[BlueBeast]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Оставайтесь на связи

[Питер Меркель]

Октябрьский ветер выплескивал свою непреходящую злость, швыряя по окнам избы мелкие россыпи ледяных колючих брызг. Черемуха в палисаднике махала из стороны в сторону голыми ветвями, от чего изнутри казалось, что вокруг дома водят хоровод сонмища теней. Предчувствие чего-то недоброго, необратимого, такого, о чем даже догадываться было тошно, вибрировало то ли в душе, то ли в подсознании – тонко, как беспрерывный, раздражающий зуммер. Половицы равномерно скрипели под тяжелыми сапогами участкового, расхаживающего по кухне от печи до входной двери и обратно. Печь поддымливала, и дышать было тяжеловато. Окно – обычное дело для старых сибирских изб – не открывалось, рама была намертво вделана в сруб. Форточка также не предусматривалась. Поэтому участковый слегка приоткрыл дверь, и в дом сразу залетел ветер, зашелестев шторами и задув и без того угасавшую свечу на столе. То, что излучал старенький диодник под потолком, светом можно было назвать только с натяжкой.
«Видимо, аккумулятор садится. Ну что за жизнь здесь, в этом Подгорске, без электричества?» – устало подумал участковый.
Тягостное молчание затягивалось.
– Ну хватит уже, Степан, в молчанку-то играть, – наконец произнес он, останавливаясь напротив хозяина дома, сидящего с опущенной головой на табуретке возле окна. Руки его были в несколько витков связаны за спиной пеньковой веревкой в полпальца толщиной. Конец веревки для верности был примотан к скобе, бог знает для чего вбитой в брус внутри дома. Ноги были связаны тоже, да и туловище участковый не поленился примотать к табуретке.
– Ты пойми, я ж никому зла не желаю, Степа. И тебе тоже зла не желаю. Хотя одна статья у тебя уже есть – нападение на полицейского. Но я не буду это заносить в протокол, если скажешь, где девушка. Просто скажи, Степа: где Марина? Ты ведь не мог сделать ничего такого, что уже не исправить, правда? По глазам вижу, что правда.
Степан изогнулся на стуле, и в глазах его сверкнуло совсем не то, о чем говорил участковый. С тех пор как он был усажен на этот стул, похоже, его ярость только усиливалась. Если бы он и заговорил, то, скорее всего, лишь для того, чтобы осыпать ночного гостя бранью или проклятиями. Но и этого не случилось, Степан молчал уже битый час, и это было как-то ненормально. Неправильно.
– Темный ты человек, Степан, – вздохнул участковый. – Я уже двенадцатый год здесь работаю, один на пять деревень. От Сергеевки до Подгорска тридцать километров, а ведь еще и Верхнеухтымское есть – так до него все пятьдесят. Всякое бывало, а только посадить я пока никого не посадил. Веришь, нет – табельное оружие сегодня чуть не в первый раз взял. И без него разбираюсь обычно. Меня ведь, Степа, все знают, все уважают. А почему? Да потому, что зла никому не делал. Натворил что – изволь, штраф получи. Или отработай на благо родного поселка. Вот взять хоть Саньку Краснова с Утесова. На той неделе напился, хулиганить начал, пришлось выезжать, вязать его, бугая такого… Он же здоровый, как лось, наручники мне сломал и сиденье в «уазике». А как проспался – совсем другой человек. Можно было и посадить за хулиганку, только зачем? Нашли ему штрафработу. А позавчера он с женой приходил, благодарили… Понимаешь, к чему я веду? У меня ведь, Степа, серьезных происшествий на участке отродясь не было. Ты, кстати, прости, что вот так тебя примотать пришлось, – ну так ты ж сам кинулся мне морду бить. А наручников-то и нету. Я тебе так скажу – мне их даже и не выдавали никогда. А те, что поломались, – так то китайские, я их в Абакане на рынке за свои деньги покупал. Тем временем ветер за окном угомонился, и зарядил дождь, сильный и монотонный. Его косые струи со странным глуховатым звоном лупили в окно, за которым различить что-либо во тьме было решительно невозможно. Алексей Петрович внезапно ощутил озноб – то ли от сырости и холода, проникших в дом через полуоткрытую дверь, то ли от того самого, свербевшего в глубине души тревожного сигнала, о котором не хотелось даже и думать… Он снова закрыл дверь.
– Вот же погодка, а? Сам знаешь, в такую ночь хозяин собаку на улицу не выгонит, а я тут с тобой, понимаешь, развлекаюсь. А ведь мне еще и обратно ехать. По вашей-то убитой дороге! Давай уже, не тяни, решим все, а? Скажи: где девушка? Марина Златовойская, семнадцати лет, черненькая такая, с короткой стрижкой? Ведь ты же с ней замутить пытался, мне люди рассказали. Люди-то, брат, – они все видят. Разве в деревне что можно от людей скрыть? К тебе она и поехала, сюда, в Подгорск, позавчера. Где она, а?
Степан остервенело мотнул головой. Мускулы на предплечьях напряглись – это было видно даже сквозь футболку. Но веревка не поддавалась.
– Да угомонись уже, – вздохнул участковый. – Я же все-таки полицейский, узлы вязать умею хорошо.
Но Степан лишь тяжело дышал, угрюмо смотря на Алексея Петровича. По лбу его медленно стекали бисеринки пота.
Внезапно рация, до сих пор мирно висевшая на поясе у полицейского, разразилась длиннющим шквалом хрипов и тресков. Алексей Петрович выдернул ее из чехла и с отвращением посмотрел на ни в чем не повинный прибор. Чей-то неразборчивый голос, прошивая пространство, стремился донести до участкового нечто крайне важное. Получалось плохо. Наконец говоривший умолк, и участковый спокойно произнес:
– На связи. Стрепетов.
Снова треск и хрипы, но на этот раз сквозь помехи неожиданно прорезался чей-то голос:
– …твердилась информация об убийстве?
– Не подтвердилась, – ответил Стрепетов. – Пока. Но и не опроверглась. Тела нет. Девушки нет.
– Но она там хоть была?
– Я разбираюсь. Все под контролем. Работаю с подозреваемым. Дом, подполье осмотрел, пока никаких следов. Конец связи.
Участковый зачем-то протер рацию носовым платком и засунул ее обратно в чехол.
– Что ж ты, Степан, мать твою, молчишь, как долбаный партизан? Ты, похоже, не осознаешь своего положения. Дело-то – серьезнее некуда. Девчонка пропала молодая, которая к тебе поехала. Представитель закона приехал навести справки – а ты на него напал во дворе… Слышал же, ты у нас подозреваемый номер один. Это значит, что тебя имеют полное право закрыть на время следствия. Ордер будет и санкция… Все по закону. Что тут у вас произошло, говори!
Степан снова изогнулся на стуле, словно слова участкового действовали на него как флейта заклинателя змей на кобру. В его взгляде было столько ненависти, что Алексей Петрович невольно отшатнулся.
– Ох и странный же ты тип! Вся семья у вас… со странностями. Вот знаешь же, что люди о твоей матушке говорят? Знаешь, поди. Говорят, будто ведьма она. Колдунья. Будто лягушек да змей на болотах ловит, а потом зелья всякие из них варит, девок заказчикам привораживает. А может, и еще чего. Что последы козьи по дворам скупает. Мракобесие, мать твою! А ведь дыма-то без огня не бывает, а, Степан? Не на пустом месте же слухи такие в народе рождаются? Что задергался-то сразу, как уж на сковородке?
Алексей Петрович Стрепетов присмотрелся к своему подозреваемому, и тревожный зуммер в его душе внезапно усилился. Выражение лица Степана резко изменилось, теперь в глазах его буквально светился животный ужас.
– Вот оно как… – задумчиво произнес участковый. – Боишься, значит, матушку свою… Ну дела…
Он тяжело поднялся, снова прошелся по кухне несколько раз, от двери до печки и обратно.
– Ну а братец твой где болезный? Лешка, тезка мой? Блаженненький ведь он у вас, юродивый. Шизик, одним словом. Где?
Степан дышал все тяжелее и глубже. Алексей Петрович видел, как то и дело вздуваются вены на запястьях подозреваемого. Тот ни на секунду не оставлял попыток ослабить путы. Происходящее нравилось участковому все меньше и меньше. Чувство, что он чего-то не понимает, крепло с каждой минутой, а вместе с ним крепло и ощущение беды.
– Говорят, он обычно так даже и ничего парень, почти нормальный. А как полнолуние – так на него накатывает. А, Степан? Так оно и есть, да? Сегодня-то ведь у нас как раз полнолуние, верно? Или на Лешку твоего оно не действует, если самой луны не видно? Не молчи же, сукин ты сын, не хочешь про девушку, так хоть про братца своего расскажи…
Неожиданно где-то рядом с домом протяжно и тоскливо взвыл цепной пес. Вздрогнули оба – и Стрепетов, и Степан. Пронзительный вой, прорезавший шум дождя, походил на стон, переходящий в хрип.
– Иттитьская сила, – сплюнул Алексей Петрович. Пес взвыл повторно, еще более отчаянно и тоскливо. «Неужто покойника чует?» – подумал полицейский. – Последний раз говорю, хватит Ваньку валять, – вновь обратился он к Степану, но тот только злобно оскалился в ответ. Пес в конуре взвыл в третий раз и неожиданно умолк, словно осознал, что уже исполнил свою тайную миссию. Атмосфера в доме стала совсем уж гнетущей, неправдоподобно тревожной. По-прежнему пахло дымком, и от этого запаха у Стрепетова уже начинала болеть голова. К тому же что-то непонятное творилось с температурой в доме. Огонь в печи потихоньку затухал, так и не насытив помещения теплом, и участкового бил озноб. Степана же прошибала испарина, капельки пота блестели уже не только на лбу, но и на залысине, футболка на спине вся взмокла.
– Ну и ну, – тихо сказал Стрепетов. – Я теперь людей понимать начинаю, которые о вашей семье говорят… всякое. Вот ты, например, мужик уже в летах, тебе ж под сорок где-то, так? А девчонку молодую, соплюху, как-то охмурил. Не обошлось, поди, без зелья матушкиного приворотного, да?
Степан снова задергался на своем стуле, заизвивался, захрипел. Глазные яблоки закатились, обнажив огромные белки, покрытые красной сеточкой кровяных сосудов. Движения туловища подозреваемого и впрямь походили на танец змеи, а ноги в армейских ботинках вдруг заколотились мелкой дробью по дощатому полу. Из уголков рта показались хлопья белой пены.
– Э-э, брат, да ты ж совсем болен, – прошептал участковый. – Тебя не в изолятор, тебя в больничку надо.
Он нашарил в кармане кителя мобильник, но сети не было. Изломовская вышка плохо доставала до Подгорска. Сигнал здесь поймать вообще-то было можно, но не в каждом доме. С сигналом дела обстояли как с грибами летом – нужно было знать места. Стрепетов их, само собой, не знал.
«А почему он дома в ботинках? – ни к селу ни к городу подумал вдруг Стрепетов. – Ах, ну да, я же его со двора сюда притащил, оглушенного».
Снова ожила рация, извергнув новую порцию хрипов и тресков. Участковый выхватил ее, дождался паузы и рявкнул в микрофон:
– На связи!
– Хр-р-р-р-р конца операции переходишь в его полное распоряжение. Как понял? – вопросил невидимый собеседник.
– Не понял я! В чье там еще распоряжение? Какой операции? Прием.
– Тебе позвонят! – лаконично сообщил суровый начальственный голос, после чего рация стихла.
– Вызовите «скорую», здесь «скорая» нужна, срочно. Прием! Прием, мать твою!
Ответа не было.
– Твою мать… – растерянно повторил Стрепетов. – Ну что ж теперь делать-то, а?
К счастью, Степану быстро стало лучше. Припадок, чем бы он ни был вызван, оказался кратковременным, и теперь подозреваемый снова сидел на своем табурете, низко опустив голову и наблюдая исподлобья за Стрепетовым.
– Ладно, мужик, – сказал участковый, – что-то ты мне не нравишься совсем. Я тебя сегодня увезу отсюда, сначала в Изломово, а там, быть может, и в район. Начальство пусть с тобой разбирается, не моего ума это дело, видать. Даже и вникать не хочу, что за хрень у вас тут творится. Сейчас вот схожу только, еще кое с кем потолкую… Приду скоро, а ты пока здесь побудь. Спокойно сиди, не дергайся, все равно не развяжешься. Я тебя еще и запру для верности. Приду скоро, и сразу поедем. Так вот.
Ключ от входной двери, висящий на гвоздике в прихожке, Алексей Петрович заприметил сразу, едва переступив порог Степанова жилища. Прихватив еще и широкий черный плащ-дождевик с вешалки, он вышел на крыльцо, на свежий воздух. Несмотря на холод и дождь, он почувствовал громадное облегчение от того, что покинул этот негостеприимный, неправильный дом.
Но тревожный зуммер в душе никак не унимался.
Накинув дождевик, участковый шагнул с крыльца. Обогнув дом, он прошел по расплывшейся от дождя дорожке мимо длиннющего сарая с односкатной крышей, мимо большой высокой стайки с сеновалом, мимо колодезного сруба и дощатого уличного сортира и только тогда услышал равномерное жужжание бензогенератора. Окна большой избы были ярко освещены, в одном из них за шторами оттенок освещения то и дело менялся. Полутораметровая офсетная спутниковая тарелка на южной стене дома легонько позванивала от ударов водяных капель.
Матушка Степана, Маргарита Васильевна, смотрела в эту ненастную ночь спутниковое телевидение.

2

Усадьба молодой семьи Звягиных была первой на въезде в Подгорск. Охранял двор умнейший пес по кличке Пират. За пять лет своего существования он научился отличать своих подгорчан от пришлых людей, проезжающих мимо по изломовской дороге, которая, пока шла по Подгорску, числилась Трактовой улицей. И на своего, подгорского, незваного ночного гостя он реагировал бы совсем не так яростно и остервенело, как на кого-то неизвестного в эту ненастную ночь.
Хозяйка, Лена Звягина, несмотря на позднее время, сидела на кухне, ожидая, когда можно будет вынуть хлеб из печи. Ее муж Дмитрий смотрел триллер по телику. В последние несколько лет жизнь в Подгорске разительно изменилась, и этому не смогло помешать даже отсутствие электричества. Люди обзаводились компьютерами, спутниковыми тарелками, научились пользоваться Интернетом. Питание приборам обеспечивали аккумуляторы, которые заряжались солнечными батареями и бензогенераторами.
Пират во дворе залаял внезапно, истово, зло. По характеру лая Лена сразу поняла, что во дворе кто-то чужой.
– Дим, – позвала женщина, – сходил бы посмотрел, что-то Пират во дворе заходится, слышишь?
Дима промычал что-то неопределенное. Лена заглянула в комнату. На экране Джонни Депп разговаривал сам с собой и со своим отражением в зеркале, и Лена поняла, что сейчас мужа вряд ли удастся оторвать от просмотра. Муж любил ужастики и готов был смотреть их часами. Как он говаривал – для того, чтобы уравновесить свою природную доброту.
Лена накинула куртку с капюшоном, нацепила налобный фонарик и, пройдя сквозь сенки, вышла наружу. Луч фонарика слабо пробивался сквозь темень и дождь. Пират где-то возле конуры лаял, не умолкая.
Сбоку послышался какой-то звук: то ли скрип, то ли стон. Лена обернулась и увидела за пеленой дождя, всего в нескольких шагах от нее, жуткую бледную фигуру. Фигура стояла, облокотившись на угловой столб дровяника, – почти голый мужик в одних промокших насквозь белых кальсонах с раззявленной ширинкой.

Он покачнулся и сделал шаг в сторону Лены, сразу потянувшись к ней обеими руками. Она шарахнулась в сторону и завизжала, споткнулась обо что-то и упала на бок, в грязь. Тут же вскочила и увидела прямо перед собой жуткую рожу, правая половина которой была густо залита красным. Снова завизжав, Лена метнулась в сторону крыльца, взлетела по ступенькам, опять споткнулась. Пытаясь сохранить равновесие, взмахнула рукой и смела с полочки кучу всякой всячины: пластиковые бутылки, воронки для разлива ГСМ, промасленную ветошь, консервные банки, стаканчики для рассады… Упав на четвереньки, ткнулась рукой в пятилитровую канистрочку с лукойловским маслом для генератора и тут же метнула ее наугад через плечо. Вскочила на ноги, как на пружинах, и вбежала в дом, мгновенно закрыв входную дверь на засов.
– Дима, блин, у нас во дворе маньяк!!! Или зомби!!!
– Какой там еще маньяк? – недовольно отозвался муж, отрываемый от фильма на самом интересном месте. Но из комнаты все же выглянул. Гримаса недовольства слетела с лица мгновенно. – А ну, – сказал он, – отойди-ка от дверей. Посмотрим, что там за маньяк. Счас я его сам отманьячу.
Он поцеловал жену, снял с нее налобный фонарик, накинул бушлат, подхватил стоявший в углу у входа топор и открыл дверь.

3

Дородная женщина с завитыми волосами, запахнувшаяся в дорогой махровый халат, изумленно вытаращилась на участкового.
– Доброй ночи, Маргарита Васильевна, – сказал он, упреждая возможные расспросы. – Я ваш участковый, старший лейтенант Стрепетов Алексей Петрович.
– Ой, – пробормотала хозяйка, явно лихорадочно выбирающая в эти секунды нужную модель поведения. – Ой, простите… Не ожидала. Да вы проходите, что ж вы на пороге-то… Алексей Петрович. Милости прошу.
– Простите за столь поздний визит, но мне придется задать вам несколько вопросов.
– Конечно-конечно. Садитесь, товарищ участковый, за стол, сейчас я чайку соображу. Пирожками домашними вас побалую. Сейчас-сейчас, у меня тут все как раз готово, и чайник уже почти кипит.
Стрепетов разулся и прошел к столу. Хозяйка спиной к нему крутилась возле плиты, от которой тянулся толстый черный шланг к красному газовому баллону в углу. Участковый уселся на лавку и устало провел ладонью по лицу. На мгновение ему показалось, что царящие здесь повсюду чистота и порядок иллюзорны, и что из-под них вот-вот проглянет нечто истинное, страшное и непотребное. Под ложечкой тоскливо засосало, как бывало в детстве, когда его, нерадивого ученика, внезапно вызывал в кабинет директор школы. Сознание услужливо напомнило знакомое расхожее выражение «отвести глаза». В соседней комнате монотонно бубнил телевизор, шел рекламный блок – чудовищный микс из автомобилей, соков, прокладок и криминальных боевиков.
– Скажите, пожалуйста, Маргарита Васильевна, вам знакомы такие имя и фамилия: Марина Златовойская?
Слова выговаривались с трудом, как бы немного запаздывая по отношению к норме. Стрепетов вдруг понял, насколько он не высыпался в последние несколько дней.
– Нет, – ответила хозяйка, не оборачиваясь. – Не припомню. А кто это?
– Ну как же, как же. Новая девушка сына вашего, Степана. Брюнеточка такая худенькая, девчонка совсем. Семнадцатилетняя.
Маргарита Васильевна поставила на стол большущее блюдо с пирожками, на резную кедровую подставку водрузила расписной заварочный чайник. Принесла хрустальную вазочку с клубничным вареньем, поставила чайные приборы себе и гостю. Зажгла красивую желтую свечу, такую же, как была у Степана. Села сама напротив.
– Оговор это, милый человек. Оговор. Не было у Степки такой девки никогда, уж мне ли не знать. И кто вам только наболтал такого! Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь. Пирожки берите. Вот эти – с капустой, а эти – с грибами. Угощайтесь, пожалуйста.
Стрепетов хотел было отказаться, но рука словно сама потянулась к пышущему жаром аппетитному пирожку. Маргарита Васильевна налила в его чашку заварки, долила кипятком и снова поставила на блюдце. Сладковатый дымок от свечи расплывался над столом.
– Сахару желаете, Алексей Петрович? Или медку?
– Нет, спасибо, я уж с вареньем, – ответил он, пережевывая пирожок. И, с трудом преодолев желание тут же откусить еще кусок, спросил: – И кому ж это понадобилось оговаривать-то вас? И зачем?
– Известно зачем. Из зависти. Люди знаете какие бывают завистливые, не дай боже…
Последнее слово она произнесла с ударением на последний слог – боже́. «Вроде и побожилась и в то же время не Господа упомянула, – мелькнула мысль в голове участкового. – Ведьма она, точно, ведьма и есть. Ну что за мракобесие, и зачем только я сюда приехал…»
Угловым зрением он заметил какое-то странное шевеление на одной из стенных полочек, и на долю секунды ему даже показалось, что там сидит какое-то существо, похожее на толстую розовую крысу, но едва лишь он скосил взгляд, как понял, что это всего лишь часы, большой механический будильник.
– Ну а чему уж так завидовать-то? Как вы полагаете?
Проговорив эти слова, Стрепетов снова впился зубами в пирожок.
– Как чему? Семья у нас уважаемая, зажиточная. Сыновья у меня хорошие выросли, молодцы оба.
– Оба? – переспросил Алексей Петрович, зачерпывая чайной ложкой варенье.
– Конечно, оба. Да вы пейте чай-то, что ж вы все всухомятку…
– Спасибо, пусть чуть-чуть остынет… Горячий не люблю.
Варенье оставляло во рту приятное послевкусие, напоминающее о полузабытом детстве.
– А вот младший ваш, Леша… Говорят, он не от мира сего, блаженный… Вы уж меня простите, но разве тут есть чему завидовать?
– Ну и что ж, что блаженный? Он у меня добрый, заботливый. О матери никогда не забывает, первая моя подмога и опора в старости. Работящий, много чего умеет. И дрова заготовить, и сена накосить. Гончарному делу вот летом обучался у Елфеева. Я вам скажу: я на него просто не нарадуюсь.
– Любите, значит, своего младшего? – Стрепетов в упор посмотрел на хозяйку дома. – А где он сейчас, кстати?
Похоже, вопрос застал женщину врасплох. Она открыла было рот, затем снова закрыла. Утерла ладонью пот со лба. Вздохнула:
– Да вот не приходил еще сегодня вечером. Бегает где-то, шельмец. Гуляет. Дело-то молодое.
Участковый с сомнением посмотрел в окно. Дождь все не унимался, все так же барабанил по стеклам. И в этот момент дверь в комнату слегка приоткрылась, и кто-то посмотрел в щель. Участковый успел только заметить отблески света в двух неестественно круглых белых глазах с большими зрачками на высоте примерно метра от пола. Впрочем, стоило ему лишь слегка обернуться, как и это наваждение исчезло.
– Сколько же ему сейчас? – спросил он.
– Двадцать восемь, – ответила хозяйка. – Но в душе он так и остался пятнадцатилетним.
– А ночует он здесь?
– Конечно. Здесь. Дом большой, а у Степки своя жизнь, он один живет, в старой избе.
– Я в курсе. Мы с ним уже сегодня побеседовали.
Маргарита Васильевна, похоже, собиралась что-то спросить, но тут на поясе участкового опять ожила рация. Алексей Петрович взял ее в руки, прислушиваясь к сумасшедшему треску и хрипам.
– …налажена в ближайшие несколько минут. Будьте предельно осторожны, – отчетливо произнес вдруг совершенно незнакомый Стрепетову голос, после чего вновь наступила полная тишина.
Участковый хотел было засунуть рацию обратно в чехол, но тут заметил, что на черном корпусе прибора и на жидкокристаллическом дисплее появились пятнышки странного желтого налета. Он достал носовой платок и тщательно протер рацию.
– Да вы чай-то пейте, – снова сказала хозяйка. – Он, поди, уж остыл совсем.
Стрепетов поднес чашку к губам. Тут же пронзительно, тягуче заныло где-то в груди, возле сердца. «Я на самой грани, – подумалось ему. – На самой-самой грани…»
Из телевизора доносились чьи-то отчаянные вопли, брань и выстрелы.
– Хороший чаек, крепкий, – ласково сказала Маргарита Васильевна, нависая над столом массивным бюстом.
Стрепетов пригубил чай. Обостренные чувства тут же зафиксировали посторонний неприятный привкус.
– Пей, пей, милый человек, – ведьма наклонялась к нему через стол все ближе и ближе, ее голубые глаза с накрашенными ресницами, не мигая, заглядывали прямо ему в душу. Сопротивляться этому пожеланию было почти невозможно. И он, конечно, выпил бы.
Если бы Маргарита Васильевна случайно не зацепила грудью свою свечу на столе.
Опрокинувшись, свеча погасла, и все наведенное исчезло в один миг. Симпатичные обои на стенах исчезли, обнажив покрытые плесенью и паутиной черные бревна сруба, увешанные сушеными лягушачьими шкурками и связками косточек, больших и малых. В надкушенном пирожке на столе зашевелились черви. У самой Маргариты Васильевны появился длинный кривой желтый клык, проросший прямо сквозь нижнюю губу. Участковый вскочил на ноги, опрокидывая от себя тяжелый стол вместе с колдуньей. Та охнула, падая на спину, и тяжко ударилась затылком об угол печи. Существо, маскировавшееся под будильник, с истошным визгом метнулось Стрепетову в лицо и вцепилось в него добрым десятком то ли когтей, то ли зубов. Двуногое низкорослое черно-белое создание, немного похожее на толстого лемура, выбежало из комнаты, сжимая в одной из передних лап огромный нож, и с ходу попыталось вонзить его в ступню участковому. Он отшвырнул уродца прочь ударом ноги и одновременно, схватив за кожистое крыло, сорвал с себя первую тварь. Исцарапанное лицо горело, как в огне, по щекам потекли струйки крови. Стрепетов размахнулся и несколько раз с силой ударил существом о дверной косяк, пока то не затихло. Мерзкий лемур, выронив нож, тихо поскуливал у стены, тараща круглые выпученные глаза и пытаясь незаметно сгруппироваться для прыжка. Стрепетов подобрал нож, и вовремя – тот бросился снова. Блокировав атаку, Алексей Петрович наугад пырнул тварь ножом и попал куда-то в мягкий живот. На руки выплеснулась горячая кровь, и лемур, взвыв, рухнул участковому под ноги. Тут же сверху, с абажура, на Стрепетова свалилось что-то скользкое и холодное, и он с отвращением стряхнул с себя толстую гадюку. Змеи выползали отовсюду – из щелей в полу, из ящиков комода, из кухонной посуды и мешков с крупами. Зашевелилась деревянная крышка на кадке с водой, кто-то или что-то пыталось вылезти оттуда, но разбухшие от воды ушки заклинило в прорезях, и крышка не поддавалась. Большой удав медленно спускался головой вниз по шторе. В довершение всего к горлу подкатила тошнота. Все поплыло перед глазами, участковый пошатнулся, упал на колени, и его вырвало прямо на пол плохо пережеванными червями и кровавыми сгустками.
– Стрепетов! – послышалось из рации. – Стрепетов, ответьте! Прием, Стрепетов!
Задыхаясь, он все-таки достал прибор и нажал тангенту.
– На связи… – почти прошептал он в микрофон, не сводя глаз с умирающего лемура. Он был абсолютно уверен, что тот, несмотря на рану, снова кинется, стоит лишь на мгновение отвернуться.
– Стрепетов, слушайте внимательно. С вами говорит полковник Свиридов, Федеральная служба безопасности России, тринадцатый отдел. Сохраняйте спокойствие и не делайте резких движений. Как поняли, прием.
– Твою мать, – слабо отозвался Алексей Петрович.
Удав со шторы медленно перетекал на пол, высовывая язык и не сводя с участкового пристального неподвижного взгляда. Сознание исправно фиксировало, но отказывалось воспринимать происходящее.
– Стрепетов, – сказал неведомый полковник, – вы попали в очень сложную ситуацию. Но вам ничто, повторяю, ничто не сможет угрожать, если вы в точности будете исполнять мои инструкции. Пожалуйста, опишите текущую обстановку.
И Стрепетов описал обстановку – в первых пришедших на ум выражениях, которые в обиходе обычно называют многоэтажными, а в сериалах заглушают длинными «бипами».
– Пожалуйста, конкретизируйте, – невозмутимо отозвался полковник. – Я должен хорошо представлять себе, что в данный момент происходит. Иначе оказывать вам удаленную помощь окажется весьма затруднительно.
– Ладно, – сказал участковый. – Здесь кругом змеи. Со всех сторон. Смотрят на меня. Еще какая-то толстая тварь атаковала с ножом. И еще одну я, кажется, убил. И саму хозяйку, похоже, тоже убил.
Кровь с исцарапанного лица продолжала стекать, капала на пол, на руки Стрепетову, на рацию.
– Не делайте никаких резких движений и оставайтесь на связи, – снова сказал полковник Свиридов. – Скажите, существо, с которым вы вступили в контакт, пользовалось источником переносного огня?
– Чего? – переспросил участковый.
– Керосиновая лампа. Лампадка. Свеча. Кадило, наконец.
– Свеча. Была свеча. Сейчас потухла.
– Вы ее видите?
– Да, вижу.
– Как далеко от вас?
– В нескольких шагах. На полу лежит. Тут стол опрокинулся…
– У вас при себе есть спички?
– Нет.
– А возле свечи? На столе был коробок?
– Сейчас… ага, вижу. Тоже лежит на полу, рукой могу дотянуться.
– Отлично, – сказал Свиридов. – Осторожно, медленно, сначала дотянитесь до коробка. Затем медленно без резких движений подберитесь к свече и зажгите ее. Можно прямо на полу. Действуйте.
Спокойные указания полковника ФСБ, как ни странно, вернули несчастному участковому присутствие духа. Матерясь вполголоса, он осторожно на четвереньках приблизился к свече, чиркнул спичкой и зажег ее. Затем наклонил, уронил несколько капель стеарина на пол и прилепил к ним основание свечки.
Сразу стало заметно светлее. Змеи исчезли, на стенах сруба снова проявились обои. Лемур истаял по частям, снизу вверх. Дольше всего держались глаза, но через несколько секунд и они исчезли. Затем унялась боль в исцарапанном лице.
– Стрепетов? Доложите ситуацию, – потребовал полковник.
– Свечу зажег. Кажется, стало лучше.
– Что значит «лучше»? Реальность зафиксировалась? Вы ощущаете сдвиги?
– Мракобесие, твою мать, – сказал Стрепетов. – Вот что я ощущаю.
– Пожалуйста, будьте собранны. Еще ничто не закончено. Зафиксировалась ли реальность?
– Блин… наверное, да.
– Отлично. Пока горит свеча, вам ничего не угрожает. Вы можете спокойно передвигаться. Скажите, вы уверены, что существо убито?
– Какое именно?
– Я имею в виду хозяйку дома.
Алексей Петрович мысленно застонал. Теперь на нем, похоже, еще и труп. И как прикажете отписываться потом в районе от всего этого?
Он подошел к телу. Придавленное столом, оно лежало неподвижно. Ноги в колготках и домашних мягких тапочках торчали из-под скатерти под неестественным углом. Дыхания не было, и глаза уже остекленели.
– Уверен, – сказал он.
– Не обманывайтесь, – заявил Свиридов. – С вероятностью восемьдесят процентов это не так. Вы должны точно выполнить еще ряд действий. Готовы?
– Готов.
– Два условия, жизненно важных. Первое – свеча должна гореть. Какой длины огарок?
– Где-то сантиметров десять.
– Этого достаточно. Следите, чтобы она не потухла. Можете поставить ее повыше, чтобы случайно не наступить. Второе условие – вы должны беречь рацию и постоянно оставаться на связи. Как поняли?
– Понял я, понял. Беречь рацию.
– Стрепетов, пожалуйста, отнеситесь ко второму условию очень внимательно. Держите рацию постоянно на виду. Не позволяйте ей трансформироваться. Мы не можем полностью оградить прибор от телеметрических аберраций.
– Чего? По-русски, пожалуйста, говорите со мной, товарищ полковник! У меня всего восемь классов средней школы! Я в вашем словесном по… в ваших научных терминах не разбираюсь!
– Стрепетов, еще раз призываю вас сохранять присутствие духа. От этого сейчас в первую очередь зависит ваша жизнь. Повторяю: вы должны постоянно следить за рацией. Не позволяйте ей изменять форму и цвет. Если это произойдет, связь будет утеряна. Прямо сейчас проверьте ее состояние.
Алексей Петрович повертел рацию в руках. Передняя панель как будто была в норме. Но вот с другой стороны…
– Товарищ полковник, вижу странные желтые пятна на задней части корпуса. Я их стираю-стираю, а они снова выступают. Что это такое может быть?
– В дальнейшем вы получите исчерпывающие объяснения. Сейчас на них нет времени. Попробуйте удалить пятна.
– Легко, – сказал участковый, вытирая рацию о скатерть.
– Отлично, капитан. Теперь…
– Я старший лейтенант, – поправил Стрепетов.
– С этой минуты – капитан. Пожалуйста, не перебивайте и слушайте очень внимательно. Вы должны сделать следующее…

4

Человек с забинтованной головой, лежавший на диване в доме Звягиных, зашевелился, заерзал под толстым стеганым одеялом и открыл глаза.
– Ну привет, – сказал ему Дима.
– Ты кто? – со стоном спросил незнакомец.
– Нет, брат, это ты мне скажи, кто ты такой, и почему бродил в полночь по моему двору, в такой ливень, в одних подштанниках и с разбитой башкой. Пошто жену мою напугал?
– В каких… подштанниках… жену…
– Лежите, лежите, – вмешалась Лена, увидев, что ночной пришелец пытается сесть на постели. – У вас сотрясение – сто процентов. Повезло еще, что на голове простое рассечение. Но вставать вам решительно нельзя. Утром подумаем, как вас в больницу отправить, а пока отдыхайте.
– Блин, я «уазик» разбил, – печально сообщил мужчина, как будто это могло хоть что-нибудь объяснить. – Это Подгорск?
– Ну ясен пень, Подгорск! – нетерпеливо ответил Дима. – А ты куда ехал-то?
– К вам. К вам и ехал. В смысле – не к вам лично, а в поселок ваш.
– Среди ночи?
– Ну да. Вызов же был.
– Какой еще, блин, вызов?
– Так в район же позвонили по 02, сказали – девка к вам поехала и пропала. Ну вот они меня и послали… в смысле – проверить и доложить.
– И ты, стало быть, кто у нас?
– Так участковый я, из Изломова. Старший лейтенант Хорошенко Василий. Подгорск – моя территория. Меня все знают, я двенадцать лет уже работаю, на пять деревень. В Подгорске только редко бываю.
– Точно, – сказал Дима. – Я тебя как-то в сельсовете видал. Точно. А что за девка?
– Без понятия. Какая-то Марина Златовойская.
– Не знаю такой, не слыхал. И как же ты, старлей, «уазик» разбил? И почему без одежды? Так и ехал, что ли?
– Нет, конечно. – Хорошенко прикрыл глаза, собираясь с мыслями. – Наверное, парень этот форму снял… Е-мое, моего табельного, что, тоже нет?
– Все что есть – на тебе. Ты давай не отвлекайся, что за парень?
– Дурковатый какой-то… Кто ж знать мог, ночь, ливень… Тут, почти перед деревней уже… Я только повернул – у вас тут горочка такая на въезде, а перед ней поворот, – а он на дороге стоит прям впереди и руками машет, как ветряная мельница. Ну я руль в сторону и в кювет. И прямиком в березу. Вот башкой-то и саданулся. Потом… Помню, как он в окно смотрел. Фары светили. Он без шапки был, волосы мокрые. Высокий. Взгляд, говорю, дурковатый такой. Вроде выбритый, а на подбородке несколько волосинок длинных. Все губами шевелил, как будто говорил чего. Потом капец, не помню ни фига. Где вы меня нашли?
– Здесь и нашли. Ты, видать, в беспамятстве как-то добрел. Наш дом первый на въезде. Мы тебя тут, можно сказать, подобрали, башку забинтовали, спиртом растерли. Теперь лежи, отдыхай. Грейся.
– Спасибо, – тихо сказал участковый. – А вы знаете, кто это? У него мое табельное.
– Конечно, знаем, – сказал Дима. – Лешка это юродивый, кто ж еще. Маргариты Васильевны Стрепетовой сын. Да он дурной, но безобидный. Бывает, стащит чего, потом выбросит где-нибудь в кусты. Ему на фига твоя форма или ПМ? Так, поиграть просто.
– Ой, не знаю, – вздохнула Лена. – С пистолетом плохие игры.
– Оно так, – согласился Дима. – Вот что. Ты, старлей, отдыхай, а я схожу к Стрепетовым, со Степаном потолкую. Там, кроме пистолета, еще что-нибудь было? Наручники, рация, дубинка? Не знаю, что еще вам положено брать на выезд.
– Ага, – сказал участковый. – Автомат Калашникова и баллон с «черемухой»… Ничего этого у меня нет. Наручники за свои деньги на китайском рынке покупал, так и те мудак один сломал недавно по пьяному делу. Да я на вызовы езжу – табельное с собой не беру. Сегодня вот взял… на свою голову.
– Да не боись, – улыбнулся Дима. – Вернем твой ПМ.
– Полнолуние сегодня, – напомнила жена. – Ты возьми еще кого с собой. Мало ли что.
– А, ну я Коляна позову, он не откажет. Это сосед мой, Просеков Николай. Мужик – кремень, – пояснил он участковому.
– Слышь, – сказал Хорошенко, – там вот что. Она, по ходу, к нему и ехала.
– Не понял. Кто к кому?
– Марина Златовойская к Степану Стрепетову. Говорят, это его девка.
– Нет у него никакой девки. И даже не помню, чтоб была когда.
– Ай, да откуда тебе знать, – возразила Лена. – Чужая душа – потемки.
– Ладно, разберемся, – сказал Дима. – Ждите тут, короче.

5

Ростовчане Стрепетовы переехали в Подгорск в две тысячи первом году. Алексею тогда было шестнадцать, Степану – двадцать пять. По словам Маргариты Васильевны, до пятнадцати лет Леша рос совершенно нормальным парнем, пока не случилось то, что случается почти со всеми, – несчастная любовь. Но то, что благополучно переживают миллионы других подростков, Леша пережить не смог. Девчонка, с которой у него развивался бурный роман, неожиданно его бросила, и рассудок мальчика повредился. В надежде, что все еще можно поправить, Стрепетовы переехали в Сибирь, подальше от всего, что могло бы напомнить парню о тех событиях. Но шизофрения не лечится и не проходит сама.
Уже здесь, в Красноярске, его оформили в психиатрическую клинику. Но Леша там пролежал недолго. Приехав однажды повидаться с сыном, Маргарита Васильевна увидела на его теле многочисленные следы побоев. После разговора с главврачом женщина выяснила, что все лечение сводится к регулярному употреблению успокаивающих таблеток. Рассудив, что таблетки она может давать ему и сама, она забрала его обратно в Подгорск.
С тех пор он так и бродил по деревне, что называется, не от мира сего. К его причудам все быстро привыкли. В спокойном состоянии он гулял, подходил к людям, о чем-то заговаривал, что-нибудь спрашивал. Мужиков просил научить его работать бензопилой, или чинить машину, или рубить сруб. Его учили, но он все тут же забывал. Иногда его можно было увидеть медленно бредущим куда-то, размахивающим руками и разговаривающим с невидимым собеседником. По ходу такой странной беседы Леша мог остановиться, наклонить голову набок, словно прислушиваясь к далекому голосу сверху. «А? Что? Как?» – переспрашивал он в таких случаях. И, видимо получив ответ, двигался дальше.
Иногда Леша тырил вещи односельчан. Не всерьез, а так, поиграть. Возьмет в чужом дворе велосипед, покатается на нем, да и бросит. В таких случаях люди шли прямо к его родителям, и тем, как правило, быстро удавалось получить признание и вернуть пропажу.
Еще он любил играть в других людей. Называя себя чужим именем, Леша талантливо перевоплощался в нового человека, сопровождая свою игру большим количеством тщательно выдуманных мелких деталей чужой жизни. Впрочем, иногда люди замечали, что детали эти не всегда выдуманные, и дивились – откуда юродивый узнал о том, чего как будто никто знать не мог.
Каждое полнолуние его состояние ухудшалось. Леша становился агрессивен, громко и гадко бранился, кидался камнями и грязью в прохожих и в окна домов. Особенно не любил он молодых девчонок и мог изрядно напугать иную, погнавшись по улице за ней с какой-нибудь дубиной. Чтобы купировать такое состояние, мать давала ему двойную или тройную дозу лекарства, а на само полнолуние для верности запирала дома.
Но иногда он сбегал.
Как бы то ни было, к его проявлениям все подгорчане быстро привыкли и воспринимали их как данность. Трактовали, конечно, по-разному: одни просто считали Алексея психом, больным, другие говорили, что он одержим бесами, третьи верили, что он «сидит на контакте» с враждебной человечеству инопланетной цивилизацией. На линию поведения в отношении больного эти расхождения никак не влияли.
Вскоре после переезда Стрепетовы открыли в Подгорске небольшой магазин. Глава семьи Петр Ильич и Степан к тому же стали понемногу охотиться, продавать соболей. Семья быстро стала одной из самых зажиточных в деревне.
В две тысячи пятом году Петр Ильич умер от инфаркта, а в деревне появился еще один предприниматель с магазином, и дела у Стрепетовых пошли похуже. Маргарита Васильевна стала сдавать физически, а Степан – пить. С тех пор Алексей чаще оставался без присмотра. Но все же ни в какие серьезные истории он не попадал. До сих пор…

6

Пес выл почти непрерывно. Дверь в старую избу, жилище Степана Стрепетова, была заперта, но внутри горел свет. Хозяин на стук не отзывался.
– В окошко постучи, – сказал Просеков. Звягин, промокший до нитки, снова соскочил с крыльца под ледяной дождь. Обойдя дом с угла, он заглянул в окно.
– Колян, ломай дверь! – заорал он сквозь дождь.
Здесь же, возле двери, среди прислоненных к стене ломов и лопат, Колян приметил гвоздодер. Схватил, отжал замок.
Почти сплошная полоса крови тянулась от двери к табурету, к которому было примотано веревкой тело Степана Стрепетова. Под табуретом густо поблескивала большая черно-багровая лужа. У Степана был начисто снесен затылок. К полностью залитой кровью футболке со спины присохли мелкие кусочки кости и мозгового вещества. Мозг был виден и в огромной дыре на месте затылка.
– Мюллер на допросах любил заглядывать пленным в голову… – пробормотал непрошибаемый балагур и бывший десантник Колян.
– Не смешно! – оборвал его Дима. – Пошли, проверим Маргариту.
Человека в дождевике они заприметили, подойдя к колодцу. Человек вытаскивал из заднего входа времянки, приспособленной под магазинчик, большой тяжелый мешок. Рядом, у калитки, горела двухсотваттная лампочка-переноска, питавшаяся от генератора, и в ее свете действия человека были отлично видны. Оставив дверь открытой, человек поволок мешок по тропинке в их сторону.
– Не пойму, это Леха или нет? – шепотом спросил Дима.
– Кажись, он. Да неважно, надо вязать. Давай сюда, за мной.
Слегка пригнувшись, Колян быстро перебежал за угол дровяника и прижался к боковой стенке из набитого на столбы обрезного теса. Дима метнулся за ним. Сквозь щели отлично просматривалась тропинка и медленно перемещающийся по ней человек с мешком. Он уже миновал самый темный участок и теперь входил в зону, освещаемую светом из окон дома Маргариты Васильевны.
Колян толкнул Диму локтем и молча указал пальцем на моток тонкой проволоки-вязанки, висящий на столбе.
– Для начала этим скрутим, – прошептал он. – Сейчас, только зайдет за угол…
Поравнявшись с дровяником, мужик в дождевике неожиданно бросил мешок и выпрямился. Он стоял всего в пяти шагах от них, отделяемый лишь тонкой щелястой стенкой, и медленно расстегивал плащ. Затем вытащил из-за пояса какой-то светлый предмет и поднес его к лицу.
– На связи! – произнес он достаточно громко для того, чтобы его услышали сквозь шум дождя. – Сколько?
– Это он, точно, – чуть слышно прошептал Дима.
– Понял, две боевых единицы, – сказал Алексей Стрепетов. – Есть на поражение.

