Болотина

[Скрёб-поскрёб]

Это было в начале 2000-х годов. С очень необычным для меня явлением я столкнулся благодаря старому знакомому, Сергею. Правда, несмотря на возраст в тридцать пять — сорок лет, его иначе как Серёга никто не называл.

Серёгу я знал давно, ещё когда он трудился машинистом тепловоза при одной промышленной станции в Нижнем Тагиле. В то время я по роду своей профессии часто пользовался услугами железнодорожников, там и познакомился с Серёгой. На моих глазах за несколько лет он полностью деградировал. Из машинистов за пьянку был переведён в помощники, составителем вагонов. А позже и оттуда погнали, несмотря на солидный опыт и хорошие отношения с начальством. Просто запил мужик. Я его, после того, как он стал составителем, вообще, по-моему, ни разу трезвым не видел.

Из-за любимой водочки потерял Серёга семью (жена выгнала, дети видеть не хотели), работу и жильё. Но ко мне по старой памяти иногда стучался с разными своими неказистыми проблемами. А я, помня, каким он был нормальным мужиком прежде, не мог отказать и откликался на его просьбы: то денежку в долг давал «на сигареты», то продуктами пособлял, то просто «соточку» наливал — здоровье поправить.

Через месяц после того, как жена Серёгу выпнула из дома, он вообще пропал надолго. Только спустя где-то года два появился на горизонте. Дверь открываю на звонок и не узнаю даже сперва. Заросший волоснёй и бородищей, как бомж. Зубов нет, весь оборванный и лесом воняет. Я даже в дом сначала не хотел его пускать. Но он протянул черники с полведра — куда ж тут денешься. Рассказал, что уже второе лето живёт на севере области в своём доме. Мол, такие там места классные! Пришлых людей нет. Грибов, черники, брусники и клюквы — умотаться! А для охотника — вообще рай! Знал, ирод, чем меня заинтересовать. Приезжай, говорит, не пожалеешь. У меня, мол, даже собака охотничья имеется.

Короче, здорово заинтересовал своими россказнями. Ну, мы с напарником к концу августа и собрались туда. На машине сперва 600 км до посёлка, а от поселковой станции на тепловозе с его знакомой бригадой (он и там друзей-железнодорожников нашёл!) до серёгиного обиталища. Потому что иначе как тепловозом или вертолётом до его заброшенного сарая, который он мне как «свой дом» при встрече расписывал, не добраться было. Домом оказалась заброшенная постройка на заброшенной же лесопилке недалеко от железнодорожных путей посреди таёжной глухомани. Почерневшая и покосившаяся вкривь и вкось. Он тут и куковал один без электричества, не упоминая уже про остальные блага цивилизации. Раньше, говорил, в соседнем сарае жили ещё два таких же ханыги, но однажды просто из лесу не вернулись. Так и остался один. Но, по его виду, такая житуха Серёге не была в тягость. Летом и осенью собирал грибы, ягоды, шишки кедровые и сдавал их дружкам-тепловозникам, когда те мимо проезжали. А на зиму в город подавался.

В общем, встретил он нас чин по чину, как договаривались, в посёлке и сопроводил на тепловозе самолично до своего «дома». Когда присели за стол из досок, взбодриться с дороги, я увидел, что в серёгиной шее клещ впившийся сидит. Здоровенный такой. Сказал, а тому хоть бы хны. Я, говорит, их каждый день штук по пять снимаю, а то и больше. Давай, мол, не тяни, наливай противоядие! Смертник, короче!

Первый день мы обживались у Серёги и отдыхали, а утром двинули смотреть его охотничьи угодья. Насчёт наличия собаки он не слукавил. Действительно, был у него пёс по кличке Пупсик. Такой же косматый и одичалый, как хозяин. Хотя он Серёгу за хозяина точно не держал. А нас вообще игнорировал. У этого Пупсика была огромная башка с волчьей мордой и клыками с палец. И сам он размером с хорошего «кавказца». Серёга сообщил, что несколько раз видел, как Пупсик с волчицами гулеванил. А Серёга не враль — несмотря на все свои прегрешения, в этом ни разу уличён не был за годы знакомства.

Утром пошли в лес. К моему удивлению, и у Серёги тоже ружьишко нашлось. Грибов там действительно от самого порога можно было косой косить. Но нам же дичь подавай. К полудню вышли на заброшенную делянку. Там зрелище такое интересное — стоит стол полусгнивший с лавками по бокам, меж двух сосен. А навес от дождя из досок над столом — на высоте четырёхэтажного дома! Деревья за много лет подросли и навес подняли в небеса.

Тут Серёга показал нам одно место, каких я за много лет бродяжничества по лесам не видывал никогда. Посреди чащи расположилось небольшое углубление правильной прямоугольной формы, с совершенно ровной поверхностью, покрытой ярко-зелёной травкой высотой сантиметров с пять. Ни дать, ни взять, палас зелёный. Размер квадратной площадки где-то шесть на шесть метров. И никаких признаков человеческой деятельности. Глухомань-то дремучая.

И так прямо хочется ступить на этот «коврик»! Серёга зашёл в самую середину и нас приглашает. Ступаю, а под ногами, как студень плотный. Колыхается при надавливании, но не проваливается. Потоптались, и тут Серёга спрашивает: «Хотите фокус покажу?»

— Давай, показывай!

Он взял палку покрепче да подлинней и с размаху, как копьё, в этот студень вогнал наполовину.

— Вот, теперь попробуйте вытащить!

Я начал было вверх рвать, а палка в обратную сторону, вниз уходит, да с такой силой, что обеими руками не удержать. Сами с товарищем несколько штук ещё вогнали. Та же история, палки как будто мощной помпой засасывает. Ломаются, а обратно не идут никак. Что за хрень? Болотина такая, что ли? Но не похоже совсем. Вокруг сухо, да и мы спокойно на поверхности стоим, не проваливаемся. Во загадка природы! В общем, поудивлялись и дальше пошли. А Серёга по дороге рассказывает, что, мол, таких мест несколько знает. Но самое интересное, они местоположение меняют, «гуляют»! Не быстро, но заметно. Вот это, которое только что тыкали, например, прошлым летом метрах в тридцати отсюда находилось. Это он, ориентируясь по делянке, определил.

Пока шли, Пупсик несколько зайцев поднял и сожрал. Серёга на мой вопрос, что это за охотничья собака такая, что дичь не гонит на охотника, а сама жрёт, ответил, мол, да, пока Пупс не наестся сам, нам дичи не видать. Такая у него привычка эгоистическая.

Но вскоре всё же семейку косулей спугнули. Слышим, Пупс издали на нас гонит. Приготовились и вдруг услышали, как косуля заверещала. А Пупсик гавкает, значит, не он её грызёт. Бежим через бурелом на шум. Подбегаем к небольшой полянке. На ней точно такая же болотина, как у делянки, а в ней, увязнув передними ногами корчится косуля. Видно, в прыжке опустилась на зелёную поверхность острыми копытами и пробила, как мы давеча палками. Псина на краю болотины рявкает во весь голос, но к вязнущей косуле не приближается. Мы тоже не стали подходить, а с твёрдой земли смотрели, как животное медленно, но верно, что-то утягивало вниз. Задние ноги у неё не провалились, а погружалась только передняя часть туловища.

Зрелище было душераздирающее. Животное уже не верещало, а хрипело, закатывая глаза, так что видны были одни белки. Вслед за шеей болотина поглотила голову, потом туловище, а затем, как две палочки, ушли и задние ноги. На месте, где только что билась косуля, травка на глазах выравнивалась, и исчезали следы последней битвы животного за жизнь. Мы стояли обескураженные. Серёга был поражён не меньше нашего. Он тоже ничего подобного раньше не видел. А мы ещё ходили по такой же коварной лужайке! Попробовали и здесь осторожненько наступить на поверхность — держит, не проваливается! Короче, регбус-кроксворд!

Поохотившись дня два, вернулись в город. Щедрый Серёга снабдил нас ещё на дорогу двумя парами знатных лосиных рогов. Он, по его словам, несколько раз находил в тайге сброшенные самцами рога, но домой дотащил только эти. Потому что возвращался обычно нагруженный ягодой и было не до баловства типа сбора лосиных рогов.

В конце сентября я ещё один раз заглянул к Серёге. Тогда он поведал жуткую вещь. Мол, нашёл недавно около одного из этих зелёных квадратов две плетёные корзины, полные полусгнивших грибов. Обе корзины, словно ненадолго, аккуратно были поставлены у дерева. И никаких других следов человеческого присутствия.

Когда в очередной раз затоваривался в посёлке продуктами, услышал от местных новость, что уже несколько дней в окрестностях идут поиски заблудившейся семейной пары грибников. Но никому про корзины не сказал, боясь, что подозрение на него может пасть. А тут, под водочку, проговорился. То, что он не врёт, было видно.

В октябре же и сам пропал. Обещал мне клюквы привезти последней, когда в город приедет на зиму. А всё нет и нет. Я созвонился с его дружками-тепловозниками из посёлка. Сказали, что Серёгу уже давно никто не видел. Останавливались на железке около его домишка, проверили — барахло на месте, только пайвы под ягоду нет, и Пупсика тоже.

С тех пор прошло почти 15 лет, но о Серёге ни слуху, ни духу. Скорее всего, случилось что-то в лесу, когда за клюквой ходил. Так и не вернулся. Но заблудиться он не мог, это точно.

Я в те места больше не попадал, и подобные студенистые квадраты с зелёной травой нигде не встречал. Да и от знакомых туристов с охотниками ничего похожего не слышал.

Автор: В.В. Пукин

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

Жасмин

[Скрёб-поскрёб]

Ночь благоухала жасмином.

Я увидела светлое пятно в его цветущих кустах, когда вышла на балкон перекурить. На часах было уже около трех часов ночи, но курсовая сама себя не напишет, как известно. Глаза долго привыкали к темноте, перед глазами застыл светлый прямоугольник — призрак монитора.

Есть такой эксперимент — нужно долго смотреть в центр контрастной картинки, и через какое-то время ее негатив будет виден на любой поверхности в течение нескольких минут. Впервые я наткнулась на этот опыт лет в 10, в книжке «Монстры. Привидения. НЛО» (думаю, не мне одной в свое время она доставила немало прохладных минут). Когда на стене появилось четкое изображение черепа, я перепугалась, хотя умом и осознавала, что в этом, собственно, и состоит суть опыта. Я закрывала глаза, но череп никуда не уходил. Я видела его в темноте своих век, и на одну паническую секунду мне показалось, что он отпечатался на моей сетчатке навсегда. Но это было не так.

Вот и сейчас вначале я приняла овал, белеющий на темной, в светлую крапинку цветов массе куста за оптическую иллюзию утомленных глаз. Я поморгала, но овал не исчез. Зато, когда я закрывала глаза, он не плавал перед моими закрытыми веками. Поневоле я начала присматриваться, но разглядеть какие-то детали смогла только к концу сигареты, когда глаза окончательно привыкли к темноте.

Светлый овал и три темных круга — два сверху, один снизу. С неприятным ощущением я распознала лицо. Точнее, не лицо, а маску. Ну, понятно. Дети в этом районе еще не перевелись. То ли забыли свою игрушку, то ли специально хотели напугать кого-то. Вряд ли меня.

Когда я вышла на балкон в следующий раз, уже начинало светать. Да, это была маска, висящая на ветвях, хотя отсюда было плохо видно детали. Распахнутый в крике рот, большие темные нарисованные глаза — не просто дыры, как мне показалось вначале. Неприятное чувство — стоять и ощущать, будто маска смотрит на тебя. Я затушила бычок и отправилась спать. К черту пары.

Когда я проснулась и отправилась за первой своей утренней (точнее сказать, полуденной) сигаретой, маски уже не было. Ясное дело, забрали. Двор был пуст. Впрочем, это неудивительно — дети в школе, старики сидят в другом дворе, по ту сторону дома, где скамейки и входы в подъезды. Мой балкон выходит на, так сказать, «задний двор». Тут почти нет цивилизации. Густые заросли кустарника, деревья, гаражи справа и спереди, огораживающие территорию перевернутой буквой «Г», грязная песочница, покосившаяся самодельная скамейка возле нее. В основном люди здесь бывают уже после захода солнца, и в основном это разудалая молодежь 16+. Молодые мамочки брезгуют пускать сюда своих малышей, и выгуливают их в соседнем дворе, где недавно оборудовали новую детскую площадку. Так что под моими окнами было тихо и пустынно, что не могло не радовать. Курсовая выходила на финишную прямую.

Из дома я в этот день так и не вышла. Занималась работой, в перерывах посмотрела пару серий любимого сериала, приготовила ужин. Выходила курить. Подростков, к счастью, этим вечером под окнами не нарисовалось.

Маска появилась примерно между одиннадцатью и часом ночи. Когда в час я вышла на балкон, невольно вздрогнула, снова увидев ее. Она висела на том же месте, и в этот раз выглядела уже какой-то зловещей. Я невольно поежилась, а потом поймала себя на мысли, что на такой эффект неизвестные шутники и рассчитывают. Теперь уже стало ясно, что это явно чья-то шутка, и кто-то вешал маску на куст каждый вечер целенаправленно. Кого хотели напугать? Я не знакома с соседями, снимаю эту квартиру только третий месяц. Да и знакомиться, если честно, особого желания нет. Во всяком случае, пугали явно не меня — мой адрес знает только пара подруг, которым подобные приколы даже в голову бы не пришли.

Дописав страницу, я легла спать. Завтра на пары сходить нужно было.

Утром маски, разумеется, не было. Я испытала безотчетное облегчение от того, что не придется идти мимо этих кустов, но одернула себя. Когда живешь одна, не стоит давать волю дурацким страхам. Так можно и невроз заработать.

Вечер снова был подозрительно тих. Подростков, которые так донимали меня с самого начала теплой погоды, не слышно и не видно уже третий день. Я ведь на втором этаже, весь уличный шум слышен очень сильно. Мелькнула мысль, что это как-то связанно с маской на кустах жасмина, но это было как-то нелогично. Маску вешали ночью, а они часам к одиннадцати уже всегда расходились, чтобы никто из соседей не вызвал милицию. Кстати, в последний раз они сильно расшумелись — я тогда сидела в наушниках, но даже через музыку слышала, как гаркнул на них из окна сосед сверху. Скорее всего, потому и перестали собираться.

Появилась новая богатая мысль — может, стоит проследить, кто приносит эту маску и вешает ее на куст? Если он придет и сегодня? И вслед за ней пришла другая — а зачем? Ну, увидишь ты темный силуэт, не сидеть же с фонарем на балконном посту. Кстати, о фонаре…

В этот вечер я выходила на балкон чаще, признаться, мне было интересно. Маска появилась около полуночи. Разумеется, шутника я не застала. Увидев знакомое белеющее пятно, я вернулась в квартиру и достала фонарик из ящика стола. Фонарик был небольшой, купленный в магазине «Все по 50 рублей», главным образом для того, чтобы искать под кроватью всякие закатившиеся мелкие предметы. Кусты были метрах в десяти от моего балкона, и я сомневалась, что луч достанет на такую длину, но попробовать стоило.

Я вышла на балкон, включила фонарь и направила его в сторону кустов, которые шевелились и тихо шуршали от ветра. И тут произошло то, от чего мой желудок скрутило в тугой узел, а сердце ухнуло куда-то в колени.

Рассеянный свет фонарика зацепил маску, и я увидела, что это никакая не маска. Тускло блеснули темные глаза. Громко шурша листьями, лицо втянулось в кусты, и тут я заметила то, чего не замечала до этого. Белые кисти рук, которые опирались о землю, пришли в движение и скрылись в тени.

Мои колени превратились в негнущиеся соляные столбики. С трудом втянув воздух, я поняла, что не могу повернуться спиной к кустам и тому, что в данный момент находится за ними. Тому, на что я беспечно смотрела три ночи подряд, и то, что три ночи смотрело на меня. От этой мысли я содрогнулась и спиной вперед ввалилась в комнату. В спасительном закрытом пространстве я снова обрела способность нормально двигаться. Я быстро захлопнула балконную дверь и задернула плотные шторы. Затем зажгла везде верхний свет, галопом пробегая по квартире. Включив свет в коридоре, я замерла. Мне послышались шаги на первом этаже, совсем близко. Я встряхнулась и прижала ухо к двери. Звуки вроде бы стихли. Судя по всему, почудилось — и ей-богу, мой мозг имел на это право.

Так страшно мне не было еще ни разу в жизни.

Всю ночь я провела на осадном положении. Сидела на кухне, пила бесконечный кофе и вздрагивала от любого шороха. Разум отказывался осознавать произошедшее. Он искал оправдания — мол, это может быть какая-то бомжиха, или сумасшедшая. Но эти версии казались глупыми и несостоятельными — никто не сможет провести много часов в таком неудобном положении, приходя ночью и уходя утром.

А может, оно не уходит? Может, оно и днем в этих кустах?

Кофе и бесконечный страх вызывали тошноту. Я понимала, что как только рассветет, нужно собраться с силами и выйти на улицу, заглянуть туда, в эти кусты, которые раньше мне так нравились. Жасмин, источающий сильный, дурманящий аромат.

Под утро я впала в какое-то полусонное состояние. Заснуть не получалось, но все происходящее воспринималось через какую-то пленку тумана. Настала суббота. В восемь утра я отодвинула штору и выглянула в окно. Лица не было. Пока оно ушло — куда, не знаю. Может, и никуда. Но переизбыток стресса немного притупил мои нервы, и я механически открыла балкон, потом форточку на кухне, где я курила всю ночь. Свежий, пахнущий жасмином ветер немного привел меня в чувство. Мелькнула мысль, что все ночные ужасы мне то ли приснились, то ли привиделись. В конце концов, я сильно перенапряглась в последнюю неделю с курсовой, пытаясь описать неописуемое в столь короткий срок.

Под балконом раздались детские голоса. Двое мальчишек лет десяти сели на скамейку рядом с песочницей. Я вытащила сигарету и устало опустилась на балконный пол, наблюдая за мальчиками через перила. Внезапно идиллию нарушила пронзительная громкая дробь, раздававшая где-то совсем рядом. Резкий звук дрелью вонзился мне в висок. Я поморщилась. Мальчишки подняли головы, и я вслед за ними. Рядом с жасминовыми кустами рос кряжистый старый дуб, и в зелени его листьев я разглядела яркое черно-бело-красное пятнышко. Дятел.

Мальчики встали и пошли к дубу, наверное, чтобы посмотреть на птицу, но, проходя мимо кустов, они остановились. Я напряглась и встала. Я уже готова была крикнуть им, чтобы уходили, как вдруг один из мальчиков, зажав нос, раздвинул ветки, и через секунду с громким визгом кинулся прочь. Его друг устремился за ним. Я молниеносно накинула куртку, сунула ноги в кроссовки и, едва заперев дверь, кубарем слетела вниз по лестнице. С верхних этажей уже слышался топот. Выскочив на улицу, я обежала дом и наткнулась на группу из человек шести, которые обступили жасминовые кусты. Кто-то звонил по мобильному. Мальчик, тот самый, что заглянул в кусты, плакал, прижимая кулаки ко рту. Его пытался увести какой-то мужчина, держа за плечо, но мальчик двигался вяло, как ватная кукла.

Медленно, отсчитывая шаги, я подошла к людям возле жасмина. Они переговаривались шепотом. Я подошла к кусту вплотную и поняла, почему он привлек внимание мальчиков. От него шел отчетливый гнилостный запах. Он смешивался с жасминовым ароматом и от этого становился невыносимо гадким. Дрожащей рукой я отогнула ветку и увидела ее.

Девушка лежала на спине, подвернув ноги. Ее руки были раскинуты в сторону, колени и ладони перепачканы в земле. Матовые коричневые глаза были открыты и устремлены вверх. Рот открыт и перекошен, на шее цепочка темных синяков. Я отпустила ветку и выпрямилась.

— Это Галка, из шестнадцатого дома, гуляла тут с молодежью этой. Только она взрослая уже, ей к двадцати пяти…

— Конечно, взрослая, у нее сыну третий год. Мать ее с моей свекровью работает, спасу от этой Галки не было, в подоле матери подкинула и гуляла все, мать ее и выгнала…

— А откуда вообще эти малолетки, с которыми она тут торчала? Это не наши дети, не с нашего дома…

Вдалеке запели милицейские сирены. Я отошла от кустов и увидела девочку лет пятнадцати, которая сидела на скамейке, глядя в пространство огромными глазами. Я присела рядом с ней. Я все поняла.

— Ты видела ее ночью? — прошептала я, наклонившись к ней.

Глаза девочки расширились еще больше. Она молча кивнула.

— Я тоже.

Мы сидели рядом, соприкасаясь плечами. Сирены выли уже в квартале от нас. Кусты шумели и испускали невыносимый аромат.

Автор: Кристина Муратова

@темы: рассказы, предметы и вещи, не своё, мертвецы

---

Крипи-гифок пост

[скиннер курильщика]

11 штук

">

@темы: картинки

---

Веерное отключение

[Скрёб-поскрёб]

Потихоньку темнело, и буквы на серой газетной бумаге становилось все труднее различать. Они будто бы оставались на своих местах, вроде даже сохраняли привычные формы, но вот смысл ухватить было, чем дальше, тем сложнее. А если, как заметил Женька, остановиться на какой-нибудь одной букве и смотреть на нее, то остальные через некоторое время начинали словно подмигивать, мельтешить, роиться, и, если после полуминуты такого дела сдвинуть глаза в сторону, можно было прочитать что-то совсем друге, не то, что напечатано.

Поразвлекавшись таким образом минут пять, Женька почувствовал, что глаза заболели. В комнате медленно, неспешно становилось темно. Окна зала выходили на запад, но солнце уже опустилось за горизонт, а вернее, за гаражи. Он отложил районку и просто сидел в кресле, в ленивом оцепенении, свернувшись и подтянув коленки. Один раз снова взял газету, чтобы посмотреть, на что похожи теперь буквы, но, как ни напрягал глаза, не смог прочитать больше одного слова. Фотографии, и так плохого качества, в темноте совсем расплылись, лица превратились в белые пятна с черными впадинами глаз и ртов. Вокруг них громоздилась тьма, ранее бывшая фоном: унылыми кабинетами, портьерами, кронами деревьев. Дурацкий цветок над головой библиотекарши утонул в черном, став похожим на тонкую черту. Женька вдруг подумал, что он напоминает веревку, тянущуюся вверх от шеи, от равнодушного белого лица. Вообще все лица стали непривычными, в них проглядывала не то недовольная отрешенность, не то насмешливое упрямство. Словно все эти люди думали о чем-то недобром. Не тогда, когда их фотографировали. Теперь.

Побаиваясь, что он увидит что-нибудь похуже, Женька торопливо сложил газету и кинул на диван. Сумерки играли с глазами злые шутки. Пока те успевали привыкнуть к уровню гаснущего света, становилось еще темнее, и разум, проигрывая тьме в скорости, старался сам дорисовать недополученное. Получалось не очень здорово.

Женька, присидевшись, ленился встать, пусть даже хотелось чаю. Но для этого надо было идти на кухню ставить чайник, а значит – распрямлять ноги, отклеиваться от теплой спинки уютного кресла, шевелить руками. Не хотелось совсем. Хотелось сидеть вот так, и Женька подумал, что это даже неплохо – отключение. Сейчас он смотрел бы телевизор, как в сотни других одинаковых вечеров, а так – просто отдыхает.

Веерные отключения приходились на их дома три раза в неделю. Иногда чаще. «Их домами» Женька называл две пятиэтажки, жмущиеся друг к другу углами: ту, где жил он, и соседскую, во двор которой бегал гулять и где через забор можно было пролезть на территорию почты.

На почте, кстати, сейчас рычал дизель, негромко и сонно, как большой жук, которого закрыли в коробку. Самый вечерний звук, подумал Женька. Их подстанцию всегда отключали вечером. Домам за почтой везло больше, у тех света не было во второй половине дня, а включали его, как только начинало темнеть. Это было несправедливо, и Женька недолюбливал пацанов из домов за почтой за такое дело, хотя понимал, что они ни при чем. Но все равно какая-то незримая преграда между теми и своими пацанами была, чего скрывать.

Он вспомнил почему-то, как однажды шел через те дворы и увидел старуху в проеме темного подъезда. Она молча глазела на него, став в дверях, прямо-таки не сводила взгляда. Как назло, во дворе было пусто: ни человека, ни даже облезлой собаки, только эта бабка с неприятным лицом, и все. Ему тогда показалось, что она сейчас привяжется – мол, ходят тут, или погонит его, но та просто стояла молча и смотрела, и Женька, помнится, подумал, что лучше б уже сказала что-нибудь, чем так. Это было в прошлом году, еще в пятом классе, но вот внезапно вспомнилось.

Вообще, подозрительных людей он опасался, и не без основания. Было как-то неспокойно, в городе за этот год пропало несколько человек, и среди них были дети. Никого из них Женька не знал, но по разговорам выходило, что они сами кого-то пустили в дом в отсутствие взрослых или пошли гулять по темному городу. Ирку Лайду, бывшую одноклассницу, какие-то люди чуть не затолкали в машину, она вырвалась и убежала. Весь город говорил об этом неделю. Вскоре после того Женька на соседней улице остановился посмотреть на иномарку, темно-синюю «тойоту», и не сразу понял, что с заднего сиденья на него, не мигая, смотрит в ответ женщина с плоским лицом и светлыми глазами. Рот у нее был как будто каменный или парализованный, что-то с ним было не то. Женька поспешил уйти.

Вообще, сейчас почему-то всякие такие воспоминания полезли одно за другим. Наверное, расплывчатые лица с фотографий в районной газете что-то такое навеяли в сумерках. Они и тишина.

Вот, например, Юрка Билин рассказывал, что знал одного пропавшего пацана, звали его Славка. Было как раз отключение, кто-то ходил по подъезду, стучал в двери. Юркины родители даже не подумали открывать. А утром оказалось, что Славка пропал, он жил этажом выше вдвоем с отцом, отец в ночную работал. Дверь была закрыта, снаружи. Значит, Славка куда-то вышел, запер за собой дверь и пропал.

Так что, когда недавно какая-то толстая тетка попросила показать дорогу через соседние дворы, он сказал, что не отсюда, не знает дороги, и убежал.

Город слишком часто погружался в темноту, а когда она отступала, как отлив, то, бывало, уносила с собой кого-то из жителей. Чтоб тебе жить во время перемен, процитировал когда-то папа старинное китайское проклятие. Женька понимал, что живет во время перемен. Это не слишком его волновало, но осторожность он соблюдал.

Свет вроде бы скоро должны были дать. Хотя график выдерживали постольку-поскольку, но Женька надеялся, что сегодня включат вовремя. Ему никак не хотелось сидеть в темноте до ночи одному – папа был в Горьком на заработках, мама уехала в Переполье сегодня утром: у маминой двоюродной сестры, тети Лены, недавно родился ребенок, и они с мужем всех приглашали. Женьке новорожденный тоже приходился какой-то родней, но он не стал сильно в этом разбираться, тетю Лену знал плохо и в Переполье не захотел. Тем более что в автобусах его всегда укачивало, а пилить два часа туда и завтра два часа обратно, вместо того чтоб спокойно выспаться в субботу, тоже ему никак не хотелось.

А тем временем темнело. Темнело небо за окном, темнота сгущалась в углах комнаты, потихоньку разливалась по стенам, перекрашивая их на свой лад, стояла в дверном проеме спальни, а в самой спальне было уже совсем темно – длинная и узкая, с одним выходящим на восток окном, она полностью утонула в синих тенях, и там ничего уже не было видно. Так что получалось представить вместо нее любую другую комнату, как Женька иногда любил делать, фантазируя, что у них свой дом или они разбогатели – неважно как – и купили квартиру соседей, расширив свою, или еще что-нибудь.

Но сейчас почему-то представлялось совсем другое: какой-то сырой бетон, арматура, как в недостроенном банно-прачечном комбинате за соседним домом, куда они иногда лазили гулять. Так что Женька перестал об этом думать и размышлял просто о темноте.

Темнота – интересная вещь. Она вроде бы ничего не добавляет, только отнимает. Но вещи в темноте искажаются так сильно, что и мысли меняются следом за ними. Никогда в яркий полдень не придет в голову что-нибудь такое, что с легкостью пробирается туда темным вечером.

Тусклый свет лежал на откосах окна, на потолке, смутно белели косяки дверей: прямо – в спальню и направо – в прихожую. Почему-то Женьку тревожило пустое кресло, на котором лежали его штаны и рубашка, ожидающие глажки. Их хотелось куда-то убрать – в сумерках они теряли привычные контуры, голубая рубашка смахивала на лежащую кошку, и Женька понял, что подсознательно ожидает от нее какого-то движения. Хорошо тем, подумал он, у кого в квартире кот. Вот отключат свет, и ты знаешь, что если что-то в темноте шуршит, или шевелится, или топает, то это – кот.

От этой мысли – как что-то топает в темноте – стало немного не по себе. Начало даже казаться, что на самом деле топает – за стеной, на кухне. Какое-то время Женька сидел тише мыши, замерев, прислушиваясь, одновременно понимая, что этого не может быть и что он, большой уже пацан, ничего такого и думать не должен, а с другой стороны – цепенея от реальности этого звука, который и на шаги-то уже перестал быть похож. А стал похож на стук.

Тут ему резко полегчало. Ну конечно же. Стук собственной крови в виске, прижатом к спинке кресла.

Все сразу стало на свои места, сумерки сделались просто сумерками, шумы – привычными звуками, зыбкие образы на стенах – крупными рисунками родных обоев, теми самыми цветами, которые всегда напоминали ему почему-то о киевском торте.

Ничего страшного. Это же моя квартира, подумал Женька. Мой дом – моя крепость.

Он посидел еще какое-то время, наблюдая, как мир погружается в сумрак. Что-то гипнотическое было в непередаваемой плавности, с которой огромная планета поворачивалась вокруг оси. Географичка в школе была дурой, и всякие астрономические сведения Женька раздобывал сам. Он понимал, что темнота – всего лишь отсутствие света. Умом понимал. Но вот спинной мозг – или что там такое – с ним не соглашался: нет-нет да спину и покалывало беспокойно.

Минуты шли, и было что-то притягательное в этом бессилии и бездействии: смотреть, как темнота набирает силу, обретает плотность, усиливает свою черноту, и ничего не делать, откладывая на потом. В какой-то момент Женька сам перестал понимать: он не идет искать свечу и спички потому, что боится темноты, или потому, что дремлет, и все эти странные, неторопливые мысли приходят к нему сквозь сон?

Перспектива заснуть в темной квартире, в кресле, под взглядом отвешенных окон, без света, без ужина, словно он маленький и беспомощный, разом разбудила его.

Пока он сидел в оцепенении, совсем стемнело.

Тишина стала звенящей, темнота – давящей. Еще оставалось достаточно света, чтобы он, играя с чернотой в углах, вдоль плинтуса, на дверцах и полках полированной стенки, порождал какое-то тайное движение, такого рода, что иногда и правда становилось жутковато от невозможности понять: на самом деле это или просто глаза так воспринимают? Во дворе было подозрительно тихо – никаких теток, ни детей, ни лая собак. Женька вдруг понял, что давно не слышит ни звука, кроме почтового дизеля и часов. Надежда на то, что свет вскоре дадут, как-то угасала вместе с последними отсветами дня. Наступала ночь, и темнота сочилась отовсюду. Квадраты окон, минуту назад бывшие чуть светлее стен, погасли, сравнявшись с темнотой комнаты.

Женька встал. Сонная уютность момента исчезла, темнота влилась в окна, казавшиеся раньше последним пристанищем света, а теперь… Окна нужно было завесить. Тишина, наполненная редким тиканьем часов, оттеняемая привычным звуком дизеля, сделалась таинственной и жуткой. Нужно было раньше встать, подумал Женька. Зажечь газ, найти свечку в спальне на полке, зажечь огонек. Теперь все это предстояло делать в темноте, глаза к которой еще не привыкли.

Это было даже интересно. Задернув плотные коричневые шторы, которые ему всегда напоминали о поздней осени – через них любой свет казался ноябрьским, – Женька почувствовал себя спокойнее. Подумал даже, что сейчас соберется с духом и позвонит в РЭС, чтобы узнать, когда дадут электричество. Он терпеть не мог звонить по телефону и ходить в магазин. Но приходилось, куда деваться. Номер РЭСа он помнил.

Представляя, как замученный дядька возьмет трубку на том конце, мысленно готовый выслушивать очередную порцию ругани от очередной нервной тетки, и как он сам вежливо, стараясь сделать голос чуть ниже, извинится и спросит его, когда же в пятиэтажках по Ленина дадут свет, Женька шел через зыбкие тени к дверям спальни. А дядька ответит, мол, подождите минут пятнадцать – двадцать, работаем.

Почему они никак не купят фонарик, подумал Женька, выставив руку вперед, чтоб не налететь на дверной косяк. У старого, с вилкой на торце, сел аккумулятор, батареечный развалился на куски неделю назад… Без папы все приходило в легкий упадок. Они с мамой все собирались забрать с дачи керосиновую лампу, но лампа так и оставалась на даче, в семи километрах от Женьки.

Он не хотел останавливаться на пороге спальни, но на полсекунды все же замер, вспомнив свою мысленную игру в другую комнату. Теперь она не казалась ему привлекательной. А что я буду делать, подумал он, если свет дадут тогда, когда я зайду в спальню, и я увижу, что это на самом деле другая комната? Грязная, голая комната с черными лужами по углам, полная запаха сырого бетона, рваной ржавой жести и мокнущих газет? А дверь за спиной будет вести не обратно в зал, а в темную, чужую, замусоренную темноту.

– Тихо, Женька, – сказал он сам себе, чтобы приободриться. В конце концов, свет в спальне-то выключен и внезапно не вспыхнет в любом случае. – Как дурак, честное слово.

Голос прозвучал глухо и вовсе не приободрил, но шаг вперед Женька все же сделал.

Тут стоило действовать осторожно, Женькина кровать располагалась поперек, и, чтобы добраться до полки над столом, где стояла свечка, нужно было лавировать между кроватью, стеной и тумбочкой с трельяжем. Женька даже чуть обрадовался, что совсем темно, – так он не видел зеркала и никаких отражений в нем тоже.

