, кожа чернела под белым огнем, и к закату тело превращалось в сухую головешку, даже не издающую зловония.

Но и при пятидесяти город еще жил. По брусчатке старых переулков и песку обугленных аллей проскакивали автомобили, на асфальтовых перекрестках впечатывая глубокие черные колеи и швыряя шмотья из-под спаленных шин. Еще работали кондиционированные электростанции, гоня свет и прохладу деньгам и власти. Прочие зарывались в подвалы, дворницкие, подземные склады — в глубине дышалось.

Еще открывались ночами центральные супермаркеты, зовя сравнительной свежестью и изобилием, а для бедных торговали при фонариках рынки. Дребезжали во мгле автобусы, и пассажиры с мешками хлеба и картошки собирали деньги водителю, когда путь преграждал поставленный на гусеничные ленты джип с ребятками в белых балахонах и пробковых шлемах, небрежно поглаживающих автоматы.

Днем же господствовали две краски: ослепительно белая и безжизненно серая. В прах рассыпался бурьян скверов, хрупкие скелетики голубей белели под памятниками, а в сухом мусоре обнажившегося дна Москва-реки дотлевали останки сожравших их когда-то крыс, не нашедших воды в последнем ручейке.

Дольше жили те, кто собирался большими семьями, сумел организоваться, сообща заботиться о прохладе, воде и пище. Ночами во дворах мужчины бурили ручными воротами скважины, стремясь добраться до водоносных пластов. Рыли туалеты, строили теневые навесы над землянками. По очереди дежурили, охраняя свои скудные колодцы, группами добирались до рынков, всеми способами старались добыть оружие.

Спасительным мнилось метро, не вспомнить когда закрытое: передавали, что там задохнулись без вентиляции; что под вентиляционными колодцами властвуют банды и режутся меж собой; что спецохрана защищает переходы к правительственному городу, стреляя без предупреждения; что убивают за банку воды.

Градусники давно зашкалило за 55, и в живых оставались только самые молодые и выносливые. Телевизоры скисли давно, не выдержав режима, но держались еще древние проводные репродукторы, передавая сообщения о подземных стационарах, где налаживается нормальная жизнь, о завтрашнем спаде температуры — и легкую музыку по заявкам слушателей.

Свет и огонь рушились с пустых небес, некому уже было ремонтировать выгнутые рельсы подъездных путей и севший бетон посадочных полос, и настала ночь, когда ни один самолет не приземлился на московских аэродромах, и ни один поезд не подошел к перрону.

Последним держался супермаркет на Новом Арбате, опора новых русских, но подвоз прекратился, замер и он, и ни один автомобиль не нарушил ночной тишины.

С остановкой последней электростанции умолк телефон, прекратилось пустое гудение репродуктора, оборвали хрип сдохшие кондиционеры.

Днем город звенел: это трескались и осыпались стекла из рассохшихся перекошенных рам, жар высушивал раскрытые внутренности домов, постреливала расходящаяся мебель, щелкали лопающиеся обои, с шорохом оседая на отслоенные пузыри линолеума. Крошкой стекала с фасадов штукатурка.

Температура повышалась. Слепящее солнце пустыни било над белыми саркофагами и черными памятниками города, над рухнувшей эспланадой кинотеатра «Россия», над осевшими оплавленными машинами, над красной зубчаткой Кремля, легшими на Тверской фонарными столбами, зияющими вокзалами…

Автор: М. Веллер

@темы: параллельные миры, рассказы, не своё

---

Загадки таинственных поездов

[Скрёб-поскрёб]

Страшная находка ожидала компанию грибников неподалёку от деревни Балаковки Вологодской области. 15 сентября четверо грибников нашли на железной дороге, ведущей к заброшенным торфоразработкам, разорванное в клочья тело мужчины. Несколько метров шпал было в крови. Удар был настолько сильным, что тело погибшего распалось на фрагменты. Две женщины грохнулись в обморок при виде этого трупа.

Спустя несколько часов было возбуждено уголовное дело по факту гибели под поездом неизвестного мужчины. Следователи были в шоке: оказалось, что на этой заброшенной железнодорожной ветке последний состав прошёл лет двадцать назад, и с тех пор она не эксплуатировалась. Ржавые рельсы и заросшие молодняком шпалы были лучшим доказательством этому. Причина гибели мужчины не установлена до сих пор, но ясно одно: никакая другая сила, кроме движущегося с огромной скоростью поезда, не могла так изувечить погибшего. Что же его убило? Ответа на вопрос нет.

И ещё один мистический факт, который был практически обойдён вниманием российской прессы. 14 июня 2001 года погиб министр железных дорог Туркмении Хамурат Бердыев. Причём как! Прямо в Ашхабаде, рядом с локомотивным депо, да ещё во время инспекции. Якобы министр не заметил приближающегося локомотива и погиб под его колёсами. По слухам, которые до сих пор ходят среди туркменских железнодорожников, машинист локомотива, задавившего министра, видел, как чиновник «был каким-то мощным ударом сбит с путей ещё до того, как проехал маневровый». Разумеется, эти невнятные показания не были приобщены к материалам расследования, проведённого Генпрокуратурой. Как и тот факт, что на маневровом тепловозе не оказалось никаких следов столкновения: ни крови, ни микрочастиц ткани с одежды. Ничего! Однако смерть Бердыева точно наступила от удара локомотивом — характер повреждений явно указывал на это. Вот только какого локомотива, если, кроме маневрового, там больше ничего не проезжало?

Это лишь два реальных факта, обставленных нереальными обстоятельствами. В одном случае мужчина погиб под поездом, которого не могло быть в этом месте. Нельзя же представить себе ситуацию, при которой кто-то неизвестный перенесёт фрагменты на двадцать километров от действующей железной дороги. Так же тяжело представить себе министра, который вдруг «оглох-ослеп» и попал под грохочущий поезд! А ведь ежегодно на железных дорогах России гибнут тысячи людей, при этом смерть многих из них связана с такими же таинственными обстоятельствами.

Так и появляются на свет истории, о которых сами железнодорожники не любят говорить вслух. Машинист с тридцатилетним стажем Владимир Донской рассказал, что за то время, которое он водит электрички по Подмосковью, у него случилось шесть трагедий. Три смерти поддаются объяснению: то пьяные подростки толкнули приятеля, то «засосало» стоявшую у края платформы девушку. А троих погибших он не забудет никогда.

— Знаешь, как «засасывает» под поезд? Если человек близко стоит у края платформы, то волной упругого воздуха его отталкивает в сторону. Человек упирается ногой, чтобы сохранить равновесие, и сам толкает себя под поезд. Когда волна уходит, он попадает в зону разреженного воздуха. «Засасывает» обычно тех, кто стоит в начале платформы (где состав летит ещё на скорости), и всегда под второй вагон. Законы физики. А у меня троих «засосало» перед носом, когда я ещё не подъехал, представляешь? Вот подхожу к станции и издалека вижу, близко к краю платформы стоит девчонка. Сигналю. Она делает шаг назад и вдруг падает мне под колёса. Всё происходит так, будто её какой-то силой толкнуло под меня! А я же вижу, что никого рядом и что она не хотела этого.

Потом ещё два раза такое было в разные годы. И каждый раз в материалах уголовных дел писали одинаково — самоубийство. Со мной все следователи ругались, когда я к родственникам погибших приходил и говорил им, что самоубийства никакого не было. Мистика. Я долго думал и с другими машинистами разговаривал. Все сходятся во мнении, что иногда перед составом метрах в семидесяти появляется некая невидимая волна. Такая сила, будто там перед тобой идёт другой локомотив, призрак, что ли. Вот он и засасывает людей…

Года два назад под Новгородом произошёл странный случай. Товарный состав вынужден был идти на малом ходу — странно горели светофоры, хотя диспетчеры давали «зелёную улицу». Благодаря низкой скорости машинист и успел затормозить, когда увидел на пути препятствие — погибших людей, мужчину и женщину. Тепловоз остановился в метре от разрезанных пополам трупов.

Так как других «кандидатов» не оказалось, то происшествие повесили на этот самый товарняк. Мол, машинист сперва переехал людей, а потом подал состав назад. Эта невероятная версия оказалась единственной потому, что все поезда, прошедшие по этому перегону, шли со скоростью 90 километров в час. И если бы люди погибли под колёсами любого другого состава, то фрагменты тел собирали бы по шпалам на участке в сотню метров. А тут тихоходный состав, аккуратно разрезанные половинки тел. И машинист с помощником, которые клянутся, что подъехали к уже погибшим.

@темы: транспорт, рассказы, не своё

---

Вторая мамочка

[Скрёб-поскрёб]

Дети видят намного больше, чем взрослые. Это знают все уже давно. Но то, КОГО или ЧТО видел мой сын, привело меня тогда в дикий ужас. Я и сама много чего вижу, поэтому испугать меня трудно, я даже не подозревала, что ко мне может подобраться противный, липкий и парализующий страх.

Немного о нашем доме, чтобы понятнее было. Мой муж и его 2 знакомых на 4-ом километре за городом купили огромный участок земли. Каждый построил по магазину. Наше здание — это 1000 квадратных метров в 3 уровня: подвал, склад и 2 этажа под магазин. А после этого, чтоб всё рядом было, муж сверху построил дом. В Греции так обычно и делают. Мне эта затея не нравилась сразу, не люблю большие площади, к тому же я что-то там всё время не только чувствовала, но и видела, и слышала. Но сейчас не об этом. Это другой рассказ.

В полтора года мой сын много не разговаривал, но суть передать мог. И вот как-то утром он начал бегать по всему дому с задранной кверху головой, тыкать в потолок пальцем, смеяться и говорить «пули» (ударение на «и»), что с греческого на русский переводится «птица». Причем «птица» появилась в самой дальней комнате, где спали мы с мужем, там же была и детская кроватка. Бегал сыночка по комнате кругами, как пони в зоопарке, а потом побежал в коридор и холл. Там он сделал пару-тройку кругов, а потом сообщил, что птичка улетела. Меня поразило, как он смеялся, бегая за птичкой, такой чистый, задорный смех был.

Я задавала вопросы, хотела понять, как выглядела птичка, но удалось вытянуть только то, что она большая и белая. Вдобавок ребёнок изобразил, как птичка делала крыльями.

На смену «птичке» пришёл «алепус» (ударение на «у»). Подходит ко мне однажды мой ребёнок, делает круглые глаза и шёпотом мне говорит:

— У нас дома живёт Алепус.

— Не «алепус», а «алепу», — поправила я (алепу, по — гречески, лиса).

— Нет, алепус. Он похож на лису, и морда с зубами, но он не лиса. Алепус плохой, он меня укусить хочет зубками.

— Это ж когда он тебя укусить хотел?

— А всё время, он редко уходит.

Потом сын говорил, что алепус его укусил, и иногда начинал плакать и говорить, что боится его, и требовал прогнать.

А вот маму мою, когда она в гости приезжала, эта зверюга за руку тяпнула. Ночью. Ну, маман у меня не робкого десятка, молитву прочитала и алепуса выгнала. Утром всё возмущалась, что след на руке остался, внешний вид ей испортил, и что зверюга разбудила среди ночи, в ухо пыхтела, а у неё, между прочим, давление. Я-то ей не говорила ничего, чтоб не беспокоить. Так она сама мне и рассказала, и описала его: «Вроде как лиса, но не совсем, что-то не так. И зубки острые такие». Как она мне утром доложила:

— Ваша собачка меня укусила, ну или лиса, я не пойму.

И смех и грех!

Эта история продолжалась лет до четырёх. А потом...

Потом я хотела, чтоб вернулся алепус, но только не Это.

Стала я замечать, что ребёнок, когда с ним разговариваю, смотрит не на меня, а в сторону. И так постоянно. Я начала нервничать и спросила:

— Куда ты смотришь?

Сын ткнул пальцем справа от меня:

— Там ВТОРАЯ МАМОЧКА.

Честно? У меня побежали мурашки, начиная с ног и до ушей, а потом я почувствовала, как противно зашевелились волосы на голове. Пряча, как страус, голову в песок, эту тему я решила «проехать». Но... Не получилось. С этого дня я постоянно слышала о «второй мамочке». Например, если я говорила, что нельзя свешиваться с перил на балконе, то сын возражал:

— А вторая мамочка мне разрешает, и она злится на тебя, когда ты ругаешься.

Всё, что я говорила, Она переворачивала с ног на голову.

— А почему эта тётя, которая к тебе приходит «вторая мамочка»?

— А у неё и лицо, и всё-всё, как у тебя. Только она злая.

— Почему она злая?

— У неё лицо злое.

Иногда сын стоял, как приклеенный, у стеклянных дверей на балкон и смотрел куда-то далеко за территорию. Он махал ручкой кому-то. Оказалось, что второй мамочке, ей надо было уйти, но скоро она вернётся. Вы представить не можете, как я радовалась, когда Она уходила.

Последней каплей в этой истории стало то, что эта сущность показала моему сыну, где спрятан ключ, с помощью которого убирают заглушки из розеток. Это для детской безопасности делают. А потом, по словам сына, вторая мамочка показала, как гвоздик в розетку втыкать. В итоге ребёнка шибануло током 2 раза — хорошо, без последствий. До этого сына розетки не привлекали, а ключ от заглушек лежал так высоко, что я без стула достать не могла. Спрашивается, как он к ребёнку попал?

Пришлось привлечь все свои силы и сделать так, чтобы эта мамочка исчезла навсегда. Я не была уверена, что это за сущность, сын говорил, что она в доме не живёт, а обитает «ТАМ» — и показывал пальцем в поля. У нас вокруг фермерские хозяйства. Поэтому я не знала, получилось у меня или нет. Но ответ не заставил себя ждать. Подошёл мой сын, брови сдвинуты к переносице:

— Ты зачем вторую мамочку выгнала? А?

— Почему я-то?

— А она, когда уходила, мне сказала, что её первая мамочка выгнала, ты выгнала. И больше она не придёт. Вон она, уходит, уже далеко.

Сын влип носом в стекло, он смотрел. Он видел. А я даже смотреть не стала, мало ли, а то ещё вернётся.

@темы: дети, рассказы, сущности, не своё

---

Чаевые

[Скрёб-поскрёб]

Я работаю упаковщиком в известной сети бакалейных магазинов. Если вы когда-нибудь были в юго-восточной части США, вы видели её. Компания ставит обслуживание клиентов превыше всего. Клиент, конечно, всегда прав, но с нами он скорее ВСЕГДА ПРАВ. Так что мы должны предложить каждому покупателю помочь погрузить товары в машину. Я не против, если кто-то действительно нуждается в помощи, например, измотанный родитель с маленьким ребёнком или пожилой человек. Но меня бесят богатые люди с огромными внедорожниками. Я всегда могу их отличить от других. Это те люди, которые носят солнцезащитные очки внутри помещения, шорты и топ-сайдеры и воняют одеколоном. И ещё обычно они разговаривают по мобильнику.

Единственная хорошая черта этих людей заключается в том, что они обычно дают чаевые. Технически, мы не должны брать чаевые, так как это против политики компании. Но к счастью для нас, много кто думает, что это вздор. Так что после того, как мы отказываемся, они кивают, подмигивают и кладут несколько купюр в наши ладони. Я не жалуюсь. У меня маленькая зарплата, и мне нравится получать дополнительный доход. Если ты чувствуешь себя лучше, когда сначала обращаешься со мной как с дерьмом, а затем даёшь три доллара, то почему бы и нет?

Несколько дней назад я обслуживал своего самого нелюбимого клиента, так что день и так выходил дерьмовым. Следующим был мужик постарше со своей дочерью-подростком и тележкой, забитой дорогими вещами. Он выглядел так, как будто начнёт ворчать на меня, если я хоть один из пакетов запакую слишком плотно. Я обречённо вздохнул, улыбнулся и принялся за работу. Боковым зрением я заметил, что девочка вовсю смотрит на меня. Я почувствовал, как у меня покраснели щёки. Я не привык к такому вниманию. Кроме того, она была красивой.

«Вам нужна помощь?» — конечно же, они согласились. Отец слегка толкнул тележку в мою сторону, не спуская глаз с дочери. Он пошёл спереди, крепко держа её за руку и ведя меня к дорогому автомобилю. Я думал, что это как-то странно, но оправдал тем, что отцы могут быть слишком заботливыми.

Он открыл багажник, и я начал загружать покупки. Типично для таких покупателей он пошёл к водительскому сиденью и сел в машину, не поблагодарив. Девочка медлила, наблюдая за погрузкой. Я услышал, как мужчина крикнул из машины, а затем она быстро вложила в мою руку деньги. Я сказал «спасибо» и сразу же спрятал их в карман. Она странно на меня посмотрела: как будто она была напряжена или собиралась заплакать. После этого девочка села в машину, и они уехали.

Я почти не думал об этом, пока не закончил смену. Я вспомнил о чаевых и с предвкушением достал их из кармана, собираясь потратить на шоколад или газировку. Я был в замешательстве, когда увидел скомканный лист бумаги вместо купюр. С любопытством я развернул его и обомлел. У меня затряслись руки, когда я прочитал написанное в спешке сообщение:

«Это не мой отец. Помоги мне».

Автор: siehre

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Грязнуля

[Скрёб-поскрёб]

1.

Умоляю вас, никогда не забывайте закрывать входную дверь в квартиру! Слышите? Никогда! Я знаю, о чём говорю, потому что это именно я тот, кто однажды, отвлёкшись на сигнал телефона, не закрыл входную дверь на замок, а просто захлопнул её. Такое, кажется, простое действие — два раза крутануть барашек влево, а я совершенно выпустил его из внимания. Той же ночью всё и началось.

Я проснулся в полной темноте ночи, смутно осознавая причину пробуждения — вроде бы грохнула входная дверь. Да нет, приснилось, подумал я, не может такого быть, я же всегда запираю дверь на замок. Я уже почти уснул снова, но крохотная назойливая мысль на периферии моего сонного сознания начала пульсировать, разрастаясь, и в итоге выдернула меня из дремотного состояния: «Я забыл крутануть барашек… Я забыл крутануть барашек. Я забыл крутануть барашек!..»

Я тут же встал и пошёл в коридор, к закрытой, в чём я изо всех сил пытался себя убедить, двери, нажал на ручку — и… дверь распахнулась в пустое и тёмное пространство подъезда. Всё-таки забыл. Я живу один, в старом советском доме, в квартире из двух крохотных комнат.

За дверью у меня лестничная площадка, пролёт вниз, пролёт вверх, плетёный коврик перед дверью. За которым я всегда слежу — чтобы лежал ровно и был чистым. И который сейчас валялся примерно в метре от двери, изрядно потоптанный.

Я подвинул босой ногой коврик поближе и подумал уже было о том, что завтра почищу его, как вдруг мой позвоночник холодным шомполом пронзил страх, даже дикий ужас, вызванный случайной мыслью о звуке, из-за которого я проснулся. Грохот входной двери. Кто-то открыл дверь и грохнул ею, закрывая. Может быть, даже кто-то вошёл в квартиру. И стоит где-нибудь у меня за спиной и готовится ударить меня ножом в эту самую спину…

Руки заходили ходуном, но я умудрился-таки попасть деревянными пальцами в выключатель и развернулся на пятках, одновременно закрывая дверь и судорожно проворачивая барашек.

В коридорчике, кроме меня и моего отражения в зеркале, никого не было. Не было никого в спальне. Не было и в другой комнате. На кухне. В ванной. В туалете. Ни в одном из шкафов. Никого — под столом, под кроватью, в ящиках комода. Я немного успокоился и, решив, что это подсознание напомнило мне о незакрытой двери приснившимся грохотом, забрался в постель и уснул.