Юродивый повернулся к ним лицом, и стало видно, что под дождевиком скрывалась форма офицера полиции. В правой руке Стрепетов сжимал табельное оружие участкового Хорошенко. Медленно он поднял руку и направил пистолет в их сторону.
– Что? – вдруг переспросил он кого-то невидимого. – А-а, понял.
И снял пистолет с предохранителя.
– Не ссы, он нас не видит, – тихо-тихо, одними губами проговорил Колян.
Стрепетов снова вытянул руку, целясь куда-то в угол.
– Так? – спросил он. И, видимо получив какой-то ответ, сместил руку влево. – Так? Так?
В следующую секунду грохнул выстрел. В лицо Диме брызнули щепки. Во лбу Коляна образовалась аккуратная маленькая дырочка, из которой выплеснулась алая струйка. Он нелепо взмахнул руками и упал возле початой поленницы.
Стрепетов выстрелил снова, но Дима успел упасть на землю и перекатиться в сторону. Третья пуля слегка зацепила ему голень, четвертая просвистела над головой. Затем раздались сухие щелчки. В обойме кончились все патроны.
– Что ж ты, сука, делаешь! – заорал Дима, вскакивая на ноги. – Иди сюда, ублюдок!
Лешка Стрепетов швырнул в него пистолетом, но не попал. Дима кинулся на юродивого, с ходу и от души врезал ему в ухо с правой и тут же добавил с левой в челюсть. Но эти два удара, хоть и могли свалить почти любого мужика, почти не причинили вреда Стрепетову. Словно клещами, он обхватил Звягина за туловище и внезапно впился зубами ему в щеку. Завопив от боли и ярости, Дима задергался, осыпая голову и спину противника градом бесполезных ударов. Не ослабляя хватки, Стрепетов поднял его в воздух, словно соломенную куклу, и со страшной, нечеловеческой силой швырнул в сторону. От удара о землю у Звягина перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он поднялся на четвереньки и тут же получил страшенный удар сапогом в голову, после которого наступила кромешная тьма.

7

– …и что же вы теперь-то будете говорить, разлюбезнейшая Маргарита Васильевна? – сквозь ватное розовое облако боли донеслось до Диминого сознания. Болели неестественно вывернутые и связанные за спиной руки, толстая веревка туго врезалась в щиколотки. Голова раскалывалась, зверски саднила прокушенная щека. Едва сдержав стон, он осторожно приоткрыл глаза. Без сомнения, он находился в доме Маргариты. И был он не просто связан, а примотан веревкой к массивной лавке, придвинутой к стене. Бок о бок с ним таким же образом был примотан мертвый Колян Просеков.
В кухне Маргариты царил разгром. По всему помещению разлетелись осколки посуды и стеклянных банок, раздавленные и целые пирожки, чайные ложки, разорванные пакетики с приправами, картофельные очистки. Около перевернутого помойного ведра валялся большой плюшевый медведь-панда с кухонным ножом в животе. В самой середине помещения, в большой луже блевотины плавали остатки настольных механических часов, а в метре от них прямо на полу горела свеча. Сама хозяйка лежала недвижно у печи, придавленная опрокинутым столом, а виновник всего этого безумия в данную минуту старательно засыпал ее солью из того самого мешка. Он был одет в форму участкового. К поясному ремню зачем-то был прицеплен полотняный мешочек, из тех, в каких обычно хранят сушеные травы. Фуражка и дождевик висели у дверей на вешалке.
– Что-то вы задергались, заволновались. Правильно, Маргарита Васильевна, правильно. Есть повод волноваться-то.
Стрепетов высыпал всю соль и теперь стоял над своей жертвой, глядя на нее сверху вниз.
– И чем же это вы собирались меня опоить, уважаемая? Да вы не молчите, что уж теперь-то. Рассказывайте, облегчите душу. Ой, да полно корчиться, не поможет. Соль препятствует трансформации, так-то. Тайну вам открою, Маргарита Васильевна. Сегодня ночью здесь была проведена спецоперация при участии ФСБ России. Вы, голубушка, давно уже были у них под колпаком. К утру приедут за вами, заберут. Но вы-то уж мне поведайте про девушку пропавшую, Златовойскую Марину. Уж вы-то ведь точно знаете, где она. Вы и Степан, да. Отвечайте же!
Он наклонился над телом и внезапно отшатнулся, словно покойница попыталась схватить его за ногу. Из своего полотняного мешочка бережно извлек желтую пластмассовую коробочку из-под детского какао «Nesquik», с дурацким зайцем спереди, тщательно осмотрел ее со всех сторон, затем протер рукавом. Недовольно хмыкнул. Поднес к лицу так, как обычно подносят портативную рацию, и снова, как на улице, произнес:
– На связи!
Затем застыл, словно слушал ответ.
– Так точно, горит. Вторую зажег, – сообщил он коробочке. Потом, после новой паузы: – Понял.
Несмотря на боль, Звягин в полном объеме осознавал весь ужас ситуации. Однажды он видел мужика, который разговаривал с трехлитровой банкой пива. Но у того была натуральная «белочка», к тому же банка ему не отвечала. Из «Несквика» Алексею явно кто-то отвечал. Даже не просто отвечал, а приказывал.
Не опуская «Несквика», безумец вышел в сенки и через минуту появился снова с большим садовым секатором в руках.
– А это законно? – спросил он, остановившись на мгновение. И тут же, словно заглаживая неловкость от глупого вопроса, выкрикнул: – Так точно, понял, товарищ полковник!
Он присел возле трупа своей матери, осторожно снял с ее ног тапочки. За спиной Стрепетова Диме не было видно, что он там делает.
– Вы думаете, никто не знает, в чем ваша колдовская сила? – продолжал Стрепетов. – А я вам сообщу: просчитались вы. Сейчас я вам колдовскую силу-то оттяпаю…
Послышался противный хруст, и Алексей брезгливо отшвырнул что-то от себя. Это что-то подкатилось почти к самой лавке. Не веря своим глазам, Дима сообразил, что смотрит на отрезанный большой палец ноги с накрашенным ногтем.
– Ну что? – довольным голосом спросил Стрепетов. – Утекает силушка-то в дырочку, а? Вот так-то! А то ишь, развели тут мракобесие…
Снова секатор и снова хруст. Звягину стало совсем худо.
– А может, в печку? – спросил вдруг Стрепетов у своего невидимого собеседника.
И, видимо получив положительный ответ, поднялся и обернулся.
Их взгляды встретились.
– Полковник, полковник, одно из них ожило! Смотрит на меня, – в голосе Стрепетова послышались испуганные нотки. – Оно смотрит, смотрит… И трансформируется… Горит, да, горит, – он бросил мимолетный взгляд на свечу на полу. – Нет, соли нет больше. Всю высыпал.
Алексей замер, чуть склонив голову набок и задумчиво теребя в ладони второй отрезанный палец матери. Замер так, словно слушал чью-то длинную речь. Потом многозначительно кивнул и сказал:
– Понял, товарищ полковник. Сделаю. Есть оставаться на связи.
Палец скользнул в карман кителя. Боком, не сводя глаз с Димы, Алексей прошел мимо и снова вышел в сенки.
Вернулся он с канистрой бензина. Открыл крышку и стал понемногу выливать горючее дорожкой от газового баллона к дверям.
«А ведь он и впрямь хочет меня живьем сжечь!» – понял вдруг Звягин.
– Лешка, – окликнул он Стрепетова. – Ну что ж ты делаешь, а? Разве так можно? Ведь мы же дружили… Ведь ты же приходил ко мне мультики смотреть. Ты что, забыл? «Ну, погоди!» смотрели у меня, потом «Алешу Поповича», детворы столько было…
– Алешу Поповича, – нерешительно повторил Лешка, и по лицу его скользнула тень улыбки. Но тут же она сменилась гримасой отвращения. – Нет! Не заговаривай со мной! Ты мне ничего не сделаешь! Свеча горит! Нет тебя, нет! Тьфу!
Он снова принялся плескать вокруг себя бензин, но уже не дорожкой, а как попало. Капли горючего падали в опасной близости возле свечи.
– Стой, Лешка, стой! – взмолился Дима. – Ты вспомни, как мы вместе на покос ходили. Сколько мужиков было, а ты стог научился сверху приминать. Ты помнишь, как тебе нравилось?
Стрепетов замер на месте.
– Высоко, – совсем другим голосом проговорил он. – Все вокруг видно!
– Вот молодец, вот… ты вспоминай, вспоминай… Тебе ведь матушка же говорила, что ты умница. Худого только не делай, и все будет хорошо – так ведь говорила тебе, а?
– Нет, – сказал Стрепетов и отступил на шаг.
– Да, Леша, да. Так она говорила, ты вспомни, вспомни. Нельзя худого делать.
– Я не делаю!
– А бензин зачем, Леша? Нельзя бензин, пожар будет, а это худо, очень худо.
– Здесь нечисть! – выкрикнул Стрепетов, махнув в сторону Димы канистрой. – Здесь спецоперация! Мне полковник сказал!
– Какой полковник, Лешка? Нет никакого полковника.
– По рации сказал, – пояснил юродивый, показывая Звягину желтую коробочку с зайцем. – Полковник Свиридов, из ФСБ России…
– Да что ты, разве ж это рация? Это ж упаковка просто, из-под какао.
Стрепетов уставился на «Несквик» так, словно увидел его первый раз в жизни. Стал лихорадочно тереть коробочку рукавом. Затем в ужасе посмотрел на Диму. Затем снова на «Несквик».
– Полковник, полковник, прием! – закричал он. – Что-то происходит! Начались эти… аберрации… Она теряет форму, меняется, желтеет… Я боюсь… Что? Что? Я вас не слышу… Зачем? Зачем?
– Нет никакого полковника, – снова сказал Дима. – Это просто игра. Нехорошая игра, Леша. Не надо в нее играть.
– Нет! – взвизгнул Алесей и снова отступил на шаг, задев при этом свечу. Она упала и тут же потухла. Он метнулся было в сторону, остановился, втянул голову в плечи, затравленно озираясь по сторонам.
– Полковник, свеча потухла… Сдвиг, сдвиг, все сползает, – пожаловался он в «Несквик». Затем, точно не веря своим глазам, осторожно открыл коробочку и понюхал. Выронил ее из рук, сел на пол и тихо и горько заплакал.

8

Спустя пару месяцев участковый Хорошенко, как и обещал, приехал в гости к Звягиным. Посидели втроем за столом, выпили, помянули Коляна и Стрепетовых. Отдельно выпили за Лешку, за мир и спокойствие в его душе.
– Его, считай, сразу в психушку поместили, теперь уж, поди, на всю жизнь. Экспертиза сразу шизофрению подтвердила, – сказал старлей.
– Ясен пень – на всю жизнь, – сказал Дима. – У него же больше нет родственников.
– На самом деле есть. Старшая сестра. Она к тому времени, как у него крыша съехала, уже замужем была. Потому в Ростове и осталась. Так вот, она рассказала, что Марина Златовойская – это и есть та девушка, из-за которой у него сдвиг по фазе и произошел. И, слышь, там не просто несчастная любовь была. Она была старше его на два года, уже прожженная вертихвостка, а он – пацан пятнадцатилетний, доверчивый. Он для нее как игрушка был, забава временная. С братом своим он ее в постели застал однажды, вот что. Там, прямо на месте, и сдвинулся. Брат потом всю жизнь себя за это винил, ни с одной женщиной больше не сошелся. А Маргарита Васильевна в курсе была, Степана покрывала, а Лешке гадости про невесту говорила, все хотела, чтобы он отлип от нее, только он не верил. И, по ходу, он сам и сообщил в милицию о ее пропаже. Просто позвонил по 02. И еще – когда он пришел домой в моей форме, мать попыталась дать ему лекарство. В чае растворила, но он догадался как-то.
– Да-а, – проговорил Дима. – Вот ведь… Жалко его. Всех жалко. Никогда в жизни не слышал, чтобы человек так горько плакал. Поди ж ты, чуть не убил меня, а мне все равно его жалко.
– Ну давайте, что ли, еще по одной, да поеду я, – сказал Хорошенко.
Они выпили, помолчали. За окном, в сказочной тишине, медленно кружились большие белые снежинки.
– Красиво тут у вас, – вздохнул участковый.
– А я крестился недавно, – сказал неожиданно Дима.
– Зачем?
Дима пожал плечами:
– Ну как сказать – зачем… Шизофрения, это конечно… Но ведь был еще кто-то. Тот, кто говорил с ним через банку какао. Кто руку его со стволом на нас направлял. Был.
– Да ладно, – махнул рукой старлей. – Не гони волну. Мало ли что может психу в башку взбрести.
Звягин покачал головой:
– Нет, в случайности я не верю. Там логика была. Какая-то странная и очень злая логика.
– Ну а крещение тут при чем?
– Ну как же… Ведь должно же быть, не знаю, равновесие какое-то. Если есть такое… такая сила, то должна быть и другая. Которая ей противостоит.
– Бог, что ли?
– Как хочешь называй.
– Жаль только, что он прямых советов через какую-нибудь пепси-колу не дает, – засмеялся Хорошенко.
– Мы и без пепси-колы с ним всегда на связи, – сказал в ответ Дима.

Автор: Игорь Кром

@темы: безумие, рассказы, не своё

---

Тебя ждут дома

[Шо]

Сестра — это лучший друг, от которого невозможно избавиться.
Линда Саншайн

9 декабря 2015 года, 21.18, Лондон, Великобритания

Настя не могла припомнить, когда в последний раз она неслась домой с такой прекрасной новостью. Ну, словно влюбленная школьница, которую наконец пригласил на свидание парень из параллельного класса, хотя те сладостно — наивные времена из юности девушки, когда на дискотеке во время медленного танца под робкий шепот «Ты мне очень нравишься» ее сердечко выстукивало отчаянную дробь, остались в далеком прошлом.

Она ласково провела по заметно округлившемуся животу ладонью.

— Моя милая малышка, — прошептала она.

Женщина припарковала кремовый «Форд Мондео» возле гаража и, заметив свет в окне, улыбнулась — значит, Виктор дома. Она снова погладила живот.

— Ты будешь самой счастливой на свете.

Несмотря на то что ни она, ни супруг открыто не признавались в своих тайных мыслях, каждый из них мечтал о девочке. И сегодняшнее УЗИ это подтвердило.

Настя нажала на клаксон и вышла из машины. С наслаждением вдохнула грудью свежий морозный воздух.

«Я назову тебя Катей», — внезапно подумала она, глядя на кружащийся хоровод снежинок. Попадая в ярко-желтый свет уличного фонаря, они вспыхивали и серебристо искрились, словно крошечные хрусталики, которые горсть за горстью невидимый волшебник неспешно бросал в небо.

— Да, ты будешь Катей, — вслух произнесла Настя. На мгновение перед ее распахнутыми глазами материализовалось лицо сестры, и она едва слышно вздохнула, непроизвольно отступив назад. Секунда — и видение преобразилось в нечеткое серое пятно, тут же растворившись в ледяном воздухе.

Она увидела в окне мужа, который улыбался и махал ей рукой. Улыбнувшись в ответ, вошла в дом.

— Судя по всему, у тебя хорошие новости, — заметил Виктор, помогая жене снять шубку.

С осторожностью, граничащей с благоговением, он дотронулся пальцами до живота Насти. Их взгляды встретились, и Виктор неожиданно смутился.

— Девочка? — с надеждой спросил он и после того, как Настя кивнула, заключил ее в объятия.

— Я так и знал… Моя дорогая… Люблю тебя, — жарко шептал он, вдыхая запах волос супруги. — Люблю вас обеих… Мои любимые женщины… Мы…

Он запнулся, когда неожиданно пискнул мобильник жены.

— Ты хотел сказать, что мы будем счастливы? — засмеялась Настя.

— Это эсэмэс? Кто это? — насупился муж.

— Я не знаю. Во время УЗИ я выключала телефон, это пропущенный вызов, — пояснила она.

Телефон снова затренькал, извещая о пропущенном звонке. Потом еще раз.

— О Господи, — пробормотала Настя, щелкая клавишами.

— Кто это? — поинтересовался Виктор, в его интонации сквозили нотки ревности.

— Отец, — коротко бросила она, и ее лицо приняло каменное выражение. Виктор понятливо кивнул.

— Я разогрею ужин, — сказал он, видя, что супруга намеревается сделать ответный звонок. Виктор не желал быть свидетелем этого разговора, поскольку хорошо знал, что отношения Насти с Антоном Сергеевичем Журавлевым, ее родителем, оставляли желать лучшего. Если быть честным до конца, то их попросту не было, этих отношений. Настя звонила отцу раз в год — поздравить его с днем рождения, вот, собственно, и все. Она мало говорила о нем, и все, что Виктор знал о своем тесте, укладывалось в одно предложение: безработный спивающийся неврастеник, по вине которого Настя в детстве потеряла сестру.

Интересно, что нужно этому старику на этот раз?

Настя с колотящимся сердцем вслушивалась в тянущиеся монотонные гудки, каждый следующий казался ей длиннее предыдущего, словно растягивающиеся нити жевательной резинки.

И в тот момент, когда она уже была готова сбросить вызов, в трубке сквозь помехи донесся знакомый до боли хриплый голос:

— Дочка?

— Привет, папа.

— Привет, — обрадовались на том конце провода. — А я тебе звонил, Настеныш, — торопливо добавил Антон Сергеевич.

— Я знаю, — спокойно ответила женщина. — Что-то случилось?

— Случилось? Да нет… а в общем… — сбивчиво заговорил отец. — Мы ведь столько лет не виделись… Ты к нам, случаем, не собираешься?

— Нет.

Отец умолк, и несколько секунд было слышно лишь его тяжелое шумное дыхание.

— Новый год скоро, — неуверенно произнес он после неловкой паузы.

— Я помню, — усмехнулась Настя. — Ты меня в гости зовешь?

— Ну…

Антон Сергеевич закашлялся, и дочь терпеливо ждала, когда отец снова сможет говорить.

— Ты так и не бросил курить? — осведомилась она после того, как кашель утих.

— У меня рак, — выдавил мужчина. — Рак печени. Сегодня был у врачей… Анализы показали вторую стадию.

Настя переменилась в лице.

— Почему ты не звонил раньше?

— Что бы это изменило? — вяло отозвался Антон Сергеевич. — Ты забрала бы меня к себе? Кому нужен старый дырявый мешок с дерьмом?

— Прекрати, — оборвала его Настя. — Не пытайся вызвать у меня чувство жалости.

— Ты изменилась, — запыхтел отец, и даже сквозь помехи за тысячи километров она почувствовала горечь в его голосе. — Когда уехала от нас… А я… я ничем не заслужил такое отношение. Я искупил свою вину перед вами! И я не виноват в том, что случилось с Катей! И с твоей матерью! Она сама выбросилась из окна! Я любил ее! Любил вас всех!

— Замолчи! — крикнула Настя. Из кухни выглянул удивленный Виктор, и она жестом показала супругу, что все в порядке. — Хватит стонать и винить всех вокруг в своих неудачах, — процедила она, и отец быстро скис.

— Настеныш, — шмыгнув носом, проговорил Антон Сергеевич. — Не держи на меня зла, дочка… Ты — самое дорогое, что у меня осталось на свете. Я всегда старался быть хорошим отцом.

Взгляд Насти уперся в настенный календарь. Она размышляла, готова ли она бросить все дела здесь накануне Нового года и сорваться в Россию.

— …дом расселяют. Остались только я и Володька. Тот, что надо мной, помнишь? — продолжал хныкать отец. — Меня хотят класть в больницу, а я боюсь, дочка. Ты ведь знаешь, я ненавижу этих уродов в халатах! Зарежут на операционном столе и бровью не поведут! Приезжай, умоляю тебя! А кроме того…

— Что? — ровным голосом спросила Настя.

— У меня для тебя сюрприз, — прочистив горло, сообщил Антон Сергеевич. — Да-да, сюрприз… Обещаю, тебе понравится.

— Спасибо. Но мне ничего не нужно от тебя, — вздохнула она. Ее рука неосознанно потянулась к животу, пальцы размеренно поглаживали упругую поверхность. — Я приеду, — наконец сказала она. — Не обещаю, что это будет скоро, мне нужно оформить визу. Я позвоню.

— Вот и хорошо, — оживился отец. — Отметим праздник! Это просто замечательно, Настеныш! Ты не представляешь, как…

Он что-то еще воодушевленно бубнил, но она уже сбросила разговор и вышла на кухню. Из духовки струились дразнящие запахи запеченной курицы.

— Я все слышал, — сказал Виктор, вытирая полотенцем руки. — Хочешь, я поеду вместе с тобой?

— Нет, — после недолгого раздумья произнесла Настя. — У тебя ответственный процесс впереди.

— Это не главное.

— Главное. Ты молодой адвокат, тебе нужна безупречная репутация, и она непросто зарабатывается, Витя.

Они обнялись.

— Я ждал что-то подобное, — признался Виктор, нежно прижимая к себе супругу. — Каким-то шестым чувством.

— Все будет хорошо. Я должна его навестить, — отозвалась Анастасия. — Каким бы он ни был, он — мой отец. Кроме того, он серьезно болен.

— Ты все правильно делаешь, я даже не обсуждаю твое решение. Возьми нашу резервную кредитку. Там достаточно средств, чтобы помочь твоему отцу, — сказал Виктор и ободряюще улыбнулся.

— Хорошо. Идем ужинать. Мы с Катюшей ужасно голодны, — сказала Настя, целуя мужа.

— Катюша? — переспросил он.

— Наша кроха.

— Мне нравится это имя, — тепло сказал Виктор.

Он прекрасно знал, что имя для дочери выбрано не случайно. Так звали сестру Насти, которую убили, когда ей едва исполнилось восемь лет.


30 декабря 2015 года, 14.30, Москва, Россия

— Такси, такси, — бормотали водители-«бомбилы» в зале прилета «Шереметьево», пока Настя стремительно шагала к выходу из аэропорта. — Куда едем, девушка?

— Благодарю, не нужно, — отрывисто отвечала она, даже не глядя на шоферов, кучкующихся в ожидании клиентов.

Небо заволокло вязко-серой пеленой, под ногами хлюпала жидкая каша из мокрого снега и слякоти. Бросив взгляд на остановку, Настя направилась к ближайшему автобусу.

Она отказалась от услуг таксистов не из-за ломовых расценок, а просто потому, что так захотела. Вот просто так. Когда еще она окажется здесь?

(«У меня рак… рак печени»)

Испитый простуженный голос отца словно сковырнул болячку на едва затянувшейся ранке, и она поежилась. Да, если у него действительно началась эта страшная болезнь, и он не будет предпринимать никаких мер по излечению, то следующий визит Насти будет посвящен отцовским похоронам.

«Тьфу».

Пожалуй, лучше не думать сейчас об этом.

Через полтора часа Настя была на Востряковском кладбище. Купила две охапки гвоздик, после чего быстро отыскала невзрачную могилку.

— Здравствуй, мамуля. Катенька, привет, сестренка, — вполголоса произнесла она, перекрестившись. Она огляделась вокруг, покачав головой. Ограда с облупившейся краской, давно выцветшие венки, принесенные ветром обрывки грязного полиэтилена и загаженный птичьим пометом памятник — все это заставило ее сердце сжаться. Судя по всему, последний раз тут были очень давно.

«А что ты ожидала? — ехидно полюбопытствовал внутренний голос. — Твоему папаше не до уборки могил…»

Настя сняла пальто, повесив его на крючок ограды, и принялась наводить порядок. С помощью пластмассового совка она сгребла мусор в сторону, сполоснула памятник водой и положила на плиту цветы. Ее взгляд остановился на фотографии Кати, и ее губы задрожали.

«Ярко солнце светит… щебечет воробей… добрым жить на свете веселей», — мысленно проговорила она слова из песни кота Леопольда. Они с Катей обожали этот мультфильм и в те далекие годы пересмотрели все серии, причем по нескольку раз. Удивительно, но Настя до сих пор помнила эту песню… Иногда они, хихикая, отождествляли себя с наглыми мышами из этого мультика. Катя, более старшая, считала, что она — белый худенький мышонок, а Настя — серенький, толстый. Настя постоянно дулась, поскольку тогда была пухленькой, как пупс, но Катя успокаивала ее, приговаривая: «В следующий раз белым мышонком будешь ты!»

Она каждый раз что-то придумывала, и Насте никогда не было скучно с сестрой, хоть она и была ее старше на два года. Они могли долго и со скандалом делить игрушки и сладости, но на улице всегда стояли друг за друга горой, не давая никому в обиду. И когда все это произошло, понадобилось немало времени, чтобы до ее детского понимания окончательно дошла страшная мысль: Кати больше нет. Ее нет и больше никогда не будет рядом с ними.

Женщина коснулась рукой памятника. Это была семейная могила по линии их матери. Рядом покоились дедушка с бабушкой — они умерли в 1976 году во время автокатастрофы. В 1994 году убили Катю. Ее кремировали и в могилу захоронили урну с ее прахом. Будучи маленькой, долгое время Настя не могла понять, зачем Катю сожгли в печке, словно какую-то ненужную газету или палку. Кажется, даже мама была против этого, но настоял отец. Похороны уже давно прошли, но разговоры о Кате не утихали, и Настя даже как-то подслушала поздно вечером разговор родителей на кухне.

«Гроб, говоришь? Какой гроб, дура?! — странным, икающим голосом говорил отец, и Настя поняла, что папа пьян. — Кто хоронит в гробу руку?!»

Мама разрыдалась. После этого случая она постоянно плакала, а отец все время пил. Вот и допился, что называется. Рак печени.

Настя задумчиво гладила ровную поверхность надгробия. Камень был ледяным, и кончики ее пальцев постепенно немели. Она торопливо надела перчатки, только сейчас обратив внимание, как стремительно сгущались сумерки. Пора ехать к отцу.

Она быстро зашагала к церкви. Поставив у иконок несколько свечей, она, помолившись, вышла наружу. После того как Настя побывала в храме, ее внезапно охватило жуткое чувство иррациональности происходящего. Будто бы все это сон.

«Зачем я здесь?! — в смятении думала она. — Я, наверное, спятила, раз поперлась сюда!»

«Твой отец болен», — попробовал возразить внутренний голос.

Да, вроде того. Отец сказал, что он болен. Применительно к отцу болеть и говорить о своей болезни — разные вещи, зачастую его слова сильно расходились с реальностью. Как это ни прискорбно.

«Из-за него убили Катю. Он развелся с мамой и не интересовался моей жизнью несколько лет. Вплоть до самоубийства мамы. Только после этого он, просравший работу и друзей, с прокисшими от выпивки мозгами и циррозной печенью неожиданно вспомнил о существовании второй дочери, которой в те дни так не хватало отцовского внимания и хоть немножечко любви…»

Может, плюнуть на все и поехать в гостиницу? Обратный вылет в Лондон завтра в пять вечера, и она со спокойной душой может провести сегодняшний день в гостинице. Ну нет у нее желания видеться с отцом!

«Уеду. А если ему нужны деньги на лечение, я переведу на счет клиники», — пронеслась у Насти мысль.

— Помоги бабушке, дочка, — раздался откуда-то дребезжащий голос, и она обернулась. Перед ней, облаченная в засаленный пуховик, топталась сгорбленная старушка. Ее изрыхленное морщинами лицо напоминало географическую карту жизни, в которой невзгод и лишений было куда больше, чем светлых дней. Рука, сжимающая пластиковый стаканчик с монетами, мелко тряслась. Узловатые пальцы с кривыми ногтями были темно-красными, почти багровыми.

«Интересно, это от холода или от старости? — почему-то подумала Настя, глядя на дергающуюся руку попрошайки, и полезла в карман. — А может, это уловка? Чтобы вызвать сочувствие?»

Однако, глянув в гноящиеся глаза нищенки, Настя устыдилась собственных мыслей. Она положила в дергающийся стаканчик сложенную вдвое сторублевку.

— Дай тебе бог здоровья, дочка, — перекрестилась старуха. — Храни тебя Господь…

— И вам добра, — рассеянно отозвалась Настя. Она сделала шаг в сторону, как вдруг услышала:

— Дочка?

Настя замерла — ей показалось, что в голосе нищенки зазвучали знакомые нотки. Словно ее позвала…

— Дочка, тебе плохо? — с тревогой спросила старушка, пытливо глядя на нее, и Настя не знала, смеяться ей или плакать. Это полный аут. Ей, красивой, здоровой, стильно одетой молодой женщине, сочувствует дрожащая от холода старая бродяжка в грязной куртке, которая сама вот-вот отправится к Господу.

Поистине, русская душа полна загадок.

Она мешкала с ответом, а старуха продолжила:

— Ты не бойся. Иди домой. Тебя ждут там, детка.

Настя зачарованно слушала этот тонкий, надтреснутый голос, задавая себе вопрос, каким образом нищенке удалось прочитать ее мысли.

— Не думай о плохом. Иди домой, — прошептала старушка. Она быстро перекрестила замершую женщину. — И береги свое дитятко. Она у тебя будет красавицей. Я правду говорю.

Настя чуть было не открыла рот. Ее живот, конечно, слегка выпирал, но зимой, под верхней одеждой это было незаметно.

Поймав ее изумленный взгляд, пожилая женщина улыбнулась, обнажая пеньки съеденных зубов:

— Я знаю.

— Спасибо, — пробормотала Анастасия, уходя прочь.

Старуха еще долго провожала ее взглядом, втянув свою птичью голову в заношенный пуховик.

∗∗∗

Она поставила у облезлой двери пакеты с продуктами, переводя дыхание. Оглянулась, пытаясь убедить себя, что она не ошиблась, что эта убогая, провонявшая мочой и затхлостью пятиэтажка и есть тот самый дом, где они с Катей так любили бывать. Почтовые ящики искорежены, распахнутые дверцы словно намекали, что почтальоны и рекламные агенты уже давно забыли сюда дорогу, все стены исписаны и разрисованы от пола до потолка, начиная с замысловатых граффити и заканчивая вгоняющей в краску непотребщиной. Из щитков торчали обрывки проводов, кое-как замотанных изолентой, ступеньки усеивали осколки стекла и обертки от фастфуда.

Указательный палец Насти потянулся к кнопке звонка. Когда-то она была бежевой, со временем приобретя мутно-серый оттенок из-за налипшей грязи. Неожиданно Настя вспомнила, как они с Катей наперегонки спешили сюда, в гости к бабушке — папиной маме. Как Катя, пыхтя и охая, поднимала ее, чтобы Настя дотянулась дрожащими пальчиками до кнопки (в то время еще чистой) и сама, как взрослая, нажала на звонок…

«Еще не поздно, — вдруг подумалось Насте. — Я могу оставить продукты и просто уйти. И отец не остановит меня».

Она вздрогнула, словно со стороны услышав пронзительную трель звонка. Странно, что на общем фоне умирающего дома в квартире у отца вообще что-то работало…

Дверь долго не открывали. Может, отец ушел к какому-нибудь собутыльнику? Например, к Владимиру с пятого этажа. После смерти Кати этот неприятный лысый мужичонка чуть ли не прописался здесь.

— Иду, — вскоре услышала она кашляющий голос отца.

Настя подняла сумки, пытаясь унять дрожь. Дверь распахнулась.

— Дочка, — произнес Антон Сергеевич, раздвигая в стороны руки. В какой-то момент перед глазами Насти призрачным облаком пронесся совершенно безумный по своему гротеску образ — это не отец, а людоед, который заманивает ее в свое логово, чтобы приготовить из нее ужин. Она вымученно улыбнулась.

— Привет, — сказала она, входя в квартиру.

Антон Сергеевич обнял ее, но получилось это как-то неуверенно, робко, словно отец стеснялся. От него пахло несвежим телом и перегаром. Но кроме этих, свойственных опустившимся на дно людям запахов витал еще один, который невозможно было спутать с чем-то другим. Запах болезни. Тяжелой болезни.

— Я очень рад… — неловко проговорил отец. — Очень рад, дочка, что ты все-таки приехала.

— Я тоже, — оборонила Настя, проходя на прокуренную кухню. Застыла, увидев сидящего за столом мужчину. Уперев локти в стол, он мутным взором окинул женщину. Это был Владимир Свирин, тот самый приятель отца с пятого этажа. Он был лысым и тощим, как жердь. Немного приплюснутый череп усеивали коричневатые бляшки. Остатки жидких волос, окаймлявших череп, паутинными прядями свисали на плечи. Пальцы мужчины были крупными, напоминающими барабанные палочки, с толстыми желтыми ногтями. Он был примерно одного возраста с отцом, но выглядел намного старше своих лет. Впрочем, судьбе этого человека не позавидуешь — Катя знала, что всю свою жизнь он ютился под одной крышей с сыном-инвалидом, которого, если она не ошибалась, звали Кирилл. У этого парня были какие-то трудности с позвоночником, и он всегда передвигался на костылях. Правда, ходили слухи, что у этого Кирилла, помимо проблем с передвижением, еще и с головой не все в порядке, но подробностей Настя не знала.

На заляпанном жиром столе стояла почти опустошенная бутылка водки, куски хлеба и пустая миска, на дне которой густела застывающая лужица майонеза.

— Ой… — оживился Свирин, узнав Настю. Его мутный взгляд мгновенно преобразился, став внимательным и осмысленным, будто кто-то невидимый поднял заслонку в его черепе. Липко-сонные глаза-обмылки превратились в тлеющие угольки. — Какие гости… Здравствуй, Настенька!

Он растянул губы в гримасе, означавшей, судя по всему, улыбку, и Настя отвернулась.

— Добрый вечер, — ответила она, ставя пакеты с провизией у холодильника. Она старалась не смотреть в сторону соседа, который буровил ее пытливым взором. Неприязнь к этому субъекту зашкаливала.

— Папа говорил о тебе, — сказал ничего не выражающим голосом Владимир. Похоже, он почувствовал себя нежеланным гостем.

— Папе нельзя пить, — с упреком отозвалась Настя, начиная выгружать продукты в холодильник. Кроме двух яиц и окаменелой горбушки белого хлеба, там ничего не было, и с губ женщины сорвался вздох. — И вы наверняка знаете это. Могли бы не усугублять ситуацию.

— Настеныш, не ругайся, — примирительно сказал Антон Сергеевич, проковыляв на кухню. На нем была новая водолазка. Заметив, что отец переоделся, Настя едва удержалась от усмешки. Лучше бы душ принял и зубы почистил. Впрочем, когда у тебя рак печени, вряд ли чистка зубов решит проблему неприятного запаха.

Кряхтя, отец начал убирать со стола.

— Я поставлю чай? — предложил Свирин. Он поднялся, собираясь взять чайник, но Настя убрала его в сторону:

— Спасибо, Владимир…

— Борисович, — хихикнув, подсказал он.

— Вот именно. Мы уж как-нибудь сами, Владимир Борисович.

— Сами? — переспросил Свирин и придвинулся ближе к женщине. Неожиданно он протянул свою костлявую руку к ее правому плечу, и Настя, изменившись в лице, отстранилась.

Владимир ухмыльнулся, осторожно сняв с ее блузки ворсинку.

— Тсс… Ты что такая нервная?

Настя многозначительно посмотрела на отца, который меланхолично возил по столу из стороны в сторону грязной тряпкой, вероятно, рассчитывая, что после этих манипуляций он станет чище.

— Извините, но мы хотим побыть одни, — сказала Настя. На ее лице проступила бледность, но голос звучал решительно.

Глаза-угольки сверкнули, и рот Владимира разъехался еще шире:

— Конечно. Извините.

— Володь… — начал отец, но Свирин похлопал его по плечу:

— Все в порядке. Я зайду позже.

«Не надо сюда заходить! — хотела закричать Настя. — Ни позже, ни раньше, вообще никогда!!»

— Всего хорошего, — бросила она.

Отец хмуро взглянул на нее:

— Успокойся. Лучше проводи дядю Володю.

С каменным выражением лица женщина вышла в тесный коридор. У самых дверей Свирин внезапно резко повернулся:

— Не ругай отца. Он не виноват, что все так вышло.

— До свидания, — процедила Настя.

Глаза-угольки вновь сменили слякотные обмылки.

— Я знал твою сестренку, — медленно произнес он. — Вы были очаровашки. Жаль. Очень жаль, что так получилось.

— Уходите! — не выдержала Настя, распахивая перед ним замызганную дверь. У нее перехватило дыхание, когда она увидела у порога сутулого, неряшливо одетого мужчину на костылях. На нем была мятая рубашка и бежевые шорты, на ширинке которых проступали подозрительно грязно-желтые пятна.

— Папа, — прогундосил тот безо всякого выражения.

— Ты чего, Кирюша? — удивился Владимир, выйдя за дверь. — Чего тут околачиваешься?

Кирилл хлюпнул нижней губой и тупо уставился на Настю. На его одутловатом, бледном, как рыбье брюхо, лице вспыхнуло изумление, будто он впервые за всю жизнь увидел женщину.

— Я… я слуфал, — проквакал он, роняя на засаленную рубашку липкие слюни. — Слуфал я. Хотел тебя позвать. Домой.

— Подслушивать нехорошо, — покачал головой Свирин. Он подмигнул оторопевшей Насте и закрыл дверь. — Идем, сынок.

— Вашу мать, — выдохнула она сквозь сжатые зубы.

Женщина вернулась на кухню.

— Ты голодная? — заискивающе спросил отец. Он стоял у окна, нерешительно теребя шнурок давно не стиранных тренировочных штанов.

Настя не выдержала.

— А если и да? — ядовито усмехнулась она. — Ты бы меня яичницей угостил?

Лицо Антона Сергеевича покрылось пятнами.

— Зачем ты так?

Она плюхнулась на стул и глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки.

— Папа, я просто не могу понять некоторых вещей. Ты знал, что я сегодня прилетаю. Ладно, молчу о том, что ты меня не встретил — у тебя проблемы со здоровьем. Но ты мог хотя бы немного прибрать в квартире? Не звать в гости этого Свирина?! — Настя устало посмотрела в темное окно. — В конце концов, ты мог бы воздержаться от выпивки, — добавила она угрюмо.

Отец с виноватым видом присел за стол.

— Зачем ты пьешь? — не унималась Настя. — Если у тебя рак печени, то алкоголь тебе противопоказан!

Антон Сергеевич сцепил перед собой пальцы в «замок».

— Не начинай, дочка, — выдавил он. — Ты мне напоминаешь твою мать. Она тоже…

— Моя мать мертва, — сухо перебила его Настя. — Не нужно приплетать сюда тех, кто не может тебе ответить.

Отец закашлялся.

— Хорошо, — покорно кивнул он, когда приступ утих.

— Для чего ты водишь к себе этого Свирина?

Антон Сергеевич исподлобья взглянул на дочь:

— Чем тебе мой сосед не угодил?

— Он отвратителен. У него лицо, как у психа. Да и сынок его не лучше. Ты в курсе, что этот инвалид стоял за дверью и подслушивал?

Уголки губ отца горестно опустились вниз.

— Он больной, несчастный парень. Не его вина, что он родился слабоумным.

— Конечно, не его вина. Это вина его родителей, отца, в частности. Который, вместо того чтобы заниматься сыном, держит его в четырех стенах, а сам в гости ходит пьянствовать.

Антон Сергеевич открыл рот, чтобы как-то защитить приятеля, но передумал. Анастасия была взвинчена до предела, так что любое возражение лишь еще больше распалит пламя.

— Почему ты не лечишься? — немного успокоившись, спросила она. — Что говорят врачи?

— Это долго рассказывать, — махнул рукой отец. — Как-нибудь потом. Завтра.

— У меня завтра самолет, — напомнила Настя. Опухшие глаза Антона Сергеевича, в которых до недавних пор еще теплился огонек, окончательно потухли.

— Я думал, мы побудем вместе, — прошелестел он. — Хоть недельку.

Он поднял робкий взгляд на дочь и осекся. Ее выражение лица было красноречивей любых слов, словно подсвечиваемый огнями билборд.

«Прости, но я не хочу оставаться в твоем клоповнике», — говорили ее глаза. Очевидно, Настя поняла, о чем подумал отец, и смягчилась.

— Не обижайся. У нас будет время поговорить. И еще… Если тебе нужны деньги на лечение, я дам, — сказала она. — Только без обид, папа. Я переведу их на счет лечебного заведения. Ты просто потерял способность рационально распоряжаться финансами. На руки ты ничего не получишь.

— Обойдусь, — внезапно резко ответил Антон Сергеевич. — Жил я без твоих денег, проживу и дальше.

К его удивлению, Настя не обиделась. Она лишь с какой-то усталой задумчивостью разглядывала каждый уголок его обшарпанной кухни, где тряпка с веником были редкими гостями, не говоря уж о пылесосе. Впрочем, у Насти были большие сомнения, что в этой квартире вообще имелся пылесос. Когда женщина заметила таракана у мусорного ведра, ее губы брезгливо скривились.

— Ты что-то говорил о сюрпризе, — сказала она, повернувшись к отцу.

— Говорил, — пробурчал Антон Сергеевич. С трудом поднявшись из-за стола, он засеменил в комнату и вернулся буквально спустя минуту, неся в руках тоненькую папку из затертого полиэтилена.

— Вот.

Настя с интересом открыла папку.

Антон Сергеевич выжидательно смотрел на дочь, уперев в стол худые кулаки. Он тяжело дышал, почти хрипел, и женщина отчетливо слышала, как в груди отца что-то похрустывает, будто кто-то живой пытается изо всех сил выбраться наружу.

— Завещание? Это мне? — изумилась она, когда наконец до нее дошел смысл документа.

Отец кивнул.

Настя была растеряна. Чувства благодарности и раздражения вспыхнули в ней одновременно, слившись воедино. Благодарность — за то, что отец не забыл ее. Как бы то ни было, что бы ни произошло между ними когда-то — она его дочь, а он — ее отец. Однако это чувство щедро разбавила ложка дегтя. Почему-то в этот момент Настя почувствовала себя собакой, которой швырнули обглоданную кость.