Комната и правда казалась немного другой. Стена была неприятно холодной на ощупь, тянул сквозняк в щель неплотно прикрытой форточки. Почему-то здесь уже не слышно было ни дизеля, ни часов, а может, эти звуки просто слились в одну звенящую тишину, замаскировались. Он подумал, что с человеком, наверное, будет что-то нехорошее, если не давать ему ничего ощущать. И почему-то представил себя космонавтом внутри вышедшей из строя станции – ни звука в космосе, ни огонька в запертом стальном цилиндре, ни запаха в стерильном воздухе скафандра, ни верха, ни низа, ни гравитации. Когда прилетит спасательная экспедиция, она, скорее всего, найдет космонавта сумасшедшим.

Женька представил это так ярко, что ему стало дурно, словно он и впрямь утратил на секунду ощущение верха и низа. Зацепив, конечно, трельяж – ударился ногой, глухо звякнула косметика у зеркала, – он подошел к столу. На ощупь нашел полку, стараясь не смахнуть плющ и банку с огрызками карандашей и старыми ручками, которые все собирался перебрать; но все предметы в темноте казались чужими. Почему-то подсвечник искал очень долго, натыкаясь на какие-то невнятные штуки и замирая, пытаясь понять, что это. Потом соображал: вот это – обложка клеенчатая; это – дурацкая скрипящая подставка под книги, которая складывалась в самый неподходящий момент и которой он не пользовался; это, то, что рассыпалось, – башенка из ластиков. Иногда он грыз их, часто – разрисовывал и делал оттиски. Сейчас они попадали на стол и на пол, на ковер – без стука, словно канули в бездну.

Спички он найти так и не смог. То ли не было их тут, то ли не попались они ему.

Наткнулся на выключатель плафона на шнурке. Щелкнул. Темнота. Зачем-то нажал на кнопку еще пару раз, задумался, в каком положении она осталась. Сообразил, щелкнул снова, оставив свет включенным. Наверное.

Женька взял подсвечник и собрался выходить, жалея, что не нашел спичек. Как-то обычно темнота не вызывала дискомфорта, привыкли уже, пара шагов, два движения – и огонь горит. А сегодня он остался один, и вот какова ему, оказывается, цена. За свечкой не может спокойно в спальню сходить и возится все время.

Пребывание в спальне каждую лишнюю секунду давалось с трудом. Словно что-то такое было здесь, в здешней темноте, опасное, хотелось в другую темноту, в зал, на кухню, но только прочь отсюда, где не задвинуты шторы, и ночная тьма глядит в окно, – и нет, задергивать их он не будет, он тут не задержится. А за спиной еще и зеркало. Женька вдруг представил, что на месте стекла – пустота, проем в пустое, заброшенное помещение.

Некстати вспомнился стих Фета, тот, про зеркало в зеркало. «Ну как лохматый с глазами свинцовыми выглянет вдруг из-за плеч».

Да что ж такое лезет в голову, подумал он. Это же просто темнота. Веерное отключение, будь оно неладно. Звучит как название какой-то фантастической армейской операции. «Буря в марсианской пустыне», командир, подтвердите фазу «Веерное отключение»! И такой голосина в наушниках с орбиты: «Подтверждаю!»

Чего-то эти мысли Женьку не успокоили и не отвлекли, он сам себе показался маленьким и глупым. Нужно было выходить, параллельно кровати, к стене, чтоб опять не удариться об угол тумбочки. Женька засеменил вдоль стола.

Когда он приблизился к кровати, иррациональный глупый страх пополз вверх по позвоночнику. Он ничего не мог поделать с собой, но боялся сделать еще шаг. Какая-то часть сознания, которая, наверное, просыпалась только в темноте, мешала ему это сделать, горячо убеждая, что стоит подойти ближе, как из-под кровати протянется рука и схватит за лодыжку.

Может быть, в прошлом эта часть мозга оберегала людей от чудовищ. Какой-то старый рефлекс, как, к примеру, отдергивать руку от горячего, как боязнь высоты. Женька подумал, что очень недаром, наверное, существует страх темноты.

Он шагнул назад и тут же наступил на что-то. В голове пронеслось все подряд – что это арматура, кирпичи, чей-то ботинок, лапа, да мало ли… Он чуть не подвернул ногу, резко развернулся и понял, что это стирательная резинка. Да ну его, что ж такое, подумал он. Повернулся, шагнул вроде к выходу и налетел на стол. Внезапно, с грохотом, а сердце заколотилось так, что стало больно. Лицо как будто окунули в ужас, и этот ужас был горяч, а спина заледенела.

Женька осознал, что понятия не имеет, в какой стороне выход. Словно он перед этим полчаса играл в «Панас, лови мух, а не нас» и теперь не мог понять, где он и куда идти.

Или, подумал Женька, это не его комната. В какой-то момент, может быть, она перестала быть его комнатой.

Он постоял, глубоко вдохнув, нащупал стол. Это была его спальня, но она как-то… изменилась. Жутью веяло со стороны шкафа, кровать казалась крышкой на бездне страхов, штора, сдвинутая в угол, могла скрывать что угодно – он не видел ее, но знал, что она там, вертикальная груда ткани, словно высокая фигура, неподвижная до поры. Тут почему-то было холодно. И очень темно – слабый отсвет запада сюда не достигал. Он медленно двинулся вдоль стены, стараясь не поддаться панике, хотя ему все сильнее казалось, что за спиной стоит что-нибудь, вышедшее из зеркала или из угла. А может, оно все время смотрело на него со шкафа, где хранился старый бобинный «Маяк», похожий на морду стального бульдога. Однажды ему приснился какой-то кошмар про шкаф, он не помнил, какой, помнил только низкий рык, который оказался его собственным стоном, когда он проснулся.

Женька нес перед собой незажженную свечу так осторожно, словно она горела. Теперь он отчаянно жалел, что не позаботился найти ее при свете, но обычно в их домах по графику свет к такому времени уже включали. Он шел, казалось, очень долго, боясь не обнаружить дверного проема, и вздрогнул, едва не застонав, когда наткнулся подсвечником на полотно открытой внутрь двери.

Он сам от себя не ожидал, что темнота, тишина и одиночество так быстро сделают из него маленького испуганного мальчика. Что-то шуршало за спиной – непонятно, за окном или в комнате, – и ему очень хотелось бежать. Нет, конечно, это снаружи, естественно, снаружи, это сухой дикий виноград, который все лето плелся вдоль окна и залазил на подоконник, это ветер, но как же похоже на то, что за шторой завозилось что-то, побеспокоенное Женькиным уходом. Завозилось, вышло из угла и протянуло длинные руки к его шее.

Тут он услышал, как плавно налег ветер, как ударило что-то по стеклу и медленно, со знакомым шорохом, чуть приоткрылась форточка. Сквозняк тронул волосы.

Теперь все это уже не казалось ни интересным, ни героическим, ни забавным. Женька понял, что совершил ошибку. Он выскочил из спальни и плотно закрыл за собой дверь, обжигаясь ужасом. Его подмывало захлопнуть дверь побыстрее, чтобы темное невидимое, быстрое страшное не успело просунуться в щель, ухватить за плечи и сожрать, но он понимал, что так просто перепугается еще сильнее и докажет себе, что боится. Себе и темноте, подумал он. Отсутствие света становилось невыносимым.

Спички должны лежать на телефонной полке. Поводя рукой перед собой, Женька вышел в прихожую. Глаза, привыкшие за время блуждания по спальне, различали синий отсвет со стороны кухонного окна.

Женька поставил свечку на полку, вслепую зашарил вокруг. Вот что-то. Квадратное. Это печенье, он бросил. Вот… Ай! Медной проволоки кусок, ткнул в палец. Вот бумажка какая-то. А вот и спички.

Почему-то теперь, когда спички оказались в руках, темнота словно скачком надвинулась еще плотнее. Казалось, что нужно действовать на скорость, на время. Женька понимал, что, заспеши он сейчас, поддайся панике – и страх захлестнет его совсем. Если он в двенадцать, ну почти двенадцать лет боится темноты в своей прихожей, то что он вообще за человек? Женька вдруг представил, как было бы, если б родители были дома. Отец… Да что отец, даже мама, боящаяся темноты, – глупости, такое и представить не получится. И не надо, подумал Женька, вовремя остановив воображение у опасной черты, – и чиркнул спичкой.

Вспышка. Угасание. Маленький оранжевый огонек, один в темноте, как корабль в глубинах космоса.

Потом огонек стал соломенным, охватил спичку, отразился в большом темном зеркале, висевшем над телефоном. Женька старался не смотреть в него, в свое лицо, искаженное отсветами и тенями, в глубокую синеватую темноту отраженного окна. Зажав трубку между плечом и щекой, он, торопливо вращая диск, набрал номер. И, как ни противоречило это его желаниям, задул спичку.

Надо было свечу зажечь сначала, подумал он, слушая слабый треск в трубке. Он не желал признаваться себе, что не хочет зажигать свечу перед зеркалом и будить там отражения. Пока нет света – нет и их.

Темнота после ничтожной спички сгустилась еще сильнее. На линии было тихо. Женька хотел было зажечь новую спичку и набрать номер еще раз, но услышал гудок. Потом – еще один. Потом трубку сняли.

И тишина.

– Алло? – сказал Женька почему-то хрипло, сбитый с толку отсутствием дежурного усталого «РЭС слушает».

– Да, – ответил женский голос, и Женька растерялся еще сильнее. Он думал, в РЭСе работают одни дядьки.

– Алло, – повторил он, от неожиданности растеряв все слова. В трубке было так тихо – никаких фоновых шумов, – что чувство расстояния исчезало и казалось, женщина стоит совсем рядом в темноте. – А… Скажите… А… в пятиэтажках по Ленина скоро свет будет?..

– Нет, – ответила женщина. – Не скоро.

– А что там, авария? – Разговор пошел не по плану.

– Нет, все в порядке. Просто света не будет. Веерное отключение.

– Ааа… Спасибо. До свидания, – сказал Женька расстроенно.

– До встречи, – ответила женщина, и Женька рывком опустил трубку на рычаг.

Стало тихо.

Разговор оставил после себя неприятное впечатление. Что-то в нем было не так. Женьке стало неуютно после него. Внезапная мысль пришла ему в голову: а что, если он не захлопнул дверь, когда пришел с улицы? И она все это время открыта, поверни ручку и входи? Любой – входи: соседка, которая его может перепугать случайно, пьяный, ошибившийся дверью, наркоман… Ведьма, белолицый, огромный, темное быстрое страшное, да мало ли кто в темноте?

Женька помнил, как на прошлый Новый год в подъезде сидел мужик, иногда ползал на руках по лестнице, говорил что-то и снова садился под тети-Глашину дверь. Родители тогда сказали, что это и есть наркоман. Его забрала скорая, когда Женька уже спал. Женьке он казался страшным. И от мысли, что такой может зайти к нему в квартиру, делалось совсем не по себе.

Спину кололо тысячей холодных иголок и миллионом горячих. Женька шел к двери – ее надо было проверить немедленно, иначе сердце разорвется, – даже забыв о том, что свечка рядом, а спички в руке. Второй рукой он слепо шарил по стене, но не по той, где вешалка, – по другой: одежда в темноте на ощупь слишком похожа на людей, на толпу, и он страшно боялся наткнуться на руку в рукаве, хотя и не признавался себе в этом.

Дверь. Кожзам, деревянный косяк, привычная ручка. Женька повернул ее и потянул, весь холодея, ожидая, что сейчас приоткроется щель во внешнюю темноту, и что-то воспользуется ею, невидимое, черное, и вломится в его крепость, чтобы унести с собой, но дверь не шелохнулась. Конечно, он ее захлопнул, сейчас он ярко вспомнил это – поворот ручки, характерный щелчок замка.

Вот дурачок, подумал Женька. Он отошел от двери, рискнув даже повернуться к ней спиной, а лицом – к проему, ведущему в зал. Глаза уже привыкли и различали смутные контуры. Он взял свечу, спички и пошел на кухню, подальше от дверей и зеркал.

Последние отсветы на небе позволяли хоть что-то разглядеть. В кухню Женька заходил не без опаски, но вообще-то тут он чувствовал себя лучше. Меньше открытого пространства – папа из центра кухни мог дотянуться до любой вещи или ручки любого шкафа, не сходя с места, – остатки вечернего света и газ, который можно зажечь.

Женька выглянул в окно. Странно. В домах за почтой свет тоже не горел. Какое же это веерное, подумал Женька. Это весь город отрубили.

Он наконец зажег свечу, задернул штору – его отражение в синем стекле задернуло призрачную ткань с той стороны; огляделся и повернул кран. Ну так и есть, напор совсем слабый. Вода кончалась. Это значит, и на водозаборной станции света нет. Значит, и правда по всему городу. Светилась только почта, пока работал дизель.

Женька зажег две конфорки. Папа умел делать газовый рожок, снимая конфорку и поджигая газ каким-то хитрым образом, как факел. Света тот давал мало, шума много, и они с мамой над папиным методом посмеивались, но сейчас Женька не отказался бы от любого дополнительного освещения, только рисковать не стал.

Он поставил чайник – набрал полный, и еще кастрюлю воды – и полез в холодильник за маслом. Оно уже стало мягким, в холодильнике было почти не холодно.

Потом он вернулся к выключателю и щелкнул им, переводя во включенное положение. Теперь, если свет загорится, он узнает сразу.

Что значит «если», подумал Женька. Когда, конечно, когда.

Когда?..

Правда, долго уже нету. Он понимал, что скоро нужно будет ложиться спать, но возвращаться в спальню как-то совсем не хотелось. Нет, со свечой, конечно, там будет совсем не так страшно, но…

Да что такое, разозлился Женька. Какое «но»?

– Ну что за дурня, – сказал он вслух. – Совсем уже как маленький.

Он посидел, подождал, пока закипит вода. Сделал чаю. Посмотрел в окно еще раз. Когда собирался уже отойти, в домах за почтой загорелся свет. Правда, через секунду снова погас, но это значило, что рэсовцы где-то что-то да делают, а значит, есть надежда, что скоро включат, даже если это все-таки авария.

Женька вернулся за стол. Стало как-то веселее. Темнота сделалась прозрачной бытовой темнотой, плывучие тени – просто тенями, даже уютными. Зеркало – посеребренным стеклом, темные углы – частью дома, накрытого ночью просто потому, что планета повернулась боком к своему далекому раскаленному светилу; звук дизеля утратил ноты обреченности и стал всего лишь звуком двигателя, шум ветра в вентиляции – обычным природным явлением.

И ему вдруг стало совсем жутко, что вот сейчас, на пике его расслабленности, спокойствия, веры в рациональное, случится что-то такое из ряда вон, и мозг, не защищенный, не подготовленный опасениями и мыслями о страшном, не перенесет этого контраста, и он в ту же минуту сойдет с ума, но понять этого не успеет, потому что сердце не выдержит.

Не надо было думать про вентиляцию.

Пока миллиард иголок снова медленно вонзался в кожу – и холодных, и раскаленных, и таких, к которым было подведено темное, не дающее света, но колючее электричество, – он обернулся и посмотрел на черный квадрат вентиляции над кухонным шкафом, над разделочным столом. Разделочный стол – звучало очень мрачно сейчас в голове. Липко, и ржаво, и затхло.

Он вспомнил страшилку, услышанную летом у костра в соседнем дворе. Какой-то пацан, которого он ни до того, ни после не видел, рассказывал про вентиляционного человека. Пацан назвался Серым, Женька помнил его широкое, незагорелое, землистое лицо под некогда белой кепкой.

У него нет ни рук, ни ног, у этого человека, говорил Серый. Он живет в вентиляции домов, иногда на антресолях. У него бледное лицо, а тело не толще шеи. Так просто его нельзя увидеть – только внезапно и только если ты дома один; а еще на старых фотографиях, если в кадр попала вентиляция, то можно заметить едва различимое бледное лицо за решеткой или только глаза. Иногда, когда люди сходят с ума непонятно от чего, это значит, они встретились взглядом с вентиляционным человеком.

Всем было ясно, что Серый это придумал, но, придя домой, Женька попросил у мамы достать с полки фотоальбом и весь вечер проверял старые фотографии. Ничего, конечно, не нашел. Закрывая альбом, он был почти уверен, что не один он из всей компании занимался сегодня такой глупостью.

Он понимал, что бояться надо не придуманных чудовищ, которые, вообще-то, никак не могли жить в вентиляции. Бояться стоило торговцев людьми, ненормальных, просто бандитов, наркоманов в конце концов. Но с тех пор он иногда нет-нет да и поглядывал на зарешеченные прямоугольники темноты, особенно когда купался, оставаясь в одиночестве в запертой ванной. Но так чтоб бояться – никогда.

А вот сейчас глядеть на вентиляцию было страшно. В темноте мысли, казавшиеся бредом при свете дня, при родителях, легко обретали силу, объем и убедительность. Ужас в вентиляции? Вполне возможно. Чужая комната за порогом? Почему нет? Тварь под кроватью, ведьма за дверью? Запросто. Нет в темноте ничего невозможного. Или есть в темноте нечто невозможное. Это смотря с какой стороны подумать.

Женька хотел уже влезть на стул и храбро посветить свечкой в вытяжное окно, но не успел.

В дверь постучали. Глухой звук ударов подбросил Женьку на месте. Он вытаращился в сторону прихожей, и темнота за пределами слабого свечного света показалась ему совсем черной.

Стук повторился, тяжелый, требовательный, и снова затих. Если б это была соседка, тетя Глаша, она б позвала, он бы услышал. Может, это из РЭСа, запрыгали мысли в голове, может, мама вернулась раньше; да ну какой РЭС, зачем им квартира, даже если авария, – подстанция во дворах, через один дом отсюда; а у мамы ключ, да и она в Переполье, конечно же, конечно, это не она. Потому что она никогда так не стучит.

В темном зеркале над телефоном он смутно видел свое лицо, и оно не нравилось ему, искаженное отсветом вдоль носа и скулы, с темными провалами вокруг рыжих отблесков глаз. Женька всегда опасался, что однажды не узнает своего лица в таком отражении. Он предпочитал на него не смотреть и никогда не изображал перед зеркалом монстра, подсвечивая подбородок фонариком. Обычно он не отдавал себе отчета, почему, но в темноте, сразу после тревожного стука в дверь, об этом думалось легко – потому что не хотел, чтобы оттуда на него однажды посмотрел монстр. Подобное призывает подобное.

Еще раз постучали. Взяли за ручку, нажали медленно. Женька проверял, недавно проверял дверь, он помнил, как ее захлопывал, но все равно волосы на затылке встали дыбом, и разряд страха прошелся по спине. Он забыл дышать, ожидая щелчка язычка и медленного шороха открывающейся двери.

Нет, конечно. Кто-то неведомый еще раз дернул ручку, потыкал кнопку звонка – это уже вообще непонятно зачем, электричества-то не было, – и наступила тишина.

Женьке она не нравилась. Ни шагов на лестнице, ни разочарованного тихого возгласа – ничего. Из подъезда никто не выходил, дверь на тугой пружине не хлопала. Как будто он так и стоял в темноте там, за дверью, – тот, кто стучал. Что интересно, как кто-нибудь заходил в подъезд, Женька тоже не слышал. Вроде бы.

Вдруг зазвонил телефон, так что Женька подпрыгнул на стуле. Да я за этот вечер психопатом сделаюсь, подумал он. Может, это соседка заходила или сосед какой, постучал и ушел, решил позвонить теперь? А может, это мама звонит? Женька встал, поколебавшись секунду, взял свечу. Оставлять темную кухню за спиной и идти во мрак прихожей, ближе к дверям и к тому страшному, кто мог находиться за дверью, к зеркалу, норовящему подменить отражение, он не хотел. Не желал ничем провоцировать тьму.

Телефон звонил, не переставая, очень громко в тишине. Женька шел медленно, тени качались, и плавал свет.

Он поставил свечу на телефонную полку, глянул в собственные глаза – отражение было испуганным, но своим – и снял трубку.

Тишина. Ни фонового шума, ни молчания, какое бывало, когда раз в месяц звонил, развлекаясь, какой-то унылый дурак, – просто тишина. Видно, на почте что-то работало не так, как надо.

Женька уже собирался положить трубку, когда услышал голос.

– Алло, – сказала женщина в трубке, и Женька вздрогнул так, что его аж подбросило.

– Алло, – хрипло ответил он, абсолютно машинально. – Кто это?

Хотя он понял, кто это, до того, как она ответила. Та самая тетка из РЭСа.

– Свет не появился у вас?

Что за чушь, подумал Женька, что такое, такого не бывает, никогда РЭС не обзванивает людей. Это неправильно.

– Нет, – ответил он.

– Хорошо, – сказала женщина.

В дверь опять постучали – совсем рядом, до нее была пара метров. Значит, тот никуда не ушел.

Женька вспомнил, как однажды долго стучал в двери пьяный мужик с помятым неподвижным лицом, в засаленной кепке. Вот так же стучал и стучал, пока мама была на работе. Полчаса, наверное, пока сверху не послышался хлопок соседской двери. Тогда алкоголик почему-то сразу ушел.

Он понял, что тот, за дверью, слышал разговор и знает, что дома кто-то есть.

– Стучат, откройте, – сказала женщина в телефоне. – Может, это наши специалисты.

Женька в ужасе уставился на телефон. Это было неправильно, происходящее сейчас было неправильным, не могло такого быть. Ситуация как-то вываливалась из реальности, неровно, как кусок штукатурки, и Женьку замутило. Он оцепенел, а потом, пересилив себя, рывком положил трубку на рычаг.

Нагнулся, выдернул телефон из телефонной розетки в углу и резко распрямился от стука в дверь.

Затылок его встретил полку, леденящий шар взорвался в голове, да так, что в глазах побелело, и Женька без крика сел на пол, схватившись за затылок. С полки что-то попадало, подсвечник полетел на пол, свеча выпала и потухла.

Он чувствовал себя так, будто в него всадили заряд парализатора из недавно прочитанного «Возвращения к звездам».

Было тихо и темно. Только газ давал с кухни блуждающий синий отсвет, слабый и неприятный, как колдовской огонь. Все что он мог – лишь подсветить пару контуров в море тьмы, затопившем квартиру. Пару зыбких, неверных контуров, тени которых никак не могли усидеть на месте.

Женька встал. Ему было больно, обидно и страшно, но, с другой стороны – как-то даже спокойнее. Словно удар на время выбил из головы всю эту потустороннюю муть. Он подошел к двери – тихо, на цыпочках, – сдвинул в сторону жестяную заглушку глазка, которую папа сделал давным-давно, и посмотрел в подъезд.

Темнота.

Он приложил ухо к холодной двери.

Тишина. Холодный колкий иней ожидания посыпался за шиворот, казалось, вот-вот кто-то постучит в дверь над самым ухом.

Стало вдруг понятно, что он не слышит дизеля, но выключили ли его до того, как зазвонил телефон, или уже после – Женька сейчас ни сообразить, ни вспомнить не мог. Ну если б дизель отключили, как бы телефон работал?

А если… Страшно было думать об этом, но не думать не получалось. Опасные мысли вернулись очень быстро и привели за собой ворох других, таких же пугающих.

А если телефон не работал? Если телефон не работал, потому что дизель молчит уже давно – иногда, когда свет отключают надолго, топливо на почте экономят, – и голос был не из трубки? А из темноты? Из щели за открытой дверью в зал, например? Там, в углу за дверью, вполне можно спрятаться, Женька сам так делал.

Что, если что-то есть в квартире?

Сдуреть можно было от такой мысли. Но разум сопротивлялся, и пока вполне успешно. Не в первый же раз Женька оставался в темноте, так что какой-никакой иммунитет против жути у него имелся.

Хотя сегодня был очень странный вечер.

Женька шарил в поисках свечи, но найти не мог. Траектория падающего предмета непредсказуема, говорил папа и был прав. Неизвестно куда можно было укатиться в темной прихожей, но куда-то свеча да делась. От ощупывания ботинок Женьку аж морозило – он боялся найти голень выше среза голенища, поэтому внутри обуви искать не стал. Вообще, ему уже невыносимо было тут, в прихожей, находиться, темнота и страх душили крепко, будто и правда имели реальный вес. Нервы были на пределе, а силы кончались.

Вот так, на ровном месте, можно сойти с ума, подумал Женька.

Он нащупал раскрошившееся печенье, ключи – их он сунул в карман – и еще что-то цилиндрическое, маленькое, чего не смог опознать.

И тут он услышал короткий шорох ткани по кожзаму.

Он был за дверью.

Всю его мысленную оборону смело, как и не было ее. Женька дико, до спазма в горле, испугался, что сейчас зазвонит отключенный телефон. Вспомнились сразу те истории про вентиляционного человека, про чудовище под кроватью, все эти недодуманные мысли про темное, быстрое белолицее, белоглазое страшное.

Он медленно выпрямился и попятился от дверей. Газовые отсветы почти не помогали что-либо разглядеть. Нужно было пойти на кухню, за спичками, нужно было, но Женька боялся идти вперед. Боялся шороха в прихожей – вот пойди пойми, снаружи двери он или внутри, а если снаружи, то кто это, а если внутри, то нет-нет-нет-нет. Боялся телефона, зеркала за спиной – почему-то казалось, что оно отражает не смутные очертания его затылка – нет, он боялся, что отражение смотрит ему в спину. Дурное ощущение чужого взгляда сразу же прилипло к затылку; Женька сцепил зубы и обернулся, пока страх не захлестнул его с головой; но в зеркале лишь смутно двинулось что-то, может, все было в порядке, а может, его отражение отвернулось от него.

Но больше всего он боялся, войдя на кухню, обнаружить темную худую тень, сидящую на разделочном столе за углом стены. Неизвестно в какой газете, которые в последнее время все словно нанялись писать про сверхъестественное, попалось ему это существо на столе, виденное кем-то краем глаза, и вот теперь не хотело вылезать из памяти. Женька знал, что его не будет там, но все же боялся, а еще больше боялся, что оно померещится в свете конфорки, просто так, на ровном месте, и мозг захлебнется от ужаса.

Ну как лохматый с глазами свинцовыми, подумала какая-то предательская часть его мозга. Ну как лохматый? С глазами? Свинцовыми? Со свиной мордой? Лохматой свиной мордой, как у кабана из музея? Огромный темный силуэт в прихожей за спиной – это он шуршит внутри прихожей, вот прямо сейчас, слышишь? Или худой на столе, на корточках – вон его тень гуляет в отсветах синего огня, – видимый только краем глаза? Или неподвижная, маленькая женщина, или что-то, лишь похожее на женщину, которая стоит за зальной дверью и посмеивается, дожидаясь, когда он шагнет мимо, чтобы выскочить, уже не таясь, из задверного пространства и схватить его?

Что хуже?

Женька понимал, что хуже всего – он сам, заложник страха в собственной квартире. Темнота давила невыносимо, свет каким-то образом только подчеркивал ее силу, словно чтобы контрастом оттенить чернильные тени. От запаха сгоревшего газа, а может от страха, дышать было трудно, начинала болеть голова. Руки были ледяными и мокрыми, ноги – ватными; на затылке каждый волосок стоял дыбом, по ощущениям, там гуляли искры; озноб и жар попеременно обдавали спину.

Не мог он войти на кухню. Не мог. Там, за углом, на столе, поджав ноги, кто-то сидит – вот что он увидит, если пойдет вперед. Даже если там никого нет, все равно увидит. Слишком слабый там свет, слишком он напуган.

А еще там вентиляция.

Нужно в зале, в буфете найти зажигалку. С ней найти свечку в прихожей. И тогда все будет нормально. Где-то хранились запасные свечки, но он не знал, где. Хорошо бы они тоже в буфете нашлись.

Темнота давила, стены жали, теснота, замкнутость, мрак поглощали его, пока по кусочку, но скоро от него не останется и следа. Страстно захотелось куда-то наружу, на простор, где хотя бы небо над головой будет светлее земли, пусть ненамного, но не будет никаких углов, никаких дверей, ни отражений, ни телефонов.

Женька отступил от кухни и сделал шаг в зал, изо всех сил ожидая удара дверью или мерзкого смешка в углу.

В зале кто-то шуршал. Возле окна. Стучал по подоконнику.

Да нет, шорох снаружи, за окном. Конечно, это все дикий виноград, тут его больше, чем в спальне, он рос на клумбе и вился по натянутой отцом проволоке. Теперь его лозы засохли, и ветер заставляет их скрести по подоконнику и стучать в стекла… Так ритмично… Тук-тук… тук-тук… Тук-тук…

По кухонному подоконнику кто-то на самом деле постучал и тут же завозился у водосточной трубы. На кухне капнула из крана вода – вдруг. И Женька представил, кто на самом деле повернул кран. Сейчас черной волосатой лапой, похожей на лапу чучела волка из того же музея, он повернет ручку конфорки, выключая последний свет в этом, становившемся чужом, жилище.

И тогда женщина выйдет из-за двери, низкая, быстрая, седая, с белыми глазами, и вместе с лохматым из темноты прихожей они набросятся на него.

Тот, в подъезде, грузно привалился к двери.

И тогда Женька не выдержал и побежал. Сквозь душащую темноту, толкнул дверь в спальню, перепрыгнул в темноте свою кровать, под которой могло быть что угодно, дернул тюль в сторону и схватился за гладкую стальную ручку рамы. Повернув вторую, он рванул створку на себя, свалил цветок, наступил на штору и оборвал ее и, вдохнув свежего воздуха, чувствуя каждым квадратным миллиметром кожи волну темных крючковатых рук, которые внутриквартирная тьма протянула за ним, обжигаясь от ужаса не успеть, присел на жестяном подоконнике и спрыгнул вниз, как уже делал, пусть летом и днем, но он знал высоту и знал, как прыгать.

Ноги ударили о твердую, почти бесплодную, полную строительного мусора землю под окном, Женька упал на колени. Уши заложило, в голове была серая вата. Странно, но снаружи было глухо, беспросветно темно, а он видел, поднимаясь, силуэты.

Он понял, когда выпрямился. Они обступили его полукругом, прижав к стене, призрачные, как пряди пара, высокие, неподвижные. Горько, холодно было внутри, но зато он хорошо понял, что натворил. Они не могли забраться в квартиру, не могли, не существовало ничего под кроватью, на кухне или в вентиляции. В квартире темнота была просто отсутствием света, а снаружи – нет. И эта тьма вытаскивала, выкуривала его из квартиры фальшивым страхом, чтобы забрать с собой теперь, когда он оказался снаружи. Как того Славку, как остальных. А в следующее отключение придет и чей-то еще черед.

Было тихо – только какой-то гул, хотя ветра, как оказалось, не было. Ни теплая, ни холодная, над миром стояла ночь, и в ней можно было найти многое, только оно не ждало, чтоб его искали, – оно само забирало себе кого хотело. Или могло.

Они стояли, глядя на Женьку, и он узнавал их лица, пусть они смутно текли, менялись. Прошло не больше двух секунд с момента его прыжка, но он успел увидеть их и узнать: лицо пьяного в кепке, ломившегося в дверь, лицо новогоднего наркомана, лицо человека, что однажды долго стоял во дворе и смотрел в окна, и того дядьки, что шел когда-то за ним от самой школы после уборки территории, пока Женька не оторвался, сделав крюк вокруг здания ЦСУ, лицо женщины из дорогой машины и старухи у подъезда. Лицо Серого, который рассказывал про вентиляцию. В них было что-то общее: светлые глаза, каменный, будто онемевший, чуть кривой рот.

Он видел их сейчас почти так же ясно, как днем, пусть они были лишь прядями тумана в темноте. Они смотрели на него, протянув руки, и туман стекал с их пальцев, почти невидимых в глухой тьме.

А потом дали свет.

На Женьку упал теплый желтый прямоугольник из открытого окна и сияние соседских окон. Очертили улицу светлые квадратики противоположной стороны – там были частные дома; загорелся оранжевый фонарик у магазина, а ярче всего были простые уличные фонари, сиявшие словно на столичном проспекте. Прожектор на крыше педучилища отсвечивал в небо, и не было никаких теней с лицами и тумана тоже.

Женька обернулся на открытое окно. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно за свою дурную истерику и испуг. Теперь все проходило. Ночь была ночью, каких он видел тысячи. В темноте, хоть немного разбавленной электрическим светом, уже ничего не таилось.

Умом он понимал, что, наверное, чудом пережил этот вечер. Зато знал, что в его квартире ему точно ничто не угрожает. Раз этому чему-то, темному, большому и страшному, пришлось приложить столько усилий, чтобы выманить его на улицу, значит, проникнуть внутрь оно было бессильно.

Женька постоял, приходя в себя, вдыхая свежий воздух, потом нашарил в кармане ключи и пошел вокруг дома, к подъезду.

Он не слышал, как в квартире снова громко и настойчиво зазвонил телефон.

Автор: Алексей Провоторов

@темы: дети, рассказы, детские страхи, не своё

---

[Скрёб-поскрёб]

Сегодня Поскрёбу исполнилось пять лет с момента создания. 7 июля — это день, когда зацветает папоротник и день, когда я решила собирать эту замечательную коллекцию отборных и прохладных историй.
Спасибо всем, кто идёт по тёмной тропе вместе с нами.

@темы: картинки, голос админа

---

Рассказы людей, страдающих шизофренией

[Скрёб-поскрёб]

Мне очень хочется поделиться своими ощущениями. К сожалению, в обычной жизни людей, готовых меня выслушать, нет. Даже в дурке их не было. Как-то мы с девочками после хорошего кофе разговорились про свои истории. Но одна девчонка просто вдруг стала плакать, ей стало страшно, она просила не рассказывать.

* * *

Это ощущение помню очень хорошо: при разговоре с посторонним, когда уже готово сорваться с губ что-то о том фантастическом, сверхъестественном мире, в котором я жила, мне будто кто-то прикладывал ладонь ко рту, мягко так «затыкал», мол, молчи, дура, молчи.

* * *

Голоса — это зло. Всегда. Что бы они ни говорили. Конечно, хорошее утешение — думать, что ты избранный, но нужно переставать слушать их и говорить с теми, кто пытается вклиниться в ваш мозг. Если делать наоборот, то однажды это обернётся против вас. Думаете, голоса всё время будут приветливыми? Это только поначалу. Потом они начнут говорить о смерти, убийстве... Нельзя с этим шутить!

* * *

С голосами лучше не связываться. Могут в такие дебри увести, что назад дороги не станет видно. Никакой полезной информации вы от них не получите. Все довольно деструктивно. Особенно, когда они начинают с вами рассуждать о смерти... Есть еще те, которые идут извне. Те самые опасные! Не шутите с ними.

* * *

У меня были галлюцинации со звуками, все звуки становятся раскатистыми, как в колодце, и появляются звуки, которые тебя «зовут». Иногда появлялись лица — на стене, на кресле, на моём лице.