Утром я почти не помнил о ночном происшествии, спешно собираясь на работу и завтракая и одеваясь одновременно. Всё было вроде бы неплохо, разве что где-то глубоко под ворохом копошащихся мыслей о предстоящей работе таился неприятный кислый осадочек.

А ещё в квартире как-то не очень приятно пахло. Чем-то залежалым. Старым кожухом, что ли? Хотя откуда мне знать, как пахнет старый кожух, подумал я, открыл все форточки и ушёл на работу, тщательно подёргав запертую на два оборота ключа дверь.

Вернувшись с работы, позабыв про ночное происшествие вовсе, я вставил ключ в замочную скважину и повернул. Один раз. Потому что второго раза не получилось — дверь была заперта только на один оборот.

Я постоял у двери, разглядывая сдвинутый коврик и автоматически поправляя его носком ботинка. Я боялся входить в собственную квартиру. Там наверняка кто-то был.

Медленно нажав на ручку, я открыл дверь и вошёл. Постоял в коридорчике, закрыв за собой дверь и прислушиваясь. В квартире было тихо. Монотонно гудел холодильник — и всё. Я тщательно обследовал каждую комнату. Никого.

Но на полу — непонятные грязные разводы, словно кто-то ходил по квартире в грязной обуви, чего я себе никогда не позволяю. Постель моя была скомкана, хоть я и заправил её утром очень тщательно, как обычно и делаю. Постельное бельё оказалось вымазано чем-то маслянистым и пахло отвратительно. Я тут же снял его и понёс в ванную, намереваясь закинуть в стиралку.

На дне ванны была грязь и… волосы. Длинные толстые тёмные волосы. Меня чуть не стошнило.

Я бросил бельё в стиралку и пошёл на кухню. Там тоже оказалось полно следов чьего-то пребывания: купленная мной вчера половинка батона была раздавлена и «украшена» со всех сторон отпечатками грязных пальцев, в моей любимой чашке плавали непонятные бурые опивки, а ручка её оказалась и вовсе отбитой, на столе и табуретках красовались непонятного происхождения омерзительные разводы, а раковина была буквально вся покрыта толстым слоем рыжего жира. Пахло на кухне чем-то очень тревожным, словно кто-то три часа кряду жёг здесь волосы или перья, поливая их при этом свиным жиром.

Меня затошнило, я побежал в туалет и… от увиденного там меня тут же вырвало. Унитаз был полон тех же волос, что лежали на дне ванны, плюс какие-то мерзкого вида присохшие кусочки будто бы кожи или чего-то в подобном роде. Выворачивало меня несколько минут, я аж вспотел.

Начав уборку, с которой я провозился до самой ночи, я обнаружил, что все форточки закрыты.

Заснуть я, конечно же, не мог. Я полночи лежал и прислушивался, но, так ничего и не услышав, встал, оделся и сел за ноут. Стоит ли говорить, что весь следующий день я только и делал, что косячил на работе, страдая от недосыпа и содрогаясь от мысли, что на этот раз ждёт меня дома?

Может быть, не идти домой? Попроситься на ночёвку к Виталику?

Да нет, неловко как-то. Смешно даже рассказывать о причине, решит, что я с ума сошёл. Сейчас приеду домой — убеждал я себя, — а там всё нормально, полный порядок и чистота. Всё будет хорошо — упивался я самообманом и почти убедил себя, что просто переутомился, вот мне и кажется всякое, но возле самого дома вдруг занервничал. Как оказалось — не зря.

Коврика у двери не было вообще. Ключ в замок вошёл с неприятным скрипом, словно в скважине был песок или сахар. Дверь открывалась с трудом — она как-то перекосилась, что ли. Я, колотясь от ужаса, вошёл в квартиру и замер.

В квартире воняло так, что у меня потекли слёзы из глаз. Все форточки опять были наглухо закрыты. Все стены — измазаны какой-то тошнотворной дрянью. Кое-где — изодраны обои. Кровать — сильно продавлена, словно по ней несколько часов скакали в грязной обуви, постельное белье скручено в жуткого вида сальный комок, подушка выглядела так, словно в неё, изрядно разодранную, кого-то основательно стошнило. Про кухню и ванную с туалетом я и говорить не хочу — там всюду был этот мерзкий жёлтый жир и волосы. Ноут мой валялся на полу, растоптанный. Из телевизора торчал нож, ручка которого вся была покрыта жиром.

Я бросился к телефону — звонить в милицию, но трубка была раздроблена, а провода будто бы разгрызены. Как назло батарея моего мобильного разрядилась несколько минут назад. Я начал искать зарядное и обнаружил его под столом… правильно — с оборванным проводом.

И тут — я так и не смог понять, откуда именно — пошёл, нарастая, жуткий звук.

Сначала я подумал, что это кошачий вопль, но после понял, на что это больше походило. Точно так же выла подруга моей матери, когда забывала выпить свои таблетки, — протяжно, со странными клацающими звуками, идущими словно из горла, и не понятно было, плач это или же страшно растянутый во времени смех.

Вой нарастал и нарастал, он становился всё громче, а я, краешком сознания отмечая тепло на бёдрах от струящейся по ним мочи, стремительно пятился к выходу из квартиры.

Я выскочил на лестничную площадку и хлопнул дверью. Вой стал тише, но не так чтобы очень. В дверь со стороны квартиры что-то со страшной силой ударилось. Раз, другой. Третий.

Я трясущимися руками кое-как впихнул ключ в скважину, закрыл замок на два оборота и помчался по лестнице вниз, не оборачиваясь. Только на улице избавился я от кошмарного звука.

Виталик, мой лучший друг ещё с детского сада, принял меня без разговоров, разве что с недоумением покосился на мои штаны и загадочно улыбнулся, когда я попросил у него что-нибудь чистое из одежды — переодеться.

Меня трясло, я и хотел бы ему всё рассказать, но не мог связать и двух слов. Жена Виталика, Оксана, накормила меня наверняка вкусным ужином, но я не заметил, как всё проглотил, — я не чувствовал вкуса, просто тупо забрасывал в себя еду, стараясь не думать вообще. Ближе к ночи я немного расслабился, выпив пару банок пива. В квартире уютно пахло, было тепло, и я мгновенно уснул на своём привычном гостевом диване.

Разбудил же меня рано утром удивлённый голос Виталика. Виталик, кажется, разговаривал с женой. Сначала я не мог разобрать слов, но, прислушавшись, похолодел. Руки сами собой начали загребать на себя разбросанную одежду.

Я понятия не имел, где буду ночевать. Может, останусь на работе. Может, даже на улице, чего совсем не хотелось — зима же, холодно. Я не знал, что мне делать и куда идти. Точно не к ментам. Потому что знаете, что сказал Виталик своей жене?..

«Оксана, ладно грязная раковина, хер бы с ней, но я не понял, что это за жирная волосня валяется в ванне?»

2.

Из квартиры Виталика и Оксаны я выкатился как угорелый, даже не думая разговаривать с другом и его женой и по ходу движения с досадой отметив, что дверь-то, оказывается, Виталик на ключ не запер!

Мне было страшно, но вместе со страхом во мне шевелилась злость на Виталика, хоть я и понимал прекрасно, что никакой его вины в том, что происходит со мной, нет точно. Сам дурак — думал я, — поленился запереть дверь? Так пусть теперь мучается!

Волна злых мыслей на какое-то мгновение перекрывалась страхом — а вдруг эта дрянь меня преследует и у Виталика не останется, если я к нему не вернусь? Вдруг она теперь будет ходить за мной по пятам, куда бы я ни пошёл? Надо будет позвонить Виталику. Завтра. Чтобы наверняка. Если у него всё будет в порядке дома, то тогда да, мне звезда пришла. Если же нет… если его квартира превратится в такую же кошмарную помойку, какой стала моя, то…

Что будет в этом случае, я подумать не успел, потому что пришёл на работу — и тут же пришлось втягиваться: Вера из бухгалтерии наткнулась на меня, можно сказать, на пороге и сразу же начала кричать, потрясая у меня под носом ворохом бумажек.

Честно говоря, я не сразу сообразил, что она от меня хочет. Раньше я её побаивался, старался избегать, но теперь я был почти рад этой пунцовой от излишнего здоровья бабище. Уж лучше она всю оставшуюся жизнь, чем то, что творится в моей квартире. И в моей жизни.

Оказалось, что нужно всего лишь переделать несколько накладных. Я даже заулыбался, чем несколько смутил валькирию из бухгалтерии — мне кажется, она мою улыбку видела вообще первый раз за всё время совместной работы, — схватил накладные и помчался в кабинет. Работать. Не думать. Полностью занять голову всей этой ерундой, за которую я получаю деньги.

День проскочил как-то совсем незаметно. Я поднял голову от стола и обнаружил, что за окнами прилично темно, а в кабинете я почти один. В дальнем углу красила губы Маша, потешно поворачивая голову. Я уже приготовился пошутить что-нибудь, такое у меня хорошее было настроение, но неожиданно вспомнил, что сегодня не ел и не пил вообще ничего.

Маша поднялась со стула, подхватив сумочку, и неторопливо, как-то, что ли, царственно пошла к выходу. И совершенно спокойно выключила весь свет в кабинете. Словно кроме неё здесь не было ни души.

Я подскочил, задел степлер левой рукой, степлер покатился через стол, на ходу ударился о кружку и, наконец, свалился на пол. Наделав приличного шума. Маша, ничуть не смутившись, включила свет.

— Ты остаёшься? — Она задала вопрос, не поворачивая головы в мою сторону, будто бы я был болен какой-то специальной чумой, передающейся посредством взгляда. «Неужели что-то чувствует?» — содрогнулся я.

— Да, поработаю ещё. — Я почти сел на место, но тут же встал снова. — Скажи, пожалуйста, гардеробщице, пусть закрывается, я заночую.

— Вообще-то нельзя. — Маша всё так же не смотрела в мою сторону. Меня начинала бесить эта её новая манера общения. Раньше она себя так не вела. Смотрела прямо в глаза с откровенным презрением, но всё-таки смотрела!

— Я поговорю завтра с Павлом Витальевичем. Расскажу ему, — сказал я и тут понял: она ждёт, чтобы я начал упрашивать. Вот сука. — Пожалуйста.

— Верхний свет не жги. Включи настольную. И чайник не включай, он жрёт много. — Маша клацнула ногтем по выключателю несколько раз. У меня от этого звука во рту стало горько, а живот скрутило. Я уже слышал его, совсем недавно. У себя дома…

— Гардеробщице скажу. — Маша щёлкнула выключателем и вышла, не закрыв за собой дверь в кабинет.

— До завтра! — выкрикнул я вслед Маше, но ответа не услышал.

Как только затихли каблуки на лестнице, я в неожиданном бешенстве бросился к двери и захлопнул её с несколько чрезмерным усердием. Звук от удара гулко прокатился по коридору.

В почти полной темноте я пошёл к своему столу. В окна долетал тусклый свет далёких фонарей на проспекте, но он скорее мешал, чем помогал видеть.

Ногой я задел степлер. Тот проехал по полу с неприятным звуком и замер. Замер и я.

В здании было очень тихо. Гардеробщица тётя Саша наверняка уже запирает свои владения, тихо матеря мою одинокую куртку на вешалке.

Во всём корпусе, скорее всего, никого больше нет. Только я. И сторож на проходной, вспомнил я. Точно. Сторож. Если что, можно будет пойти к нему, подумал я с какой-то детской надеждой на защиту. «А есть ли у него пистолет?» — размышлял я, включая настольную лампу и хватаясь за электрический чайник на общем столе. «Должен быть», — успокоил я себя.

Чайник был пуст. За водой нужно идти в туалет. Заодно и мочевой пузырь опорожню. Я же сегодня ни разу в туалет не ходил! До меня вдруг дошло, откуда эти неприятные ощущения внизу живота. Я, оказывается, дико хотел по-маленькому.

Света в коридоре не было. Только в самое дальнее торцевое окно заглядывал какой-то чахлый источник фотонов — луна, что ли? Идти как раз к этому окну, в самый конец коридора.

Я щёлкнул выключателем, но привычного жужжания ламп дневного света вслед за щелчком не последовало. Выключатель был, кстати, какой-то на ощупь не очень приятный — помадой его, что ли, кто-то вымазал? Я посмотрел на пальцы, но ничего толком не увидел.

Потом зачем-то вспомнил вой, от которого так спешно сбежал к Виталику. Зря вспомнил. Эта помада на выключателе наверняка никакая не помада. А жир. Или… Тьфу ты! Я не стал продолжать мысль и решил идти вперёд стремительно, напевая вслух. Невыносимо хотелось справить малую нужду.

Я пошёл вперёд, мыча под нос эту новую, толком мной не расслушанную, странную песню про штаны и лабутены и агрессивно размахивая чайником… В метрах семи от торцевого окна кто-то лежал. Освещённый, может, и не очень хорошо, но всё же вполне различимый. Кто-то чёрный и длинный.

Я заткнулся на полуслове и встал на месте. Так или иначе мне придётся к нему идти, даже если я захочу тупо отсюда сбежать. Выход с этажа только один. И он за лежащим — справа, а туалеты — слева. Этаж хоть и второй, но потолки высокие. Прыгать вниз где-то с десяти метров я не хотел совсем. Да и решётки на окнах.

Я глубоко вздохнул. То, что лежало впереди, продолжало лежать и не двигалось. Кто-то уронил куртку и так и оставил? Вряд ли. Тогда что это? Что-то очень чёрное и слабо похожее на человека.

Я переставлял ноги медленно-медленно, стараясь не издавать ни звука, что было глупо, если учесть, сколько шума я наделал почти только что. Я уже практически успокоил себя, что это чья-то рабочая роба, в спешке брошенная на пол и забытая, как вдруг эта самая роба подняла голову. Со странным звуком, похожим на скрип и стон одновременно.

Я чуть не задохнулся, остановившись. От напряжения у меня затикало в голове, казалось, что виски вот-вот лопнут. Я пытался сглотнуть, но во рту было горько и сухо — слюна отсутствовала напрочь.

Я стоял и смотрел. И не мог понять, что я вижу. Сначала мне казалось, что это человек. Вроде бы волосы, не очень длинные, свисают по краям головы. Если это голова. Потом мне стало казаться, что это собака. Большая чёрная собака, и это у неё не волосы, а уши. Потом я снова увидел в лежащей на полу фигуре всего лишь чью-то затвердевшую от грязи робу — если бы не голова! Которая поднялась от пола совсем чуть-чуть.

Как только я сделал шаг назад, голова продолжила подниматься с тем же отвратительным стоном-скрипом. Я сделал ещё шаг, а голова поднялась ещё сильнее. Она уже была в вертикальном положении относительно лежащего на полу тела, но продолжала двигаться — и вот уже странно и страшно загнулась назад. Ни человек, ни собака так бы не смогли. А у робы просто не бывает головы.

Я не выдержал и рванул к кабинету, едва не выронив чайник. Захлопнул дверь за собой и повернул барашек два раза. Отошёл от двери, после подошёл к ней опять и проверил. Да, запер. Я поставил чайник на стол. Руки тряслись.

Я понял, что сейчас обмочусь.

Дурацкую мысль — опорожнить пузырь в чайник — я с негодованием отмёл. На подоконнике есть большая кадка с фикусом. Его-то я и полью.

Поливал я долго. Мне казалось, что стон-скрип в коридоре пропал, но как только закончила журчать моя струя, я тут же услышал его снова. Едва не хныча от досады, я посмотрел на окна. Чёртовы решётки. Как же хочется пить. Баррикадируя дверь диваном, я заплакал от ужаса и усталости.

— Сука! — заорал я на дверь. — Уйди, сука! — и тут же замолчал, испугавшись собственного крика.

Стон-скрип пропал. Но не прошло и пяти секунд, как я услышал новый звук, не менее мерзкий. Такое ощущение, что по коридору кто-то бегал, стуча когтями по бетонному полу. И бегал не очень понятно где именно. Словно по всему коридору сразу.

Может быть, нужно всё-таки кричать как можно громче? Чтобы услышал сторож? А если не услышит?

На проходную можно позвонить, сообразил я едва способным думать мозгом — и бросился к телефону. Схватил трубку, но она выскользнула из моей ладони и улетела в стену, с треском расколовшись. В кабинете работала только настольная лампа, но даже при её свете я заметил, что на ладони моей жир и… волосы.

Я побежал к выключателю и нажал. Лучше бы я этого не делал. Буквально всё вокруг было измазано чем-то бурым — словно бы раздавленной свиной печенью. И волосы, волосы!.. «Волосня» — вспомнил я неприятное слово, прозвучавшее сегодня утром из уст Виталика. Это слово подходило как нельзя кстати к той гадости, которая была на всём. Даже на салфетках, которыми я хотел вытереть руку.

С моей настольной лампы свисал кусок какой-то дряни, похожей на бледную кожу. А потом упал на одну из накладных. И тут же в дверь что-то затюкало.

Стремительно нарастала выедающая глаза вонь.

Тюканье породило в моей голове странную картинку: собачья голова с выклеванными глазами свисает с грязной верёвки и беспорядочно стукается о дверь, задевая поверхность наполовину вывороченным клыком.

Взвизгнув, я отскочил от двери к одному из окон и забрался с ногами на подоконник, хлопая по карманам штанов в поисках мобильного. Звонить ментам. В МЧС. В скорую. Куда угодно. Только пусть выковыряют меня отсюда. В психушку — лишь бы прекратить всё это. Но мобильного в карманах не оказалось. Да, точно. Штаны-то не мои.

Телефон остался у Виталика. Трубку городского я расхерачил. Осталось или кричать, или вылезать через окно. Но решётки!

Тюканье превратилось в поскрёбывание. Очень и очень неприятное поскрёбывание.

Я встал на подоконнике высокого окна в полный рост и схватился за ручку. Старая рама захрипела, не желая поддаваться, стекло затряслось, но правая створка окна в итоге распахнулась. Я посмотрел на улицу за решёткой. Там было темно и холодно. Фонари на проспекте больше не горели.

Когда я обернулся, чтобы посмотреть на дверь, с потолка упало что-то большое и бесформенное — с оглушительным чавкающим плюхом. В ту же секунду погас весь свет вообще — даже настольная лампа.

Я запретил себе думать. Просто навалился на решётку всем телом. И выпал вместе с решёткой в окно.

3.

Если бы я мог выбирать, где мне очнуться, я выбрал бы, конечно, вполне уютную больничную койку. Лежишь себе в тепле, под присмотром, постепенно приходишь в себя. Я не отказался бы даже от мента, сидящего у моей постели, — лишь бы только иметь возможность какое-то время побыть в покое. Но возможности выбирать у меня не было.

Когда ко мне вернулось сознание, я обнаружил, что иду, пошатываясь, по колено в снегу, крепко сжимая окоченевшими пальцами прутья чёртовой решётки. Я зачем-то тащил её с собой.

Ценой невероятных усилий — и помогая себе коленом — я разжал пальцы правой руки и, уже при помощи пальцев правой, отлепил пальцы левой. Они отказывались слушаться — кисти рук напоминали голубоватые клешни. Я пытался отогреть их дыханием, запихивал под свитер. Помогало не очень.

Левый глаз ничего не видел. Чисто на автомате я попытался до него дотронуться. Зря. Ощущение было такое, словно я куском замороженной рыбы со всей дури ткнул прямо в голый нерв. От боли я взвизгнул и чуть было снова не потерял сознание. Но удержался. Постоял. Покачался. Немножко потошнил на снег желудочным соком и кровью. И снова пошёл.