Отец стоял, высоко задрав подбородок, словно надувшийся от гордости индюк, явно ожидая от нее слова благодарности за это завещание. Уж такой он был. Ему нравилось делать подарки, потому что подсознательно он ощущал себя покровителем по отношению к тем, кого одаривал. И относился к этим людям после этого соответственно свысока. Настя не желала этого. Она ненавидела зависимость в любой форме ее проявления, даже когда дело касалось их отношений с отцом.

Судя по всему, Антон Сергеевич о чем-то догадался и поспешил сказать:

— Ты не подумай, дочка… у нас расселение, я уже согласился на переезд. Так что ты получишь новую квартиру, в хорошем доме, а не эту конуру с тараканами!

Настя встала из-за стола. Подошла к отцу и, стараясь игнорировать обволакивающий его тяжелый запах, обняла.

— Спасибо тебе. Только не рано ли ты собрался меня в наследницы записывать?

— В жизни все бывает, — философски заметил отец. Он отвернулся, но Настя успела заметить влагу, блеснувшую в уголках его отекших глаз.

— Я бы хотел съездить с тобой на могилу, — немного смущенно сказал он.

— Я уже была там, — мягко ответила Настя. — Не волнуйся.

Антон Сергеевич вздохнул и сел за стол.

— Я не мог не заметить, что ты тоже изменилась, — осторожно сказал он, уставившись на ее живот. — Ты…

Вопрос уже был готов сорваться с его языка, как Настя его опередила:

— Я беременна. И у нас будет дочка. — Помедлив, она добавила: — Мы назовем ее Катей.

На скулах отца заиграли желваки.

— Это большая радость, да… Поздравляю тебя. Но… это имя…

Журавлев закряхтел, словно дряхлый старик.

— Наверное, это не самая лучшая идея, — выдавил он, и Насте стоило большого труда держать себя в руках.

«А какая идея хорошая?! Надираться в хлам каждый день и жаловаться на судьбу?!» — чуть не выпалила она, но вовремя удержалась.

— Я каждую ночь вижу вас, — хрипло говорил отец. Он принялся грызть ноготь на мизинце, и только сейчас Настя обратила внимание, что все ногти на его пальцах обкусаны до мяса. — …тот день. Как будто было три минуты назад. Как вы приходите ко мне. Как я угостил вас мороженым — я специально купил вам заранее. Катя любила шоколадный рожок, а ты пломбир. Как нас внизу встретила Анна Петровна, наша покойная соседка. А ты…

— Хватит! — крикнула Настя, и отец испуганно моргнул.

Она наклонилась над ним и, вдыхая исходящую от него вонь, повторила:

— Хватит, папа. Поезд давно ушел.

— Ушел, — тупо повторил отец, и по щеке скатилась слеза. Он вытер лицо рукавом. Не глядя на него, Настя, прихватив пальто, вышла на балкон. Ее всю трясло.

Она безмолвно смотрела вниз. Туда, на детскую площадку.

Где более двадцати лет назад они так любили играть с Катей…

Продолжение в комментариях.

@темы: дети, безумие, рассказы, не своё

---

Людмила Петрушевская, "Опять двадцать пять"

[MadHatterBelial]

Стоит женщина, у её ног детские игрушки. Входит девушка с игрушками, сваливает их на пол.

Девушка
Вот вам ещё игрушки. Я сама их выбирала.

Женщина молчит.

Это вашему ребёночку. У вас кто — девочка или мальчик? Я купила и кукол, и машины, посуду, солдатиков. Бывает, что мальчики играют в кукол.

Женщина молчит.

У вас сколько ему лет? Или ей? Я купила и для большого мальчика конструктор с реле времени. И для большой девочки набор для вышивания и швейную машинку. Можно шить тамбурным швом. И велосипед для них обоих.

Женщина молчит.

Вы можете отдохнуть, садитесь, есть стул. Вы устали. Я понимаю. О, давайте я погуляю с вашей собачкой. Какая интересная! У неё что на голове?

Женщина
Это не собачка.

Девушка
Правда? Это кошка? А что у неё на голове? Можно я её поглажу?

Женщина
Это не кошка.

Девушка
Я подумала только. А что это у него на голове? Какая интересная зверюшка. Можно я пойду с ним погуляю? Как оно называется?

Женщина
Это неважно.

Девушка
А у меня есть верёвка. Я его не упущу. Сделаем такую сбрую на груди, я его поведу. Я никогда ещё не гуляла с таким чудом.

Женщина
Не надо.

Девушка
Оно же должно гадить. Его надо вывести, а то придётся убирать с полу.

Женщина
Ничего.

Девушка
Вам придётся самой, я вас только встречаю. Дальше вам всё придётся самой. Еды я вам принесла, купила кастрюли и посуду для малыша. Манная крупа, гречка, консервы.

Женщина
Спасибо.

Девушка
А зачем оно так делает? А что это у него на голове? Как череп. А когда приедет ваш ребёнок?

Женщина
Не знаю.

Девушка
Там для него кроватка на случай, если он маленький, и раскладной диван на случай, если большой. Диван раскладывается в длину до двух метров. Ой, что это оно делает? Господи!

Женщина
Зевает, по-моему.

Девушка
Никто ведь не знал, в каком году вы родили. Пять, три года назад или, самое большее, пятнадцать.

Женщина
Плачет, по-моему.

Девушка
Надо же, как много! Убирать придётся.

Женщина
Платочком вытереть слёзы.

Девушка
Как же оно называется? Это там такие водятся? Оно взрослое?

Женщина
Нет, по-моему.

Девушка
Ну, в таком случае, какое же оно вырастет? Господи, что это у него на голове?

Женщина
Как у всех — череп.

Девушка
У всех череп спрятан под мясом, понимаете? Почему оно улыбается?

Женщина
Спит, а не улыбается.

Девушка
Глаза-то открыты. Зубы улыбаются.

Женщина
Во сне.

Начинает петь колыбельную.

Девушка
Вы понимаете, что происходит? Почему у него такая шея?

Женщина
Мы много перенесли.

Девушка
Не до такой же степени. Я просто не понимаю, целый ряд позвонков.

Женщина
Голову-то надо поворачивать, одним позвонком не обойдёшься.

Девушка
Это-то я понимаю. А где ваш ребёнок?

Женщина
Это он.

Девушка
А как его зовут?

Женщина.
Валя.

Девушка
Какого он рода?

Женщина
Это девочка.

Девушка
Значит, игрушки ей подойдут. Куклы, швейная машина. Может, поиграет в машинки. До какого состояния ребёнка довели! Ей сколько?

Женщина
Шесть.

Девушка
Месяцев?

Женщина
Лет.

Девушка
Значит, будет спать на диванчике. Шесть лет назад… Это от кого?

Женщина
Вы его не знаете.

Девушка
Имя, фамилия, отчество есть? Я же должна записать.

Женщина
Что это, я же вышла на свободу…

Девушка
Да, вы на свободе. Но ведь я должна оформить документы. Все с нетерпением ждали, кто у вас: мальчик, девочка, сколько лет.

Женщина
Валентина Валентиновна Валентинова, шесть лет.

Девушка
Я запишу.

Записывает.

Имя, отчество, фамилия отца?

Женщина
Валентин Валентинович Валентинов.

Девушка
Как же вы умудрились? Вы же сидели в одиночке. Это был охранник?

Женщина
Я же на свободе, вы понимаете?

Девушка
Но тут есть пункт: где работает отец?

Женщина
Он не работает.

Девушка
Он тоже заключённый?

Женщина
Я его не знаю.

Девушка
Случайная связь?

Женщина
Я не знаю.

Девушка
Изнасилование? Вы скажите, я буду знать, как писать в документах ребёнка. Если это изнасилование, то будет не Валентиновна и не Валентинова. Будет Ивановна Иванова.

Женщина
Я уже сказала, как зовут. Мне больше нечего сказать.

Девушка
Имейте в виду, девочка на всю жизнь будет Ивановна Иванова. Ей пятно на всю жизнь.

Женщина
Она Валентиновна Валентинова.

Девушка
Кто такой Валентин Валентинов? Докажите.

Женщина
Так её зовут.

Девушка
Вы придумали. Зачем скрывать, вы же на свободе?

Женщина
А зачем спрашивать?

Девушка
Вы же на свободе. Это документы.

Женщина
Нам не нужны документы.

Девушка
А без документов опять посадят, чтобы оформить документы.

Женщина
Он ведь не ребёнок. Я его привезла как экспонат. У него кличка Жучка.

Девушка
Тогда вам не полагается двухкомнатная квартира. Откуда же взялось, что вы едете с ребёнком? Все с нетерпением ждали.

Женщина
Какой ребёнок, вы что?

Девушка
Куда вы его дели?

Женщина
У меня не было. Откуда? Я шестнадцать лет просидела в одиночке.

Девушка
От вас доносился детский плач.

Женщина
Мало ли.

Девушка
К вам было не разрешено входить все шестнадцать лет. И от вас время от времени доносился детский плач.

Женщина
Это случайность.

Девушка
Вы ведь знаете, что за убийство ребёнка полагается шестнадцать лет одиночки. На своём опыте убедились.

Женщина
Опять двадцать пять!

1970-е гг.

@темы: дети, не своё, мертвецы

---

Людмила Петрушевская, "Гигиена"

[скиннер курильщика]

Однажды в квартире семейства Р. раздался звонок, и маленькая девочка побежала открывать. За дверью стоял молодой человек, который на свету оказался каким-то больным, с тонкой, блестящей розовой кожицей на лице. Он сказал, что пришел предупредить о грозящей опасности. Что вроде бы в городе началась эпидемия вирусного заболевания, от которого смерть наступает за три дня, причем человека вздувает и так далее. Симптомом является появление отдельных волдырей или просто бугров. Есть надежда остаться в живых, если строго соблюдать правила личной гигиены, не выходить из квартиры и если нет мышей, поскольку мыши – главный источник заражения, как всегда.
Молодого человека слушали бабушка с дедушкой, маленькая девочка и ее отец. Мать была в ванной.
– Я переболел этой болезнью, – сказал молодой человек и снял шляпу, под которой был совершенно голый розовый череп, покрытый тончайшей, как пленка на закипающем молоке, кожицей. – Мне удалось спастись, я не боюсь повторного заболевания и хожу по домам, ношу хлеб и запасы, если у кого нет. У вас есть запасы? Давайте деньги, я схожу, и сумку побольше, если есть – на колесиках. В магазинах уже большие очереди, но я не боюсь заразы.
– Спасибо, – сказал дедушка, – нам не надо.
– В случае заболевания всех членов семьи оставьте двери открытыми. Я выбрал себе то, что по силам, четыре шестнадцатиэтажных дома. Тот из вас, кто спасется, может так же, как я, помогать людям, спускать трупы и так далее.
– Что значит спускать трупы? – спросил дедушка.
– Я разработал систему эвакуации трупов путем сбрасывания их в мусоропровод. Понадобятся полиэтиленовые мешки больших размеров, вот не знаю, где их взять. Промышленность выпускает двойную пленку, ее можно приспособить, но где взять деньги, все упирается в деньги. Эту пленку можно резать горячим ножом, автоматически сваривается мешок любой длины. Горячий нож и двойная пленка.
– Нет, спасибо, нам не надо, – сказал дедушка. Молодой человек пошел дальше по квартирам, как попрошайка, просить денег; как только захлопнули за ним дверь, он звонил уже у соседних дверей, и там ему открыли на цепочку, так, что он вынужден был рассказывать свою версию и снимать шляпу на лестнице, в то время как его наблюдали в щель. Слышно было, что ему кратко ответили что-то и захлопнули дверь, но он всё не уходил, не слышно было шагов. Потом дверь опять открылась на цепочку, кто-то еще желал послушать рассказ. Рассказ повторился. В ответ раздался голос соседа:
– Если есть деньги, сбегай, принеси десять поллитровок, деньги отдам.
Послышались шаги, и все утихло.
– Когда он придет, – сказала бабушка, – пусть уж нам принесет хлеба и сгущенки… и яиц. Потом надо капусты и картошки.
– Шарлатан, – сказал дедушка, – хотя не похож на обожженного, это что-то другое.
Наконец встрепенулся отец, взял маленькую девочку за руку и повел ее вон из прихожей – это были не его родители, а жены, и он не особенно поддерживал их во всем, что бы они ни говорили. Они тоже его не спрашивали. По его мнению, что-то действительно начиналось, не могло не начаться, он чувствовал это уже давно и ждал. Его охватила какая-то оторопь. Он взял девочку за руку и повел ее вон из прихожей, чтобы она не торчала там, когда таинственный гость постучит в следующую квартиру: надо было с ним как следует потолковать, как мужик с мужиком, – чем он лечился, какие были обстоятельства.
Бабушка с дедушкой, однако, остались в прихожей, потому что они слышали, что лифта никто не вызвал и, стало быть, тот человек пошел дальше по этажу; видимо, он собирал деньги и сумки сразу, чтобы не бесконечно бегать в магазин. Или ему еще никто не дал ни денег, ни сумок, иначе он уже бы давно уехал вниз на лифте, ибо к шестому этажу должно было набраться поручений. Или же он действительно был шарлатан и собирал деньги просто так, для себя, как уже однажды в своей жизни бабушка напоролась на женщину, которая вот тан, сквозь щелочку, сказала ей, что она из второго подъезда, а там умерла женщина шестидесяти девяти лет, баба Нюра, и она по списку собирает ей на похороны, кто сколько даст, и предъявила бабушке список, где стояли росписи и суммы – тридцать копеек, рубль, два рубля. Бабушка вынесла рубль, хотя тети Нюры так и не вспомнила, и немудрено, потому что пять минут спустя позвонила в дверь хорошая соседка и сказала, что это ходит неизвестная никому аферистка, а с ней двое мужиков, они ждали ее на втором этаже, и они только что с деньгами скрылись из подъезда, список бросили.
Бабушка с дедушкой стояли в прихожей и ждали, потом пришел отец девочки Николай и тоже стал прислушиваться, наконец вышла из ванной Елена, его жена, и громко стала спрашивать, что такое, но ее остановили.
Но звонков больше не раздавалось на лестнице. То есть ездил лифт туда-сюда, даже выходили из него на их этаже, но потом гремели ключами и хлопали дверьми. Но все это был не тот человек в шляпе. Он бы позвонил, а не открывал бы дверь своим ключом.
Николай включил телевизор, поужинали, причем Николай очень много ел, в том числе и хлеб, и дедушка не удержался и сделал ему замечание, что ужин отдай врагу, а Елена заступилась за мужа, а девочка сказала: «Что вы орете», и жизнь потекла своим чередом.
Ночью внизу, судя по звуку, разбили очень большое стекло.
– Витрина булочной, – сказал дедушка, выйдя на балкон. – Бегите, Коля, запасайтесь.
Стали собирать Николая, пока собирали, подъехала милицейская машина, кого-то взяли, поставили милиционера, отъехали. Николай пошел с рюкзаком и ножом, их там внизу оказалась целая группа людей, милиционера окружили, подмяли, через витрину стали впрыгивать и выпрыгивать люди, кто-то подрался с женщиной, отобрал у нее чемодан с хлебом, ей зажали рот и утащили в булочную. Народу внизу прибывало. Наконец пришел Николай с очень богатым рюкзаком – тридцать килограммов сушек и десять буханок хлеба. Николай снял с себя все и кинул в мусоропровод, сам в прихожей протерся с головы до ног одеколоном, все ватки выкинул в пакете за окно. Дедушка, который был доволен всем происходящим, заметил только, что придется дорожить одеколоном и всеми медикаментами. Заснули. Утром Николай за завтраком один съел полкило сушек за чаем и шутил по этому поводу: «Завтрак съешь сам». Дедушка был со вставными зубами и тосковал, размачивая сушки в чае. Бабушка замкнулась в себе, а Елена все уговаривала девочку есть побольше сушек. Бабушка наконец не выдержала и сказала, что надо установить норму, не каждую же ночь грабить, вон и булочную заколотили, все вывезли. Подсчитали запасы, поделили все на пайки. Елена в обед отдала свой паек девочке, Николай был как черная туча и после обеда один съел буханку черного хлеба. Продовольствия должно было хватить на неделю, а потом наступала крышка. Николай и Елена позвонили на работу, но ни на работе Николая, ни у Елены никто не брал трубку. Звонили, знакомым, все сидели по домам. Все ожидали. Телевизор перестал работать, там свистела частотка. На следующий день телефон уже не соединял. Внизу, на улице, ходили прохожие с рюкзаками и сумками, кто-то волок спиленное дерево небольшого размера. Возник вопрос, как быть с кошкой – зверек второй день ничего не получал и ужасно мяукал на балконе.
– Надо впустить и кормить, – сказал дедушка. – Кошка – ценное свежее витаминное мясо. Николай впустил кошку, ее покормили супом, не особенно много, чтобы не перекормить после голодовки. Девочка не отходила от кошки, те два дня, когда кошка мяукала на балконе, девочка все рвалась к ней, а теперь ее кормила в свое удовольствие, даже мать вспылила: «Отдаешь ей то, что я отрываю от себя для тебя».
Кошку, таким образом, покормили, но продовольствия оставалось на пять дней. Все ждали, что что-нибудь будет, кто-нибудь объявит мобилизацию, но на третью ночь заревели моторы на улицах, и город покинула армия.
– Выйдут за пределы, оцепят карантин, – сказал дедушка. – Ни в город, ни из города. Самое страшное, что все оказалось правдой. Придется идти в город за продуктами.
– Одеколон дадите – пойду, – сказал Николай. – Мой почти весь.
– Все будет ваше, – сказал дедушка многозначительно, но и уклончиво. Он сильно похудел. – Счастье еще, что работают водопровод и канализация.
– Тьфу тебе, сглазишь, – сказала бабушка. Николай ушел ночью в гастроном, он взял с собой рюкзак и сумки, а также нож и фонарик. Он вернулся, когда было еще темно, разделся на лестнице, бросил в мусоропровод одежду и голый обтерся одеколоном. Вытерев подошву, он ступил в квартиру, затем вытер другую подошву, ватки бросил в бумажке вниз. Рюкзак он поставил кипятиться в баке, сумки тоже. Добыл он немного: мыло, спичек, соль, полуфабрикаты ячменной каши, кисель и ячменный кофе. Дедушка был очень рад, он пришел в полный восторг. Нож Николай обжигал на газовом пламени.
– Кровь – самая большая инфекция, – заметил дедушка, ложась под утро спать.
Продовольствия, как посчитали, должно было теперь хватить на десять дней, если питаться киселем, кашами и всего есть понемножку.
Николай стал каждую ночь ходить на промысел, и возник вопрос с одеждой. Николай, стал ее складывать еще на лестнице в полиэтиленовый мешок, нож все время прокаливал. Но ел он по-прежнему много, правда, теперь уже без замечаний со стороны дедушки.
Кошка худела день от дня, шкурка ее обтянула, обеды, ужины и завтраки проходили в мучениях, так как девочка все время старалась что-нибудь бросить на пол кошке. Елена начала просто бить по рукам. Все кричали. Кошку выводили, она бросалась об дверь.
Однажды это вылилось в страшнейшую сцену. Девочка пришла с кошкой на руках на кухню, где находились дедушка и бабушка. Рот у кошки и у девочки был измазан чем-то.
– Вот, – сказала девочка и поцеловала, наверное, не в первый раз, кошку в поганую морду.
– Что такое? – воскликнула бабушка.
– Она поймала мышку, – ответила девочка. – Она ее съела. – И девочка снова поцеловала кошку в рот.
– Какую мышку? – спросил дедушка, они с бабушкой оцепенели.
– Такую, серую мышку.
– Вздутую? Толстую?
– Да, толстую, большую. – Кошка на руках у девочки начала вырываться.
– Держи крепче! – сказал дедушка. – Иди в свою комнату, детка, иди. Иди с кошечкой. Ах ты, гадина, ах, сволочь. Доигралась с кошкой, дрянь такая. А? Доигралась?
– Не ори, – сказала девочка и быстро убежала к себе.
Следом за ней пошел дед и побрызгал все ее следы одеколоном из пульверизатора. Потом он запер дверь в детскую на стул, потом позвал Николая, тот спал после бессонной ночи, с ним спала и Елена. Они проснулись. Все было обсуждено. Елена начала плакать и рвать на себе волосы. Из комнаты девочки доносился стук.
– Пустите, откройте, мне в туалет, – со слезами кричала девочка.
– Слушай меня, – кричал Николай, – не ори!
– Пусти, пусти! Сам не ори! Пустите!
Николай и остальные ушли в кухню. Елену пришлось держать запертой в ванне. Она тоже стучала в дверь.
К вечеру девочка угомонилась. Николай спросил, сходила ли она в туалет. Девочка с трудом отвечала, что да, сходила в трусы, и попросила попить.
В комнате девочки находилась детская кровать, раскладушка, шифоньер с вещами всей семьи, запертый на ключ, ковер и полки с книгами. Уютная детская комната, которая теперь волей случая превратилась в карантин. Николай прорубил в двери что-то вроде оконца и велел девочке принять на первый случай бутылку на веревочке, где был суп с хлебными крошками, все вместе. В эту бутылку девочке велено было мочиться и выливать в окно. Но окно было заперто на верхний шпингалет, девочка так до него и не дотянулась, да и с бутылкой было придумано плохо. Вопрос с экскрементами должен был решиться просто – выдирался лист или два из книги, на него испражнялись и выбрасывали в окно. Николай сделал из проволоки рогатку и пробил, выстрелив три раза, довольно большую дыру в окне.
Девочка, правда, показала все плоды своего воспитания и испражнялась неряшливо, не на бумагу, не успевала сама следить за своими желаниями. Ее по двадцать раз на дню спрашивала Елена, не хочет ли она ка-ка, она отвечала, что не хочет, и в результате оказывалась измаранной. Кроме того, трудно было с питанием. Бутылок И веревок было ограниченное количество, веревка каждый раз отрезалась, и девять бутылок валялось в комнате к тому моменту, когда девочка перестала подходить к двери, вставать и отвечать на вопросы. Кошка, видимо, не вставала с тела девочки, она, правда, не появлялась в поле зрения давно, с тех пор, как Николай стал охотиться на нее с рогаткой, поскольку девочка скармливала кошке почти половину того, что сама получала в бутылке, все это выливалось ей на пол. Девочка не отвечала на вопросы, кроватка ее стояла у стены и не попадала в поле зрения.
Трое предшествующих суток, борьба за устройство жизни девочки, все эти нововведения, попытки как-то научить девочку подтираться (до сих пор это делала за нее Елена), передача воды, чтобы она как-то умылась, все эти уговоры, чтобы девочка подошла под дверной глазок за бутылкой (один раз Николай хотел помыть девочку, вы лив на нее бидон горячей воды вместо подачи корма, и тогда она стала бояться подходить к двери), – все это настолько буквально стерло в порошок обитателей квартиры, что, когда девочка перестала отзываться, все легли и заснули очень надолго.
Но потом все завершилось очень скоро. Проснувшись, бабушка с дедушкой в своей постели обнаружили кошку со все той же окровавленной мордой – видимо, кошка ела девочку, но вылезла через отдушину – попить, что ли. Ай, ой, закричали, застонали бабушка с дедушкой, на что в ответ возник в дверях Николай и, выслушав все плачи, просто захлопнул дверь и завозился с той стороны, запирая дверь на стул. Дверь не только не стала открываться, но и отдушины Николай не сделал, отложили это. Елена кричала и хотела снять стул, но Николай запер ее в ванной – снова.
А Николай лег на кровать и начал вздуваться, вздуваться, вздуваться. Прошлой ночью он убил женщину с рюкзаком, а она, видимо, была уже больна, так что не помогла дезинфекция ножа над газом – кроме того, Николай тут же, на улице, над рюкзаком поел концентрата ячменной каши, хотел попробовать и, на тебе, все съел.
Николай все смекнул, но поздно, когда уже стал вздуваться. Вся квартира грохотала от стуков, мяукала кошка, в верхней квартире тоже дело дошло до стука, а Николай все тужился, пока, наконец, кровь не пошла из глаз, и он умер, ни о чем не думая, только все тужась и желая освободиться.
И дверь на лестницу никто не открыл, а напрасно, потому что, неся хлеб, шел по квартирам тот молодой человек, а в квартире Р. все стуки уже утихли, только Елена немного скреблась, исходя кровью из глаз, ничего не видя, да и что было видеть в абсолютно темной ванной, лежа на полу.
Почему молодой человек пришел так поздно? Да потому, что у него очень много было на участке квартир, четыре громадных дома. И второй раз молодой человек пришел в этот подъезд только вечером на исходе шестого дня, через три дня после того, как затихла девочка, через сутки после исхода Николая, через двенадцать часов после исхода Елениных родителей и через пять минут после Елены.
Однако кошка все мяукала, как в том знаменитом рассказе, где муж убил жену и заложил ее кирпичной стеной, а следствие пришло и по мяуканью в стене разобралось, в чем дело, поскольку вместе с трупом в стене был замурован любимый кот хозяйки и жил там. питаясь ее мясом.
Кот мяукал, и молодой человек, услышав единственный живой голос в целом подъезде, где уже утихли, кстати, все стуки и крики, решил бороться хотя бы за одну жизнь, принес железный ломик, которым дворники скалывают зимой лед, – а теперь он валялся во дворе весь в крови, – и взломал дверь. А что же он увидел? Черная знакомая гора в ванной, черная гора в проходной комнате, две черные горы за дверью, запертой на стул, оттуда и выскользнула кошка. Кошка ловко прыгнула в отдушину, грубо выбитую еще в одной двери, и там послышался человеческий голос. Молодой человек снял и этот стул, и вошел в комнату, усеянную стеклом, сором, экскрементами, вырванными из книг страницами, безголовыми мышами, бутылками и веревками. На кроватке лежала девочка с лысым черепом ярко-красного цвета, точно таким же, как у молодого человека, только краснее. Девочка смотрела на молодого человека, а на подушке ее сидела кошка и тоже пристально смотрела.

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Чучука

[Скрип пера]

- И что? - Олеся раздражённо вырвала из рук воспитательницы лист с легко узнаваемыми каракулями своей дочки.
- Сегодня детям было дано задание нарисовать свою семью, - принялась объяснять Лариса Степановна, воспитательница младшей группы садика №3, - вот, это рисунок вашей Маринки. - Посмотрите внимательно, ничего на нём не кажется вам странным?

Олеся пожала плечами и всмотрелась в дочкины художества. На альбомном листе цветными карандашами в стиле “палка-палка-огуречик” был нарисован их обычный семейный вечер - сама Олеся сидит на диване, уткнувшись в ноутбук , чуть ниже кот дерёт этот самый диван, её младшенький - Матвей, сидит в манеже, больше похожем на клетку, от Михаила, её вечно занятого супруга, видна только нога в левой части листочка и подпись кривыми печатными буквами - “Мне сротчна нада на работу!”. Сама Маринка сидит под столом. Олеся отложила листочек. Всё понятно, сейчас ей прочитают лекцию о том, что оба родителя в семье должны принимать участие в жизни детей и от отца в их картине мира не должна быть одна лишь убегающая нога… Ох уж эти частные садики с их психологами и новомодными практиками.

- Отец Марины очень занятой человек, он успешный хирург и много работает, спасает человеческие жизни и обеспечивает ей счастливое детство. Если вы намерены читать мне лекции о том, как строить свою семью, я это слушать не обязана.
- Да нет же, что вы! - испуганно замахала руками Лариса Степановна, - Марина папу очень любит, она вообще сказала, что плохо рисует взрослых дяденек, поэтому и нарисовала только ногу. - Посмотрите вот сюда, - и она указала пальцем на чёрную конструкцию непонятного вида, изображённую будто нависшей над сидящей на диване Олесей. Сначала, она приняла её за торшер или тень, но теперь было ясно, что это какая-то фигура.
- И что это по-вашему? - копание в детских каракулях уже порядком надоело Олесе. Она сама была женщиной занятой и тратить своё время попусту не любила.
- Марина говорит, что это Чучука… - отводя взгляд, ответила воспитательница.
- Кто?
- Чучука, - повторила Лариса, таким тоном, как будто бы это всё должно было объяснить.
- Я не понимаю…
- Мариночка говорит, что Чучука живёт вместе с вами, “всё время ходит за мамой и прячет вещи".
- Ну, у неё всегда была богатая фантазия, - пожала плечами Олеся, - подумаешь, ну выдумала она какую-то Чучуку, почему вы из-за этого вызываете меня сюда?
- Понимаете…- воспитательница выложила на стол ярко-розовую папку, щедро украшенную наклейками, - судя по всему эта “Чучука” присутствует на большинстве её рисунков. Марина вообще почти всё своё время в садике только и делает, что рисует и некоторые из этих рисунков...кхм.. вызывают беспокойство.

Олеся выхватила папку у женщины из рук и достала оттуда пачку изрисованных листков. Вот на зелёной лужайке стоят два человечка - Маринка и Матвейка, они держат по шарику, а за ними дерево… нет, стоп… Следующий рисунок - Маринка играет с собачкой, а в углу…. Мама, папа, я и… “ЧУЧУКА”, подписано криво под длиннорукой чёрной кляксой с очень острыми когтями… Со следующего рисунка на Олесю смотрело несколько десятков разноцветных, заботливо раскрашенных глаз. “Чучука смотрит”, подписано на обороте. Следующий рисунок был сильно помят, Олеся аккуратно разгладила его на коленке, чтобы лучше рассмотреть - на нём Маринка обнимала чёрное нечто и внизу была подпись “Чучука харошая”. Но следом за этим же рисунком шёл другой - чёрное существо стоит над рядом детских кроваток, видимо, детсадовских, и держит в когтях голову девочки с косичками. “Чучука плахая!” - гласила подпись. Рисунок был весь в каких-то пятнах, похоже, что Маринка плакала над ним.

- Что бы это значило? - пробормотала под нос Олеся.
- Пару недель назад одна из воспитанниц попала в аварию с родителями, все погибли, - грустно сказала Лариса, - Марина с ней дружила, она очень переживает.
- Странно, она ни о чём таком не рассказывала…
- Мне кажется, что ребёнок испытывает стресс от потери подружки, вот и выдумала себе нового друга, - зачастила воспитательница - возможно, тут играет роль и выплёскивание какого-то личного страха. Вам лучше обратиться к детскому психологу. При нашем садике есть хороший специалист, я могу записать вас на приём. Но вы бы сначала сами поговорили с Мариночкой и успокоили её .
- Что вы глупости говорите, ясно же, что рисовать Чучуку она стала задолго до аварии, - прервала потоки мыслей воспитательницы Олеся, - да, я с ней поговорю. Не надо нам пока психологов.

Собрав все рисунки обратно в папку, она встала и вышла из кабинета. Зашвырнув вещи на заднее сиденье машины, она отправилась по магазинам. Надо было проветриться. Вот Маринка учудила. Олеся наоборот раньше всегда поощряла её художества - сидит ребёнок тихо-спокойно, рисует что-то, не галдит, не пристаёт, хорошо же. А тут получается, отклонение какое-то назрело. Дети… столько хлопот. Страшно представить, что их у неё могло быть куда больше. Поскорее выбросив эти мысли из головы, она углубилась в поиски нового платья. Скоро у Михаила корпоратив на работе, надо будет выглядеть на все сто.

Хождение по магазинам всегда поднимало ей настроение и развеивало мрачные мысли. Вертясь перед зеркалом примерочной, она думала о том, что неплохо бы и в отпуск смотаться. Вон какая стала бледная. Какое платье лучше выбрать? Лазурное или розовое? Лазурное освежает, конечно, а в розовом… она совсем как кукла Барби. Вот только очки всё портят, Олеся обычно носила линзы, но сегодня хотела казаться серьёзнее и нацепила очки в строгой чёрной оправе. Она сняла их и, щурясь, оценивала результат в зеркале, когда внезапно в примерочной начал мигать свет. Сначала редкие, едва заметные вспышки зачастили, перед глазами всё поплыло. Буйство света дезориентировало и без того теряющуюся в пространстве близорукую Олесю, собственные движения казались будто замедленными. Она попятилась, лихорадочно шаря вокруг в поисков очков, зацепилась за что-то и с размаху шлёпнулась на пол. Световое представление продолжалось, её начало мутить. Изо всех сил зажмурив глаза, она крикнула в никуда - “Помогите!”. Послышался звук отодвигаемой ширмы. Олеся приоткрыла слезящиеся глаза - в проёме маячила какая-то тень.
- Что за безобразие у вас тут творится? - начала было она, но внезапно всё кончилось. Свет резко погас, на этот раз оставив её в кромешной тьме. Отчаянно моргая, Олеся поднялась на ноги, стараясь разглядеть человека у ширмы
- Что со светом? - вопрошала она - Позовите вашего главного менеджера!
Но, кто бы ни явился на её зов, он предпочитал молчать. Ещё не привыкшие к такой резкой смене освещения глаза выхватывали размытый высокий силуэт. А ещё Олеся слышала дыхание - тяжёлое и хриплое. Отчего-то ей стало очень страшно. А вдруг свет погас во всём торговом центре? Вдруг это какой-то маньяк стоит сейчас у её кабинки и всё это - его коварный план? Да нет, глупости…
- Кто вы? - предприняла она ещё одну попытку - Почему вы молчите?
Собрав всю волю в кулак, она шагнула навстречу тёмной фигуре и тут же получила ощутимый удар в плечо. Отлетев к зеркалу, она больно ударилась головой, послышался звон, по затылку потекло что-то липкое.
- Предательница! - услышала она злобный шёпот у самого уха, прежде чем провалиться в забытье.

***

На чердаке царил таинственный полумрак. Солнце отчаянно старалось пробиться сквозь щели в заколоченных окнах, ложась на пол неровными полосками. К редким лучам льнули пылинки. Олеся любила прятаться здесь - тихо, спокойно и много интересного:старый сундук с пахнущими нафталином бабушкиными платьями, коробка с фарфоровыми статуэтками различных зверюшек, подшивки каких-то журналов, которые уже давно не выходят… А на небрежно завешанных простынями книжных полках ютились старинные книжные тома, где слова заканчивались ятями, а страницы были толстыми и пожелтевшими. Особенно ей нравилась книга в красной кожаной обложке. Там было много замысловатых рисунков - звёзды, животные, незнакомые ей растения и надписи на непонятном языке. А ещё, после чтения этой книги, ей всегда снились волшебные яркие сны и в этих снах она дружила с бледной девочкой с множеством глаз. Они путешествовали по невероятным мирам и делились секретами. Однажды, Олесю очень обидели деревенские - порвали одну из её книжек, которую она читала у местного прудика и утопили в нём её любимую куклу. Она пожаловалась своей многоглазой подруге.
“Я смогу защитить тебя, - сказала она, - но мне понадобится твоя помощь.”

***

- Леся! Леся! - кто-то звал её по имени. Вздрогнув, Олеся очнулась. Первое, что она увидела, было обеспокоенное лицо Михаила, её супруга. Голова раскалывалась. Она огляделась. Видимо, кто-то таки нашёл её в магазине и привёз в больницу.
- Что произошло?
- Ты не помнишь? Говорят, ты упала в примерочной, ударилась головой, разбила зеркало. Персонал нашёл тебя без сознания, вызвали скорую.
- Да?
Она попыталась сесть, комната вокруг вращалась с бешеной скоростью.
- Что со мной?
- Судя по всему - сотрясение мозга, - Михаил дотронулся рукой до её лба.
- Я кого-то видела… - пробормотала Олеся - звала на помощь, никто не отзывался, а… а потом меня толкнули. Свет погас.
- То есть, на тебя кто-то напал?
- Да. Света не было, я звала на помощь, потом ширма раздвинулась… Там...там стоял кто-то страшный… - всхлипнула Олеся.
- Надо заявить в полицию! - Михаил встал - Это совсем не несчастный случай! Отдыхай, малыш, я скоро вернусь.
- Нет, не уходи, не оставляй меня… - хотела сказать ему вслед Олеся, но в горле запершило, а он уже скрылся за дверью. Комната продолжала плясать, было совершенно невозможно ни на чём сфокусироваться.
Олеся откинулась на подушку тяжело дыша и закрыла глаза.

***

Труднее всего было достать куриную лапку. Пару поколений назад куры ходили в каждом дворе. В хлеву похрюкивали поросята, а в поле паслись козы и коровы. Но во времена олесиного детства, деревня стала потихоньку превращаться в дачный посёлок и вся сельскохозяйственная живность постепенно исчезала со дворов. Куры да коза остались лишь у бабы Нюры, жившей в конце двенадцатой линии, у леса. Леське совсем не улыбалось тащиться туда ночью да ещё и вредить старушке - все в округе знали, что та ведьма. Но делать нечего, для того, чтобы всё получилось, совершенно необходимы были чертополох, рыбий глаз, огарок восковой свечки и да, куриная лапка. С чертополохом и свечкой проблем никаких - чертополох рос повсюду, а свечку Олеська украдкой стянула из местной церквушки. Маленький такой огарочек, чтобы никто не заметил. С рыбьим глазом было посложнее, но в один из дней, когда мама готовила уху, удалось решить и этот вопрос.

Детская Олеси находилась на первом этаже, что сильно упрощало задачу. Поужинав, посмотрев немного телевизор, девочка как обычно почистила зубы, надела пижаму и легла спать. В половине первого, когда в доме затихли все звуки, она выбралась из-под тёплого одеяла, переоделась, распихала по карманам фонарик, перочинный ножик и кусок верёвки и тихонько выскользнула через окно. Вокруг было темно, холодно и очень сыро. В окнах уже почти нигде не горел свет, на линии было пусто и тихо, лишь в отдалении грустно подвывала одинокая собака. Больше всего на свете Олесе хотелось развернуться и залезть обратно в тёплую детскую, завернуться в одеяло и сладко заснуть. Ну подумаешь, задирали её деревенские - скоро она вернётся с мамой в город, а они дальше останутся тут, в грязи ковыряться. Постояв немного, переминаясь с ноги на ногу, Олеся уже почти было решилась и повернула к дому, как в голове раздался шёпот “А ну не трусь! Делов-то! Тут идти всего ничего. Сделай дело и иди спать. Завтра уже полнолуние.”. Девочка подпрыгнула от неожиданности. Раньше многоглазая подружка не появлялась незваной.
“Я не хочу, - топнула ножкой Олеся, - мне не нравится. Тут холодно и страшно. Не пойду никуда!”. “Ах так?! - голос в голове стал угрожающим - Пойдёшь! Как миленькая пойдёшь!”
“Да что ты можешь сделать? Тебя тут нет! Ты ненастоящая!” - зашипела Олеся. И тут у неё вдруг резко заболела голова. Виски будто сжало раскалённым обручем. Охнув, она упала на колени, хватаясь за лоб…

***

Голова болела так сильно, что Олеся проснулась и резко села на кровати. В палате было темно, Михаила рядом не оказалось. Должно быть, часы посещения закончились, пока она валялась без сознания наступила ночь. Она чувствовала себя невероятно слабой. Во рту пересохло, очень хотелось пить. Стараясь не поворачивать головы, Олеся осторожно огляделась. На прикроватной тумбочке стоял стакан. Ага! Она потянулась к нему и застыла - из руки торчали какие-то трубки. Да… неприятно. Видимо, сильно она брякнулась. Чтобы не потревожить катетеры, она взяла стакан другой рукой и отпила пару глотков. Хорошо… Как мало человеку для счастья-то надо на самом деле. Поставив стакан на место, Олеся поспешила поглубже зарыться в одеяло - в палате было невыносимо холодно. Голова пульсировала назойливой болью, будто кто-то использовал её как колокол. Наверное, надо позвать медсестру. Пусть вколет что-нибудь. Ей же надо отдыхать, ей надо спать.

Найдя у себя над головой приборную доску, Олеся щёлкнула кнопкой вызова медсестры, но ничего не произошло. Кнопка не работала. Цокнув от возмущения языком, Олеся приподнялась на локте и позвала: “Сестра! Сестраа!”. Голос её был непривычно грубым и сиплым. Конечно, её никто не услышал. И она никого не слышала - в коридорах больницы стояла гробовая тишина. Ей не было видно входной двери - перед кроватью стояла ширма. Можно было лишь различить светлый прямоугольник дверного проёма. За всё время, что она тут возилась, мимо никто не прошёл.

Олеся нащупала на тумбочке мобильник. Зарядка была почти на нуле. На дисплее высветились часы. Три часа ночи. Она откинулась обратно на подушку. Головная боль отдавала в глаза, отзывалась в зубах. Сон совсем не шёл. Она хотела было встать и пойти найти сестру самолично, но боялась потревожить трубки в руке. Мало ли, вдруг это важно. Попыталась позвать снова. Наконец, в конце коридора послышались шаги. Медленные, шаркающие.

“Вообще обнаглели! - скрежеща от боли зубами, подумала она - Аппаратура не работает, никого не дозваться, так ещё еле ползают!”

Но чем ближе становился обладатель шаркающей походки, тем меньше Олесе хотелось, чтобы он до неё дошёл. В комнате стало ещё холоднее, так, что при дыхании у её лица появлялось маленькое облачко пара. Свет в коридоре начал мерцать. Прямо как тогда, в примерочной… Шаги приближались. Олеся в ужасе попыталась набрать номер Михаила, но телефон сначала выдал отсутствие сигнала, а затем экран потух. Подняв глаза от дисплея, она увидела тёмный силуэт за ширмой. До неё донеслось тяжёлое свистящее дыхание.
Уходи! Убирайся! - заверещала Олеся и швырнула в сторону ширмы ставший бесполезным телефон.
Фигура никуда не делась. Глаза Олеси наполнились слезами. Она накрылась одеялом с головой, свернулась в клубок и крепко зажмурила глаза, как в детстве.

***

Когда новость о гибели двух деревенских мальчишек разнеслась по всей округе, она сначала не поверила, а потом сильно испугалась. Особенно после того, как сосед Юрка во всех подробностях рассказал ей как в машину загружали тела, покрытые кровавыми простынями и как суровый дядька-милицонер допрашивал ребятню и родителей. Как водится, и без того будоражащее событие быстро обросло слухами и жуткими подробностями. Родители боялись выпускать детей играть дальше садового участка. Кто-то предполагал наличие в округе маньяка. Поговаривали, что в лесу завелись дикие звери, так как обоих пацанов нашли изодранными. Шёпотом обсуждались кошмарные детали - вырванные глаза и языки.
Да, они обижали её, но она совсем не хотела… Леся перестала ходить на чердак и не притрагивалась к старой книге. Однако, теперь это было уже совсем не важно. Многоглазой девочке уже не требовалось никакой помощи, чтобы являться Олесе, когда ей заблагорассудится. Зловещей тенью она ходила за ней по пятам и нашёптывала на ухо ужасные вещи. Она изо всех сил старалась не слушать многоглазую тварь, но та умела быть настойчивой.
Многоглазая предлагала ломать руки лесиным подружкам, если они слишком долго играли в её кукол, выбить папе зубы, за то что он ругался на неё или свернуть маме шею, за то, что оставила её без сладкого.
- Не надо. Ничего не надо, - сквозь зубы шикала на неё Олеся.
Так продолжалось не один день. Наконец, тварь зло прошипела:
- Ну раз ничего тебе больше не надо, затра в полнолуние заплатишь за то, что есть.
- Что? - перепугалась не на шутку Олеся, - Я же всё сделала, как ты хотела, какая ещё плата?
Тварь хрипло расхохоталась.
- То был лишь ритуал чтобы меня призвать. Я свою работу выполнила, теперь ты должна заплатить мне.
- Чего же ты хочешь? - холодея пролепетала девочка.
В ответ та лишь многозначительно мигнула своими бесчисленными глазами. Казалось, их стало даже больше, чем раньше. А две пары - зелёные и голубые были даже какими-то знакомыми.
- Мы так не договаривались! Не надо! - закрывая лицо руками заплакала Олеся.
Лицо твари прорезала жуткая ухмылка, почти от уха до уха, обнажая острые зубы. Во рту у неё копошилось аж три мерзких чёрных языка.