* * *

У меня были голоса несколько раз. А зрительные — предметы двигались, одежда летала, под столом что-то ползало, двигались дверные ручки, насекомые бегали по стенам...

* * *

Я сплю, тут чувствую — меня трогают за плечо. Удивляюсь, но не поднимаю голову — дома никого же нет. Меня снова трогают за плечо. Я, наконец, ничего не соображая со сна, поднимаю голову, и тут сразу же с середины комнаты громкий голос начинает говорить, жаловаться, жалобно так плакать и причитать беспрерывно. А когда выговорился, то пропал.

* * *

Мои первые глюки начались в 14 лет и очень сильно напоминали видения. Бредовые видения. Когда спускался по лестнице в подъезде, показалась, что кто-то преследует меня. И за стеклом я увидел силуэт человека без кожи. Потом всё было залито кровью: я видел, что люди сходят с ума от крови и режут друг друга. Я подошёл к окну — там все резали друг друга. Таких сильных галлюцинаций было мало. Обычно просто стены дышат, оживает дверная ручка, и появляются силуэты.

* * *

Кажется, что меня преследуют, оборачиваюсь — никого. Когда нахожусь одна в комнате, кажется, будто кто-то стоит за спиной, оборачиваюсь — опять же никого. Часто снятся кошмары, что я кого-то режу...

* * *

Мне временами хочется кого-нибудь убить. Вот, например, идёт совершенно незнакомый человек, а у меня в голове тут же рисуется картина его вспоротого живота и выпадающего оттуда на асфальт кишечника.

* * *

У меня были глюки, голоса, очень много голосов. Казалось, как будто за мной следит сосед сверху. Зашел домой, закрыл дверь, начал смотреть в глазок. Видел людей из ада. Мне стало страшно, они демонстрировали свои страшные лица.

* * *

В возрасте от 10 до 12 лет я любила мучить и убивать животных. Если не убью, то потом буду его крепко обнимать, жалеть и отчётливо чувствовать, что это я, такая хорошая, спасла, скажем, пёсика от злой живодёрки, забыв, что этим чудовищем я была сама. В 12 лет я прекратила издеваться над животными, потому что я убила бабушкиного любимого щенка и видела, как она горько плакала. Я наврала, что щенок сорвался в восьмого этажа — это я его поставила на перила и выжидала, пока он упадёт. В 13 лет этот пёс начал меня преследовать. Я слышала, как ходят его лапки с маленькими коготочками по линолеуму. Видела его... Он скалился на меня, мне было страшно, я истошно кричала.

* * *

Просматриваю газету. В газете фото какой-то актрисы. Фото как фото. Но глаза у нее живые! Смотрят прямо на меня! У меня жуткий страх.

* * *

У меня было нечто похожее. Глаза как бы выделялись и светились, тоже страшно было.

* * *

А мне, наоборот, все люди в газетах казались мертвыми. Как будто это снимки трупов.

* * *

Мне видятся глаза огромного размера, в диаметре где-то метр, и их очень много, они со всех сторон смотрят на меня.

* * *

Когда долго в зеркало смотрю, все вокруг растворяется, и я вместо себя вижу черного человека, страшного до жути. Сейчас боковым зрением начала видеть его вместо других людей.

* * *

Ко мне по ночам приходит то ли дьявол, то ли нечто какое-то, и я с ним разговариваю.

* * *

Мне часто являются глюки, связанные с телом. То вдруг понимаю, что руки не мои. То глючит, что между головой и ногами расстояние в несколько километров. То я безмерно огромный, то очень маленький, то меня вообще нет, меня забыли сотворить.

* * *

Появились зрительные галлюцинации — они разные. Очень разные. И красивые, и жуткие. Я не управляю иногда вообще собой. Недавно я хотела утопиться, правда, этого я не помню. Меня вытаскивали из ледяной ванны в одежде, не реагирующую ни на кого и заплаканную.

* * *

Года четыре назад я чуть с катушек не слетел — такие были глюки. Внутрь моей комнаты вползали на четвереньках голые люди без лиц. С потолка спускались пауки размером с собаку, фотографии начинали разговаривать со мной шепотом, напротив дома на ветках сидело человекообразное существо с головой свиньи.

* * *

Я сидел на берегу реки и смотрел в окно заброшенного здания, которое было на другом берегу. Там серая тень женского пола с роскошными формами танцевала стриптиз, а потом стала вести себя еще пожарче... Я перешел через мост и подошел к этому окну, посмотрел в него — и увидел костлявую старуху с косой, и она этой косой резко махнула в мою сторону. Ощущение было такое, как будто она меня и скосила, но я не упал.

* * *

На меня когда находит мысль, будто я играю главную роль в фильме ужасов. Сценарий всегда один и тот же — меня хотят убить. В последний раз я была на природе на шашлыках. Так мне начало казаться, что шашлыки сделают из меня. Всех начала подозревать в людоедстве, а меня будто туда специально заманили, чтобы съесть.

* * *

Недавно приснилась мне какая-то монотонная музыка неизвестного инструмента. И от этой музыки у меня пошла кровь из носа. Я проснулся, но музыка по-прежнему играла, от этого мне стало страшно.

* * *

Иногда перед сном, когда выключен свет, я чувствую, что в комнату зашел мертвец, стоит и смотрит на меня.

* * *

Ночью проснулась оттого, что меня душат. Начинаю кричать, пытаюсь пошевелиться — тело скованное, и чья-то рука зависла надо мной. Лежу и вижу, как я сама от себя отделилась и пошла в другую комнату. Саму себя видела, своего двойника.

* * *

В темной комнате, когда я пыталась заснуть, мне казалось, что кто-то рядом, кто-то смотрит на меня, мерцали тени и блики. Были слышны шорохи и шаги, дыхание. Несколькими часами ранее, когда я сидела за компьютером, мне казалось, будто кто-то дотрагивается до меня. Такое со мной бывает нередко. Жутко. Меня трясет, и я мокрая от пота, хоть в комнате прохладно. Каждый шорох пугал меня до мурашек. Некоторые предметы сами падали. Ночь была похожа на фильм ужасов.

* * *

А у меня такое было: проснулась посреди ночи, а на меня из темноты смотрят два красных глаза, и как будто вокруг них темнота гуще. Как будто там маленькое тело, но его не видно. Оно было маленькое — глаза находились сантиметрах в 15 — 20 от пола. И оно было враждебное. Я смотрела ему прямо в глаза. Так испугалась, что потом еще несколько лет не могла уснуть сразу — ждала и боялась.

* * *

Иногда кажется, что я на самом деле не живу, а лежу в глубокой коме, и все, что происходит вокруг, мне только мерещится.

* * *

Самое ужасное — просыпаться после кошмара прямо в кошмаре и так несколько раз подряд, пока не проснешься на самом деле.

Источник

@темы: безумие, это случилось на самом деле, не своё

---

Теплоход "Александр Суворов"

[Danny Ocean]

5 июня 1983 года четырехпалубный пассажирский теплоход "Александр Суворов" (проекта 92-016, приписан Волго-Донское пароходство, Ростов-на-Дону) совершавший круиз Москва-Ростов-на-Дону в 22.45 минут, зашел под несудоходный пролет Ульяновского моста.

В результате столкновения теплохода с мостом, у судна была полностью снесена рубка, кинозал, срезаны дымовые трубы. Погибло 176 человек. В качестве основных причин катастрофы по официальной версии стали халатность команды теплохода и железнодорожников. Первым инкриминировали халатность при несении вахты и ошибочный выбор для прохода теплохода несудоходного пролета. Вторым - неспособность обеспечить правильную световую сигнализацию на нужном пролете моста. Но общей версией стал пресловутый "человеческий фактор".

После аварии теплоход оттащили на судоремонтный завод в Измаиле, где полностью восстановили. После чего теплоход был передан в собственность Волжского пароходства и сменил ростовскую прописку на нижегородскую. Теплоход и сейчас работает на российских круизных линиях. В прошедшие выходные, 31 мая, "Алесандр Суворов" вновь напомнил о себе. Совершавший круиз выходного дня Москва-Тверь-Москва, при шлюзовании во втором шлюзе Канала Москвы, произошел удар теплоход винтовым комплексом о часть шлюзовой стенки, в результате чего винты были повреждены и теплоход изменив маршрут ушел на ремонт, а круиз был прерван.

"Теплоход по имени Смерть.."

"Вечер был веселым. Во время ужина по громкой связи поздравили повариху с днем рождения. В ресторане раздались аплодисменты: на “Суворове” вкусно готовили. Потом объявили - будет разыгран аукцион. Поэтому все устремились в зал на верхней палубе - и не только ради аукциона: многим хотелось посмотреть по телевидению детектив “Возвращение “Святого Луки”.

До моста - пять минут хода. На часах - 22 часа 45 минут. Видимость ясная, хотя и сумерки. В рубке вахтенный штурман, он же старший помощник капитана Владимир Митенков, рядом с ним рулевой Уваров. Капитан Владимир Клейменов отдыхал в каюте - предстояло вахтить ночью.

Некоторые пассажиры видели, как на мост на полной скорости влетел товарный состав, когда “Суворову” оставалось до него метров сто. Теплоход шел на предельной скорости - 25 километров в час.

Все шло обычно. Кроме одного - и в том ужас, - теплоход шёл в шестой пролет моста, через который суда и меньших габаритов пройти не могли!

Береговая диспетчерская служба, увидев, что судно движется к шестому пролету, пришла в панику, но принялась предупреждать по радио вахтенных на “Суворове”. Диспетчеры успели даже предупредительные ракеты пустить в полном отчаянии, потому что было уже ясно: остановить судно или заставить его, как “Титаник” от айсберга, хоть чуть отклониться уже невозможно.

Не сбавляя скорости, “Суворов” врубился в пролет...

Многие из тех, кто оставался в каютах на нижних палубах, удара даже и не заметили - в точности, как на “Титанике”, - в корпусе он отозвался глухим, неясным гулом. К тому же в репродукторах звучала музыка.

Этот тихий, быстро погасший удар, срезал, как лезвием, ходовую рубку и всю верхнюю палубу вместе с кинозалом, до отказа набитым людьми.

Тяжелый железнодорожный состав громыхал наверху. И казалось, что не сильный удар для многих оставшийся не замеченным так потряс фермы моста, что вагоны опрокинулись и вниз на “Суворова” посыпались уголь, зерно, бревна.

Теплоход остановился не сразу. Инерция скорости и огромная масса протащили его под мостом, и еще метров триста после него. И только потом “Суворов” замер на глади реки.


Контуром показаны снесенные ударом об мост надстройки теплохода

* * *

Сразу после ужина Владимир Петрович П. пошел в каюту с женой. Около половины одиннадцатого она сказала: “Пойдем наверх, рядом город, а мы его не увидим – сидим как тараканы...” Он отмахнулся, не захотелось. Она ушла. Больше он ее живой не видел.

Он ощутил удар. Какой-то растянутый, не резкий, но жуткий, будто суда столкнулись. Теплоход замедлял движение. Владимир Петрович выскочил из каюты и бросился наверх по трапам, Перед последним, ведущим на верхнюю палубу, отпрянул.

Сверху сплошным потоком лилась кровь. Пересилив себя, пошел вверх. Увидел ужасное. Горы окровавленных шевелящихся обрубков тел. Рядом лежала белокурая девушка. Обеих ног у нее не было, но она дышала еще и смотрела на него безумным взглядом. Отчетливо произнесла: “Скажите маме, что я жива...” И тут же умерла.

Жену он увидел неподалеку от того места, где предположительно находился вход в кинозал. Лежала с проломленной головой...

Перед началом фильма многие заглядывали в зал, но, увидев столпотворение, уходили. Акоп А, с женой тоже попытался войти, но душно показалось. Спустились в каюту. Почувствовав, что судно содрогнулось, он побежал наверх и отпрянул: потоки крови, оторванные конечности, головы, вывороченные внутренности...

Двоих приятелей спасла бутылка водки. Следователь попросил объяснить, как это могло случиться: жены погибли, а они живы? А просто: жены тянули кино смотреть, а у них интерес был другой - выпить хотелось, остались. Теперь молятся на эту бутылку.

Капитан Клейменов выжил. По сведениям, Клейменова подобрали возле опоры моста, на дамбе. Он был в одних плавках и не помнил, как оказался здесь. Судя по всему, его выбросило с высоты двенадцати метров. По его рассказу, он еще вытащил из реки погибающего человека и только потом потерял сознание. Это на одном допросе. На другом заявил, что сознания не терял.

* * *

Набат трагедий пробудил гниль - мародеров. Они стянулись на берега вниз по реке, вылавливали трупы и снимали все, что можно снять: джинсы, обувь...

Весь город содрогнулся от ужаса. На предприятиях Ульяновска были Мобилизованы рабочие, собрались отряды студентов. Работали в больницах, на транспорте. Катастрофически не хватало гробов...

Перед следствием стояло много и задач и одна из них – отыскать на дне ходовую рубку с телами вахтенного штурмана и рулевого. Медэкспертиза должна найти ответ: почему “Суворов” двинулся в заведомо не проходимый пролет?

На рассвете 6 июня никто не представлял объема беды. Ни один из членов правительственной комиссии, ни один из следователей не смог бы назвать количество жертв.

Хирурги работали как в полевом госпитале. Непрерывно резали и штопали людей. Невероятная сложность в работе в том заключалась, что были только рваные раны. Безумно сложно было их промывать, обрабатывать. Мелкая угольная крошка и в особенности зерна, которыми раны присыпало, окрашенные кровью, делались невидимыми. “Гораздо легче было бы, если бы была просто грязь...”.

Экипаж “Суворова” жил на борту. Шли допросы.

Всех интересовала та повариха, которую поздравляли с днем рождения: как она отмечала праздник? При этом можно не сомневаться, что она станет отрицать какое бы то ни было застолье. Очень многие считали тогда, что другой причины, кроме как пьянство, толкнувшее огромный теплоход к прохождению моста с неслыханными нарушениями правил, - нет. Предполагали даже, что в роковые минуты теплоходом вообще никто не управлял.

В 1983 году, эксперты пришли к мнению: четыре факта привели к катастрофе:

- халатность первого штурмана;

- халатность рулевого;

- отсутствие сигнальных огней на мосту, в темное время суток;

- на шестом пролете, через которое такое судно пройти не могло, стояла будка путевого обходчика, напоминавшее своими очертаниями сигнальный щит, обозначавший судовой пролет. Такой сигнал есть в виде ромба для судов идущих вниз по Волге, и прямоугольник для судов по ней поднимающихся. Светлая будка могла восприниматься прямоугольником.

И еще. Капитаны судов неоднократно писали в управление Куйбышевской железной дороги о том, что в районе моста сложилась аварийная ситуация. Вина железнодорожников в аварии была тоже.

Следствие разыскало свидетелей заходивших в рубку и видевших замечтавшегося рулевого и углубившегося в чтение детектива штурмана. Митенков шел 18-й раз под этим мостом и видимо чувствовал себя слишком уверено. Это погубило 176 человек. Тела этих двоих подняли со дна Волги. Алкоголя в крови не обнаружили.

Следствие пришло к выводу, что капитан Клейменов самоустранился от спасения пострадавших, телесных повреждений на нем не было обнаружено, и поскольку он не смог обеспечить дисциплины на судне, суд приговорил его к десяти годам.

В заключении капитан “Суворова” пробыл около шести лет, потом был освобожден по состоянию здоровья. Умер в 1990 году от инфаркта.

Глазами очевидцев

Ликвидировать последствия катастрофы в числе прочих помогали курсанты военных училищ. Вот что рассказал один из них:

— Это случилось в воскресенье. Многие ребята с левого берега опоздали из увольнения. Стало известно, что произошло что-то страшное, много жертв. Буквально через два дня наш взвод собрали по тревоге и отвезли в областную больницу. Почти сутки мы работали в тамошнем морге. Тела привозили в огромных рефрижераторах (их почему-то еще называли «Алками»). В каждой помещалось 18–19 тел. Часть тел была сильно изувечена, часть слегка помята. Мы их разгружали, спускали вниз, помогали обмывать, одевать и укладывали в гробы. Каждому клали мешочек с личными вещами — для опознания. Советская власть тогда четко работала. За эти сутки у нас перебывало четыре или пять комиссий. Следили, чтобы все делалось надлежащим образом.

— В том году я был начальником Заволжского РОВД, — продолжает Вячеслав Евсюк. — Около 23.00 меня вызвали на место аварии. Я еще не знал, что произошло. Было уже темно. Я увидел несколько вагонов со стройматериалами и цистерну с бензином. Вагон со стройматериалами был разрушен. Цистерна осталась неповрежденной. Иначе даже страшно представить, что могло произойти. Опоры моста погнулись. Железнодорожное полотно сдвинулось на 30–40 сантиметров. Теплоход виднелся ниже по течению. Вместо верхней палубы была абсолютно ровная поверхность… Движение было перекрыто, образовалась огромная пробка. Мне велели сопроводить автомобили по мосту на небольшой скорости. Я побежал к колонне. Ощущения были довольно странные. Каждый шаг гулко отдавался в ночи. Сел в первую же легковушку, за нами тронулись остальные. Пробка начала рассасываться.

Работники милиции и прокуратуры опросили практически всех оставшихся в живых пассажиров. Две бабушки рассказали, что перед самой катастрофой они сидели на верхней палубе, вязали носки, наблюдая, как теплоход приближается к мосту. Одна сказала: «Мы не пройдем под мост. Слишком уж низко он нависает!». Другая возразила: «Не может быть! У них мост разводной». Но на всякий случай спустились в каюту. Буквально через минуту страшный удар снес верхнюю палубу. Обе старушки остались живы.

Многих выбросило за борт. К месту происшествия спешили работники транспортной милиции и рыбаки на моторных лодках. Немало людей удалось спасти. Спасенных высаживали на берег и снова возвращались к месту аварии.

— На следующее утро мы осмотрели теплоход, — рассказывает Вячеслав Иванович. — По одной из версий, экипаж отмечал день рождения работника ресторана, и судном никто не управлял. Мы спустились в ресторан, там стояли накрытые столы. Видимо, удар почти не ощущался. Даже фужеры с вином не опрокинулись. Как выяснилось, члены экипажа в застолье не участвовали. Что касается погибших, называли самые разные цифры — от 176 до 600.

Ульяновский врач-травматолог Александр Симиндейкин до сих пор вспоминает о том дне: «Меня разбудили и сказали, что надо срочно ехать в больницу. На улицах я увидел целую вереницу карет «скорой помощи». Пострадавших везли в областную клинику нескончаемым потоком. Там сразу же развернули шесть операционных. Мы не паниковали, дорога была каждая минута».

Опознание длилось дней шесть или семь. Дольше летом тела хранить не могли. Тех, кого не успели опознать, похоронили в братской могиле на Нижней Террасе. На месте захоронения поставили скромный обелиск.

@темы: транспорт, это случилось на самом деле, не своё

---

Хоррор-квест "День Валентина"(демо-версия)

[di carne e sangue]

Демо-версия и ВСЕ звуковые файлы здесь.
Описание игры, инструкция по установке и описание получения полной версии: yury-nesterenko.livejournal.com/1263985.html

Сюжет

Однажды вечером вы получаете телефонный звонок с неопределившегося номера. Незнакомая девушка просит о помощи. Ваш номер - единственный, с которым ей удалось связаться с чужого разбитого мобильника, предположительно принадлежащего мертвецу. Вы не можете переадресовать ее проблемы полиции, поскольку она понятия не имеет, где находится. Так что вы, а точнее - ваши советы по телефону, теперь ее единственная надежда выбраться из весьма странного и жуткого места, где она очутилась...
Играть лучше всего ночью, при погашенном свете, в полном одиночестве. Отсутствие картинок в игре лишь усиливает атмосферу страха и неизвестности. Вы будете всматриваться в черный экран, на котором возникают лишь белые строчки реплик героини, и вслушиваться в звуки, доносящиеся из... но не будем спойлерить.
К сожалению, на русском игру не удалось сделать гендерно-нейтральной, т.е. такой, где реплики игрока одинаково подходят обоим полам (на английском это было бы гораздо проще). Поэтому игрок - мужчина. Зато главная героиня - девушка

Особенности геймплея

Слова "реального времени" в описании надо понимать буквально. В отличие от абсолютного большинства квестов, мир игры не будет застывать, бесконечно ожидая, пока вы примете решение, а вам, в свою очередь, придется ждать, пока героиня обследует помещение или поднимается по лестнице. Все как в жизни. Впрочем, вы можете ускорить ход времени (до 6-кратного), но тогда и времени до наступления роковых событий у вас будет во столько же раз меньше (к тому же не будут нормально проигрываться звуковые эффекты). Есть также кнопка "Промотать", позволяющая отключить все задержки до конца текущего экрана (или следующего, если текущий уже загружен), начиная со следующей (задержку, которая уже выполняется в данный момент, отключить технически невозможно); при использование этой кнопки звуки также не будут воспроизводиться корректно. В целом, крайне не рекомендуется пользоваться ускорениями и перемотками, если только вы не идете заново по уже знакомым местам после гибели.
Несмотря на то, что в игре можно погибнуть (точнее, погибнуть может героиня), и причем многими способами, а также можно попасть в безвыходное положение из-за чего-то не сделанного (или, напротив, сделанного) раньше - все опять-таки как в жизни - записываться в любой момент нельзя. Это вызвано как техническими, так и идеологическими причинами. Техническая причина состоит в том, что ряд ключевых событий в игре навешен на таймеры, которые после того, как они запущены, невозможно откатить назад средствами javasсript. Идеологическая же причина в том, что игра в жанре хоррор должна быть страшной - а о каком страхе может идти речь, когда вы в любой момент можете откатить все обратно? А вот когда вы всматриваетесь в пустой экран, ожидая очередного сообщения от Вики, вслушиваясь в пугающие звуки и не зная, было ли ваше последнее решение спасительным или губительным - но в любом случае уже не имея возможности его изменить - это действительно заставит ваше сердце биться быстрее. Поверьте, это испытал даже автор, знающий, что будет дальше
Запись осуществляется только в фиксированных местах (чекпойнтах) автоматически при достижении таковых (только в память, не на диск - если вам нужно выключить компьютер, используйте режим гибернации). Вы можете загрузить запись из меню "Чекпойнты" слева.
По ходу игры вам потребуется доступ в интернет, в том числе вы должны будете отправить письмо с определенным текстом на реальный e-mail адрес и получить оттуда ответ, без которого не сможете пройти дальше. Не беспокойтесь, этот адрес создан специально для игры, приходящие туда письма после обработки уничтожаются и никаким третьим лицам не передаются.
В нескольких местах игры нужно будет вводить последовательности символов. В отличие от Вики, которой придется делать это вручную (и вы будете слышать, как она это делает), вам, разумеется, никто не мешает использовать copy-paste. Только не забывайте записывать всю информацию, которая может пригодиться в будущем - Вики не на чем делать записи, поэтому она не сможет подсказать вам ее в нужный момент! Тем не менее, если вы несколько раз подряд вводите что-то неправильно, Вики может подсказать вам, как надо - но только общую идею, а не конкретные значения.

Скриншот

@темы: телефон, игры (в том числе компьютерные)

---

Брат мой

[Скрёб-поскрёб]

Да, я убил своего брата. Взял нож и всадил ему прямо в сердце. Затем — ещё пару раз для верности. Ну а потом уж не помню, что было. Говорите, искромсал его в кашу? Может быть. Достал он меня. Реально достал. Родители твердили: «Равняйся на брата». Это с какой же стати? Я — другой человек, понимаете вы это? Пусть — хуже, никчемней, тупее, но я — это я… «Ах, наш Костя решил задачку по математике! Ах, наш Костя нарисовал домик. Ах, наш Костя читает стихи». Что бы он ни сделал — все в восторге. А если делаю я — сразу кривятся: небось, брат подсказал.

Ух как я его ненавидел! Мы с ним всё время дрались. Лупили друг друга по мордам. А что делать? Без этого никак. Но и тут родители всегда за него были. Макар у нас хулиган, а Костя — пай-мальчик. Бывало, задумаюсь о чем-нибудь или сижу, в тарелке ковыряюсь, а он р-раз — и ткнёт меня в бок исподтишка. Я подпрыгиваю, а ему весело, с-суке… Смеётся… Помню, нам ещё семи не исполнилось, а уже тогда было ясно: не уживёмся мы с ним. Ну а когда у него голос открылся, мне и вовсе житья не стало. Начали таскать по разным студиям, записи делать, на конкурсы отправлять… Тут я вообще взвыл. Все ему хлопают, тискают, цветами закидывают: «Ах, как способный мальчик! Ах, какой чудный голос!». М-мрази, перестрелял бы всех… Ко мне, понятно, тоже подскакивали с разными вопросами: «Каково вам быть братом такого таланта? Вас не путают друг с другом?». Я было хотел им сказать: «Отвалите», да мать жалел. Ей-то радости было! Прямо чуть сопли не текли. Крепился, короче. Отвечал как по писанному: «Нормально. Всё пучком. Рад за брата». А сам чуть не орал от обиды. Ну каково это: чувствовать, что ты — просто довесок! Думал руки на себя наложить. Оно ведь несложно. Чик по горлу — и всё. Да потом сообразил: зачем на себя-то? Уж лучше брата полоснуть.

И нечего на меня так смотреть! Думаете, если он песенки разные пел, так уж и ангелочек? Как бы не так! Каждый день на меня наезжал: «Зачем ты такой нужен? Какой с тебя прок? Под ногами только путаешься. Лучше б сдох». Прямо так и говорил. Мать, конечно, его осаживала: мол, кабы не братец твой, может, и не было бы такой славы. Дескать, по лицу вы одинаковые, а по сути разные. Это, мол, зрителей восхищает. В этом вся фишка. Костика от таких слов аж переклинивало. Тут же начинал вопить: «Я сам по себе. Не хрен нас сравнивать». Ну, я тоже за словом в карман не лез… Короче, не могли мы вместе, понимаете? Не могли. Надо было что-то делать. Не я его, так он меня. Потому как обрыдли друг другу хуже горькой редьки. Он меня даже утопить пытался, ага! Я башку мыл, нагнулся, а он — хвать руками и давай меня в таз окунать. Хорошо, отец услышал, как мы плещемся, зашёл, разнял, иначе б меня уже откачивали. Костик сказал: пошутить хотел. Ну да, конечно! Знаю я его шутки. Потом, как спать укладывались, я ему говорю: «Отомщу». А он только ухмыльнулся. Не поверил, значит. Думал, не рискну. Он же меня всю жизнь презирал. Всю жизнь. Вечно я у него в неудачниках ходил. Ну вот и получил своё.

В тот день мы опять расплевались. Из-за еды, кажись. Он сказал, что я слишком много жру. Дескать, выгляжу рядом с ним не очень. Ну, я ему, понятно, ответил, что не его это собачье дело. А он мне в ответ: «Кабы не я, ты бы с голоду сдох». Ну, я не выдержал, схватил хлебный нож (на кухне дело было) и пырнул его в грудь. Он даже пикнуть не успел. Вытаращил глазёнки свои поросячьи и завалился на пол. А вслед за ним и я. Паршиво, когда у тебя общее бедро с братом. Лучше б мы чем другим срослись. Руками там или пятками. А тут он упал — и я тоже. Родителей дома не было, работали, а я растянулся на полу, смотрю, из брата кровь сочится, и думаю: «скорую» вызывать или нет? Тут он шевельнулся, повернул ко мне голову, зенки выкатил и весь аж затрясся. Вот после этого меня и накрыло. Не помню, сколько раз я в него нож всадил, наверное — не меньше двадцати. Меня будто наркотой накачали — ничего не соображал. Оттащил его к мусорному ведру (там у нас топор лежит) и давай ему ногу рубить, чтоб освободиться.

Рублю-рублю, а сам думаю: как же я с его культёй ходить-то буду? Она ж никуда не денется. В общем, размахнулся и шарахнул по своей. Боль адская. Будто огнём всего прожгло. Или штырь вставили от макушки до задницы. А потом уже ничего не помню. Отрубился, кажись. Очухался уже в палате. Странное ощущение — когда лежишь, а рядом никого нет. Вам не понять, у вас же не было сиамского близнеца. Свобода, чёрт побери!

Пусть я теперь без ноги, мне плевать. Ради этого стоило её отсечь. Говорите, двадцать лет дадут? Ну и хрен с ним. Зато без него. Да вы представить себе не можете, что это такое: быть хозяином своему телу! Захочу — в туалет схожу, захочу — телек посмотрю. Свобода, едрить твою!.. Восемнадцать лет таскался за этим козлом как привязанный. Чувствовал себя балластом. А теперь я — один. Один! Никто больше не будет капать мне на мозги. Не будет сравнивать с братом. Говорите, мать убивается? Ещё бы! Нет больше её любимчика… Ладно, устал я что-то. Дайте полежать в одиночестве. Хочу насладиться этим чувством. Мне его так не хватало…

Автор: Вадим Волобуев

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Нет причин бояться

[Скрёб-поскрёб]

Когда мы с сестрой были детьми, нам довелось немного пожить в очаровательном старом фермерском доме. Нам нравилось исследовать его пыльные уголки и забираться на яблоню, что росла на заднем дворе. Но больше всего нам нравился призрак.

Мы называли ее Мать, за ее доброту и заботу. Иногда, когда мы с сестрой просыпались, на наших прикроватных тумбочках стояли кружки, которых не было до этого. Их оставляла Мать, должно быть, волнуясь, что мы проснемся от жажды ночью. Она просто заботилась о нас.

Среди мебели там был старинный деревянный стул, который мы убрали к дальней стене гостиной. Пока мы бывали заняты, играя в игры или смотря телевизор, Мать по сантиметру двигала этот стул по комнате в нашу сторону. Иногда ей удавалось дотолкать его до середины комнаты, почти до нас. Мы всегда чувствовали печаль, убирая его обратно к стене. Мать просто хотела быть ближе к нам.

Годы спустя, когда мы уже давно уехали оттуда, я наткнулся на старую газетную статью о предыдущем жильце фермерского дома, вдове. Она убила двоих своих детей, дав каждому из них стакан отравленного молока перед сном. А затем она повесилась.

Но не это напугало меня больше всего.

В статье была фотография гостиной фермерского дома, и на веревке, перекинутой через балку, висело женское тело. Под ним, точно в центре комнаты, валялся старый деревянный стул.

@темы: рассказы, призраки и духи, предметы и вещи, не своё

---

Рассказы о привидениях

[Скрёб-поскрёб]

Что может быть естественней, чем, расположившись у камина в поздний час в самом конце октября, когда за окном холод и ненастье, беседовать о привидениях?

Сим мы и занимались, чтобы отвлечься от тоски, присущей этому унылому времени года.

— Я ведь не рассказывал вам о часах старого Скотта? — проговорил Роббинс, в чьем голосе было больше утверждения, чем вопросительной интонации.

— Кажется, нет, — откликнулся Паркер.

Я пожал плечами: Роббинс — неплохой рассказчик и любую историю способен преподнести, чтобы она прозвучала, как впервые. По крайней мере, это было лучше, чем внимать ветру и дождю за ставнями.

— Ну, так слушайте, — начал Роббинс. — Это довольно занятное повествование, действующими лицами которого являются…

Мистер Риккетт и полуночный призрак.

Молодой мистер Риккетт был человеком не робкого десятка и не побоялся бы при необходимости ни сунуться вечером в район доков, ни даже столкнуться с каким-нибудь стряпчим, что, как известно, сулит несчастья вернее, чем встреча с черным котом. Правда, случай проявить смелость выпадал ему нечасто, так как настоящих врагов у мистера Риккетта не было — разве что хроническое безденежье, кое, похоже, поклялось вечно чинить означенному господину неудобства в отместку за какую-то неведомую обиду.

Мистер Риккетт, однако, не унывал и даже слыл джентльменом, приятным в общении — ибо не надоедал немногочисленной родне просьбами о помощи, редко обременял друзей своими проблемами и относился к собственным стесненным обстоятельствам, как к неизбежному злу — вроде насморка или подгоревшего ужина. Как это нередко бывает, у небогатого молодого человека имелись умеренно близкие родственники со средствами, скопившие их благодаря тому, что не спешили расставаться с деньгами — пусть даже и на благо прочих членов семейства.

Мистер Риккетт не ждал милостей ни от мироздания, ни от общества — вот почему он был несказанно удивлен, получив известие о том, что стал внезапным обладателем наследства. Посетив нотариуса, молодой человек узнал подробности о свалившемся ему на голову достатке, и сведения эти его изрядно озадачили.

Выяснилось, что некоторое время назад скончался престарелый Бенджамен Скотт, приходившийся Риккетту кем-то вроде троюродного дядюшки. Мистер Скотт заблаговременно составил завещание, в котором дал подробные указания относительно своего имущества — оно было разумно распределено долями между теми родными, кои и без того не нуждались в средствах. Единственным пунктом, по которому завещание содержало самые туманные намеки, стал принадлежавший Скотту старый дом в ***. Документ, зачитанный нотариусом, предупреждал об ответственности, ложащейся на любого нового владетеля, и говорил о нежелании мистера Скотта обременять кого-либо этим даром против воли.

Имени Риккетта в завещании не значилось вовсе. Нотариус, покашливая, разъяснил, что все прочие наследники, перечисленные в бумаге, предпочли отказаться от дома и, посовещавшись, решили наделить им именно его, Риккетта — чтобы тот не чувствовал себя обделенным и в силу его безупречной репутации.

Молодой человек отнесся к предложению с осторожностью: на его памяти добродетель впервые была вознаграждена столь щедрым образом, и он не хотел попасть впросак, упустив из виду какое-нибудь дополнительное условие. Дальнейшие расспросы несколько смутили нотариуса. Покашливая еще усерднее, тот признался:

— Должен вам сказать, что с домом не все так просто, как кажется. Видите ли: в нем обитает привидение.

Мистер Риккетт опешил. Краем уха он слыхал о какой-то жуткой тайне, хранившейся в их роду, но ведь любое другое семейство, достаточно старое, могло похвастаться не менее увлекательной историей. Причина, заставляющая отказаться от целого дома, должна была быть достаточно серьезной и никак не походить на семейную сказку.