Куда я иду, я не особо понимал — да и не старался. Куда угодно, лишь бы подальше от преследующей меня дряни. Не так далеко от нашего офиса был парк — в нём я, по всей видимости, и оказался. Брёл мимо темнеющих в ночи деревьев, загребая ногами снег. Пока не наткнулся на домик, над трубой которого вился дымок, а в окне очень по-домашнему мерцал телевизор.

Какой-то дедок с длинными седыми усами сидел в домике за столом и, кажется, пил горячий чай. Может быть, даже с конфетами.

Во мне тут же закипела борьба двух сил. Одна из них орала, захлёбываясь, чтобы я валил мимо — и как можно быстрее, пока меня не заметили. Вторая же умоляла открыть калитку и, не обращая внимания на заливающуюся лаем собаку, идти к крыльцу — стучаться в дверь, просить о помощи. Если надо будет — на коленях.

Собака и правда заливалась. Хорошо, что она на цепи, подумал я, скрипя калиткой. Вторая сила одолела первую. У неё был железный аргумент. «Просто скажи деду, чтобы сразу запер дверь на ключ». Элементарно.

Дедок, похоже, услышал собачий лай, потому как подхватился, пошёл было к двери, но тут же вернулся к столу, сербанул чаю из гигантской чашки с сиреневыми цветами и шустро так поковылял куда-то прочь из поля зрения.

Я не успел постучаться — дверь распахнулась, в лицо мне ударил свет голой лампочки, свисавшей с потолка сеней на обкаканном мухами проводе, а я стоял с поднятой рукой, словно держась за невидимый поручень, и пошатывался.

Дед поначалу испугался и даже отпрянул, но после бросился ко мне и обхватил меня вокруг талии сухонькими, но крепкими ручонками. Потому что я начал заваливаться вправо и чуть было уже не треснулся виском о косяк.

Внутри было, наверное, просто тепло, но мне показалось, что там царит настоящая африканская жара. Руки мои пылали, пусть и без видимого пламени. Лицо тоже полыхало, особенно слева.

Дед начал было спрашивать, кто это меня так разрисовал, но я попытался крикнуть, но, на самом деле, только прохрипел — «Закройте дверь… на замок!»

Дедок, видимо, понял что-то своё. Он пошёл забрал со двора собаку, которая теперь молча виляла в мою сторону хвостом, но подходить боялась, запер дверь — я проследил! — на огромный амбарный замок и, подойдя к старенькому шкафу и распахнув дверцы, вынул из его недр приличных размеров ружьё.

Я немного успокоился. Этот человек, пусть и старый, делал всё правильно.

— У вас есть телефон? — вопросительно прохрипел я.

— Да-да, конечно! — Дедок метнулся куда-то в сторону и тут же протянул мне трубку новенького радиотелефона. На которую я посмотрел без особого доверия, но взял. Дед скривился в улыбке. — Внук подарил. Он хороший.

Я так и не понял, кто именно хороший — внук или телефон, но в данный момент меня это мало интересовало. Я набирал номер Виталика.

— Алло… — голос был заспанный и чуть удивлённый. У меня отлегло от сердца. Значит, у Виталика точно всё в порядке, раз он сейчас спит.

— Виталик… — каркнул я в трубку.

— Кто это?.. — Виталик меня не узнал, что не удивительно. Я бы сам себя не узнал. Ни голос, ни внешность, ни мысли на мои прежние не походили совсем. Просто категорически.

— Виталик… Это Макс. Слушай…

— Макси-им? — удивлённо потянул Виталик моё имя за хвост. — Ты что, заболел?..

— Вроде того… У меня к тебе просьба…

— Погоди. Тут, короче, такая ситуация… Я твоего рабочего не знаю, а мобильный ты у меня забыл. Так вот он целый день с утра разрывается…

— Давай потом об этом, пожалуйста… — захныкал я. Но Виталик не дал мне продолжить.

— Нет, стой! Это важно. Очень важно. — Он помедлил. — Звонила твоя мать.

— Зачем?.. — сипло выдохнул я и удивлённо посмотрел на дедка. Тот стоял напротив, баюкая ружьё и внимательно разглядывая моё лицо. Левую расквашенную сторону моего лица.

— Твоя сестра умерла. Извини за такую новость посреди ночи. — Виталик помолчал. — Ты откуда, кстати, звонишь? Номер какой-то незнакомый…

…Уже засыпая с тяжёлой, но перевязанной головой на вполне уютной больничной койке, я думал о Таньке. О том, как плохо мы с ней пообщались в последний, как оказалось, раз. Ну как пообщались… Если быть совсем честным, то я её выгнал.

Она в очередной раз приезжала ко мне пожить — не заладилось с неизвестно каким по счёту гражданским мужем, он выпер её, а потом и я выпер. Потому что ужиться с ней не мог. Всякий раз я давал себе слово, что вытерплю, потому что я человек взрослый, и всякий раз позорно срывался, словно прыщавый школьник. Орал на неё, красномордый от натуги, швырял в неё вещи — её вещи, брызгал слюной. До рукоприкладства не доходило — вырванных волос и сломанных пальцев нам обоим хватило в детстве. А теперь Таньки нет.

Когда я, ещё до больницы, спросил у Виталика, упоминала ли мать о причине смерти, Виталик не ответил и с преувеличенной заботой стал заталкивать меня на заднее сиденье своего опеля, стараясь не смотреть мне в глаза. Ну понятно. Суицид. Как того и следовало ожидать.

Дедок наотрез отказался брать деньги за помощь и порывался поехать с нами, не выпуская ружьё из рук, но Виталик сумел его отговорить.

Долго мы ехали или нет, я не знаю, потому что отключился, съехав по сиденью вбок, и включился только в тот момент, когда мою изувеченную бровь уже аккуратненько зашивали.

Утром я узнал, что у меня, помимо разбитой брови, ещё сотрясение и несколько незначительных ссадин, что завтра меня выпишут — и я смогу пойти, ура, домой. Ага. Было бы куда идти.

Я боялся даже представить, что творится у меня дома в данный момент. А ещё мне было удивительно, что за мной не приходит милиция — или хотя бы не навещает врач-психиатр, если учесть то, что я натворил на работе. Ну, не только я. В меньшей степени я. Хотя, возможно, у Павла Витальевича есть свои причины не заявлять в милицию — даже с учётом разгрома в офисе.

Целый день я отлёживался, отрываясь от постели только на приём пищи. А вечером в палату пришла дежурная сестра. Посмотрела на меня, украшенного тюрбаном из бинтов, долгим взглядом — и сообщила, что меня к телефону просит какая-то женщина. Наверное, мама.

Меня? Мама? Откуда она может знать, где я? Хотя… Возможно, ей Виталик сказал. Но если не мама, то, может, жена. Бывшая. Ей, конечно, незачем, но мало ли. Вдруг думает, что я при смерти. Она хоть и бывшая, но человек хороший.

Вот Танька бы моей смерти точно обрадовалась. У неё в этом плане комплексов никогда не было, думал я, шаркая по коридору за дежурной сестрой. Танька много раз желала мне сдохнуть, а я всегда боялся ответить ей тем же. Кроме последнего раза.

Дежурная протянула мне трубку. Я присмотрелся к тусклой пластмассовой поверхности — чистая, разве что в царапинах. Взял, приложил к уху.

— Алло. — Я уже почти не хрипел, но разговаривал всё равно с некоторой натугой. В трубке свистел лёгкий электрический ветер и что-то негромко щёлкало. Я повторил своё «алло». Некоторое время ничего, кроме шума, я не слышал, но после разобрал какие-то далёкие звуки. Будто бы женский смех.

Я «аллокнул» в третий раз. Теперь уже кто-то явственно рассмеялся. Как бы отвечая мне, но не словами.

— Кто это? — Я уже понимал, что это не Женька — моя бывшая. Та смеялась по-другому. Мать смеяться бы не стала в ответ на «алло», она женщина с железной психикой — когда умер отец, мама горя своего не выдала ничем, хоть и любила его всю жизнь. Смех в трубке был незнакомым. Вроде бы.

— Кладу трубку, — решился я на шантаж. Щелчки стали громче. Напоминали они другие, не самые приятные звуки.

— Простите, я ошиблась номером, — сказал кто-то женским голосом, едва сдерживая смех. У меня под коленками стало неприятно томно.

— Таня? — Зачем я это ляпнул? Понятия не имею. Но женщина в трубке расхохоталась. Тоненько себе подвывая. И клацая горлом.

Постепенно смех менялся на уверенный вой. Всё чаще звучало это отвратительное «клац, клац». А я не мог никак заставить себя положить трубку.

Нестерпимо заболела голова, левая, набухшая под повязкой бровь болезненно запульсировала.

Остро захотелось разбить телефон и бежать отсюда. Только вот куда? У меня теперь ничего нет, кроме больничной пижамы, дубовых тапок и пакета с апельсинами и яблоками, который в часы посещения привезла Оксана.

— А может быть, и не ошиблась, — сказал в трубке захлёбывающийся воем голос.

Вой нарастал. У меня затряслась челюсть.

— Почему ты никак не сдохнешь? — сказал я в трубку с неподдельным удивлением и прикусил язык. То есть, натурально прикусил — до крови.

Резкая боль отрезвила меня. Я отдёрнул трубку от уха.

На мгновение мне показалось, что из неё струятся полупрозрачные чёрные волосы. Из раструба трубки выло так, что дежурная сестра, которая в нескольких метрах от меня пялилась увлечённо в планшет и пила чай, сидя за журнальным столиком, подняла голову и посмотрела в мою сторону с нескрываемым ужасом.

— Что это? — прошептала она.

— Проблемы на линии, — сказал я, тряся головой. Говорить получалось не очень хорошо — челюсти сводило.

Я бросил трубку ещё советского телефона на рычаг и начал медленно сползать по стеночке — в спасительную темноту и тишину отсутствия сознания.

4.

Но долго отдыхать мне не дали — ватка с нашатырём вернула меня к действительности. Чему я совершенно не обрадовался — действительность была тёмной, унылой, по всем направлениям утыкающейся в тупик.

Я несколько минут дышал с выпученными глазами, заботливо усаженный сестрой на продавленный диванчик — на нём дежурные врачи и сёстры, видимо, дремали по ночам.

Мне предложили стакан воды из-под крана. Я согласился. И выдул весь. Потом выдул второй. Вроде бы полегчало.

— Можно я позвоню? — я потянулся к трубке. Сестра посмотрела на меня с недоверием и через короткую паузу кивнула. На всякий случай снова извлекая из стеклянного шкафа пузырёк с нашатырём.

Я звонил Виталику. Через бесконечное количество гудков он поднял трубку.

— Ну чего? — Виталик был, мягко говоря, зол. Может быть, даже свиреп. Похоже, вообще не хотел разговаривать, но, подумал я, придётся ему потерпеть — обращаться мне было больше не к кому.

— Это я… — Получилось не очень, сквозь клёкот в горле, и я попробовал ещё раз, коротко откашлявшись. — Это я!

— А, Макс! — Голос Виталика явно стал мягче. — Чего не спишь-то? Больной.

— Скоро лягу. Ты-то чего такой злющий? — Я поднял правый глаз на сестру. Та ковырялась в планшете, изредка настороженно на меня взглядывая.

— Слушай, целый день на домашний звонят! Спрашиваю — кто? — так никто не отвечает, смех один, звуки всякие дебильные!.. Достали… — Я судорожно сглотнул.

— Да это пранкеры, — выпалил я, спеша сменить тему. — Виталик, ты можешь за мной приехать, скажем… э… — я запнулся.

— Завтра? Давай завтра, а? — Виталик моему вопросу точно не обрадовался. — Чувак, ну вот честно, нет сил. Не выспался нихера, работал целый день, ну… ты сам понимаешь.

— Да, окей. — Я вздохнул. Вздох получился дрожащим, будто я вот-вот расплачусь. Да я бы и не против поплакать-то. Нервы не железные же. — Ты только это… вот прямо сейчас возьми мой мобильник…

— Я не помню, куда его положил, серьёзно. Давай завтра.

— Нет, сейчас возьми и выключи. И батарею с симкой достань.

— Это ещё зачем? — Виталик заметно устал от разговора. Я, впрочем, тоже. — Ты мне, похоже, не всё рассказываешь. Что там происходит-то, а? В жизни твоей.

— Да жопа. Самая обыкновенная. Со всеми случается, — сказал я, сам ни капли не веря своему фальшивому, преувеличенно беспечному голосу. — Я всё расскажу. Ты только сделай, как я прошу.

— Сделал уже, вот только что. — Я и правда услышал постукивание пластика о дерево — раскладывает по очереди части разобранного телефона на подоконнике или кухонном столе.

— Спасибо. Когда я положу трубку, ты и домашний отключи. Иначе спать не будешь.

— А ты точно уверен, что это дети балуются?.. Как-то оно всё…

— Да, — сказал я, думая «нет». — Жду тебя завтра.

— Как только освобожусь…

— В любое время, — перебил я. — Споки.

И положил трубку. Быстро, но спокойно. Сестра посмотрела на меня чуть недоверчиво.

— Всё хорошо?

— Да, — ответил я, снова имея в виду откровенное «нет».

Я поплёлся в палату.

Соседи похрапывали на разные лады, а мне спать расхотелось. Я сидел на кровати, смотрел в окно на луну и думал о своей сестре. О Таньке. О том, что я не верю и никогда не смогу поверить в то, что она может каким-то образом вредить мне, будучи бесповоротно мёртвой. Да, за последние дни я повидал порядочно всякого говна, но верить в его паранормальную природу отказывался. Склоняясь к тому, что это у меня, похоже, с башней нелады, а не у загробного — или какого ещё там — мира со мной.

Мне начинала нравиться спокойная мрачность больницы. Возможно, в психушке мне ещё больше понравится. Кто знает.

Стало грустно. Я поплакал, отчаянно пытаясь вспомнить лицо своей сестры. Ничего не вышло.

Луна куда-то завалилась, а я прилёг, обнял себя руками — и отрубился.

Проснулся я от того, что кто-то трогал мои губы. Ещё не до конца придя в себя из не очень весёлого сна про детство, я попытался отмахнуться, но чужие пальцы снова тронули меня за рот. Теперь с чётким намерением в него пробраться. Они пытались раздвинуть мои зубы.

Я отпрянул, чуть не свалившись с постели, и открыл глаза. В палате было темно, но я разглядел фигуру, зависшую надо мной. Дежурная сестра. Она смотрела не на меня, потому что я чётко видел её профиль с чуть вздёрнутым носом.

Пальцами правой руки она погладила меня по щеке, но было в этом поглаживании что-то странное. Будто бы гладила она меня чужой рукой, которую держала в своей, пряча её в длинном рукаве халата.

— К тебе пришли, — сказала дежурная сестра.

— Что, сейчас? — спросил я глупо, медленно вставая с постели и пятясь к стене.

— Нет, вчера, — сказала сестра, коротко хохотнув. — Пошли.

Я не знаю, зачем пошёл. Может быть, потому, что оставаться мне было страшнее. Идя за дежурной сестрой к выходу из палаты, я думал — а что будет, если я сейчас тихонечко возьму стул и врежу ей сзади по затылку? Идея идиотская в любом случае. Если это на самом деле дежурная сестра, только в приступе лунатизма, то сладкому безментовью в моей жизни наступит скоропостижный и мучительный конец. Если же это замаскировавшаяся дрянь…

Я ещё ни разу ничем её не лупил, эту гадость, потому понятия не имел, какой реакции следует ожидать. Может, меня в две секунды разорвут на мелкие лоскутки. Может, стремительно отправят вниз по трубе — прямиком в юдоль скорби и постоянной зубной боли. А может, ничего не будет. Разве что сломается стул.

Мы вышли из палаты. Сестра пошла вперёд по внезапно тёмному коридору. Свет не горел. Только какие-то далёкие случайные блики позволяли хотя бы немножко ориентироваться в этой сгущёнке из тени. Я остановился.

Мне всё это ужасно не нравилось.

Сестра чуть споткнулась — я обратил внимание, что шагов её совсем не было слышно, словно она босиком, — и развернулась в мою сторону. На лицо дежурной сестры упал тусклый краешек света из окна в коридоре — может быть, фары проезжавшего мимо авто.

Сестра повернулась ко мне, но смотрела мимо меня — куда-то вниз и влево. И я тут же вспомнил Машу. И понял, что никакая тогда это была не Маша.

— Ну? Чего встал? — спросила сестра насмешливо. — Идём? Или как?

«Куда ж ты меня ведёшь?» — думал я, пытаясь не рухнуть на подгибающиеся колени.

Нет, ну чего я паникую раньше времени? Может, я просто сам себя запугиваю. Мало ли, какая она вообще, эта девушка. Я же не знаю о ней ровным счётом ничего, кроме того, что она любит чай и тыкать пальчиком в планшет.

Пытаясь унять дикий ужас, я закапывал логику как можно глубже, успокаивая себя при помощи невыразимо диких аргументов. Наверное, животное, идущее на бойню, тоже старается думать о хорошем, в упор не видя окровавленных крюков. Хотя откуда мне знать — я на бойне ни разу не был.

«Сейчас будешь», — услужливо пискнул честный внутренний голосок.

— Давай… — шепнула она и махнула на себя рукой, призывая меня следовать за ней. Махнула угловато, как не совсем трезвый подросток. Развернулась и пошла вперёд. Я за ней.

Проходя мимо поста, я рефлекторно повернул голову в его сторону — и вздрогнул так, что чуть не упал. Дежурная сестра спала, свернувшись калачиком на том самом диванчике — на котором не так давно пытался отдышаться я.

Или не спала. А просто лежала. Не двигаясь. Потому что… нет, не думай об этом!

Я повернул голову и посмотрел вслед поддельной дежурной сестре. Та шла по коридору, нелепо подёргиваясь. Нервный тик, ага.

Я вышел из тапок и, стараясь ни звука не издать, на цыпочках пошёл к тому, кто спал на диванчике. Вдруг эта тоже ненастоящая?

Из коридора донеслось одинокое «клац». Я чуть не подпрыгнул. Ноги подкосились, рука моя вылетела вперёд дрожащей коброй и ухватилась за стул. Который, сука, поехал по полу, омерзительно вереща. А за ним поехал и я, падая на колени.

Я услышал шаги в коридоре — кто-то быстро шёл, шлёпая босыми ногами по бетонному полу. Шёл, а после побежал, беспрестанно клацая горлом и хрипя.

Я, не вставая с колен, бросился на спящую и начал трясти за плечи, крича нечленораздельно и дико, как подбитая птица.

«Это» бежало со всех ног в нашу сторону, а я хотел уже стягивать тело дежурной сестры с дивана и закрываться им, раз она никак не проснётся. Да, трус. Но если она мертва, то ей уже всё равно.

— Да отвали ты! — проснулась настоящая дежурная, отпихнув меня и резко сев на диванчике.

Я упал на спину и больно ударился затылком о ножку стула. Но на пост никто не ворвался.

С подвывающим хохотом поддельный медработник побежал по коридору в обратную сторону. Клац. Клац.

Клац.

Когда стало тихо, вразнобой стали включаться лампы в коридоре, слабо пощёлкивая и жужжа.

— Это ты свет выключал? — спросила дежурная, глядя на меня раздражённо и с тотальным недоверием. Глядя прямо в глаза.

Глупый вопрос какой-то.

— Нет, — ответил я честно. Я же не выключал. Насколько я знаю.