Не в силах больше выдерживать это, Олеся вскочила и выбежала из дома. Не обращая внимания на оклик матери, она неслась прочь со своего участка, вдоль линии, сама не зная куда именно. Слёзы застилали глаза, она спотыкалась, пару раз упала. Она не знала, преследует ли её тварь или нет - слишком боялась обернуться. Когда Леся наконец-то остановилась отдышаться, она была уже на окраине садоводства, у пожарного водоёма. Вечерело, из подлеска начал наползать туман. Не зная что делать дальше, девочка села на землю, обхватив колени руками. Как всё это могло случиться? Она ведь не хотела ничего плохого! А эта... Эта тварь теперь от неё не отстанет, изувечит или убьёт. Она так и не ответила, чего ей было надо взамен за свои злодеяния, но и так понятно, что ничем хорошим это не кончится. Можно было бы сознаться во всём маме, вот только кто поверит в такой рассказ? Тем более, что мама тоже ничего не сможет сделать - страшная тварь умеет убивать. Погружённая в свои мысли, она не сразу обратила внимание на тихое позвякивание неподалёку. Оглядевшись в поисках чужеродного звука, Олеся увидела гуляющую рядом белоснежную козу. Она медленно брела вдоль воды, а на каждый шаг у неё на шее коротко отзывался колокольчик.

- Ты что делаешь тут так поздно, детонька? - раздался за спиной тихий голос.
Олеся вздрогнула и обернулась. Это была старушка, сухонькая, хрупкая и сморщенная, как чернослив. Баба Нюра. Она доброжелательно смотрела на девочку, слегка наклонив голову набок. Леся поёжилась - у старушки были очень необычные глаза, светлые, почти белые. В полумраке казалось, будто бы они слабо светились в сгущающихся сумерках. Девочка съёжилась под пристальным взглядом этих необычных глаз.
- А, я ну… - замялась она.
- А я за Белоснежкой пришла вот, домой ей пора, - улыбнулась Баба Нюра и поманила козу. - Раньше она, бывало, и ночевала на воле, но страшно оставлять её надолго одну. Говорят, какой-то хищник у нас тут завёлся.
При этих словах она пристально глядела Лесе в лицо. У девочки было такое чувство, будто старая женщина видела её насквозь и, если и не знала всего, то явно догадывалась, что она виновата.

Олеся молча глядела на старушку исподлобья. Баба Нюра улыбнулась, поправила на голове платочек и привязала козе на ошейник верёвку.
- Тебя, может, домой проводить? - попыталась она ещё раз разговорить девочку.
- Не хочу я домой, - насупилась Олеся.
- С мамой поругались? - сочувственно предположила старушка.
- Нет.
- Ты замёрзла, небось. Хочешь, пошли ко мне, я тебя чаем угощу. С ватрушками. Ты меня не бойся, я знаю, говорят про меня всякое. Но я тебе зла не желаю. Опасно в тёмное время так тут сидеть.
- Баба Нюра, простите меня пожалуйста! - заревела вдруг Олеся.
То ли сказалась усталость и головные боли, то ли добрый голос старушки возымел своё действие, но девочка, наконец, сдалась. Задыхаясь от слёз, давясь ими, она рассказала о своих заключениях, о страшной твари, которая преследует её, о том, что покалечила одну из куриц и что не знает, что теперь делать и как быть.

Баба Нюра не перебивала её, внимательно слушая и слегка кивая головой, будто проверяя, верно ли Олеся всё рассказывает. Когда поток слов и слёз иссяк, старушка только сказала строго “Иди за мной!” и, дёрнув козу за верёвку, поковыляла в сторону своего дома. На этот раз девочка послушалась и, низко опустив голову, побрела следом за Бабой Нюрой.

Домик старушки стоял немного особняком от остальных, хотя и относился к двенадцатой линии. Ему было очень много лет. Сложенный из неотёсанных брёвен в те времена, когда тут была деревня, обнесённый покосившимся заборчиком, подпираемый скромным хлевом, он являл собой настоящий памятник прошлому. Судя по всему, здесь жило не одно поколение людей. Баба Нюра завела Белоснежку в хлев, а затем отворила входную дверь. Олеся боязливо зашла внутрь.

Хоть снаружи домик и выглядел невзрачно, внутри было очень даже уютно. Большую часть чистой кухоньки занимала печка, на которой сушились грибы и висели пучки различных трав. В единственной комнатке в кресле-качалке, как водится, спал толстый чёрный кот, уютно свернувшись на цветастом одеяле. Электричества в доме не было - Баба Нюра на ходу спешно зажигала керосиновые лампы. В их неровном свете, вид у неё был действительно какой-то колдовской. Закончив со светом, старушка зашуршала по многочисленным книжным полкам, ища что-то. Олеся неловко застыла посреди комнаты, не зная, куда себя деть. Кот поднял голову и внимательно уставился на неё жёлтыми круглыми глазами. Леся потянулась было, чтобы почесать ему за ухом, но он брезгливо ударил её лапой. Отдёрнув руку, она насупилась и отошла подальше.
- Вот оно! - видимо Баба Нюра нашла, что искала. В её руках была большая книга, очень похожая на ту, которую Олеся читала на чердаке. Старушка положила её на стол, поближе к лампе.
Спешно перелистывая страницы, она, казалось, без проблем понимала, что там написано, хотя, насколько Лесе было видно, книга была на том же языке, что и бабушкина. На момент подняв глаза на мнущуюся девочку, Баба Нюра сказала:
- Детонька, будь добра, возьми на кухне соль да насыпь дорожку у порога и на подоконниках у окон. Времени у нас мало, Тварь вот-вот сюда явится.
- А соль поможет? - дрожащим голосом спросила Леся.
- Помочь-не поможет, но задержать-задержит, - пространно ответила старушка и вновь углубилась в книгу.
Пока девочка осторожно и очень тщательно насыпала защитные дорожки, старушка снова зашуршала по дому, собирая какие-то предметы. На кухонном столе множились различные пузырёчки с неизвестным содержимым, пучки трав, камни да коренья. Последним, с гулким звоном, Баба Нюра поставила на стол начищенный медный котелок.
А потом, в дверь кто-то поскрёбся. Сначала, Олеся решила что ей показалось. Но затем звук повторился и уже не смолкал. Кот вскочил со своего места, резко выгнулся в дугу и зашипел, шерсть на его спине встала дыбом. Баба Нюра даже не подняла головы, продолжая колдовать над котлом. Олеся аккуратно, чтобы не смахнуть соль, приоткрыла занавеску и выглянула наружу.

На улице уже почти совсем стемнело. Сквозь деревья поблёскивали тёплые окошки дачных домиков. Двор выглядел пустым. А потом перед окном резко появились знакомые многочисленные глаза.
- Лееееееся, Леееееесяяяя…. - Тварь шипела и от её мерзкого дыхания запотевало стекло, - Выходииии, Леееся, пришлооо время платиииить…
- А ну отойди оттуда! - прикрикнула старушка.
Не ясно, к кому она обращалась - к Твари или к Олесе, но девочка послушно задёрнула шторку и подошла к столу. Она начинала мелко дрожать, но старалась держаться, как могла.
- Смотри, - не отвлекаясь от своего занятия, заговорила Баба Нюра, - это существо очень могущественное, очень древнее. Я помогу, чем смогу, но насовсем эту Тварь прогнать я не в силах. Она пришла сюда через твои действия, через твой ум, твои мысли, твоё сознание. Я сделаю так, что ты всё о ней позабудешь и она тебя не увидит и не сможет причинить вреда, понимаешь?
- Да, - пискнула Леся.
- Однако, если так случится и ты вспомнишь о ней, она вернётся и возьмёт своё. Ты заключила с ней сделку, она никогда этого не забудет. Даже если пройдёт много-много лет и ты будешь уже большая и совсем не похожа на себя, она найдёт тебя и возьмёт свою плату.
Скрежет за дверью становился всё неистовее. Чёрный кот, будто обезумев, завывал откуда-то с печки, ещё больше пугая девочку.
- Это всё, что я могу для тебя сделать, - грустно сказала старая колдунья, - шансов, что ты её вспомнишь мало, но кто знает… Если это твоя судьба, она незавидна.
- Спасибо, Баб Нюр, - всхлипнула девочка, - и простите меня пожалуйста, простите за курицу…
Старушка лишь грустно улыбнулась и погладила Лесю по голове.
- Ну-ну, не плачь. Жалко конечно Пеструшку, но ты ж не со зла.
Тварь снаружи начала с противным скрежетом царапать стёкла. Вгляд Бабы Нюры посуровел.
- Так, некогда нам нюни распускать, пора присутпать! Дай сюда руку!
Схватив дрожащую детскую ладошку, она не задумываясь полоснула по ней коротким изогнутым ножом и добавила красные капли крови в смесь на дне котла. Затем, вырвав из лесиной головы пару волосков, она кинула их туда же. Смесь задымилась, снаружи послышался негодующий вой.
Не обращая ни на что внимание, Баба Нюра начала читать какие-то фразы, сверяясь со своей книгой. Незнакомый язык звучал зловеще, но в то же время, от слов ощущалась потусторонняя сила, которая придавала уверенности и дарила Лесе надежду. Котёл дымил всё сильнее, чёрные клубы заволакивали всё вокруг, пока, наконец, не стало видно ничего, кроме слегка светящихся бледных глаз старой женщины. Олеся закашлялась, а потом потеряла сознание.

***
- Даже не знаю, как вас отблагодарить! - снова и снова повторяла лесина мама, когда полубезумная старушенция, живущая на окраине, принесла на руках её крепко спящую дочь. - Не знаю, что на неё нашло! Внезапно выскочила да выбежала из дому, мы всю округу обыскали, уже милицию собирались вызывать!
- Да всё хорошо, я её у прудика нашла, спала она, - улыбнулась Баба Нюра, - заигралась наверное, да и уснула.
- Вот ведь!
Леся спала настолько крепко, что не проснулась ни когда её передавали с рук на руки, ни когда раздевали и укладывали спать. Снимая с Олеси одежду, мать заметила свежий порез на её руке, из него всё ещё слегка сочилась кровь.
- Ну как так можно было? - вздохнула она, - Небось ещё и новую кофту заляпала.
Уложив дочь, женщина вернулась на кухню. Старушка всё ещё была там, невозмутимо попивая поставленную перед ней впопыхах чашку кофе.
- Спасибо вам ещё раз, - не зная, что ещё сказать, лесина мама села на краешек табуретки.
Ей было очень неловко. Она знала, что Баба Нюра была закадычной подружкой ещё её мамы и в детстве, ещё леськиной ровесницей, она частенько бегала к старушке в гости. Но постепенно, она стала реже приезжать на дачу, а потом и мать умерла.
- Слушай, - нарушила молчание странная гостья - а старую клавину библиотеку вы куда дели? У неё столько книг было хороших. Вам-то, поди, не нужна вся эта макулатура, а у меня телевизора нету. Я бы с удовольствием почитала чего…
- Да, на чердаке много книг осталось, если хотите - забирайте хоть все.
- А можно, я прямо сейчас посмотрю? - встрепенулась старушка, - Сплю очень плохо, мне бы в самый раз.
- Конечно-конечно… - лесиной маме хотелось как можно скорее выдворить старушенцию, но отказывать было неловко, она ведь на руках принесла домой её непутёвую дочь.

Старушка пробыла на чердаке совсем недолго. Утащила с собой пару каких-то древних, как она сама, толстых книг. Когда она вышла за порог, женщина вздохнула с облегчением. Слухи о том, что она занимается ведовством, ходили по деревне ещё во времена её детства. Даже про её маму поговаривали, что мужа ей Нюра помогла приворожить, а затем и обучила её каким-то приёмчикам, однако, естественно, всё это было ерундой. Но было что-то такое в этой старушке, что вызывало трепет и с ней сложно было долго находиться в одной комнате.

***
Никто не помнит, когда именно дом на самом краю двенадцатой линии опустел. Предполагали, что Баба Нюра скончалась, но никто не был на её похоронах и никто не приехал жить в этот дом. В какой-то из дней, а в какой именно - сказать сложно, Баба Нюра попросту исчезла, как сквозь землю провалилась. Исчезли и её коза с курами, только чёрного кота периодически видели в посёлке. Бревенчатый покосившийся домик стоял с накрепко запертой дверью и закрытыми ставнями. Одним летом его подожгла особо расхулиганившася приезжая молодёжь. Местные байки гласят, что все они потом сошли с ума, но досконально, естественно, это не известно. Слава Ведьминого дома крепко держалась за этим местом и даже к пепелищу никто не хотел приближаться.

Олеся и её муж, само собой, никогда не обращали внимание на такие глупости. Они приезжали на дачу всего пару раз, в последний - чтобы разобрать вещи перед продажей. Тогда ещё совсем мелкая Маринка, гуляя по округе, бесстрашно залезла на “ведьмины развалины”, ей там так понравилось, что она ревела в голос, когда пришло время уезжать домой. Унять её смогли только позволив забрать с собой какие-то “сокровища” - красивые камешки, головешки, да выдранные листы с красивыми узорами из какой-то книги, видимо, чудом уцелевшей при пожаре.

***
На опознании тела жены, Михаилу, опытному хирургу, насмотревшемуся в своей жизни на всякое, стало плохо. Едва сдерживая тошноту, он слабо кивнул следователю и поспешил покинуть комнату. Еле добежав до уборной, он согнулся над унитазом извергая из себя завтрак и последние остатки самообладания. Как? Как сказать детям? Матвейка совсем маленький, он ещё ничего не понимает, а вот Маринка… Сев прямо на грязный пол и изо всех сил стараясь унять дрожь во всём теле, он гнал от себя только что увиденное зрелище и не мог не вспоминать снова и снова вид изуродованного тела жены. Он никак не мог понять, кто или что могло быть настолько жестоким, чтобы сотворить такие увечья и почему избрал целью Олесю. Он винил себя за то, что не остался с ней тогда ночью, за то, что мало времени бывал дома. В дверь туалета деликатно постучали. Надо вставать, надо давать показания, надо…

Когда он, совершенно выжатый и измученный добрался до дома, то долго стоял, глядя на входную дверь. Там, по другую её сторону, пока ещё существовал свой, незапятнанный мир, без ужасов, без смерти, без трагедии. В этом мире у детей пока ещё есть мама, пусть и болеющая. Матвейка, наверное, уже спит или они с Мариной вместе сидят на диване и смотрят мультики. А может быть, дочка снова рисует на его рубашках. И этот светлый и уютный мир рухнет, как только он откроет дверь. В глазах защипало. Глубоко и шумно вдохнув, он достал ключ, каждый его поворот представляя тараном, рушащим ворота защищённого замка.

По всей квартире горел свет - с недавних пор, Маринка боялась темноты. Дочь выбежала к нему вся в слезах. Что такое? Неужели, она откуда-то узнала о матери? Мог ли кто-то из следователей позвонить и всё рассказать маленькой девочке? Да быть такого не может!
- Детка, что случилось? - стараясь изобразить на лице подобие улыбки спросил он, - Тебе приснился страшный сон?
- Папа, папочка! За мной пришло чудовище!
- Что?
- Чучука, папа! Чучука пришла за мной! Она сказала, что убила маму и теперь пришла за мной! - она была сама не своя.
- Кто пришёл за тобой? - поражённо спросил он, беря зарёванного ребёнка на руки.
А потом в окно их квартиры на седьмом этаже кто-то поскрёбся.

@темы: дети, своё, рассказы, сущности, колдуны, ведьмы и гадалки

---

Слепая зона

[Скрёб-поскрёб]

Когда моя сестра лишилась лица, нам обеим было по 12 лет. Мы сидели на картонках в зарослях кустов за домом, где у нас было что-то вроде шалаша. Играли в магазин с листьями вместо денег. За зелёной стеной раздались смешки, и мы поняли, что местные мальчишки опять пришли нас донимать. Однажды они даже сломали наш домик — это казалось нам таким горем, мы обе ревели, восстанавливая своё убежище. Странно вспоминать об этом.

В шалаш, подначиваемый своими приятелями, забежал самый младший из них. Он поставил на землю дымящуюся пивную бутылку и сразу же выбежал, не переставая хихикать. Кристина сидела к ней ближе. Я наклонилась и протянула к бутылке руку, не знаю точно зачем, наверное, хотела выкинуть её из шалаша. Прогремел взрыв, мою ладошку обожгло, и ещё я почувствовала, как что-то, пролетая, коснулось лица. Боли не было. Оглушённая, я глядела, как опускаются всколыхнувшиеся ветки нашего «потолка». По щекам потекла какая-то жидкость. Посмотрев на свою все ещё вытянутую руку, я не смогла понять, в чем дело и что вообще произошло: левая рука (я была левшой) потеряла привычные очертания. Всё было абсурдным, как во сне, только во сне уши не заполнял пронзительный высокотональный писк. Поднесла ставшую такой незнакомой руку к лицу, чтобы рассмотреть. Указательного и среднего пальцев не было вообще, как и прилегающего кусочка плоти; безымянный свисал, болтаясь, на лоскуте кожи. Из центра красной ладони толчками выплёскивалась кровь. Таких рук не бывает — мелькнула мысль.

Кристина с открытым ртом повернулась ко мне. То, что это Кристина, я знала по её розовой вязаной кофте, но вместо головы... В общем, её частично скальпировало, и волосы на одной стороне головы как бы завернулись, открыв бело-красную кость. Рот был перекошенным красным провалом, почти не прикрытым ошмётками рваных щёк. Носа не было. Глаз не было. Левый тонул в мешанине мяса и торчащих осколков стекла, вместо правого на меня смотрела чёрная сморщенная щель без глазного яблока внутри. Писк в ушах постепенно стихал, возвращая звуки мира: пение птиц, машины, как ни в чем не бывало едущие по дороге, и встревоженные голоса. Вопль Кристины. На покачивающихся ветках вокруг, забрызганных нашей кровью, тут и там висели клочки нашей плоти.

И тогда пришла боль.

∗ ∗ ∗

Все оказалось не настолько плохо, как я решила в первый момент. Левый глаз Кристины, как и мой безымянный палец, врачам удалось спасти. Потребовалось множество операций, но сейчас шрамы на моих щеках и лбу почти незаметны. Я научилась пользоваться правой рукой. На клешню левой мне предлагали косметический протез, но я не видела смысла в резиновых негнущихся пальцах манекена. Помню тошноту, подкатившую к горлу, когда я представила, как буду красить на них ногти.

Кристина же, хоть и осталась зрячей, превратилась в монстра. Хирурги сложили все сохранившиеся остатки в подобие лица, заново собрали холмик в центре, отдалённо напоминающий нос. Такие слова как «лоскут на питающей ножке» надолго поселились в разговорах нашей семьи. Руку Кристины пришили к лицу, и так она жила месяцами, пока шаг за шагом ей пересаживали с руки кожу и жировой покров. Несмотря на все усилия, то, что получилось в итоге, все равно не было человеческим лицом. Даже приблизительно. Моя собственная сестра преследовала меня в ночных кошмарах. Что-то наподобие пластиковой куклы Барби, которую ненадолго сунули головой в костёр.

Был длительный курс реабилитации для всей семьи, но не могу сказать, что мне он помог. Что до Крис — ей не помог точно. В итоге для неё изготовили искусственный глаз и прикрывающую ворочающийся в глотке язык силиконовую заплатку на правую сторону головы, в которую предварительно вживили магнитные крепления. Если глаз (кстати, глазные протезы — это вовсе не стеклянные шарики) и заплатку установить на место, а потом тональным кремом замаскировать места соединения резины и кожи — да, тогда она становилась похожей на человека. Встретив её с наложенными протезами вечером в парке, вы бы, возможно, даже не убежали в ужасе. Но она больше не ходила в парки или, вообще, куда бы то ни было. Может, и к лучшему.

Хуже всего было то, что от шока Кристина сошла с ума.

∗ ∗ ∗

Дело в том, что больше всего на свете Крис боялась темноты. Ничего удивительного для ребёнка, но так было не всегда. Где-то в десятилетнем возрасте, приехав на лето в деревенский дом дедушки, мы отправились смотреть заброшенные коровники и покосившийся зерновой элеватор, что стояли на краю большого заросшего поля. То была настоящая экспедиция. Нас сопровождала мама, чья роль в походе сводилась к ежеминутным окрикам «девочки, осторожнее!» и охране взятых с собой бутербродов.

Помню, что коровник оказался скучным остовом из бетонных рёбер и сам напоминал сдохшую давным-давно циклопическую корову. Мы посмеялись над этой идеей. А вот у зернохранилища сохранилась крыша, сумрак хранил прохладу даже среди знойного дня. Была в нем какая-то манящая тайна. Против ожидаемого, мы провели в руинах совсем немного времени, так как до визга испугались копошения в куче старых гнилых мешков. Кристинка потом рассказывала, что видела страшную «ползучью тень». Конечно же, там просто водились мыши. Но с тех пор сестра отказывалась ложиться спать без ночника и ходить в налёт на погреб за вареньем, чем мы с удовольствием промышляли раньше. Несмотря на все мои дразнилки, попытки оставить её в темноте неизменно заканчивались истерикой.

Я любила свою сестру, поэтому вскоре перестала её доставать, и долго утешала, когда, год спустя, в доме выключили свет, пока она принимала ванну.

А теперь паранойя Кристины вернулась с небывалой силой. Её страхи получили новую пищу. Обнимая меня (я, как ни старалась, не могла побороть дрожь при взгляде на её теперешнее лицо), сестрёнка сквозь сотрясающие её тело рыдания говорила мне, что ползучьи тени приближаются к ней со слепой стороны. Она не могла спать без лекарств, которые приходилось заставлять глотать насильно. Как только ей разрешили садиться, целые дни она начала проводить не за чтением журналов, фильмами или учёбой, а просто тупо сидя на покрывале и постоянно крутя своей изуродованной головой, как сова. Она осматривала всю палату раз за разом, и снова, и снова. Это было первое, что она начинала делать, проснувшись, и не прекращала ни на минуту. Увещевания, что палата ярко освещена, что тут нет никаких теней — не помогали. Успокоительные лишь заставляли её упасть на подушку, где бедная Крис продолжала вяло ворочать головой, сбивая свои повязки и пачкая наволочку сочащейся сукровицей. Врачи надеялись, что со временем шок и вызванные им симптомы как минимум ослабеют.

Наконец, нам разрешили забрать её домой. Знаю, это недостойно, но я не была этому рада. Я не могла учиться, не могла читать или играть, зная, что за моей спиной на кровати сидит безумное одноглазое чудовище, бывшее моей сестрой, и бессмысленно дёргает головой, непрестанно озираясь в поисках других чудищ, приближающихся к ней по стенам, когда на них не смотрят. В люстру пришлось вкрутить лампочки помощнее, чтобы Кристине было спокойнее, но яркий белый свет днем и ночью превратил нашу уютную спальню в подобие операционной. У меня ведь тоже остались не самые лучшие ассоциации, знаете ли — так думала я. Я никогда не смогу нормально пользоваться левой рукой, и, если на то пошло, никогда не смогу выйти замуж со всеми этими алыми шрамами и почти бесполезной, покрытой новой розовой кожицей культёй! Родителей же, казалось, заботило только плачевное состояние сестры. А вскоре, зайдя в комнату, я обнаружила её сидящей на кровати с поднесённой вплотную к лицу горящей настольной лампой. Она плакала — как всегда, без слёз, потому что не могла больше плакать слезами. Когда она повернулась ко мне, свет блеснул на несимметричных металлических пеньках для крепления протеза. Зрение в сохранившемся глазу Кристины начало стремительно угасать.

Было проведено ещё несколько операций на хрусталике, но безрезультатно. Моя сестрёнка полностью ослепла без надежды на восстановление.

Последовали три недели того, что я не могу воспринимать иначе как ад. Крис вновь перевели на кормление через трубку и начали привязывать её к кровати. Когда она была под лекарствами, то лежала без сознания, в остальное же время непрерывно кричала. На вторую неделю, сорвав связки, хрипела в агонии. Врачи говорили, что это не от боли, виной всему её психологическое расстройство. Господи, как же это было страшно! Родители опять поселились в больнице, но ничем не могли помочь. Но страшнее всего, не сомневаюсь, было самой Кристине. «Ползучьи тени» из её кошмаров больше ничто не могло остановить. Очевидно, они добрались до неё.

Спустя бесконечные три недели она затихла, и не произнесла больше ни слова. Обмякшую, словно набивная тряпичная кукла, мы снова забрали её домой. И именно я нашла её тело через пару дней. Закрепив перочинный нож в стоявшем в углу комнаты масляном обогревателе, пока мы с мамой находились в соседней комнате, Кристина несколько раз насадилась на лезвие шеей и головой — не издав ни звука.

∗ ∗ ∗

Чем закончилась история для паршивых шутников (и их родителей), решивших, что бомбочка из карбида — это весело, я не знаю, и никогда не стремилась узнать. Сейчас у меня есть неплохая в принципе работа и ребёнок, для которого я постараюсь стать лучшей мамой в мире. Но иногда по вечерам, когда я просто физически ощущаю, что силы мои на исходе, я укладываю малышку и запираюсь на кухне, достаю из шкафа вино, а с верхней полки — пыльную пачку сигарет. Сижу за столом, не включая телевизор, пью бокал за бокалом. Вспоминаю свою бедную сестру. И изо всех сил стараюсь не смотреть в угол за холодильником, откуда ползут ко мне безмолвные плоские тени.

Источник

@темы: дети, безумие, рассказы, детские страхи, не своё

---

Молодое, красивое лицо…

[Скрёб-поскрёб]

Как и в любой другой вечер вот уже на протяжении нескольких лет, мы стояли с друзьями на своем излюбленном месте и потягивали холодное пиво. Вечер выдался прохладным, но пиво мы всегда брали только холодное, даже зимой. В темном дворе раздавались самые разнообразные звуки: лай собак, чья-то ругань, отвратительная попсовая песенка, приглушенная салоном автомобиля, и многое, многое другое, что вы и сами можете услышать, выйдя вечером на балкон.

Уже изрядно подвыпивший Ден, заметно качаясь, рассказывал Теме секрет своего успеха у женщин. О каком успехе шла речь ни я, ни Тема не знали… Мы коротко переглядывались и, стараясь, чтобы перебравший друг не видел, посмеивались над ним. Меня тоже уже шатало, а каждый глоток отдавался мучительным рвотным позывом. Я заглянул в пакет. Пива оставалось порядочно. Задумчиво вытаскивая из волос псориазную чешуйку, я отошел в сторону справить нужду.

Стоя в одиночестве рядом с искореженным гаражом, я в миллионный раз задумался над этой нашей общей страстью. Как так? Росли в одном дворе, в одном классе учились, с Деном вместе поступали в универ, а с Темой сейчас коллеги. Теперь вот и спиваемся вместе. Не так, конечно, чтобы уж совсем спиваемся, но пьем мы почти каждый день. И что за черт? Почему я не могу остановиться?

Пьяным взглядом я обвел небосклон и попытался сосредоточить зрение на Полярной звезде. Если получилось, то еще не слишком пьян.

Не получилось…

Пока меня не было, парни едва не переругались.

— А ты? А?.. Сам, что ли, герой-любовник? — распалялся Ден, медленно подступая к Теме. Тот продолжал улыбаться, но назад не отходил. — Я… Я если говорю, так знаю, что говорю. И не надо тут намекать, что я, мол…

— Да не намекал я ни на что, — шире улыбнулся Артем и взял новую бутылку.

— Намекал! — воскликнул Ден. Его боязнь попасться на вранье переросла в паранойю и выдавала его. — Думаешь, я вру? Думаешь так? — он порылся в карманах и достал телефон. — На, вот тебе…

— Ден, успокойся, — я примирительно хлопнул друга по плечу. — Давай лучше выпьем.

— Выпьем еще, успеем! Вот, Тема, записывай.

— Что это?

— Номер Юли, — в голосе Дена звучало торжество. — Позвони ей и спроси, если мне не веришь.

— Да ты дебил, — хохотнул Артем.

Я тоже засмеялся:

— Три часа ночи. Звонок на телефон. «Алло, Юля, здравствуйте! Меня зовут Артем. Скажите, а Ден Вас правда пер?».

Мы вместе рассмеялись, но было заметно, что Денис по-прежнему немного сердит на Артема. Пьяным он часто бывает вспыльчив и несдержан. Привыкший уже к этому Артем не обращал внимания на нападки товарища.

Я шумно вдохнул морозный воздух и закурил миллионную за вечер сигарету.

— Эй, вы поглядите-ка! — хмыкнул Артем.

Первым повернулся Ден.

— Что за дерьмо?

Я тоже обернулся и действительно увидел необычную картину. Из темноты на нас бежал человек в спортивных штанах и белой футболке. Лицо его разглядеть мне не удалось, я только обратил внимание, что он ниже меня на полголовы и совершенно лысый. Человек бежал так, будто завершал сорокакилометровый марафон и вот-вот готов был повалиться на землю. Время от времени он останавливался, хватался за бок, корчился от боли и глухо стонал. При этом он заливался таким отвратительно булькающим кашлем, что хотелось заткнуть уши. По пути к нам он останавливался трижды. Не добежав до нас метров двадцати, незнакомец свернул резко вправо и направился в сторону турников.

— Что за чудак? — усмехнулся Тема.

— Всякая хрень происходит, — отозвался Ден, снова поворачиваясь к нам. — Три часа ночи — час демона!

— Пошел ты.

Мы вновь заговорили на свои темы. Краем глаза я наблюдал за странным типом. Он уже вовсю занимался гимнастикой: махал руками, приседал, наклонялся, болтался на турнике, как переваренная сарделька. Он явно был одет не по погоде, спортивная одежда сидела на нем, как смокинг на свинье; все упражнения выполнялись неумело и коряво. Вообще незнакомец меньше всего походил на спортсмена. Создавалось впечатление, что спортом он занимался впервые.

Глядя на него, я впал в какой-то пьяный коматоз. Задумался. Курю две пачки в день, выпиваю по три-четыре литра за вечер. Задумался в сотый раз и в сотый же раз ужаснулся. Все курильщики боятся курить, алкаш идет за бутылкой, подавляя тревогу и страх, и наркоман в ужасе проклинает иглу. Но страх в данном случае бессилен, беспомощен. Это страх перед смертью, но смерть эта отсрочена; гарантированная и верная, но без даты и времени. Отложенная смерть.

Она ждет и меня. Еще пара-тройка лет и мой молодой еще организм перестанет справляться, начнет сдавать и проседать, как проколотая шина. Вот и сейчас по утрам я загибаюсь от несносных головных болей, а кашляю, должно быть, ничуть не лучше этого бедолаги.

— Странный он какой-то, — протянул я.

Парни отвлеклись от беседы и снова повернулись к незнакомцу. Секундой ранее он соскользнул с турника (подтянуться ему удалось лишь дважды) и теперь занимался приседаниями. Все это по-прежнему сопровождалось ужасным кашлем, всхлипываниями и стонами. Что он пытался реанимировать своими запоздалыми упражнениями?

— Дядя, тебе заняться нечем? Вали отсюда по добру, а? — Артем нахмурился и, повернувшись к нам, процедил сквозь зубы. — Заколебали психи всякие.

— Поздно «Боржоми» пить, — хохотнул Ден, обращаясь к незнакомцу. — Раньше о здоровье думать надо было! Сейчас уж печень не вернешь!

Мужичок прекратил упражнения и повернулся к нам. Мне не удалось толком разглядеть его лица. Я только отметил впалые глаза и щеки и выступающие, будто на костяной маске, скулы. Даже в темноте можно было понять, что выглядит он ужасно. Я бы даже сказал, критически хреново.

Он посмотрел на нас, с трудом переводя дыхание и раскачиваясь из стороны в сторону.

— Тебе не понятно, что ли? — Тема нахмурился сильнее. — Отваливай отсюда, другие турники поищи.

Незнакомец что-то промычал, упал на колени и протяжно завыл. Только сейчас я понял, что все это время он заходился в рыданиях.

— Э, ты чего? — Ден двинулся в его сторону.

Артем остановил товарища.

— Да погоди ты! Делать, что ли, нечего?

— А вдруг случилось чего? — я сердито глянул на Тему. — Эпилепсия или припадок.

— Пьяная истерика, — хмыкнул юноша. — Бухать надо меньше.

— Сам-то!

Я решительно направился к незнакомцу. Тот уже завалился на бок и действительно заходился в истерике. По мере приближения мне открывались новые детали: распухшие, уродливые вены, язвы и нарывы на коротко стриженой голове; пальцы рук, танцующие в бешеном треморе.

— Эй, мужик! Ты чего?

Тот закричал громче и замотал головой из стороны в сторону. Я смог заметить отвратительные, гнилые осколки зубов во рту, обветренные губы, спекшиеся коросты на тощей шее. Не дойдя нескольких шагов, я чуть не полетел на землю, споткнувшись о торчащую из земли арматуру.

— Давай, поднимайся. Замерзнешь ведь, — я подошел к незнакомцу и помог ему встать. Слух коробило от его хриплого, посвистывающего дыхания! — Ну ты даешь. Иди домой проспись. Ты где живешь?

Он немного успокоился, медленно выпрямился и я, наконец, смог разглядеть его измученное, напуганное лицо. Я вздрогнул и отшатнулся назад. Плотно зажмурил глаза и потряс головой. Посмотрел снова. Нет, зрение меня не обманывало. Я нервно засмеялся и повернулся к парням:

— Эй, чуваки! Да это же…

Оцепенение. Чудо из дурной сказки на ночь, банальщина в истории ужасов и…

Я смотрел на него и не мог поверить глазам. Он медленно поднял руку и провел ладонью по моей щеке, по носу, лбу, по волосам. Его рука была холодной, жирной и липкой. Слезы струились из его обезумевших, поблекших глаз, а я, не в силах пошевелиться, стоял столбом и цеплялся за последнюю ниточку мыслей. Но мысли разом вышибло из головы, равно как и воздух из легких.

— Ни есть… ни спать… — просипел он. — Дышать больно.

Я с трудом разобрал слова. Пьяный взгляд плыл, кружился, смазывал все вокруг, и только лицо незнакомца (незнакомца ли), лицо узника лагеря смерти недвижно замерло передо мной.

Лицо. Обезображенное, обескровленное, постаревшее… мое лицо.

— Ни есть, ни спать…

— Господи, — одними губами проговорил я. Ноги слабели, по спине побежали мурашки. — Боже.

Такое случается. Да, такое наверняка случается иногда. С нами, со всеми. Я пьян, очень пьян сегодня, и вот…

— Дышать…

И тут я закричал. Закричал пронзительно и истошно, а он, тот, кто стоял напротив, вздрогнул, но руки так и не убрал. Меня тошнило, лицо и уши обдало жаром; удушающий страх пудовой гирей лег на сердце. Я кричал и не мог остановиться, а «тот я» все шептал и шептал своим мертвым голосом, но я уже не мог разобрать его слов.

Я попятился назад, зацепился штаниной все за ту же арматуру и навзничь повалился в промерзлую лужу.

— Э, тип, ты че творишь!

Дрожа всем телом от холода и ужаса, я пополз к друзьям. Ден первым подскочил ко мне. Он раз за разом повторял один и тот же вопрос, но я не слышал его за собственным криком. Тема бросился было на незнакомца, но тот взвыл, предчувствуя трепку, развернулся и кинулся наутек. Артем не стал преследовать его и вернулся к нам.

— Что такое? Что случилось?

Я сел и с ужасом уставился вслед убегавшему. Его спина еще некоторое время мелькала меж гаражей, но вскоре призрак из будущего окончательно растворился в ночи. И только его стоны и жалобный, нечеловеческий вой доносились из темноты, с другого конца района, все удаляясь.

— Дружище, ты в порядке? — Тема наклонился и похлопал меня по щекам.

— Не очень, — пробормотал я и с трудом поднялся на ноги.

— Кто был этот придурок?

Закурить так и не удалось. Я повернулся к друзьям и улыбнулся совершенно безумной улыбкой, не уняв при этом слез.

— Кто…

— Э, братан, да ты перебрал!

— Я пойду домой.

— Мы тебя проводим.

— Не… Не надо. Тоже идите домой.

— Твою мать, ты можешь толком объяснить, что случилось?

Не ответив, я побрел в сторону дома.

Всю ночь я, закутавшись в одеяло, просидел перед зеркалом и разглядывал собственное лицо.

Молодое, красивое лицо…

Источник

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

[Скрёб-поскрёб]

Небольшое изменение оформления сообщества.
Жмём F5, чтобы обновления окончательно вступили в силу.

@темы: картинки, голос админа

---

Плетеный человечек

[Скрёб-поскрёб]

В детстве я, наверное, был тем еще маленьким гаденышем. Не могу утверждать определенно, ведь речь идет еще о годах, проведенных мною в детском саду нашего небольшого провинциального городка. Воспоминания из того возраста представляются мне записками из кривых, написанных усердным кулачком трогательных букв, выведенных на истончившихся обрывках бумаги. Этакие вспышки памяти об отдельных ярких событиях, какими их воспринял только лишь формирующийся детский разум. Убежден, что именно из этих обрывков, многократно переписанных палимпсестов, и складывается калейдоскоп человеческой личности, каковой бы она ни стала в итоге. Очаровательные детские воспоминания... Но есть среди них воспоминания и другого рода — очень, очень темные. Позвольте угадать: такие есть и у вас. Каким-то образом детство совершенно обычных, нормальных людей оказывается, зачастую, неиссякающим источником как пронизанных светом и теплом картинок, так и самых чудовищных кошмаров, что влияют на человека, осознанно или нет, до конца его дней, преследуя его и даже определяя его судьбу.

Об одном из таких воспоминаний я и хочу вам сегодня рассказать.

Мою детсадовскую группу в те дни объединили с другой, расположенной в другом конце коридора. Возможно, ремонт в помещениях нашей группы был тому причиной. Как бы то ни было, временной группе стало вдвойне веселее, а у нянечек и воспитательниц, надо полагать, прибавилось поводов для головной боли. В новой группе я познакомился с не слишком общительной девочкой по имени Настя. У Насти всегда при себе была удивительная игрушка — человечек, сплетенный целиком из прозрачных (но пожелтевших от времени) трубочек от капельницы. То был закат страны Советов, и у нас только начали появляться замечательные яркие китайские игрушки, имеющие, правда, свойство быстро ломаться в детских руках. Играть в поломанную игру «юный водитель» и строить форты из больших фанерных кубиков быстро надоело. Этот же человечек сразу привлек мое внимание: размером сантиметров в пятнадцать, он был сделан, как мне тогда показалось, с удивительным талантом. Кто-то явно потратил много часов за плетением, особенно много трубочки ушло на прямоугольник «тела». Настя сказала, что человечка для нее сделал в больнице ее папа, когда она очень сильно заболела. Короче, я захотел человечка себе.

Однако Настя, девочка ужасно тихая и болезненная, способная целыми днями сидеть в углу и возиться сама по себе, становилась по-настоящему опасна, когда речь заходила о просьбах дать поиграть с ее человечком. Я несколько раз подступался с предложениями обменять его на что-то из своих мальчишеских сокровищ, но все впустую, а когда единственный раз попытался отобрать игрушку силой — оказался в медкабинете с кровящей головой. Тихая Настя, одной побелевшей рукой вцепившись в начавшего растягиваться человечка, другой, не задумываясь, обрушила на меня игрушечную кухонную плиту (такую, с конфорочками), сделанную из металла. Помню, как медсестра обсуждала с воспитательницей необходимость наложения швов, пока я в голос ревел, сидя на покрытой клеенкой кушетке.

Я отступился. Но я не был бы маленьким гаденышем, если бы все закончилось на этом. У меня в анамнезе уже было как минимум две кражи, о которых я могу вспомнить, совершенные со всей доступной дошкольнику изобретательностью. Однажды в гостях я нашел в ящике стола калькулятор и забрал его себе, а по пути домой оторвался от родителей и скрылся в кустах возле дома. Там я вытащил батарейки и разбил экранчик камнем, после чего показал калькулятор маме, как будто только что нашел его под окнами. Так мне хотелось его разобрать. В другой раз я спер у одногруппника игрушку из киндера: мне очень понравился крокодильчик, сидящий внутри яйца, которое можно было открыть. А самим крокодильчиком можно было рисовать. Одногруппник не хотел дарить или меняться — что ж, тем хуже для него.

И я разработал план. Мне нужен был этот плетеный человечек. Но уже не для игры.

В сон-час у нас всегда изымали все игрушки и оставляли их в шкафчиках для одежды в предбаннике. Во время сборов на прогулку я запомнил, какой шкафчик принадлежит Насте (кажется, на нем была нарисована малина). В один из «тихих часов» я отпросился в туалет, дверь в который находилась прямо напротив раздевалки. Не ушло много времени на то, чтобы пробежать до нужного шкафчика и достать человечка, после чего я закрыл дверь в туалет-умывалку и на всякий случай привалился к ней, так как на двери не было никакого шпингалета. На моей голове все еще красовалась огромная шишка от того удара, знаете ли. Так что я с трудом подцепил хвостик трубочки и начал расплетать человечка.

В тот же момент из спальни раздался дикий визг. Визг приблизился мгновенно — я не понимаю, с какой скоростью ей надо было бежать ко мне, — и в дверь заколотили с такой силой, что я едва не упал, но тут же собрался и уперся ногой в ближайшую раковину. Я как мог быстро продолжал расплетать трубки. Она больно ударила меня, и не будет ей больше вообще никакого человечка, вот и все.