— Все началось в те времена, когда Абрахам Скотт, построивший этот дом, отдал богу душу, — поведал нотариус. — Он был похоронен сообразно обычаю, однако вскоре вернулся в бывшее свое жилище в виде призрака. Надо сказать, что нрава старый мистер Скотт был самого сурового, в чем любой убедился еще при его жизни. Он не давал спуску никому из домочадцев, и слово его было законом. Нечего и говорить, что кончина не улучшила его характера. В первую же ночь, когда привидение возникло в доме, никто не мог уснуть от его криков и проклятий. Шумный дух бросался то к одному жильцу, то к другому, и те, укрываясь от его гнева, были вынуждены спасаться бегством. В конце концов, семейство покинуло жилище и не рисковало возвращаться в него до утра. На следующую ночь все повторилось. Едва пробило полночь, привидение огласило комнаты неистовыми воплями. Вскоре всем стало ясно, что ночевать в доме решительно невозможно, и родовое гнездо было оставлено призраку в безраздельное пользование. Правда, в дневное время дух никак не проявлял себя — однако после полуночи всякий раз давал волю своему дурному нраву. Это продолжается и по сей день.

— Отчего же строение не продали или снесли? — поинтересовался мистер Риккетт.

— Покупателей на нехороший дом не нашлось. Кроме того, потомки Абрахама Скотта опасались, что в этом случае последний может последовать за ними на новое место жительства, — развел руками нотариус. — И еще: ведь в доме остались часы.

— Вы не упоминали прежде о часах, — заметил мистер Риккетт.

— Пришел черед и для этого обстоятельства. Огромные часы были куплены Абрахамом Скоттом накануне его кончины. Механизм, как вы понимаете, был по тем временам дорогим приобретением, и хозяин отнесся к нему ревностно. Вряд ли одно связано с другим, однако вскоре мистера Скотта хватили удар и горячка, от которых он уже не оправился. Изредка приходя в себя на продолжении скоротечного недуга, глава семейства выкрикивал: «Вы завели часы? Вы завели часы?» Ничто иное его, похоже, не интересовало. Вот почему домашние решили, что остановка часов вызовет еще большую ярость у привидения. Из года в год обязанностью сменявших друг друга владетелей дома было заводить пружину дважды в неделю. Изредка механизм чистят и смазывают, приглашая для этого часовщика и предупреждая последнего, чтобы тот не затягивал с работой. Для завода держат особого человека — он ненадолго входит в дом и выполняет эту обязанность за плату; ни сам Бенджамен Скотт, ни его предшественники не любили навещать это скорбное владение. Сказать по правде, мистер Риккетт, это едва ли не основная из причин, по которой вы можете стать хозяином дома: прочие ныне здравствующие члены семейства не заинтересованы в подобных тратах.

— А вы неплохо подкованы в давней истории Скоттов, — покачал головой мистер Риккетт. — Однако с сегодняшними сведениями у вас туго: мое сальдо не позволяет нанимать слугу для завода часов.

— Ваши родные полагают, что вы сами могли бы справляться с этой обязанностью, — парировал нотариус.

— Иными словами, меня нанимают из экономии, чтобы сохранить собственное спокойствие, — пробормотал мистер Риккетт. — Что ж, на что не пойдешь ради родственных связей.

Он подумал и спросил у нотариуса:

— Могу я для начала осмотреть дом? Мне не хотелось бы принимать решение, не увидев прежде наследства.

— Это возможно, — кивнул нотариус, вручил ему ключ и объяснил, как найти дом в ***.

Вот как получилось, что двумя днями позднее мистер Риккетт отпер дверь массивного строения из темного камня.

Дом был совершенно запущен — в нем явно не жили невесть сколько лет. Все кругом было в пыли и тенетах. Мистер Риккетт побродил по помещениям и пришел в уныние: в таком виде дом совершенно не годился для обитания, а на приведение его в порядок потребовалась бы изрядная сумма.

Пресловутые часы стояли в холле, они представляли собой сооружение в корпусе из темного дуба, изъеденного жучком, и громко тикали в окружавшем их безмолвии. На пыльном стекле виднелись следы, оставленные пальцами: видно было, что окошко открывали для завода, однако протиркой циферблата при этом не заботились.

Мистер Риккетт распахнул одно из окон, чтобы проветрить комнату, и попытался очистить участок для временного обоснования. Он преуспел в этом настолько, насколько может быть успешным замысел чихнуть, глубоко сунув нос в табакерку.

Дом не казался ни жутким, ни зловещим. У мистера Риккетта были с собой провиант и снаряжение — кусок хлеба, кусок вареной говядины, пивная бутыль и пара свечей: все, что нужно для холодного ужина. Мистер Риккетт, так и не пришедший к выводу — верить ли ему в грозного духа или нет, — решил дождаться ночи и увидеть все своими глазами. Он устроился, как мог, и принялся ждать.

Впрочем, спокойное ожидание продолжилось менее часа. Внезапно в глубине дома раздалось шипение, а следом — ужасный грохот и лязг. Мистер Риккетт вскочил на ноги — ему почудилось, что дом содрогается от рушащих стены ударов. Не сразу он понял, что причиной катаклизма стал бой часов — звонило семь. Мистер Риккетт перевел дух и признался сам себе, что начало было впечатляющим.

Час спустя канонада повторилась, и, хотя молодой человек был готов к ней, заставила его вздрогнуть. Часы били, как военный фрегат по пиратскому кораблю.

Представление повторилось в девять, десять и одиннадцать. Сидя в ветхом кресле, мистер Риккетт поднял воротник сюртука, скрестил для тепла руки на груди и пытался дремать в периоды, когда часовой колокол молчал, и в доме царила мертвая тишина.

В полночь часы едва не разнесли дом, пробив двенадцать раз, и, едва они смолкли, по комнатам прокатился дикий вопль. Мистер Риккетт вновь подпрыгнул, схватил свечу и бросился в коридор. Вой и ор стремительно приближались к нему. Заметив свечение, мистер Риккетт обернулся и узрел привидение — оно неслось гостю навстречу, бешено ревя и размахивая руками. Старый мистер Абрахам Скотт — а это, несомненно, был он — имел совершенно разъяренный вид, борода его колыхалась, как щупальца медузы, и руки, казалось, готовы были душить и дубасить кулаками одновременно. Вопли его были невнятны от злости, и мистер Риккетт с трудом разобрал раз за разом повторяемый вопрос:

— Ты завел часы?.. Ты завел часы?..

— Сэр, — произнес мистер Риккетт, отступив, но стараясь не терять головы, — я еще ничего, в сущности, не трогал в доме, однако смею вас заверить: часы заведены и идут, как им положено.

Ответом ему был новый вопль.

— Сэр, — продолжил молодой человек с легкой укоризной, — если вы принимаете это так близко к своему призрачному сердцу, я готов завести их досрочно, прямо на ваших глазах.

Привидение осыпало его проклятьями.

— Из уважения к вашему возрасту, сэр, я не стану вступать с вами в перепалку, — рассердился мистер Риккетт, — однако должен сказать: ваш стиль общения не располагает к приятной беседе. Мне грозит стать вашим побочным наследником. Если вы чем-то недовольны, соблаговолите объясниться, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы мы нашли взаимопонимание.

Его слова умерили буйство привидения. Абрахам Скотт был по-прежнему сердит, но уже не орал и не метался, как огонь на сквозняке.

— Ты — мой наследник? — пророкотал он.

— Во всяком случае, я могу им стать. Мне объяснили все мои обязанности относительно часов. Но должен вам сказать: прием, который вы мне оказали, далек от радушия. Вероятно, я вынужден буду отказаться от предложения, и ваши часы...

— Эти треклятые часы! — взорвался мистер Скотт. — Они не дают мне покоя и после смерти! Мало того, что они заставляли звенеть мой череп, пока я валялся в горячке, так и теперь их продолжают заводить мне на мучения!

— Постойте, — сообразил мистер Риккетт. — Вы желаете, чтобы часы не заводили?

— Желаю ли я?! Да отсохнут руки у того, кто прикасается к их пружине!

— По-видимому, тут вкралась какая-то путаница, — признал мистер Риккетт. — Ваша родня поняла ваши же предсмертные слова так, будто вы хотели, чтобы часы не останавливались. Потомки тщательно соблюдали этот ритуал год за годом.

— Мои дети никогда не блистали рассудком, — рявкнул мистер Скотт. — Так что же говорить о внуках? Я никогда не был слюнтяем и считал себя настоящим хозяином дома, моей вотчины. Поэтому, должно быть, рок и приковал меня к этому месту после смерти. Мир духов устроен так, что ровно в полночь возникает его связь с земной юдолью. И что я слышу всякий раз, едва открывается дверь? Грохот и лязг мерзкого механизма, от которого дрожит эфир. Это ли загробное успокоение? Я пытался вбить в головы своих домашних эту простую истину, однако они давали деру прежде, чем понимали, что я от них хочу. Недоумки! Задал бы я им трепку после их кончины, но они предпочли ленивое небытие призрачному существованию.

— Полагаю, я могу вам помочь, — заявил мистер Риккетт.

С этими словами он прошествовал к часам и торжественно остановил их маятник.

— Черт побери! — воскликнул мистер Скотт. — Я бы обнял тебя, молодой человек, если бы не был столь бесплотен. Пожалуй, таким потомком я могу гордиться!

— Во мне лишь небольшая часть вашей крови, — откровенно признался мистер Риккетт.

— Это ничего не меняет. Как я могу отблагодарить тебя?

— Увы, только словами, — вздохнул мистер Риккетт. — С вашей бедой мы разобрались, а мою мне еще предстоит одолеть. Теперь, я понимаю, в доме можно будет спокойно ночевать, однако до этого его еще надлежит привести в жилой вид, а денег на это я не сыщу. Если только...

Мистер Риккетт поведал мистеру Скотту пришедший ему в голову план.

— Не слишком-то приличествует в моем возрасте служить потехой, — нахмурился призрак. — Однако я тебе обязан, да и хватка у тебя хорошая.

И они заключили джентльменское соглашение.

Мистер Скотт пообещал появляться в доме дважды в неделю, по предварительной договоренности. Мистер Риккетт, вступив в права наследования, организовал в доме аттракцион — «Явление Зловещего Духа, Безопасного Для Зрителей». Вместо часов он использовал для вызова призрака бронзовый колокольчик. С помощью этого фокуса он достаточно быстро поправил свои дела и полностью освободил Абрахама Скотта от обязательств.

Мистер Риккетт удачно женился и вскоре увеличил численность своей семьи. Обстановку в доме он обновил — за исключением старых часов. Часы никогда не заводили, но мистер Риккетт велел их не выбрасывать.

— Возможно, когда-нибудь правнуки заскучают обо мне, — туманно объяснял он. — Однако им нужно будет быть готовыми к тому, что я загляну в гости не один.

***

— В самом деле, занятная история, — кивнул я и добавил: — Наследство наследству рознь.

— Это так, — согласился Роббинс.

Невнятный звук донесся до нас из коридора.

— Что это было? — прислушался я.

— Ничего, — пожал Роббинс плечами. — Должно быть, сквозняк.

— Кстати, о наследстве и наследниках, — произнес Паркер. — Я тут тоже вспомнил одну историю.

Паркер помолчал, чтобы подогреть наш интерес, и приступил к рассказу:

— Я хочу поведать вам о тех событиях, в которых приняли участие…

Джонатан Вуд и дух ростовщика.

Элиа Томпсон был ростовщиком — старым, въедливым и успешным в делах. Он усердно возделывал свою грядку, растя капиталы, и не случалось года, который был бы для него неурожайным. Среди горожан бытовало мнение, что мистер Томпсон был подвержен смене настроений и нередко совершал поступки в соответствии с расположением духа: то давал неожиданную отсрочку должнику, а то и проявлял недюжинную твердость характера в тех случаях, когда любой другой человек поддался бы жалости перед чужой бедой. Некоторые пытались угадать, что именно вызывало благосклонность мистера Томпсона — стакан грога, добрый ужин или же солнечный денек, однако никому не удалось извлечь пользы из подобных наблюдений: обращаться к сему заимодавцу было все равно, что участвовать в лотерее.

Джонатана Вуда объединяли с мистером Томпсоном родственные связи — столь же дальние, как и дорога на Типперери. Вуда можно было считать человеком зажиточным — он не был стеснен в средствах и даже сумел скопить пять сотен фунтов на черный день, кои держал в укромном месте, не доверяя их никому, кроме своего тайника. Вместе с тем, сей джентльмен обладал некоторым азартом, порой заставлявшим его увлекаться авантюрами более, чем то следовало бы.

День, с которого начинается история, был для Вуда самым обычным, а вот для мистера Томпсона он выдался не слишком удачным — ибо ознаменовался тем, что в тот самый день старый ростовщик скончался. Рано или поздно это должно произойти с каждым, однако вряд ли такой довод повеселил мистера Томпсона в его последние минуты.

Вуд узнал о смерти родича с большим опозданием — тогда лишь, когда настало время огласить завещание. В компании с несколькими другими счастливчиками из числа родни он битый час протомился в конторе душеприказчика, откуда вышел, имея при себе 165 положенных ему в качестве наследства фунтов.

— Конечно, старый скряга мог быть и щедрее, — бормотал Вуд, шагая по деревянному тротуару. — Однако, с другой стороны, нельзя не признать: он заслуживает хотя бы небольшой моей благодарности.

Результатом этих раздумий стало то, что Джонатан Вуд в скором времени навестил последний приют мистера Томпсона на кладбище, купив по такому поводу у горбатой старухи с корзиной крохотный букетик.

Склеп, в котором упокоился ростовщик, был древним и сидел так глубоко в земле, что был похож на переростка из породы грибов-дождевиков. Вуд оставил свое флористическое подношение на потрескавшемся цоколе и ненадолго застыл подле строения. Приличествующая обстановке грусть заставила влагу проступить на ноздрях Вуда, тот потянул из кармана носовой плат — и успел лишь заметить, как блестящий кругляшок, увлеченный складкой материи, покинул его карман и упал в траву. Чертыхнувшись, Джонатан попытался найти оброненный соверен, однако тот канул бесследно. Вуд предположил, что монета прокатилась через щель в земле до склепного оконца, торчавшего над поверхностью едва ли не на треть, и через решетку отпрыгнула внутрь. Дверь была заперта на замок, и Вуд с энтузиазмом направился на поиски кладбищенского сторожа, ибо не допускал мысли, что его деньги могут понадобиться мертвецу. Обнаруженный им страж погоста усомнился в возможности потревожить покой усопшего по столь незначительному поводу, как один-единственный соверен. Однако Вуд не без оснований допустил, что сей щепетильный блюститель может изменить свое мнение, едва хозяин монеты покинет пределы кладбища — а потому был настойчив. Наконец, сторож поддался на уговоры, склеп был вскрыт, и Вуд с напарником обшарили пол. Все было тщетно — соверен не нашелся. Досадуя, Вуд был вынужден признать, что он уплатил самый необычный налог на наследство, какой только можно было представить.

Сутки-другие спустя Вуд, мирно почивавший в своей постели, проснулся вдруг посреди ночи. Он не знал, что его разбудило, просто сон его внезапно исчез, как пропадает с плеча сползшее во время дремоты одеяло. Озадаченный Вуд сел и протер глаза — как раз для того, чтобы увидеть открывающуюся дверь и вплывающую через проем светящуюся фигуру. Не без содрогания хозяин узнал в госте своего покойного родственника-ростовщика. Элиа Томпсон уставился на наследника, потом поманил его рукой и выплыл из комнаты. Джонатан Вуд, без сомнения, был ошарашен, но не поддался панике. Он быстро вылез из-под одеяла, сунул ноги в башмаки, накинул пальто поверх ночной рубахи и бросился вдогонку привидению. Дух поджидал его на лестнице. Убедившись, что Вуд следует за ним, бывший ростовщик прошел сквозь запертую входную дверь, предоставив человеку из плоти и крови возиться с засовом. Едва Вуд покинул дом, дух устремился прочь по ночной улице. Джонатан едва поспевал за ним. Свернув несколько раз за угол, Элиа Томпсон остановился. Указав пальцем на тротуар под собой, он растаял в воздухе, оставив своего преследователя в одиночестве. Вуд машинально заметил место, где окончилась погоня, и побрел назад. Лихорадочное возбуждение, которое он ощущал до сего момента, покинуло его.

Днем Джонатан выбрался на прогулку и направился туда, где видел в последний раз мистера Томпсона. Он внимательно осмотрел тротуар и даже присел на корточки, чтобы ничего не пропустить. Ему показалось, будто в щели что-то блеснуло. Вуд тронул доску, та подалась — и Джонатан увидел под ней две монеты, каждая по соверену. Зажав находку в кулаке, Вуд поспешил назад.

Дома он обдумал происшествие. По всему выходило, что ростовщик и после смерти не распрощался с привычным занятием — только на сей раз Джонатан Вуд невольно выступил кредитором, и Элиа Томпсон вернул ему солидный процент. Все это могло показаться сном или небылицей, но соверены были самые настоящие, в этом Вуд убедился.

Поразмыслив еще, Вуд совершил следующее. Он прибыл на кладбище, к склепу, достал соверены, полученные от духа, добавил к ним еще пару из своего кошелька и бросил монеты в яму у знакомого оконца. Деньги звякнули и исчезли в тени. Оглянувшись, Вуд торопливо двинулся восвояси.

Ночь он провел почти без сна, однако дух не явился. Вуд корил себя за безрассудство, но решил дать привидению еще немного времени — и не ошибся. Эли Томпсон наведался к нему через ночь и вновь поманил за собой. На этот раз призрак привел его к старому дому, указал на стену и пропал, по обыкновению не простившись. Не дожидаясь утра, Вуд ощупал кладку. Один кирпич шевельнулся, Джонатан сунул внутрь кисть и ничуть не удивился, обнаружив деньги. Соверенов было восемь.

Разгоряченный задором Вуд с трудом дождался дня, бросился на кладбище и отсыпал шестнадцать монет. Призрак, помедлив, вывел его ночью на берег реки и обозначил место под мостом, где Джонатан поутру выкопал горшок с тридцатью шестью соверенами.

Вуд засел за подсчеты. Он получил в наследство сто шестьдесят пять фунтов, лишился одного, приобрел два — итого сто шестьдесят шесть. Отдал из них четыре, вернул восемь — в сумме сто семьдесят. Минус шестнадцать, плюс тридцать два — сто восемьдесят шесть. Вклады Джонатана Вуда приносили быстрый и верный доход.

Вуда поначалу немного смущало лишь то, что деньги никак не могли принадлежать самому мистеру Томпсону: не прятал же их ростовщик по всему городу при жизни. Однако никто из горожан не предъявлял Вуду претензий — и совесть его успокоилась.

Чтобы поместить в рост шестьдесят четыре фунта, Джонатан Вуд впервые воспользовался казначейскими билетами — и получил назад сто двадцать восемь в ценных бумагах из Подвального отделения банка Томпсона и Смерти, немного поработав киркой в заброшенном доме.

Привычно удвоив вклад, он доложил к ним еще сто двадцать восемь и принялся потирать руки. Элиа Томпсон не спешил с ответным ходом, но Джонатан не удивлялся — сумма была значительной. Наконец, ростовщик навестил клиента. На сей раз он не стал выбираться на улицу, а проплыл по коридору, указал на пол и сгинул. Джонатан Вуд немного подождал, а потом разразился ругательствами: для последнего взноса он использовал все, что ему досталось от мистера Томпсона ранее, с учетом завещания, и теперь ростовщик рассчитался с ним пятьюстами фунтами — теми самыми накопленными пятьюстами фунтами, которые Вуд собственными руками спрятал у себя в тайнике под половицей.

Остается добавить лишь то, что после Джонатан Вуд настоял, чтобы кладбищенский сторож вторично распахнул перед ним дверь склепа. Своих денег он там не нашел, и это достойно удивления — как призрачный ростовщик сумел прибрать их к рукам? Еще большее недоумение может вызвать лишь другой вопрос: зачем они вообще понадобились привидению в мире, где в ходу совсем иные ценности?

— Прекрасная история! — воскликнул Роббинс. — Я так и слышу смех старого пройдохи.

И он ухмыльнулся.

Я невольно прислушался и обратил его внимание:

— Вот! Опять. Кто же все-таки есть в доме?

— Дворецкий, — хладнокровно ответил Роббинс. — Старый Джозеф. Что-то не так?

— Просто мне на миг показалось...

— Ерунда, — оборвал меня Роббинс. — Успокойся, у тебя разыгралось воображение, старина.

— И, между прочим, твоя очередь рассказать что-нибудь увлекательное, — заметил Паркер.

Размыслив, я предложил:

— Хотите узнать, как я сам впервые соприкоснулся с влиянием духа?

— Не думаю, что мы услышим что-нибудь новое, — усомнился Паркер.

— Мне еще не доводилось рассказывать вам об этом, — поджал я губы.

— Черт побери, лично я не прочь послушать, — заявил Роббинс. — Полагаю, что старина Джей не заставит нас скучать.

— Очень надеюсь, — проворчал Паркер. — И о чем же эта история?

Я провозгласил:

— Ее можно было бы назвать...

Джеймс, Сэмюель, Томас и дух в старом доме.

Сэмюэль Йорк и Томас Хадсон когда-то были моими товарищами. Вы вряд ли слыхали о них от меня прежде, и тому есть причины.

В те времена, о коих пойдет речь, мы все трое принадлежали возрасту, лежащему где-то между юностью и зрелостью — от первой нам достались остатки беспечности, вторая еще не успела нас наделить в полной мере серьезным отношением к жизни.

Обычно мы развлекались совместными посещениями клуба или визитами друг к другу, но порой совершали и достаточно дальние турне, нанимая для этого лодку или покупая билеты в железнодорожное купе. Излишними средствами никто из нас не располагал, и это заставляло нас быть достаточно экономными — вполне похвальное стремление, как я считаю и по сегодняшний день.

Совершить путешествие в У. надоумил меня молодой Кристофер Филипс, мой давний знакомый и весьма приятный в общении человек.

— Прекрасное место для отдыха, — описывал он сей уголок. — Ты хочешь отвлечься от городской суеты? В У. тебе гарантировано успокоение, а натура там настолько свежа и привлекательна, насколько вообще может быть миловидна наша суровая природа. Поверь: там словно бы сосредоточился дух старого доброго времени, с его сказками и действительностью, далекой от наших реалий.

Я выразил желание увидеть столь замечательный надел, но выразил опасения, что путешествие придется отложить: наша компания как раз испытывала трудности с наличностью.

— Ба! — воскликнул добрейший Кристофер. — Как раз этой беде я, пожалуй, смогу помочь. Ведь в У. живет мой двоюродный дядюшка, давний вдовец и одинокий домочадец. Я сообщу ему о твоем визите: он не откажется приютить тебя вместе с твоими товарищами. Человек он, признаюсь, довольно странный и мог бы прослыть славным чудаком, если бы не мрачноватый характер; однако же, грех отсутствия гостеприимства за ним не значился. Живет он просто, в старом доме, без затей; постой вам ничего не будет стоить. Я сегодня же отправлю ему весточку, и ответ не заставит себя ждать.

Я поблагодарил Кристофера и принял его предложение о рекомендации.

Сколько-то дней спустя он объявил:

— Ну, затея выгорела, хотя и с оговорками. Сам дядюшка будет в отъезде по каким-то своим надобностям, однако дом он оставит в ваше распоряжение. В ответном письме он привел инструкции, как найти в условленном месте ключ — ночлег будет вас ждать. Расположитесь сами — и если вдруг повстречаете в саду эльфа или столкнетесь с призраком в подвале, помяните мои слова относительно чудес, приличествующих тем местам. Жаль, что я не могу отправиться с вами — дела требуют моего присутствия здесь.

Вот как случилось, что я, Сэмюель и Томас направились в У.

Дорога была ни особенно длинной, ни тяжелой: мы добрались до цели без всяких приключений — к вечеру, когда солнце уже садилось за вересковые холмы.

Дом дядюшки Кристофера стоял на отшибе, и если характер владельца, по рассказам, считался мрачноватым, то сама обитель была просто-напросто угрюмой, как дом людоеда. Строение оказалось достаточно старым, камень кое-где порос мхом, а одну стену почти полностью заплел плющ. Ставни были ветхими, а в черепице темнели прорехи.

Мы без труда разыскали ключ и вошли внутрь. Жилье не показалось нам уютным: дядюшка явно не придавал значения бытовым мелочам. Впрочем, к нашим услугам оказались приготовленные спальни — с одной и с двумя кроватями, а также гостиная с черным камином.

Мы нашли запас свечей и обосновались в доме. Сказать по правде, настроение наше нельзя было назвать приподнятым: слишком разительный контраст представляло собой жилище по сравнению с повествованиями о здешних пасторалях. Сэмюель и Томас не упрекали меня, однако я и сам ощущал себя обманутым.

Солнце село. Мы расправились с немудреной трапезой, предусмотрительно захваченной с собой, и теперь сидели в гостиной у очага, вяло переговариваясь. Разговор не клеился. В ночной тиши дом наполнился скрипами, шорохами и прочими неясными звуками, коим лично я предпочел бы пение сверчка — оно могло бы придать нашему биваку хоть видимость уюта, однако единственными насекомыми тут были, похоже, лишь мурашки, пробегавшие по моей коже при очередном стуке в стене.

Был уже поздний час, когда Сэмюель, поднявшись на ноги, пробормотал, что пойдет полюбоваться на луну. Я и Томас с пониманием отнеслись к его желанию и не стали настаивать на совместной прогулке по темным коридорам.

— Если тебя вознамерится обидеть здешнее привидение, позови нас, — напутствовал его Томас.

— Моя трость при мне, и я не дам себя в обиду, — заверил Сэмюель, беря с собой свечу.

И он скрылся за отвратительно скрипнувшей дверью.

После его ухода мы, оставшись вдвоем, свершено впали в уныние.

Я не замечал срока нарочно, но мне показалось, что наш товарищ отсутствовал дольше, чем на то можно было рассчитывать — времени вполне хватило бы на путешествие к самому ночному светилу. Не знаю, что думал об этом Томас — я хотел уже обратить его внимание на затянувшееся уединение нашего третьего спутника, когда в коридоре послышался мерный стук, и Сэмюель — это звучала его трость — вернулся в гостиную. Он не сел к огню, а занял место подальше, почти за нашими спинами, за границей, обозначенной светом от пламени.

После возвращения Сэмюель как в рот воды набрал, и от его помалкивания едва теплившаяся беседа вовсе зачахла. Молчание понемногу становилось тягостным. Внезапно Сэмюель встал и вновь покинул комнату, пробурчав что-то невнятное. Я и Томас переглянулись.

Спустя некоторое время напряжение, возникшее между нами, стало настолько ощутимым, что Томас не выдержал. Он извинился, забрал одну из оставшихся свечей и вышел вслед за Сэмюелем, оставив меня в одиночестве.

На сей раз я посмотрел на часы. Далее я кидал на циферблат взгляды не раз и не два — мои товарищи словно бы растворились в недрах старого дома. Дурные мысли заставляли меня тревожиться все ощутимее. Наконец, дверь взвизгнула, принудив меня вздрогнуть — Сэмюель и Томас возникли на пороге. Сэмюель вновь занял место поодаль от очага, и Томас примостился рядом с ним. Никто из нас не проронил ни слова, но нервы мои были настолько напряжены, что мне казалось, будто Хадсон и Йорк обмениваются за мной какими-то таинственными знаками.

Дверь заскрипела; я быстро обернулся и успел заметить, как два моих спутника безмолвно выскользнули из гостиной.

Все это было очень странно. Я подождал немного и, не в силах более оставаться безучастным к необычным событиям, происходившим у меня на глазах, решил докопаться до сути. Мне стало ясно: в доме скрывалась какая-то жуткая тайна, под чью власть подпали мои товарищи против своей воли. Со свечой, заставлявшей тени дрожать и метаться по стенам, я выбрался в коридор. Дверь издала вопль, будто порожденный отчаянием.

Не знаю, отчего у меня возникла уверенность, что я не найду своих спутников ни в коридоре, ни в комнатах — однако предчувствию этому суждено было сбыться. Я проследовал мимо спален, заглянул в пустую и темную кухню, пересек закут, который можно было бы счесть библиотекой. Сэмюеля и Томаса не было нигде. Я проверил входную дверь — засов был задвинут, как ему и полагалось. В холле было безлюдно, как в церкви поутру. Я не знал, что и предположить. Догадки, одна другой фантастичнее, теснились у меня в голове, заставляя поддаваться страху.

Внезапно я обнаружил еще один дверной проем: створка была приоткрыта, и каменные ступеньки за ней вели вниз — похоже, в подвал. Поколебавшись, я решил исследовать сумрачные глубины дома и стал спускаться, защищая свечной огонек ладонью. Когда лестница закончилась, я понял, что близок к разгадке: справа из-за угла струилось призрачное свечение, и оттуда доносились гадкие хлюпающие звуки, вызвавшие в памяти когда-то слышанные мною россказни о носферату — порождениях ночи, выпивающих жизнь из обычных людей. Ужас объял меня, но что было делать?.. Я шагнул вперед.

Две фигуры скорчились в дальнем конце подвала. На звук моих шагов они оборотились — это были Сэмюель и Томас, их лица были бледны и искажены, вокруг глаз легли тени от свечей. В руке у каждого было по стакану или кубку — оба моих товарища преклонили колени перед изрядным бочонком, на пузатый бок которого была нанесена надпись «SPIRIT». Два негодника обнаружили запас угрюмого дядюшки, владельца старого дома, и отдали ему должное, не сочтя нужным поставить меня о том в известность.

— Как я и предполагал, история хуже некуда, — скривил губы Паркер.

— Не так уж она и плоха, — возразил Роббинс.

Но спору их не суждено было развиться: на этот раз тревожный звук раздался совсем рядом, и дверь отворилась. Это был не дворецкий Джозеф. Старый лорд Кармайкл, бледный и безмолвный, возник в гостиной, явившись из каких-то своих туманных далей. Мы замерли. Самым правильным в такой ситуации было сохранять спокойствие и неподвижность. Лорд Кармайкл пересек комнату, по обыкновению, будто бы не замечая нас. У огня он воздел руки, его тонкие узловатые пальцы выглядели полупрозрачными.

Иногда старый лорд исчезал быстро, но на сей раз он, похоже, имел намерение задержаться. С негромким вздохом старик опустился в кресло.

Паркер за его спиной застыл в своей раме с привычной недовольной миной на лице. Роббинс, напротив, будто бы мягко улыбался — впрочем, возможно, это было лишь игрой отблесков на холсте. Я же, защищенный стеклом, уставился с пожелтевшего картонного прямоугольника на угол каминной полки так пристально, будто и не разглядывал его почти непрерывно на протяжении последних двух десятков лет.

Автор: Прохожий

@темы: рассказы, призраки и духи, не своё

---

Частные расследования экстра-класса

[Скрёб-поскрёб]

Мой знакомый из полицейского департамента не разрешил мне снять фотокопию этого документа, однако мне удалось сделать список вручную. Эти материалы я прилагаю ниже.

Напоминаю, что оригинал был найден местными сотрудниками правоохранительных органов в номере 213 мотеля «Сонная луна», расположенного на федеральной трассе №11 в семи милях к западу от Карама, Огайо. Сам документ обнаружили в урне. Значительная часть страниц обгорела (восстановлено приблизительно 40% текста). Предполагается, что документ так и не был отправлен, поскольку описание жильца номера 213 совпадает с описанием автора письма Дж. Арчер. Кроме того, среди документов были найдены несколько фотографий, которые я прилагаю к данному материалу уже в оцифрованном виде. Вещественные доказательства свидетельствуют о бегстве женщины из мотеля примерно за полчаса до прибытия органов правопорядка. Для ясности я снабжаю текст [собственными комментариями]

Буду с вами начистоту. Я понимаю, что многим вам обязан, однако мне не хотелось бы работать над этим делом и дальше. С тех пор, как вы позвонили мне месяц назад, меня стали преследовать какие-то необъяснимые явления. В частности, этим утром, когда я собирал документы для отправки, я обнаружил на них странные комментарии, а местами — и вовсе какую-то галиматью. Зная ваши предпочтения, я оставил их в нетронутом виде и не стал ни стирать их, ни отпечатывать новую копию документа. Возможно, вам удастся в них разобраться. Но даже не просите меня продолжать расследование по этому делу. И не пытайтесь мне угрожать. Я связался с начальством, и Сами-Знаете-Кто ясно дал мне понять, что освобождает меня от ваших приказов.

К.С. Делбертон

[Дубликат]

Я это сделала.

Я сделала то, о чём теперь все говорят. Я не хочу, чтобы ты всю жизнь терзался догадками, и поэтому хочу сказать тебе правду. Тебе будет больно это узнать. Очень больно. Надеюсь, у меня хватит смелости записать всё это на бумаге и отослать тебе.

Я действительно убила его.

И хочу, чтобы ты знал, почему.

Я почти целый год проработала в Глоуб. «Джанет Арчер, девочка-репортёр». Папина гордость, папина радость. Я просидела в своей подвальной кабинке десять с половиной месяцев, набирая тексты некрологов и прослушивая полицейскую волну. Десять с половиной месяцев, проведённых на заседаниях городского совета, слушаниях местных дел, грабежей, историй о пьяных подростках, сбивающих телефонные будки. Я помню, что на журфаке меня предупреждали, сколько сил и терпения нужно вбухать в своё продвижение по карьерной лестнице. Да я в целом и не рассчитывала, что работа на ежедневку в небольшом городке и с моим-то опытом принесёт мне Пулитцеровскую премию. И всё-таки я полагала, что эта работа мне что-нибудь даст. Какие-нибудь перспективы, какие-нибудь возможности. Я всё ждала, когда редактор даст мне чего-нибудь помясистее — но дождалась только его жирной руки у меня на колене, когда он перебрал за обедом.

Я потрошила в сети всевозможные сайты с вакансиями, но только тратила время впустую. И всё-таки как-то раз, когда я уже без особой надежды проглядывала нашу собственную колонку, мне на глаза попалось одно объявление, втиснутое между напоминанием об открытии пиццерии и агиткой в военно-морские силы.

ТРЕБУЕТСЯ ПИСАТЕЛЬ Одинокому старому джентльмену нужен опытный и/или талантливый писатель для помощи в составлении мемуаров. Я прожил долгую и необычную жизнь, и мне нужен подлинный мастер пера для переноса моей истории на бумагу. Кандидат должен быть любознателен, скрупулёзен и внимателен к деталям. Достойная зарплата, гибкий график. Соискателей ожидает личное собеседование. Обращаться с 8 до 10 утра по адресу: Огденбург, Рэтт стрит, 133.