— А кто тогда? — Она продолжала смотреть на меня. Я неловко пожал плечами. Какие же у неё круги под глазами тёмные, подумал я. — Тебе плохо, что ли?

— Нет… — начал было я, но передумал. — Да. Голова болит. Можно таблетку?

5.

Надо ли говорить, что в ту ночь я больше не спал? Сидел, дёргая коленом, на продавленном диванчике и ждал утра. В палату идти отказывался. Потому что боялся случайно заснуть.

Дежурная зыркала на меня злобно — я не давал ей спать — и вяло трогала планшет за экран. После не выдержала и предложила чаю. Я не стал отказываться.

Виталик приехал рано, около восьми, устало протянул мне пакеты с вещами и присел на стул — ждать, пока я натяну на себя его старые шмотки. Меня выписали, строго велели явиться в поликлинику на перевязку и до конца недели не читать и не пялиться в телефон.

Когда мы с Виталиком шли по коридору мимо поста — к лифтам, — я чуть замедлился, пытаясь рассмотреть правым глазом свою дежурную сестру. Но на посту были какие-то незнакомые мне новые тётки. Что меня несколько расстроило. Наверное, ушла уже домой, поминая меня всеми плохими словами, какие только бывают. Или нет. Мне показалось, что она хорошая.

Уже на первом этаже старая и злая кастелянша пихнула мне в грудь пакет с моими безнадёжно извазюканными вещами. Еле успел его подхватить.

Пока мы ехали домой к Виталику, я решался. Бегать от этой дряни можно до самой смерти, которая не за горами, если учесть напряжение от почти постоянной жути. Да и, похоже, не особо от неё убежишь.

Вряд ли она может причинить мне реальный вред — его с потрясающим усердием причиняю себе я сам. Даже если эта пакость — продукт моего воспалённого воображения, с ней жизненно необходимо как-то разобраться.

Только вот как? Сигануть с крыши? Так я ведь жить хочу. Сестра вон вырезала себя из жизни лобзиком — и никому не стало от этого хорошо.

Нет, не поеду я к Виталику, думал я. Не надо его впутывать. У него семья. Без детей, да, но это не значит, что их не будет. Зачем таким чудесным людям, включая планируемых, портить жизнь?

— Виталик. Ты только не обижайся. — Я похлопал друга по плечу. Мы уже почти приехали, и я решил, что надо действовать, пока не расслабился.

— Ну что ещё?.. — заныл Виталик.

— Я домой поеду. Дай мне на талоны денег, ладно?

— Дурак, что ли? Давай сначала всё уляжется, а потом ты домой пойдёшь. Не хватало ещё, чтобы тебя… — Он запнулся. — Короче, мне хоронить тебя вообще не улыбается, понял?

— Не знаю, что ты там себе придумал, но ты ошибаешься. Просто ряд неудачных обстоятельств.

— О который ты прикольно рожу расцарапал, да. — Виталик задышал быстро-быстро, раздувая ноздри. Ну, сейчас рванёт. — Ты меня уже достал со своими непонятками, понял?! Что ты за человек!..

— Поганый, да. Эгоистичный интроверт. — Виталик привык, что я никогда ничего ему не рассказывал. По крайней мере, сразу. Но иногда его эта моя манера нечеловечески бесила.

— Сказал бы я тебе…

— Послушай, — сказал я, чуть помедлив. — Я домой хочу съездить. На похороны. — Этого делать я, конечно, не собирался. Ни за что. Нет, нет и нет. Хотя…

Виталик молча направил авто к себе во двор, не торопясь развернулся и поехал со двора прочь.

— Ты уверен? — спросил он наконец, чуть успокоившись. — Точно стоит с такими твоими… — он огорчённо посмотрел на меня, — делами?..

— Да всё намного лучше уже, — сказал я, начиная потихоньку сам в это верить.

— Ну как скажешь, — вздохнул Виталик. Некоторое время мы ехали молча. Потом он спросил. — Кто тебя избил?

— Никто. Я упал, — ответил я и, в общем-то, не соврал.

Виталик высадил меня почти у самого моего дома и умчал на работу, несколько недовольный.

Я шёл по вытоптанной в снегу тропинке, разглядывая слегка великоватые мне Виталькины ботинки. Надо будет вернуть. Эта не ахти какая мысль внезапно придала мне уверенности и бодрости. Я пошёл быстрее.

Дверь была заперта на ключ. Да, точно. Ключ!

Я долго копался в пакете, перемешивая грязные вещи в попытке выудить связку с ключами. Она обнаружилась на самом дне — прорвала дырку и почти вывалилась, неуклюже повиснув на одном из застрявших в дырке ключей.

В скважине замка, когда я проворачивал ключ, неприятно хрустел песок.

Я думал, что будет хуже. Нет, никакого порядка не было — на что я втайне от самого себя надеялся. В квартире царил прежний бардак, при свете дня выглядевший совсем кошмарно. Но хуже точно не стало.

Ощущение было такое, что здесь никого нет и давно уже не было. Я прошагал по липкому полу в спальню. Хотел было открыть форточку, но передумал. Потом. Когда — и если — всё закончится.

Я прислушался. Тишина была полнейшей. Такая тишина случается, если ты дома совсем один. Другого всегда слышно. Или же просто чувствуешь его присутствие. Я не чувствовал ничего. Разве что лёгкое беспокойство и неуют.

Но в квартире, кроме меня, точно никого не было, зуб даю.

— Давай уже, выходи, — сказал я, стоя спиной к заляпанному окну и опираясь на подоконник.

И она вышла.

Просто так вошла в дверь, повернув, как я понял, из кухни. Шла совершенно бесшумно.

Я вцепился в скользкий от жира подоконник, чувствуя, как под пальцами расползаются жёсткие чужие волосы. Меня затрясло. Я не ожидал такого поворота. Хотелось бежать, но не мимо этого существа.

Оно остановилось в двух метрах от меня. Похожее на старуху и девочку одновременно. В изодранной ночной рубашке, испачканной жиром — и прилипшими к нему редкими прядями. Оно стояло и смотрело в какую-то точку за моей спиной.

Присмотревшись, я заметил в правой его руке верёвку. А на верёвке — что-то чёрное и продолговатое, едва приподнятое над полом. Чёрт, это собака! Только дохлая уже очень долго.

Будто бы издеваясь надо мной, дохлая собака дёрнула головой и неуклюже села на задние лапы. Глаз у собаки я не разглядел.

— Ты ведь не моя сестра, — сказал я, стараясь не выпускать из виду эту жуткую парочку.

Клац.

— Нет. — Голос не был женским. И мужским не был. И уж тем более — детским.

— Тогда что тебе от меня надо? — спросил я. Клац.

— Чтобы ты пошёл со мной. — Собака попыталась почесать за ухом и упала на бок. Поднялась с трудом, вздохнула. И улеглась, вытянув передние лапы и положив на них голову. Как мило, твою мать.

— Куда?

— Домой. — Клац.

— Так я же дома уже, — ответил я, невольно усмехнувшись.

И тут эта тварь посмотрела мне в глаза. Весело-весело так. И до усёру страшно.

— Пойдём? — И наклонила голову к левому плечу. А потом запрокинула, выставив шею. Клац. Клац.

Собака зевнула, высунув почерневший язык.

— А где ты живёшь? — спросил я, из последних сил стараясь не соскользнуть в обморок.

— Дома. — Клац. Клац-клац.

— Это понятно. — Я кашлянул, прочищая горло. Голос мой стал хриплым. — Я тоже дома живу. Но ты-то здесь не живёшь. Зачем ты ко мне пришла?

— Потому что ты забыл закрыть дверь! — Она почти выкрикнула эту фразу сквозь рвущийся наружу смех — и вдруг швырнула в меня собаку.

Я на автомате выставил руки вперёд. Но поймал только комок чужой грязной одежды, воняющей кисло и остро. Подвывая, я отпихнул от себя перевязанные верёвкой шмотки.

— Не надо! — заорал я, перепугавшись, что она сейчас ринется на меня. Но она и не думала. Она ринулась от меня.

— Сало! — закричала она задорно и жутко, поворачивая на кухню. — Сало, сало, сало, сало!..

Практически не соображая, что делаю, я побежал за ней так быстро, как только мог.

И догнал.

Ткнул рукой в её отвратительно податливую спину, от чего голова её запрокинулась — и на меня посыпались волосы.

А потом она начала распадаться. Упали на пол грязные куски ткани, разрозненные волосы, какие-то пожелтевшие палочки… Стоп, это, кажется, кости! Только явно не все. У человека должно быть больше.

Когда на пол опали последние волоски, я прохрипел, пытаясь унять молотилово у себя в груди:

— Сама ты сало… Грязнуля несчастная.

Я заплакал. Напряжение отступило. Я встал рядом с кучкой тряпья и попытался её разобрать носком ботинка. Я хотел увидеть кости. Но костей не было. Несколько жирных следов на полу — и не более.

Убирался я до поздней ночи. Всё, что починке и ремонту не подлежало, я вынес на мусорку.

Тряпьё, оставшееся от преследовавшей меня потусторонней неряхи, к которому я всё ещё боялся прикасаться, незаметно по чуть-чуть исчезало — словно таяло. После моего похода к мусорным бакам оно пропало вообще.

Я драил тёплой водой с моющим средством всё, что могло отмыться — изгвазданные обои тоже. Они у меня такие, что их можно мыть. Спал я в одежде на голом матрасе — и меня никто не будил.

Утром я собрал сумку и отправился на вокзал. На карточке, которую тоже пришлось вымыть, оставалось немного денег — как раз на билет.

Я не знал, похоронили Таню или ещё нет. Но мама там всё равно одна теперь — без Таньки. Сразу после того, как я её выгнал — из-за бардака, который она постоянно устраивала у меня дома, сестра поехала к матери. Куда ещё ей было деваться?

Всю дорогу я смотрел в окно. Порой мне начинало казаться, что между деревьями по снегу кто-то бежит босиком — с чёрным куском тряпки на поводке. Но разве можно бегать так быстро?

Клац.

@темы: рассказы, сущности, не своё, мертвецы

---

Самая лютая зима

[Скрёб-поскрёб]

Эту историю рассказывал друг моего старшего брата.

Дело было ещё при советской власти, служил он где-то далеко на Севере, ближайший населённый пункт — посёлок Оленья губа, как говорится, три дня на оленях, семь — на собаках, и вы у цели. Что они там охраняли и от кого, я не знаю, но, по-моему, кроме дров, угля и самого опасного оружия советских солдат, типа лопаты, ничего там не было. Кочегарка занимала почти всё время, а помещение было тёплым и уютным, бегали за дровами, смотрели северное сияние по «телевизору» и слушали Битлз, Высоцкого, Ласковый май и заезженную плёнку Наутилуса, в общем, молодой мичман мужик был мировой.

Одна была проблема, чтобы жизнь приемлемой не казалась, — навещал их замполит по работе с личным составом. Вроде бы на самолёте прилетал, но появлялся всегда неожиданно. Благо маскировка магнитофона на бобинах была гениальная, прямо под проигрывателем пластинок, под скатертью, украшенной вымпелом с портретом вождей. Как только вваливался замполит, сразу начинала играть песня «Остановите землю, я сойду», при этом матросы (пост относился к береговой охране) громко подпевали. Мичман о приезде замполита обычно узнавал по перевёрнутым личным вещам. Не помню, сколько человек там служило, но немного, может, человек семь. Мичман не заставлял пацанов дежурить на улице, но с прибытием замполита картина менялась: дежурили по двое не дольше трёх часов, а затем менялись, чтобы не замёрзнуть. Каждый час старший офицер делал обход, мичман с фляжкой по глотку давал для «сугрева», а замполит не мог упустить возможности подкрасться к караульным с криком: «Если завтра война? Если завтра в поход? А тебя нет и оружейный склад разграблен!» Объяснить, что часовой ходит, чтобы не замерзнуть, а кроме лопаты брать со склада нечего, не представлялось возможным. Как и то, что, если враг сможет склад окружить, продукты и кочегарку мы живыми не сдадим, а вот тратить патроны, спасая лопату, нецелесообразно. В кочегарке есть запасные. В общем, когда случилось ЧП против законов жанра, но по закону жизни, замполита, как назло, во время происшествия не было. А случилось вот что.

Караульные заметили что-то вроде тучи, которая будто двигалась по земле. Поравнявшись с дежурными, тьма стала двигаться в их направлении, и тогда служивые смогли разглядеть, что тёмный сгусток больше напоминает процессию: измождённые лица, пустые глазницы. Призраки или то, что находилось во тьме, больше напоминало скелетов, обтянутых кожей. Караульные, в том числе и мичман, впали в оцепенение, стало намного холоднее и очень страшно, навалилась такая тоска и безысходность, что жизнь потеряла всякий смысл. У ребят подкосились ноги, а тьма подбиралась всё ближе, уже видны были костлявые пальцы. Но из оцепенения вывел пёс по кличке Сакс. Местные оленеводы считали его помесью собаки и волка, собака отличалась скверным характером, и желание выменять пса вызвало улыбку эскимосов. Но пёс на удивление хорошо поддавался дрессировке, ему будто нравилось учиться, особенно защитный курс, собака на полном серьезе считалась сослуживцем. Гигантского размера избалованный, холёный пёс белого окраса встал между пацанами и чем-то неведомым, рычал злобно, таким его ещё не видели. Парни очнулись и спрятались за дверью, Сакса тоже долго звать не пришлось: пёс, влетев, взвыл так, что напугал замполита. Замполит приказал продолжить нести караул, но собака никого не подпускала к двери. Молодому мичману с трудом удалось оттащить собаку. Приоткрыв смотровое окошко, мичман огляделся и увидел, как что-то уходит в сторону леса. Показал политруку, тот отчитал бойцов за то, что испугались каких-то аборигенов, устроил подъём ни свет ни заря и с бойцами на лыжах отправился в стойбище эскимосов. Оказалось, те в преддверии зимы перебрались в более пригодное для зимовья место, остался один старик с припасами, но без помощников. На вопрос «Кто из ваших мог шататься по лесу гурьбой?» старик ответил, что никто. Внимательней осмотрев присутствующих, он сказал мичману: «Это ваши потерялись в метель, вот и ходят, лет пятьдесят уже ходят» — и посоветовал развести костёр в лесу, или притянутое теплом то, что они видели, войдёт внутрь.

По возвращении замполита уже ждал двухместный самолёт. Заверив, что бойцы непременно усилят караул и разберутся с шастающими по лесу, спровадив начальство, мичман приказал взять брезент, дрова, угли и отправился жечь в лесу костёр на северный манер, закрыв брезентом от ветра, чтобы дольше горел. Поддержание костра стало традицией. Старика, конечно, навещали, помогали, чем могли. Тот поведал, что ещё при Сталине в одну из самых лютых зим здесь неподалёку высаживали заключённых и охрану с собаками. Насмерть помёрзли все — и охрана, и собаки. Костры зимой жгут для них.

@темы: рассказы, призраки и духи, не своё

---

Полуночный дятел

[Скрёб-поскрёб]

Стук в дверь, раздавшийся среди тишины квартиры, перебиваемой лишь тиканьем часов, — фактор настораживающий. Особенно если в дверь — в твою, да, именно в твою дверь — кто-то навязчиво стучит в то время, когда стрелки часов уже переползли за три часа ночи.

Плавающий где-то на поверхности сна, я присел на кровати и, не открывая глаз, прислушался. Может, стучали к соседям? Или стук мне и вовсе приснился?

В квартире царила тишина. За окном прошуршала пара машин, и всё снова стихло. Обрадовавшись, что не надо вылезать из тёплой постели и идти разбираться, что к чему, я удовлетворённо улыбнулся и рухнул обратно в постель. Однако не успела моя голова коснуться подушки, как стук повторился.

Застонав, я укрылся одеялом с головой и решил, что послать ночного дятла к лешему будет не самой плохой затеей. Всё, я сплю. Или меня нет дома. Или я глухой.

Отстаньте.

Но стук, прервавшись на какое-то время, возобновился.

Чертыхаясь на все лады, я отбросил одеяло и, пошатываясь, медленно побрёл к входным дверям. К слову, у меня их две. За первой, у которой я сейчас стоял и пытался открыть замок непослушными со сна руками, располагался небольшой коридорчик с электрощитом, шуршащим счётчиками, обувными полками и ещё одной квартирой. В ней никто не жил и даже не приходил туда. Комнаты стояли пустые.

А вторая дверь, массивная, железная, с несколькими надёжными замками, два из которых можно было открыть только изнутри, отделяла коридор от лестничной площадки.

Вот в эту-то дверь и стучали. Не очень громко и требовательно, но в ночной тиши любой звук словно усиливается в несколько раз.

Но зачем стучать, если есть звонок?

Может, он сломался?

Подойдя поближе, я заглянул в глазок и тотчас раздражённо вздохнул. На лестничной клетке царила непроглядная темень. Как обычно. Наверное, тот, кто постоянно выкручивает во всём подъезде лампочки, скоро соберёт нехилое состояние, если продаст их. А что? Почти новые! Только вкрутили!

Ни стыда, ни совести у людей!

Хм…

Лампочки, конечно, лампочками, но сейчас передо мной стоял совсем другой вопрос, далёкий от освещения подъезда и электричества вообще. Стук не прекращался. Но я, как любой разумный человек, ни за что не стал бы открывать дверь невесть кому. Тем более тому, кого не видел. Тем более в такое глухое время, когда все уже видят десятый сон.

— Кто там?

Стук стих, а я навострил уши в ожидании ответа. Кого там принесло? Может, кто-то из друзей решил меня навестить в не особо подходящее время? Или какой-нибудь алкоголик ошибся дверью? Или неверный супруг явился к любовнице и, опять же, ошибся адресом, не разглядев в темноте номер квартиры? Или милиционеры, ищущие понятых? Или наоборот, воры, проверяющие, есть ли кто дома?

— Кто там, спрашиваю? — повторил я, раздражаясь ещё больше. — Кто там?!

Ответа не последовало, но стук прекратился. Ну наконец-то! Точно алкаш какой-нибудь. Спьяну забыл, где живёт.

Проверив, на всякий случай, все ли замки заперты, я вернулся в своё жилище, закрыл на все обороты вторую дверь и отправился досыпать.

Однако, не судьба.

В тишине дома вновь раздался стук. Наверное, при других обстоятельствах я бы психанул, воспользовался бы ушными затычками, плюнул на всех полуночных дятлов и отправился бы в кровать.

Стук продолжался.

Вот только теперь стучали не в запертую на пять замков внешнюю дверь, а в ту, у которой стоял я, привалившись спиной к обшивке.

Автор: Billie_Fox

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Еще про отражения.

[en_trope]

@темы: картинки, сущности, не своё

---

Меланья

[Bronzen]

Выкладывала когда-то у себя в дайри рассказ о своей сибирской прабабке, в рамках болтовни о родственниках.
Нижерассказанное собрано по родне по крупицам, за достоверность не ручаюсь.