Настя визжала как сумасшедшая, почти без слов, слышно было только «прекрати», «хватит» и «не надо». Шквал ударов кулаками в тонкую дверцу стал попросту непрерывным. Я закончил с головой и оторвал человечку обе руки. Настя тем временем, видимо, начала врезаться в дверь всем телом, отчего каждый раз между дверью и косяком образовывалась большая щель, хотя я и упирался изо всех своих детских сил. Крики воспитательниц только усилили ощущение неправильности происходящего; да, я очень испугался, но был намерен закончить во что бы то ни стало. Это был вопрос мести или возмездия за ее несговорчивость. Кажется, они пытались оттащить девочку от двери. Я успел расплести верхнюю часть туловища игрушки, прежде чем взрослые силой открыли дверь и отволокли меня в спальню. Хрипевшую и кашляющую Настю прижимали к паласу в раздевалке, так что я увидел только ее взлетающие и колотящие в пол ноги. Еще я увидел красные разводы по всей наружной стороне выкрашенной белой краской двери и шокированные лица вышедших из спальни одногруппников. Красными брызгами был покрыт и халат несшей меня нянечки, а ее лицо стало каким-то плоским от ужаса. Я не понимал, что же там произошло. Не понимаю и сейчас, а догадки предпочту оставить при себе.

Полурасплетенная игрушка осталась у меня, и никто ничего об этом не сказал. Взрослым было не до того. Я закопал ее в углу двора за верандой во время прогулки — после того как понял, что не могу починить ее как было. Настя не вернулась в группу, а потом нас перевели обратно в наше помещение. Воспитательницы ходили мрачнее тучи, родители перешептывались в раздевалке. Шепотом же среди ребят распространялись слухи, что Настя сошла с ума от той болезни, которой болела раньше, а потом умерла, «совсем-совсем» умерла.

Вот и вся история. Все, что я помню. Хотя я не готов сказать наверняка насчет того детского «совсем-совсем». Понимаете, не поставил бы на это, не пошел бы ва-банк. Классе так в шестом или седьмом я перекопал весь угол территории своего старого детсада, нашел и отмыл половину человечка, сплетенного из трубок от капельниц. Сейчас он лежит у меня на книжной полке. Иногда, особенно когда напиваюсь, я беру его и разглядываю, кручу в руках. Уверен, сейчас я смог бы сплести его заново, «починить как было». Интересно, придет ли тогда за своей игрушкой девочка Настя? Начнет ли стучать в мою дверь?

Источник

@темы: дети, рассказы, предметы и вещи, не своё

---

Беспокойство и Депрессия

[Скрёб-поскрёб]

Вы, наверное, не знали, но многие считают, что ходить на приёмы к психиатру унизительно. Мне, к примеру, постоянно говорили заткнуться и перестать строить из себя несчастного лебедя. Когда мне было всего восемь лет, родители уже презирали меня за моё несчастье. Они родом из Китая, и, будучи традиционными китайскими родителями, не верят в медицину. Они надеялись, что я вырасту и стану сильнее.

Но я всегда был слаб.

Не припомню, когда именно мои чувства обратились в воображаемых друзей. Кажется, они были со мной с рождения. Их зовут Беспокойство и Депрессия. Именно их я всегда обвинял в собственных неудачах. Когда они приходили ко мне, я сразу понимал, что вскоре случится что-то очень плохое. Если они появлялись, когда я был в людном месте, у меня случалась паническая атака. По ночам они спали прямо на мне, мешая дышать. Они постоянно меня преследовали. И преследуют по сей день.

Беспокойство — худой мужчина без рук. Он полностью обнажён, из его тела торчат пальцы. Они постоянно извиваются, словно черви. Его щёки свисают с лица, как уши бассет-хаунда. В его рту пенится слюна, а ещё он без конца отхаркивает мокроту. Иногда он начинает нашёптывать мне: «Твои родители тебя ненавидят», «Ты скоро умрёшь». Его голос пугающе похож на голос моего отца. Слова Беспокойства ужасны, но становится гораздо хуже, когда он прикасается ко мне. Его кожа, покрытая пальцами, трётся об мою, и я в ужасе начинаю чесаться. Однажды мама увидела длинные царапины вдоль моих рук. Она обвинила меня в попытке привлечь к себе внимание, хотя я пытался убедить её в том, что это дело рук Беспокойства.

Депрессия совсем другая. Она выглядит как обычная женщина… по крайней мере, передняя половина её тела. Задняя жутко изуродована. На ее затылке красуется огромная рана, которая бесконечно сочится кровью и разбрызгивает вокруг зеленоватый гной. Вместо слёз Депрессия плачет молочными зубами. А ещё она любит класть свою здоровую руку мне на плечо. И давит она с такой силой, что я постоянно ссутулен. Депрессия не умеет разговаривать, она лишь издаёт глубокие звуки, напоминающие крик совы. Я их постоянно слышу. От этих горестных завываний у меня болит сердце. Из-за них мне тяжело уснуть. И я не могу встать с кровати, потому что она непрестанно давит мне на плечи.

Я осознавал, что эти двое не были реальны… по крайней мере, в привычном понимании. Они были плодами моей фантазии. Но на мою жизнь они оказывали очень ощутимое влияние. Я никогда не был по-настоящему наедине с собой. Они всегда были рядом.

Так было до сегодняшнего утра.

Я проснулся с Депрессией, лежащей на моей груди. Из её жуткой раны во все стороны разлетались капли гноя, попадая мне в рот. Я пытался позвать на помощь, но Депрессия сдавила меня так, что я не мог издать ни звука. С пола встал Беспокойство. Он провёл своей отвратительной кожей, покрытой пальцами, по моим рукам. Мне было очень трудно дышать. Беспокойство усмехнулся и харкнул мне в лицо.

Кто-то постучал в дверь. Беспокойство и Депрессия на мгновение отвлеклись, ослабив свою хватку. Из коридора раздался голос моей старшей сестры, Ким:

— Вставай. Мама сказала отвезти тебя в школу.

Я попытался ответить, но гной Депрессии забил моё горло. Ким громко вздохнула и распахнула дверь.

— Вставай, я сказала!

Я вскрикнул, как только она вошла в комнату. Ким вздрогнула от неожиданности:

— Что это с тобой?

Сестра стояла в дверном проёме, её лицо отражало замешательство и злобу. А на её плече сидело… нечто. Оно было похоже на птичий скелет, когтями глубоко вцепившийся в шею Ким. Его голова была словно комок рвоты. Два глаза плавали в прогорклой жиже, бешено вращаясь. Ким всё так же смотрела на меня, не замечая существа на плече.

— Ким, что это?! — я указал пальцем на её плечо. Она оглянулась, но ничего не увидела.

— Ты чертов психопат. Вставай, отвезу тебя в школу.

Существо на плече сестры издало громкий булькающий звук, а затем начало говорить голосом мамы, поднятым на несколько октав:

— Он указывает пальцем на твой жир. На твоё отвратительное тело. Ты жирная свинья. Ты никогда не похудеешь.

Лицо Ким резко опечалилось.

— Зачем оно это говорит? — я спросил у неё, сдерживая слёзы.

— Да ты точно рехнулся, — она посмотрела на меня с отторжением, после чего развернулась и вышла из комнаты, направляясь в ванную.

Я ещё немного полежал на кровати, обдумывая увиденное, а затем с неохотой встал. Наверное, Ким права — я схожу с ума. Беспокойство сразу ожил и прошептал:

— Ты всегда был ненормальным.

Депрессия ходила за мной по пятам, пока я одевался. Я пытался изгнать мысли о существе, сидевшем на плече сестры, из головы. Может, это был сон? Я спустился на первый этаж дома, слегка подталкиваемый многочисленными пальцами Беспокойства:

— Если опоздаешь, твоя семья ещё больше тебя возненавидит.

Родители были на кухне. За их спинами стояли их двойники, запутанные в электрических проводах. Они громко кричали, пытаясь высвободиться. Но мама с папой их будто не замечали. Отец читал газету. Мать доедала свой завтрак. Её двойник ударилась о холодильник, пытаясь что-то сказать. Из её рта посыпался песок.

— Доброе утро! — по-доброму сказала мама.

Мой рот раскрылся от удивления. Неужели они действительно не видели своих двойников, не слышали их криков? На кухню вошла Ким. Жуткое создание всё ещё сидело у неё на плече, и его рвотный череп стал немного больше. Сестра взяла ключи с кухонной стойки:

— Собирайся, псих.

В машине я отодвинулся от сестры как можно дальше. Существо на её плече не обращало на меня никакого внимания, и говорило только в её сторону:

— Жируха. Никто тебя не полюбит. Страшная жирная корова.

Ким безучастно вела машину.

Вскоре я заметил, что это происходило не только с моей семьёй. Всех прохожих, мимо которых мы проезжали, тоже сопровождали какие-то твари. Каждый из этих демонов выглядел по-своему жутко. В спину одного человека зубами вцепился огромный волк. Другого окружало чёрное облако, из которого вытягивались тысячи рук. Я хотел закрыть глаза, чтобы не видеть этого кошмара, но Беспокойство удерживал мои веки своими пальцами.

Ким довезла меня до школы буквально за десять минут. Выглянув в окно, я увидел других детей, своих одноклассников, которых я знал с раннего детства… и за каждым следовал свой монстр. Мне не хотелось выходить из машины.

— С тобой точно всё в порядке? — спросила Ким.

Я взглянул на неё, искренне желая рассказать о том, что я видел. Депрессия ударила меня в живот:

— Не обременяй сестру. Ты того не стоишь.

— Я в порядке, — солгал я, вышел из машины и зашёл в здание школы.

Я не мог ни на чём сконцентрироваться. Невозможно было не обращать внимания на тварей, беспрестанно мучающих моих одноклассников. У Алисии, девочки, которая мне очень нравилась, на голове лежал огромный язык, который то и дело начинал лизать её голову, и ей приходилось подёргивать себя за волосы. Это на время останавливало язык, но через несколько секунд он вновь начинал лизать её. У Бэнни, моего лучшего друга, на ухе сидела уменьшенная копия его отца. Она наставляла ему:

— Будь хорошим сыном. Не рассказывай маме. Это наш маленький секрет.

У Кэрри, самой умной девочки в классе, из шеи торчало две головы. Одна из них выглядела больной и умирающей и постоянно отхаркивала желчь, похожую на гной, который тёк из головы моей Депрессии. Другая голова была объята пламенем, безудержно смеялась и покусывала Кэрри за щеку.

Даже у моего учителя, мистера Моррина, был свой демон. Это был деревянный человек, из его коры росли мёртвые поникшие цветы. Одна из его рук была сжата в кулак, а другой он держался за гениталии учителя. Деревянный человек скрипел зубами, пуская пену изо рта:

— Алисия такая невинная девочка. Мы можем лишить её девственности. Давай же.

Мистер Моррин продолжал вести урок, как ни в чём не бывало.

Как только закончилась первая половина дня, я решил, что с меня довольно. Я выбежал из школы на задний двор. Беспокойство и Депрессия шли следом. Я к ним привык: это были мои монстры. Но видеть чужих было уже слишком.

Пересекши двор, я остановился среди деревьев, чтобы перевести дух. Было так приятно никого не видеть. Нет людей — нет и чудовищ. Я сделал три глубоких вздоха, а затем услышал треск веток позади. Повернувшись на звук, я увидел Джеральда Андерсона. Он был на пару классов старше. Главный задира в школе. Но меня он никогда не трогал. Я был слишком тих и робок, и потому не привлекал его внимания.

Я в ужасе задержал дыхание, готовясь увидеть очередного отвратительного монстра. Но Джеральд был совсем один. Никаких чудовищ. Он окинул меня взглядом, покусывая сигарету.

— Ты тот азиат из девятого класса?

— Да.

Беспокойство обвил меня словно удав. Депрессия навалилась мне на спину.

Джеральд подошёл ближе.

— Похоже, у тебя день не задался.

Его голос был монотонным, даже успокаивающим. Уже давно никто не обращал на мои страдания никакого внимания.

— Это так, — мой голос дрожал. Беспокойство прошептал:

— Ты звучишь как ссыкло.

— Порою жизнь становится тяжёлой, — сказал Джеральд, — и становится непонятно, зачем мы вообще живём.

— Да, наверное, — удивлённо пробормотал я.

Он продолжил:

— В чём вообще смысл этого вечного бремени, если взамен мы получаем лишь несчастье? Я не испытываю эмоций. Мой психиатр назвал это социопатией. Но я ведь очень социальный человек! Я ведь говорю с тобой прямо сейчас, верно?

Я не понимал, к чему он клонит. И не видел смысла продолжать разговор. Но Беспокойство начал шевелить мои губы за меня:

— Верно.

Джеральд подошёл почти вплотную.

— Убейся.

На меня посыпались зубы-слёзы Депрессии. Она ликовала.

— Что?

— В жизни нет смысла. Самоубийство — лучший выход. Я об этом многим рассказываю. В прошлом апреле я уговорил Сэма сделать это, и, готов поспорить, теперь он счастлив. — Джеральд провёл рукой по своим волосам, — Тебе стоить убить себя, пацан. Ты тоже будешь счастлив.

Депрессия крепко прижалась ко мне. По моему телу растекался её кровавый гной.

— Ты правда так считаешь?

— Да, — он ущипнул меня за руку. Я вздрогнул.

— Ты больше не почувствуешь боли. — Джеральд отошёл и усмехнулся, — Но делай что хочешь, мне как-то пофигу.

Он отвернулся и зашагал в направлении школы, пока не скрылся внутри здания.

Я вернулся домой. Теперь я тут. Сижу на полу ванной и набираю этот текст. Я должен сделать это быстро, пока родители не пришли домой.

Депрессия включила воду. Ванна наполняется. Беспокойство уже держит бритву. Он шепчет:

— Ну же, покончи с этим.

Депрессия подносит мою руку к лезвию.

Простите, я больше не могу жить с этим кошмаром. Я не могу жить, зная, что они повсюду. Они есть у всех, кроме Джеральда. Наверное, ему такой демон и не нужен.

Прощайте. Надеюсь, вы совладаете со своими Депрессией и Беспокойством. У меня не получилось.

Источник

@темы: дети, рассказы, сущности, не своё

---

Летняя фандомная битва

[fandom Horror Games 2016]

На летнюю ФБ собирается команда хоррор-игр.
Ждем всех желающих творить в посте набора или U-mail, а желающих вдохновить наших артеров и райтеров - в посте заявок.

\реклама разрешена администрацией\

@темы: игры (в том числе компьютерные)

---

Небо

[Кыця-Вбывця]

Берег на той стороне реки был крутым, заросшим наглой осокой. У кромки воды торчали ветви козьей ивы, с которых свисала засохшая тина, похожая на паклю.
– А трава–то примята, – отметил Дубенко.
Он лежал среди молодых березок и разглядывал этот самый берег в бинокль. Полноватый, черноволосый, вдумчивый и рассудительный – до войны он работал плотником на селе. Говорят, был лучшим в районе.
– Самое удобное место, чтобы незаметно переплыть реку, – ответил Волков, придавив растопыренной пятерней сползающую фуражку. Его череп, угловатый и на редкость крупный, выделялся над щуплой фигурой, отчего командир разведроты казался эдаким головастиком.
Дубенко аккуратно сложил бинокль в рыжий чехол, застегнул кнопочку и обратился к карте. За излучиной погремел взрыв, стая перепелов в той стороне вспорхнула в небо.
– Переправа твой первый пункт, – сообщил Волков.
– А всего сколько?
– Всего четыре. Но переправа – первый.
Исписанным карандашом ротный попытался прочертить на карте отрезок, но только продавил лист. Крякнув от досады, он высыпал из планшета остальные, но и те оказались не лучше.
Пока Николаич хлопал себя по карманам в поисках затерявшегося огрызка, задумчивый Дубенко подобрал карандаш и заточил его несколькими мастерскими взмахами ножа.
– Вот дьявол! – растерянно пробормотал командир, принимая карандаш, больше похожий на маленький шедевр.
Сам он так не умел орудовать ножом. Обычно Волков спешно срезал рубашку, чтобы только обнажить графит и начать писать. Поэтому обитатели его планшета в большинстве своем напоминали инвалидов.
– Давай дальше, – попросил Дубенко, очиняя следующий.
– Пункт два. Заболоченная низина, по которой вы пройдете до этой рощи. – Ротный заключил топографическую рощу в круг и испытал от правильно оточенного карандаша маленькое счастье. – Пункт три. За рощей стоит моторизированный полк. Здесь перелески, балки, овраги, укрыться есть где. Пройдете как будет удобнее. И уже дальше, вот здесь, возле полустанка обнаружите колонну грузовиков.
– Что за колонна? – Витя убрал нож, на вощеном листе карты остались четыре красавца. Пятым командир роты сейчас заштриховывал прямоугольник, обозначавший полустанок "Ярмолино".
– Это вам и нужно выяснить. Это ваш пункт четыре. – Волков облизнул губы, испытывая острую необходимость в куреве. – В штабе дивизии планируют танковое наступление. Где не скажу, потому как сам не знаю. Полковая разведка проведена, вроде все готово. И вдруг – бац! Пришла эта колонна, которую охраняют так, словно кузова доверху набиты золотом. Случайно грузовики появилась перед самым наступлением? Или нет? В штабе не хотят рисковать, поэтому Федорычев настоятельно просил выяснить, что там.
– Выясним, – кивнул Дубенко, прищурено глядя на противоположный берег.
Этот кивок, едва заметное движение подбородком, многое значил для людей, знакомых с ним. С Витей, который был когда-то лучшим плотником сельского района, а сейчас, в конце лета 43-его, по праву считался лучшим разведчиком роты... Так он кивнул комдиву, который попросил привести "технического языка". Сквозь тройную линию обороны Дубенко ушел один. Вместо шести дней, отпущенных на поход в тыл врага, пропал на полторы недели. Все думали, что погиб. Но он вернулся. И притащил на себе целого полковника инженерных войск.
– Наш позывной Земля, ваш Небо, – говорил Волков. – Частота та же, что и позавчера. Докладывать будешь после выполнения каждого из четырех пунктов, комполка так просил. Пойдете сегодня, как стемнеет. На все про все у тебя ночь и день.
– Угу.
– И это... аккуратнее иди. Немцы округу из минометов простреливают.
– Слушай, Николаич, мина ведь нас не спрашивает, куда ей падать, – философски заметил Дубенко. – Если положено нам на голову, никуда от нее не деться.
– Так-то оно так. Но я говорю про другое. Если вдруг учуешь чего, если какие голоса внутри себя услышишь: мол, не ходи туда и не делай того, – значит включи на полную свое радио и делай так, как оно вещает. Вот я чего хочу сказать.
– Понял. Значит под бомбами не ходить, от пуль в стороне держаться.
Он в который раз задумчиво посмотрел на противоположный берег. А на их берегу, где–то на другом конце разрушенной деревни снова ухнул взрыв, за которым послышался треск падающих деревьев.
– Какой-то ты сегодня не свой, Витя, – сказал Волков. – Что за муха тебя укусила?
– Да все нормально. Глянул на речку, и дом вспомнился. Сразу захотелось своих повидать: Веру, младшего. Катька небось девица уже, тоже охота глянуть. – Дубенко помолчал, закусив нижнюю губу, которая начисто исчезла под копной усов. – Знаешь, мы с ребятами решили после войны в одном месте поселиться. Восемнадцать месяцев вместе через линию фронта ходим, будто срослись за это время. Хотим, чтобы наши дома рядом стояли. Все ведь деревенские. Хозяйство перевезем, без работы не останемся. Мужики с руками везде нужны. Как думаешь, получится?
– Здорово. – Он попытался скрыть сомнение. Кажется, получилось. – Мне бы с вами. Но я городской.
Когда опустились сумерки, Волков пришел на край деревни к овощному погребу, в котором готовились к заданию четверо разведчиков. Докуривая трофейную сигарету, он притормозил возле темного земляного бугра...
А парой метров ниже при свете керосиновой лампы бойцы, оставшись в чем мать родила, укладывали одежду в кули. Посторонний мог подумать, что мужики собираются в баню, только лица мужиков были чересчур сосредоточенные, словно это была самая важная помывка в их жизни.
Дубенко собирал свой узел неспешно и основательно, выверяя каждую складку. Рядом с ним Серега Тюрин, резкий в движениях, весь покрытый волосами словно шерстью, уже завязал свой куль и беспокойно вертелся.
– Ну на кой ты так выкладываешь, Витек, словно на выставку народного хозяйства? Все равно скоро развязывать!
– Это я чтоб твой голос услышать, – ответил Дубенко. – Ведь страшно сказать: целых четыре часа мучился, пока ты спал!
– Не переживай, браток! Впереди ночь и день... – Вниманием Тюрина уже завладел другой куль. – А ты как вяжешь, Антоха? Ну что это за узел? Он же у тебя развалится посередь реки! Всю ночь будешь шаровары по камышам собирать!
Молчаливый Антон-младший только ухмыльнулся. Вместо него к Тюрину придвинулся старший "брат":
– Ну давай, Сережа, научи нас, как в разведку ходить. Заодно расскажи, зачем ты в прошлый раз зимний маскхалат в свой куль завернул.
Худощавые и жилистые Антоны были похожи друг на друга лишь фигурами. Многие за глаза называли их братьями, хотя в лицах не было сходства, а уж характерами они и вовсе были противоположными. Первый Антон, что постарше, хорошо знающий немецкий, слыл открытым и добродушным парнем, легко сходящимся с людьми. Второй, что помоложе, отвечавший за рацию, был серьезен и задумчив. В свободное время "младший брат" чертил в тетрадочке электрические схемы. В такие моменты Тюрин обычно говорил: "Во! Опять наш Кулибин электроны гоняет. Смотри, не рассыпь по окопу!"
– Думал, я маскировку перепутал, да? – обиделся Тюрин. – Ты просто не проникся в мою военную хитрость! Да меня... – Он подумал. – Меня в прачечной у фрицев было в бинокль не разглядеть! Да я там как медуза в чайнике был – хрен отыщешь! Это вы в своих болотных торчали у всех на виду!
В момент этого откровения в погреб спустился Волков, пышущий трофейным никотином.
– О, командир пришел! – обрадовался Тюрин. – Николаич, угости сигареткой! А то с этих голяков и взять-то нечего!
... Они курили, впятером устроившись на одной лавке. Снаружи гремели далекие взрывы, а под сводами погребка не утихал Серега Тюрин, зажатый между Антоном-младшим и ротным. Извергаемые им потоки слов вливались в табачный туман, вместе с ним оплетали голых солдат, лезли в ноздри и глаза, стелились по своду погребка.
Волков тоже курил, потому что хотел поддержать ребят, побыть с ними, может, частично влиться в замкнутый и устоявшийся коллектив. А еще он чувствовал себя неуютно, потому как был единственным в одежде. Каково, если бы он еще и не курил?
Сигареты быстро превратились в мятые чинарики. Затушив их, поднялись. Теперь уже в тишине по очереди сдали командиру солдатские книжки, партийные и комсомольские билеты, ордена. Фотографии жен и детей, а так же письма от них, Волков поместил в отдельный карман планшета.
Дубенко пригладил волосы, затем усы. Шумно выдохнул.
– Взяли!
На одно плечо разведчики подняли по автомобильному баллону, на котором предстояло переправляться через реку. На другое закинули по пистолету-пулемету Сударева – легкому, удобному, со складывающимся прикладом. Подобрали кули (Антон-младший водрузил на себя ящик с РБМ). По одному стали вбираться из погреба.
Антоны прошли, по очереди пожав командиру руку. Один улыбнулся, второй лишь качнул головой.
Тюрин неожиданно задержался. Выглядел он на удивление смущенным, в костлявом кулаке мял треугольное письмо.
– Тут... моим... – Вся его говорливость куда-то подевалась. – ... ежели что. А, Николаич?
Волков взял письмо и кивнул.
Последним выходил Дубенко. Ротный стиснул его твердую ладонь.
– Докладывай по каждому пункту. О времени не договариваюсь. Вызывать будем постоянно.
– Хорошо.
– Доберись до этих грузовиков, Витя.
– Не волнуйся. Все сделаем.
Ротный вылез из погреба последним, распрямился и вдохнул полной грудью прохладного сырого воздуха.
Разведчиков встретил Гриша Остапов, назначенный наблюдать за переправой и в случае чего помочь. Остапов умудрился где-то застудиться и теперь негромко, но продолжительно кряхтел и кашлял. Четверка нагих бойцов с баллонами на плечах, кулями и автоматами вскоре растворились в темноте, и Волков направился в свой блиндаж, откуда предстояло следить за походом во вражеский тыл.
Радист, робкий светлоглазый паренек лет восемнадцати, настраивал волну. Треск и завывания эфира наполнили тесное помещение. У дальней стены на ящике из-под снарядов стоял телефон – тяжелый квадратный блок с трубкой. Волков подумал, что нужно бы заварить крепкого чаю. Ночь обещала быть долгой.
Снаружи грянул еще один взрыв, и по земляному полу пробежала короткая дрожь. Взрыв показался ему ближе, чем предыдущие. Ротный по инерции посмотрел в ту сторону и вместо чайника взял телефонную трубку.
– Слушаю, – раздалось на другом конце провода.
– Товарищ гвардии майор. Ушли.
– Докладывай по каждому пункту. – Голос помедлил и добавил: – Мы тут тоже не спим.
– Есть, товарищ гвардии майор!
– Давай, Николаич, до связи.
Вернув трубку на базу, Волков постоял в задумчивости.
– Чаю будешь? – спросил он у молодого радиста.
– Нет, спасибо, – смутился парень.
– Попей чайку-то. Ночь предстоит долгая. А ты мне тут бодрячком нужен.
– Нет, я не усну! – Радист смутился еще больше, повернулся к станции и повторил несколько раз: – Небо, Небо, я Земля! Небо, я Земля!
Волков пожал плечами и стал наливать воду в чайник. Когда фляга опустела, он услышал со стороны входа знакомое покашливание. Ротный оглянулся на Остапова, который протискивался в дверной проем.
– Ну что, переплыли? – спросил он, накручивая пробку на горлышко фляги. – Чаю будешь?
Приступ кашля согнул Остапова. Он наметился присесть на лавку, но промахнулся мимо нее и съехал по стене на пол. Удивленный Волков шагнул к подчиненному. И только тогда обратил внимание на его бледное, перекошенное лицо.
– Николаич... – Остапов выдал в кулак такую очередь, словно собирался выхаркнуть свои легкие. – Николаич, мина... Прямо в них! Даже в воду не успели ступить...
Глядя на Остапова, Волков внезапно ощутил внутри себя пустоту. Вернее, не совсем пустоту. По груди словно прошелся невидимый нож, который одним махом срезал верхушки его чувств, оставив бесполезные стебли и корни. Радость, грусть, тревога о бойцах, которых он отправил за линию фронта, воспоминания о последней встрече с ними – все это вдруг стало для него чужим и далеким.
Он зачем-то достал из кармана письмо Тюрина. Выведенный химическим карандашом адрес в одном месте уже расплылся.
– Всех четверых накрыло! – истерично говорил сидящий на полу Остапов. – Прямо на берегу. Обоих Антонов в куски, Тюрина осколками! Один Витя лежит целенький. Но он тоже мертвый, у него кровь из ушей... Как же это, Николаич?
– Пошли, – сказал Волков и не узнал своего голоса.
Небо загораживали темные тучи. Вода в реке казалась смолью, а сама река мрачной и чужой. Совсем не такой, какой она была днем, когда они лежали среди березок, когда Волков раскладывал по пунктам задание, а Витя точил карандаши, превращая их в маленькие шедевры.
Трудно, почти невозможно поверить, что от группы Дубенко никого не осталось. Не прошло и десяти минут, как Волков разговаривал с ребятами, как они вместе курили в заброшенной землянке, слушая грохот далеких разрывов и трескотню Тюрина.
Он не поверил и тогда, когда увидел разбросанные по берегу запорошенные песком тела.
– Это не они, – поведал он.
Остапов испуганно посмотрел на командира.
– То есть как?
– Не они. Не видишь что ли? Те разговаривали и были живыми.
– А теперь они мертвые, – объяснил боец.
На этих словах его пробило. Половинки обрезанных чувств вернулись. На грудь навалилась чугунная тяжесть.
... Около получаса они собирали тела в старую санитарную палатку, которую Остапов притащил из обоза. Он хотел позвать еще кого-нибудь из бойцов, но Волков с излишней резкостью ответил, что двоих достаточно.
Складывая останки в брезент, он пытался подавить горечь равнодушными мыслями о заботах и делах, которые предстоят. Он всегда так делал, когда терял друзей. Тогда потерю легче переносить. Вот и сейчас он пытался думать о том, что делать дальше. Ведь задание никто не отменял.
Жутко хотелось закурить сигарету – так хотелось, что сводило челюсти. Но это было самое глупое, что он мог сотворить на открытом со всех сторон речном берегу.
Нужно в спешном порядке собирать еще одну группу. Прямо сейчас будить Савельева или Кикнадзе, их ребят. Собирать, переправлять на ту сторону пока темно, пока есть возможность остаться незамеченными. Савельев и Кикнадзе, неплохие разведчики. Правда, не такие, как...
Витя казался целым, только от ушей по щекам тянулись две темные струйки. Осколок вошел в лоб, под волосы. Но не это было главным, а Витины распахнутые глаза, в которых стоял предсмертный ужас. Возможно, Дубенко заметил мину, что падала на них. А может, успел ее почувствовать, как о том говорил Волков. Только предчувствие не спасло. Оно лишь вогнало страх в Витины глаза. Николаич поспешил закрыть их, потому что предсмертный взгляд был лживым и не соответствовал тому человеку, которого все знали.
– Эх, Витя-Витя, – простонал Волков.
Они перетащили тела в погреб, в котором бойцы готовились к походу. Последнему, как выяснилось. Среди запаха прелых овощей в воздухе еще различался табачный дым и, казалось, еще слышался неугомонный голос Сереги Тюрина.
Волков вернулся в блиндаж заторможенным, будто с недосыпу. Проходя через проем, больно ударился о брус косяка. Радист сидел как пришпиленный к табурету, ибо не получил приказ, что операция закончена. Станция работала, из динамика раздавался треск помех. Неуверенным голосом радист передавал в эфир позывные группы, и Волков подумал, что в данных обстоятельствах это выглядит невообразимо глупо.
– Гаси, – глухо приказал он.
Парень обернулся. Лицо было таким, словно кто-то его ударил – несправедливо и больно. Взгляд задержался на руках ротного. Волков посмотрел на свои ладони и обнаружил, что они перепачканы кровью.
Он полез в нагрудный карман за платком и измазал гимнастерку.
В этот момент треск из динамика сделался громче. И сквозь него прорезался голос:
– Земля, Земля, я Небо!
Сидя спиной к радиостанции, молодой радист очумевшими глазами смотрел на командира роты, который замер с окровавленным платком в руках. А позади продолжало раздаваться:
– Земля, Земля, я Небо! Я Небо! Как слышите?..
Парень медленно повернулся к аппарату и с изумлением посмотрел на шкалы настройки, словно видел их первый раз в жизни.
Волков обессилено опустился на лавку.
– Что мне делать? – дрожащим голосом спросил радист.
– Ответь, раз вызывают.
– Небо, Небо, я Земля! – суетно заговорил он, припав к микрофону. – Слышим вас. Слышим!
– Земля... – Помехи потушили голос, но через секунду возник вновь: – ...слышим плохо!
– Небо, говорите! Слышим вас нормально!
– Ага... – Снова треск помех. – Сообщаю, что прошли пункт один! Прошли пункт... Движемся по пункту два! По пункту два! Как поняли? Как поняли? Прием!
Если бы разорванные тела разведчиков не лежали сейчас в погребе на окраине разрушенной деревни, если бы Волков не оттащил их туда собственными руками, то из этого сообщения он бы понял, что группа Дубенко переправилась через реку и сейчас движется по болотам.
... (а еще он узнал голос Антона-младшего)...
– Поняли вас, поняли! – отвечал радист.
– До связи, Земля!
Голос исчез. Пространство под тяжелым сводом блиндажа вновь наполнилось треском необитаемого эфира. Вещи и люди в помещении осталось прежними: стол, который заняла громоздкая станция, зеленый лицом радист рядом с ней, у дальней стены угрюмый телефон, а посредине он, гвардии старший лейтенант Волков. Все были на своих местах, все выполняли свою функцию.
Но что-то изменилось.
– Что мне делать? – спросил радист.
– То же что и раньше.
– Но... тот боец говорил, что разведчики погибли.
– Кто погиб? Ты что, не слышал? – Волков сердито сверкнул глазами, запихивая платок в карман. – Они сейчас на болотах! Как пройдут, доложатся.
Звонок телефона врезал по нервам.
– Ну как у вас? – раздался из трубки голос начальника разведки.
"Как у нас? – растерянно подумал Волков. – Четыре трупа в овощном погребе, вот как у нас!"
– Реку перешли, – произнес он в эбонитовую чашечку. Сглотнул и добавил: – Сейчас по болотам идут.
– Так это ж хорошо! А почему не докладываешь? Мы тут волнуемся, не случилось ли чего.
Он с удивлением отметил, что руки не дрожат.
– Виноват, товарищ гвардии майор.
– Докладывай, как будет развиваться.
Волков положил трубку, вышел из блиндажа и упал на землю.
Он уже не был уверен в своих словах, сказанных радисту. Он уже не был уверен в том, что слышал голос Антона-младшего, хотя никакой он не младший. Но он не верил. Потому что стоило пройти полторы сотни метров, спуститься в погреб, сдернуть брезент, и перед ним предстанет Витя с искаженным от страха лицом и пробитым черепом. И все иллюзии тут же развеются.
Полежав на земле, он поднялся. Стряхнул с коленей чернозем и вернулся в блиндаж.
Радист продолжал вызывать "небо". Волков прошел мимо него, запалил керосинку – благо чайник стоял на конфорке залитый.
– Чаю будешь?
Радист подпрыгнул на своем табурете.
– Буду, – хрипло отозвался он.
– Вот и молодец.
Лучше всего не думать о погребе. Все шло так, будто ничего не случилось. Вот он заваривает чай, который и собирался заварить. Вот дует в кружку, чтобы остудить чай, а рядом дует в кружку радист, который сперва пить не хотел. Они сидят, дуют на чай и с трепетом ожидают следующего сообщения, которое раздается непонятно откуда и непонятно через что – обломки разбитой РБМ тоже покоились в погребе. Но не думать об этом! Все обстояло так, как и должно. Словно не было кашляющего Остапова, севшего мимо лавки. Словно он сам не собирал останки тел, которые были разбросаны по берегу точно ненужные вещи.
Однако, избавиться от мыслей все равно не получилось. И Волков продолжал думать о телах из погреба и голосе из эфира. Он пытался свести эти противоречивые факты, поставить их на твердую почву логики, но по прошествии половины ночи ощутил, что начинает терять связь с реальностью, а мозги медленно съезжают набекрень.
Как ни парадоксально, в реальность его вернул вновь раздавшийся голос из динамика.
– Земля, Земля! Я Небо! Я Небо! Как слышите?
Снова Антон. Слышен хуже, чем в прошлый раз. Но все равно...
– Небо-Небо, я Земля! Слышим вас! – Радист отвечал немного волнуясь, но уже не суетился.
– Земля, плохо вас... Прошли пункт два! Прошли пункт два! Все нормально! Видим поросят. Много поросят, но пройти можно! Как слышите? Прием!
– Слышим вас! Прошли пункт два, наблюдаете поросят.
Волков едва сдержался, чтобы не отобрать у него микрофон. Он сам не знал, что будет говорить, да это и не важно. Просто хотелось убедиться, что ему отвечает настоящий, живой Антон-младший. Ведь его тетрадка с зарисовками электрических схем тоже лежала сейчас в командирском планшете.
– Плохо вас слышно! – говорил Антон. – После пункта три на связь не выйдем. Опасно! Повторяю, после пункта три на связь не выйдем! Следующая связь после пункта четыре! Счастливо...
Это "счастливо" растворилось в треске помех. Волков посмотрел в пустую кружку.
– Я наверное свихнусь, – поведал он ей.
Он сухо доложил в штаб о новом сообщении, затем отправился в одну из уцелевших изб.
На полах погруженных во мрак комнат мирно почивали около двух десятков бойцов. По воздуху разливалась замысловатая смесь из кряхтений, храпов, бормотаний, тиканья настенных ходиков. Осторожно ступая между рук, голов и вещевых мешков, Николаич выделил из этих звуков знакомое покашливание и двинулся в сторону него.
Выведенный к околице Остапов изумленно таращился на командира. Прежде чем заговорить, Волков долго и задумчиво смотрел в куда-то темноту.
– Ты кому рассказывал о том, что случилось?
– Никому, – ответил Остапов, изрядно напуганный слегка сумасшедшим лицом командира.
– И не рассказывай.
– А как же...
– Я сам, когда придет время. А ты помалкивай о погребе. Уразумел?
Вместо ответа Остапов залился своим опостылевшим кашлем, который в этот раз получился несколько заинтригованным. Отправив бойца обратно в избу, Николаич некоторое время задумчиво рассматривал заслоненное тучами небо. Затем вернулся в блиндаж.
Нового сообщения не было. Он опустился на лавку и уставился на бритый затылок радиста.
Монотонные позывные убаюкивали, и ротный незаметно уснул, уронив крупную голову на грудь. И снилось ему, будто он продолжает сидеть на лавке; снаружи ночь, а он все смотрит в затылок радисту и ждет нового донесения из ниоткуда.
Из дремоты его вырвал громкий голос:
– Небо, Небо! Я Земля! Слушаю вас! Слушаю!
Солнечный свет пробивался сквозь щель в пологе, сооруженном из плащ-палатки. Волков вытер мозолистой ладонью лицо и проворно поднялся.
– Земля. Я Небо... – говорил сам Дубенко. Николаич едва не ошалел от счастья, услышав Витин голос. – Добрались до пункта четыре. Добрались!!
Он сам не заметил, как оттеснил радиста от микрофона.
– Что там, Витя? Что?
– Мы добрались до грузовиков. Там в ящиках... ружья, стреляющие гранатами! Повторяю! Ружья, стреляющие гранатами! Немцы называют... "Панцерфауст". Море ящиков! Третий день развозят по... – Короткий гудок. – ... говорит, насквозь прожигают танк. Повторяю, с тридцати метров прожигают танк. Как слышно, прием?
– Слышу, Витя! Слышу!!
Дубенко сделал паузу.
– Николаич?
– Я, Витя! Я!
– Николаич... тут происходит что-то странное... – Голос потух, съеденный помехами, затем возродился вновь. – Сереге худо. И еще эти... – Опять помехи. – ...нас преследуют всюду. И у них нет ртов!
– Витя, возвращайтесь! Слышишь меня? Возвращайтесь!
– Я вас почти не слышу, Земля! Но мы возвращаемся. Мы идем домой! Конец ...и!
Волков еще долго стоял возле радиста, который вопросительно поглядывал на него снизу вверх. Когда удары молота в груди утихли, и Николаич смог вздохнуть, он двинулся к телефону.
– Панцерфауст? – удивленно переспросил начальник разведки и сказал не в трубку: – Панцерфауст, товарищ полковник. Не те это штуковины, из-за которых Боровский потерял больше половины танков?
Короткое молчание, после которого раздался басистый голос.
– Звоню в штаб дивизии. Нужно менять план наступления... – Пауза, в которой Волков угадал затяжку от папиросы. – Да, поблагодари своих. Скажи, для каждого буду ходатайствовать об увольнительной на родину.
Майор вернулся к трубке:
– Слышал, Николаич? От имени командира полка выражаю благодарность тебе и ребятам! Потом еще будет приказ о награждении!.. Слышишь меня? Але! Слышишь?
– Да, – ответил Волков. – Слышу.
... День пролетел незаметно. Настал вечер. В ожидании нового сообщения Николаич больше не выбирался наружу. Сменщика радиста он отправил назад – новый человек не нужен, да паренек и сам отказался уходить. Потом явился Остапов с двумя котелками гречневой каши. Пока проголодавшийся радист уминал ложку за ложкой, Николаич присел на его табурет. В глубине души он надеялся сам получить ответ на позывной "небо".
Но ответа не было.
Ближе к ночи Волков склонялся к мысли, что сообщение Дубенко было последним. Им не вернуться. Куда они могут вернуться? В свои обезображенные тела, которые лежат сейчас в погребе? Это совершенно невозможно. Он не мог себе такого представить. Им некуда возвращаться...
С каждым часом на душе становилось все поганее. Он больше не ждал сообщения, но по-прежнему не выходил из блиндажа и заставлял измотанного радиста снова и снова повторять в эфир позывные.
Это случилось около полуночи, когда Волков сидел с котелком в руках, а рот был набит остывшей гречневой кашей, которая напоминала размякшую плоть. Наверное по вине этой ассоциации, что не выходила из головы, он долго не мог проглотить порцию. Именно в этот момент противоборства физиологии и психики из глубины эфира возник голос Дубенко.
– Мы потерялись, – устало говорил Витя. Голос был таким далеким, словно доносился из другой галактики. – ... не знаю, где оказались. Тут какие-то кривые деревья, земля горячая... – Треск. – ... из них поднимаются испарения, и дышать невозможно.
Радист испуганно посмотрел на Волкова, который вслушивался в сообщение динамика и не решался проглотить или выплюнуть мерзкую кашу, чтобы не пропустить ни единого слова.
– Не знаю, куда идти. Но я вижу далекие строения на холме. Тропа ведет туда... но легче спуститься вниз... – Долгий провал связи. – Сереге совсем худо, у него... провалилась грудь... У меня кровь из ушей и все время болит голова ...
На этом сообщение оборвалось.
Радист вцепился в микрофон, ожесточенно вызывая группу, но Дубенко не откликался. Волков выплюнул кашу в котелок и отставил его в сторону.
Они шли прямиком туда, куда достойные люди, вроде них, попадать не должны. Он уже догадывался, чем закончится поход. Даже был уверен. Ведь там с ними начало происходить то, что здесь сотворила ухнувшая под ноги мина.
Перед глазами вновь восстало лицо Дубенко, искаженное предсмертным страхом.
Ночь за пологом казалась глубокой и бесконечной. Молодой радист уснул, прижавшись щекой к столу так, что губы по-детски съехали в сторону и раскрылись. Волков не стал его будить и сам сел за рацию. Где-то на исходе второго часа, когда тяжелые мысли переполняли голову, он сбился и уже неосознанно повторял омертвевшими губами: "Витя! Витя, ответь! Витя! Витя! Витя!"...
И ответ "Небо" пришел. Невероятно, но пришел!
Правда, он был таким далеким, словно его не существовало. Словно он был слуховым миражом.
– Николаич! – Кажется, Дубенко был взволнован. Хотя при такой слышимости легко ошибиться. – Забудь о том, что я говорил в прошлый раз. Все забудь! Тут... ты не поверишь! Мы забрались на холм! Эти строения... это наши дома, понимаешь? Серегин дом напротив моего. Антоны тут же. Стоят рядышком, и такая благодать кругом, что... – Станция взвизгнула, проглотив остаток предложения. – Катька моя и в самом деле вымахала! Николаич, дай нам сутки! И мы вернемся...
Он старался не смотреть на радиста, который проснулся и, хлопая глазами, непонимающе таращился на командира.
– Да, Серега просил передать... – Волков едва различил эти последние слова. – Не отправляй письмо! Не отправляй! Надобности теперь нет...
Больше от группы Дубенко радиограмм не поступало. Никогда.
Волков сообщил роте и командованию, что группа Дубенко героически погибла, выбираясь из вражеского тыла. А следующей ночью они с Остаповым похоронили тела.
... К лету 44-ого года о старшем лейтенанте Волкове, командире разведроты 93-его гвардейского стрелкового полка, ходили две странные байки. Рассказывали, что в планшете у него лежат пять великолепно оточенных карандашей, которыми он никогда не пишет, а только изредка их рассматривает. И еще говорили, что иногда, хлебнув горькой после удачного наступления или взятия города, он присаживается возле радиостанции и, вращая ручку настройки, вслушивается в бездонный эфир.