[Фрагмент утрачен]

…и я последовала за ней в комнату, которая занимала, казалось, весь фасад дома. Никакой мебели не было, если не считать одинокого складного кресла. Ковра тоже не было: вместо него пол покрывал грязный, истёртый паркет. Возможно, стены этого помещения когда-то и отдавали белизной, однако время превратило их в безликие серые перегородки. Внутри была ещё одна дверь. Тяжелая, чёрная, запертая на замок. Занавесок на окнах не было — вместо них стояли жалюзи, которые в тот момент были наполовину опущены. Слабый свет, пробивавшийся сквозь густые утренние облака, пропитывал комнату жутковатой атмосферой безлюдных похорон.

Как это ни удивительно, на потолке и стенах практически не было паутины. А кроме того, в помещении абсолютно ничем не пахло.

«Подождите», — сказала хозяйка, и это было единственное слово, которое я услышала от неё за всё это время. Я медленно опустилась в кресло и пожалела о том, что не захватила с собой пакетик кофе. Женщина вышла, захлопнув за собой дверь, такую же серую, как и стены. Через пару минут я услышала, как в глубине дома заработал пылесос.

Я вздохнула и попыталась устроиться в кресле поудобнее. Потом начала разглаживать складки на брюках. Потом стала смотреть в окно, на потрескавшийся тротуар и кривые дорожки, на которых громоздились мешки с мусором, дожидающиеся грузовой машины; на полуразрушенную собачью будку во дворе по ту сторону улицы. Потом я, наконец, поднялась и шагнула…

[Фрагмент утрачен]

…чёрной двери. Ручка была старинной и орнаментированной — такие бывают в отелях, стилизованных под Ар-деко. Я встала возле неё на колени и заглянула в замочную скважину, но она была чем-то заткнута.

И тут я почувствовала, как что-то коснулось моих ног.

В щель между дверью и полом дуло холодным воздухом, щекочущим мне лодыжки. Я нагнулась, чтобы заглянуть в эту щель. Размером она была с кончики моих пальцев, и сквозь неё струился холодный, практически ледяной воздух.

Я посмотрела на часы. Прошло уже более получаса. Вздор! И всё же я чувствовала, что не готова уйти сейчас. В конце концов, разве меня ждали какие-нибудь интересные дела? Словом, я поднялась и как следует постучала костяшками пальцев в чёрную дверь.

«Эй!» — позвала я. — «Есть здесь кто-нибудь? Я уже полчаса жду. Слышите?»

Ответа не было. Я схватилась за ручку и надавила. Она подалась бесшумно и мягко, гораздо легче, чем я ожидала. Однако когда я попробовала открыть её, она даже не шелохнулась. Похоже, с той стороны её держал засов.

«Простите, мисс», — прозвучал у меня за спиной сухой, дребезжащий голос. — «Могу я вам чем-нибудь помочь?»

Человек был тощим, подтянутым, беловолосым, а его кожа уже очень давно не видела солнца. Он носил чёрный костюм, старомодный даже по моим меркам, а ведь мои предпочтения в одежде близки к предпочтениям меннонита. Его тонкие волосы вились над розовой кожей черепа, словно дымка.

Я ответила ему пристальным взглядом, стараясь показать, что его появление меня не напугало. Думаю, мне удалось сдержать злость в своём голосе.

«Я тут по объявлению», — сказала я, указав взглядом на свёрнутую газету, которую так и оставила лежать на стуле. — «Вакансия писателя. Должна признаться, мне пришлось подождать».

«Ах да», — вздохнул он. — «Я так и думал, что вы здесь из-за этого. Извините, что заставил вас столько тут проторчать. Я только сейчас узнал, что вы ждёте».

«Меня зовут Джанет Арчер». — Я протянула ему руку в своём лучшем стиле для интервью. Он прикоснулся к ней в самом лёгком рукопожатии, которое мне когда-либо встречалось, а затем отстранился.

«Мне очень жаль», — сказал он. — «Но, боюсь, вы напрасно пришли сюда. Эта работа теперь недоступна».

«Вы нашли себе другого работника?»

«Дело не в этом. Видите ли, мистер Маммер — джентльмен, разместивший объявление в газете — скончался прошлой ночью».

Какое-то время я могла только стоять и моргать.

«Я Тео Фенуэй, его адвокат. Я собирался прийти пораньше и повесить записку на двери, но… В любом случае, прошу прощения за доставленные неудобства».

Я не нашлась, что ему ответить. Помедлив, я подошла к стулу и взяла в руки сумку с газетой.

«Вы можете сказать, кем был этот человек? Зачем он хотел нанять писателя?»

«Как и было сказано в объявлении, он надеялся опубликовать свои мемуары. Что до него самого — тут я уже боюсь нарушить конфиденциальность. Несмотря на своё намерение опубликовать мемуары, он был очень скрытным человеком…»

[Фрагмент утрачен]

…три дня спустя я получила конверт. Стандартный деловой конверт, который лежал на моём рабочем столе вместе с остальной почтой. Адрес был отпечатан — но уверяю тебя, не на компьютере, а на машинке. В письме было всего 15 слов.

«Если вам хочется больше узнать о Маммере:

Мясная лавка Сэла, Коул-стрит, в 7 вечера».

[Фрагмент утрачен]

…из машины я наблюдала, как мясник вышел из магазина и двинулся вниз по улице, прихватив с собой крупный свёрток в коричневой бумаге, такой огромный, что ему пришлось обхватить его обеими руками. Пока я смотрела, как он удаляется от меня неуклюжей походкой, мне в голову пришла одна мысль. Почему такой крупный заказ доставлялся пешком? Я имею в виду, этот парень был сложен не хуже Джеки Глисона и к тому же заметно прихрамывал. Рабочий фургон был припаркован прямо перед магазином, однако этот огромный кусок сала ковылял вниз по улице. Даже если он не собирался идти далеко, куда проще было бы сесть за руль. Мне оставалось только гадать, куда он направляется…

[Расспросы в мясной лавке показали, что работник, попадающий под это описание, уволился несколько месяцев назад, не оставив нового адреса]

[Фрагмент утрачен]

…это был не проулок, а какой-то кошмарный коктейль из мусорных баков, контейнеров, собачьего дерьма, битого стекла и обшарпанной мебели. Парень так быстро находил дорогу среди всех этих завалов, словно уже бывал здесь раньше. Он пересёк проулок прежде, чем я преодолела хотя бы четвёртую его часть. Я уже думала, что потеряю его, но когда добралась до конца, оказалось, что он упирается в дворик, перегороженный складом и несколькими жилыми домами. Был и ещё один выход, но его перекрывала железная решётка.

Мясник стоял в центре дворика, возле канализационного люка, который был огорожен барьерами и знаками общественных работ. Его прикрывал временный навес, вроде тех, которые устанавливают рабочие во время ремонта. Однако той ночью во дворике не было никаких рабочих. Только мясник и я.

Он отбросил в сторону крышку люка, и я отступила назад, опасаясь, что он может меня заметить. Когда я выглянула снова, он стоял, склонившись над отверстием. Я видела, как он разворачивает свёрток. Потом раздался треск бумаги, и её содержимое посыпалось вниз. Прежде, чем мне удалось получше разглядеть происходящее, мясник повернулся и направился в мою сторону. Я и подумать не могла, что такой здоровяк может двигаться с такой скоростью. Я едва успела пригнуться за мусорными баками, когда он вбежал в переулок. Он пролетел мимо меня, словно объятый пламенем, едва успевая маневрировать между разбросанным хламом. Прежде чем я успела выпрямиться, он исчез из виду.

Тогда я направилась к люку.

В переулке горел одинокий фонарь, и мне оставалось только надеяться, что его будет достаточно для освещения. Я обругала себя за то, что не додумалась прихватить с собой фонарик. Я перегнулась через барьер и заглянула в люк. Отчасти свет уличного фонаря просачивался в дыру, однако потребовалось какое-то время, чтобы мои глаза начали выхватывать в темноте какие-то очертания.

Первыми я заметила пальцы.

Там были руки — три или четыре отсечённых руки, разбросанных по грязному, мокрому бетону канализации. И ещё там была нога — кажется, женская, вместе со ступней. В тусклом свете уличного фонаря её ногти сверкали, как бусины. А ещё кусок мяса с сосками и волосами. Мягкие, поблёскивающие куски плоти, сочащиеся чем-то тягучим и чёрным. Это всё, что мне удалось заметить, прежде чем я повалилась на четвереньки и меня вырвало.

Я пришла в себя уже дома. По-видимому, я машинально стянула с себя кеды, потому что теперь я сидела на краю кровати, глядя на них через всю комнату. Я не могла вспомнить, как пересекла тот проулок и как попала домой. Я не понимала, зачем мне делать хоть что-нибудь, кроме как забраться под одеяло и забыться сном, что я и сделала.

На работу утром я уже не пошла.

[Фрагмент утрачен]

«Если хотите знать больше: Служба по борьбе с вредителями К-О, 17-я улица. Спросите Майка».

[Фрагмент утрачен]

...подвальное помещение напоминало мне лагерь смерти. Со стен свисали ржавые канистры с ядом. В бутылках с янтарной жидкостью плавали мягкие куски плоти. На полках лежали противогазы и толстые резиновые перчатки. Когда мы дошли до последней ступеньки, мне захотелось закрыть глаза и убежать подальше от этого места.

«Никогда не забуду тот день, когда мы его нашли», — сказал Майк. — «В захламлённом подвале под грудой старых газет».

Мы подошли к железной двери. Её ручку окружали какие-то странные пятна. Майк вставил ключ в замочную скважину и повернул его, держа обеими руками.

«Не расстраивайтесь, если окажется, что его здесь нет», — сказал он. — «Иногда он пропадает целыми неделями. Будь я проклят, если я знаю, как ему удаётся выйти отсюда, но он всегда возвращается».

Майк приоткрыл дверь. Когда он заглянул внутрь, на его лицо упал луч слабого жёлтого света.

«Поздравляю. Он тут».

Внутри стоял ужасающий запах. Комната пропахла мочой, дерьмом и животным мехом. Единственная пара деревянных стульев лежала на боку. В углу, съёжившись возле треснувшей настольной лампы, сидел тощий ребенок. Одет он был только в грязный комбинезон. Ни рубашки, ни обуви.

«Вперёд», — сказал Майк. — «Можешь спрашивать».

Ребёнок поднял на меня голову. На вид ему было не больше пятнадцати. Глаза у него были мелкими, словно бусинки, а волосы давно уже превратились в грязные спутанные комки. Нос у парнишки был острый. Когда он скорчил гримасу, я увидела, что каждый третий зуб у него отсутствует.

«Тим умница», — прошептал мальчик. Он повернул голову в сторону, и моим глазам открылось то, что осталось от мочки его уха.

Рваные полосы плоти свисали с его головы, как лепестки увядающего цветка. Над ними виднелись три шрама, каждый из которых был шириной в палец.

Я опустилась перед ним на колени, чтобы посмотреть парню в лицо.

«Что с твоим ухом?» — мягко спросила я.

«Тим умница. Тим спрятался, когда прибежали собаки». — Во время разговора его голова раскачивалась вверх и вниз, как будто он пел. — «Умница, умница Тим, дикие звери больше за ним не охотятся, нет, не охотятся. Теперь умница Тим столько знает…»

Я бросила взгляд на Майка, но он просто стоял на месте, глядя в потолок со скучающим видом. Потом он перевёл взгляд на меня и сказал:

«Если хочешь у него что-то спросить, лучше сделай это сейчас. Через минуту он совсем отключится».

Я ни секунды не думала, что говорить. Слова вырвались сами:

«Прошлой ночью я кое-что видела. В... люке. Я мало что помню. Только фрагменты. Не могу вспомнить, что произошло после этого, и не знаю, что если...»

«Духи следят за тобой», — сказал он и рассмеялся. Несколько капель слюны обрызгали мою щёку. — «Когда увидишь женщину с птицей, скажи ей, что ответ — семь. Они говорят, семь!»

Он издал какой-то чавкающий звук и опять рассмеялся. Мне показалось, что он начал жевать свой язык. Я услышала, как Майк направился к двери.

«Думаю, больше ты ничего из него не вытянешь», — бросил он. — «Пока, Тим!»

Когда мы вышли из помещения, у Майка зазвонил телефон. Мы подпрыгнули от неожиданного звука. Майк отвернулся от меня, чтобы поговорить. Неожиданно для себя я обнаружила, что направляюсь обратно к двери. Майк не закрыл её. Я толкнула её и заглянула внутрь.
Тима внутри уже не было. Комната была абсолютно пуста, если не считать мебели. Никаких других выходов не было. Ни дверей, ни окон. Я уставилась внутрь, словно загипнотизированная. Вдруг уголком глаза мне удалось заметить какое-то смазанное движение, а затем зашуршала газета. Я повернула голову к дальней стене как раз вовремя, чтобы увидеть, как будто что-то проскочило в небольшую дыру рядом с полом. Если бы мне пришлось отвечать на такой вопрос, я сказала бы, что это крыса. Только я не уверена, что вообще что-нибудь видела.

[Такая служба по борьбе с вредителями в районе отсутствует. Она сменила название? Почему?]

[Фрагмент утрачен]

«Пробитая кружка Ганновер-стрит. Принеси с собой это».

[Фрагмент утрачен]

В конверте лежала одна-единственная игральная карта — туз треф. Изображение на рубашке не напоминало мне ничего из того, что я видела ранее. Там была нарисована змея, свернувшаяся в кружок и вцепившаяся зубами в собственный хвост — символ, который, как показало дальнейшее исследование, назывался «уроборос». Вокруг змеи были начертаны ещё 10 символов: молния, куб, египетский анх, два пересекающихся кольца, песочные часы, спираль, полумесяц, череп, раскрытый глаз и паутина. Я сидела в кафе на Ганновер-стрит уже 45 минут, лениво играя картой. Её края были изрядно потёрты, на лицевой стороне можно было заметить пятнышко, а с одного угла картон был заметно примят.

Потом появилась официантка и спросила, не принести ли мне ещё один латте. Вот только это была уже не та женщина, которая обслуживала меня в первый раз. Ей трудно было дать больше семнадцати, причёска отдавала дань стилю панк, в губу было продето колечко, а на шеё висела дюжина тонких посеребрённых цепочек. На ключице можно было увидеть верхнюю часть татуировки — чернильный потёк, вырывающийся из-под майки. Я посмотрела ей прямо в глаза, и мне показалось, будто я начала дышать гелием.

Она села напротив меня и показала на карту.

«Ваше?» — спросила она.

«Кое-кто сказал мне принести её».

Она кивнула.

«Выглядите устало. Уверены, что уже проснулись?».

Пару секунд я размышляла над её вопросом.

«Думаю, что ещё не вполне», — ответила я. Шум в помещении, звон серебряных приборов и поскрипывание стульев, передвигаемых по полу, словно уплыли куда-то далеко от меня. Запах кофейных зёрен и пирожных исчез. Я увидела, как она протянула руку вперёд и положила один палец на тыльную сторону моей ладони.

«Совпадение грёз поведало мне, что кто-то придёт», — проговорила она.

От её руки по моему телу начало разливаться тепло. Я повернула голову, и мне показалось, что я могу видеть остаточные изображения. Куда бы я ни взглянула, люди оставляли за собой следы — отражения тел, тянущиеся за своими хозяевами подобно фигурам актёров при замедленной съёмке. Я хотела уже открыть рот, чтобы попытаться что-нибудь сказать, но в этот момент всё изменилось. Предметы и люди стали сливаться с собственными отражениями. У каждой головы появилось по сотне лиц, а у каждого лица — по тысяче глаз.

К моей руке теперь прикасался миллион пальцев. Стоявший рядом старик скрывал в глубине души маленького ребёнка. А в душе годовалого младенца скрывалась скрюченная карга.

Это было уже слишком. Я посмотрела на девушку, официантку, и увидела, что её тело стало прозрачным, будто стекло. Внутри её тела, там, где должно было находиться сердце, сияла голубая звезда.

Я видела, как задвигались её губы.

«Слияние времени ещё не завершилось», — прозвучал её голос у меня в голове. — «Всех нас сминает, словно картонных кукол».

Я уставилась в её глаза, которые сияли, как лужи дождя в лучах яркого солнца. Мне показалось, что мои лёгкие раздуваются, как воздушные шары, а желудок съёживается в комок. Я хотела сказать, чтобы она остановилась. Цепи, висевшие у неё на шее, потускнели, словно свинец, однако под ними сверкал и пульсировал серебристый орнамент.

Татуировка, подумала я. Теперь, когда я могла проникнуть взглядом за её майку, мне было нетрудно понять, что татуировка образует очертания птицы: сокола с крючковатым клювом, который, казалось, сошёл на её плечо со стены египетской гробницы.

«Женщина с птицей», — пронеслось у меня в голове. — «Скажи ей».

Я услышала, как мой голос произнёс слово «семь» за несколько секунд до того, как я смогла разжать губы и проговорить его.

«Семь?» — повторила она. — «Семь?»

Её смех был громоподобен.

«Семь! Да, именно так, их всего семь!»

Только тогда я осознала, что всё это время мои глаза были закрыты. Я досчитала до трёх и подняла веки. Я стояла в переулке позади кафе. Шёл дождь. В руке я держала зонтик. Не мой. Его рукоятка была выполнена в форме попугая. Прямо как у Мэри Поппинс.

[Я хотел заглянуть в это кафе, но наше общее начальство приказало мне не спешить и ждать дальнейших указаний]

[Фрагмент утрачен]

Нужно ещё раз встретиться. Раc-cтрит, сегодня вечером. Ответы.

[Фрагмент утрачен]

На этот раз «Фенуэй» был не в костюме. На нём были мятые синие джинсы и поблёкшая рубашка, застёгнутая на пуговицы. Он выглядел так, как мог выглядеть чей-нибудь безработный дядюшка. Наверное, я целую минуту глядела на него, прежде чем сказать:

«Я жду».

Он ухмыльнулся.

«Вы получили свою работу. Хотя и не совсем ту, которую ожидали».

Я расстегнула пиджак и швырнула записку на пол.

«И зачем вам это было нужно, мистер Маммер? Зачем было притворяться, что вы умерли? Зачем вы лгали о том, кто вы такой? Зачем было размещать объявление в нашей газетёнке? Скольких людей вы уже обвели вокруг пальца?»

Он прошёл в другой конец комнаты и прислонился к подоконнику.

«На моё объявление откликнулись десятки людей», — начал он. — «Примерно каждый второй покидал дом через пятнадцать минут ожидания. Каждый второй из оставшихся уходил прежде, чем проходило полчаса. Но не вы. Вы доказали мне, что вы умеете терпеть». — Он кивнул на чёрную дверь. — «А кроме того, из 39 человек, ответивших на моё объявление, вы единственная, кто проявил интерес к этой двери». — Он покачал головой и издал короткий смешок. — «Подумать только, чёрная дверь в пустой серой комнате — и почти никто не обратил на неё внимания».

[В моих документах этот «Маммер» не фигурирует. Проверка записей подтверждает, что это его настоящее имя, однако каким-то образом ему удавалось избегать моего внимания до сих пор, хотя я изо всех сил старался удостовериться, что мне известны все фигуранты этого дела в округе. Кто мог его защищать?]

[Фрагмент утрачен]

Он подошёл к двери и положил ладонь на ручку.

«Видите ли, большинство людей закрывают глаза даже на самые очевидные вещи. Они видят лишь то, что им хочется видеть, и игнорируют всё остальное. Я знал, что вы начнёте искать подробности о моей предполагаемой смерти, но не сумеете ничего найти. Точно так же я знал, что вы достаточно заинтригованы, чтобы последовать тем запискам, которые я собирался вам оставить. Может быть, вы хотите увидеть, что находится за этой дверью?

Я сжала ладони в кулаки, чтобы не было видно, как они трясутся.

Маммер не стал ждать ответа. Дверная ручка беззвучно повернулась, и дверь подалась безо всякого сопротивления. Он шагнул внутрь, и я услышала, как он сказал:

— Прошу прощения за холодный воздух, пронизывающий эту часть дома. Благодаря ему всё здесь сохраняется лучше.

Я прошла за ним в узкую комнату. Здесь было темно, и когда он включил свет, мне пришлось на какое-то время зажмуриться.

— Работа всей моей жизни, — пояснил он. — Взгляни, не стесняйся.

Я сложила руки на груди, чтобы уберечься от холода, и медленно повернулась, чтобы оглядеть комнату. Но стоило мне открыть глаза, как снова отчаянно захотелось зажмуриться.

По обе стороны комнаты возвышались книжные шкафы. Полки прогибались под весом книг, стопок бумаг, прошитых блокнотов, канцелярских папок и регистраторов. Кое-что из этого было свалено на маленький столик.

Маммер пересёк комнату и повернулся, чтобы взглянуть на меня. Мне трудно описать выражение, которое приняло его лицо. Что-то вроде гордости, смешанной с облегчением и вместе с тем — с беспокойством.

Я взяла в руки один из блокнотов. Он был заполнен аккуратными, чёрными надписями, сделанными от руки. Параграфы педантично распределялись по секциям, каждый сопровождался названием и датой. «Манекен в шкафу», «Шёпоты в переулке», «Любимица дедушки», «Нога». Я начала было погружаться в чтение, но когда дошла до бака с угрями, мне пришлось остановиться,

— Что... что это такое? — спросила я. Думаю, я уже знала ответ, но в ту секунду у меня страшно звенело в ушах, и мне нужно было какое-то время, чтобы оправиться.

— Подлинные истории, — мягко ответил он. — Подлинные истории о подлинном мире. Я собирал их всю жизнь. Что-то я выкупил, но большинство из них я узнавал от очевидцев или же видел лично.

— Это не может быть правдой, — проговорила я, однако пока эти слова срывались с моих губ, я чувствовала запах мочи из чулана Умницы Тима.

— Мир далеко не таков, каким мы привыкли его видеть, — ответил Маммер. — Он не таков, как все говорят. Я не знаю, что всё это значит. Я всего лишь собиратель историй. Архиватор. Репортёр. Но я больше не могу этим заниматься. Кто-то должен перенять это дело и продолжить идти по следу. И этот кто-то — вы. — Теперь Маммер говорил быстро. С губ старика срывалась слюна. — Я могу только сказать, на что стоит обратить внимание, с кем стоит начать разговаривать. Ещё столько секретов осталось...

Сама того не желая, я опустила глаза на стол, туда, где я оставила раскрытый блокнот.

На одном складе на Фронт-стрит проводят хирургические операции определённого рода...

— Нет! — крикнула я, разом оборвав всю его восторженную речь. — Нет, чёрт побери, нет! Я не хочу становиться частью этого!

— Но...

— Вы сумасшедший! Думаете, я хочу закончить так же, как и вы? Жить в одиночестве в захудалом доме в сопровождении одних лишь фантазий и домыслов?

— Это не домыслы, — холодно возразил он. —Ты сама видела некоторые из этих вещей.

— Сукин сын! — мне показалось, что крик заставил его съёжиться. — Вы вообще понимаете, что вчера я потеряла работу из-за того, что сказала своему боссу, что не хочу дожидаться очередного сокращения? Да я и трёх часов не могу провести в кровати прежде, чем просыпаюсь от своего крика!

Он решительно подошёл ко мне. Быстрее, чем я успела бы отвернуться.

— Слишком поздно! — прокричал он. Маммер схватил меня за плечи. — Теперь слишком поздно! Ты уже стала частью этого дела. Ты знаешь об этих случаях. Ты сама видела некоторые из них!

Спохватившись, он ослабил хватку, затем отпустил меня.

— Теперь, когда твои глаза раскрылись, дороги назад уже нет. Пожалуйста... — Его взгляд стал мягче, а в уголках глаз появилась влага. — Пожалуйста. Я занимаюсь этим уже слишком долго. Я просто не вынесу этой ноши. Мне нужно, чтобы кто-нибудь снял её с моих плеч...

С проклятием я оттолкнула его. Он упал на пол и издал беспомощный вздох. Ему не сразу удалось втянуть в себя воздух.

— Ты не понимаешь... — прохрипел он.

Я вытащила пистолет.

— Отец купил мне это, когда я окончила колледж. Он научил меня, как попадать в цель. Если я ещё раз тебя увижу или услышу о тебе, клянусь богом, я убью тебя. — Я чувствовала, как у меня по щекам катятся слёзы. — И я не собираюсь больше играть в твои глупые игры.

Он быстро перевернулся на грудь, а затем начал отталкиваться от пола. Потом старик повернул ко мне лицо и взглянул прямо в глаза. И вдруг это положение тела, этот поворот головы показались мне странно знакомыми. Я будто снова была в том переулке, таращилась в люк, чувствуя приближение тошноты по мере того, как продолжала вести счёт частям тел, которые открывались моим глазам. Одна рука, две руки, нога — маленькая и как будто детская...

А потом я увидела ещё одну фигуру. Она выскользнула из теней и нависла над расчлёненными телами. С неё свисали лохмотья. Грязные, оборванные ткани, мешавшие разглядеть, что происходит. Жирная, сальная рука протянулась из-под одежды и схватила бесформенную груду органов. Чавканье, причмокивание, посасывание. Укрытая тенью фигура сменила положение. Раздался хруст. Я прижала обе руки ко рту и попыталась сдержаться, но всё же отчаянный вздох сорвался с моих губ.

И тогда оно посмотрело вверх. Подняло плечи, задрало голову и взглянуло прямо на меня. Хотя я была на улице, а оно оставалось под землёй, я почувствовала себя так, словно была муравьём, а оно возвышалось надо мной. По его подбородку стекала кровь, а человеческий жир оставил разводы у него на губе. Оно распахнуло челюсти — так широко, как может раскрыть их змея. Его голову покрывали странные выросты. Но когда оно подняло на меня взгляд, я увидела, что глаза у него человеческие. Взгляд остановился на мне, словно это создание хотело сжечь меня, уничтожить, как солнце уничтожает ночь.

Затем я услышала выстрел и уставилась на труп Маммера. На потёки крови, впитывающиеся в ковёр.

После этого я ещё очень долго блуждала по дому, будто бы в полусне. В здании было больше комнат. Гораздо больше. Чердак. Подвал. Все эти помещения, как и первое, были заставлены шкафами с записями. Башнями из блокнотов, горами файлов и океанами папок. Моим глазам открывались истории, зафиксированные на ресторанных салфетках, обратных сторонах конвертов, картонных коробках, полосах ткани, вырванных из одежды. Истории, записанные на стенах, на окнах и на полах.

Я знала, что произойдёт, если оставить их нетронутыми. Я знала, что рано или поздно мне придётся прочитать их. Прочитать их все.

Я не могла этого допустить.

[Фрагмент утрачен]

К тому моменту, когда я пересекла границу штата, я была уже главной подозреваемой в делах о пожаре и убийстве. Не знаю, какие «доказательства» могли найти у меня в номере. Наверное, кто-то что-то подкинул. Как бы то ни было, я прекрасно знаю, как работает полиция. Думаю, мне будет нетрудно всегда опережать её на шаг.

[Мой знакомый из полицейского департамента говорит, что её пока не поймали. Кто может ей помогать? Наш враг?]

[Фрагмент утрачен]

Теперь, куда бы я ни взглянула, мне всегда нужно докапываться до того, что я вижу. Я задаюсь вопросом, что это за парень провожает меня глазами, когда я захожу в переулок. Я задаюсь вопросом, что это за двое лысых мужчин сидят в задней части закусочной со странными медальонами на шеях. Я задаюсь вопросом, что это за громадная собака сидит на обочине дороги и исчезает как дым прежде, чем оказывается в свете моих фар.

Я задаюсь вопросом, что меня ожидает.

Надеюсь, что это письмо попадёт к тебе. У меня такое впечатление, будто мы не разговаривали уже несколько лет. Сейчас я даже не вполне уверена, что помню, где ты преподаёшь.

Надеюсь, мне хватит духу послать это письмо.

Не ищи меня, папа. Пожалуйста.

И избавься от этого письма, как только его прочтёшь.

[Конец дубликата]

Источник

@темы: мистические и аномальные места, городские легенды, не своё

---

Ферма

[Скрёб-поскрёб]

Раз, два, три, четыре, пять
Маму я иду искать.
Раз — дремучий вырос лес.
Два — твой дом во тьме исчез.
И три,
и четыре
— никому не нужен в мире.
Прячься, убегай, замри,
Не кричи и не пищи.
Раз, два, три, четыре, пять
С фермы нам не убежать.
Мама, мама, плачут дети —
Кракен съест их на рассвете.

***

Эту считалку для нас Очкарик когда-то сочинил. А я ее тут на стенке нацарапал для памяти. Ты, конечно, Очкарика не знаешь. И не узнаешь уже… Да не реви ты, мелкота.

Сядь вот тут тихонечко в уголке, спрячься за ящик и молчи. Слушай. Я расскажу тебе о Кракене. Постарайся запомнить. Когда-нибудь меня не станет, и ты один будешь прятаться тут в темноте.

Не хочешь? Сбежишь? Дурак ты. Если б отсюда можно было сбежать, кто бы привез тебя сюда!

Или ты еще воображаешь, что это обычная ферма? Ну, такая, просто ферма. Просто далеко, дальше, чем все другие, от города и людей. Так ты думаешь? Ладно, не реви. Все мы были такими же дураками. Все. И я тоже.

Что свистели эти твои мама-папа, которые привезли тебя сюда? Что ты здесь ненадолго. Воздухом подышать. Солнышко, зеленая травка, курочки-лошадки-собачки, да? «Ты будешь немножко помогать по хозяйству, окрепнешь, поправишь здоровье». Бла-бла-бла и все такое…

Ты еще веришь, что они случайно про тебя забыли? Письма ждешь?

Может, и придет, почему нет. Только это ничего не значит. Я ж тебе говорю: это все Кракен. Он везде. Ничего ты не понимаешь!

Ханна от своей приемной мамаши до сих пор письма получает. Не веришь? Я сам видел. Красивые такие, на розовой бумаге, пахнут приятно. Да что там. Она даже ноты иногда Ханне присылает, для музыки. Ханна у них там музыке обучалась, на этом, как его… ну… Название еще такое чудацкое? Вспомнил — вертипьяно! Смешно, да?

Это только Кракен мог такое выдумать: ноты! Для Ханны. Она ведь тут с утра до вечера свиной навоз выгребает, и никакого вертипьяно на ферме отродясь не водилось.

Но Кракену такое нравится. Он любит поизмываться. Души у него нет, он ведь не человек.

Видел ли я Кракена? Ну, ты вопросы задаешь. Погоди, не так все просто. Тебе еще много чего понять нужно, малявка. Ты слушай лучше. И не реви. Никто здесь ничего поначалу не понимал. И я тоже. И все.

Ты главное-то знай вот что: Кракен везде. Убежать от него нельзя. Ты эту дурь выбрось и не морочь себе голову. И вот тебе правило: если вдруг тебе скажут или сам начнешь думать, что Кракена никакого нет — знай, что это брехня собачья, говно свинячье, вонь пердячая! Кракен — он до человека всюду дотянется. Под землей, на небе, где бы ни был. Кракен — он всегда и везде, понял?

Это ты должен наизусть заучить, чтоб звенело и от зубов отскакивало. Всегда и везде, запомнил? Повтори. Еще раз. Вбей это себе в тупую голову! Усвоишь — дольше проживешь.

Я таких умников, как ты, пачками на ферме перевидал. Половину из них хозяйские свиньи сожрали. Ладно, не реви. Если жить хочешь — слушай меня.

Тут ведь все поначалу думают, что сбегут.

Ну, не совсем все. Не каждый. Не такие, как Пузырь или там Шныра. Они еще слишком маленькие, чтоб додуматься. И, конечно, не такие, как наш Косорыл. Видел его? Нет, это его не здесь изуродовали. Это он родился таким красавцем.

Я однажды подслушал, как Хозяин с его приемными разговаривал — они сказали, что мамаша, которая его родила, зашибала сильно. Ну, пила то есть… У пропитой шалавы что родиться может? Только такой вот Косорыл — ни ума, ни слуха, поперек рта два уха.

Урод, конечно. Но зато добрый. За Ханну однажды вступился, когда к ней Жирдяй-на-Джипе приезжал. Ханна после его отъезда всегда точно безумная делается. Цепенеет, как валун у дороги. Сидит вся серая и молчит. Ни словечка от нее не добьешься. Бывалоча, пока Хозяйка по затылку ее не огреет, — с места Ханна не двинется, зови — не зови. Аж глядеть не нее страшно.

Вот Косорыл Ханну и пожалел. Не знаю, что у него там в плешивой голове защелкнуло, только он перед Жирдяем встал и не пускал его к Ханне. За руки хватал, дорогу заступал. И все лопотал чего-то, по-своему, по-косорыльски.

А Кракен не любит, когда мешают.

Хозяин тогда Косорыла ногой под зад, да на ночь на воротах подвесил. Чуть не помер наш Косорыл. Подмерз, конечно. Но потом ничего, оклемался. Живучий он, даром что урод.

Кракен очень не любит, когда мешают. Чуть что — и окажешься в погребе, с крысами в одной яме.

Что? Хозяин — Кракен? Не говори чепуху. Кракен не человек. Он даже по виду не человек. Видел ли я Кракена? Да в том-то и дело, дурья твоя башка!.. Как ты его увидишь, если он на себя людей надевает, как варежку на руку?

Не понял, да? А кто сказал, что ты все сразу поймешь? Если ты слушать не слушаешь, а только сбиваешь меня! Ты не сбивай. У меня и без тебя башка трещит, и мысли мечутся, как тараканы при свете.

Ты лучше молчи, малявка, а то еще Михей войдет сюда, услышит. Молчи! Молчи и слушай.

…Я ведь тоже поначалу думал, что тут люди. А это не люди, ничего даже похожего.

Я, когда впервые на ферму попал, долго не понимал ничего. Все надеялся, что найдется какой-нибудь взрослый, который поможет мне. И всем нам. Надо только найти кого-нибудь и рассказать, чтобы они поняли. И тогда нас спасут. Глупый я был ужас до чего. Дурак, вроде тебя.

Ну, потом, конечно, понял, что таких взрослых, как мне надо — их вообще не бывает. Те, которые сюда приезжают — они все ненормальные, им верить нельзя. Даже если какой тип не нарочно, а по случаю попадется. Вроде как нечаянно… Все равно он такой же, как и они. Пустой внутри. Кракен и его приберет себе. И уже глядишь — а в голове у парня — шур-шур-шур — Кракен хозяйничает. Вот и все дела.