Сибирская - переселенцы с Дона - прабабка Меланья слыла в деревне ведьмой. Ее до дрожи в коленях боялся даже председатель колхоза, а он войну прошел. Сухая, строгая и острая на язык была, я ее еще застала. Доброго слова не дождешься, а вот пиздюлей выпросить - да легко. Зато на улице мы на ушах могли ходить и творить все, что вздумается, ведьминых внуков тронуть опасались и дети, и взрослые.
Бабка рассказывала, что дар Меланья приняла от лесного колдуна, сама того не желая. Долгое время подарок никак себя не проявлял. После первых же прабабкиных месячных в доме "забаловали Акулька с Дунькой", проще говоря - завелся барабашка. Трещала мебель, летала посуда, коров выдаивали по ночам досуха, пепел в щах, все такое. Приглашенный тайком батюшка окропил углы и решительно сказал:"Крестите Меланью, от нее вся беда". Спасибо, в колодце не утопили, казаки люди суровые. Окрестили. Помогло. Прабабка свою силу знала, но никогда не пользовалась, даже не гадала, исправно посещала церковь, вышла замуж тоже за казака - красивая была в молодости невероятно, но решился в жены взять только дед Прохор. Две девки, два сына, жили душа в душу, про ворожбу и не поминали.
А потом, много лет спустя, камнем лег на ее совесть тяжкий грех - погнала на аборт старшую дочь, Любку. Растлитель валялся у Меланьи в ногах, умолял разрешить на Любке жениться и дите не губить, но прабабка была кремень - нечего девке семью позорить. В итоге деревенский коновал напортачил и о детях Любке пришлось забыть. Тогда Меланья сказала:"Все одно за грехи отвечать" и развернулась вовсю. Заговаривала погоду, делала привороты и отвороты, гадала, искала потерянный скот, "Битва экстрасенсов" отдыхает. Травки, грибочки, помню, меня с брательником - мы в гости приезжали - она напоила отваром из каких-то мухоморов, когда привязалась хворь, мы, два шпиндика, глючили так, что бабка моя, Меланьина младшая дочь, рыдала горькими слезами, но перечить матери не посмела. Помогло. Правда, после этого меня в Сибирь больше не пускали, отец даже присланные корни солодки выкидывал на фиг.
Говорили еще, что прабабка водила шашни с каким-то дюже сильным шаманом и бабка моя - его дочь, а не деда Прохора. Шут его знает, но на родителей бабка Тома и правда не похожа, а по молодости и в бубен дать могла. Батюшка ее долго крестить отказывался, "бесовым племенем" обзывал, но дед Прохор уговорил. Однако, в день крещения в церкви случился пожар и бабка Тома так и осталась некрещеной. В церковь ходит исправно, но креститься боится, "нельзя мне".
Умирала Меланья тяжело, аккурат в сильную грозу, деревенские говорили - мучается, потому что дар отдать некому. Похоронили ее без креста, без отпевания, и в гроб положили узелок, что в нем - не знали даже дочери. Меланья пообещала - если узелок не положат или откроют, она с того света достанет.
Так вот, нас прабабка пугала до усрачки рассказами о мертвых. Для нее общение с покойниками было делом обыденным, как скотину подоить. Из всех ее советов помню несколько. Первое - не стоит бояться тех, кто ходит до сорока дней, они устраивают свои дела и не вредят, только просят помощи у живых. Но второе - у покойников, когда бы они ни пришли, нельзя ничего брать из рук. Нельзя также приглашать их в гости и просить остаться. Нужно просто спросить, чего они хотят, но ни в коем случае не обещать сделать. Потому как если обещал, но не выполнил - мертвец не отвяжется, а попросить они могут всякого. Думаю, после Меланьиных грибочков покойники проявляли недюжинную изобретательность в просьбах.
И все б ничего, но спустя много лет я возобновила общение с бабой Любой, той самой дочерью, которая осталась бесплодной. От нечего делать стала писать ей письма "от Сонечки", Соня - моя дочка, в то время ей три годика было. А что, бабка больная, обезножела, детей нет, хоть так порадую. Писала всякую фигню от лица мелкой, а однажды приложила фотографию. И сильно об этом пожалела, потому как баба Люба стала названивать мне и своей сестре, с просьбой привезти Соню в Сибирь, мол, она дом ей откажет и все такое. Ну, казалось бы, все нормально, наследников у бабы Любы нет, кому еще жилье оставлять. Но однажды она проговорилась - мать сниться начала, и все твердит:"Привезите Сонюшку, наша она, наша". Так что в Сибирь с мелкой - ни ногой, мало ли...

@темы: старики и старухи, колдуны, ведьмы и гадалки

---

Отражение

[Christian Noire]

Уж не знаю, насколько он будет здесь уместен. Вроде бы не крипово, но вроде как в тему соо. Если, что удалить недолго)

Отражение

Твои руки на стекле соприкасаются с моими,
Моя тень на стороне, ангел мой, моя погибель.
Твои руки – в бликах гладь, осторожно и неслышно
Подбираются ко мне, ты почти мне в спину дышишь.


Обернуться мне нельзя, нерешительно, недвижно
Остаюсь на месте я. «Тень моя, ты меня слышишь?..»
Не дышать, на миг застывши, и смотреть не замечая,
Как смеется мой двойник, на меня взглянув нечаянно.


Не смеется, и не плачет, притворяется лишь только,
Ты не чувствуешь, не дышишь, счастья нет и нету боли.
Ты лишь копия, не больше, и не меньше, но и так,
Власть твоя над миром больше, чем в моих живых руках.


Ты заглядываешь в душу – не смотреть и не бояться,
Не должна ты знать о том, чего могу я испугаться.
Тень скользнула и застыла, гладь поверхности нагрета,
Даже кажется мне будто, мной твоя рука задета.


И тепло пробилось чудом, с той поверхности на эту,
И дыхание, прерываясь, стало будто вдвое реже.
Холодеет воздух быстро, кровь застыла в жилах, жутко,
А стекло напротив – греет, жизнь в нем теплится как будто.


Мне же кажется, что лучше отвернуться и не видеть,
Зрительный прервав контакт, то мгновенье не заметить,
Как улыбка в отражение наполняется лукавством.
Осторожность притупляет блеском лживая мерзавка.


Отвернуться и не видеть, не позволить стать сильнее,
Это трудно, ведь себе-то мы всегда готовы верить.
На стекле застыли пальцы, оторвать я их не в силах,
Будто что-то мои руки к отражению пригвоздило.


Не смотреть в глаза бессильно, отражение смеется,
Ты же знаешь - я не сдамся, но и ты ведь не сдаешься.
Не позволю, не заменишь, просочиться не удастся.
Я сильней тебя. Не веришь? Я всегда готова драться.


До конца, до истощения. Ты лишь тень, а я живая.
Не получишь, не надейся, отступи и убирайся!
Но смеешься ты не слышно. Слух предельно напрягая,
Я ловлю твой шепот тихий – ты желаешь мне удачи.


Внемлешь ты моей молитве, скоро вновь все станет ясным,
Будто сон дурной нахлынув, отступил под утро сразу.
Ты улыбку на прощание, даришь мне и замираешь,
И теперь я снова вижу – я одна здесь, как и раньше.


Перед зеркалом застыла, пальцы вжаты в отражение,
Напряжение отхлынув, оставляет облегчение.
Ты ушла, ты отступила, лишь на время, но и все же
Ночь прошла, я победила, в этот раз, в последний может.


Но не знать, что будет дальше, все же хуже ожидания,
И поэтому годами я слежу и наблюдаю.
Если надо, эта битва продолжаться будет вечно.
Ведь с рождения до смерти мы с тобою будет вместе.


P.S. На картинку не претендую, не мое.

@темы: картинки, зеркала, своё

---

Мертвое пастбище. Черновики страшилок

[Скрёб-поскрёб]

— Только не подходи к водичке близко, а то унесет.

Сара не заметила, как они дошли до берега. Сам путь через бескрайнее поле помнился весьма смутно. Вроде старушка все нахваливала свой новый посошок и звала какого-то Яшку. Заговоренные от ран ноги не чувствовали ни травы, ни холода, ни влажности, ни усталости.

Река с шумом несла свои воды куда-то на юго-запад. Интересно, откуда она течет? И что это вообще за река такая?

Луна швыряла вдоль маслянистой поверхности радужные камушки. Ветер, играя против течения, пользовался случаем и раскрашивал пенистых барашков во всевозможные цвета. С юга все ощутимее тянуло сладковатым ароматом, переходящим в приторное зловоние. Сара глубоко вдохнула теплый воздух.

Это был ее ветер. Убаюкивающий вершины алых барханов в самом центре одинокого и пустого мира. И ветер принес с собой откровения.

Рядом что-то хлюпнуло. Из воды вылезла рогатая туша и, трусливо обогнув Сару, пошла на поиски свежей мартовской травы.

Соколова, уже ничему не удивляясь, лениво повернула голову влево. Непослушное зрение по-прежнему различало среди ночного пейзажа размытую фигуру старушки, опирающуюся на искривленный короткий посох. Рядом действительно пасся тощий теленок, время от времени подбегающий к реке и жадно лакающий воду широким, словно надутым, синюшным языком.

— Бывает же такое... — сонно произнесла Сарочка. — А зачем же бычок эту отраву пьет?

— Он только ее и может пить. Привык, поди.

И действительно, животное поглощало загрязненную воду с упорством нефтеперерабатывающего завода.

— А можно его погладить?

— Яшу? Не знаю, он к людям близко не подходит. Но попробуй, ты девочка добрая, тебя скотинка не должна бояться.

«Добрая девочка» с опаской приблизилась к теленку. Подобных животных она видела только на картинках и заранее им не доверяла. Боднут еще!

Но бычок доверчиво уставился на Сару желтоватыми белками глазищ и попытался втянуть в пасть распухший язык. Два расфокусированных отсутствующих взгляда встретились и обменялись обещаниями не причинять друг другу вреда. Животное шагнуло вперед на тощих слабых конечностях и утробно не то завыло, не то зарычало.

— Ой. А шо это он? — замерла Сарочка.

— Не бойся, внученька. Он так здоровается. Признал, поди.

Делать нечего. Обижать добрую старушку сомнениями в ее питомце не хотелось. Вот только как гладят коров? Наверное, почти как собак. Девушка почесала теленку за ухом. Наманикюренные ногти заскребли по черепной кости. Как забавно у коров все устроено. Не одергивать же теперь руку, в самом деле! Сара попыталась погладить спину животного, но и тут ее пальцы наткнулись на звенья оголенного хребта.

Сквозь щели между костями потянуло теплом разлагающихся внутренностей и уже знакомым сладковатым запашком.

— Видишь, как отощал родимый? — причитала тем временем старушка. — Если бы не эта вода, совсем бы уже издох.

— Бедняжка, — Сарочка искренне посочувствовала странному существу, но на всякий случай отошла подальше. — А чем Вы его кормите?

— Деточка, так ведь коров только зимой кормят, а в теплое-то время их пасти надо. Вот и ходим по пастбищу.

— Так это пастбище? — сквозь тяжелеющую дрему удивилась Сара. — Я думала, тут люди живут.

— Ой, внучка, люди где только не живут. Как тараканы, хоспаде прости. Так что ж теперь, скотину взаперти держать? Он же тогда, поди, загнется. А у пастбища этого длинная история.

-------

Когда после гражданской войны стали активно колхозы строить, эта земля стала настоящим спасением для голодающих крестьян. Большевики тогда решительно пресекали попытки массового забоя скота. Мясную породу надо было беречь, лелеять и разводить, а не резать почем зря.

Тем же, кто трудился в пределах нынешней Московской области, было приказано под страхом расстрела увеличить поголовье мясных пород крупнорогатого скота вдвое. Впрочем, двадцатые были тем счастливым периодом в жизни советских граждан, когда основной мотивацией был не страх, а радостное воодушевление и восхищение мудрым и харизматичным Ульяновым.

Холмистую низменность за пару месяцев взрыхлили, засеяли седератами и кормовыми культурами, надежно огородили от лесистой местности. Скот и хозяйственный инвентарь свозили со всей России. Этого добра было в избытке после очередной волны раскулачивания.

Мероприятие удалось на славу. Небольшой коровий рай на отдельно взятом пастбище был построен. Поголовье росло. В совнаркоме были довольны.

Но вот однажды течение стало приносить странные находки. То деревянные костыли, то большие куски марли, то запаянные наглухо склянки с заспиртованными эмбрионами. Пошли слухи, что где-то в Москве отряд НКВД ликвидировал подпольную больницу, в которой делали запрещенные аборты и проводили странные опыты над людьми.

Впрочем, это были всего лишь слухи.

А вот «дары моря» оказались неприятной реальностью. Скотоводческая идиллия оказалась под угрозой срыва. На каждую меру предосторожности чудо-речка отвечала новой уловкой.

Первый по-настоящему инцидент произошел в период летней жары. Лучшая буренка колхоза зашла в воду охладиться. Нет, ее никто не съел, не обидел и не лишил возможности ходить. Вот только вечером доярка обнаружила, что к вымени буренки намертво прилипли бинты. Да не просто прилипли, а намертво въелись в кожу. Попытки оторвать отвратительную материю приносили животному страдания.

Вызвали из Москвы главного ветеринара. Не задавая лишних вопросов, товарищ эскулап бросился на спасение экспериментального ударного колхоза. Но опоздал.

Буренка умерла в страшных мучениях. С виду безобидные грязные тряпки буквально прогрызли себе путь внутрь вымени, свернувшись там тугим клубком. Когда же врач начал вскрытие и извлек гнойный комок, у всех присутствующих вырвался крик ужаса.

Бинты, словно живые, стали расползаться по полу в поисках нового теплого местечка.

Колхозники не растерялись и подобное безобразие пресекли. Матерчатое тряпье, источающее гной, изловили щипцами, облили авиационным керосином и сожгли. Тушу несчастной коровы упаковали в несколько слоев прорезиненной мешковины и увезли в Москву, для доклада лично товарищу Дзержинскому.

Реку же выше по течению перегородили прочной решеткой, около которой дежурили сотрудники ЧК с баграми. Все московские заведения, расположенные недалеко от береговой линии, были подвергнуты тщательной проверке. Что особенно подозрительно, близость именно к этой реке резко повышала вероятность обнаружить в неприметном здании подпольную клинику. В основном это были абортарии, но хватало и фармацевтических «лавочек», и торговцев смертью (эвтаназия была востребована везде и всегда), и специалистов по восстановлению мужской силы.

Поток сомнительных колбочек, бинтов, плаценты, гноя и всего остального прекратился. Колхоз радовал страну и партию своими достижениями. Решетки на всякий случай оставили на месте. Как и бдительных архаровцев.

В одно прекрасное утро вышедшее на водопой стадо наткнулось на изрядно обмелевшую речушку. Через несколько часов в колхоз прибыли водовозки, обеспечившие скотину водой с избытком. Вместе с ними примчался и взмыленный парторг, пользующийся среди колхозников уважением и репутацией своего в доску.

Не подвел крестьян этот товарищ: честно поделился последними новостями из столицы. Оказывается, железный Феликс поддерживал переписку с какими-то влиятельными лицами из Европы. Лица эти поражали западную буржуазию не столько благородным происхождением или финансовыми успехами, сколько познаниями в оккультизме. Сливки загнивающего западного общества были очень падки на подобные фокусы. Чем и пользовались сочувствующие большевикам немецкие (или австро-венгерские, кто их там разберет) самозваные чародеи. Деньги для РСДРП выкачивались из карманов богатых зевак и любителей спиритизма.

Но и после победы революции Феликс продолжал поддерживать связь со своими спонсорами. На всякий случай, которым оказалась неординарная ситуация с «больничной речкой» (так окрестили ее в колхозе). Поговаривают, что ответ из Австрии доставил лично министр иностранных дел молодой республики. Дзержинский же, едва пробежав глазами письмо, раздал несколько важных, практически судьбоносных для страны приказов.

По союзу прокатилась волна странных арестов. Столичные клиники были буквально выпотрошены: чекисты в сопровождении лучших химиков проверили каждую баночку-скляночку, каждый темный угол, каждый лабораторный журнал.

А городскую часть больничной речки отправили под землю, за одну ночь прокопав что-то вроде временной канализации. Впоследствии сооружение довели до ума, заперев поток воды в непроницаемый бетонный короб. Но судьба колхоза уже была предрешена.

Речка обмелела, ее течение замедлилось. Фактически, у колхоза появился свой средних размеров пруд. И не успели крестьяне подумать о разведении там какой-нибудь рыбы, как рыба появилась сама. Да не какая-нибудь, а упитанная, крупная, почти бескостная. И главное, не поймешь, что за вид такой. Вроде и на сома похожа, а вроде и не сом. На коров вот только бросалась и утащить в пруд норовила, когда те в воду заходили. Впрочем, это только облегчало задачу по ловле слишком самоуверенной рыбы. Коровам же спокойно разрешали пить из пруда, рассудив так: раз рыба тут живет и плодится, то и скотине ничего не будет.

Логика в этом решении была, но вот только у речки нашлось, что возразить.

Переход на рыбную диету был как нельзя кстати. Приказ партии не резать скот выполнялся без труда. Мясо чудо-сомов было сочным, питательным и на вкус больше напоминало слега недожаренную курятину. Однако через какое-то время колхозники стали жаловаться на боли в животе. Вскоре боли переросли в колики. После первых смертей из столицы прибыла очередная комиссия быстрого реагирования. У всех колхозников диагностировали острую глистную инвазию. Но — вот незадача! — ни вскрытие, ни анализ кала не выявили собственно глистов. Грешили, разумеется, на рыбу. Уж больно неизвестный родственник сома был гастрономически идеален. Несколько экземпляров увезли «на опознание», а ловлю и употребление в пищу строго запретили.

Не помогло.

Ясность внес его величество случай. У одной доярки скрутило живот аккурат после хорошего удоя. Ведро своей добычи нерадивая колхозница оставила в углу коровника, а сама убежала в ближайшие кусты. Там она и осталась лежать, пока ее не нашли, уже окоченевшую, с обильным внутренним кровотечением.

Через пару дней в углу коровника местный алкоголик Борька обнаружил злосчастное ведро. Только вместо молока там была студенистая полупрозрачная жидкость. Решив, что пропадать добру никак нельзя (а может, по другим алкогольным соображениям), мужик поволок ведро к выходу, намереваясь вылить студень под ближайшую яблоню. Не дошел. Уснул в обнимку с ведром на пороге коровника. Практически мордой в салат. Точнее, в холодец — настолько плотным был студень.

Через пару часов Борьку обнаружил председатель Михаил Григорьевич, делавший экскурсию для внезапно нагрянувших чекистов. Не было предела наглости и цинизму, с которыми пьяница разрушал только что созданный председателем образ идеального коммунистического уклада. Возмущенный Григорыч (носивший кличку Горыныч) в сердцах пнул тунеядца и потенциального врага народа.

Пинок перевернул не только тело, но и представления председателя о дармоедах. Обычно дармоеды — это те, кого ты кормишь даром. А вот если самого дармоеда начинает кто-то даром есть? Как это называется? Председатель не знал. Но полупрозрачных червей, пожирающих лицо Борьки, запомнил на всю жизнь. И бурлящий в ведре студень — клубок жирненьких существ — тоже. Правда, жить Горынычу оставалось недолго. Как и всему колхозу.

Железный Феликс лично руководил зачисткой экспериментального пастбища. Река была молочно-белой от хлорки. Людей убивали следом за коровами и бросали в один скотомогильник. Дома сжигали дотла. Даже землю несколько раз перекапывали, чтобы как следует пропитать ядохимикатами.

Все воинствующие атеисты из правительства дружно перекрестились: в колхозе выращивали мясную породу скота. Молоко оттуда никто не планировал вывозить. Страшно представить, что случилось бы, начни колхоз снабжать Союз молочной продукцией. Впрочем, и до мяса дело тоже дойти не успело. Скот-то надо было сначала как следует увеличить в числе и только потом уже резать.

Но, отразив одну опасность, товарищи народные комиссары столкнулись с другой. На страну надвигался голод.