Источник

samlib.ru/s/sinicyn_o_g/nebo.shtml

@темы: рассказы, сущности, не своё, мертвецы

---

Моя жена не хотела, чтобы я заходил в спальню...

[Скрёб-поскрёб]

В последнее время я не могу уснуть.

Иногда я поздно встаю. Я очень люблю свою жену. Люблю всем сердцем. Но встаю порою поздно. Моя жена идёт спать, а я остаюсь бодрствовать. Сижу на reddit, играю в видеоигры, смотрю телевизор…

Я погрузился в сон, сидя на диване. Я часто так делаю. Меня разбудила жена. Она стояла рядом и горько рыдала. Я спросил, что случилось, но в течение некоторого времени она не могла внятно говорить. Просто держала меня в объятьях и плакала. Я перебирал её волосы и пытался утешить.

Я подумал, что ей что-то не то приснилось. Моя смерть, к примеру, или как ей пришло письмо о какой-то трагедии. Наконец, она немного успокоилась и сказала:

— Давай просто немного посидим вместе.

— Не хочешь рассказать, что стряслось?

Она подумала:

— Нет. Я лишь хочу провести с тобой немного времени.

— Я устал, — сказал я, потягиваясь. — Давай в кроватку.

— Нет! — она почти закричала. — Нет. Я не хочу заходить в спальню прямо сейчас.

Я призадумался. Моя жена могла иногда быть слегка чудаковатой, по-милому походя на маленького ребёнка. Возможно, возвращение в спальню пробудило бы в ней воспоминания о приснившемся кошмаре?

В итоге мы сидели на диване и просто болтали. Про всё и вся в этом мире (кроме того, что могло её огорчить).

Она сварила кофе, и мы перекусили остатками вчерашней еды. Мы смеялись, вспоминая о первых днях наших отношений, и опомнились лишь в 7:00 утра.

— Я очень устал, любимая, и ты тоже, я уверен. Давай немного поспим, чтобы не пропустить всю субботу.

— Нет! Нельзя! Умоляю! — она начала плакать.

— Почему? — спросил я. — Что не так?

— Просто… нельзя. Прошу. Если мы зайдём в спальню, всё закончится, — сказала она со слезами на глазах.

— Почему?! Что в спальне? — я был очень удивлён. Неужели она что-то сломала, и теперь боится, что я разозлюсь?

Началась долгая пауза. Она пыталась успокоить свой плач. А затем…

— Там моё тело! Я мертва, Пракаш. Я видела своё мёртвое тело, видела, как оно лежит на кровати. Если ты его увидишь, всё кончится.

Это было уже слишком. Стало очевидно, что ей приснился кошмар, который казался ей реальным.

— Нет, любимая, нет… Это был лишь страшный сон. Всё хорошо, — я приобнял её, слегка подёргивающуюся от всхлипываний. — Тебе просто нужно хорошенько выспаться. Тебе будет гораздо лучше, когда проснёшься. Я обещаю.

Она хмуро кивнула и тихо прошла в спальню вместе со мной. Я указал ей на пустую кровать. На которой, разумеется, не было никаких мёртвых тел.

— Видишь? Всего лишь сон. Давай приляжем.

Я игриво запрыгнул на кровать, а затем подпёр свою голову рукой, приготовившись к очередному разговору. Она легла рядом и прикрыла глаза.

— Так о чём там был твой сон? — спросил я.

Она не ответила.

— Диана? Ты так быстро уснула? — я ухмыльнулся.

Я потряс её. Она была недвижима. Я заметил, что кромка её губ была слегка синеватой. А ещё я заметил, что она не дышала.

Конечно, я запаниковал.

Конечно, позвонил в скорую.

Ей было всего лишь 27. Аневризма во сне. Врач сказал, что она была мертва за пять-шесть часов до того, как я «обнаружил её тело».

Я так по ней скучаю. Я надеюсь, что моё обещание оказалось правдивым, — я надеюсь, что, где бы она ни проснулась, ей сейчас хорошо.

Источник

@темы: рассказы, не своё, мертвецы

---

Окна домов

[Скрёб-поскрёб]

Сейчас я выложу кое-что, что сам лично предпочитаю считать фантастическим рассказом — это звучит куда разумнее возможных альтернатив, и мне так в целом проще, потому что рассказ этот мне не по нутру. Кто автор — мне неизвестно.

Я живу в Москве, и недавно случилось так, что мне потребовалось поехать на другой конец города, чтобы забрать свой заказ из интернет-магазина. А поскольку делать мне было особенно нечего, на обратном пути к метро я заткнул лишние дырки в голове наушниками и принялся нарезать широкие зигзаги по незнакомому району. Есть у меня такая привычка, бесцельно гулять. По пути мне встретился приличный с виду бар, и когда я выбрался из него, уже порядочно стемнело, а я порядочно набрался. Толком не знал, где нахожусь, но, примерно сориентировавшись на местности, выбрал направление вроде бы в сторону станции метро. Не прошёл я и пары километров, как понял, что совершенно напрасно забыл отлить в баре. Что в таких ситуациях делают парни? Ссут на всё подряд, конечно. Оглядевшись и никого не увидев, я подобрался к стене дома, мимо которого шёл. В грязи газона лежала чёрная пластиковая флэшка, я запросто мог её вообще не заметить. Как долго она там пробыла — не знаю. Из любопытства я сунул её в карман для зажигалки, после чего забыл на пару недель и обнаружил вновь только позавчера перед стиркой. На флэшке (несмотря на перенесённые невзгоды, она читалась, хотя часть файлов побилась) я нашёл текстовый файл с названием «дневник.txt» и несколько фотографий. Найти тот самый дом теперь, по очевидным и описанным выше причинам, не представляется возможным (но я всё же попытаюсь на следующих выходных).

Делюсь с вами содержанием текстового файла почти без изменений — я лишь поправил парочку запятых и опечаток там, где это резало глаза.

Дневник

На самом деле это не дневник — я никогда не вел дневников, это было бы неосмотрительно. Этот текст — отчет о событиях последних месяцев. Получится, скорее всего, скомкано и обрывочно, я пишу это на последних своих нервах (вы еще поймете, почему), и времени у меня не так много. Если нашли его — прочтите и распространите. Я не надеюсь на какую-то помощь, но люди должны хотя бы знать. Я даже не очень надеюсь, что это вообще кто-то прочтет. Интернет у меня отключен, покинуть квартиру не могу, поэтому, как только закончу, запишу текст и фотографии на три имеющихся у меня флэшкарты и выкину их из окна. Почти как бутылки с записками, последний отчаянный жест.

I

Я поступил на филфак, как и надеялся. Филфак в столице дал мне счастливейшую возможность покинуть отчий дом. Институт или армия были единственными легитимными способами вообще его покинуть, и если бы я провалил поступление — сам заявился бы в военкомат. Попросил бы отослать меня куда подальше. Сил выносить царящую дома атмосферу у меня почти не оставалось. В армии мне пришлось бы очень жестко, но поверьте, я был готов рискнуть, лишь бы выйти из-под влияния отца. Мой отец — долбанутый психопат и ублюдочный домашний тиран, и я бы ни за что не написал этой правды даже в анонимном послании, если бы у меня ещё оставались надежды вернуться к нормальной жизни.

Итак, я сделал это. Экзамены были профанацией, но я думал, что заработаю сердечный приступ прямо перед доской с фамилиями поступивших абитуриентов. Моя фамилия в списке нашлась.

Родители сняли мне однокомнатную квартиру где-то на задворках вселенной. С одной стороны к дому вплотную подступали гаражи и невнятная промзона, с другой же — дорога, пустырь и лес из таких же панелек с редкими вкраплениями магазинов и детсадов. Мне было наплевать. Я прекрасно чувствовал бы себя и в общаге, и в любом обгаженном бомжатнике, лишь бы быть предоставленным самому себе. Идею с общежитием (оно мне полагалось как понаехавшему издалека) отец отмел сразу: никакого блядства и пьянок для его сына, только усердная учеба. Сразу были налажены (небезвозмездные) контакты с кураторами и деканатом, о любом моем косяке отец узнал бы мгновенно.

Я не знаю хозяина этой однушки и никогда его не видел, отец нашел ее сам, обо всем договорился и платит за нее по карте, так же, как и переводит мне месячное «довольствие» (он бывший военный). Я нахожусь прямо сейчас в этой квартире на восьмом этаже двенадцатиэтажного, длинного, как Левиафан, здания.

II

Я впервые в жизни дышал таким воздухом — это был замешанный на выхлопных газах запах Свободы. Я волен был идти туда и делать то, что считаю нужным, а не только то, чего от меня ожидают. Шли недели, но эйфория никак не спадала. Семнадцать лет я провел то в одном, то в другом неизменно крохотном помещении в компании забитой тени пустой женщины, бывшей моей матерью, и Отца. Впервые надежда на освобождение замерцала во мне. Все, что мне было нужно, — это финансовая независимость. Я стоял вечером на балконе, обдумывал свои планы найти подработку переводчиком\копирайтером и курил сигарету — необычайно вкусную оттого, что я мог курить ее не украдкой. В этот момент я и заметил нечто неладное. Как я уже говорил, дом этот длинный, и одна его сторона поворачивает буквой П, образуя небольшой дворик — так что я видел окна собственного дома практически напротив.

В каждом освещенном окне неподвижно стояли люди и смотрели во двор.

Я абсолютно ничего не понял. Машинально посмотрел на часы — 00:25. На улице совершенно точно не раздавалось никаких громких звуков, которые могли бы всех привлечь к окнам. Район вообще на удивление тихий. Горела где-то четверть всех окон, но все же достаточно много. И в каждом — каждом! — окне стояло по человеку, а кое-где несколько. Выглядело это почему-то достаточно жутко, и я так и не смог разобрать, на что все пялятся. Буквально через минуту все почти синхронно отошли от окон, затерявшись в глубине квартир.

III

Я не придал событию какого-то особого значения. Но через пару дней картина повторилась полностью. На этот раз я уже стоял на балконе с сигаретой и банкой недорогого пива, когда в каждом из освещенных окон появилось по фигуре. От неожиданности я выронил наполовину докуренную сигарету и слегка обжег пальцы. На часах было 00:34, и люди простояли у окон примерно 50 секунд.

На следующий вечер в полночь я стоял на балконе, переводя взгляд от окон на циферблат и обратно. В руках я держал телефон, желая сфотографировать аномалию. Это произошло в пятнадцать минут первого. В точности как и в предыдущие разы, люди одновременно подошли к своим окнам. Я успел сделать несколько снимков, но это оказалось по большому счету бесполезно: у меня купленная отцом исключительно для дела «звонилка», и ее камера снимает в темноте... да почти никак. И все же у меня в руках оказалось какое-никакое документальное подтверждение творящейся в моем доме непонятной херни. Что с моими соседями? Что это вообще должно означать, какой-то безумный ритуал? Перекачивая фото на ноутбук, я вспомнил, что обыкновенный для картонных панелек гам, раздающийся за стенами, вроде бы почти затих на те секунды, когда в окнах появились фигуры. Хотя с балкона судить было сложно.

На следующую ночь я подтвердил свою теорию. В многоквартирных домах всегда, кроме глубокой ночи, шумят за стенами. Телевизор, ссора, топот сверху, справа кто-то брякает осточертевшие мне однообразные гаммы на пианино — хотя уже поздновато для этого. В какой-то момент после полуночи — всегда в разное время в промежутке от 00:10 и до 01:00 — все, кроме телевизора и приглушенной российской попсы, словно отрезает. В окнах появляются фигуры. Стоят. Исчезают — фоновый шум жизни большого дома возобновляется, как ни в чем не бывало.

Это значит, что и мои соседи по этажу, а также мои соседи сверху, каждую ночь принимают участие в шизоидной пантомиме — бросая все дела, подходят к окнам и смотрят во двор. Просто с моего балкона этого не видно. Когда я понял это, мне стало очень неуютно в моей новой квартире.

IV

Вытаскивая мусор, я познакомился со своей соседкой. Это самая обычная тетка. С дочерью и мужем живут через стенку, сами не так давно сюда переехали. Мы посмеялись над какой-то шуткой, я клятвенно пообещал не устраивать концерты и дебоши. Обычный треп ни о чем. И что, вот она тоже каждую ночь подрывается смотреть в окно, стоя перед ним как истукан?

У меня был план. Я стал в полночь выходить во внутренний двор здания. Мне хотелось понять, что привлекает там внимание всех этих странных людей, но во дворе не было абсолютно ничего. Днем там играли на площадке дети, на лавочке за сколоченным из досок столом балагурили престарелые мужички, а в хоккейной коробке ребята постарше изредка гоняли мяч. Ночью же весь район вокруг дома вымирал — и, в общем, как раз это не было особенно странным. Просто все сидели по домам: зажигались и гасли окна, во многих были видны цветные зарницы от экранов телевизоров.

Первый этаж дома полностью занят магазинами, аптеками и парикмахерскими, а на втором мне никак не удавалось как следует разглядеть стоящего там в «момент Х» человека. Я выходил во двор несколько раз — до тех пор, пока однажды, патрулируя и вглядываясь в окна, в темном проеме на уровне второго этажа, лишенном всяких занавесок, не разглядел, наконец, вполне ясно стоящих женщину средних лет и маленькую девочку, чья голова едва торчала над краем рамы. Они стояли, неподвижные, вплотную к стеклу, неотрывно глядя прямо на меня, а губы их совершенно синхронно шевелились. Они произносили какие-то слова. Их больной взгляд в упор совершенно лишил меня самообладания, и я сбежал.

Следующей же ночью я вышел к освещенной редкими фонарями дороге, на другую сторону дома, закурил и стал выжидать. Дом вставал надо мной, как утес, растеряв всю уютную привычность, присущую панелькам. В воздухе этого места словно что-то изменилось. Да, в этот раз люди подошли к окнам на эту, внешнюю, сторону, чего раньше не случалось. Во всех до единого окнах — в темных тоже, а не только там, где горел свет, теперь-то я это понял — стояли люди, сотни людей, и смотрели они не куда-то во двор, как я почему-то сначала решил. Все это время все они смотрели прямо на меня. Стояли и смотрели, не отрывая глаз. И, наверное, синхронно что-то говорили. А спустя полминуты отступили вглубь квартир, оставив покачиваться множество штор и занавесок. Полная тишина, и самые страшные тридцать секунд моей жизни.

V

Мне стали сниться кошмары. На балкон я больше не выходил, задернул плотные шторы и скрепил их найденными в ящике шкафа булавками. По подъезду утром и вечером буквально крался и не чувствовал себя в безопасности, пока не отъезжал на метро на пару станций от своей. Я больше ни на грош не доверял вполне обыденным звукам за стеной: фортепиано, перфоратор, утренний кашель соседа на площадке, звук работы лифтов, отвратительная попса и топот детских ног — мне казалось фальшивкой буквально всё. Кто-то пытается меня обмануть, я упускаю что-то ужасно важное. Будучи достаточно замкнутым человеком, я еще не обзавелся в Москве приятелями настолько близкими, чтобы рассказать им о происходящем и попросить о помощи. Что вообще я мог рассказать — что мой дом целиком заселен сумасшедшими, что против меня действует заговор соседей? Вывод, очевидно, был бы обратный: псих тут только один, и это я. Но я не чувствовал и не чувствую себя психом. Только лишь человеком, наткнувшимся по своему невезению на какой-то ужас, скрывающийся под маской повседневности. На свое «довольствие» я не мог переехать даже в хостел. В деканате мне объяснили, что раз я написал отказ от общежития, то больше претендовать на него не могу, все места распределены. Я собирался запостить рассказ обо всем этом в интернет, но мне нужно было больше данных. И, конечно, я ни на минуту не забывал про своего отца. Не пропускал ни единой пары и занимался достаточно прилежно, стараясь вдобавок меньше времени проводить в квартире. Поэтому я следил за жильцами дома только в выходные.

Они все оказались ненастоящими. Они не жили, а симулировали жизнь. Это стало мне очевидно достаточно скоро. Для проверки я пытался понаблюдать за жителями соседних домов, но это быстро наскучило: люди вели себя нормально и ничего не замечали. Чего нельзя сказать о существах, населяющих улей, замаскированный под дом. Улей, в котором я теперь жил.

Они выходили из дома и целеустремленно шли по своим важным делам. Садились в разнообразный общественный транспорт... и просто наматывали круги, глядя в окно. Ездили по кольцевой, совершали бессмысленные пересадки и возвращались. Заходили в магазины и выходили, ничего не купив. Ехали в центр, шли куда-то, затем просто разворачивались и ехали тем же маршрутом домой. Изображали оживленные разговоры по выключенным мобильникам — это я видел дважды. Насколько я мог судить, никто из них не работал, и к ним не приходили гости «извне». Дети! Дети с веселыми криками бегали друг за другом по площадке и лепили куличи в песочнице. Лепили и ломали раз за разом один и тот же куличик, с определенной периодичностью бегали по одной и той же траектории. Никто никого не салил. Не детская игра — имитация. Дом как замкнутая система, чьи жители осуществляют массу активностей — совершенно бессмысленных, но оставляющих впечатление обычной жизни у стороннего наблюдателя. Только я уже не был сторонним, и смотрел очень внимательно. Я стал подозревать, что от этого зависит моя жизнь, что мне просто необходимо понять, что за хрень тут происходит.

В природе есть небольшие жучки, называемые ломехузами. Попадая в здоровый муравейник, они откладывают там свои яйца. Жучок выделяет некое вещество-эйфоретик, подпав под воздействие которого, муравьи теряют способность действовать и соображать. Они теряют интерес и к жуку, и ко всему вообще, прекращают работать и искать еду, бродят кругами без дела. Яйца ломехуз неотличимы от муравьиных, а когда из них появляются личинки — одурманенные муравьи продолжают кормить их, как своих. С виду пораженный муравейник выглядит совершенно как обычный, но стоит лишь внимательно приглядеться, как становится очевидно, насколько неправильно пошли здесь дела.

Ломехуза. Вот о чем я думал, сидя на лавке, прежде чем войти в подъезд и закрыть за собой дверь. В дом, где ноутбук не видит ни одной wi-fi сетки, кроме моей. Где, оказывается, сдается много квартир по привлекательной цене — чуть ниже рыночной.

VI

В моих кошмарах я брожу по пустым подъездам и странному лабиринту квартир-коридоров дома. Не происходит ничего, но это чувство... Словно стройный хор нашептывает мне какие-то слова, но я их не понимаю; и моя тревога постепенно превращается в панику, и я ищу выход на улицу, но не могу его найти. Сорвавшись, я позвонил-таки отцу. Вердикт: либо я прекращаю дурковать, учусь и живу здесь, либо он забирает из ВУЗа документы и везет меня домой. Положил трубку. Я просто не могу вернуться обратно. Но и здесь я оставаться не могу.

Каждую ночь все население дома смотрит на меня. Пережив пару истерик, я, кажется, истощил себя эмоционально. Машинально хожу на пары и аккуратно веду конспекты, в которых потом ничего не могу разобрать. Нехитрая еда потеряла свой вкус, хотя какой там вкус у покупных пельменей. Планы найти работу ушли на третий план. Свинцовая по утрам голова. Вечерами бездеятельно лежу на кровати и прислушиваюсь к звукам за стенами: кто-то смотрит фильм, кто-то орет на ребенка. Все — ложь. Так прошло еще несколько недель.

Сегодня я поздно, за полночь, возвращался из библиотеки, и, идя мимо соседской двери, просто взял и дернул за ручку. Трудно сказать, зачем. Мое состояние апатии тому виной. Дверь открылась в квартиру, планировкой похожую на мою. Через прихожую я увидел освещенную, почти не обставленную комнату, а в центре на голом полу сидели спиной друг к другу мои соседи: тетка, ее муж и девчонка помладше меня, которую я пока не встречал. Дочь. Никто не отреагировал на мое появление. Муж с абсолютно пустым лицом смотрел в стену перед собой. Мать и дочь оживленно спорили насчет того, можно ли дочери пойти куда-то с ночевкой. Живые, такие настоящие голоса. Отвернись, и сможешь с улыбкой представить себе милую домашнюю сценку. Их лица — что тетки, что дочери — также не выражали абсолютно ничего. Они даже не смотрели друг на друга — они смотрели прямо перед собой. Спор прервался на полуслоге.

А потом все трое посмотрели на меня.

VII

Я заканчиваю свой отчет, а за окном уже светает. Я захлопнул железную дверь, запер замок и собачку, привалился к ней спиной. Отдышавшись, тихо сдвинул крышечку глазка: конечно, все трое неподвижно и безмолвно стояли прямо за дверью. Я снова звонил отцу на последние деньги и кричал что-то непотребное. Назвав меня чертовым наркоманом и сказав, что «так и знал», он сбросил звонок. Он приедет, но на машине ехать в Москву из нашего города нужно около восьми часов. Интернет не работает, первое число месяца, как нельзя кстати. Несколько раз я прерывался и ходил посмотреть в глазок: сейчас за дверью стоит бесшумная толпа. Наверное, собрался весь подъезд. В доме очень тихо. Во всех окнах, что я вижу отсюда, замерли фигуры, и больше они от окон не отходят. Я очень ошибся, мне следовало валить отсюда сразу. Отец приедет, да. Я только боюсь, что дверь откроет его исполненный почтения совершенно нормальный сын. Извинится за свое поведение. Может, даже предложит познакомить с соседями. Они такие милые люди.

Источник

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

С папой что-то не так

[Скрёб-поскрёб]

Пятнадцать лет назад с моей семьёй произошло нечто ужасное. Чтобы оправиться от шока, мне потребовался не один год терапии и лекарств. Но я всё ещё помню. Не могу выкинуть некоторые моменты из своей памяти — они словно застыли там. И они пугают меня, не дают спать по ночам. Я хочу забыть. Просто не могу.

Мой лечащий врач посоветовала всё это записать. Сказала, что это несколько облегчит мои воспоминания. Не уверен, что верю ей, но я попробую. У меня нет выбора. Я хочу прийти в себя. Не могу больше так жить.

Есть пара вещей, о которых вы должны знать перед тем, как я начну:

Первое. Моя семья не доверяла технологиям. У нас не было телевизора, компьютера, телефона, ничего. Отец считал, что от таких вещей загнивает мозг, и не стеснялся говорить об этом при окружающих.

И второе. Моя семья очень ценила спокойствие. Наш дом стоял на холмах, и проехать к нему можно было лишь по грунтовой дороге. У нас не было соседей. Никакой компании. Только мы. Мама, папа и братик Джей. Мама обучала нас на дому, а отец ездил на машине в город и работал в местном банке.

Не могу сказать, что наша семья была несчастной. Моя мать, Энн, была заботливой, очень доброй и нежной с нами. Она была спокойной, покорной женой. Мой брат, Джей, был на два года младше меня. Я всегда его любил. Он часто баловался, и мне нередко приходилось оправдывать его перед родителями.

Нашего отца звали Генри. Он был человеком старой закалки. Строгим, но честным. Он верил в нравственность, верил в то, что нужно быть примером для подражания, был настоящим трудягой, полностью обеспечивая нашу небольшую семью.

Так было, пока всё не покатилось к чертям.

Так было, пока мой отец не изменился.

Был завтрак. Я сидел за столом, радостно уплетая свой тост. Мой шестилетний брат сидел напротив и пил молоко, громко хлюпая. На кухню вошёл отец и попросил Джея вести себя прилично, а затем чмокнул маму в щёку, желая ей доброго утра.

Мама улыбнулась и помогла отцу завязать галстук, сообщила о том, что обед уже упакован и пожелала хорошего дня. Отец накинул свою спортивную куртку и подобрал чемодан с кухонной тумбы. Он слегка потрепал мои волосы и наклонился ко мне.

— Будешь сегодня вести себя хорошо, сынок? — спросил он. Я чувствовал запах его одеколона и разглядывал его гладко выбритое лицо. Он был привлекательным мужчиной, высоким и широкоплечим. Я всегда смотрел на него с почтением и восхищался им.

— Да, пап. Я буду вести себя хорошо, — ответил я.

С улыбкой папа подошёл к моему брату и спросил у него то же самое. Тот пожал плечами, глуповато улыбнувшись. Один из его передних зубов расшатался и стоял криво. Он часто его теребил. Безрезультатно.

— Может, сегодня он, наконец, выпадет, — сказал отец, изучая упрямый зуб.

Он поцеловал Джея в лоб и попрощался с мамой, отправив ей воздушный поцелуй, а потом вышел из дома. Доедая тост, я слышал, как он завёл машину и поехал вниз по пустынной дороге.

Мама, убирая со стола тарелки, велела нам с Джеем закругляться и готовиться к занятиям. Я терпеть не мог учиться, как и все дети. Мне учёба казалась пустой тратой времени и навевала тоску. Леса и холмы были куда интересней, нежели учебники и карандаши.

С ленивым стоном я стряхнул с рубашки крошки и повёл Джея в нашу комнату, готовиться к урокам.

Сейчас я сделаю небольшую паузу. Мне становится плохо от мыслей о том, что… произошло в тот день. Мой психиатр думала, что это поможет? Даже не знаю. Я, правда, не хочу об этом думать, а тем более записывать. Может, в этом и смысл? Взглянуть своему страху в лицо, и тогда с ним будет проще смириться? Я не буду пытаться постичь психологию. Но от воспоминаний мне становится тревожно. То утро было таким хорошим. Таким нормальным. Наш домик на холме был окружён спокойствием. Мы и подумать не могли о том, что нас ждёт. Да и откуда нам было знать?

День шёл, как обычно. Мы с Джеем сидели за кухонным столом и занимались учёбой, внимая маме. Пытались не умереть со скуки. На полдник мама сделала нам сэндвичи с арахисовым маслом и разрешила погулять часок. Моя любимая часть учебного дня.

Мы с братом отдалились от дома и пошли в лес. Полазали по деревьям, покидались камнями и вернулись домой. Помню, каким тёплым был тот день. Июньская жара была лишь отголоском приближавшегося июля.

Мама снова звала нас заниматься. Время на кухне шло ужасно медленно, но стрелки часов всё же образовали прямой угол. Три часа дня. Мы закрыли учебники.

Этим вечером мы с Джеем складывали бумажные самолётики на полу гостиной, пока мама готовила ужин. Я помню аппетитный запах, наполняющий дом, помню шелест газетной бумаги. Джей закончил свой первый самолётик и с гордостью поднял его над головой. В этот момент вошёл отец.

С той самой секунды, когда он переступил порог, я знал, что нас ждёт беспокойная ночь. Наверное, всем известно, какая напряженная атмосфера бывает, когда отец не в ладу со своими эмоциями. Но в этот раз было по-другому. Вокруг отца витала аура беспокойства. Такого ещё не было никогда.

Он ничего не сказал, войдя в дом, лишь кинул своё пальто на спинку стула и поставил чемодан на пол. Мама отвернулась от плиты и улыбнулась ему. Ласково поприветствовала и поинтересовалась, как прошёл день. Отец промолчал, затем подошёл к раковине и наполнил стакан водой. Опустошил его одним глотком и повернулся к Джею. Я заметил какую-то тень в его глазах.

— Что делаешь? — спросил он резким тоном.

— Смотри, пап, это Боинг B52-«Бомбер»! — гордо заявил Джей, рассекая воздух своим самолётиком.

Неожиданно отец шагнул вперёд и выхватил поделку из рук сына, с любопытством её рассматривая. Он опустил самолётик и бросил на нас острый взгляд.

— Это газета, которую я читал утром?

Я сглотнул. Да, отец явно был не в настроении.

— Это я разрешила им с ней поиграть. Думала, ты уже прочитал, — вмешалась мама.

Отец повернулся к ней:

— Может, в следующий раз тебе стоит спросить у меня?!

Мама моргнула.

— Милый, прости. Я не думала, что для тебя это так важно.

Отец вновь промолчал, выдвинул стул из-за стола и присел, не сводя с нас глаз. Мне было неуютно. Мне казалось, что он пытается найти своей злости оправдание, придумать причину. Обычно он так себя не вёл, хотя пару раз срывы всё же случались. Но по своей натуре он был человеком тихим и совсем не жестоким.

— Плохой день в банке, дорогой? — спросила мама, перемешивая соус в горшочке.

Отец бросил на неё острый взгляд.

— Это был худший день в моей жизни, — он помотал головой. — Ты и представить себе не можешь. Никто из вас не может. То, через что мне пришлось пройти, чтобы на этом столе была еда…

Мама повернулась к нему с грустным лицом:

— Боже, мне так жаль это слышать. Не хочешь пива?

Он кивнул.

Мама подошла к холодильнику и вытащила холодную бутылку, отдала её отцу и обнадёживающе положила руку ему на плечо.

Отец попытался открутить крышку.

— Ай! Сука! Она не прокручивается! Ну конечно... — он порезался об крышку, на руке выступили капли крови. Я начал думать о плане побега из кухни.

— Расслабься, милый, я принесу открывашку, — мама попыталась снять напряжение.

Отец потряс головой:

— Да не утруждайся! — он с размаху ударил бутылку об стол, горлышко разбилось вдребезги. Отец вылил остатки пива в стакан, а затем швырнул бутылку в сторону мусорного ведра. Не попал — по полу разлетелись осколки.

— Генри! — укоряюще прошипела мама.

Отец сделал глоток и с громким стуком поставил стакан на стол.

— Может, в следующий раз ты купишь бутылки с откручивающимися крышками. Тебе следует чаще думать обо мне.

Мама не хотела ссоры. Она молча отвернулась и продолжила готовку. Отец снова отпил из стакана и окинул нас с Джеем недобрым взглядом. Я посмотрел на свой бумажный самолётик и бездумно повертел его в руках. Сейчас я хотел, чтобы отец временно забыл о моём существовании.

— Томми, — позвал он меня. Моё сердце замерло, я со страхом посмотрел ему в лицо.

— Ты сегодня хорошо себя вёл? — спросил отец. — Томми сегодня был хорошим мальчиком? — в его голосе звучали нотки издёвки. Он сверлил меня взглядом.

Я кивнул.

Папа допил пиво, не прекращая сверлить меня взглядом, поставил стакан и пробормотал:

— Молись, чтоб это было так.

Пока мы с братом пытались слиться с полом, отец встал и прошёл в спальню, переодеться в домашнее. Я облегчённо выдохнул и посмотрел на Джея. Он скорчил рожицу. Его зуб всё так же выступал из-под верхней губы.

— Веди себя хорошо, — прошептал я.

Я подобрал свой самолётик, решив отнести его в комнату. Не хотелось, чтобы мой отец устроил скандал. Нужно уйти прочь с его глаз, тогда он обо мне забудет.

Проходя мимо спальни родителей, я заглянул внутрь и увидел отца.

Он с голым торсом стоял рядом с кроватью, повернувшись к двери, и я уж было ждал, что он на меня прикрикнет… но нет. Он просто стоял, закрыв глаза руками и расставив локти в разные стороны. Он совсем не шевелился, лишь стоял в тишине, словно каменный.

Я не понимал, что это значит. Его странная поза меня испугала, и я прошмыгнул в свою комнату. Как только я спрятал свой самолётик в гардероб, мама позвала всех на ужин.

Мама поставила на стол большое блюдо со спагетти, издававшее чудесный аромат чеснока и базилика. Джей погладил свой живот и сделал умирающий вид, чтобы показать маме, насколько он голоден. На кухню зашёл отец. Не сказав ни слова, он сел за стол напротив матери, которая окинула его осторожным взглядом. Отец сложил руки и обратился ко мне:

— Томми, может, помолишься за нас сегодня?

Я кивнул и закрыл глаза, сложил руки в замок.

— О Христос, благода…

Я слегка подпрыгнул, когда отец с размаху ударил кулаком по столу. Джей тихо вскрикнул, а мама вздрогнула.

Папа наклонился в мою сторону:

— Томми, ты действительно думаешь, что Иисус услышит тебя, пока ты говоришь так тихо? Начни сначала, но громче.

Моё сердце колотилось как бешеное, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы унять дрожь в голосе. Такая вспышка гнева не была свойственна моему отцу. Я не знал, как на это реагировать.

Опустив взгляд, я начал снова:

— О Христос, благодарю тебя за еду и за маму, которая её приготовила. — После небольшой паузы я добавил: — И благодарю за отца, который обеспечил нас этой едой. Аминь.

Мама повторила за мной «аминь» и похвалила за хорошую молитву. Джей уставился на отца с выжиданием.

Отец взглянул на миску со спагетти и стиснул челюсти.

— Опять! Энн, я понимаю: то, что ты не можешь приготовить ничего кроме макарон, не твоя вина. Видимо, твои родители были недостаточно состоятельны, чтобы отправить тебя в институт и сделать из тебя человека.

Мама посмотрела на него. Она была поражена. Отец встретился с ней взглядом. Его лицо было каменным. Он хотел спровоцировать её, выбить из неё ответ. Хоть какой-нибудь. Но мама мудро опустила глаза и начала накручивать спагетти на вилку.

Джей увлёкся едой, с упоением всасывая макаронины. Это сопровождалось звучным чавканьем и каплями подливки, вылетавшими у него изо рта. Я с ужасом наблюдал за реакцией отца.

Он повернулся к моему брату:

— Джей. Что я тебе говорил о поведении за столом?

Джей застыл, поднося вилку ко рту.

— А-а…

Папа указал на него пальцем.

— Ко мне. Сейчас же.

У меня сердце будто в пятки ушло. Я глубоко дышал, искренне переживая за брата. Он в ужасе слез со стула.

— Дай сюда свою тарелку, — потребовал отец.

Джей взял тарелку и медленно подошёл к отцу. Тот окинул его взглядом, покачал головой и сделал недовольное лицо.

— Я не растил тебя свиньёй, — мрачно констатировал отец.

Потом резко выхватил тарелку из рук Джея и швырнул её на пол, от чего спагетти разлетелись по всей кухне. Я вновь подпрыгнул от неожиданности, а затем вжался в стул, желая стать невидимкой. Мама широко раскрыла рот.

Отец указал на пол:

— Давай, сынишка. Если хочешь быть грязной скотиной, то ты и питаться должен соответствующе!

Джей посмотрел на маму, и я заметил, что он почти плакал. Ему не было понятно, что делать, от кого ждать помощи.

— Генри, тебе не кажется, что это уже чересчур? — вступилась мама.

Отец снова ударил по столу руками и поднял голос:

— Энн, если ты не вырастишь детей, как подоба-грррххх… тебя не беспокоит северный ветер?!

Мы замерли. Он прервал предложение на середине. Мама молчала, ожидая продолжения. Джей тихо сопел рядом со мной. Я взял его за руку и немного сжал её.

Отец моргнул, и один из его глаз повернулся внутрь головы, а затем вернулся в обратное положение. Это произошло настолько быстро, что я не был уверен, не показалось ли мне. Он прокашлялся и тряхнул головой. Моргнул ещё несколько раз, посмотрел на нас с Джеем. Увидел, как я держу его за руку, как слёзы подступали к его глазам.

— Томми, отпусти брата, — потребовал он. Его глаз немного дёргался.

Я послушался, и наши запотевшие ладошки разъединились. Я смотрел на отца. Аппетит давно пропал, в горле стало неприятно, во рту было сухо. Я не понимал, за что он так с нами. Почему. Он никогда не был к нам жесток. Отец и раньше проходил с работы злым, но… не настолько.

Что случилось в тот день?

Глядя прямо на меня, папа жестом приказал Джею вернуться на место.

— Томми, я наказывал твоего брата. Парни, знаете, зачем я вас ругаю? Чтобы вы могли отличать плохое от хорошего. Сейчас ты попробовал утешить Джея, — он наклонился ко мне. Его дыхание было горячим. — Значит ли это, что ты на его стороне? Видимо, ты тоже считаешь, что за моим столом можно вести себя по-свински.

Я покачал головой в страхе:

— Н-нет, я лишь…

Отец заткнул меня, выставив вперёд ладонь.

— Молчи. Мне неохота наказывать тебя ещё и за ложь.

Он похлопал по столу:

— Положите сюда свои руки.

Я взглянул на маму с мольбой. Её лицо было бледным, она не знала, как на это реагировать. Её муж никогда таким не был, и она не хотела ничего говорить, боясь ещё пуще рассердить его.

— На стол, я сказал! — повторил он с большей настойчивостью.

Я положил на стол свою дрожащую руку ладонью вниз. Джей начал плакать.

Отец поднял перед собой вилку.

— Генри… — прошептала мама с широко раскрытыми от удивления глазами.

Я посмотрел на отца, сдерживая слёзы. Меня трясло от страха.

Держа вилку, отец начал говорить:

— Вам пора понять, что… — он вдруг остановился, тяжело покашлял и продолжил сухим голосом. —…Тебя не беспокоит северный ветер?!

Он уронил вилку на стол, его рот широко раскрылся. Языком он словно обхватил подбородок. Один его глаз начал дико дёргаться, и папа стал с усилием тереть его, закрыв рот и оскалив зубы.

Все мы сидели, боясь шелохнуться, поражённые этим жутким зрелищем. Да, с папой явно что-то было не так.

Через пару секунд он отнял руку от лица и широко улыбнулся:

— Ладно, парни, думаю, вы усвоили урок. Запомните мои слова и больше так не делайте, хорошо?

Мы с Джеем торопливо закивали, горя желанием поскорее убраться с кухни. Я чувствовал себя так, словно застрял в параллельной реальности, в леденящем кровь кошмаре, от которого мне нужно было пробудиться.

Отец указал пальцем на пол:

— Томми, ты не мог бы прибраться, будь так добр.

Я повиновался, но его внимание уже переключилось на маму. Он несколько раз оглядел её с ног до головы. Начал нервно покручивать вилку в руке. Его взгляд был… странным. Казалось, будто он оценивает маму, всматриваясь в каждый сантиметр её тела.

Пока я соскребал с пола ошмётки спагетти, отец обратился к Джею:

— Принеси-ка мне кирпич с улицы.

Я услышал, как Джей вышел из дома через чёрный вход, дверь которого отозвалась знакомым скрипом.

— Генри, что стряслось? — пролепетала мама. Я был занят уборкой, но уловил страх в её голосе.

Отец ничего не ответил. Я закончил оттирать с пола соус, когда вернулся Джей. В его руках был кирпич, измазанный грязью. Он положил его на стол перед отцом.

Папа повернулся к нам с братом и холодно сказал:

— Идите к себе в комнату и ложитесь спать. Сейчас я выебу вашу мать.

Мама испуганно ахнула. Я взял Джея за руку. Мое сердце билось как сумасшедшее. Отец очень редко ругался матом и никогда не использовал ругательства в такой извращённой манере. Мы торопливо зашагали к своей комнате. Застывшее от ужаса лицо Джея все было в слезах и соплях, мокрые глаза были огромными от страха и замешательства. Он ничего не понимал, не понимал, почему родной отец так с ним обошёлся. Да и я тоже не понимал. Я сжал его ручонку.

Мы закрыли дверь в спальню и посмотрели друг на друга. Было слышно, как отец громко ругался на кухне. Джей закрыл уши и побежал к кровати, а затем уткнулся лицом в подушку. Я подошёл к нему и положил ему руку на спину. Джей рыдал, его всхлипывания лишь слегка приглушались подушкой.

Потом я услышал крик матери.

Слезы полились сами собой, воздух горел в легких. Я закрыл глаза и заткнул уши, когда услышал, как что-то упало на кухонный пол. Потом раздались ритмичные удары. Мама кричала страшно, нечеловечески. Я хотел, чтобы это прекратилось.

Но оно продолжалось.

И повторялось.

И ещё.

И снова.

Джей не просто плакал, он выл, пытаясь не слышать того, что творилось на кухне. Всё его тело дрожало, и мне казалось, что он с трудом дышит. Я бросился на кровать рядом с ним и обнял его. Я тоже рыдал. Я не знал, что делать, и лишь хотел, чтобы этот кошмар закончился.

Послышался звон стекла. На кухне что-то разбилось. Затем прозвучал визг матери и скрип ножек стула, волочимого по деревянному полу. Джей молился дрожащим голосом. Моё тело было словно желе, мышцы казались слабыми и непослушными. Никогда в своей жизни мне не приходилось испытывать такого ужаса.

Наконец, крик мамы оборвался. Дом погрузился в тишину. Я ничего не слышал, кроме пульсирующей крови в ушах. Джей уже не рыдал, лишь тихо всхлипывал, всё так же погрузившись лицом в подушку. Я смотрел на закрытую дверь комнаты и изо всех сил желал, чтобы она такой и оставалась.

В коридоре раздались шаги. Они остановились за стеной — в комнате родителей. Была слышна возня, а затем дверь родительской спальни закрылась. Я ждал.

Джей привстал с кровати. Я сказал ему не издавать ни звука и вытер слёзы с его лица, продолжая держать брата в объятьях. Снова неторопливые шаги. Я был уверен, что мама мертва. После таких криков люди, как правило, не живут.

Дверь комнаты распахнулась. Джей вскрикнул и прижался ко мне ещё сильнее. В комнату зашёл отец.

Вернее… заполз. На четвереньках. Его нижняя челюсть свободно свисала, рот был широко раскрыт. С подбородка капала жидкость. Глаза были развёрнуты так, что зрачков не было видно. Он «прошёлся» по комнате, открывая и закрывая рот и брызгая слюной. Он быстро моргал, один его глаз повернулся к нам.

Он закашлялся, отхаркивая мокроту. Затем вытер губы и поднялся на ноги, после чего вновь взглянул на нас, съёжившихся на кровати.

— За мной, — воздух с хрипом выходил из его груди.

Я не шевельнулся. Джей всё ещё прижимался ко мне. Я чувствовал, как дрожь его тела передавалась мне, как он истекал холодным потом.

Отец шагнул к нам.

— Встали. Оба. Живо.

— Где мама? — спросил я. Мой голос снова дрожал.

Он встал напротив:

— Отдыхает. У неё был тяжёлый день. А теперь поднимайтесь.

Джей оторвался от меня и послушно поплёлся к двери. У меня не было выбора, я последовал его примеру. Отец положил руки нам на плечи и повёл по дому. Я вслушивался в окружающую тишину, надеясь услышать маму. Что он с ней сделал? Где она? Неужели её мёртвое тело лежало в спальне? Я ничего так и не услышал.

Мы подошли к кухне. Обеденный стол был подвинут впритык к кухонным шкафчикам, а по полу были разбросаны осколки стаканов. Я ожидал увидеть кровь, но её не было.

Пока я не увидел кирпич.