А как я это понял, это я тебе расскажу. Как-то раз Хозяйка послала меня и Хромого в лес, хряка искать. Хряк в загоне стенку проломил, и свиньи все врассыпную... Ну, мы с ребятами набегались тогда — будь здоров! Но свиней, конечно, поймали. Они хоть и дурные, но тупые. А хряк — он, зараза, и умный, и злющий, клыки у него как кувалда, только острые…

Он тогда Плаксу Лизу чуть не загрыз, с тех пор рука у нее висит плетью, не поднимается… Ну, да не об этом речь.

Вот взяли мы тогда с Хромым палки и пошли в лес, хряка искать. Иначе, Хозяйка сказала, и не возвращайтесь, мол, — жрать все равно не дам и в дом не пущу, если хряка не споймаете.

Ну, пошли мы… А уже сумерки, стемнело в лесу. Хромой в руке фонарь со свечой держит, только что толку от того фонаря? От него даже вроде как темнота еще гуще.

Вошли мы в лес, а Хромой мне и говорит: стой, говорит. Давай послушаем. Все равно, мол, ничего не видно — может, услышим чего, что нас на след наведет. Если где ветка треснет или листья зашуршат — там, наверное, хряк залег. Больше-то никого в этом лесу не должно быть? Говорит, а сам трясется.

Я сразу просек, чего он боится. Места здесь дикие — здесь не то, что хряка, здесь и нас с ним обоих найдется кому сожрать. Нет, про Кракена я тогда еще вовсе не знал. Поэтому и не особенно боялся-то — считал, ну, подумаешь, там волк. Обычное животное. Его отогнать можно. Огнем напугать. Или криками.

Хромой мне ничего про это не говорил. Он тогда тоже ничего еще не знал. Но, думаю, чуял, как и я, что не так тут все просто на ферме… Ну, вот стоим мы с ним в темном лесу с этим тусклым фонарем и палками наизготовку, прислушиваемся.

Зубами прищелкиваем от страха, и оттого, что замерзли. Тянет холодным с земли, палые листья уже по краям белой каймой подернулись и аж позвякивают, как ледышки — тихонечко так. Словно крохотные феи или светлячки хрустальными бокальчиками чокаются. Страшно — ужас. Но хорошо.

Потому как в лесу свинячьим дерьмом не воняет, да и Хозяина с его полоумной Хозяйкой близко нет. И сыночка их, громилы Михея, тоже. Он, сволочь, дерется ужасно. Лапы как оглобли.

В лесу хорошо. Если б не холод и хозяйские собаки — я б там жить остался. Воздух там хороший. Как вино. От него дуреешь и наплевать становится на ферму, на все…

Ну, ты о лесе-то не мечтай. Бесполезно это. Хозяин, если разозлится, собак пошлет — эти злобные твари вмиг тебе глотку перегрызут. Даже не думай.

Я-то видал, что эти псы делают с такими, как ты. У Трехпалого знаешь, почему три пальца?.. Тут Кракен. Не забывай о нем. Кракен везде.

В общем, вот. Стоим мы с Хромым в лесу. И вдруг слышим — шур-шур, шур-шур, шур-шур. «Ой, бу-бу-бу!» И опять — шур-шур. Идет кто-то. И точно не хряк — слышно, как ветки руками отводит и ругается оттого, что наткнулся на дерево в темноте. Что говорит — не разобрать, но по выражению-то понятно, что человек, а не зверь.

Мы с Хромым притаились. А этот, неизвестно кто, лезет прямо на нас. Мы стоим, выжидаем чего-то, как дураки.

И выходит к нам парень. Длинный как верста, худой, волосы светлые до плеч, на плече сумка и маленький деревянный чемоданчик. Джинсы краской заляпаны. Но не как у маляров — одной какой-то, а разными — там белое пятнышко посажено, тут желтое, зеленое, синее. Как будто под разноцветный дождик парень попал. Я на него как только глянул — мне сразу весело стало.

Вот, думаю, уж этот-то, хоть и молодой, но все-таки взрослый, и наверняка не из этих.

Парень нас увидел, заулыбался.

— О! — говорит, — малышня! Вы откуда тут взялись? Ночь-полночь на дворе, а вы? Здесь, наверное, дом ваш где-то рядом? Отлично. Повезло мне! Я уж думал, до самой границы дойду, никого людей не встречу.

Мы с Хромым и слова не успели сказать — стоим, таращимся на него. А он все тарахтит, весело так. Видать, вправду нам обрадовался.

— У меня, — говорит, — машина заглохла. Тут неподалеку, я ее на дороге бросил. Хотел помощь найти — мне показалось, я по тропинке какой-то шел, и вроде там даже был кто. Кто-то шел передо мной, пыхтел. Я его звал, звал. Но он от меня убежал.

Мы с Хромым переглянулись — понятно теперь, где хряк. Далеко, скотина, удрал. Не догоним мы его сегодня. А парень себе тарахтит.

— Я за тем чудаком пошел, да не догнал. А потом как-то сразу в темноте и заблудился. Я вообще-то в лесу не очень привык. В городе вырос. Сюда так только, на итюды приехал. Мне друзья посоветовали — мол, здесь места красивые, дикие. Да вот, машина заглохла. Даже не знал, что и делать. Но, по счастью, вы, малышня, мне попались. Теперь выведите меня отсюда к вашему папаше. Думаю, папаша ваш мне поможет машину починить. Вряд ли там что-то серьезное. Скорее всего так, ерунда. Свечи отсырели, или что… Я там в лужищу какую-то въехал с разгону, думал, застряну. Нет, не застрял. Но машина заглохла…

И тут он, наконец, дал себе передышку. Заметил, наверное, что мы всё молчим. Поглядел на нас — а глаза у него синие-синие, даже при свете тусклого фонаря видно, какие яркие. Красивый такой парень. Прям вот как есть — сказочный принц.

— А чегой-то вы, — говорит, — молчите оба? Языки проглотили?

Подошел к нам, присмотрелся повнимательнее. Улыбаться перестал.

— Вы, — говорит, — случайно, не немые? Ну-ка, девочка, как тебя зовут?

Взял меня за плечо.

— Я, — говорю, — не девочка никакая. Я пацан.

— Да ну? — Принц прям растерялся. — А что ж ты в платье ходишь? Впервые вижу, — говорит, — чтоб парень в девчачьем платье ходил. Что у вас тут за дела такие? Или вы из дома убежали, что ли?

Ну, вот как тут ему объяснить? Выйдет какой-то чужак из лесу, наткнется на тебя с бухты-барахты, и нате, выложите ему все сразу на тарелочке! Да как?!

Не знаю, как. Не знаю почему. Но словно пнуло меня что-то изнутри поддых да кадку с помоями расплескало. Все из меня полилось наружу. Во всех подробностях про мою поганую жизнь.

Про то, что сирота давно. Из детства своего почти ничего не помню. Иногда, когда сплю, одну и ту же картинку во сне вижу: пацаненок маленький в красных штанишках и белой рубашечке едет на трехколесном велике в темноте. Впереди у него свет — яркий такой, белый-белый. Это там дверь какая-то открыта, и изнутри тот свет бьет. В темноте вокруг ничего не видно, но и свет этот такой, что в нем ничего не разглядишь. Не освещает он, а только слепит… Пацан едет, педали крутит, они скрипят. Куда он едет? Зачем? И кто там ждет его, за этим светом, ничего я не знаю. Но чувствую — жуть меня забирает от скрипа этого велика, аж в пот бросает, и просыпаюсь я в слезах и соплях. Кто этот малец на велике, даже не знаю. Может, я сам?

Вот это я ему зачем-то рассказал. И о своих кошмарах, и о том, как на ферме оказался. О том, что последние мои приемные мамаши — они обе требовали, чтоб я их мамами называл. Мама один и мама два. Они женаты были друг на друге. Даже бумажку мне какую-то с печатями показывали. Но мне это по барабану. Хотят в свои игры играть — пускай. Еще эти старые дуры хотели, чтоб я для них был девочкой.

Они мне платья покупали и надевали белые колготы, а волосы мыли специальным шампунем, чтобы росли мягкие и шелковистые, как у девчонок. А я что? Мне по фигу. Девочек, по крайней мере, не бьют так, как пацанов. Предыдущие родители мне жрать не давали, если я шумел или бегал. Еду мне наливали в собачью миску, а вместо воды заставляли горький кетчуп лакать, если услышат вдруг, что я плохими словами ругаюсь. Чтоб мне язык как следует прижгло за грехи.

Так что эти две мамы меня, в общем, даже устраивали. Сюсюкали они противно, но это ничего, это терпеть можно. А на ферму я попал из-за их соседки. Надо ж было ей влезть в чужие дела! Она, зараза, медсестрой работала и как-то случайно узнала, что эти мамы меня таблетками специальными кормят. Таблетки, чтоб мальчика в девочку превратить. Гармоны — кажется, так они называются?

Ну, она сказала про это моим мамашам. Про то, что все знает. Они перепугались: дескать, из-за меня их под суд отдадут. Подумали, посоветовались — и потом потихоньку сплавили меня к Хозяину с Хозяйкой на передержку.

Хозяева раньше звериную гостиницу держали. Хозяин — он вроде как ветеринаром когда-то был. Поэтому, если что, лечит нас сам, в больницу к доктору не возит. Говорит — глупости, лишний расход.

Ну, вот, они собак сперва передерживали, а потом на детей перешли. У них этот остолоп Михей — он как раз тоже приемный. Его кто-то когда-то поленом по голове шваркнул — с тех пор он такой идиот. На ферму многие приезжают, чтоб детей оставить — приемных или купленных. Бывает, больные попадутся, а на что они такие кому нужны? Или не больные, а вот как Ханна или Очкарик был — слишком умные. Тоже надоедает. Случалось, кого-то отсюда, наоборот, забирали. Но это редко, и тоже ничего хорошего. Когда забирают — это еще хуже иной раз, чем тут. Я сам не знаю, но от Очкарика такое слышал, даже повторять не хочу…

Ну, а Хозяева и от тех, и от других денежки получают — от тех, кто привозит, и от тех, кто увозит. И от тех, кто тут, на месте, пользуется. Как Жирдяй, например, Ханной.

А кроме того, мы еще и по дому работаем: убираем, стираем, посуду моем. Все, что Хозяйке лень самой делать — все на нас спихивают. Со свиньями вот… И в огороде. И в парниках.

— Постой, постой, — Принц разноцветный слегка ошалел от моего рассказа. — Что-то я ничего не понял, что ты тут несешь. Хочешь сказать, на вашей ферме одни дети работают? Такие вот малявки, как ты? Малыш, да тебе сколько лет?

— Мне, — говорю, — восемь. А Хромому — шесть.

— Обалдеть, — парень говорит. Волосы надо лбом взъерошил, одну прядь на палец накрутил. Хотел на землю сесть. Только земля-то холодная. Ноябрь как-никак. Ну, он на корточки сел. Смотрит на нас круглыми глазами.

— Так, — говорит. — А как же социальные работники? Учителя? Они-то знают о том, как вы тут живете?

— Какие, — говорю, — учителя?

— Так вы, значит, и в школу не ходите? Ваш опекун не возит вас?

Мы с Хромым вместе плечами пожали: нету тут никаких школ поблизости, и опекунов нету. А возить нас куда-то в школу — какому дураку надо? Это ведь Хозяину лишние траты. К тому ж мы и так все что надо умеем уже. За свиньями убирать — дело нехитрое. Противно только.

И тут я по лбу себя как хлопну!

— Стоим, — говорю, — как дураки. А хряка-то кто искать будет? Хозяйка жрать не даст и в дом не пустит, если хряка не приведем. Пошли, — говорю, — Хромой.

— Нет!

Парень вдруг вскочил, схватил нас за руки и потащил куда-то за собой.

— Никаких хряков! — говорит. — Я с этим разберусь. Ведите меня к вашему Хозяину! Надо бы мне с ним потолковать.

Мы с Хромым обалдели. Не поняли, чего он такой психованный вдруг стал. И у него, как оказалось, не выдерешься: руки цепкие, пальцы железные. Прям рассвирепел чего-то.

Я только крикнул ему, что, если он на ферму хочет, то в другую сторону повернуть надо. Он послушался. Повернул и потащил нас обратно.

А я как чуял. Не хотел я, чтоб он на ферму попал. Жалко мне его чего-то стало, ну прям до ужаса! Засвербело у меня что-то в груди, вот тут слева — аж горячо и больно стало. Я как заору:

— Нет, нет! Не ходи туда! Хозяин тебя убьет. И нас убьет, и тебя прикокнет, не поморщится! Ты, — кричу, — Михея-идиота не видел, а я видел! Он тебя кувалдой по голове оглушит и свиньями скормит. Что ты, не понимаешь, что ли?! Нельзя тебе на ферму идти!

Запсиховал я, короче. Сам даже от себя не ожидал. Не знаю, что со мной такое сделалось, но вот стою я в этом лесу, а сам вижу, будто сон наяву смотрю, как этот чудной парень с синими глазами в нашем свином загоне лежит. Голова у него молотом размозжена, кровища сползает с виска густая, как кетчуп, и заливает эти его необычные синие глаза. Только не живые они уже, а стеклянные, и мухи по ним ползают. А свиньи с хряком во главе рыла повыставили, пятачками водят, нюхают воздух и подбираются поближе… Жрать хотят, твари. Челюстями пожевывают, хрумкают, чавкают, аж за ушами у них трещит от удовольствия. Им, заразам, все равно что жрать — собачье мясо или человеческое. Или такого вот принца-дурачка.

Короче, ору я, а самого трясет, как будто голый электрический провод рукой схватил. Парень даже испугался. Обнял меня — я тебе клянусь, обнял! Прям как братишку родного. Гладит меня по голове, успокаивает.

— Ну, чего ты, чего? — бормочет. — Чего ты перепугался? Ничего мне никто не сделает. Не позволю я никому ничего сделать ни с собой, ни с вами. Ты что, думаешь, я хлюпик какой, что ли? Это я только с виду. А на самом деле я, знаешь, ого-го-го! Я каратэ занимался. И боксом. А кроме того, еще и чемпион школы по бегу когда-то был. И по плаванью.

Тут я как заржу. Ну, вот при чем тут плаванье? Где он тут плавать собрался на нашей ферме? Хромой не понял, почему я смеюсь, но за компанию захихикал. А парень видит, что мы ржем и тоже как давай хохотать!

— Тьфу ты! — говорит, — напугали вы меня, дуралеи! Бестолочи. Ты лучше скажи, как тебя зовут?

— Меня? Крысеныш.

У парня глаза на лоб.

— Чушь, — говорит. — Не бывает такого имени у человека. Я про настоящее имя спрашиваю. Ну, там… Как тебя папа с мамой звали?

— Какие, — говорю, — папа с мамой? Первые или вторые? Которые мамаши?

Мне и того смешнее стало. А он задумался. Вздохнул.

— Ну, ладно, — говорит. — Знаешь, вот у индейцев… У них было принято, чтоб мальчик, когда вырастает, сам себе имя выбирал. Какое нравится. Или подходит больше всего. Или такое, чтоб счастье приносило. Они считали, что имя влияет на человека.

— Как это?

Хромому тоже интересно стало, он даже забыл руки от холода тереть. Руки у него почему-то всегда сильно мерзнут. Вечно красные, как лапы у гуся, и все в цыпках.

— Ну, например… Если парень быстро бегает, он может взять себе имя Быстрый Олень. Или хочется ему, чтоб все на него обращали внимание — назовется тогда Грозовой Тучей, скажем. Ну, или просто — Медведь. Чтоб все медведи в лесу за брата его считали. Понял?

Мы с Хромым кивнули. Чего не понять? Кликуха, только наоборот. Не плохая, не обзывательская. А хорошая.

— Ну, так какое бы ты себе имя взял, если как у индейцев? Вот ты.

Я подумал, затылок почесал и говорю:

— Невидимый.

— Такое имя — Невидимый? — удивился парень.

— Да, — говорю. — Было б хорошо, если б никто никогда меня видеть не мог. Мне ничего другого не надо. Чтоб только в покое меня оставили. Не трогали бы никто.

— А я, я б хотел Медведем быть, — Хромой влезает в разговор. — Я в лесу тогда поселился бы. И не хромал. Медведи ведь не хромают? У них ведь целых четыре ноги.

— Да, — говорит Принц, а сам странный какой-то. И не нравится мне это ужасно. — Медведи не хромают. Ну, ладно! В общем, я что, пацаны, хотел сказать? Невидимый и Медведь. Я вам честное слово даю и, можно сказать, клянусь — ничего с вами Хозяева не сделают. И со мной тоже. Я просто приду к ним и поговорю. А там поглядим. Может, что-нибудь придумаем. Разберемся с этой вашей фермой. Обещаю. Идет?

— Слово Принца? — говорю.

Он сперва удивился, потом, видно, сообразил что-то, засмеялся, закивал.

— Ага, — говорит, — слово Принца. Давайте, ведите меня. Иди вперед ты, Невидимый. А ты, Медведь, устал, наверное. Давай я тебя на руки возьму, иди сюда, а то, боюсь, свалишься ты, брат, на ходу. В куст какой-нибудь вломишься и заляжешь там в берлогу до весны дрыхать…

Хромой засмеялся, потянулся к Принцу. Но тут, откуда ни возьмись, рука Михеева вынырнула из темноты и цап Хромого за шкирмон.

А голос Хозяина скрипит:

— Вот вы где, паразиты, лентяи чертовы. В лесу ошиваетесь. А хряка кто будет искать, а?

И бац — подзатыльник с размаху мне как залепит. Я чуть землю носом не запахал — если б не Принц, упал бы, как пить дать. А так только ткнулся мордой в тот деревянный чемоданчик, который у него на ремне через плечо висел — что-то там загромыхало, да так, что Михей аж подпрыгнул с перепугу.

Принц меня рукой придержал, чтоб я с копыт не сверзился. И говорит тихо так — а голос у самого звенит, как у комара, когда тот кусаться летит:

— А позвольте узнать, господа, кто вы такие и почему бьете этих детей?

Тут только до Хозяина доперло, что рядом с нами кто-то чужой стоит. Разглядел Принца. И давай петь, и все этаким обиженным голосочком — мол, вы меня не за того приняли:

— Никто тут никого не бьет, господин хороший. А детям этим давно в постель пора, разве непонятно? Заботимся-мы-об-их-здоровье-и-душевно-нравственном-состоянии. Только и всего!

У него и Хозяйки подобные фразочки будто бы заранее в голове записаны и в клубочек смотаны. При нас они ими, конечно, не пользуются — ни к чему им. А вот при чужих эти клубочки сами собой разматываются, только дерни за ниточку.

Теперь-то я знаю, кто их там за ниточку дергает. У них даже глаза какие-то косые делаются, когда они такими фразами говорить начинают.

— Вы, — говорит Хозяин, — молодой господин, не волнуйтесь. Не стоит. Мы вот с вами попросим сейчас моего сына Михея отвести этих непослушных мальчиков в их комнаты, потому что им ведь давно пора спать. А вас прошу пройти со мной в дом. Я вас со своей Хозяйкой познакомлю. В спокойной обстановке все обсудим. Мы там на дороге какой-то автомобиль видели. Правда, Михей? Это не ваш, случайно? Возможно, вы к нам на ферму за помощью хотели… Так мы непременно вам поможем. Пойдемте с нами, молодой человек.

Я на Принца смотрю и чувствую, слезы у меня из глаз вот-вот хлынут. Щиплет глаза невозможно как. А Хромой побелел лицом, испугался, и тоже, гляжу, хныкать намастырился: рот распустил, аж слюни у него из правого уголка с губы закапали.

Принц нахмурился, глянул на меня, на Хромого. Кивнул — типа: ничего-ничего, я все помню, держись, пацаны. Сжал губы и Хозяину машет головой — пошли, мол! Двигай.

Ну, мы и пошли.

Хоть про хряка сразу все забыли.

Я еще подумал — может, все и обойдется в этот раз? Все-таки Принц. Я уже и сам будто поверил, что тот парень — настоящий принц. Разноцветный принц из разноцветной сказки. А у нас тут сказки-то все одинаковые, на один серый манер.

Как из леса вышли, Михей нас с Хромым сразу направо, в наш барак завернул. А Принц за Хозяином влево пошел, к дому. Там в кухне на первом этаже свет горел, и собаки в вольере тявкали. Принц нам рукой на прощание помахал и еще кулаком вот так сделал. Не знаю, что это означает. Наверно, что-то хорошее. Может, хотел напомнить, что он чемпион по бегу и плаванию? Может, так все чемпионы делают? Или принцы. Не знаю.

Больше мне с ним поговорить ни разу не довелось, так что спросить не мог. Ты случайно не знаешь, что это значит, когда кулак вот так сжимают и так вот рукой вверх? Нет? Так я и думал.

Что дальше было?

А дальше уже не очень интересно. Это ж тебе не сказки. Я ведь тебе все как есть, объясняю. Чтоб ты просто понимал, в каком мире живешь.

…Ну, ладно. В общем, когда мы вернулись в барак, Михей с нами даже разговаривать не стал — Хромому по затылку съездил, и он вырубился. А меня, за то, что старший, и что хряка мы так и не поймали, да еще с чужаком в лесу разболтались, к столбу привязал да розгой оттянул вдоль спины.

Хорошо так оттянул, неслабо. Показалось, что он мне спину распорол и позвоночник выдрал — до того больно было. Упал я на свою подстилку и головы поднять не мог. Всю ночь спина у меня горела. Только и думал о том, чтоб водой бы ее кто затушил, что ли, а то сил нет терпеть.

Так и заснул. Огонь мне снился. Будто какой-то огромный спрут развел на спине костер, и мечется вокруг, щупальцами размахивает — счастлив, что одни уголечки скоро от меня останутся. Радуется и знай дрова подбрасывает. Одним поленом по уху звезданул. Тут я и очнулся. Смешно? Смейся, малявка. Если б ты только знал, что сон мой был в руку. Вещий — так это называется. Но ты не перебивай. Ты дальше слушай.

Проснулся я. Ну, и оказалось, что никакое это не полено, а это Очкарик покойный — Царствие ему Небесное, хотя тогда он еще был жив — надо мной стоит. Морда встревоженная, весь какой-то встрепанный, на себя не похож…

— Чтой-то, — говорит, — когой-то вы сюда привели с Хромым?

Я говорю:

— А что такое?

— Они с Хозяином всю ночь препираются. Ничего себе парень! Въедливый, как оса.

— Приятно, — говорю, — слышать. Пусть знают настоящего Принца!

— Да что ты понимаешь, — кипятится Очкарик. — Принц. Дурак он, твой Принц! Нарвется же... На Михея нарвется. На его кувалду. Как есть дурак!

— Не без этого, — говорю. — У Принцев это дело обязательное. А чем бы иначе они от обычных людей отличались? Они все такие. Храбрые, как психи. Он, между прочим, еще и чемпион, чтоб ты знал.

— Чемпион? По чему чемпион?! — вопит Очкарик. — По идиотизму, что ли?

— По плаванию, — говорю. — И по бегу еще.

И ухмыляюсь, как дурак. У меня даже спина не так болеть стала, до того мне за своего Принца весело вдруг сделалось. Вот, мол, какой он у меня. У меня! Ха! Как будто что-то в этой жизни может быть у такого как я, мое.

Но это я сейчас понимаю, что глупости нес. А тогда… Тогда Очкарик со мной чуть не разругался. За то, что я Принцем этим горжусь. Да, так он сказал.

— Что ты, — говорит, — своим Принцем гордишься? Как будто он такой герой, и нас всех тут сейчас с фермы на свободу выведет! Или нет — даже не на свободу. А домой. К настоящим родным, к папам, мамам, бабушкам и тетушкам. В семью. Ага?!

— А что? Может и выведет!

Дурак я тогда был. Хуже тебя сейчас. Но уж больно я в этого Принца поверил. Что он со всеми этими гадами справится. Всех победит. И все такое. Да-а-а.

Очкарик передо мной бледный сидит, пальцы свои терзает. У него привычка такая дурацкая была — кожу на лапах себе крутить, когда волнуется. Сидит и щиплет сам себя до синяков.

— Ты про Ханну-то зачем ему рассказал? — говорит.

— А что? — спрашиваю.

— Как — что? Ты понимаешь, этот кретин уже потребовал, чтоб ему Ханну предъявили. Назвался он им каким-то там «добровольцем-инспектором по заступничеству за детей-сирот» и канифолит Хозяйке мозги, что, мол, должен он своими глазами увидеть, как тут девочке живется. Жалобы у нее принять, если имеются.

Я прям захихикал, клянусь! Ничего себе, думаю, у Принца разноцветного фантазия. Почище, чем у Хромого или Очкарика. Надо ж какую штуку завернул. А что, может быть, и сработает? Но Очкарик смотрит на меня и головой качает.

И тут до меня допирает. Все бы хорошо, но Ханна! Действительно, зачем я ему про Ханну рассказал? И про Жирдяя-на-Джипе, помнится, тоже. Зачем?!

— Я так понимаю, про то, что Ханнины косточки давно под свинарником зарыты, про это ты ему забыл упомянуть?

Голос у Очкарика ядовитый — ни дать, ни взять, кобра. Такая, которая ядом плюется.

Я чуть не завыл в голос. И ведь действительно так: забыл! Ну, правда. Как из головы вылетело. Я ведь с головой-то своей давно не в ладах. И болит она у меня, и многое забываю.

А Ханна… Я про нее часто как про живую думаю. Даже и до сих пор. Уж очень противно мне тот день вспоминать, когда к ней в последний раз Жирдяй приезжал. Хозяйка послала меня с Очкариком ее искать, и мы искали. Долго искали. Жирдяй уже злиться начал. Все бегал, хлопал дверями своего джипа. Какие-то фотоаппараты туда-сюда таскал. А мы всё Ханну искали. По-настоящему.

Но нашел ее Косорыл. Он всегда знал, где она прячется. Оказалось, на сеновале она. На балке висит, и ноги босые всего-то в паре сантиметров от земли болтаются. Как будто Ханна на цыпочки хотела встать, подпрыгнула, взлетела вверх, а назад на землю не вернулась.

Это в первое, самое первое мгновение мне так показалось. Потом — нет. Потом я ее лицо увидел. Опухшее, не Ханнино совсем лицо. Язык синий, набок свесился. Под ногами лужа. И веревка на балке раскачивается и скрипит, скрипит. Страх, в общем, и гадость.

Достал ее Кракен. Ханна, она слишком хорошая была. И уже почти большая. Душу ее Кракен забрать не сумел, а убить — сумел. Теперь-то я это знаю. А тогда… Чего только ни думал, аж голова у меня трещала по ночам. Нет, не хотел я про это помнить.

Вот потому и Принцу забыл рассказать. А он теперь из-за меня в ловушку угодил. Потому что если Хозяин вдруг заподозрит, что Принцу нашему по-настоящему что-то известно про здешние дела — они с Михеем точно его порешат и свиньям скормят. Хоть он и чемпион по плаванию десять раз.

Мне от этой мысли прям дурно стало.

— Иди, — говорю, — Очкарик! Иди скорей. Подслушай еще, о чем они там говорят. И если что — беги сюда. Я сейчас встану, всех соберу. Обскажу им про все, разъясню. Не хочу я, чтоб Принца убили. Может, если мы все туда придем и скажем, что нельзя Принца убивать…

— Да куда тебе вставать! — Очкарик говорит, а сам чуть не ревет. — С ума ты сошел. О себе подумай. У тебя ж спина вон вся в крови. А ты о Принце думаешь!

— Миленький, — говорю, — Очкарик. Ты за меня не заморачивайся. Я твердый орешек. Меня разные папы-мамы били, и мамы-мамы травили — ничего со мной не будет. Ты иди, тихонечко подберись, послушай, что там делается… Главное — вовремя свистни на подмогу. А я сейчас… Давай, двигай!

Очкарик только глянул на меня — понял, что я не отступлю. И убежал.

А я потихоньку поднялся — кровь, зараза, запеклась, и рубашка к спине присохла. Надо снять, а не могу — больно, будто кожу с меня живьем тянут. Я вдруг вспомнил, как, бывало, ящериц, сереньких таких, юрких, как змейки, в поле ловил, а они, если неправильно их схватишь, хвосты отбрасывали. Впервые подумалось: больно же им, наверное, когда приходится вот так собственный хвост от себя отдирать да бросать. Раньше мне это в голову не приходило. А тут я этих ящериц крепко пожалел. Когда начал сам, как та ящерица, выползать из присохшей рубахи, будто из собственной кожи выдираться… Ужасно больно было. Но иначе-то нельзя. Потом, когда отодрал, полегче все же стало.

Вышел я из барака взглянуть, где там наши все. Косорыл у ворот сидит, башкой во все стороны вертит. Меня увидел — расплылся в улыбочке. Я ему помахал, он сразу прибежал, мычит чего-то.

Я ему велел, чтоб он мне бумагу и карандаш притащил. Я знаю, у него есть. От Ханны остались. Косорыл хранил ее альбом и два карандаша в каком-то своем тайнике.

Он удивился сперва, но потом увидел, что я нисколько не шучу, что мне очень надо, и послушался.

Вынул один листочек из альбома и карандаш принес. Я написал записку ребятам, что жду всех срочно в нашем бараке. Чтоб были все, как штык, обязательно. Написал, что это мой им предсмертный завет. Очень я серьезно настроен был тогда.

С этой запиской я послал Косорыла. Чтоб он всем ее показал и собрал всех. А сам сел ждать Очкарика у входа в барак. Отсюда мне видны были еще собачьи вольеры во дворе. Боялся я, что, если чего, Михея Хозяин пошлет за своими зверюгами — на Принца натравить. Надо этот момент не упустить, не прошляпить.

Сидел я, волновался ужасно. Так переживал — даже о жратве забыл, хотя с прошлого вечера не жрамши. Все на солнышко пялился. Небо серое, как свинцовая плита, а солнышко все-таки через эту хмарь пробивается — винтится теплыми лучиками в серую стенку. Будто лампочка сквозь грязную занавеску просвечивает.

Думал я об этом упрямом солнышке, мечтал… И так высоко мои мысли забирались — как стрижи в поле — под небеса. В таком я был необычном помрачении тогда. Дурак, что взять.

И вдруг вижу: въезжает, громыхая на повороте, во двор машина. Яркая, спортивная, хотя и не новая, но красивая. Капот какими-то драконами разрисован. Ни разу эту машину я на ферме не видел.

Вылезает из машины хлыщ в рабочем комбинезоне, дверцей хлопает и машет рукой в сторону кухни. А из дома выходят навстречу хлыщу Хозяин с Хозяйкой, Михей-идиот и… кто бы ты думал? Принц. Собственной персоной. Причем все улыбаются друг другу, как родные. И разговаривают с такими дружелюбными мордами — ни дать, ни взять — лучшие приятели.

Хоть я и зырил на них издалека, со своего места, но все же мне хорошо видно было — улыбаются, да. И Принц улыбается.

Я его пилю взглядом, а он даже головы в мою сторону не повернет. Будто и нет меня. И никогда на свете не было.

Вот в это мгновение я и подумал, что неправ, наверное, был: выдумал тоже имечко: Невидимый! Разве можно человеку такого для себя желать, чтоб никто на него внимания не обращал? Нет, нету в этом ничего хорошего.

По крайней мере, в тот момент почувствовал я ужасную обиду. Даже, каюсь, вякнул чего-то в ту сторону — так мне захотелось заставить их всех на меня смотреть. Чтоб увидели. А главное, чтоб Принц поглядел. Чтоб заметил. И вспомнил.

Но он не поглядел, нет.

Он снял с плеча свою сумку и деревянный чемоданчик, швырнул в машину, руку Хозяину и работяге пожал, Хозяйке кивнул. Сел за руль и уехал. Даже не оглянулся ни разу.

Правда, лицо у него было мрачное. Неживое какое-то. Но он так быстро укатил, что… Не знаю. Может, мне показалось?

Стоял я и смотрел ему вслед, как дурак. Даже не знал, что и думать. Вот так.

А потом пришел Очкарик, Косорыл с ребятами прибежали. Не знал я, что им сказать. Сидел и только смотрел и смотрел куда-то в пустоту. На дорогу. На серое небо. Странное это было чувство. Сижу: и никаких мыслей у меня в голове нет. Только усталость. Но это даже хорошо.

Знаешь, бывает такая усталость, что даже боли не чувствуешь нигде. В голове шумит, все тело ломит и зудит, но тебя самого как будто нет. Вывалился из этого мира и лежишь, отдыхаешь. Как сломанная кукла.

А потом Очкарик ко мне подсел, локтем пихнул.

— Ну, че ты, — говорит. — Ну, Принц. Нормально же с ним все. По крайней мере, обошлось. Ты ж хотел, чтоб с ним ничего не стряслось. Ну, вот с ним и ничего…

— Ничего, — повторяю, как попка. А сам и не понимаю, что говорю. — Ничего.

А ребята стоят и смотрят на меня. Тоже не понимают. Но видно, что им страшно.

Очкарик носом дернул, говорит:

— Они у него в багажнике какую-то траву нашли. Пригрозили, что в полицию сдадут. Тогда он свою художественную академию уже не закончит. И невесте его капнут, что он с детишками развлекается, как гомосек. Они все про него узнали — имя, где живет, где учится. Местная полиция постаралась. Шериф с утра приезжал. Пугнул его. Они ж все здесь долю свою имеют. И шериф, и опека, и муниципалы. Жирдяй, он знаешь, кто?

Я отмахнулся. Мне все равно, кто такой Жирдяй. Мне важно, что Ханну он до смерти довел. А кто он, мне до лампочки.

А Очкарик свое продолжает:

— Ты знаешь, — говорит, — как Хозяин свой бизнес от прежнего владельца перенял? Задешево купил. А все почему? Тот, предыдущий владелец, который первым тут все устроил, он чуть было в тюрьму не загремел. Парень ему какой-то попался, сын шишки из соседнего города. Этого мальчишку тамошняя полиция искала и как-то на след вышла, что его сюда, на ферму, кто-то сплавил. Вот и нагрянули. А тут… сам понимаешь. Ну, тот владелец уж думал в бега податься. Но шериф его уломал — говорит, чего ты? Зассал, что ли, перед залетными? Мы их уделаем. Те собрались, понавезли сюда комиссий каких-то, социальных комитетов, федералы понаехали… А на ферме — опаньки! Никого уже и нет. Ни единой души. Кроме Хозяина с Михеем. Но этот идиот, ты ж знаешь, не разговаривает. Да, он с той, прежней партии еще остался. Один. А всех остальных ребят… Они их в лес вывезли, на Дальние Топи. И там положили. В болотной воде тела быстро гниют. Никто их там не найдет... И никто ничего не докажет. Никогда.