-------

— Вот так, внученька. А потом тут дачи построили для работников политбюро. Они-то знали про мертвое пастбище и строго следили за порядком. Я их не виню. Хотя скотину жалко. Одного вот Яшку спасти удалось. Он тогда беду почуял, сиганул в больничную речку и поплыл. Уж его сомики-то потрепали, родимого. Да бог миловал, не дал помереть скотине.

— А он точно живой? — выдавила из себя Сара. С историей она не дружила, но смутно подозревала: телята из Советского Союза вряд ли будут пастись рядом с особняками российских чиновников и финансистов.

— Жив-жив! Живее всех живых, прости госпади! — заохала бабушка. — Его эта речка поддерживает. Идем, покажу.

Сара, еле волоча ноги, прошла еще пару метров.

— Видишь, внученька, из воды хребты торчат?

Соколова пригляделась к длинной костяной дуге, высовывающейся из воды как дорога из тоннеля под Ла-Маншем.

— Но это она над водой только хребет-хребтом, а под водой коровка как хомяк в спирту. Не разлагается.

Девушка прищурилась. Сквозь маслянистую, темную, но все же полупрозрачную гладь воды проступали очертания коровьей туши.

— Видишь? Как живая, хоть и лежит там уже сто лет! Сливають поди сюда дрянь всякую. Вот и получаются мощи такие нетленные. А без водицы — пыль да прах.

— А как же червяки? — поежилась Сара. — Они же из воды в коров попали, правильно?

— Правильно, внучка. Да только в этом мире как. Ты ешь, тебя едят. Рыбка-то не просто так в речке разжирела. Сомики наши этих червей за милую душу трескали — и не болели!

— Но коровы...

— Коровы им были так... навроде гостиницы привокзальной. Хотя господь их знает, может и коров бы съели. Да только Яше все нипочем. Его сомики охраняют.

— Как охраняют?! — Соколова неожиданно поняла, что все происходящее безумно настолько, что просто не может быть ее собственной фантазией. До такого бреда не опустилось бы даже ее больное сознание.

— Яша когда от чекистов в речку кинулся, те только рукой махнули. Мол, съедят его сомики поди. Так поди ж ты! Не съели, поди! — от волнения старушка повторяла свое любимое слово-паразит все чаще. — Парочка даже в нем поселилась.

Сарочка обратила внимание, что раздутые бока теленка как-то неравномерно и судорожно пульсируют. Словно внутри у него большой аквариум с гибкими стенками, обжитый не в меру активными рыбами.

Девушка отошла подальше от существа, которое так некстати прониклось к ней особым доверием и теперь лезло, шутя, бодаться.

— Я ведь из этих хребтов раньше себе посошки делала, да только ломались они быстро. А уж на середину реки за ними лезть, хлопот не оберешься. Лучше всего человечий хребет для посошка-то поди пользовать. Особливо детский.

Соколова старалась не слушать. И не смотреть на теленка, пытающегося черными тряпичными губами беззубого рта подцепить хотя бы одну травинку.

— Поди ж ты, чего делается? Ой, чего делается?! — вскрикнула бабулька так, что Сара едва не прыгнула щучкой в реку. — Да куда ж это годится? Неужто зря железный Феликс решетку-то поставил и Больничную речку под землю наполовину загнал?!

Девушка посмотрела налево, куда указывал посошок. По воде, величественно и безмолвно, плыл плот. Щурясь от теплого сладкого смрада, Сара не сразу поняла, что вместо бревен или, скажем, пустых бочек, неведомый умелец использовал человеческие тела. Почти нетронутые ни временем, ни жарой, ни водой, трупы следовали за течением, не разрывая роковых уз и не вмешиваясь в ток судьбы, что лишила их спокойного посмертия.

За одним плотом тут же следовал другой такой же. И еще один. Как в сказке, числом три. Но нет. Немного погодя, из-за далекого поворота показалась еще парочка таких же связок. Почти таких же. Что-то позволяло отличать первую партию сплавляемых человеческих бревен от второй. Сара пока не понимала, что именно. Оставалось только наблюдать и считать ворон. В смысле, мертвецов. Каждый корабль этой кошмарной флотилии состоял как минимум из пятнадцати тел, связанных вроде бы медной проволокой.

Но одна лишь проволока не могла бы удержать тела вместе. Парой гигантских гребней по обе стороны плот обхватывали гротескные ребра. Слишком широкие и массивные, чтобы быть человеческими. Тем не менее, неведомая сила, словно издеваясь и проверяя природу на прочность, нашпиговала чей-то позвоночник кальцием и другими питательными веществами. Гусей откармливают насильно, чтобы их печень раздулась, покрылась пленкой опухоли и превратилась в изысканный паштет. Грудной отдел позвоночника, будь он объектом фермерского хозяйства, откармливали бы точно так же. Чтобы он разросся, пустил несколько дополнительных костяных побегов и смог охватить два ряда мертвых тел не менее мертвой хваткой и пуститься в вольное плавание.

Отстающая парочка плотов тоже имела в основе конструкции раскормленные ребра. Однако эти двое, похоже, не успели к распределению качественных стройматериалов. Их каркасы в нескольких местах были сломаны, испещрены трещинами. Один даже лишился где-то половины костей.

— Ой, что делается… — повторяла старушка, глядя на проплывающие мимо плоты.

— А что делается-то? — Соколова уже решила для себя, что вокруг просто разворачивается не то сон, не то очередные кофейные грезы.

— Опять река нам подарки присылает! Да какие!

— А давайте на них прыгнем и посмотрим, куда они доплывут!.. — Сара не на шутку разошлась.

— Что ты, внученька?! — всплеснула руками старушка. — Ясное дело куда. К могильникам. И там их ждет лихо. Ты вот возьми лучше труп-траву. А то неспокойно мне за тебя.

— Что взять?! — у Сары почти получилось сфокусировать взгляд на пучке сушеного укропа, который ее собеседница вытащила из кармана передника.

— Труп-трава. Я ее здесь уж сто лет собираю. Сколько кровушки тут было пролито. И вся кровушка в травушку-то поди впиталась. Да только куда я этот веник теперь дену? Не в могилу же с собой? А ты девочка хорошая, добрая. Вот мне посошок какой подарила! Поэтому возьми-возьми. Поможет.

— От кого? — Соколова приняла «букет» и теперь держала этот луговой сбор повыше, защищая от гастрономических амбиций теленка.

— Да что от лиха, которое на могильники вернулось. Что от того, кто с рассветом приходит. От всех. Нет у тебя здесь друзей.

— А Вы мне разве не поможете?

— А что я? Я тебе долг платежом украсила. Так теперь держись от моего пастбища подальше. Кабы не посошок…

— Съели бы меня?

— Я? Ой, насмешила, внучка, — закряхтела старушка. — Неужто на бабу-Ягу похожа? Нет. Но потроха бы твои свеженькие в Яшу-то бы заправила. А то у него нутро поди опять прогнило.

От внезапного осознания подобной перспективы Сара плюхнулась на мягкое место, переводя взгляд с плотов на бабку, с бабки на теленка. Зрение стало стремительно возвращать себе утраченную резкость. Налетевший восточный ветер сорвал завесу морока. К сожалению, забыв унести с собой и приближающиеся к девушке фигуры старушки и ее питомца… Соколова зажмурилась, чтобы не видеть этого насилия над законами природы. Холод продирал до костей. Запах уже не казался таким приятным и сладким. Мозг наконец-то разобрался, что до сих пор Сарочка с удовольствием дышала не свежескошенной травой, а миазмами от разлагающихся штабелей скотины, когда-то пущенной в расход.

Совсем рядом замычал теленок...

— Ну! Пошла отсюда, старая! — раздался откуда-то знакомый бесплотный голос. — Марш в поликлинику, очередь на эвтаназию занимать!

Мир померк.

Автор: Василий Чибисов

@темы: животные, рассказы, мистические и аномальные места, выбор админа, не своё

---

То, что живет внутри

[Скрёб-поскрёб]

1.

Я отчетливо помню вечер, когда ты проявила интерес к моему шкафу.

Прошла неделя после того, как ты решила, что ночевать у меня, в принципе, удобно. И дня три после того, как на полочке моего умывальника появилась твоя зубная щетка, на вешалке — твое полотенце, а над ванной вдруг выстроились неведомые мне притирания и соли для ванн.

Ты решила переселиться ко мне. А я знал, что добром это не кончится. Нет, конечно, какая-то надежда была. Абсолютно неразумная. Как расчеты болельщика сборной России на то, что Канада вдруг пролетит нашим хоккеистам со счетом 0:8.

Надежда умерла, когда ты спросила:

— А что у тебя в шкафу?

Мое, небрежное: «Да так, барахло всякое», — тебя, конечно, не удовлетворило. Ответ был столь же бесполезен, как глоток пива-«нулевки» для алкоголика в пикирующей стадии многодневного запоя.

Потом ты задала второй ненужный вопрос:

— И почему он заперт?

У меня была наготове ложь, которая, в теории, была способна остановить твой интерес.

— Это хозяйский шкаф. Хозяев квартиры. И там их какое-то барахло.

— И ты даже не знаешь, что там?

— Не имею никакого желания знать.

У тебя был опыт работы риэлтором. Ты надула губки и понесла стервозную псевдо-лайфхак-ахинею:

— Вот интересные! Да этот шкаф полквартиры занимает…

Ну, на самом деле, даже не восьмую часть.

— А платишь ты, наверное, в полном объеме? Да? Да?

Тебе совсем не шло быть такой. Житейская коммунальная хватка — это очень несексуально.

Ты не успокоишься — это было понятно сразу.

***

Ты еще могла спастись. Способы имелись.

Например, я мог попросить тебя очистить территорию.

Результат оказался громче и слезливей, чем я мог предположить.

Было и:

— Ну почему, почему, почему, почему ты меня выгоняешь? — произносимое в слезах.

И:

— Я никуда не поеду! Я хочу на нее посмотреть.

И:

— Какого черта я должна уезжать? Объясни? Если нет, как ты говоришь, никакой её?

Ты пыталась кидаться посудой. С кем-то, видно, у тебя такое было. Этим оружием ты владела.

Я капитулировал уже в постели. Я смотрел небо в алмазах, чувствовал бабочек в животе. Ты демонстрировала высший пилотаж. О некоторых твоих умениях я даже и не догадывался.

Ты осталась.

А я довольствовался сомнительным знанием того, что честно пытался тебя спасти. Попытка была предпринята. Галочка поставлена.

***

Как опытный ястреб войны ты искала повод для вторжения на чужую, интересную тебе, территорию. И ты, конечно, нашла casus belli.

— В шкафу моль, — заявила ты. — Разлетается оттуда по всей квартире.

Ты сама уже почти верила в эти сказки. Как премьер Британии в иракское оружие массового поражения.

— Нет там никакой моли.

— Откуда знаешь? — Твой маникюр вычерчивал в пространстве квартиры алые молнии. — Ты же даже не знаешь, что там лежит! Позвони хозяевам.

— Зачем еще?

— Скажи про моль. Пусть ключ дадут!

— Слишком много телодвижений по ничтожному поводу.

— Это не ничтожный повод! У меня в этой квартире — вещи. Я не хочу, чтобы их ела моль! Позвони!

— Нет.

— Ты меня, похоже, ни в грош не ставишь. Что тебе стоит набрать хозяев? Разве трудно попросить у них ключ? Пусть заберут свое барахло. Шкаф нам самим нужен. Почему ты не можешь позвонить?

Я что-то плел. Мол, добираться до хозяев два часа в одну сторону. Мол, я не готов тратить столько времени в рабочий день…

— Съезди к ним в выходной! Съезди!

— Я не готов гробить на это свой выходной.

— Ты боишься? Может, ты за квартиру им не платишь?

На самом деле никакие хозяева шкаф не запирали. Его закрыл лично я. И открывать не хотел больше никогда в жизни.

— Давай я сама им позвоню? Давай!

— Нет.

— Трус! Фу!

Дешевые, тупые манипуляции с мужским самомнением. Как мне это знакомо.

— Дай мне телефон!

— Нет.

— Почему?

— Потому что это — мой телефон.

Вопрос принципа. Хотя хозяин квартиры в моей адресной книге давно переименован в «Таня-бухгалтерия».

Потому что ты — не первая женщина, которая хочет позвонить по поводу шкафа.

Твое поведение — предсказуемо, увы. Дальше будет тягостное, неотвратимое дежа-вю.

***

— А давай слесаря вызовем?

— Зачем?

— Пусть откроет шкаф этот.

— Зачем?

— Не зачемкай! Чтобы пыль не копилась, моль вывести.

— Там нет моли, — говорю я.

— Да как же ты достал!

У меня четкое ощущение, что мы живем вместе уже несколько лет.

— Послушай. Это не мой шкаф. И я не хочу, чтобы какой-нибудь бухой гастарбайтер…

— Мы трезвого наймем!

— Да хоть бы и так. Я не хочу, чтобы он ломал этот шкаф. И сам его ломать — не буду.

— Ты вообще по жизни ничего не хочешь!

Что-то новенькое.

***

Ждать финала уже недолго.

Одной будней ночью, когда я сплю, ты обшариваешь мои карманы. Позвякивает мелочь, тебя рядом нет. Я просыпаюсь. Но хитрю, притворяюсь спящим.

Ты пересчитываешь мои деньги, кладешь их обратно. Сегодня — удивительное дело! — тебя интересуют вовсе не они.

Ты перебираешь связку ключей на моем брелоке. Большие, длинные ключи — не то. Ты разглядываешь маленькие. Света достаточно, на улице — полнолуние.

Подходишь к шкафу, вставляешь в скважину первый ключ. Но он — от почтового ящика.

Зато второй маленький ключ — подходит. Ты на мгновение замираешь — сама не веришь своему счастью.

— Ну, и зачем? — спрашиваю я.

Тебя как ошпаривают. Ты поворачиваешься ко мне, грудь выпала из ночнушки. Ты особенно сексуальна сейчас, в этот момент, пойманная с поличным.

— Иди сюда, — хлопаю я ладонью по краю постели.

Мне интересно, что ты скажешь.

И ты говоришь:

— Вот как? — произносишь ты. — Шпионим?

Это тест. По его результатам ты, увы, хабалка. Ты, виноватая по уши, пытаешься что-то там предъявить — мне.

Я смотрю на тебя и запоминаю тебя такой, какая ты сейчас.

— Вообще-то, это моя связка ключей, — напоминаю я.

Ты что-то пытаешься сказать, но я перебиваю:

— И ты рылась у меня в карманах.

— Ты врал мне! — храбро контратакуешь ты. — Ты говорил, что у тебя нет этого ключа!

— Это мое дело. Это мой ключ. И за эту квартиру плачу я. И если я не пускаю тебя в шкаф, значит для этого есть причины!

Но я сам понимаю, что уже проигрываю. Почему-то я вынужден оправдываться. Будто в чем-то виноват.

А ты уже прорываешь фронт:

— У тебя от меня секреты! Что ты скрываешь? Что у тебя там за тайны? А?

— Не говори ерунды! — А вот это звучит совсем жалко, знаю.

— Может, ты… маньяк? — Твое изумление деланное, ты и сама, конечно, не веришь в то, что говоришь.

— Я? — Я хохочу.

Это так неожиданно, что ты тоже начинаешь осторожно посмеиваться.

— Смотри! — показываю я на что-то в коридоре.

Ты поворачиваешься, вглядываешься в темноту коридора. И тут я на тебя бросаюсь.

***

Волоку тебя к постели. Да, это грубо. Прости.

Зажимаю тебе рот ладонью. Ты кусаешь меня. Мне больно. Но когда ты начинаешь по-настоящему жрать мою ладонь, я ее убираю. Но теперь она и сама не убирается. Ты вцепилась, стиснула зубы, и запоздалая боль начинает хлестать ослепительными молниями, поднимается по руке.

— Отпусти меня! — шипишь ты. — Маньяк! Извращенец хренов! Отпусти, я сказала!

— Дура! Я не желаю тебе зла, — Я пытаюсь успокоить тебя, но сам понимаю, что легче остановить цунами прутиком. — Я просто тебя трахну, и ты успо…

В мою голову врезается боль. Это ты бьешь меня в лоб острой частью одного из ключей. Ведь я держу тебя одной рукой. Вторая ранена, и я ей трясу.

Ты метишь в глаз, но это я понимаю с опозданием, когда ты уже вырываешься, когда ты уже у шкафа, когда прерывисто дышишь и ковыряешь ключом замок.

А я теряю секунды, размышляя о том, что неужели я такой плохой человек, что меня можно бить в глаз? За что?

— Стой, дура!

«Клац!» — щелкает замок.

Ты, наконец, добилась своего. Ты открыла дверь шкафа.

***

«Ничего не произойдет», — пытаюсь я убедить сам себя.

Может ведь ничего не произойти?

Ты хотела выколоть мне глаз, но зла тебе я не желаю.

Не надо ничего, пожалуйста.

***

Сначала в квартиру врывается запах. Это затхлая цементная пыль. Так иногда пахнет в метро.

Затем — едва уловимое движение из шкафа, быстрое настолько, что оставляет легчайший отпечаток на краю сознания.

Мелькания с запозданием сливаются в зрительный образ. И первое, что я осознаю увиденным — это запястье. Тонкое, костлявое. Да, собственно, это, на самом деле, кость. Лучевая кость предплечья.

Запястье — серое, будто пыльное.

Серая и кисть, которая держит тебя за затылок. Пальцы — длинные, колюче-суставчатые. Они мнут твою башку как персик, давят как мякоть.

Что-то трещит.

Я блюю. На себя, на постель, на пол.

Глаза изнутри обжигают едкие слезы. И я плачу.

Что угодно, лишь бы не видеть.

Но что-то я все-таки вижу. Вижу серую продолговатую башку. Очертания из-за слез размыты, но я не хочу, чтобы они становились четкими. Что угодно, только не это.

Башка будто сосет грудь. Как младенец. Так мне кажется в едком слезном тумане. Оттягивает сосок подобием округлого конуса, чмокает.

Но это не грудь. Это твое лицо.

Да, эта тварь сосет твое лицо. Точнее, засасывает его в себя.

Я рыдаю и блюю в сторону шкафа. Тошнить больше нечем. На тебя летят брызги моей желчи.

Но тебя уже нет.

Висит тишина. Вдруг трещиной ветвится скрип двери шкафа. Пф! Вылетает из шкафа облачко цементной пыли.

Я прыгаю к шкафу. Запираю его.

Потом сижу спиной к нему. Силы мои кончились. Я их выблевывал себе на грудь. И смотрю перед собой — дурак, тупее не бывает.



2.

Так или примерно так было уже семь раз. Ты — восьмая.

Костлявую кисть я видел впервые. До этого было другое.

Было, например, щупальце. Оно захлестывало шею и сразу душило. Сейчас я думаю, что это была самая легкая смерть.

Щупальце появлялось трижды.

Дважды была паутина.

Еще был язык. Раздвоенный, метра четыре длиной. Две части языка оплели тело блондинки Яны. Хотя щупальце тоже могло быть часть языка, вот что я думаю. Точнее, я не хочу об этом думать.

Что вышло из шкафа еще один раз — я не знаю.

***



Я только что вселился в эту квартиру. Новоселье со мной отмечала вульгарная блондинка. Назовем ее Зиной.

Мы устроили вечеринку. Единственную по-настоящему веселую вечеринку в этой квартире. Мы поливали друг дружку шампанским, танцевали, догола раздевшись, курили одну на двоих сигарету, жадно целовались.