Он лежал рядом с раковиной. Половина кирпича была ярко-красной, с него стекала свежая кровь.

Все мои мышцы словно окаменели. Кажется, отец это заметил, и его рука сильнее надавила мне на плечо. Джей тревожно посапывал, не поднимая глаз, боясь увидеть то, что отец мог сотворить с мамой.

Мы оказались на улице. Ночной воздух был влажным. Огромная жёлтая луна висела в небе, словно новогодняя игрушка, оказавшаяся не в том месте, не в то время. Звёзды мигали на ночном полотне, и был слышен скрип сверчков. Здесь всё было не так, как в доме: всё было живым и словно пульсировало в унисон с сердцебиением ночи.

А мы тем временем обошли дом и подошли к нашему старому сараю. Отец там ничего толком не хранил — лишь инструменты и газонокосилку, которыми почти не использовался. Я всегда не любил этот сарай, он чем-то меня пугал. Ночами я представлял, как какое-то жуткое существо вылезает оттуда и заползает ко мне в комнату через окно.

Мы остановились, и отец слегка надавил нам на плечи.

— Ждите тут, — его голос казался неестественным. Я глянул ему в лицо и увидел, что он снова трёт глаза.

— Я хочу домой, к маме, — проскулил Джей, вытирая нос тыльной стороной руки.

— Ты сможешь пойти домой, когда… появился и пустился по ветру, — сказал отец, разорвав предложение на две абсолютно бессмысленные части. Он сильно прокашлялся и высунул язык. Затем пошатнулся и чуть было не упал. Мне показалось, что он давился. Но вскоре он вновь обрёл контроль над телом, быстро встряхнув головой — с такой силой, что его зубы клацнули друг о друга.

Он зашел в сарай, оглядываясь на нас. Джей оцепенело смотрел на меня. Он ждал от меня какого-то логического объяснения сумасшествию, происходившему вокруг. А я не мог и двух слов в голове связать, чтобы успокоить брата.

— Что он с нами сделает? — прошептал он. В его глазах отражался тёплый лунный свет.

— Всё будет хорошо, — я пытался его приободрить. Но эти слова были откровенной ложью.

Мы не могли видеть, что делает в сарае отец, так как дверь была закрыта. Летний ветер качал вершины отдалённых деревьев, и был слышен шелест листьев. В тот момент я молил, чтобы ветер унёс меня с собой. Мы с Джеем стояли на месте. Мы не знали, что было бы хуже: испытать то, что отец собирался с нами сделать, или сбежать и впоследствии познать на себе его адский гнев. Да и некуда нам было бежать. К кому? Наш детский разум был словно на поводке. Мы слишком зависели от, пусть и былого, но авторитета нашего отца.

Дверь сарая открылась, отрывая меня от размышлений. Отец вышел на улицу. В ночи его фигура казалась тенью.

— Заходите внутрь. Оба, — потребовал он.

Джей схватил меня за руку, и мы пошли. Отец отступил в сторону и пропустил нас. Запах гниющего дерева и иссохшей травы ударил в нос, который я сразу начал инстинктивно растирать, чтобы избавиться от зловония. Отец осветил тесный сарай, включив старый электрический фонарь. Его свет отражался от маленькой газонокосилки, стоявшей на верстаке справа от нас. Вокруг самого фонаря были разложены старые инструменты: ржавые молотки, отвёртки, плоскогубцы. Не уверен, что отец вообще когда-то их использовал.

Но всё это я увидел боковым зрением. В центре внимания у меня было кое-что другое. Я не мог оторвать взгляда. Джей неприятно вцепился мне в руку ногтями, когда он тоже это увидел. Его дыхание участилось.

С поперечной балки под потолком свисала виселичная петля. Верёвка была затянута в тугой узел и переброшена через балку. Рядом свисал свободный конец верёвки. Выглядело крайне зловеще.

Отец зашёл за нами и закрыл дверь.

Он встал около петли и указал на неё:

— Давай, Томми. Покончим с этим.

— П-пап, — мой голос был сух, как хворост. — Ч-что ты собираешься с-сделать?

Сердце озверело и, казалось, начало биться о рёбра — ему словно стало тесно у меня в груди.

Отец провёл пальцем по свисающей петле.

— Сынок, ты будешь моим ветровым колокольчиком. Мне нужно знать, когда ветер задует на север. Из тебя выйдет хороший колокольчик, когда я выпотрошу тебя. Но этим я займусь потом.

— Папочка, за что ты так с нами? — Джей заплакал, по его щекам катились слёзы.

Ответа не было. Он просто ждал, когда я к нему подойду. Я не двигался. Не знал, что делать. Неужели он это всерьёз? Не может такого быть! Это же мой папа! Он всегда меня любил, он не мог причинить мне вреда!

В таком возрасте слепое доверие — опасное явление. Мою голову заполнили воспоминания обо всей той любви и доброте, которую папа дарил мне на протяжении моей, пусть и короткой, жизни. Я ему верил. Он был моим отцом. Но… тёмная искра, которой загорелись его глаза, по-настоящему меня пугала. Реальность и воспоминания столкнулись в моей голове, и у меня началась паника.

Отец обхватил петлю рукой:

— Если ты прямо сейчас не подойдёшь, то я возьму Джея вместо тебя.

Брат прижался ко мне лицом. Сквозь плач он раз за разом повторял «нет, нет, нет, нет, нет», и я почувствовал, как моя рубашка пропитывается его слезами. Я обнял его за шею, и почувствовал его мокрые волосы. Я слышал свой пульс. Мои губы засохли и растрескались. Дышать удавалось с трудом.

— П-пап, — я начал плакать. — Папа, я не хочу. Пожалуйста, не надо… — по моему лицу тек холодный пот.

Внезапно отец схватил меня, заломил мне руку и потащил к петле. Я вскрикнул и попытался повалить его, что мне, конечно, не удалось. Он толкал меня, пытался поставить в удобную позицию под верёвку. Она отбрасывала тень, которая напоминала тёмный нимб, повисший над моей головой.

Джей кричал во весь голос, его лицо раскраснелось и исказилось в животном страхе. Он просто стоял, не в силах что-либо сделать. А мой отец тем временем опустил петлю и надел её мне на шею.

Мой папа собирался меня повесить.

Сама мысль об этом была словно удар клинком в сердце. Я весь затрясся в ожидании неизбежного. Верёвка неприятно тёрлась о шею. Это действительно происходило. До того мгновения я и подумать не мог, что отец способен на такое, тем более по отношению к своему сыну. Он был моим героем и всегда был готов прийти к нам с братом на выручку.

А в ту минуту я судорожно ожидал смерти от его рук.

— Вот и всё, — сказал отец, стоя позади меня, и схватил свободный конец верёвки, свисавший из-под потолка.

Я услышал, как верёвка начала натягиваться.

И вдруг моё горло оказалось объято огнём, жгучей агонией, давившей на нижнюю челюсть. Мои ноги оторвались от земли, и я начал бессильно дрыгать ими, руками царапая шею.

Я не мог просунуть ни единого пальца между верёвкой и кожей, она так плотно прилегала к моей шее, что было невозможно втолкнуть под нее и кончик ногтя.

Мне казалось, что голова распухла, и кровь из моего лица готовилась вырваться наружу через глаза и рот. Я панически закашлял и ощутил жуткие спазмы, исходившие от губ при любой попытке вдохнуть. В глазах начало мутнеть, цвета стали едва различимыми.

Я чувствовал смерть.

Неожиданно боль прекратилась, и огненное кольцо перестало стискивать моё горло. Я больно упал коленями на пол, и прижался к ним, согнувшись. Я заглатывал воздух большими глотками. Кислород ещё никогда не казался таким сладким.

Мир начал снова обретать формы, и я услышал отчаянный крик отца. Поморгав, я прогнал тёмные пятна из глаз.

Отец прижался к кирпичной стене и громко выл, схватившись за бок. Сквозь его рубашку обильно сочилась кровь. Джей стоял рядом и рыдал. Его правая рука была по локоть в крови.

В руке он держал заржавевший канцелярский нож, с лезвия которого капала кровь.

— Не трогай Томми!!! — кричал Джей. — Не трогай его, папа!

Зажав рану одной рукой, другой отец попытался выхватить нож из руки Джея, но тот сразу отскочил, чуть было не споткнувшись.

— Посмотри, что ты наделал! — отец убрал руку, демонстрируя глубочайший порез. Его рубашка настолько пропиталась кровью, что местами стала абсолютно красной.

Я поднялся на ноги и притянул Джея к себе, забрал у него канцелярский нож и взялся за голову — она раскалывалась.

— Я в порядке, всё хорошо.

Внезапно отец бросился ко мне, оттолкнувшись от стены спиной. Не раздумывая, я замахнулся на него ножом: защитный рефлекс.

Казалось, время замедлилось, когда нож вошёл в отцовскую руку. Он скользил сквозь плоть, словно по маслу, гладко рассекая папино запястье подобно молнии на куртке. Мне в глаза брызнула кровь. Отец истошно закричал, отнял руку и прижал её к себе.

Он рухнул на пол, его лицо всё ещё горело злостью, но при этом заметно побелело. Он тяжело дышал, и было ясно, что он скоро придёт в себя и снова кинется на нас.

Я схватил Джея, и мы выбежали из сарая. Из-за наших спин раздавался яростный вой.

Воздух ударился о наши мокрые от слёз лица, и я увидел несколько грузовиков, заезжающих на холм по грунтовой дороге. Они были огромными и шумными, их дизельные движки грозно рычали на нас. Ослепительно-белые фары осветили моё лицо, испачканное в крови. Какие-то люди — сначала двое, потом трое, а затем четверо неизвестных — подошли к нашему дому и остановились.

Они были в форме. Даже будучи в таком раннем возрасте, я узнал военный камуфляж.

«Что происходит?» — вопрошал тогда мой бесконечно измученный разум.

Я прижал Джея к себе и двинулся в сторону военных. Мне не было понятно, что они здесь делают, но было ясно одно: мы отчаянно нуждались в помощи.

Из белого фургона вышло двое мужчин, одетых в костюмы химзащиты. Они неожиданно рванулись к нам с Джеем, крича и размахивая руками, напугав нас обоих до полусмерти. Брат дрожал за моей спиной.

Ещё несколько людей в форме вышли из фургона и взяли нас на мушку. На всех были надеты противогазы, что придавало им ещё более устрашающий вид в свете луны.

Двое в костюмах химзащиты начали медленно приближаться к нам. Когда они подошли почти вплотную, я сделал шаг назад и сжал кисть, в которой держал нож. Мне было всё равно, кто эти люди и зачем они целятся в нас из оружия. Я хотел только защитить Джея. Он пережил достаточно… мы оба пережили.

— Всё в порядке, мальчик, в порядке! — один из незнакомцев в костюме поднял руки. В руках другого был пистолет, с которым он осматривал наш двор.

— Где он? — спросил тот, что был с пистолетом.

Я молчал в страхе и недоумении.

— Твой отец. Где твой отец, парень? — пояснил другой. Через маску костюма были видны его голубые глаза.

— Он там! — вдруг воскликнул Джей. — Он собирался обидеть Томми, и мне пришлось его порезать! Я не хотел, чтобы Томми погиб!

Двое в костюмах химзащиты переглянулись, и первый утвердительно кивнул второму. Мы наблюдали, как тот подкрался к сараю и заглянул внутрь. Он обернулся, махнул рукой в нашу сторону и показал большой палец людям в противогазах.

Зашёл в сарай.

И убил моего отца.

Прогремел оглушительный выстрел, ознаменовав конец его жизни. Я вздрогнул.

Я стоял в ошеломлении, в крови, запутавшийся и запуганный, всё ещё не понимая, кто были эти люди, что они делали у нашего дома и почему застрелили моего отца. Я придвинул Джея к себе. Он смотрел на меня огромными ошарашенными глазами.

— Он… он убил папу? — голос Джей дрожал.

Один из людей в химзащите покачал головой:

— Сынок, тебе больше не о чем волноваться. Теперь всё будет хорошо. Он больше вас не тронет.

Кто-то кричал у него из-за спины, и я слегка отклонился в сторону, чтобы взглянуть. Военные в противогазах уже зашли в дом. Один из них махал рукой, зовя врача.

Мама. Я молил, чтобы она была в порядке, чтобы эти люди смогли ей помочь. Мне не было известно, что отец с ней сотворил, но я помнил, насколько пронзителен был её крик.

— Ч-что… что происходит? — прошептал я, наблюдая за тем, как человек с пистолетом выходит из сарая. Он что-то громко спросил у других солдат, но я не понимал его слов. Мир словно рушился вокруг, ко мне подбирался шок.

Военный присел на колени и жизнеутверждающе положил руки на наши плечи:

— Ребята, я не тот, кто должен вам об этом говорить. Тем более в эту минуту.

Я посмотрел на него, глаза снова застилали слезы.

— Меня только что пытался повесить собственный отец… не тяните…

Было видно, как его глаза округлились по ту сторону маски. Он окинул нас с братом беглым взглядом, не зная, что сказать.

— Ну же, — я начал умолять. Мне хотелось увидеть хоть какой-то смысл в творившейся вокруг анархии.

Он вздохнул:

— Ребят… сегодня произошло нечто ужасное. Не мне вам об этом рассказывать… — он отвёл взгляд, а затем снова посмотрел на нас. — У банка, где работал ваш отец, произошла катастрофа. Что-то вроде землетрясения. Очень слабого. Появился глубокий раскол в земной коре. Оттуда высвободился… какой-то газ. Ветер понёс его в город, и… — он покачал головой и опустил глаза. — Он убил множество людей. Мы пытаемся его сдержать, чем бы он ни был, и не дать ему распространиться.

— Поэтому вы застрелили папу, — тихо спросил Джей, всхлипывая и потирая нос. — Потому что в него попал нехороший ветер?

Солдат испуганно взглянул в наши лица:

— Ваш отец погиб этим утром вместе со всеми сотрудниками банка. Его тело уже давно у нас в лаборатории, и прямо сейчас там проводится вскрытие. Чёрт, как же мне жаль.

Эти слова прошлись по мне, словно лезвие бритвы. Я погрузился в глубокие раздумья, пытаясь связать бурный поток мыслей воедино. О чём он говорил? Отец погиб утром? Но это невозможно, он ведь пришёл домой с работы, как и в любой другой день. А сейчас тело лежало в сарае. Этот человек мне лгал, никак не иначе.

— Тогда кто это… там? — с усилием выдавил я из себя.

Он вновь покачал головой:

— Сынок, что бы ни лежало в сарае… это не твой отец. На самом деле… из того раскола вылезло что-то ещё. Что-то помимо смертельного газа. Это что-то выползло на поверхность и сбежало. А ещё по какой-то причине приняло облик вашего отца и пришло к вам в дом. Свидетели видели, как ваш «отец» выбрался из развалин. Единственный «выживший». Когда мы отыскали настоящее тело вашего папы, мы не сразу этому поверили. Я не хотел вам этого говорить. Мне так жаль. Действительно жаль. — Он стал в полный рост. — Не стойте тут долго, надо отвести вас в больницу. Всё будет хорошо. Обещаю.

Мы с Джеем двинулись к машинам. Я видел, как военные выносят маму из дома. Она была жива и едва в сознании. Завидев нас, она протянула к нам руку и позвала нас.

Джей зарыдал и устремился к ней. Я тоже этого хотел, но был слишком измождён.

Мозг всё ещё пытался переработать информацию. Во всём этом не было смысла. Никакого. Это не могло быть взаправду. Не могло. Как может вся жизнь так перевернуться за одну ночь? Что нас теперь ждало? Куда нас собирались отвезти? Всё ли будет в порядке? Я не имел ни малейшего понятия.

Я почувствовал прикосновение к своей руке и заметил, как один из солдат пытался достать из неё канцелярский нож. Я не стал сопротивляться, и окровавленная сталь медленно выскользнула из моего хвата.

Что произошло той ночью?

Я оглянулся и пронаблюдал, как люди в спецодежде вытащили тело отца из сарая и упаковали его в пластиковый мешок для трупов.

В моей голове осталась только одна мысль.

Что это было за существо?

Источник

@темы: дети, безумие, рассказы, сущности, не своё

---

Две недели назад мой коллега по работе застрелился из-за потерянной флэшки.

[Скрёб-поскрёб]

Сегодня я её нашёл.

Сразу предупрежу: я пишу это не для привлечения внимания. И не из благородства. Мне лишь хочется поделиться кое-чем поистине интересным. У меня до боли скучная жизнь, и такие «ужасти» в ней происходят нечасто.

Меня зовут Джей. Я работаю торговым представителем скромной компании по разработке софта в небольшом офисном здании. Не буду утомлять вас описанием своей унылой работы — я устроился на неё сугубо с целью обеспечить семью: мою девушку и нашу годовалую дочь. На рабочем месте я обычно просто лазал по интернету и надеялся, что произойдёт что-то интересное помимо дурацкой офисной болтовни.

Моё желание исполнилось — правда, радости это не принесло. Это произошло две недели назад. Один сотрудник из отдела кадров (назовём его Дэн), придя на работу, был вне себя от злости из-за потери какой-то флэшки. Он устроил целое представление: расшвырял вещи других работников, обругал управляющего, в общем, развёл панику прямо посреди офиса. Флэшку он описывал как «маленькую, красного цвета, с буквой «К», нанесённой на корпус чёрным маркером». Мы все были в замешательстве и не понимали, что происходит, а потом пришла охрана и вышвырнула Дэна из здания. Ночью того же дня он совершил самоубийство, выстрелив себе в голову. Мы были шокированы и глубочайше расстроены, услышав об этом на следующее утро.

Дэн был очень дружелюбным и общительным парнем. Но восемью месяцами ранее его восьмилетнюю дочь, Катерину, сбила машина, пока она каталась на велике. Девочка впала в кому. Дэн был одиноким отцом и любил свою дочь больше всего на свете — в его столе всегда было полно фотографий малышки, а ещё он обожал рассказывать всем окружающим о её достижениях. К примеру, она прекрасно играла на виолончели. Конечно, он был в ужасе от произошедшего, и от старого Дэна осталась разве что внешняя оболочка. Катерина пробыла в коме около трёх месяцев, после чего скончалась. Как мне сказал один знакомый, Дэн никого не позвал на похороны, проведя их в одиночестве. Он ни с кем не желал говорить о смерти дочери. Он обособился от нашего коллектива и не сказал практически ни слова до того самого дня, когда потерял флэшку и покончил с собой.

Я всё думаю: если бы он всё же отыскал эту злополучную флэшку, остался бы он в живых? Судьба — странная штука: Дэн не нашёл флэшку, а я наткнулся на неё совершенно случайно сегодняшним утром. Заваривая кофе, я нечаянно уронил пакетик с сахаром за кофемашину. Наклонившись, заметил под столом её — красную флэшку с буквой «К», начерченной на корпусе. Я достал её и задумался, что делать дальше. Думал весь день и, в конце концов, решил принести её домой и посмотреть, что на ней хранилось.

Звучит глупо, я понимаю. Наверное, более правильным шагом было бы просто отдать эту флэшку родственникам Дэна. Но я втайне рад, что оставил её при себе, потому что благодаря ей я прожил один из самых интригующих дней в своей жизни.

Вернувшись домой, я сразу подключил флэшку к компьютеру. Он распознал её под именем «K». На ней было всего четыре папки, названия которых были написаны заглавными буквами. Они звучали следующим образом: «ФОТО», «РОЛАНД», «ОБУЧЕНИЕ» и «РАЗГОВОР».

В папке «ФОТО» было несколько фотографий Дэна с дочерью, на которых они веселились в парке развлечений. Не буду выкладывать их в сеть. В конце концов, это его воспоминания, а не просто какие-то картинки.

Следующая папка, «РОЛАНД», меня немного испугала. В ней было несколько отсканированных документов. Они были едва читаемы, но в каждом упоминалась компания под названием «Roland Biomech». Само собой, я сразу её загуглил, но ничего не нашёл. Думаю, она занималась разработкой различных вспомогательных устройств для инвалидов. В одной статье описывался эксперимент, в ходе которого всю челюсть беззубого испытуемого заменили на какое-то странное измельчающее устройство, призванное заменить процесс жевания. Небольшая выноска в конце статьи сообщала, что система вышла из строя и в итоге измельчила полголовы пациента, что привело к его мгновенной смерти.

Другой отчёт повествовал об эксперименте, в котором к голове испытуемой, страдавшей депрессией, подключили некое устройство, способное закачивать весёлые картинки из интернета напрямую в мозг. Вначале результаты были обнадёживающими, но позднее пациентка сошла с ума из-за того, что в её голове оказалось слишком много информации. Оговаривалось, что она в течение нескольких часов непрерывно кричала, будто «знала всё и сразу».

Кроме того, в папке лежало несколько анкет, заполненных самим Дэном и предназначенных для Roland Biomech. Была проставлена дата: их заполнили три месяца назад. В них содержалось много личной информации Дэна, точное описание коматозного состояния Катерины, её группа крови и тому подобное. Один из вопросов с вариантами ответа «Да/Нет» гласил: «Положительно ли вы относитесь к изменениям в поведении пациента после проведения курса операций?». Дэн пометил галочкой «Да».

Под строкой «Интересующая вас процедура» Дэн написал следующее: «Выгрузить сознание». Поверх надписи стояла печать «УТВЕРЖДЕНО».

Один из оставшихся документов был крайне трудночитаем, но некоторые части текста были ярко выделены. А ещё на краях листа были надписи ручкой. Я не программист, лишь распространитель софта, но всё это было очень похоже на компьютерный код, разделённый на колонки, и каждая имела своё название: «Воспоминания», «Эмоции», «Решение задач» и так далее. Вот одна из пометок ручкой, которую мне удалось прочитать: «НАЗВАНИЯ ПАПОК ДЛЯ ВВОДА/ВЫВОДА: ОБУЧЕНИЕ/РАЗГОВОР».

Меня порядком задолбало пытаться разобрать хоть что-то из этого текста, и я вышел из папки «РОЛАНД», после чего зашёл в другую, под названием «ОБУЧЕНИЕ». В ней лежала целая куча файлов со странным форматом и названиями: «hello.cpp» (привет), «howwasyourday.cpp» (какпрошёлдень), «playthecello.cpp» (сыгратьнавиолончели)…

Один из файлов был ссылкой на закачку чего-то ещё, он назывался «KATHERINE.exe». Я кликнул по нему, и на экране появилась характерная полоска — началась загрузка. Как только она завершилась, появилось что-то вроде командной строки, отображавшей надпись «ВВЕДИТЕ КОМАНДУ».

Я очень удивился и свернул программу, а затем закрыл папку «ОБУЧЕНИЕ» и собирался открыть «РАЗГОВОР», но она оказалась пустой.

Я был слегка разочарован. Вернувшись в «ОБУЧЕНИЕ», я нажал на два первых попавшихся файла — «hello.cpp» и «playthecello.cpp». Командная строка, открытая мною ранее, исчезла, и произошло автоматическое открытие папки «РАЗГОВОР» с новым файлом в ней — «whoareyou.wav» (ктоты).

Я без раздумий выложил его на Youtube. Предупреждаю: звуковая дорожка содержит парочку ГРОМКИХ моментов, поэтому поаккуратнее со звуком. Где-то на 46-й секунде можно расслышать игру на виолончели, а на 1:31 — вопрос «who are you?».

Я без понятия, как это можно логически объяснить, но я точно знаю, что Дэн решился бы на что угодно ради того, чтобы вернуть свою горячо любимую дочь. Чего бы оно не стоило. Зачем ещё он стал бы связываться с этой компанией? Что ещё могло быть на флэшке такого, из-за чего Дэн наложил бы на себя руки?

Roland превратили малышку в компьютерную программу, а я только что её скачал и пообщался с ней.

/ОБНОВЛЕНИЕ/

В общем. Я только что пришёл с работы и кое-что обнаружил:

фото

Половина меня напугана, а другая половина хочет послать автора письма куда подальше. Мне нужно всё хорошенько обдумать.

Вот текст письма для тех, кто не может открыть фотографию:
____________________________________________________
«К известию проживающего,

Мы получили информацию, что житель данного дома, господин Джей Дёрст, недавно присвоил собственность компании Roland Biomech или одного из её клиентов. Была также зафиксирована попытка распространить эту собственность, опубликовав её на сайте reddit.com

Речь идёт о собственности под названием «Выгруженное сознание». Просим учесть, что распространение любой собственности компании Biomech или её части повлечёт за собой изъятие данной собственности и обложение штрафом, размер которого зависит от ценности.

Если вы решите провести встречу с представителями Roland Biomech, чтобы воспользоваться нашими уникальными услугами, свяжитесь с нашим оператором или посетите любое здание Biomech.

С этого момента мы будем следить за любыми сомнительными действиями с вашей стороны.

Лана Портер
Roland Biomechanicals
Охрана собственности предприятия»
____________________________________________________

Какого хрена?!

Я должен подумать. Я сообщу, если узнаю что-нибудь ещё.

Источник

@темы: дети, рассказы, предметы и вещи, не своё

---

История одного пациента

[Скрёб-поскрёб]

«Ты никогда не знаешь, в какой момент начнется твоя шизофрения»
© Ирвин Уэлш

«Нет ничего чудовищнее того, что мы можем внушить себе сами»
© Бернард Шоу

Поистине, человеческий мозг — одна из самых уникальных и непознанных природных систем. И подтверждением тому служит не столько гениальность выдающихся представителей цивилизации — известных всему миру ученых, философов, творцов — сколько, напротив, феноменальная сила безумия. Сила абсолютная и всепоглощающая, способная принимать любую форму, не имеющая границ и не знающая компромиссов. Какие только метаморфозы не происходят порой с сознанием человека, случайно запутавшегося в лабиринте собственного разума.

Наблюдать и убедиться в этом лично я имел возможность во время прохождения годичной интернатуры в областной психиатрической больнице им. Бареева, куда был направлен по окончании медицинского университета.

Сама больница, как и большинство подобных казенных учреждений, скорее напоминала следственный изолятор и ничего кроме тоски и отвращения не вызывала: серое кирпичное строение дореволюционных времен высотой в четыре этажа, разделенное лестничными пролетами на корпуса, высокий бетонный забор по периметру территории, зарешеченные окна, стойкий запах мочи и хлорки в коридорах. Как правило, сюда поступали несостоявшиеся самоубийцы, бывшие наркоманы, алкоголики в горячечном бреду, старики с синдромом Альцгеймера. Был еще специальный закрытый блок, находившийся в удалении от главного здания, где содержались заключенные, и практиканты туда не допускались. Словом, ничего интересного и необычного. Как оказалось, пациенты психиатрической больницы, за исключением обитателей наблюдательной палаты, народ достаточно спокойный и, за вычетом некоторых личных особенностей, относительно вменяемый. Правда, и среди них встречались порой весьма интересные и колоритные персонажи.

Например, Вячеслав Николаевич Воронцов по прозвищу «Самогонщик» — алкоголик с тридцатилетним стажем и острым абстинентным синдромом. В беседах с врачами он часто рассказывал о необычных свойствах своего организма, якобы приобретенных в результате многолетних возлияний. По словам Вячеслава Николаевича, любая безалкогольная жидкость, потребляемая им, на выходе превращалась в чистый этиловый спирт. Любопытно, что после каждого импровизированного сеанса уринотерапии — которые Воронцов устраивал себе втайне от врачей и медперсонала — у него имелись все внешние признаки алкогольного опьянения, вплоть до расширенных зрачков, учащенного сердцебиения, покраснения кожи, дезориентации и даже последующей частичной амнезии.

Или Алексей Исаев — молодой человек, студент политехнического университета, повредившийся рассудком в результате полученной в ДТП черепно-мозговой травмы. Называл себя великим императором — предводителем рода человеческого, призванным вести его к вечному миру и процветанию. Мания величия при параноидальной психопатии — довольно распространенный вид помешательства. Однако, что поразительно, его взгляды на мировую политику и дипломатию, рассуждения о международном праве и экономике оказались настолько логичными и убедительными, что многие доктора после нескольких часов общения с Алексеем совершенно искренне поддерживали его точку зрения по многим неоднозначным вопросам. А заместитель главного врача Виктор Анатольевич Драгунов даже представил Исаева своему приятелю — авторитетному журналисту-политологу, который, согласившись побеседовать с необычным пациентом, признал его настоящим экспертом в политико-экономических сферах.

Другая пациентка — Градова Ирина Владимировна, тридцати двух лет, страдала диссоциативным расстройством, более известным как «синдром множественной личности». В ней одновременно уживались целых четыре альтер-эго: пражская балерина, подросток-лесбиянка, католическая монахиня и маленькая девочка. Личности попеременно сменяли друг друга, каждую из них можно было различить по мимике лица, тембру голоса и манере поведения. Балерина говорила с ярко выраженным чешским акцентом и обладала грациозной пластичностью. Лесбиянка отличалась импульсивным характером и развязными манерами, испытывала тягу к легким наркотикам. Монашка, наоборот, была скромна и набожна, знала латынь. Девочка вела себя, как и подобает ребенку. Это не было позерством, личности действительно жили собственной жизнью и, кроме того, умели контактировать между собой.

В психиатрии подобных историй существует великое множество, одни забавные и трогательные, другие печальные и трагические. Но есть и по-настоящему пугающие. Одну из таких историй я и хочу вам рассказать, во всяком случае, на меня она произвела довольно жуткое впечатление. Нет, здесь вы не найдете ни мистики, ни будоражащих тайн. Это реальность. Реальность обреченного разума, реальность, которая может настигнуть каждого — в этом-то и заключается самое страшное.

Сергей Анатольевич Вьюгин поступил в самый разгар нашей учебной практики, в середине февраля. Тот редкий случай, когда больной сам обратился за помощью. Это был мужчина средних лет, худощавого телосложения, с мертвенно-бледным лицом и запавшими глазами. Эмоциональное состояние Вьюгина было крайне тревожным, наблюдалось учащенное сердцебиение, взгляд лихорадочно бегал, голос дрожал.

В беседе с заведующим отделением (а по совместительству моим наставником) доктором Потаповым Олегом Яковлевичем, больной признался, что страдает от слуховых и зрительных галлюцинаций — по ночам его преследовали образы человекообразных существ, крайне жутких и отвратительных созданий. Они угрожали ему, издевались. По словам Вьюгина, все началось около двух месяцев назад.

— Поначалу это был невнятный, едва различимый шепот, раздававшийся из-под кровати, — рассказывал он, — Затем шепот постепенно превратился в бормотание, голос был не один, а несколько — все мужские и крайне омерзительные. Но разобрать, о чем переговариваются неизвестные, я не мог, сколько не прислушивался. Однако со временем речь становилась все более внятной, и вскоре я с ужасом осознал, что ночные гости сговариваются меня убить. «Убьем его! Загрызем!» — злобно шипел один, «Загрызем, загрызем!» — вторили ему остальные…

Все симптомы указывали на параноидную шизофрению. Потапов назначил больному ряд стандартных диагностических процедур, которые, впрочем, никаких конкретных результатов не дали. Магнитно-резонансная томография не выявила повреждений головного мозга, дифференциальная диагностика исключала возможность явных неврологических нарушений, анализы крови на содержание психотропных и наркотических веществ оказались отрицательными. Генетической предрасположенности к возникновению заболевания в роду Вьюгина также не наблюдалось.

Таким образом, Олег Яковлевич не спешил с постановкой диагноза. Прописав пациенту лечение нейролептиками в комплексе с групповыми и индивидуальными сеансами психотерапии, он продолжал наблюдать его, стараясь выявить клиническую картину заболевания в ходе ежедневных бесед.

Сергей Анатольевич имел ученую степень кандидата филологических наук и состоял в должности декана гуманитарного факультета ГПУ. Вел довольно уединенный образ жизни, но никаких переживаний по этому поводу не испытывал, скорее наоборот. Холост, детей не имел. На память не жаловался, сильным психологическим стрессам не подвергался, ранее на учете в психоневрологических учреждениях, соответственно, не состоял.

— Вы делились с кем-нибудь своей... проблемой? Обращались за помощью к родственникам, друзьям, товарищам по работе? — спрашивал Потапов.

— Никогда. Поймите, я всегда был на хорошем счету в университете и по понятным причинам не рассказывал коллегам о преследовавших меня кошмарных галлюцинациях, в противном случае я рисковал не только заработать репутацию сумасшедшего, но и лишиться должности. Что касается особенно близких людей…, у меня их нет. Мой отец умер в преклонном возрасте, когда мне исполнилось шестнадцать, спустя год вслед за ним ушла и мать; собственной же семьей я, к сожалению, до сих пор не обзавелся; а все свои немногочисленные дружеские связи растерял за давностью лет.

— Что ж, вернемся непосредственно к голосам. Когда и как часто вы слышали их?

— Каждую ночь. Они раздавались с наступлением темноты и затихали на рассвете. Я слушал их с замиранием сердца, парализованный страхом, лежал, обливаясь холодным потом, и дрожал. В основном они перешептывались между собой, временами обращались ко мне: «Ты ничтожество, — говорили они, — Мразь, ублюдок! Убьем, сука! Живьем загрызем!». Иногда их появление сопровождалось резким тошнотворным запахом, так воняет протухшее мясо или сдохшая под половицами мышь. Я, конечно, понимал, что голоса звучат только в моей голове, и никого, разумеется, под кроватью нет и быть не может. Тем не менее, ни за что не решался туда заглянуть, опасаясь увидеть то… что в последствии и увидел.

— Увидели что?

— Признаться, мне жутко даже вспоминать об этом, — Сергей Анатольевич понизил голос, — Но я расскажу. После месяца бессонных ночей я все же нашел для себя выход — снотворное, которое я употреблял в изрядных дозах, позволяло полностью забываться сном и не замечать навязчивых голосов. Однако в скором времени препараты меня подвели. В тот раз я проснулся глубокой ночью. Знакомый мерзкий запах сразу ударил в нос, я открыл глаза и обнаружил, что за мной наблюдают — из-под кровати торчала голова. Я отпрянул, замерев в оцепенении! В тусклом свете уличного фонаря, пробивавшимся в окно моей спальни, мне удалось разглядеть визитера. Огромные широко раскрытые глаза прожигали меня крошечными красными зрачками, лицо было серым как пепел, а синие губы растягивались в злобной ехидной улыбке, обнажая два торчащих длинных резца, какие бывают у мышей или крыс. «Заа-грыы-зууу» — просипела тварь медленно растягивая гласные, и ухмыльнувшись скрылась из вида. «Не спишь? — услышал я, спустя несколько мгновений, — Только усни гнида, только усни…».
Стоит ли описывать мое состояние. Остаток ночи я провел в той же позе, не смея пошевелиться, тревожно вслушиваясь в пустоту и изредка вздрагивая. Я больше не отдавал себе отчет в том, что реально, а что нет. Я отказался от снотворного, опасаясь, что одурманенный транквилизаторами, в следующий раз не смогу почувствовать приближение своих преследователей, а они, в свою очередь, не преминут этим воспользоваться. Спать в ближайшие дни в мои планы не входило. Теперь я чувствовал их присутствие круглосуточно, ощущал на себе недобрые взгляды. Мне стало по-настоящему страшно, страшно находиться в одиночестве, страшно возвращаться в собственную квартиру. Заметив мое угнетенное состояние, ректор предложил мне отпуск, принимая это за обычное недомогание. Я и сам понимал, что долго так продолжаться не может и, наконец, решил обратиться к вам.

Больного определили в общую палату дневного стационара. В первые дни пребывания здесь Вьюгин вел себя крайне настороженно, прислушивался к каждому шороху, избегал находиться в темных и слабо освещенных помещениях, плохо спал, временами страдая от ночных кошмаров, впрочем, на голоса и образы, преследовавшие его наяву, больше не жаловался. Как бы то ни было, после нескольких недель комплексной терапии состояние пациента заметно улучшилось, напряжение спало, нормализовался сон, восстановилась жизненная активность. Он с удовольствием общался с окружающими, учил соседей по палате игре в шахматы, часто помогал медсестрам в процедурной. Теперь Сергей Анатольевич и сам недоумевал, как ему могло такое мерещиться. В свете положительных изменений отпала необходимость в медикаментозном лечении, его заменили на реабилитационные курсы. Острая фаза болезни сменилась ремиссией. Но, как оказалось, ненадолго.

Это случилось в первых числах марта. В ту ночь я как раз заступал на дежурство вместе с доктором Станиславом Сергеевичем Ерохиным. Часы отмерили четверть первого, когда в ординаторской раздался звонок — взволнованная медсестра сообщила, что с одним из пациентов случилась истерика и просила поскорее прибыть в общее отделение. Не вдаваясь в подробности, Станислав Сергеевич немедленно направился на вызов, я поспешил вслед за ним. Когда мы примчались, возле палаты, на которую указала нам дежурная, уже толпились перепуганные ночными криками пациенты. Там шла отчаянная борьба — двое подоспевших к тому времени санитаров пытались связать полотенцами рвущегося изо всех сил Вьюгина.

— Они здесь! Они пришли за мной! — орал он, рыдая и задыхаясь. Узнать причину неожиданно захлестнувшей его паники не представлялось возможным — он был абсолютно невменяем, стонал, ревел, отбивался, на расспросы не реагировал. В конце концов несчастного пришлось привязать к койке и вколоть двойную дозу диазипама. После того, как он отключился, Ерохин приказал перенести его в наблюдательную палату и распорядился держать под особым надзором.

На следующий день, как только Сергей Анатольевич пришел в себя, его попросил к себе доктор Потапов. Больной выглядел мрачным и изможденным, взгляд помутнел, лицо снова сделалось бледным, руки дрожали, голос то и дело срывался.

— Вы помните, что с вами произошло прошлой ночью? — осведомился Потапов.

— Лучше бы не помнил, — отчаянно вертел головой Вьюгин, — Это было ужасно... Ужасно!

— Значит, вас снова преследуют ночные кошмары? Постарайтесь успокоиться и расскажите все по порядку.

Вьюгин тяжело вздохнул, спросил разрешения закурить и, получив его «в виде исключения», подошел к приоткрытому окну кабинета. Он молчал, очевидно, собираясь с мыслями, глубоко вдыхая пахучий сигаретный дым.

— Этой ночью мне, по какой-то непонятной причине, совершенно не спалось, — начал он наконец, — Не знаю, сколько прошло времени, после того как в палатах отключили свет — два часа, может быть, три — когда я, ворочаясь с боку на бок в безуспешных попытках заснуть, услышал странный шелестящий шум, доносившийся откуда-то сверху. Я поднял голову и застыл в оцепенении — по потолку полз человек! Вернее, существо очень похожее на человека. На нем не было одежды, невероятно худое бледно-синюшное тело покрывали редкие волосы, торчащие клоками, оно двигалось на четвереньках, часто перебирая тонкими конечностями с длинными когтистыми пальцами. Совершив несколько коротких перебежек, тварь замерла у меня над головой и повернулась лицом, вывернув шею на сто восемьдесят градусов. Знакомые черты исказила лютая, ядовитая злоба, выпученные глаза пылали враждебной ненавистью маленьких красных зрачков, синий рот с торчащими крысиными резцами презрительно кривился. «Загрызу! Загрызу! Загрызу!» — яростно выкрикнула гадина рычащим отрывистым голосом. Затем из темных углов палаты зазвучали еще голоса: «Уничтожим! Сожрем! Загрызем!..» — повторяли они, перебивая друг друга, с каждым разом все громче и пронзительнее. На стенах заплясали уродливые тени человекоподобных существ… И тут мои нервы не выдержали… я дал волю своему страху!

— Возможно, это обычный дурной сон? — предположил Потапов, обдумав услышанное, — Видите ли, галлюцинаторные образы, не так давно вызвавшие у вас сильнейшие эмоциональные переживания и, безусловно, отложившиеся в подсознании, просто всплывают из недр вашей памяти. Длительные стрессы часто вызывают реалистичные ночные кошмары.

— Это был не сон, — горько ухмыльнулся Вьюгин, — Я видел их так же отчетливо, как вижу вас.

Олег Яковлевич покачал головой, было досадно. Пациент вроде бы шел на поправку, но увы, болезнь оказалась сильнее, непродолжительное затишье быстро сменилось новым обострением. Он снова решил вернуться к лечению психотропными препаратами и повторить всю процедуру сначала. Однако на этот раз добиться значительных улучшений в состоянии больного, к сожалению, не удалось. Несмотря на то, что Сергей Анатольевич больше не жаловался на кошмарные видения, от пережитого шока он так и не оправился.

Вьюгин исправно принимал назначенные ему лекарства, регулярно общался с врачами и посещал занятия по групповой психотерапии и вместе с тем все больше впадал в состояние меланхолии, уходил в себя, сделался совершенно хмурым и неразговорчивым, на любые вопросы отвечал однозначно, как на допросе. Теперь он отказывался от ежедневных прогулок, перестал смотреть телевизор в холле и играть в шахматы с соседями по палате, нехотя общался с врачами.

Так прошел месяц. А потом в правом крыле общего отделения случился пожар. Как выяснили впоследствии дознаватели из МЧС, возгорание произошло из-за короткого замыкания в неисправной электросети. Огонь не успел обширно распространиться по этажу, тем не менее, большинство помещений заволокло густым удушающим дымом, всех постояльцев пришлось в срочном порядке эвакуировать в соседние корпуса, была дикая суматоха. После того как силами прибывшей пожарной команды пламя удалось потушить, паника понемногу улеглась, благо, пострадавших не оказалось. Когда же пациентов стали размещать по пустующим палатам, выяснилось, что один из них пропал. Сверившись со списками выяснили — пропавшим оказался Сергей Анатольевич Вьюгин.

Группа санитаров во главе с доктором Ерохиным отправилась на поиски. Сначала прошлись по всем этажам здания, тщательно осматривая каждый угол, затем прочесали прилегающую к больнице территорию, а также окружавший ее лесной массив. Но ни самого беглеца, ни его следов найти не удалось. Оставалось только обратиться с заявлением о пропаже в местную дежурную часть.

Тем временем администрация психбольницы, подсчитав убытки после косметического ремонта обгоревших помещений, по настоянию пожарной инспекции приняла решение заменить старую алюминиевую проводку на медную. За помощью обратились в ближайшую электромонтажную службу, и вскоре по больничным коридорам и палатам засновали люди в сине-оранжевых спецовках с белой надписью «ГорЭнерго». Они штробили стены, тянули и прокладывали кабели, устанавливали оборудование, попеременно обесточивая разные части здания.

В один из таких шумных рабочих дней двое электриков прибежали на главный пост и потребовали вызвать полицию. Они рассказали, что, спустившись в подвал правого корпуса в поисках распределительных щитов, обнаружили труп в одном из дальних подвальных закутков. Сначала молодые люди почувствовали удушливый сладковатый смрад, доносившийся вместе со сквозняком из глубины темного коридора. По мере их продвижения вперед неприятный запах усиливался и скоро стал совсем нестерпимым. Рабочие справедливо решили поставить в известность администрацию и, остановившись, пошарили вокруг лучами фонарей, пытаясь отыскать зловонный источник, заглянули в ближайшие помещения заброшенных бытовок и давно нефункционирующих ГВС. Они рассчитывали обнаружить кучу гнилых отходов или разложившуюся тушу бродячего животного, а в итоге наткнулись на мертвое человеческое тело.