Хромой услышал все это, заревел. А я говорю:

— И откуда ты, Очкарик, — говорю, — все знаешь?

Он плечами пожал.

— Слышал, — говорит. Очкарик — он, правда, подслушивать мастак был.

Я говорю:

— А объясни ты мне, Очкарик, если ты такой умный и все знаешь. Объясни ты мне: почему все это с людьми происходит, а? Как так может быть, что люди друг другу делают больно, невыносимо больно… А за что? Мне, — говорю, — сегодня даже ящерицу жалко стало. А почему, — говорю, — нас-то никто на свете не жалеет? Как такое может быть, а? Скажи, если ты умный!

Очкарик весь сжался в комок. Лицо у него стало задумчивое. А мне чего-то все по фигу — я на него ору, как псих. Как принц какой-нибудь. Даже нестрашно, что Михей или Хозяин услышат. Внутри у меня такая вдруг болючая боль образовалась — думал, все, конец мне пришел. Сейчас как лопнет, как взорвет меня изнутри. Не знаю, что пацаны чувствовали, но они тоже на Очкарика уставились совсем неласково. Даже Хромой — и тот на эти очкариковские очки с потресканными стеклами вызверился, будто именно эти стекла вообще во всем на свете виноваты.

И вот тут Очкарик, наконец, раскололся по-настоящему. Подумал, помолчал, и говорит.

— Я, — говорит, — знаю, почему. Я просто боялся раньше, что вы мне не поверите. Да и пугать вас, в общем, не хотел. Но теперь, раз уж такое дело, слушайте и запоминайте. Я вам все расскажу. Я это однажды в одной очень старой книге прочитал.

Давным-давно, когда Земля еще только начиналась, на дне моря-окена выросло чудовище: огромный спрут Кракен. Был он полужидкий и прозрачный, как морская вода, и огромный, будто остров. Нет у Кракена ни рук, ни ног, а только щупальца и огромный мозг. Нечеловеческий и страшно злой разум.

Всю рыбеху на дне моря Кракен сожрал, но ему мало просто жрать. Ему еще надо, чтобы развлекаться. Поэтому придумал он питаться людьми. Сперва он притягивал к себе корабли, и губил все живое на море. Потом стал выманивать людей поближе к берегу и поедал их души. Люди, которые ему попадались, становились без души пустыми как тряпичные куклы, которые на руку надевают. Ими Кракен и стал играться. Души у него нет, поэтому он бессмертный. За миллионы лет все время одно и то же… Скучает Кракен, ему нужно все больше и больше людей. Они ж ему быстро надоедают, как старые игрушки.

Вот он и ловил людей, ловил и высасывал. А эти высосанные люди возвращались к себе домой, с виду такие же, как раньше. Зато внутри… Внутри у них у всех был уже Кракен. Он ими управлял, и продолжал играться, и приманивать других людей, все время свеженьких, и пожирать их для своего удовольствия. Давно уже весь наш мир принадлежит этому спруту Кракену. Он везде. Везде высосанные им люди, его слуги. У всех у них нет души, одна черная бездонная яма — Кракен, жадная и злобная сволочь. Сколько раз я здесь это видал. Приходит с виду обычный человек… Много их тут перебывало. Инспекторы санитарные. Случайные туристы. Полицейские. Приемные родители. Нормальные вроде бы люди. А потом — хлюп! Посидит на их кухне полчаса, и, глядишь, нет человека. Как устрицу они его вскроют, и дело сделано. Кончено. Только Кракен внутри сидит, от удовольствия раздувается. Так и с Принцем твоим было. Я просто тебе говорить не хотел. Знал, что расстроишься.

— А почему же, — спрашиваю, — почему с детьми так не бывает?

— А какой ему интерес тебя жрать? — Очкарик говорит, — Мелюзга она и есть мелюзга. Ни вкусу, ни смаку. Он ждет, когда ты подрастешь.

— А взрослые почему не убьют его?

— Сам рассуди, дурья твоя башка. Как они могут убить то, во что не верят? Ведь люди, когда вырастают, они уже много чего по-другому видят. Кому из взрослых про Кракена расскажи — только посмеется. Кракен этим и пользуется. Он, гад, страшно радуется, что его несуществующим считают. Так ему проще к человеку подобраться.

Да. Вот так Очкарик и открыл нам всем глаза.

Он умный, Очкарик. Книг когда-то уйму прочитал. Правда, ему самому это нисколько не помогло — уж больно он был хилый. И растяпа.

Спустя месяц после того случая споткнулся он в свином загоне, в ногу щепку какую-то засадил, до крови. А потом у него нога почернела, запузырилась вся. Главное, он сразу понял, что помрет, Очкарик наш. До того умный был.

Сказал: ребята, это у меня гангрена, от этого, мол, помирают. И ведь так и случилось. Два дня всего в горячке пометался и умер. Хозяин тогда кобеля Гектора на выставку куда-то возил, не было его на ферме. Хотя, кто его знает — может, и Хозяин ничем Очкарику не сумел бы помочь. В общем, сгинул наш Очкарик.

Зато про Кракена он нам подробно рассказал. Спасибо ему. Лучше все-таки знать про мир, в котором живешь. А иначе свихнуться можно.

Ты реветь-то, малявка, перестань. Тебя еще никто тут не жрет. Научись быть тихим — дольше проживешь. Понял?

Не знаю, как ты, а у меня есть одна мечта. Я ведь как думаю? Вот взять, например, меня. Я уже про Кракена знаю. И ребята знают. И ты вот, хоть и малявка, а тоже в курсе теперь. Если мы в живых останемся, вырастем, сил наберемся. Может, и получится у нас Кракена убить?

Ведь Кракен, зараза, тоже когда-нибудь устает. Захочет он вылезти на свет, щупальца поразмять. Высунется. Тут-то мы его и прихватим. Узнать бы только, какой он…

Если он мягкий, как осьминог, так я с ним наверняка справлюсь. А если у него панцирь на теле, тогда что? Тогда глаза ему, например, выдавить можно. Представь себе, вот было бы здорово — Кракена уконтрапупить! Все мировое зло свиньям на хрен скормить и под стенами нашего свинарника закопать. Вот это было б дело, скажи?!

Вот. Не знаю, как ты, а я лично в себе уверен: даже если трижды взрослым я стану, про Кракена ни за что не забуду. Разве можно такое забыть?

Правда, иногда, в самые дурные и беспросветные дни, или ночью, когда долго маюсь без сна, лезет мне в голову пакостная мысль. Я ее отгоняю от себя, а она лезет и зудит, и чешется, как вошь под рубашкой…

Какая мысль? Да такая. А вдруг, думаю, нет никакого Кракена на самом-то деле? Что если Очкарик всю эту бодягу просто из головы выдумал? Навалил врак до небес, только чтоб нас тогда успокоить.

И вот тут-то мне по-настоящему жутко делается, до самых печенок эта мыслишка меня достает. Самое это страшное на свете — когда я думаю, что Кракена никакого нет.

Потому что если Кракена нет, значит, это сами люди такие. Сами по себе. А тогда — как жить?.. Ты-то что думаешь, а? Не знаешь?

Вот и я не знаю. Ну, ладно, не реви. А то Кракен услышит. Эх, ты, малявка!

Автор: Мария Артемьева

@темы: дети, рассказы, сущности, не своё

---

Карта памяти заполнена

[Скрёб-поскрёб]

«Карта памяти заполнена» — замигало на экране фотоаппарата. Я лениво зевнул, топнул ногой, разогнав усиленно позирующих в ожидании подачки голубей, — и начал возиться с заменой карточки.

Через минуту я уже снова крутил головой в поисках подходящей модели для съемки. Парк был мной исхожен и исщелкан вдоль и поперек, птицы не вызывали у меня приступов умиления — а местные жители уже давно набили оскомину своей удивительной похожестью друг на друга.

Это был маленький городок, один из тех, что возникали в Казахстане на месте старых военных баз, которые, в свою очередь, дислоцировались на месте еще более старых поселений.

Я приехал сюда на каникулы к родственникам и не намеревался задерживаться надолго. Нет, природа тут была красивая, не буду врать. И сам городок уютный. И люди не противные. Но было тут невыразимо скучно, затхло и, как выражается моя племянница, — «паутинно».

Вдруг вдалеке между деревьями мелькнула тонкая фигура.

Я навел видоискатель, приблизил. О, кто-то новенький! Симпатичная молодая женщина, не видал раньше ее здесь. На лице, в районе носа что-то поблескивало — видимо, пирсинг. Странно, никогда не видел здесь девушек с пирсингом.

Я щелкнул.

Посмотрел на экран фотоаппарата. Да, далековато, конечно, но вроде неплохо. Потом увеличу, посмотрю, как получилось.

Перевел взгляд обратно на рощу. Девушки не было. Жаль, было бы неплохо познакомиться…

Вдруг фотоаппарат сильно тряхнуло. От неожиданности — в голове даже мелькнуло, что держу что-то живое — я разжал руки. Пластиковый карабин шейного ремешка не выдержал резкого рывка, с омерзительным треском лопнул, и фотоаппарат упал в пыль.

Я чертыхнулся — несколько месяцев копил на эту фотокамеру со всех своих случайных заработков — и мне бы не хотелось потом бегать по местным сервисам, один из которых и так уже который день кормил меня завтраками.

Я подобрал аппарат, осторожно протер корпус футболкой и от греха подальше направился домой.

* * *

Зайдя в квартиру, я привычным движением бросил ключи на мягкий пуфик, стоявший у двери, и пробежал в комнату. Все то время, пока я шел домой, мне казалось, что в фотоаппарате что-то дребезжит — и я боялся, что это признак выбитых деталей или сорванных креплений.

Достал старую, помутневшую лупу — и просмотрел каждый миллиметр корпуса. Нет, ничего особенного. Поднес к уху, потряс — да нет, тут тоже вроде все нормально. Никакого шума сверх обычного.

Ладно, сейчас разберемся.

Я прошел в коридор, поймал в видоискатель коврик и пуфик, щелкнул.

Вроде все нормально.

Встал на пороге комнаты, сфотографировал шкаф.

Тоже все нормально.

Подошел к аквариуму с рыбкой, стоящему на столе, взял крупный план.

И тут ничего особенного.

Хм.

Я сделал еще около десятка фотографий разной степени резкости — и не обнаружил ничего хотя бы сколько-нибудь странного.

Затем сфотографировал телефон — старый, еще с диском — и набрал номер.

— Когда будет готов ноутбук?

Парень на том конце провода долго мялся, из чего я понял, что они еще даже и не приступали к моему заказу, а потом обреченно пробубнил:

— Думаю, что через неделю.

Я плюнул и бросил трубку.

Затем вернулся в комнату, еще раз включил аппарат и посмотрел отснятое. Ну ладно, эти я удалять пока не буду. Когда мне вернут ноутбук — если вернут! — сравню с теми, что были до падения. Мало ли что.

Что-то гулко ухнуло в коридоре.

— Сашка? — крикнул я.

Племянница уже неделю гостила у меня, пока ее родители укатили в научную командировку в какой-то из соседних аулов. Не могу сказать, чтобы меня это особо напрягало — главное, чтобы ее не напрягал я. Она была обычной восьмилетней девчуркой, лишь в меру признающей авторитеты дяди, который старше ее всего лишь на полтора десятка лет.

Ответа не было.

Я вышел в коридор.

Один из старых рыбацких сапог, стоявших около пуфика, был опрокинут. «Как же это я должен был об него запнуться, чтобы уронить?» — мелькнуло у меня в голове.

Я поднял сапог и аккуратно прислонил его к стене.

В двери заскреблись ключом.

— Саш, я открою, — крикнул я.

* * *

Племянница была поглощена дневными впечатлениями и уплетала за обе щеки вермишель.

— ДядьПаш, а собачке можно положить? — внезапно спросила она.

— Какой собачке? — не сразу поднял голову я, занятый сковыриванием липких вермишелин с краев тарелки.

— Моей собачке, — пояснила она.

— Какой-какой собачке?

— Ну вот она, около стула сидит, — указала она вилкой.

Я затаил дыхание. Мне еще тут собаки не хватало. Ну, Сашка, от тебя я не ожидал такой подлянки!

Я с опаской наклонился и приподнял скатерть. Никакой собаки и в помине не было.

А, ну все понятно. Воображаемый друг. Ну-ну.

— А, вот оно как… А как она выглядит?

Девочка задумалась.

— Ну, он такой… — она покосилась на пол рядом со стулом. Я, затаив дыхание, тоже уставился туда. — Он небольшой, мне чуть до колена… Лохматый. Очень–очень лохматый. И еще у него язык мокрый.

— Он тебя что, облизывал?

— Разумеется, дядя Паша. Собаки всегда облизывают тех, кто им нравится.

Ну что ж, видимо, фантазия современных детей уже перешла в 5D. Я-то в свое время представлял только, что палка — это винтовка. Но до текстуры дело не доходило.

* * *

Единственным суеверием, к которому я относился благосклонно, было мнение о том, что выносить мусор после заката — к отсутствию денег. Деньги лишними не бывают — поэтому и сейчас, подхватив пакет, я отправился на помойку.

Открывая дверь подъезда, я чуть не ударил какого-то ребенка. А взглянув на него — чуть не выронил из рук мусор.

Мальчик как мальчик. Живой. Нормальный. Руки–ноги на месте. Одет простенько. Лысый.

Не стриженый, не бритый, а именно что лысый — такой, какими бывают дети после химиотерапии. Но в том-то и дело, что он не выглядел больным. Странным — да, непонятным — да, зловещим — тоже да, но ни в коем случае не больным. Мальчик как мальчик. Лысый.

Я пробормотал что-то про то, что нужно быть осторожнее, и быстрым шагом отправился к помойке. Какой неприятный тип, а.

Когда я возвращался обратно, перед подъездом уже никого не было.

Лысый мальчик играл в песочнице с детьми. Я замедлил шаг. Он поднял голову и вперился в меня глазами. Я остановился. Мальчик не сводил с меня глаз.

Меня передернуло, и я пулей влетел в подъезд, даже не придержав за собой дверь.

* * *

Зайдя в квартиру, я привычным движением, даже не глядя, протянул руку над тем местом, где находился пуфик и разжал пальцы.

Ключи со звоном брякнуло об пол.

Пуфик был отодвинут сантиметров на двадцать в сторону.

* * *

— Зачем ты передвинула тумбочку в коридоре? — спросил я, заглядывая к Сашке в комнату.

— Я не передвигала, — отозвалась она, листая какую-то книжку

Ну, в принципе да, зачем ей это.

— Слушай, — сказал я. — А кто там за мальчик во дворе? Лысый.

— А, этот… — пожала она плечами. — Он сегодня вечером появился.

— А кто он такой?

— Не знаю. Он просто забавный, — пожала она плечами. — С ним смешно.

— Смешно? — это было последнее, что я мог представить по отношению к этому мальчику.

— Ну да, — кивнула она. — Смешно. А что?

— Да нет, ничего, — покачал я головой. — Ничего. Давай, пора спать скоро.

* * *

Я открыл глаза.

В комнате было темно — скорее всего, час, а то и два ночи.

Что-то мерно постукивало в районе окна.

Видимо, какой-то ночной мотылек по дурости залетел в форточку, а теперь тычется, — подумал я. Надо бы выпустить, а то так всю ночь не даст заснуть.

Сонно щурясь, я нащупал ногой тапки и, не включая свет, поплелся к окну.

Только на середине комнаты я поднял глаза — и, заорав, отшатнулся.

Там, с той стороны, прижавшись лицом к стеклу, на меня уставилось вытянутое, абсолютно белое лицо.

И у него не было глаз.

* * *

Я стоял на кухне, прижавшись спиной в стене и пил воду прямо из графина. Мои зубы лязгали по стеклу, а я боялся остановиться, словно этот процесс оберегал меня.

В кухню зашла заспанная Сашка.

— Дядя Паша, — прогундосила она, зевая. — Что случилось?

Я обнял графин и прижал его к себе.

— Саш... — осторожно начал я. — А ты ничего необычного не замечала?

— Например? — она потерла кулачком глаза.

— Ну… чьи-нибудь лица в окне?

— Дядя Паша, — она серьезно посмотрела на меня. — Мы на пятом этаже. Какие лица?

Какие лица…

Я вжался в стену еще сильнее.

— Вам приснилось, — резонно сказала она.

Ну что ж, может и так.

Может и так, подумал я, осторожно входя в свою комнату, предусмотрительно включив везде на пути своего следования свет.

Может и так.

Может, это просто ветер гонял полиэтиленовый пакет по воздуху.

При свете комната выглядела безобидно.

Я подошел к окну и осторожно выглянул.

На подоконнике со стороны улицы — там, где ржавчина покрыла металл плотным слоем — виднелись длинные полосы, словно кто-то пытался за него уцепиться.

Остаток ночи я провел с включенным светом.

* * *

К утру я все-таки задремал, и поэтому потом вполне резонно предположил, что давешнее лицо — всего лишь обрывок сна. Правда, на подоконник я решил не смотреть. Дабы не портить уверенность про сон.

Сашка, как всегда наспех покидав в себя завтрак, умотала на улицу — на полную катушку проводить каникулы.

Я же сидел за столом и думал, звонить снова в сервис по поводу ноутбука, или же дать им еще один шанс.

Тут что-то заскрежетало за моей спиной.

Я оглянулся.

По комнате, цепляясь за выщерблины паркета, медленно полз стул.

— Сашка, — крикнул я. — Прекрати! Отвяжи леску! Пол попортишь!

И тут же осекся, вспомнив, как Сашка час назад громко хлопнула дверью.

Или же она меня одурачила и целый час сидела тихо, как мышь, чтобы сейчас напугать?

— Сашка! — повторил я.

Стул прекратил ползти и, покачавшись пару секунд, остановился на месте.

— Ну вот то-то и оно, — удовлетворенно сказал я.

Стул дернулся и пополз обратно.

* * *

Я чуть ли не по деталям разобрал стул — но не было ни лески, ни пружинки, ни чего бы то ни было еще. Я также облазил всю квартиру — но не нашел и следа Сашки.

Оставалось только одно — она каким-то образом меня одурачила, а потом тихонько выскользнула из дома. Все это выглядело весьма правдоподобно, кроме одного «но» — Сашка никогда ранее не увлекалась подобными розыгрышами. Хотя да, надо иногда с чего-то начинать. Возможно, воображаемая собака была пробным камнем, проверкой — смогу ли я ей поверить.

Ох, Сашка, ну только вернись домой, я уж тебя пропесочу. И даже оправдание, что тебе скучно, не приму.

Я вернулся за стол и взял в руки фотоаппарат.

Но не успел я включить ушедшую в режим сна технику, как новый скрип заставил меня поднять голову.

На этот раз это была дверца шкафа.

Она медленно, словно с опаской, открывалась.

Ну конечно, на этот раз Сашка уже была ни при чем. Рассохшееся дерево — вот и все.

Дверца открылась до конца и моему взгляду предстала куча книг, наваленных в хаотичном беспорядке. Я не страдаю особым чистоплюйством, но напоминание об этом меня не радует.

Поэтому я встал и прикрыл ее.

Не успел я сесть за стол, как она снова открылась.

Я снова встал и прикрыл ее.

Она открылась снова.

Я припер ее стулом.

Вернулся за стол.

Не успел я включить аппарат, как стул с грохотом упал.

Дверца медленно открывалась.

А потом так же медленно стала закрываться.

Я сглотнул.

Мне стало жутко.

И чтобы отвлечься, перевел взгляд на экран фотоаппарата.

И почувствовал, как мои ноги похолодели.

Там, на экране фотоаппарата, в той комнате, что была — исключая меня — абсолютно пуста, стояла женщина.

Стояла и открывала и закрывала дверцу шкафа.

И в такт этому так же открывалась и закрывалась дверца в моей комнате.

А потом женщина оглянулась.

Да-да, оглянулась — на меня, на меня, наблюдающего за ней на экране. Словно тот на самом деле был окном, через которое она могла меня увидеть.

У меня онемели щеки, похолодел кончик носа, а в спину словно вбили кол — и пальцы, пальцы вцепились в фотоаппарат так, словно без этого я бы упал.

И ни одной мысли не осталось в моей голове.

Я просто сидел и смотрел, как она приближается.

Она.

Красивая — безумно красивая — женщина.

Та самая, которую я тогда сфотографировал первым кадром на этой карточке.

И что-то поблескивало у нее на лице.

Только это был не пирсинг.

Нет, ни в коем случае не пирсинг.

Просто потому что тут не делают пирсинг.

На металлических носах не делают пирсинг.

Она подошла совсем близко — так, что лицо заполнило практически весь экран.

А потом подняла руку и поскребла ногтями.

С той стороны.

Нет, не ногтями.

Человеческие ногти не бывают такими длинными.

И металлическими.

А потом размахнулась.

И ударила с той стороны по стеклу экрана.

Фотоаппарат выдернуло у меня из рук и отшвырнуло к стене.

* * *

Я сидел в одном конце комнаты и сжимал в руках тесак для мяса — самое опасное, что смог найти. Фотоаппарат лежал в другом конце — накрытый ведром.

Я пытался найти объяснения произошедшему и не мог. А может быть, боялся их найти.

На столе началось какое-то движение.

Я осторожно перевел взгляд.

Рыбка в аквариуме судорожно дергалась.

А потом перевернулась на спину и из ее распоротого брюшка потянулись тонкие темные ниточки внутренностей.

* * *

В коридоре что-то зашуршало.

Я сжал тесак и повернулся лицом к двери.

В замке провернулся ключ.

Я перехватил тесак поудобнее и поднял его.

— Дядя Паша? — раздался тонкий девичий голос.

Я спрятал тесак за спину и вышел в коридор.

Сашка стояла на пороге и задумчиво глядела на пол.

— Дядя Паша, а зачем ты коврик передвинул?

Резиновый коврик, который по старой привычке постоянно прикрывался газетой, был сдвинут на полметра. И газета была разорвана. На длинные полосы.

— Запнулся, — внезапно охрипшим голосом сказал я. — Я запнулся, Саш.

Она внимательно посмотрела на меня, подтянула коврик на место и стала разуваться.

— В темноте шел и запнулся, — зачем-то пояснил я, думая о том, как бы вернуться в кухню так, чтобы девочка не заметила тесак за спиной. Это было бы мне объяснить гораздо сложнее.

— Да ладно, бывает, — она пожала плечами и скинула сандалию.

— Саш, — как бы невзначай сказал я, осторожно пятясь назад и делая вид, что изучаю направление трещин в потолке. — Саш, скажи… а ничего в последнее время странного не случалось?

— Чего именно — странного? — скинула она вторую сандалию.

— Ну я не знаю… что-нибудь открывалось, когда ты это не трогала, или же…

Сашка непонимающе смотрела на меня. Ах, ну да, собственно, чего это я. Ребенка, у которого живет воображаемая собака, сложно удивить открывающимися шкафами.

* * *

В соседней комнате бубнил телевизор, а я сидел за столом и крутил в руках выключенный фотоаппарат.

Всему должно быть свое объяснение, да. Ну и как оно там, бритва Оккама, что ли. Не нужно плодить сущности сверх имеющихся, как-то так. Половина всего происходящего — у нас в головах. Вот взять, например, ту же Сашкину воображаемую собаку. Племянница хочет думать, что та существует — и та существует. В ее голове, разумеется. Но при этом довольно успешно.

Может быть, мне хочется думать, что что-то происходит — и вот оно происходит. Хотя нет, как можно хотеть, чтобы такое происходило… Скорее всего, тут чуть иное — я просто себя убедил, что такое может происходить. А всему есть рациональное объяснение. Лицо в окне? Ну так почему бы и в самом деле не полиэтиленовый пакет? Следы на подоконнике? Голуби вытоптали. Дверцы шкафа? Сквозняк. Туда же, к сквозняку, приплюсуем и сдвинутый коврик. Пуфик? Ну может я сам запнулся и не заметил, или же та же Сашка. Рыбка? Обожралась, лопнула и сдохла. Все! Вот так!

Я удовлетворенно откинулся в кресле.

А то, что я увидел на экране фотоаппарата — всего лишь игра света и тени. Плюс мои взвинченные нервы. Вот так все просто.

Спасибо, доктор. Не за что, пациент.

И тут в дверь поскреблись.

Не позвонили, не постучали, а именно поскреблись — явственно и отчетливо.

Доктор позорно сбежал и остался лишь насмерть перепуганный пациент.

Мне почему-то невероятно захотелось крикнуть Сашке, чтобы та открыла дверь — но я тут же отдернул себя — как так можно думать вообще, сваливать опасность на ребенка.

В дверь снова поскреблись.

Может быть, сделать вид, что я ничего не слышу? Или что вообще дома никого нет? Ну вот нет и все! А на нет — и суда нет!

И тут в дверь постучались. Сильно, отчетливо — и это был не характерный глухой звук кулака, а словно кто-то орудовал увесистой деревянной колотушкой.

Я затаил дыхание. Нас нет дома. Нас нет дома. Нас нет дома, нет дома, нет дома, нет дома, нетдома, нетдома, нетдома, нетдоманетдоманетдома…

— ДядьПаш! Кто-то пришел! — звонко закричала Сашка из комнаты.

Я вздохнул. Ну да, все верно. Акселерат-акселератом, а правило «не открывай дверь незнакомцам» работает для всех.

Стук раздался еще отчетливее.

Ну разумеется, человек за дверью услышал сашкин крик. Смысл уже притворяться.

Я встал и вышел в коридор.

— Кто там? — стараясь придать голосу твердость, спросил я.

Молчание.

И снова — сильный, напористый стук.

— Да что надо-то! — заорал я и распахнул дверь.

На пороге стоял давешний лысый мальчик.

— Ох ты ж… — начал я и тут же прикусил себе язык. Ругаться в присутствии ребенка у меня не хватило духу. — Ты что тут делаешь?

Мальчик молчал и смотрел на меня снизу вверх, сверля глазами.

— Хорошо, поставим вопрос по-другому, — медленно начал я, удерживаясь от того, чтобы не взять его за шкирку и не отнести подальше от своей двери. — Что тебе от меня надо?

Мальчик наклонил голову набок — как сова — и поманил меня рукой.

— Ну уж нет, — сказал я. — Нет.

Он продолжал манить.

— Я сказал — нет, — дрогнувшим голосом выпалил я и захлопнул дверь.

«А может, ему нужна была помощь» — мелькнуло у меня в голове позднее раскаяние. — «Может быть, у него беда какая-то приключилась. А он немой и не может нормально позвать на помощь».

«Да какой немой» — тут же перебила другая мысль. — «Сашка же говорила, что он с ними шутил и веселился».

«Она не говорила, что шутил» — услужливо подсунула память. — «Она сказала, что с ним смешно и он забавный. А веселить можно без помощи слов».

Я вздохнул и сдался.

Выглянул в глазок.

Как я тайно и надеялся, на площадке перед дверью никого не было.

— Ну вот, — с облегчением сказал я себе. — Видишь, ему не так уж и нужна твоя помощь. Иначе бы он позвонил в звонок. Или же, — быстренько я перебил голос рассудка, который чуть было не предположил, что мальчик мог и не дотянуться до звонка. — Или же снова постучал бы в дверь.

Чтобы окончательно закрепить уверенность в том, что тот ушел, я распахнул дверь.

И чуть не вывалился назад, в квартиру.

Мальчик стоял и смотрел на меня.

А потом медленно поднял руку и поманил.

— Хорошо, — сдался я. — Хорошо. Только возьму что-нибудь, не возражаешь?

Судя по его молчанию, он не возражал.

Я бросился на кухню, споткнувшись о половик — который, готов поклясться, здесь не лежал пять минут назад! — больно ударился коленом, вскочил и, прихрамывая, добежал да кухонного шкафчика. Рванул на себя ящик, быстро перебрал находившиеся там предметы, прикидывая некоторые на руке. Тесак? Нет, не пойдет. Конечно, если что, то он наиболее…действенен…но при этом его попросту некуда спрятать. А человек с тесаком — уже вызовет вопросы. Нож? Какой из них? Вот этот, длинный и тонкий? А если сломается? Вот этот — обычный? Да нет, слишком короткое лезвие. Или вот… да нет, это вообще для масла, не нож, а смех один. Да и слишком как-то…нож… ну не смогу я ударить ножом, не смогу… Или же… Да нет. Кроме того, даже такой некуда убрать.

Или же… я прикинул на руке киянку для отбивки мяса. Или же...

Да!

Я метнулся в ванную, выгреб весь мусор, который лежал под ванной вот уже лет тридцать, а то и больше и, наконец, вытащил покрытый паутиной и какой-то слизью — видимо, что-то протекало сверху — молоток. Прикинул его на руке. Пойдет, да.

Я убрал его за пояс джинсов, выпростал футболку. Пойдет. Лучше все равно ничего нет.

Когда я подошел к двери, еще теплилась надежда, что мальчик уже ушел.

Зря. Он стоял и смотрел на меня в упор.

— Саш, я сейчас приду! — крикнул я.

— Ага! — донеслось из комнаты.

— Никому не открывай!

— Ага!

* * *

Мальчик вел меня какими-то окольными путями — как мне показалось, для того, чтобы не сталкиваться с людьми. Он шел впереди меня очень странной походкой — очень плавной, и в тот же момент вихляющей, словно его ноги обходили какие-то невидимые препятствия в тот самый момент, когда тело оставалось неподвижным.

Я никогда не видел, чтобы так шли. И тем более — чтобы шли с такой скоростью. Я — сдававший все университетские нормативы чуть ли не лучше всех остальных — запыхался и сопел, пытаясь восстановить дыхание. Он же продолжал идти так, словно мы только начали путь.

— Мы за город, что ли? — чуть ли не выкрикнул я.

Он посмотрел на меня, и я споткнулся. Потому что он посмотрел на меня не останавливаясь, не сбиваясь с шага — каким бы тот у него ни был — и даже не оборачиваясь. Он просто повернул голову на 180 градусов, покачал ею — и так же спокойно вернул ее назад.

Остаток пути я проделал в полном молчании.

* * *

Мальчик привел меня к какому-то старому дому, ввел в подъезд, поднялся на третий этаж и остановился перед дверью, обитой пожелтевшим от времени, а когда-то бежевым, дерматином.

И так же молча протянул руку, указывая, что именно это и была цель нашего пути.

— И? — спросил я. — Мне позвонить?

Мальчик молчал.

Я пожал плечами и нажал кнопку звонка.

— А теперь что… — начал я, поворачиваясь к мальчику.

Но рядом со мной никого не было.

За дверью раздался неприятный скрип, от которого у меня свело челюсти, рука потянулась к молотку за поясом, а ноги сами собой сделали шаг назад. В замке завозились. Я отступил еще на шаг, осторожно вытащил молоток и держал его за спиной — наизготовку.

Дверь начала медленно открываться — я покачал молотком, проверяя, как быстро смогу сделал замах в случае чего.

Дверь открылась — и мой взгляд уперся в пустоту.

Передо мной был коридор обычной хрущевки, каких много строили в этом районе. Обшарпанные бумажные обои с расхожим псевдо-барочным рисунком, старый — возможно, даже самодельный — шкаф с наклеенным на него календарем тридцатилетней давности, судя по всему, сохраненным исключительно ради рисунка — фотографии какой-то девушки в купальнике — вдалеке дверь ванной и, судя по всему, поворот на кухню.

Я сжал рукоятку молотка.

— Чем могу быть полезен? — спросили меня откуда-то снизу.

Я отскочил и только сейчас разглядел, хозяина квартиры, которые, оказывается, все это время был рядом.

Это был пожилой человечек — скорее, даже старик — мне сложно определять возраст людей после эдак пятидесяти, я могу оперировать только категориями «старый», «очень старый», «как он еще живет». Так вот — хозяин был просто «старый». У него были абсолютно седые волосы, тоненькие старомодные очки в золотой оправе и еще более старомодная бородка клинышком. В общем, типичный, шаблонный профессор-академик из старых советских, еще довоенных, фильмов. Только с одним нюансом. Тамошние профессора-академики — как, впрочем, и все персонажи — были абсолютно здоровыми людьми. Этот же был карликом в инвалидном кресле.

Мне почему-то стало безумно стыдно и я начал торопливо засовывать молоток обратно за пояс, понимая при этом, как я глупо выгляжу.

— Чем могу быть полезен? — спокойно, без раздражения, повторил старик. Кажется, его даже забавляло мое замешательство.

— Мнэээ… — я сделал неопределенный жест рукой зачем-то в сторону лестницы. — Вы уж это…извините меня, пожалуйста… просто тут мальчик…

— Какой мальчик?

Я снова помахал рукой.

— Такой… лысый.

— А, — сказал старик и задумался. — Так это вы.

— Кто — я? — осторожно спросил я.

— Ну, вы, который…

— Что я?

— Пройдемте, — поманил меня старик.

Я помялся на пороге.

— Давайте, давайте, — приободрил меня хозяин. — Вам тут ничего не угрожает…

Я кисло улыбнулся.

Хозяин ловко развернулся и поехал вглубь квартиры. И я услышал тот самый скрип, который так напугал меня пару минут назад. Мне снова стало безумно стыдно.

— …во всяком случае, более того, что вам и так уже угрожает, — донеслось из кресла.

* * *

Хозяин осторожно прихлебывал чай из пиалы — для меня же было слишком горячо, поэтому я осторожно водил пальцами по краю чашки, как часто в гостях, попадая в неловкую ситуацию, то ли пить, обжигая язык и стараясь не морщиться, то ли тянуть время и отвечать на вопросы хозяев торопливым «пью-пью».

— Понимаете… — начал я осторожно. — Тут такая ситуация… я понимаю, глупо звучит…

— Очень многие мудрейшие вещи выглядят как совершеннейшая глупость, — улыбнулся хозяин, став похож на сытого кота.

— Ну, это само собой, — кивнул я, не желая вдаваться в демагогию. Я уже привык к тому, что местные аксакалы очень любили потрындеть за жизнь и пожонглировать обтекаемыми фразами. Некоторые из них могли бы с успехом сдать экзамен по философии — если бы знали о существовании такого предмета.

— Ну так что? — карлик откинулся в кресле и сцепил руки перед собой.

— Понимаете, я вообще несколько не местный, — решил начать я издалека.

— Несколько? Мне кажется, что это слово тут не подходит. Человек может быть или местным — или неместным. Третьего не дано.