Потом Зина пошла в душ, смыть с себя пот и шампанское. Я щелкал пультом, нашел трэшевый ужастик про снеговика-убийцу.

Когда Зина вернулась, я понял, что и мне, пожалуй, душ не повредит.

Когда я намыливался, я вдруг услышал крик. Короткий, женский. Я не испугался и ничто во мне не содрогнулось. Звук доносился из телевизора, транслировавшего фильм ужасов.

Выйдя из душа, я босиком пошлепал в комнату. Я был чист и обмотан полотенцем.

В комнате Зины не оказалось. На кухне, вроде бы, тоже. Зато была приоткрыта дверца шкафа, о котором я еще ничего не знал.

Моя белокурая спутница, понял я, опьянела от шампанского, решила поиграть со мной в прятки.

Подсказку, где искать, давала приоткрытая дверца.

Я понял, что это сюрприз. Голая Зина сейчас набросится на меня изнутри. И я отымею ее прямо в шкафу. Я был не против. Секс в шкафу — экзотично для начала отношений. При любом развитии событий будет, что вспомнить.

Однако внутри тебя не оказалось.

Первым, что я увидел — была нора. В задней стенке шкафа. Грязная, серая и затхлая. Я ощутил запах цементной пыли.

А на деревянном полу пустого шкафа я увидел прядь волос, которую что-то скрепляло с одного конца. Я поднял эту прядь.

Волосы держал между собой кусок кожи, с бахромой из мясных волокон, которые были будто корни.

Меня вырвало прямо в шкаф.

***



Я закрыл дверцу, припер ее креслом. Потом оделся.

Я сидел, и не знал, как все это понимать. Пил водку, смотрел на шкаф. Я понимал, что если в шкафу живет какое-то дерьмо, то кресло его не остановит. Но, может быть, я успею отскочить. Может быть, даже выпрыгнуть в подъезд.

Я пил водку и погружался в липкое забытье.

Из которого меня выцарапал звук.

Звук доносился из шкафа. Что-то внутри скреблось, шевелилось.

«Зина!» — хотел позвать я, но язык вышел из повиновения.

Что-то скреблось внутри, я смотрел. Ничего не происходило.

***



Я решился заглянуть внутрь только утром.

«Это обычный шкаф, — уговаривал я себя. — Сейчас я открою его, увижу заднюю стенку, как у всех шкафов. А Зина — просто ушла. Или там заснула. Что-то же там ворочалось полночи».

Я открыл дверь.

Нора была на месте.

Мне не хотелось в это верить. Но она — была. Нора. Тошнотворный серый лаз, куда вполне может пролезть человек.

На деревянном полу шкафа я увидел размазанную дрянь. Содержимое моего желудка не то кто-то пытался вытереть. Не то слизать.

Я зажал ладонью рот и помчался к ванной.

***

Я не стал искать Зину. Не полез в лаз. Вместо этого я побросал в шкаф все следы пребывания в моей квартире вульгарной блондинки с магазинным прошлым и фрикативным провинциальным говорком. Сумочку, шмотки, обувь.

Через час я открыл шкаф. Все было на месте. И еще через час тоже.

Я ушел из квартиры и пошел пить на природе.

Вернулся, пошатываясь. В порыве нетрезвой храбрости распахнул дверь шкафа.

Вещей не было. Нора осталась.

***

Вторую девушку шкаф поглотил через полтора месяца. Получилось очень глупо. Я зачем-то сказал:

— Только не вздумай заглядывать в шкаф.

Я был искренен, но и пьян. Я знал, что нора никуда не делась.

После моего предупреждения гостье моей немедленно захотелось в шкаф.

И все произошло очень быстро. Зато у меня на глазах.

***

Выводы были такие. Дерьмо с щупальцами (тогда я видел щупальце), которое живет в норе, меня почему-то не трогает.

Прекратить пропажу девушек можно было тремя способами.

Первый: никого к себе не водить. Способ этот сопровождался трусливой мыслью — а вдруг та хрень, что живет в шкафу, решит поохотиться на меня? Это было вполне вероятно. Но пока что тварь из норы на меня не охотилась. Пока что.

Способ второй: переехать. Способ был фактически неосуществим. На переезд и оплату всех залогов и риэлторских комиссий у меня ушли все накопленные деньги. Зарплата у меня скромная. На новый переезд придется копить. Отпадает до лучших времен.

Способ третий: запереть шкаф. В таком случае, возможно, заглянуть внутрь станет проблематичней.

Замок я врезал сам. Оказалось не так трудно.

Можно было привести девушку №3. Так я и поступил. Затем девушка нашла ключ. А потом ее утащила паутина.

Тогда я решил избавиться от ключа. Я выкинул его с моста в реку.

На следующее утро я обнаружил его у себя на брелоке.

Я попытался еще несколько раз уничтожить ключ. Я выбрасывал его на рельсы, перед мчащимся поездом. Я «забывал» его в метро. Я закапывал его в лесу.

Ключ возвращался. В лесу, например, он вернулся практически сразу. Я вернулся к месту, где копал. Снова принялся махать лопатой. Ничего в своем тайнике не нашел.

Я до сих пор не знаю, что это значит.

***

После четвертой девушки меня осенило.

Мысль была проста и гениальна. Надо выкинуть шкаф.

Только и всего.

Пусть его стоимость вычитают из залога. Лучше так.

Я нанял во дворе бригаду таджиков. Объяснил, что нужно вынести шкаф. А что они с ним сделают — меня не касается. Цена вопроса составила пятьсот рублей. Гастарбайтеры обрадовались, и я понял, что переплатил.

Когда таджики отодвигали шкаф, я смотрел на стену. Никакой норы на ней и в ней не было.

Гнусный цементный лаз существовал только в шкафу. Что бы это ни значило.

Таджики вернулись через два часа. Они были чем-то напуганы. Они занесли шкаф обратно, по лестнице, на седьмой этаж.

Их предводитель смотрел на меня с непостижимой и ужасающей азиатской яростью. Затем плюнул мне на порог.

Еще я запоздало отметил, что таджиков стало меньше. В первый раз их было пятеро, а вернулось — четверо. Впрочем, это, наверное, ничего не значило.

Хотя не знаю.

Деньги гастарбайтеры не вернули. Но и новых не потребовали.

А я понял, что от шкафа — не избавиться.



3.

Ненавижу звук дверного звонка. Особенно когда никого не ждешь.

В глазке я вижу человека неопределенного возраста в синтетической куртке. Такие, как он, часто ходят в нашем подъезде, предлагают картошку дешево.

Я третий день пью, сказавшись на работе больным. Выхожу из дома только за новой бутылкой и пельменями.

Пьянка с самим собой плоха тем, что в какой-то момент начинает остро хотеться общения. Хоть с мешочником. Хоть с кем.

Я открываю дверь.

Мешочник показывает мне красную корочку, раскрывает ее перед моими глазами. Что там написано я не читаю.

В меня медленно вползает страх.

— Жррдррпрр отделение полиции, лейтенант Жррдррпррр, — такими я слышу слова мешочника-самозванца. — Можно войти?

Он уже наполовину протиснулся в дверь. И чувствуется, что мое жилище ему очень любопытно.

— Пьете? — равнодушно определяет он.

-Пью, — соглашаюсь. — Составите компанию?

— Не могу. Служба. А вот от чайку бы не отказался.

Мы идем на кухню. Жррдррпрр (или как его там) прямо в обуви. Я не помню — закрыл я дверь, или нет. Начинаю искать на кухонных полках чай — где-то он был. Я нервничаю, совершаю ненужные, слишком быстрые движения. Гость, несомненно, видит мою неуверенность.

— Мы гражданочку одну ищем, — говорит Жррдррпрр. Показывает твой портрет: — Вот эту.

Я лью кипяток в чашку. Лью и лью. Горячая вода перехлестывает через край. Капает мне на ногу.

По-моему, я палюсь.

— Узнаете гражданочку? — щурится гость.

— Нет, — вру я.

— Нет? — Он знает, что я говорю неправду. — А вас с ней видели. Вы в подъезд заходили в ее компании.

— Ну, нет. Может, с кем-то перепутали.

— С кем? — Глаза у гостя водянистые, равнодушные. Ненависти ко мне в них вроде нет.

— С другой женщиной.

— Давайте позовем другую женщину.

— Все так серьезно?

— Ну, вообще-то да.

Кто мог меня видеть с тобой? Консьержка? Ну, она могла и перепутать.

Сказать я, впрочем, ничего не успеваю.

— Соседи говорят, что шум из вашей квартиры раздавался в вечер исчезновения гражданочки.

— Подождите, это ничего не значит. Я действительно скандалил… с подругой…

— Так давайте ее вызовем, и я от вас отстану?

— Подождите, — лопочу я. –А ордер… а бумаги? Есть они у вас?

— Будут, — говорит гость. — Так что?

Внезапно меня озаряет.

— По закону, — говорю я, — пропавших начинают искать через месяц, кажется, после исчезновения.

— Да что вы? — У гостя во рту оказывается зубочистка. — Откуда это вы знаете?

— Ну, из сериалов…

— А. Понятно. Но дело в том, что пропавшая — сама свидетель по уголовному делу. По Желудковскому кондоминиуму. Говорит о чем-нибудь?

— Первый раз слышу.

— Допустим. Но она не могла просто так пропасть. Тем более, она жила с вами. А вы это пытаетесь отрицать.

— Откуда вы это знаете?

— Это знали все у нее на работе. А коллектив — женский, жадный до личной информации. К тому же электронную почту она, уходя с работы, не закрыла. А там переписка — с кем вы думаете?

— Со мной?

— Ну! — Он улыбается, почти дружелюбно, выхватывает у меня чай, прихлебывает. — Так что вы сделали с ключевой свидетельницей по делу Желудковского кондоминиума?

— Я… э-э… ничего…

— Слушайте, давайте по-хорошему? Расскажете, как все было. Я от вас отстану. Будете сотрудничать, срок скостят. Вот про это сериалы не врут. Так как?

— Но мне нечего рассказывать…

-Понятно, — с усталостью говорит Жррдрррпрр. — По-хорошему вы не хотите. А у вас, между тем, на лбу ссадина. Откуда? Упали?

— Упал, — беспомощно подтверждаю.

По-моему, я тону.

— А с рукой что?

А укушенная рука болит и, кажется, гноится. Еще в ту ночь я перемотал ее тряпкой.

— А это об плиту обжегся, — Как же плохо я умею врать!

— Что ж, гражданин-товарищ Тридцать три несчастья, будем вас оформлять. Паспорт ваш давайте…

— Э…

— Если вы не понимаете, мы побеседовали с вашей консьержкой. Вот вчера, не далее. Показали ей еще кое-какие фотографии пропавших с осени прошлого года гражданок. Двоих она опознала. Двоих. А это — серия.

Моя нижняя челюсть начинает жалко трястись и стучать о верхнюю. Остановиться я не могу.

— О колонии «Белый лебедь» слышали? Или, может, в сериале мелькало? Там по коридорам заключенные ходят, только согнувшись в три погибели. И еще с мешком на голове. И в сопровождении служебной собаки. Вы, я вижу, туда так и рветесь.

— А что я могу сделать? Денег у меня нет!

— В вопросах серийных убийств деньги, увы, не аргумент. Просто я сейчас коллег, понятых вызову. И вы выберете стратегию поведения. Можете упорствовать, но мы все равно все узнаем. В таком случае — познакомитесь с чудесами гостеприимства «Белого лебедя». А если будете сотрудничать…

— Да! — вырывается у меня позорное восклицание, не достойное истинного чудовища.

— В таком случае, есть вероятность выйти когда-нибудь на свободу. Ну, что вы решаете?

— Зовите понятых, — говорю я.

Гость оценивающе смотрит на меня, подносит к уху телефон.

А у меня уже зреет адский план. Единственный, который может сработать и даже спасти меня.

Квартира наводняется людьми — в форме, без, мужчины, женщины, фотографы, криминалисты, зачем-то собака.

— Я хочу сотрудничать со следствием, — заявляю я им. — Сейчас я покажу вам, куда я прятал тела.

Я зажмуриваю глаза и отпираю дверь шкафа. Я и знать не хочу, что там выпрыгнет наружу.

Я слышу звуки борьбы, вдыхаю запах цементной пыли. Я ощущаю движение, что-то тяжелое проносится мимо меня. Кто-то кричит, кто-то матерится. Визжит собака.

Через две-три бесконечные секунды я понимаю, что все кончено.

Открываю глаза, закрываю шкаф.

Внутри что-то или кто-то чавкает.



4.

Я понимаю, что по-настоящему я не спасся. Эти полицейские — не последние. Придут еще. Если повезет, я переживу еще одно или два таких нашествия. А потом меня просто застрелят. Не хочу об этом думать.

Бежать мне некуда. Паспортные данные известны.

Хотя…

Я смотрю на шкаф.

В конце концов, то, что внутри, ни разу меня не тронуло. Может, мы — друзья? И если я наведаюсь к моему товарищу в гости — вдруг он (или оно) сможет мне помочь?

И что тут думать? Я открываю шкаф, опускаюсь на четвереньки, просовываю руки в нору.

В запахе цементной крошки мелькает металлическая нотка крови.

Нора теплая. Я ползу. Ползу-лезу. Тепло. Теплоползу. Лезуползутеплотепло. Плоплолезу. Лезуплоплоползу. Пло-пло. Пло и про. Ползулезузузу. Пло-пло-зу-зу. Вжиквжикползу. Ползузямо. Ползузу. Плозямовжиклзу. Ухухублятьползу.

Пляф. Каберзякает гырпыщ. Взу, гырпыщ, взу!

Ахха! Хряссссслзу. Тепло!

Хырбынд. Пляф. Плзплзжрррбрррдрррлзу. Аррргхлзу. Хррррмррррлзу.

И пляф.

Тю!

Автор: Лев Рыжков

@темы: рассказы, сущности, предметы и вещи, не своё

---

Десятый пункт

[Скрёб-поскрёб]

Часто ли вы обращали внимание на правила пользования метрополитеном? Наверное, уже никто и не помнит, каким был последний пункт этих правил. Скорее всего, он уже и не сохранился ни на одном отпечатанном экземпляре. В нашей подземке я видел его лишь единожды. В метрополитенах других городов этот пункт тоже постарались убрать, чтобы не будоражить население.

Так получилось, что мне часто приходится ездить на метро, как и огромному числу людей. В поисках времяпрепровождения в пути взгляд нередко натыкается на эту обрамлённую сероокрашенным металлом бумажку. Я думал, что уже неплохо её изучил, поэтому был очень удивлён, встретив на ней предпоследним пунктом нечто для меня новое. Эти правила висели в вагоне старого образца, с ещё яично-жёлтыми рельефными стенками и деревянными оконными рамами. Такие вагоны изредка попадались мне по пути, но подобных правил я в них больше не видел.

Возможно, вам знакомо ощущение, когда вы выхватываете из картины окружающего мира какую-то неожиданную деталь, и она становится ключом к объяснению цепочки странных якобы не связанных между собой событий, которые незаметно происходят в вашей жизни, привычно принимаемые за абсолютную норму. Мозг отказывается задаваться вопросами или обращать внимание своего обладателя на подобную ерунду. Общаясь с людьми повышенной чувствительности, я нередко слышал, что они на дух не переносят поездки в метро и лучше доплатят в наземном транспорте с пересадкой, чтобы добраться до цели. Многих беспокоили звуки, сопровождающие движение вагонов; тем же некоторым, кто был вынужден в силу обстоятельств пользоваться услугами метрополитена, приходилось включать свои плееры на максимальную громкость лишь бы не слышать за стуком колёс посторонний скрип и скрежет. Часто людей угнетали совсем не звуки. Бывало, поезд замедлял свой ход и останавливался в тоннеле. На смену какофонии колёсных пар приходила закладывающая уши ватная тишина. Даже музыка из наушников, шелесты одежды вязли в ней. Обнаружившиеся во всеобщем молчании разговоры смолкали сами собой. Хуже всего было, когда притухали освещающие вагон лампы. Оторванные от бурлящего потока жизни толщей земли люди замирали в напряжённом молчании. Иногда поезду удавалось продолжить своё движение с первого раза, нередко же на это уходило несколько попыток, но так или иначе яркому свету фар удавалось прорвать скопившуюся за стеклом машиниста тьму и проложить дорогу к станции. Остановки метрополитена с их ярким освещением не волновали подземных путешественников, а напротив, успокаивали напряжённые нервы особо трепетных людей.

Как-то я беседовал с одним стариком. Он работал машинистом подземного поезда и на свою беду обладал поразительной чувствительностью к подобной «мистике», как он её называл. Работа давалась ему с трудом, постоянное чувство тревоги он приучился глушить небольшими порциями спиртного. Постепенно это переросло в пагубную привычку и привело к его увольнению. Правда, как он мне рассказывал: «я уже был готов самостоятельно бросить эту чёртову контору, только больше бы не видеть эти проклятые тёмные переезды». Повышенная восприимчивость, сделав алкоголиком, привела его в один из притонов, куда попадают опустившийся люд. Находясь там по одному делу, я и заприметил его синюю рабочую куртку. «За полное освещение метро, будь оно проклято!» — провозглашал старик тост под смех собутыльников. Его одежда вкупе с тостами мне показалась странной для бара, тем более что компания не походила на слёт работников подземки. Сумев отвлечь старика и усадить за свой стол, я попытался расспросить его о причине такого странного поведения.

Старик оказался крепким выпивохой и довольно подозрительным типом. Кое-как успокоив, что не отношусь к каким-либо органам, я расположил его к себе. Я начал разговор издалека и потихоньку подбирался к заинтересовавшей меня теме. Мне и раньше приходилось слышать кое-какие истории о подземке, но все они были от третьих лиц и больше походили на городские байки. Сейчас же передо мной сидел живой свидетель чего-то необычного для нашей повседневной жизни, свидетель, могущий утолить разгоревшийся костёр моего любопытства.

«Никогда не обманывайся ярким светом ламп на подземных станциях» — говорил старик. «Метро — это гиблое место, но хуже всего эти чёртовы переезды. Живым людям надо ходить под солнцем, им нет места под землёй, а на такой глубине нет места даже для мёртвых». Периодически рассказчик начинал бранить городскую власть за недоразвитие наземного транспорта, и мне с трудом удавалось вернуть разговор в нужное русло. Наконец он подошёл к приключившемуся с ним. «Я давно подозревал, что дело в этих перегонах нечисто. Это было на самом длинном из них — между Елизаровской и площадью Александра Невского. Я вёл состав без пассажиров, на так называемой обкатке состава. Не представляю, что случилось бы будь со мной люди». Поседевший машинист махом опрокинул в себя полную рюмку и, подождав, когда принесут ещё, продолжил. «Сначала всё шло как обычно. Ровный ход, череда светлых ламп в тоннеле, стук колёс — всё как положено. Нужно тебе сказать, что в этом месте путь не прямой, а с лёгким изгибом, таким, что станция скрывается за поворотом. И вот сначала мне не понравилось освещение. На головном вагоне установлены фары с повышенным световым потоком, но по мере движения состава свет их тускнел, как будто на пути что-то вставало. Вскоре это стало напоминать какой-то туман, дымку, через которую уже с трудом пробивался свет. Удивлённый подобным обстоятельством я попробовал дозвониться до дежурного, чтобы узнать или предупредить о случившемся, но связи не было. Я сбавил скорость, и некоторое время ехал так. Этот перегон длится целых четыре километра и с моей скоростью в 40 км/ч я должен был уже его проехать. Я посмотрел на циферблат часов и меня как будто пронзил ток — я ехал уже 8 минут, понимаешь?!!» — старик хрипел, схватив меня за рукав. Его лицо побледнело от воспоминаний, несмотря на выпивку, которую он начал поглощать в чудовищных количествах.