Через четверть часа прибыли сотрудники из местного УВД и в компании главврача и также обнаруживших тело электриков спустились в подвал. Покойный лежал, прислонившись плечом к стене, в самом углу темной сырой комнаты — бывшей бойлерной. Само собой, им оказался не кто иной, как исчезнувший три с лишним недели назад Вьюгин. Как позже рассказывали любопытствующим врачам и практикантам полицейские, проводившие осмотр места происшествия — даже их, видавших виды за годы службы, пробирала мелкая неприятная дрожь при виде его опавшего ссохшегося лица, которое исказила гримаса предсмертного ужаса, застывшего в помутневших зрачках широко раскрытых глаз. Его черты заострились, мышцы скривило агональной судорогой, нижняя челюсть отвисла. Поистине шокирующее зрелище. Кроме того, тело мертвого Вьюгина сплошь покрывали крупные укусы, заметно проступающие сквозь тонкую больничную одежду, конечности были частично изъедены, горло будто перегрызли. Это последнее обстоятельство виделось особенно жутким для тех, кто знал о предмете кошмарных галлюцинаций покойного. Определить природу укусов на месте оказалось достаточно сложно. Криминалисты посчитали, что останки погибшего стали добычей голодных подвальных крыс; хотя подсобники хозяйственной службы, хранившие в подвале часть инструмента и уборочный инвентарь, уверяли, будто никаких крыс там никогда не видели.

Осмотрев место и опросив нескольких врачей и медсестер, дежуривших в ночь, когда случился пожар, а также отдельно побеседовав с доктором Потаповым, следователь заключил: во время суматохи Вьюгин, пребывавший, судя по всему, в состоянии помутненного сознания, а так же гонимый преследовавшими его страхами, потеряв ориентацию в пространстве, спустился в подвал и, окончательно заблудившись, забился в ближайший укромный угол, где в итоге и скончался от сердечного приступа. Такой была предварительная версия. Покончив со всеми формальностями, сотрудники правоохранительных органов погрузили тело в «труповозку» и, пообещав связаться, если возникнут дополнительные вопросы, уехали.

Эта история произвела сильное впечатление на больничный персонал и здешних постояльцев и на несколько последующих дней стала предметом живейших обсуждений. Представить только, бедный Сергей Анатольевич, нечаянно загнавший себя в ловушку, один в темноте, окруженный образами зловещих чудовищ, созданных его воображением, бьющийся в истерике и отчаянно зовущий на помощь. Какая ужасная смерть!

Позже мой бывший однокурсник, подрабатывающий по ночам санитаром в морге судебно-медицинского экспертного бюро, рассказал, что установить, кому именно принадлежали укусы, оставленные на теле «того самого Вьюгина», так и не удалось. По характеру зубных отпечатки действительно очень напоминали крысиные, но при этом даже самый огромный в мире пасюк не мог обладать настолько длинными и толстыми резцами. В отчете так и записали: «…раны от укусов неизвестного происхождения…».

Между тем жизнь в лечебнице им. Бареева шла своим чередом и о произошедшем довольно скоро забыли. В конце концов, чего здесь только не случалось, и странного, и шокирующего, и трагического. История пациента Сергея Анатольевича Вьюгина пополнила коллекцию местных сплетен и обросла всевозможными суевериями и фантастическими домыслами, которые, в свою очередь, подогревались рассказами некоторых пациентов, жаловавшихся на странный шум, якобы доносившийся по ночам из подвала — звуки похожие на бормотание, смех и острый металлический скрежет.

Источник

@темы: безумие, рассказы, сущности, больницы, лечебницы, поликлиники, не своё

---

Карманные часы

[Скрёб-поскрёб]

Своё детство я провёл в страшном голоде. Из пяти братьев и сестёр я был самым старшим, и потому не прикасался к еде, пока они не отобедают. Война приближалась к нам со стороны побережья, а наши урожаи неумолимо скудели. Вся съестная дичь либо покинула округу, либо уже была зарублена другими деревенскими семьями.

Мой отец был человеком весьма рациональным и предусмотрительным, поэтому мы держали двух наших последних кур в живых до самой осени, когда трава и древесная кора либо попросту иссякли, либо стали совсем несъедобными. Соседи знали, что у нас есть куры, и отец был вынужден целыми ночами их сторожить. Ему пришлось убить одного мальчишку из близлежащего городка, который сошёл с ума от голода и попытался сжечь наш домик.

Впоследствии от курочек остались лишь кости, а потом и они стали хрупкими и похожими на кашицу после бесконечных варок, и родители попросили меня вместе с двумя братьями отправиться на сбор жуков и мышей-полёвок. Мы хотели есть, но пока ещё не голодали. Так было до первого похолодания. В тот день мы проснулись с осознанием того, что ничего пригодного в пищу у нас не осталось. Родители начали обсуждать неотвратимое: отец должен был пойти к побережью и продать одному из, пусть и пьяных в стельку, зато высокооплачиваемых солдат дедушкины карманные часы. В нашем доме больше не было никаких ценностей — ничего, что сгодилось бы для дальнейшего семейного наследия.

Я не хотел, чтобы отец уходил: боялся, что без него нагрянет война, а я был слишком мал и слаб для того, чтобы защитить нашу семью. Я упрашивал его остаться, но он был неумолим и пообещал вернуться через пару недель. Мне было так страшно… и, пока мама паковала отца в дорогу, я умышленно наступил на часы и сломал их, а потом положил обратно в папин прогнивший стол.

Мама не прекращала плакать в течение нескольких дней. Отец всеми силами пытался её утешить. Они вместе отдирали слои кожи от отцовских ботинок, чтобы сварить их. На следующий вечер мама нашла мёртвую крысу и сварила её в талой воде, чтобы избавиться от заразы. А на ужин следующего дня мама накормила нас крысятиной.

Той ночью мой младший брат Альберт никому не давал уснуть, рыдая от голода. Он молил Бога вернуть наш былой сад и скот, вернуть рагу из говядины, пирожки и ягнятину. От его слов все наши желудки начали стонать, и он прекратил нас пытать лишь когда я накричал на него с просьбой замолчать. Из соседней комнаты был слышен мамин плач.

Отец несколько часов подряд поглаживал безутешного Альберта по голове, а потом вернулся в комнату к маме, закрыв за собой дверь. Альберт не прекращал стонать до самого рассвета. Было слышно, как отец возился с часами, пытаясь их починить. Страх войны уже давно угас на фоне невыносимого голода, и я искренне надеялся, что у отца всё получится.

Он работал над часами весь день, с утра до вечера. Селия, одна из моих сестёр, нашла мёртвых сверчков в стенах заброшенной пекарни. Пока мы с хрустом их поедали, отец вышел из спальни вместе с мамой. Он улыбался, и такой улыбки я не видел на его лице с момента рождения моей самой младшей сестрёнки. Отец счастливым голосом объявил, что починил дедушкины часы, а также о том, что солдаты устроили лагерь неподалёку. Он пообещал, что уже через три дня будет дома, имея при себе морковку, ягнятину и пирожки, которых нам хватит на целый год вперёд!

Мы начали хлопать в ладоши, услышав радостную новость, которая тогда казалась чем-то чуждым и непривычным. Отец поручил нам подыскать для мамы какие-нибудь миловидные безделушки, чтобы она могла накрыть для нас праздничный стол. На следующее утро он дал нам пожевать кусок резины с маминой обуви, поцеловал каждого и поклялся вернуться так скоро, что мы не успели бы оглянуться.

Весь день мы собирали лошадиные подковы и осколки битого стекла, а затем надели подковы на обрубок бечёвки, чтобы подвесить их над столом в качестве украшения. Ещё мы к свободным кончикам бечёвки привязали осколки стекла, надеясь, что они будут сиять в бледном свете кухонной лампы. Домой мы двинулись к закату, довольные проделанной работой и находясь в предвкушении завтрашнего дня.

Дом ещё не показался в поле зрения, а я уже учуял целый букет из ароматов: лук, куриный бульон, ягнятина, даже конфеты! Я рванул вперёд, к еде, по пути роняя всё, что мы успели насобирать. Распахнув дверь, я увидел маму, стоящую перед печью — она готовила в тихом благоговении. Я крепко обнял её и спросил, не вернулся ли отец домой.

— Да, малыш. Ему повезло встретить богатого наёмника по пути, который без всякого торга купил часы твоего дедушки.

Я обнял её ещё крепче и уселся за стол, пока остальные дети, запыхавшись, заходили в дом. Они быстро расселись по местам, преисполненные нетерпения. Отец вышел из спальни и занял своё место. Мама уже подносила блюдо с варёной ягнятиной, посыпанной приправами и исходившей паром. Она одобрительно кивнула, и мы начали руками поедать сочное мясо, хватая его прямо из общей тарелки.

После ужина мы разлеглись по кроватям с животами, наполненными до отвала. Никто не сказал ни слова с начала трапезы. Мы досыта наелись и на следующий вечер, и после него, и после. Но постепенно вместе с запасами пищи начало иссякать и мамино здоровье. С каждым днём в ней оставалось всё меньше жизненных сил, и в конце концов дошло до того, что мы с братьями и сёстрами дрались друг с другом, стремясь урвать кусок сырого мяса, а наша обессиленная мать понуро лежала неподалёку.

Снова наступил голодный вечер. Счастье, одурманивавшее меня, стало угасать, и мои воспоминания о прошедших днях начали проясняться. Я вспомнил, что ягнятина, которую я так бешено поедал, была чересчур сладковатой, а слабые, практически неуловимые нотки в её запахе, которые я всё же приметил, были мне незнакомы.

Кажется, мама ничего не ела с того момента, как отец вернулся с провизией. Вместо этого она каждый раз неподвижно сидела за столом, молча глядя на мясо, которое мы потребляли с бешеным аппетитом.

А отец? Я не слышал его голоса с того утра, когда он ушёл из дому. Его стул был пустым. Моя память постепенно восстанавливалась, и вскоре ко мне пришло осознание того, что отца не было ни на одном из недавних ужинов. В последний раз он сидел за столом, когда срезал с маминой обуви резину.

Я долго не мог заснуть, пленённый голодом и страхом. На следующее утро я спросил у мамы, куда подевался отец, и она ответила, что он ушёл служить в армию, а затем отправила нас обдирать кору с кустов. Отец так и не вернулся.

Наверное, тогда я не догадался о произошедшем просто потому, что одна мысль о подобном казалось отвратительной и невозможной. А ещё я был чрезвычайно голоден. Но вскоре мама скончалась и перед смертью открыла мне всю правду. В своём скромном завещательном списке она упомянула маленькую коробку, в которой не оказалось ничего, кроме сломанных карманных часов.

Должно быть, мама хотела, чтобы я помнил. О том, как наш единственный шанс на выживание был мной же и уничтожен. О последнем любящем объятии отца перед тем, как он выслал нас на сбор украшений для стола. О вкусе слегка зачерствелого сероватого мяса. Гнилостный запах, которым веяло от маминой спальни и который с каждым днём становился всё сильнее.

Ради своей семьи мой отец пожертвовал всем, чем было возможно. На протяжении своей дальнейшей жизни я непрестанно сокрушался о том, что у меня не осталось ничего на память о нём. Никакого наследия, которое я мог бы передать будущим поколениям.

Зато теперь у меня есть эти часы. И я ни за что не отдам их своим детям. И не потому, что их стекло расколото. Не потому, что механизм раскрошен в прах.

А потому, что на этих часах лежит проклятье, которое я вынужден нести с собой до самой смерти… ведь сладковатый запах мяса так и не выветрился из их блестящего металла.

Источник

@темы: дети, рассказы, предметы и вещи, не своё

---

Крикса

[Мэллорн]

Крикса
автор: Прозоров Лев Рудольфович

Криксы-вараксы, идите вы за крутые горы,

За темные лесы от малого младенца!

Заговор

Крикса спешила, очень спешила. Что за мир, что за гнусный мир! Всего только несколько мгновений, несколько ударов человеческого сердца грызлась она с посягнувшей на ее добычу чужачкой - и добычу утащили из-под самого носа. Голод, обычное состояние таких, как она, разросся неимоверно, сжигая все ее существо. Такой голод неведом живым - они умирают гораздо раньше, чем голод доходит до этой ступени - но крикса не была живой и умереть не могла.

Нельзя сказать, чтобы это ее радовало.

Она не стала тратить время на выбегание через двери - в конце концов, стена здания, в котором она находилась, не была очерчена надлежащим образом - а значит, и не составляла преграды для нее и других таких же. Гораздо больше ее взволновало то, что вместе с нею бросилось вдогонку еще несколько ее сродственниц - но она только-только была отлучена от добычи и полна сил, а они пребывали без пищи давно.

Удельницы, пристроившиеся на ветке нарисованного на стене дерева, шарахнулись в стороны и захлопали крыльями, когда крикса - первой! - прошла сквозь штукатурку и кирпичи под ними, вырвавшись наружу.

Навстречу попался человек, нетвердо переставляющий шаткие ноги. Над его головой и туловищем, наполовину уходя в них, сизо-радужными пузырями колыхалось семейство пьяных шишей. Кроме того, на прохожем властной меткой собственниц виднелись следы когтей лихоманок. Крикса, не желая сбавлять скорость, проскочила сквозь него - и человек вдруг чуть не закричал от приступа черной, беспричинной тоски и внезапно осознанного абсолютного одиночества...

К вечеру он либо заткнет эту дыру очередным пьяным шишом - либо набившаяся в нее хищная мелочь, уже хлынувшая к нему со всех сторон, заставит его убить себя. Такие люди достаточно глупы, чтобы воображать, что со смертью проблемы кончаются - так ведь смотря для кого и смотря какой смертью... Да и не видал ты, дурень, настоящих проблем. Ничего, помрешь - увидишь.

Вот здесь тех, кто унес добычу, утащила железная нежить. Мех. Никакой нежизни нет от этих мехов! Судя по следам, мех был не голоден - он сожрал с десяток Младших жизней и по крайней мере одну Старшую. Воплотились, блин, и думают, что им все можно! Ничего, крикса не знала, как она отомстит меху, если тот вздумает посягать на ее законную добычу, но что-нибудь да придумает...

Есть! Скорее есть! Добычу мне!!! ЖРРРААААТЬ!!! А то вон меньшие пыхтят-догоняют. Хрен вам! Мое! Не отдам!

Мамочка, правда, мы с тобой здорово погуляли? Какое было солнышко, и листва на вязах вдоль старой улицы, и эти воробьишки - такие смешные, правда, мама? И кошка умывалась на скамейке - так забавно водила по мордочке белой лапкой. А потом мы пошли гулять по бульвару. И там, в витрине, увидели куклу. Такую красивую, в нарядном-нарядном платьице, в шляпке, с золотистыми кудряшками и с голубыми глазами, и с зонтиком... Ты правда мне ее купишь? Мамочка, ты самая-самая замечательная на свете! Я тебя так люблю - очень-очень сильно, вот! А потом, когда пришли с прогулки, ты глядела на себя в зеркало... ты самая-самая красивая, мамочка! Я хочу, когда вырасту, тоже быть такой же красивой. Я хочу быть похожей на тебя.

И еще я очень-очень люблю этот мир. Он такой красивый, такой хороший и добрый, потому что в нем живешь ты, моя милая мамочка. Я жду не дождусь, когда сама, своими, а не твоими глазками посмотрю на него. Они уже есть у меня, эти глазки - такие же голубые, как у тебя. И ручки, и ножки... только я очень маленькая и слабая, а ты защищаешь меня, любишь меня и носишь в своем животике.

Скорее бы родиться! Я так люблю тебя, мама!


Крикса взметнулась на железный череп проносящегося мимо меха. Оп-па, а этот-то голоден! И за колесом впереди сидит облепленный пьяными шишами дурак, а сзади двое, опутанные пульсирующей грибницей сытой - кто-то бывает сыт, как это отвратительно, как это обидно, когда ты вечно голодна, а эта гадина - СЫТАЯ! - сварицы. Мех, не сбавляя вращения своих железных потрохов, принюхался к ней. Ну чего нюхаешь? Нежить я, как и ты, не воплощенная к тому же. Мной ты сыт не будешь. Тебе другое нужно - хряск разрываемых мяса и костей под капотом, хлюпанье под колесами, боль и смерть снизу, ужас и злоба внутри... Нет, боль, ужас и злоба - это сколько угодно, а вот все остальное - этого не держим. И вообще, нам не по пути. Добычу утащили не сюда.

Прыжок. Когти криксы неслышно для плотского уха скрежетнули по черепу другого меха. Этот был просто набит добычей - к сожалению, слишком старой, несъедобной для нее, да и обсиженной так, что не подоткнуться. Ласкотухи, злыдни, сварицы, вестицы, мороки, жмары, гнетке, дъны, лихоманки, ревнецы, пьяные шиши и их сородичи непонятного, незнакомого окраса... огромный сонный мех, похоже, питался крохами от пиршества этой разношерстной компании - если не считать самой питательной для этой породы нелепости самостоятельно движущегося мертвого железа. Но такая тварь, чтоб могла двигаться и существовать за счет одной своей нелепости, пока не воплотилась - хотя люди старались. Называли это вечным двигателем. Нужна подпитка - вытяжкой из крови Земли, откачанной людьми, покорными рабами мехов, людскими мыслями, людскими чувствами - обычной едой всякой нежити...

Еды! Едыыыы!!! ЖРРАААТЬ!!!

Навь словно услышала мольбу одной из самых маленьких и безобидных тварей своих.

Где-то за горизонтом огромный старый крылатый мех рванулся к земле - и по Нави волнами пошли судороги истошного предсмертного ужаса десятков людей. Потом - нескончаемо сладкое и безжалостно краткое мгновение БОЛИ - и смерть. Нежданная, наглая, животная смерть, пополнившая полчища Нави несколькими десятками новобранцев. Но это было еще не все - вестицы и мороки, воплощенные и невоплощенные, разнесут по миру известие об этом, старательно выклевывая, выедая ростки сострадания, сочувствия, горя и страха. Им же будет потом голодней с начисто выеденными с малолетства людьми - но голод сильнее предусмотрительности. Сытость - мгновение. Голод - вечность, невероятный, постоянный, высасывающий, испепеляющий голод Нави. И, пережив мгновение сытости, маленькая крикса вновь устремилась в погоню.

Прыжок! Люди называли это место двором - но явно для красного словца. Не опаханный, не огороженный оберегами хотя бы раз, с точки зрения криксы и всех ее сородичей этот двор, как и большая часть того пространства, которое люди называли город, был обычной пустошью. Где-то по оврагам еще доживали свое старые, слепые и запаршивленные лешие и водяные. Немели в железобетонной броне ичетики впадающих в городской пруд родников. Исходили неумолкающим воплем боли древяницы ежегодно четвертуемых искалеченных тополей вдоль дорог. Кое-где по запечкам не снесенного частного сектора голодали позабытые домовые, тщетно пытаясь докричаться до оглохших душ праправнуков их прежних питомцев. Взирали по ночам с высоты колокольные маны - это племя даже прибавляться начало, когда люди вздумали поиграть в христианство и церковное возрождение. Но в основном пир правила пустошь и ее законные насельники - голодные твари Нави.

Люди поставили на пустоши коробку из железобетона и назвали ее дом. Плоская кровля дома не переглядывалась с небесами резными солнышками и звездами причелин и полотенец, солнечным скакуном князька. Его подпол, в который вместо еды и прочих припасов были спиханы уродливые железные потроха, по которым люди сливали свои нечистоты, был врыт в неоткупленную землю без жертвы и договора. Его стены не породнились со сторонами света, материал, пошедший на них, был взят у прежних Хозяев без спроса. Короче, если добыча по глупости своей была склонна считать это нагромождение железа, стекла и бетона жильем и защитой, то маленькая крикса не собиралась быть лекарем ее явно нездоровой голове. Она собиралась нагнать добычу, пока та не ушла окончательно, не попала в чужие когти - много их, до чужого охотников! Бетон так же слабо препятствовал ее движениям, как кирпич, только железо чуть задерживало. В отнорках-квартирах шипели, подымая шерсть дыбом и махая когтями в пустоту, кошки, трескались зеркала и бокалы, падала со столов посуда, с полок - книги, картины - с гвоздей, люди хватались за сердце или за голову, охали, пронзенные мгновенной ледяной болью. Криксе было не до церемоний. Она хотела есть!

Отнорок, в который притащили ее добычу, был столь же открыт ветрам пустоши, как и остальные. Ни одного оберега, разве что подкова над дверью - так это для тех, кто имеет дурацкую привычку входить через дверь. Шатнуло было от двух источавших Силу досок на стене - с одной смотрела женщина с малышом на руках, с другой сурово взирал старик с высоким залысым лбом, круглой седой бородою, мечом в правой руке и маленькой церковкой в левой. Но в следующее мгновенье крикса успокоилась - то есть перестала думать о досках и стала вновь думать о добыче. Обитатели отнорка просто повесили эти доски на стену - как будто кто-то решил украсить стену дверью в дом друга. Просто так, для виду или моды ради. И доски были такими закрытыми дверьми - никто из обитателей отнорка никогда не стучался в них с просьбой о помощи или с благодарностью. А Те, кто жили за этими дверьми, открывали их только на стук и редко приходили незваными.

Ну и сами дураки. Сытые, видно - в этом мире все сытые, кроме нее и тех уродов, что висят на хвосте! Нам легче. Крикса припала к полу. Вон колыбель с добычей - ффу, успела, никто не перехватил. Нельзя сказать, что крикса испытала по этому поводу какую-то радость, это чувство было ей вообще недоступно - просто вместо голода, тревоги и страха, ее теперь снедал только голод. Вон огромный квадратный мех в углу с угнездившимся в нем мороком и гнездом вестиц. Вон раскинувшая по полу тенета, все в шевелящейся ворсине бесчисленных хоботков, постоянно разевающих и закрывающих жадные ротики, отеть, почти полностью залившая диван и мягкие кресла. По стенам и потолку пульсирующая грибница молодой, но уже славно раскормленной (гниды! все, все сытые!) сварицы. На стенах, полу и потолке многочисленные метки завидов, ревнеца, ласкотух, в углах копошатся мелкие злыдни.

У меня своя еда, у вас - своя. Не троньте меня.

За спиной зашебуршало. Крикса глянула туда - сквозь растительный орнамент обоев уже протискивалось рыло конкурентки.

Хрен вам! Мое! Я первая!

ЖРРАААТЬ!!!

Одним прыжком крикса оказалась на колыбели, ухватилась за свешивающийся край одеяла. Лапы не обожгло пламенем оберегов, переступая с клюва диснеевских утят на уши дебильно улыбающихся мышей, она устремилась вверх. Глянула - добыча дремала внизу, розовый, сонный комочек. Завозилась, сжала морковного цвета кулачки, приоткрыла, зевая, беззубый ротик...

Пора!

Рядом уже вцепились в колпак мультяшного гнома острые когти конкурентки - и крикса прыгнула в открытый детский рот.

Первой.

Успела.

ЖРРААТЬ!!!

Мама, не плачь... ну пожалуйста, не плачь. Папа не взаправду ушел, он, наверно, так шутит. Он тебя очень любит. И меня тоже - ведь он же мой папа! Он большой, и красивый и смелый, вот. Я его люблю. А даже если не шутит - он просто не подумал. Вот я рожусь, он увидит, какая я у тебя замечательная, как я люблю и тебя, мамочка, и его - он сразу же вернется. И, может быть, купит ту самую куклу, и мы будем жить все вместе, счастливо-счастливо. Ведь по другому просто не может быть, мама, ведь ты же такая хорошая, я тебя люблю и папа тоже тебя любит. Вот увидишь, он вернется, мама.

Вернется и женится на тебе.


***

-Таня! Я не мо-гу работать в таких условиях! - Алексей треснул кулаком по столу, едва не попав по клаве компьютера. - Заткни его чем-нибудь!

-Заткни? Ты сказал заткни?! Это ты теперь так говоришь о нашем сыне? О твоем, между прочем, ребенке? - Таня ворвалась в комнату, шипя и искрясь, как праздничная шутиха - впрочем, ни к шуткам, ни к праздничному настроению, ее голос и слова не располагали. - В дом приходишь поесть и поспать, в выходные из компа своего идиотского не вылазишь, нет, чтоб с Олежкой посидеть - все я, я его носи, я его корми, я готовь, папмерсы меняй - все я!

Волокна сварицы, тянущиеся за ней, полыхнули таким жутким светом, что даже не видевший ни вспышки, ни самой сварицы Алексей сморгнул. Отеть на ее пути боязливо втягивала ворсинки тенет и даже чуть расступалась.

-Я, между прочим, работаю! Я нас кормлю! А ты дома сидишь и еще претензии выставляешь! Танька, ну пойми - этот обзор мой шанс! Если я его успешно сдам, меня назначат старшим менеджером отдела, а это, между прочим, сотня баксов к зарплате! Если сдам, потому что Егоров, гнида, из кожи вон лезет, чтоб меня обойти!

Завид, шевеля десятками крошечных ножек, выполз из глаза Алексея, перевалил скулу, челюсть - и устремился по шее вниз, под воротник. Таня, конечно, завида не видела - она лишь испытала отвращение от его даже по невзыскательным меркам Нави малоприглядной внешности.

-Работает он! - завизжала она, заставляя свисающее с потолка студенистое главное тело сварицы ходить ходуном, переливаясь от наслаждения. - Господи, какие ж вы все козлы и самолюбы! Он работает! Перекладывать бумажки с места на места и на секретуток облизываться - это работа, да? Вот - работа! - Таня ткнула пальцем в стену, за которой захлебывался криком маленький Олег. - Всю жизнь главная работа на нас! Даже с ними - мы вынашиваем, мучаемся, рожаем, а эти козлы сунули, вынули и скачут, еще и выпендриваются!

-Да как ты не понимаешь, Таня! - заорал и Алексей. - Я же русским языком тебе объяснил, у нас на носу квартальное отчетное собрание фирмы! И я обязан предоставить обзор по проделанной работе! О-бя-зан! А в такой обстановке я работать не могу! И мы - и ты, и он тоже - все мы лишаемся верных лишних ста баксов в месяц! Фархад уходит, будет вакансия, шеф назначит или меня, или Егорова - ты можешь это понять?!

Таня всхлипнула.

-Ты все врешь, Степанов... - внезапно севшим горьким голосом произнесла она, опускаясь на диван - тенета отети тут же присосались к ее бессильно свешенным между колен рукам. - Ты все врешь. Мне Томка рассказывала - ты к Фариде клинья подбиваешь, к этой крашеной лахудре.

-О черт! - бессильно воздел руки Алексей. Тенета отети и волокна сварицы опасливо колыхнулись, пара злыдней, оседлавших его шевелюру, припала к волосам. - Я так и знал, что ты это так воспримешь...

-А как? Как я должна это воспринять?

-Танька, ну пойми - Фаридка племянница шефа. Кому, как не ей знать, какие у него требования? И как, по-твоему, я должен был у нее это узнать? Вот так подойти и спросить: Фарида Джамадовна, а какие запросы у Вашего уважаемого дяди в отношении квартальных обзоров? Понятно, надо контакт навести...конфеты там... но у нас с ней ничего не было. Не было и никогда не будет, слышишь?!

Перистые щупальца ласкотухи вынырнули на мгновение из произносившего эти слова рта и скрылись в нем снова.

Крикса за стеной вновь напряглась, насыщая свой голод, проявляясь в плотском мире тем единственным способом, какой был ей доступен - в истошном детском вопле. Сегодняшние запасы любви, тепла, просто терпения родителей добычи она уже выела, и теперь ничего не оставалось, кроме тоски и беззащитности маленького комка плоти - ее добычи.

-Ты все врешь, Степанов... - проговорила прежним голосом Татьяна, не глядя на мужа. - Просто я после роддома уже не такая - вот ты и смотришь на сторону. А я теперь тебе не нужна...

Алексей закусил губу. Нечестно было б сказать, что только с досады - жалость к жене он тоже испытывал, и хотел не только успокоить жену, но и утешить - обильно заселившая отнорок нежить выела еще не всю его любовь к Тане. Он протянул руку к плечу жены - но выползший из-за золотистых прядей большой студенистый ревнец злобно сверкнул на него многочисленными зелеными глазками, а двое мелких завидов поспешно бросились к протянутой руке - и он, не видя их, все же отдернул пальцы.

Запищал крохотный мех, окутываясь стайкой мелких, как мошка, вестиц. Татьяна, всхлипывая, полезла в карман блузки, достала мобильник, раскрыла, прижала к мокрой щеке:

-Ой, бабуль, это ты? Нет, я рада, рада... нет-нет, у нас все в порядке, просто я простыла, вот, носом хлюпаю. И у Олежика все в порядке... Ой... ой, бабуль, как здорово... нет-нет, что ты, совсем не помешаешь... Да, конечно... тебя встретить? А то Леша бы подъехал... Ну, как хочешь... Хорошо... Целую!

-Что она сказала? - тихо спросил Алексей, направляя палец на мобильник.

-Бабушка сегодня приедет. - заявила Татьяна.

-Нет, я не могу! У меня вообще нет времени даже дышать толком, ребенок орет, а еще явится эта сумасшедшая старуха!

--Что?! Это бабушка Оля сумасшедшая? Может, тебе и мама моя не нравится?! Ты что, забыл, кто нам купил квартиру? А бабушка Оля хоть с Олежкой сможет посидеть, пока я передохну, до Тамарки с Иринкой сбегаю. И вообще, она моя любимая бабушка и попробуй только пискнуть что-нибудь, понял?!

-О господи! - Алексей кинулся к компьютеру, ударил пальцем в клавишу пуск, нетерпеливо сунул курсором в строчку завершение работы. - Все! я ухожу... - дискета с шипением выпрыгнула ему в руку. - ... в интернет-кафе. Буду работать там.

-Работать?! - закричала Таня уже в коридор. - Знаю я, где ты и с кем будешь работать! Козел! Можешь жениться хоть на Фаридке, хоть на шефе своем дорогом, ты...

Хлопнувшая дверь прервала ее монолог. Сварица раскачивалась, испытывая настолько близкое к сытости чувство, насколько могла.

Крикса ела. Малыш кричал...

Мама, не грусти... не расстраивайся так, пожалуйста... я еще маленькая, я не знаю, почему дедушка обиделся. Ведь он же не мог обидеться просто на то, что я есть? Или на тебя - ты ведь такая замечательная, мама! Не расстраивайся, мамочка, я тебя так люблю, правда-правда. У нас все будет хорошо, вот увидишь. Я рожусь, стану большая и умная и уговорю дедушку на тебя не сердиться. И мы будем жить вместе - я, ты, папа, дедушка, бабушка... Помнишь бабочек на огороде? Так хочется побегать за ними по травке. Обязательно побегаю. И куклу привезем на огород. А то она сидит в витрине, как я - в твоем животике, мама.

Я всех вас так люблю!

Мама, ты только не плачь - а бабушка ведь не это хотела сказать? Я, наверно, маленькая и глупая, я совсем маленькая, я только третий месяц живу у тебя в животике. Она, конечно, не могла так сказать - она ведь твоя мама, она вот так носила тебя в животике, как ты меня?

Как я ее люблю, мама - сильно-сильно! Почти как тебя, мамочка.

Мама... не молчи, пожалуйста... ты же говорила со мной... и, знаешь, не прячь так свои мысли. Ты прости, я маленькая и глупая - мне от этого немножко страшно. Я глупая, я знаю - ведь мы же вместе и будем вместе, правда, мама? И ничего-ничего плохого не случится. Ты меня всегда защитишь, мама.

Я очень люблю тебя.

Когда в дверь позвонили, Таня уже в тысячный раз, наверное, с какой-то мертвой интонацией повторяла, встряхивая непрерывно вопящего малыша:

-Бай-бай, бай-бай, поскорее засыпай... Люли-люли-люленьки, прилетели гуленьки... баю-баюшки-баю, не ложися на краю... бай-бай, баю-бай, поскорее засыпай... Люли-люли-люленьки...

От круга постоянно повторявшихся колыбельных, ни одну из которых она не знала не то что до конца - хотя бы до второго куплета - на нее саму накатила сонная одурь. Отеть повисла шубой на ее ногах и руках, волочась вслед за молодой матерью туда и сюда.

-Баю-бай, баю-бааа... - Таня широко зевнула. - Ну чего ты не спишь, паразит такой? А? чего тебе не хватает? Кормили тебя, сухой ты, какого черта еще надо? Паршивец...

Дверь зашлась переливчатым тонким повизгиванием. Татьяна вздрогнула.

-А, уже наш папочка, наверно, приперся, козлина такой, - пробормотала она. - Нагулялся он у нас, Олежек. Кормилец, блин.

Но в мутном кружке глазка обозначились очертания совсем иной, непохожей на Алексееву, фигуры.

-Ой, бабуля! - радостно воскликнула Таня, одной рукой открывая замок, а другой прижимая к себе посиневшего от криков Олежку. - бабулечка приехала! Смотри, Олежек, это бабушка!

Крикса вздрогнула. От вошедшей пахло Силой - а любая сила могла быть только угрозой. Что сильные делают со слабыми?

Жрут, понятное дело, что ж еще - смотреть на них, что ли?!

Хуже того, похожая по очертаниям на добычу, пришедшая таковой не была.

Или все-таки была? За ней и над ней колыхалось - не студенисто, как ревнецы или сварицы, а так, как колышется пламя свечи - что-то огромное, обжигающее крохотные глазки криксы, и, несомненно, очень опасное.

У нее собирались отобрать законную добычу, отобрать и сожрать! А если не поостережется - глядишь и самое ее сожрут за одним, и не подавятся, гниды!

Крикса зашлась от злобы и ужаса: Не подходи! Я сильная! Я страшная! Я могу сделать больно! Так! И вот так! И еще вот так!.

Крик младенца сорвался на хрип.

Рука пришедшей поднялась, то, что стояло за нею, взмахнуло в лад этому движению не то огненным языком, не то крылом - и маленькую криксу откинуло вглубь, стиснуло в кулачки когти...

-Ай, Олежек, ай да парень, батьке радость, мамке сладость, бабушке утеха... - проговорила старуха, опуская на пол чемоданы и принимая на руки малыша. Тот умолк, водя вокруг сизоватыми невыразительными глазками, зачмокал, прижимая к щеке тыльную сторону пухлой морковной ладошки.

-Уж и сладость... ой, баб Оль, успокоился! Ты у меня волшебница просто! Ты знаешь, Олежек уже в роддоме беспокойный был, хныкал все, пищал. Потом из роддома повезли - тихий стал, глазками лупал, как совенок. Дома поспал - а потом вот началось: кричит и кричит, кричит и кричит, и никакого сладу с ним нету. Мы уже врачам показывали, говорят, здоров, видимо, нервы не в порядке.

-Да какой уж порядок. - старуха вернула сосущего палец Олежку на мамины руки, сняла платок, старые разношенные туфли, повесила на вешалку плащ. Прошла в комнату, повернулась к доскам, так встревожившим когда-то маленькую криксу. Сухонькие пальцы, сложившись в двуперстие, неторопливо прочертили в воздухе - ото лба к груди, от плеча к плечу...

ГРОМОВОЙ МОЛОТ!

Отеть шарахнулась по углам, подбирая опаленные незримым пламенем тенета, сварица расплескалась по потолку тонким слоем, втягивая волокна. Злыдни сыпанули прочь - иные в окно, иные и сквозь стены.

И доски отозвались - дальним грозовым раскатом из-за них донесся Отклик. Нежить будто присохла к своим местам, не смея шевельнуться...

Олежек хныкнул.

-Дай-кось, внученька... - старуха протянула сухие, в бурых пятнах, ладони. Приняла в них беспокойный комочек плоти. Завела тихим, низким голосом:

-Котик беленький,

хвостик серенький!

Ходит котик по сенюшкам,

А Дрема его спрашивает:

-Где Олежек спит,

где деточка лежит?

Баюшки, баю,

Баю детку мою

Крикса сжалась в угловатый, колючий комок. Ей было плохо - даже от голода так плохо не было. Слова этой неправильной, несъедобной, опасной добычи обволакивали ее серым плотным туманом, который не брали ни когти, ни остренькие клычки-жвальца. Плохо! Очень плохо! Больно! Неправильно!

-Он и спит, и лежит,

на высоком столбу,

на высоком столбу,

на точеном брусу,

на серебряном крюку,

на шелковых поводах;

шиты браны полога,

подушечка высока.

Баюшки, баю,

Баю детку мою...

-Ну, баб Оль, ты просто колдунья какая-то! - счастливо улыбнулась Татьяна, глядя на тихо посапывающего в прабабкиных руках Олежку.

-Кышь на тя, пигалица! - шикнула бабка, сдувая с лица седую прядь, выбившуюся из уложенной на затылке в колесо косы. - Колдунья, скажет ведь... Не видала, а говоришь.

-Не видала. - сразу же согласилась Таня. - Баб Оль, слушай, он кормленый уже, если чего - вон памперсы. Ко мне сегодня девчонки из нашей группы звонили, на встречу звали. Посиди с Олежкой, а? а я быстро - ну, часам к девяти дома буду.

-Беги, беги, пошаренка... - усмехнулась бабка. - Кака была егоза, така и осталася.

Мамушки, нянюшки,

Сходитесь ночевать,

Мое дитятко качать,

А вы, сенные девушки,

Прибаюкивать.

Баюшки, баю,

Баю детку мою.

С лестничной площадки под шипение подползающего лифта раздалось попискивание кнопок на кургузом тельце мобильника и голос Татьяны: Тамар, слушай, все в поряде, я еду... да бабка из деревни подвалила, ей сплавила... ага, класс... а кто будет? Вау! И он тоже?.

Лифт протяжно зевнул огромными челюстями и проглотил окончание таниной фразы.

-Вырастешь большой,

будешь счастливой,

будешь в золоте ходить,

золоты кольца носить,

золоты кольца носить,

камку волочить,

а обносочки дарить

мамушкам, нянюшкам!

Баюшки, баю,

Баю деточку мою.

Крикса глядела на старуху из-под прикрытых век добычи, не сомневаясь, что та тоже видит ее. Плохо. Очень плохо. Поймав на себе строгий взгляд выгоревших светло-серых глаз, крикса ощерила клычки-жвальца, вскинула лапки с острыми когтями:

Не тронь! Я страшная, страшная!.

Больше ей ничего не оставалось.

Надо только вовремя спрыгнуть, когда эта, страшная, начнет жрать - как все же обидно! - ее, криксы, добычу.

Седая и страшная нахмурилась, покачала головой.

-Нянюшкам - на ленточки,

сенным девушкам - на поневушки,

молодым молодкам - на кокошнички,

красным девкам - на повойнички,

а старым старушкам - на повязочки.

Баюшки, баю,

Баю детку мою.

Со стороны кроватки донесся клекот. Крикса оглянулась - там, на перильцах, восседала странная птица с девичьей головкой на пернатых плечах, глядя на нее - и эта видит! - строгими синими глазами.

Сожрут!

Старуха вновь покачала головой:

-Экая ты, Дремушка, строгая, все б тебе гнать. Малая-то виновата, что ль? В такой поганый век живем - деток нерожоных по тьме в день изводят и за грех не чтут...

С этими словами она, аккуратно положив спящего Олежку в кроватку, вытащила из чемодана белый платок и принялась скручивать и связывать его, приговаривая:

-Крикса-варакса, вот те забавка, с нею играй, а младенца Олеженьку не май....

На перильцах повисла свернутая из белого платка кукла - с головой-узлом, с руками, с длинным подолом.

Что-то шевельнулось в памяти маленькой криксы. Она, вдруг позабыв всякую опаску, выползла, изогнув членистый зазубренный хребетик, из приоткрытого ротика спящего Олежки, подобралась к перильцам.

Кукла.

...в нарядном-нарядном платьице, и в шляпке...

Когда-то были другие желания.

...с золотыми кудряшками и с голубыми глазами...

Кроме голода.

...и с зонтиком...

Крикса поднялась на задние лапки, ухватившись средними за балясины кроватки, а коготком одной из передних попыталась подцепить подол куклы.

...а то сидит в витрине, как я у тебя в животике...

Ее клыки-жвальца безуспешно пытались сложиться в робкую улыбку.

Мама, мамочка, зачем мы сюда пришли? Уйдем отсюда, мама, я боюсь! Здесь страшно! Я боюсь этих белых блестящих стен, и блестящих желтых тазиков, и кривых железок на стеклянных столах. И этот дядька в белом халате - он же плохой мамочка, он страшный - ты разве не видишь? Мама! Почему ты молчишь, мамочка, мне же страшно! Пойдем домой, мама, пожалуйста, мама, любимая, я очень-очень тебя прошу!

Зачем ты садишься в это странное, плохое кресло? Так некрасиво... и мне неудобно... мама, этот дядька идет к нам, мама, прогони его, я боюсь его, и этой кривой железки! Прогони его, мама, ма!!!...

Мама! Он сделал мне больно, больно, мамочка, прогони его! Моя ручка, моя правая ручка! Мама, почему ты молчишь, прогони его, мне больно и страшно!

Мама, он опять!

Мама, мамочка, мне очень больно! Мама, прогони же его! Спаси меня, мама!

Мама, мамулечка, я тебя люблю, не отдавай меня ему, уйдем, бежим скорей, я тебя и так буду любить, МА-А-АМААААА!!!

...

...голова крохотной девочки падает в наполненный кровью таз, к уже плавающим там же ручке и ножке. Ротик еще шевелится, вкладывая всю душу, всю боль и обиду, всю тоску по непрожитой жизни, по отнятому счастью и теплу, в беззвучный страшный крик. Крик, впечатывающийся в серый туман Нави, обретающий подобие матово-черной шипастой, ощетинившейся острыми углами плоти. Крик, обзаводящийся подобием жизни - взамен настоящей, отнятой у нее. Крик...

Уже не крик.

Крикса.

Птица - Дрема простирала свои крылья над изголовьем постели тихонько посапывающего, стиснувшего пухлые кулачки Олега. Пушистый Угомон мерно мурлыкал в ногах. Нежить таилась в стенах, не смея высунуть жгутика или ворсинки. А седая старуха в кофте и юбке, подперев щеку рукой, наблюдала, как, подталкивая тряпичную куколку когтистыми лапками, пытается лепетать и смеяться клыкастым ртом душа нерожденной девочки, преданной и убитой самыми любимыми и близкими людьми.

Крикса.

Мама, ты знаешь, я тебя все равно жду. Мы будем вместе, мама, пусть здесь, но будем. Я тебя сильно-сильно жду, мама. Я немножко изменилась, но ты меня все равно узнаешь, правда? Ты ведь моя мама. Я ни за что-ни за что не хотела бы с тобой разминуться. Мне очень-очень надо тебя встретить. Мне же надо спросить тебя...

Зачем ты сделала это, мама?

За что ты убила меня?

@темы: дети, рассказы, сущности