«Потрясённый временем, я увеличил скорость и проехал ещё с километр. Станции не было, и я, не зная, что делать, остановил состав. Вокруг моей кабины была уже не дымка, а настоящая темнота, стен тоннеля видно не было, только свет фар еле падал на уходящие во мрак рельсы. Когда поезд остановил движение, мне показалась, что тьма набросилась на мой состав, резко надвинулась стеной, словно нас укутало в чёрное покрывало. Я не был тогда пьян!!» — бывший машинист вдруг вскричал, брызгая слюной и разлив очередную рюмку. Его глаза вылезли из орбит, а на лбу выступили капли пота. «Я не был тогда пьян, но полез за бутылкой, когда поглядел в боковое зеркало. Вокруг кабины стоял мрак, а в зеркале отражался тоннель перегона без какого-либо признака моих вагонов! Я боялся протереть эту чёртову стекляшку или же оглянуться и посмотреть на свои вагоны, чтоб убедить себя, что это всё мираж.

«Не знаю, сколько я сидел в ступоре, на автомате отхлёбывая из бутылки, но тут случилось нечто, что повергло меня в дикий ужас. Мой состав с резким визгливым скрежетом начал сдвигаться назад, как будто что-то его тянуло!! Страх вышиб у меня последние остатки самообладания и лишь на рефлексе я включил двигатель. Поезд еле смог преодолеть тянущую его назад силу! Фары, включённые максимально ярко, резали окружающую темноту, и на границе света мрак бурлил и вскипал, словно река на порогах. Я допил бутылку коньяка за считанные секунды. В какой-то момент поезд вынырнул в привычный тоннель. К счастью, нас разделяла приличная дистанция с впереди идущим составом, иначе быть катастрофе. Впрочем, я тогда об этом не думал. Светильники адаптационного освещения вихрем промелькнули мимо меня. Резко затормозив на станции, я пулей вылетел из кабины и сбежал. После меня поймали, обвинили в пьянстве и рассчитали… Не доверяй метрополитену, сынок». Последние слова старик шептал, уже обмякнув на протёртом диване. Он вырубился.

Я заплатил по счёту и вышел на свежий воздух. Дыша полной грудью и глядя на солнце, я не принял всерьёз рассказ старика, посчитав за пьяный бред и попытку оправдать вылет с работы. Но увиденный экземпляр правил заставил вспомнить об этом рассказе и снова усомниться в безопасности окружающей меня действительности. После я пытался разыскать старика-машиниста, чтобы подробнее расспросить, но мне рассказали, что после очередной дикой попойки его нашли мёртвым в канаве. Видимо, он умер от алкогольного отравления или же просто захлебнулся в этой луже.

С тех пор я с настороженным подозрением отношусь к подземке и стараюсь больше передвигаться на наземном транспорте. Если же попадаю в метро, мой взгляд невольно обращается в сторону правил пользования Петербургским метрополитеном, пытаясь отыскать удалённый предпоследний десятый пункт, который гласил «При остановке состава и отсутствии освещения пассажирам запрещено всматриваться в темноту за стеклом».

Автор: Степанов Александр Викторович

@темы: рассказы, не своё, метро

---

Самые крутые рации на свете

[Скрёб-поскрёб]

Мой девятый день рождения был самым лучшим. Я получил набор трансформеров с Бамблби и Мегатроном, офигенно крутой торт в виде Оптимуса Прайма, который испекла моя мама, и пару раций. Отец сказал, что он играл с этими рациями, когда был маленьким.

— Иногда, сынок, — говорил он, похлопывая меня по плечу, — старые игрушки самые лучшие. Ты не поверишь, сколько удовольствия я получил с ними, когда был ребёнком, и теперь, я хочу, чтобы ты тоже.

Поначалу я не знал, что и думать о рациях, но всё разрешилось само собой. У папы всегда была с собой одна рация, у меня другая, и мы переговаривались между собой, как будто мы Автоботы на секретном задании.

— Бамблби, это Оптимус, — он говорил мне. Мой папа и так изображал офигенный голос Оптимуса Прайма, а пощёлкивание рации делало его ещё лучше. — Я думаю, что Десептиконы планируют нападение на кухню, они хотят украсть твой обед.

Я изобразил вздох страха:

— О нет! Оптимус, что мы можем сделать?

Мой отец хихикнул. Ему нравился мой голос Бамблби.

— Я думаю, что они уже начали красть рыбные палочки, но если ты прибудешь сюда быстро, то мы ещё сможем отбить шоколадное мороженое Старскрима!

— Я прилечу на скорости света, Оптимус.

А затем мы одновременно сказали: «Автоботы, выдвигаемся!»

Вот так сначала это был подарок на отцепись, а затем один из моих самых любимых. Мы часами играли с рациями дома, в парке, даже ночью — если я пугался странных звуков, которые иногда исходили от подвала, всё что мне нужно было сделать это взять в руки рацию и нажать кнопку. Затем я слышал Оптимуса Прайма в исполнении папы и снова чувствовал себя в безопасности.

Но две недели спустя случилось нечто очень неприятное. Мой отец заказал звукоизоляцию в нескольких комнатах дома, чтобы мама могла играть на скрипке, и пока рабочие были в доме, папина рация пропала.

Неожиданно и бесследно.

Я плакал некоторое время, несмотря на то, что я большой мальчик. Мне так понравилось играться с папой, что я очень расстроился, что мы больше не сможем делать это. Он сказал, что скоро купит новые, но это меня не успокоило.

Однажды случилось кое-что странное. Я играл с фигурками трансформеров в своей комнате, когда услышал сигнал рации из-под кровати — как будто кто-то вызывал меня.

Я забросил свою рацию под кровать, когда папина рация пропала, но тогда быстро побросал игрушки и взял её. Я нажал кнопку приёма и услышал маленькую девочку, примерно моего возраста, она звучала очень взволнованно.

— Пожалуйста… Мне нужна помощь… Приди и спаси меня… — она звучала как раненый щенок.

— Какая именно помощь тебе нужна? — я спросил, чувствуя напряжение. Я уже не чувствовал себя Бамблби.

Она тихо рыдала, как будто была сильно ранена.

— Монстр, он отрезал мою руку вчера. На прошлой неделе он отрезал мне ногу, когда я пыталась убежать.

— Как у тебя оказалась моя рация?

— Я не знаю. Здесь так темно. Я боюсь. Я хочу к папе и маме.

Теперь я и вправду испугался.

— Где ты?

— Я не знаю, монстр забрал меня из дома и привёл сюда. У него белая маска и большой нож. Я думаю, что умру, если мне не поможет врач. Пожалуйста, помо…

Затем раздался скрипящий звук, как будто открылась дверь, и рация замолчала. Она убрала палец с кнопки.

После этого я ничего больше не слышал от девочки с рацией. Это выглядело как глупая, плохая шутка, но я держал рацию рядом с собой на случай, если она позвонит вновь. Я волновался за неё.

Через неделю рация начала сигналить, я дрожащим пальцем нажал кнопку приёма.

— Бамблби, это Оптимус, — голос папы был полон счастья. — угадай, кто нашёл твою рацию?

Я взвизгнул в восторге. Мой папа прямо светился, когда зашёл в комнату. Он держал в руках рацию и несколько раз нажал кнопку, чтобы показать, что она прекрасно работает. Я подбежал и обнял его.

— Где ты её нашёл?

— Она просто лежала в подвале. Наверно, выпала из моего кармана, когда я в последний раз туда заглядывал.

Смеясь, я крепко его обнял, а он обнял меня в ответ.

Мой папа самый лучший.

Автор: DoubleDoorBastard

@темы: дети, рассказы, предметы и вещи, не своё

---

Кнопка

[mmuha]

Пакет лежал прямо у двери — картонная коробка, на которой от руки были написаны их фамилия и адрес: «Мистеру и миссис Льюис, 217Е, Тридцать седьмая улица, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 10016».

Внутри оказалась маленькая деревянная коробка с единственной кнопкой, закрытой стеклянным колпачком. Норма попыталась снять колпачок, но он не поддавался. К днищу коробочки липкой лентой был прикреплён сложенный листок бумаги: «Мистер Стюарт зайдёт к вам в 20.00».

Норма перечитала записку, отложила ее в сторону и, улыбаясь, пошла на кухню готовить салат.

Звонок в дверь раздался ровно в восемь.

— Я открою! — крикнула Норма из кухни. Артур читал в гостиной.

В коридоре стоял невысокий мужчина.

— Миссис Льюис? — вежливо осведомился он. — Я мистер Стюарт.

— Ах, да… — Норма с трудом подавила улыбку. Теперь она была уверена, что это рекламный трюк торговца.

— Разрешите войти? — спросил мистер Стюарт.

— Я сейчас занята. Так что, извините, просто вынесу вам вашу…

— Вы не хотите узнать, что это?

Норма молча повернулась.

— Это может оказаться выгодным…

— В денежном отношении? — вызывающе спросила она. Мистер Стюарт кивнул.

— Именно.

Норма нахмурилась.

— Что вы продаете?

— Я ничего не продаю, — ответил он.

Из гостиной вышел Артур.

— Какое-то недоразумение?

Мистер Стюарт представился.

— А-а, эта штуковина… — Артур кивнул в сторону гостиной и улыбнулся. — Что это вообще такое?

— Я постараюсь объяснить, — сказал мистер Стюарт. — Разрешите войти?

Артур взглянул на Норму.

— Как знаешь, — сказала она.

Он заколебался.

— Ну что ж, заходите.

Они прошли в гостиную. Мистер Стюарт сел в кресло и вытащил из внутреннего кармана пиджака маленький запечатанный конверт.

— Внутри находится ключ к колпачку, закрывающему кнопку, — пояснил он и положил конверт на журнальный столик. — Кнопка соединена со звонком в нашей конторе.

— Зачем? — спросил Артур.

— Если вы нажмете кнопку, — сказал мистер Стюарт, — где-то в мире умрёт незнакомый вам человек, и вы получите пятьдесят тысяч долларов.

Норма уставилась на посетителя широко раскрытыми глазами.

Тот улыбался.

— О чем вы говорите? — недоуменно спросил Артур.

Мистер Стюарт был удивлён.

— Но я только что объяснил.

— Это что, шутка?

— При чем тут шутка? Совершенно серьёзное предложение…

— Кого вы представляете? — перебила Норма.

Мистер Стюарт смутился.

— Боюсь, что я не могу ответить на этот вопрос. Тем не менее заверяю вас, что наша организация очень сильна.

— По-моему, вам лучше уйти, — заявил Артур, поднимаясь.

Мистер Стюарт встал с кресла.

— Пожалуйста.

— И захватите вашу кнопку.

— А может, подумаете день-другой?

Артур взял коробку и конверт и вложил их в руки мистера Стюарта. Потом вышел в прихожую и распахнул дверь.

— Я оставлю свою карточку. — Мистер Стюарт положил на столик возле двери визитную карточку и ушел.

Артур порвал ее пополам и бросил на стол.

— Как по-твоему, что все это значит? — спросила с дивана Норма.

— Мне плевать.

Она попыталась улыбнуться, но не смогла.

— И ни капельки не любопытно?..

Потом Артур стал читать, а Норма вернулась на кухню и закончила мыть посуду.

— Почему ты отказываешься говорить об этом? — спросила Норма.

Не прекращая чистить зубы, Артур поднял глаза и посмотрел на ее отражение в зеркале ванной.

— Разве тебя это не интригует?

— Меня это оскорбляет, — сказал Артур.

— Я понимаю, но… — Норма продолжала накручивать волосы на бигуди, — но ведь и интригует?..

— Ты думаешь, это шутка? — спросила она уже в спальне.

— Если шутка, то дурная.

Норма села на кровать и сбросила тапочки.

— Может быть, это психологи проводят какие-то исследования.

Артур пожал плечами.

— Может быть.

— Ты не хотел бы узнать?

Он покачал головой.

— Но почему?

— Потому что это аморально.

Норма забралась под одеяло. Артур выключил свет и наклонился поцеловать её.

— Спокойной ночи…

Норма сомкнула веки. Пятьдесят тысяч долларов, подумала она.

Утром, выходя из квартиры, Норма заметила на столе кусочки разорванной карточки. Повинуясь внезапному порыву, она кинула их в свою сумочку.

Во время перерыва она склеила карточку скотчем. Там были напечатаны только имя мистера Стюарта и номер телефона.

Ровно в пять она набрала номер.

— Слушаю, — раздался голос мистера Стюарта.

Норма едва не повесила трубку, но сдержала себя.

— Это миссис Льюис.

— Да, миссис Льюис? — Мистер Стюарт, казалось, был доволен.

— Мне любопытно.

— Естественно.

— Разумеется, я не верю ни одному слову.

— О, это чистая правда, — сказал мистер Стюарт.

— Как бы там ни было… — Норма сглотнула. — Когда вы говорили, что кто-то в мире умрёт, что вы имели в виду?

— Именно то, что говорил. Это может оказаться кто угодно. Мы гарантируем лишь, что вы не знаете этого человека. И, безусловно, что вам не придется наблюдать его смерть.

— За пятьдесят тысяч долларов?

— Совершенно верно.

Она насмешливо хмыкнула.

— Чертовщина какая-то…

— Тем не менее таково наше предложение, — сказал мистер Стюарт. — Занести вам прибор?

— Конечно, нет! — Норма с возмущением бросила трубку.

Пакет лежал у двери. Норма увидела его, как только вышла из лифта. Какая наглость! — подумала она. Я просто не возьму его. Она вошла в квартиру и стала готовить обед. Потом вышла за дверь, подхватила пакет и отнесла его на кухню, оставив на столе.

Норма сидела в гостиной, потягивая коктейль и глядя в окно. Немного погодя она пошла па кухню переворачивать котлеты и положила пакет в нижний ящик шкафа. Утром она его выбросит.

— Может быть, забавляется какой-то эксцентричный миллионер, — сказала она.

Артур оторвался от обеда.

— Я тебя не понимаю.

Они ели в молчании. Неожиданно Норма отложила вилку.

— А что, если это всерьёз?

— Ну и что тогда? — Он недоверчиво пожал плечами. — Что бы ты хотела — вернуть это устройство и нажать кнопку? Убить кого-то?

На лице Нормы появилось отвращение.

— Так уж и убить…

— А что же это, по-твоему?

— Но ведь мы даже не знаем этого человека.

Артур был потрясён.

— Ты говоришь серьёзно?

— Ну, а если это какой-нибудь старый китайский крестьянин за десять тысяч миль отсюда? Какой-нибудь больной туземец в Конго?

— А если это какая-нибудь малютка из Пенсильвании? — возразил Артур. — Прелестная девушка с соседней улицы?

— Ты нарочно все усложняешь.

— Какая разница, кто умрёт? — продолжал Артур. — Все равно это убийство.

— Значит, даже если это кто то, кого ты никогда в жизни не видел и не увидишь, — настаивала Норма, — кто то, о чьей смерти ты даже не узнаешь, ты все равно не нажмешь кнопку?

Артур поражённо уставился на нее.

— Ты хочешь сказать, что ты нажмешь?

— Пятьдесят тысяч долларов.

— При чем тут…

— Пятьдесят тысяч долларов, Артур, — перебила Норма. — Мы могли бы позволить себе путешествие в Европу, о котором всегда мечтали.

— Норма, нет.

— Мы могли бы купить тот коттедж…

— Норма, нет. — Его лицо побелело. — Ради бога, перестань.

Норма пожала плечами.

— Как угодно.

Она поднялась раньше, чем обычно, чтобы приготовить на завтрак Артуру блины, яйца и бекон.

— По какому поводу? — с улыбкой спросил Артур.

— Без всякого повода. — Норма обиделась. — Просто так.

— Отлично. Мне очень приятно.

Она наполнила его чашку.

— Хотела показать тебе, что я не эгоистка.

— А я разве говорил это?

— Ну, — она неопределённо махнула рукой, — вчера вечером…

Артур молчал.

— Наш разговор о кнопке, — напомнила Норма. — Я думаю, что ты неправильно меня понял.

— В каком отношении? — спросил он настороженным голосом.

— Ты решил, — она снова сделала жест рукой, — что я думаю только о себе…

— А-а…

— Так вот, нет. Когда я говорила о Европе, о коттедже…

— Норма, почему это тебя так волнует?

— Я всего лишь пытаюсь объяснить, — она судорожно вздохнула, — что думала о нас. Чтобы мы поездили по Европе. Чтобы мы купили коттедж. Чтобы у нас была лучше квартира, лучше мебель, лучше одежда. Чтобы мы, наконец, позволили себе ребёнка, между прочим.

— У нас будет ребёнок.

— Когда?

Он посмотрел на нее с тревогой.

— Норма…

— Когда?

— Ты что, серьёзно? — Он опешил. — Серьезно утверждаешь…

— Я утверждаю, что это какие-то исследования! — оборвала она. — Что они хотят выяснить, как поступит средний человек при таких обстоятельствах! Что они просто говорят, что кто-то умрёт, чтобы изучить нашу реакцию! Ты ведь не считаешь, что они действительно кого-нибудь убьют?!

Артур не ответил; его руки дрожали. Через некоторое время он поднялся и ушел.

Норма осталась за столом, отрешённо глядя в кофе. Мелькнула мысль: «Я опоздаю на работу…» Она пожала плечами. Ну и что? Она вообще должна быть дома, а не торчать в конторе…

Убирая посуду, она вдруг остановилась, вытерла руки и достала из нижнего ящика пакет. Норма положила коробочку на стол, вынула из конверта ключ и удалила колпачок. Долгое время она сидела, глядя на кнопку. Как странно… ну что в ней особенного?

Норма вытянула руку и нажала на кнопку. Ради нас, раздражённо подумала она.

Что теперь происходит? На миг ее захлестнула волна ужаса.

Волна быстро схлынула. Норма презрительно усмехнулась. Нелепо — так много уделять внимания ерунде.

Она швырнула коробочку, колпачок и ключ в мусорную корзину и пошла одеваться.

Она жарила на ужин отбивные, когда зазвонил телефон. Она поставила стакан с водкой-мартини и взяла трубку.

— Алло?

— Миссис Льюис?

— Да.

— Вас беспокоят из больницы «Легокс хилл».

Норма слушала будто в полусне. В толкучке Артур упал с платформы прямо под поезд метро. Несчастный случай.

Повесив трубку, она вспомнила, что Артур застраховал свою жизнь на двадцать пять тысяч долларов, с двойной компенсацией при…

Нет. С трудом поднявшись на ноги, Норма побрела на кухню и достала из корзины коробочку с кнопкой. Никаких гвоздей или шурупов… Вообще непонятно, как она была собрана.

Внезапно Норма стала колотить ею о край раковины, ударяя все сильнее и сильнее, пока дерево не треснуло. Внутри ничего не оказалось — ни транзисторов, ни проводов… Коробка была пуста.

Норма вздрогнула, когда зазвонил телефон. На подкашивающихся ногах она прошла в гостиную и взяла трубку.

Раздался голос мистера Стюарта.

— Вы говорили, что я не буду знать того, кто умрёт!

— Моя дорогая миссис Льюис, — сказал мистер Стюарт. — Неужели вы в самом деле думаете, что знали своего мужа?

Источник

@темы: рассказы, предметы и вещи, не своё