— Ну послушайте, какая разница? Ну я приезжий, живу тут с начала лета, скорее всего, через месяц уеду, какая разница?

— Огромнейшая! — поднял палец хозяин. — Огромнейшая. Вы не просто не местный — но вы и не собираетесь становиться местным.

— Ну.

— То есть вы попросту чужой. Продолжайте.

— Да нечего продолжать, — угрюмо сказал я. Мне уже не хотелось ничего рассказывать. — Ко мне пришел лысый мальчик и захотел, чтобы я шел за ним. Я пошел. Он привел меня к вам. Если я ошибся, извините, я пойду.

— Вы, конечно, ошиблись, — кивнул старик. — Только вы никуда не пойдете.

Его мягкий тон мне не понравился. Я сразу вспомнил огромное количество фильмов ужасов, где как раз вот такие же благообразные интеллигентные обыватели расчленяли опрометчиво забредших к ним жертв и сопровождали свое действо вот как раз таким вот мягким тоном. Я поерзал на диване. Рукоятка молотка уперлась мне в поясницу.

— Что вы хотите этим сказать, — как можно более безмятежным тоном переспросил я.

— Всего лишь то, что вы ошиблись. И что вы никуда не пойдете.

— В чем я ошибся? И почему не пойду? — рукоятка, наверное, уже обеспечила мне синяк, но она придавала мне смелости.

— Ошиблись в том, что случайно сделали то, что ни в коем случае не надо было делать. А не пойдете потому, что вас с тех пор преследуют всякие непонятные вещи. И вы бы хотели от них избавиться.

Я, в этот момент дувший на чай, чуть не выронил пиалу из рук.

— Откуда вы знаете?

— Мне рассказали, — уклончиво, даже слишком уклончиво ответил хозяин.

— Кто? Сашка? — хотя нет, какое отношение могла иметь моя племянница к этому человеку… но мальчик…как общий знакомый?

— Скорее, некоторые из тех, кто вас преследует.

— Кто они?

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, — старик наклонился вперед и внимательно посмотрел мне в глаза. — Я хотел бы задать вам свой. Верите ли вы в духов?

* * *

— Духи — нечто более сложное, чем мы можем себе даже представить, — говорил старик, задумчиво прихлебывая чай, словно речь шла о каких-то обыденных вещах. — Иногда о них стоит думать так же, как и о людях. Например, в вашем случае.

— В моем?

— Именно так. Возможно, что самое главное отличие их от людей — не в каких-то сверхъестественных особенностях или еще в чем-то подобном, нет. Самое главное — в том, что они чувствуют все то же, что могут чувствовать люди — но в сотни раз сильнее. И показывают свои эмоции так же, как и люди — но тоже в сотни раз сильнее. И все.

— Это прекрасная гипотеза, да, — кивнул я.

— Это была бы гипотеза, если бы я написал по поводу этого диссертацию, — нехотя сказал он. — Но понимаете, советское время, все такое… да и сейчас вряд ли бы кто серьезно бы воспринял эту тему.

— Да уж, — усмехнулся я.

— Я бы на вашем месте не улыбался бы, — сухо сказал старик. — Потому что к вам эта тема сейчас относится непосредственно. И кажется, не с самой приятной своей стороны.

— Вы хотите сказать, что я как-то связан с духами?

— Я не хочу вам это сказать, — спокойно ответил старик. — Я это говорю вам это уже последние полчаса.

— Но…как?

— Механизм связи человека с духами малоисследован, сами понимаете…

— Да я не про это! С чего вы это взяли?

— А что, с вами не происходило ничего необычного в последние дни? Или даже… день? — вкрадчиво спросил он.

Я промолчал.

— Ну вот видите, — развел он руками.

— Но как вы…узнали?

— Я же сказал, — покачал головой он. — Мир духов очень похож на мир людей. В нем тоже есть сплетни. И кляузы. И даже интриги.

* * *

Он сидел в кресле ко мне спиной, смотрел в окно и говорил, говорил, говорил.

А я верил ему.

Мне просто больше ничего не оставалось.

— Надеюсь, вы знаете о том, что многие племена, ведущие первобытнообщинный образ жизни, испытывают панический страх перед тем, что их облик могут как-то запечатлеть? Джеймс Фрэзер в своей «Золотой ветви» приводит примеры того, как эскимосы нижнего течения реки Юкон в панике убегали от видеоператора, того, как пять дней приходилось уговаривать тепехуанов Мексики, чтобы те попозировали фотографу… Да что там они — как старухи с греческого острова Карцатос очень сердились, когда их рисовали! Много таких примеров, очень много… А довод у всех этих людей, проживавших и проживающих в самых разных частях света, один — они не хотят, чтобы их душа осталась на изображении. Дальше там идут разные нюансы — от того, что фотограф или художник может унести эту душу с собой и сотворить с ней что-то дурное — до того, что уже сам факт того, что душа отрывается от тела, может нанести человеку вред.

— Я слышал что-то подобное, да — но в общих чертах. И?

— А теперь немного подумайте — а что, если это правда? Что, если действительно, в каждом нашем изображении живет наша душа? Что, если действительно, каждая фотография забирает ее с собой? Или не ее всю — а хотя бы ее частицу?

— Ну тогда практически все люди в мире были бы без душ — или имели их, разорванными среди миллионов фотографий, — возразил я. — Вы только представьте, сколько сейчас среднестатистический человек имеет своих изображений!

— Ну, может быть, человеческая душа регенерирует, — пожал он плечами.

— Тоже хорошая гипотеза, — кисло улыбнулся я.

— Но это уже мелочи, — махнул он рукой. — Я хочу сказать про совершенно другое. Ведь если даже у человека душа может уходить в снимок — то что будет с существом, который сам — сплошная душа?

* * *

— Как я предполагаю, — продолжал он. — Оно случайно попало в ваш кадр. Может быть, вы застали его врасплох, а может быть, оно просто было любопытно и захотело узнать, что потом будет. Но как бы то ни было, вы его сфотографировали.

— Это женщина, — сказал я. — Это очень красивая женщина. С… — я сглотнул. — С металлическим носом.

— Латунным, — кивнул карлик. — У жезтырнак нос латунный. Это связано с тем, что латунь в Казахстане…

— Да неважно, — перебил его я. — Что дальше-то делать?

— Это зависит от того, чего она хочет. И того, что хотят другие.

— Другие? Какие другие?

— Ну, я полагаю, что вы видели много необычного в последнее время… — снова этот вкрадчивый тон.

— Мебель, — признался я. — Мебель передвигается. Даже на моих глазах. Рыбка умерла. Еще… лицо в окне, да… шорохи…

— Лицо в окне — это кто-то из абилетов, — снова кивнул он. — Они почуяли проход и заинтересовались им.

— Абилеты?

— Не берите в голову, — махнул он. — Видите ли… у меня все предки были шаманами, по обеим линиям… такая… профдинастия можно сказать, — он криво усмехнулся. — Но революция, то-се, ссылки, лагеря, религия — опиум… ну и все такое прочее. Так что я просто доктор исторических наук. Хотя лекции по степени введения в транс могут поспорить с шаманским камланием...гм... Но мы отвлеклись от темы. Итак, жезтырнак, какой-то абилет…может, даже и не один…

— Рыбка, — напомнил я.

— Рыбка, — повторил он. — И мебель. Это может быть тоже абилет, а может и нет… Скажите… — задумчиво произнес он. — Вы не можете вспомнить… Вы случайно в тот день этим же фотоаппаратом рыбку не снимали?

— Снимал, — кивнул я. — И…

Я вдруг замолчал и похолодел. У меня возникло чувство, будто все сходится — но сходится так, что лучше бы и не сходилось.

— Что такое? — обеспокоенно спросил профессор.

— И мебель... — пробормотал я. — Я ее тоже… того… фотографировал... на эту же карточку…

— Ну-ка, ну-ка… — наклонился он вперед. — А вот теперь давайте вы расскажите. И поподробнее.

* * *

— Ах, вот оно как… — протянул он, когда я закончил рассказ. — Я и не предполагал, что все так…

— Так — это как? — осторожно уточнил я.

— Давайте, будем считать, что просто «так», — уклончиво ответил он. — Не думаю, что вы действительно хотите знать, с чем столкнулись.

Я покопался в своих ощущениях и понял, что да, не хочу.

— Она может управлять тем, что на тех фотографиях. Не знаю, каким образом — точнее, как это объяснить с точки зрения науки — вероятно, все связано именно с этими душами предметов… и она, находясь там, может воздействовать через эти души на их оригиналы… интересно-интересно…

— Чрезвычайно интересно, — мрачно ответил я. — То есть, теперь у меня пожизненный полтергейст?

— Не совсем, — покачал головой он. — Полтергейст, если вам угодно называть подобных существ так, действуют в рамках всего помещения. То же, с чем столкнулись вы, может оперировать лишь тем, что было сфотографировано — и ни на сантиметр в сторону.

— Забавно, — усмехнулся я.

— Ничуть, — хмуро ответил профессор. — Скажите, вы кроме рыбки никого больше из живых не фотографировали на ту карточку?

— Нет.

— Это хорошо. Значит, никто, скорее всего, кроме вашей рыбки не пострадает.

— Скорее всего?

Он промолчал.

— Скорее всего?

— Мы слегка ушли от темы, что я начал, — несколько нехотя сказал он. — Видите ли, все эти…существа, что стали приходить к вам… они же приходят не просто так…

— Я почему-то так и понял, — мрачно ответил я. — И чего они хотят?

— Чтобы вы их тоже сфотографировали, — спокойно ответил он.

* * *

— Они собираются вокруг вас, потому что думают, что путь только тут. Во всяком случае, знакомый путь…

— А кто этот мальчик? — вдруг не к месту вспомнил я.

— Какой?

— Ну тот, что меня привел…лысый такой?

— А, этот… — махнул рукой профессор. — Это тазша.

— Тазша?

— Да. Ничего особенного, он из потустороннего мира.

— А, — сказал я.

— Они боятся... они все боятся нового мира — вашего мира. Разве вы не видите, что их мир уходит? Умирают старые шаманы, леса вырубаются…никто не пасет стада, охотники реже ходят в леса. Их мир умирает — и они не могут перейти в ваш, они не знают, как. А вы случайно впустили туда жезтырнак. Думаю, что поначалу ей это не понравилось…

— У меня упал фотоаппарат, — вспомнил я.

— Да, ей не понравилось, — кивнул он. — А потом она привыкла. Даже вошла во вкус… И они тоже почуяли это.

— Что «это»?

— Они поняли, что могут перейти в новый мир. Пока они поняли, что ей это удалось через вашу камеру — вот вы и видели их. Но когда-нибудь они поймут, что и через другие вещи… Не дай Бог, если они поймут, что есть другие вещи и иные пути…

— И что мне делать?

— Выгнать жезтырнак. Уничтожить карту.

— И это все?

— Не знаю. Будем надеяться, что они еще не научились. Они все злы и обижены — и не на кого-то конкретно, а на всех вас. И убийство кого-то из вас может быть всего лишь местью вам за какую-то давнишнюю обиду.

— Всего лишь?

— Да, — пожал он плечами. — Для них это «всего лишь». Для многих их них то, что связано с вами — «всего лишь». Но не то, что связано с ними.

— Это... Это неправильно..

— У мира духов свои правила, — усмехнулся он. — И даже их они нередко не соблюдают. Ты думаешь, тазша привел тебя потому, что обеспокоен за людей?

— Я ничего не думаю, — мрачно ответил я.

— Тазше наплевать на людей. Он шутник, весельчак — он любит развлекать детей, но до тех пор, пока ему это нравится. Во всем остальном ему на вас наплевать — как и многим там, откуда он пришел. Но ему — и многим там, откуда он пришел, — не понравилось то, что появился проход. И еще больше не понравилось то, что другие стали искать этот проход.

— Почему?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Это их внутренние интриги. И именно в этом случае как нигде к месту поговорка «Меньше знаешь, крепче спишь».

Я кивнул головой. Вот с этим я был абсолютно согласен.

— Хорошо, — махнул он рукой. — Идите, приносите карточку. Только быстрее, пожалуйста. Мало ли что…

— Кстати, — спросил я его на пороге. — Вы тогда спросили меня, верю ли я в духов. А если бы я сказал: «Не верю»?

— Я бы ответил: «Придется поверить», — просто сказал он.

* * *

Я ворвался в подъезд, взлетел вверх по лестнице и чуть не сломал ключ, яростно рвя его в замке.

Уже в коридоре я краем глаза увидел, что диск телефона вырван и висит на жилках проводков — точь-в-точь таких же, как кишки рыбки.

Я вбежал в комнату.

И похолодел.

Ведро было перевернуто.

Фотоаппарата под ним не было.

— Сашка… — дорожащим голосом позвал я. — Сашка!

— ДядьПаш, идите сюда! — весело откликнулась она.

На негнущихся ватных ногах, боясь даже подумать о том, что я могу увидеть, я практически проковылял в ее комнату.

Девчушка стояла напротив стены с ковром и держала в руках фотоаппарат, словно что-то хотела заснять.

— Брось фотик! Брось! — крикнул я.

Мелькнула вспышка. Сашка подняла на меня удивленные глаза.

— Что ты сфотографировала, что? — бросился я к ней, схватил за плечи и начал трясти.

— Собаку… — испуганно пролепетала она.

— Какую собаку?

— Мою…

— Но зачем, зачем?

— Вдруг вы сможете ее увидеть…

Я схватил фотоаппарат и глянул на экран.

На нем на фоне стены с ковром была запечатлена небольшая лохматая собака.

— Смотри, дядьПаш! — торжествующе вскрикнула Сашка. — Вот она, вот она! Это у вас какой-то особенный фотоаппарат, да?

Я молчал.

И больше всего на свете мне сейчас хотелось отшвырнуть технику в сторону, сгрести Сашку в охапку и бежать, куда глаза глядят.

Потому что я видел, как справа, из рамки фотографии к собаке тянутся длинные, запачканные чем-то темным, тускло поблескивающие когти. А потом хватают ее и куда-то волочат. Собака беззвучно огрызает и пытается вырваться, но все бестолку. И вот уже только клочок лохматой шерсти мелькает за рамкой…

Сашка вскрикнула.

— Что такое? — опустился я перед ней на колени.

— Живот… — скорчилась она. — Болит…

— Где?

Она указала на правый бок. Аппендицит? Или он слева? Да какая разница, его же ей все равно вырезали в прошлом году!

Я бросился было к телефону — но кроме сломанного диска руки наткнулись на скученную в жгут трубку. Хотя какой телефон… тут же нет скорых, только больница на окраине.

Или же…

Я медленно повернулся к фотоаппарату, который валялся на полу, около всхлипывавшей Сашки.

Или же тут совсем не больница нужна?

* * *

— Что случилось? — обеспокоено спросил карлик.

Я ввалился в его квартиру, прижимая всхлипывающую Сашку к себе, и сбивчиво пересказал все.

— Ясно, — быстро сказал он. — Ясно.

— Что это? Это…как-то связано?

— Собака… — забормотал он, отчасти обращаясь ко мне, отчасти просто разговаривая вслух. — Собака… двойник человека…близнечная пара… говорят, что даже душа… я думал, что такое теперь уже не встречается… какой любопытный случай…ах, какой любопытный случай!

О, я знал этот огонек в глазах, слишком хорошо знал! Мои родственнички с таким огоньком забывали есть и пить, днями просиживая над научными выкладками. И сейчас, в этой ситуации, подобный огонек был явно неуместен.

Я схватил калеку за плечи и сильно тряхнул.

— Какой любопытный? Какой случай?

Он поднял на меня глаза, огонек стал чуть потухать и взгляд начал обретать ясность.

— Собака, — спокойно, даже слишком спокойно пояснил он. — В тюркской мифологии двойник, близнец — в особых случаях даже душа — человека.

— Это чудесно, — заорал я. — Я очень рад за тюрков. Но как это касается нас?

— У меня есть все основания предполагать, — его тон стал приобретать менторский оттенок лектора, — что воображаемая собака вашей племянницы являлась олицетворением ее души. Собственно, бытует предположения, что таковыми являются все воображаемые друзья детей… что это некоторый механизм расщепления…

— К черту других детей и туда же расщепление, — заорал я. — Сейчас в чем дело?

— А сейчас жезтырнак забрала душу вашей племянницы, вот и все, — пожал он плечами, словно ему стало интересно.

— И?

— Что «и»?

— И что дальше?

— Я же сказал: «вот и все» — терпеливо пояснил он. — Умрет она, разве непонятно.

Я судорожно сглотнул.

— К-как это?

— Ну, я не знаю, как… — покачал он головой. — Подобные случаи, конечно, описывались в фольклоре, но…

Я заскрежетал зубами.

— Но все равно общего знаменателя нет, — поняв намек, заторопился он. — Есть такие понятия, как кут и сюр…

Я сжал кулаки.

— Хорошо, — обреченно проговорил профессор. — Хорошо, я попробую.

* * *

Сашка уже не всхлипывала, а плакала навзрыд. Я же скептически смотрел на пучки трав, которые калека раскладывал на письменном столе.

— Это лекарство? — спросил я.

— Можно сказать и так, — уклончиво ответил он.

— А как это на самом деле?

— А на самом деле это то, что поможет вам перейти к жезтырнак.

— Что-что сделать?

— Перейти к ней, — терпеливо повторил он.

— Мне?

— А больше некому.

— А вы?

— Во-первых, я не шаман.

— Но к вам ходят духи! И этот… как его… лысый Таз!

— Потому что им больше не к кому ходить! Потому что половина шаманов — самозванцы, шарлатаны, жулики, собравшие свой костюм из тряпок с ближайшей барахолки, а свои молитвы — из огрызков слов, значений которых они не понимают, да и нет уже давно этих значений! Они приходят ко мне, потому что им больше не к кому прийти!

Профессор поджег пучки. В комнате потянуло терпким, но сладковатым запахом.

— А какие-то еще варианты есть? — спросил я, наблюдая за дымом и чувствуя, как у меня слипаются глаза.

— Есть, — кивнул он.

— Какие?

— Отвезти вашу племянницу в больницу.

— И?

— И думать, как объяснить родителям ее смерть.

Реальность начала плыть.

Его голос доносился до меня откуда-то издалека, как через плотное полотно.

— Но вы же меня оттуда заберете?

— Как-нибудь да извлеку, — уклончиво ответил он.

— Это как понимать?

— Так, что, может быть, вы явитесь суда по кусочкам.

— А потом вы меня соберете, польете живой водой, и я оживу? — попытался пошутить я. Что мне еще оставалось?

— Нет, — серьезно ответил он. — Это сказки.

А потом щелкнула вспышка фотоаппарата.

И меня поглотила темнота.

* * *

Я открыл глаза.

Передо мной была стена в квартире профессора — кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я повернулся.

Передо мной снова была та же стена.

Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я несколько раз провернулся вокруг своей оси — но ничего не менялось.

Кусок обоев и застекленный шкаф с книгами.

Я провернулся еще раз.

И столкнулся лицом к лицу с женщиной.

Ее латунный нос тускло поблескивал.

— Привет, — сказал я ей.

Она смотрела на меня, наклонив голову — точь-в-точь как тот мальчик, таз… как его звали?

— Не надо, — сказал я.

Она молча продолжала смотреть на меня.

А потом она открыла рот.

И закричала.

Я успел зажать уши руками, но даже так меня скрутило болью вплоть до желудка.

Я упал на колени.

Я не слышал ничего, но чувствовал, как на меня осыпаются осколки стекол из шкафа, вспучиваются обои.

Когда я поднял голову, ее уже не было.

Только что-то колыхалось там, где-то внутри — где-то в глубине куска обоев и застекленного шкафа с книгами.

Я протянул руку.

И прошел сквозь.

Я шел сквозь долго, бесконечно долго, узнавая куски своей квартиры — тумбочка, телефон, шкаф…шкаф, тумбочка, телефон… и мозаика, рассыпанная и собранная в произвольном порядке.

А потом снова вышел сквозь.

И тут на меня навалился запах. Точнее даже вонь. Отвратительная, ужасная вонь, равной которой я еще не испытывал. Это был дичайшая смесь гнили, разложения и гноя, которая проникала через нос и растекалась липкой влагой в желудке.

Несколько длинных, невероятно длинных теней стояли и наблюдали за мной.

— Эй! — крикнул я. — Я ищу желтыр…жел.. Женщину с собакой!

Они продолжали молчать.

— Я не хочу причинить ей я зла… — пробормотал я, впрочем, понимая, как это глупо выглядит. Что я — человек — мог причинить им — духам или кто это там были они — да еще и на их территории? Скорее уж я должен молить их, чтобы они пропустили меня.

— Я могу пройти? — сказал я, пытаясь придать голосу твердость.

Они молчали.

— Я хочу пройти.

Молчание.

— Я должен пройти.

Они не шевелились.

Может быть, они глухие? — мелькнуло у меня в голове. Почему бы не допустить такую возможность? Может, они не могут понять, что мне надо, потому что не могут понять, что я делаю.

Я медленно сделал шаг вперед.

Тени не шевелились.

Я сделал еще шаг.

Ничего.

Я украдкой — но, тем не менее, глубоко — вздохнул и пошел, пытаясь придать своей походке уверенность. Я вспомнил старый совет, данный мне когда-то в детстве — не показывай собаке, что ты ее боишься. Те чуют страх — так может и эти…существа... могут его чуять.

Меня никто не преследовал.

А я не оглядывался.

Я шел через лабиринты, из стен которых тянулись руки, через улицы городов, в подворотнях которых за мной наблюдали тени, через лес, на ветках которого качались желтые глаза…

Я шел и шел, все время сквозь, не оглядываясь.

И даже не смотря вперед.

Просто шел.

Пока не понял, что все закончилось — и «сквозь» больше нет.

Это был какой-то хаос, нагромождение.

Уродливейшее порождение воспаленного рассудка.

Видимо, это были обрывки представлений о том, как выглядит наш мир и попытки вписать его в мир свой, существовавший когда-то и теперь исчезающий без следа.

И посредине всего этого стояла она.

И держала на руках поскуливавшего сашкиным голосом пса.

Она была красива. Она была бесспорно красива — и я даже не мог понять, чем, как, почему, и с чего я вообще в этом момент мог думать о красоте — и тем более, ее. Я даже не мог бы сказать, сколько ей лет — иногда мне казалось, что она совсем юна, а иногда, что уже вступила в пору бальзаковского возраста. Черты лица ее подрагивали и неуловимо менялись — и в этот же самый момент я чувствовал, как что-то щекочет меня в висках, под кожей. Неужели, пытается понять, какие женщины мне нравятся — мелькнуло в голове — чтобы подобрать подходящий облик? Но зачем? Или же она это делает безотчетно, повинуясь инстинкту — или что там вместо него у… у таких, как она?

У нее не выйдет. У нее ничего не выйдет — мне нравится совершенно иной тип. Совершенно. У нее никогда не получится стать шведкой — только потому, что она не понимает, кто это. Она пытается уловить смутные черты, да — и я даже вижу, как они мелькают у нее на лице — но от этого она становится невероятно жуткой…

— Я хочу забрать собаку, — сказал я.

Она прижала пса к себе.

— Отдай его мне.

Ее лицо исказилось — но в злобе ли или же в мольбе?

И она быстро отступила в темноту.

И тут я понял.

Боже мой, как же действительно страшно и одиноко было этому несчастному духу в нашем мире! Какой хаос творился в ее голове — и как она бесплодно пыталась хоть как-то систематизировать все. Она не могла понять, что происходит, что это такое — и как с этим быть. Она пыталась сравнивать все со знакомыми ей столетиями вещами — но даже те вещи изменились настолько, что она не могла с этим справиться.

Духи не злы, нет. Они просто испуганы, потеряны. И им нужна наша помощь. Они ищут нашу помощь — как могут, как умеют. И не их вина, что мы тоже боимся их.

И их обида уничтожает нас — и их возможность жить в мире.

Эти мысли бились в моей голове — и я не мог понять, мои ли это мысли, или же это она рассказывает мне все это.

— Я помогу тебе, — сказал я вслух. — Я понял тебя — и я помогу тебе.

«Хорошо» — прошелестело то ли вокруг, то ли в моей голове.

— Я расскажу тебе про этот мир. Не все, ты сама понимаешь, что я всего не знаю.

«Понимаю».

— Но хотя бы основы. И скажу, где и как найти остальное.

«Хорошо».

— Но я хочу кое-что взамен.

«Взамен?»

— Мне кажется, что это будет справедливо.

Молчание.

Я похолодел. Неужели я провалил переговоры.

— Мне нужно совсем немногое! — спешно выкрикнул я.

«Немногое?»

Уф, кажется, она еще тут. Хотя как она может быть не тут, когда я в ее голове — или что там может быть у духов?

— Я пришел за этим.

«За этим?»

Мне показалось, что разговор превращается в обычное эхо, что ей неинтересно меня слушать. То ли она поняла, к чему я клоню — то ли я ей надоел.

— Мне нужна собака!

«Собака».

— Та самая, которую ты забрала! Душа моей племянницы.

«Племянницы».

— Дочери моей сестры.

«Сестры».

— Отдай мне собаку — и я расскажу тебе все. Все, что смогу рассказать.

Молчание.

— Тебе никто больше не расскажет этого.

Молчание.

— Никто не сможет рассказать тебе этого — потому что никто больше не знает, что тебе это нужно.

Молчание.

Я ждал, затаив дыхание.

«Хорошо», — наконец прошелестело.

Из темноты выскочила собака. Я вцепился в ее шерсть и закрыл глаза.

«Рассказывай».

Я рассказывал очень долго, взахлеб, перепрыгивая с одного на другое.

И при этом чувствовал, как что-то копошилось у меня в голове.

Я говорил, а оно копошилось.

Я делал паузу — а оно копошилось.

Это длилось вечность.

А потом вечность закончилась.

«Хорошо», — мне показалось, или же в шелесте прозвучало удовлетворение?

Я открыл глаза.

Помещение было совсем другим. Все стало… правильным? Ровным? Нормальным? Предметы обрели верные очертания, рисунки на стенах — четкие края, и краски перестали быть словно разведенными в грязной луже.

— Я рад, что помог тебе, — честно сказал я. Наверное, так себя чувствует врач, излечивший пациента. Может, мне, и правда, потом пойти в психотерапию?

«Хорошо».

— Я могу идти.

«Хорошо».

Кажется, она меня теперь не слышала — и не слушала.

Я прижал собаку к груди — ту трясло мелкой дрожью — и стал пятиться назад.

«Хорошо».

Что-то вязкое обволокло меня и я, как был, спиной вперед, провалился в пустоту.

* * *

Теперь бы я описал профессора как «очень старый».

— Ну как, — взбудоражено спросил он. — Получилось?

Я посмотрел на свои руки. На них была пыль. А еще известка. А еще на них таял снег.

— Н-не знаю, — честно сказал я.

— Что там было?

— Она отдала мне собаку.

— Отдала? Сама?

— Да.

— Ты не убил ее?

— Кого? Собаку?

— Ее, идиот, ее! Жезтырнак!

— Нет.

— Странно, — задумался он. — Хотя…может все дело в том, что ты неместный. Может, на вас действуют иные правила…

— А как Сашка?

— Спит. Спит уже минут пятнадцать как.

— А сколько я там был?

— Полчаса.

Фотоаппарат мы завернули сначала в салфетку — а потом в плотную скатерть. Разбили его молотком, и я зарыл все под окнами профессора. Туда же, в эту же ямку я бросил и разломанную предварительно карточку.

— Думаю, что все теперь в порядке, — сказал карлик мне, когда мы прощались.

— Надеюсь, — ответил я.

— Но все-таки… почему она вам так просто отдала собаку? — задумчиво спросил он.

С ним мы больше не виделись.

Сашка окончательно выздоровела к вечеру того же дня.

Вскоре вернулись ее родители.

Она ничего не рассказала им — и я, разумеется, тоже.

Ничего странного в квартире больше не происходило.

Ноутбук я забрал из ремонта так и не починенным.

А потом мы уехали из этого городка.

С тех пор прошло уже полгода.

Я купил себе новый фотоаппарат и фотографирую так же часто.

Ничего странного не происходит.

Поначалу меня мучил тот последний вопрос старика — и я жалел, что не рассказал ему все. Может быть, тогда бы он объяснил мне, почему она так просто отдала мне собаку.

И особенно этот вопрос мучил меня потому, что мне казалось, что я продешевил.

Что я дал ей что-то такое невероятно большое и важное, что жизнь моей племянницы ее перестала интересовать. Что-то, что на самом деле стоило гораздо, гораздо больше.

И что-то, что я ни в коем случае не должен был давать.

А может быть, и нет.

Может, я просто спас племянницу.

Вот и все.

* * *

Эпилог. Несколько месяцев спустя.

Лето уже прошло, практически закончилась и осень, и ветер гоняет пожухлую листву на улицах вместе со снежной поземкой. Темнеет теперь рано — полумрак уже постепенно заливает улицы и разрывается зажигающимися то там, то здесь окнами.

В фотоателье тихонько жужжит компьютер и мурлычет музыка из колонок.

Фотограф — парень с неухоженной бородкой, закинув ноги на подлокотник, небрежно развалился в кресле и что-то набирает на телефоне.

Вдруг он поднимает голову и чуть не падает на пол.

Перед ним стоит девушка, прячущая лицо в шубу.

— Я в-вас и н-не слышал, — заикась, произносит парень. — Что ж в-вы даже не постучались. Мы вот-вот закрываемся…

Девушка разочарованно пожимает плечами.

— Хотя... — продолжает парень. — У нас есть еще пятнадцать минут.

Девушка кивает.

* * *

Фотограф суетится вокруг аппарата, выставляет свет, что-то делает в настройках.

— Вы не волнуйтесь, — бормочет он. — Даже если что-то на первый взгляд в исходниках не понравится, я все равно солью на комп и в фотошопе обработаю. Я всегда так делаю.

Девушка молчит и, глядя в зеркало, пудрит лицо и особенно нос.

* * *

На рабочем столе компьютера заставка — фотограф в обнимку с милой девчушкой.

— Извините, — смущается парень. — Я сейчас.

Он разворачивает на весь экран окно программы и находит нужную фотографию.

— А теперь давайте посмотрим, что у нас тут… У вас тут какой-то блик на носу… вот…

Он поворачивается — но посетительницы уже нет.

Он переводит взгляд на фотографию, где под полустершейся пудрой бликует кончик носа.

Словно сделанный из металла.

Парень наклоняется поближе, чтобы разглядеть дефект снимка.

И мгновенно лицо его пересекают две окровавленные полосы.

Словно когтистая лапа распорола от уха до подбородка.

И из колонок доносится мягкий женский смех.

Автор: Елена Щетинина

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Проводники

[Скрёб-поскрёб]

«Тянутся к высоте
Люди большой души.
Не забывайте тех,
Кто не пришел с вершин».
А. Букреев.

Палатки желтели в предрассветной темноте. Морозно. Второй лагерь. Ночевка. Восхожденцы акклиматизируются. Снаружи почти никого. Только одна альпинистка в красно-черном комбинезоне сидит поодаль от лагеря, прямо на снегу. Пряча в ладонях клочок испещренной детскими каракулями бумаги, она при свете луны читает письмо.

Он знал, что она перечитывает его уже не раз.

Подошедший к девушке мужчина был одет как-то странно для альпиниста. Его брезентовая штормовка казалась непригодной для здешних морозов. Но он даже не ежился. Знающие люди сказали бы, что это, скорее всего, один из тех сумасшедших экстремалов, взявших за моду восходить в одежде и со снаряжением прошлого века.

В целом же мужчина производил приятное впечатление. Черты лица мужественные, спортивно сложен. Большинство собравшихся в лагере восхожденцев были либо хмуро-усталыми, либо возбужденно-радостными. Этот же казался спокойным и даже каким-то умиротворенным.

— Как дела, Фрэнсис?

Девушка встретила его радостной улыбкой, спрятала свое письмецо в нагрудный карман, поближе к сердцу, и резво поднялась на ноги.

— Привет, Джордж. Пока все в порядке. Как твои?

— Спустились. Счастливы, — названный Джорджем встал рядом с девушкой, рассматривая раскинувшийся на снегу лагерь. — Теперь их жизням угрожает разве что алкогольное опьянение. Дальше обойдутся без меня.

Ирония мужчины была беззлобной. Фрэнсис рассмеялась и полной грудью вдохнула колючий, искрящийся снежной пылью воздух. Было время, когда этот воздух застревал в легких, с непривычки казался пустым из-за недостатка кислорода. Но теперь этот вдох — скорее дань привычке, чем необходимость.

— Мои выходят на рассвете. А где Рыжик?

— На другом маршруте. У него группа опытных скалолазов, со стажем. А вот тебе не повезло в этот раз — одни новички.

— Много их стало. И с каждым годом все больше, — нехотя согласилась Фрэнсис. — Не то, что в твое время, да?

Джордж старым не выглядел, ему было вряд ли больше сорока, но, тем не менее, согласно кивнул.

— Я, наверно, пройдусь с вами. Если не возражаешь.

— О, что ты! — девушка расплылась в улыбке. — Буду рада. Да и они… Знали бы, кто с ними идет, почли бы за честь.

— Не преувеличивайте, миледи!

— Не скромничай.

Эти двое так и стояли, переговариваясь и подшучивая друг над другом, до самого рассвета, пока в лагере не началось шевеление — новая группа готовилась выйти в долгий путь.

Молодой журналист Василий Матроскин шел в самом конце вереницы и пребывал не в самом хорошем расположении духа. В горах он до этого бывал всего пару раз, и то на довольно легких маршрутах. Европейская красавица Юнгфрау была самой высокой его горой. Но когда журнал объявил, что ради материала готов финансировать подъем на Вершину Мира, юношеский энтузиазм Василия взбурлил, и он согласился. О чем сейчас крепко жалел.

За день Матроскин успел дважды поскользнуться на практически ровном месте и однажды не ухнул в глубокую трещину только благодаря молниеносной реакции шерпов. Этими приключениями Вася заслужил хороший нагоняй от руководителя. Обозвать клиента «безмозглым дилетантом» не позволял профессиональный такт, но во взгляде опытного альпиниста сие словосочетание читалось и без слов. В придачу ко всему, Вася заработал стойкое презрение остальных членов группы. Хоть те тоже обширным опытом восхождений не обладали, но на неловкого, часто задерживавшего их паренька, смотрели с плохо скрываемым раздражением. Разве что миловидная японка Исуми, с личиком круглым и белым, как луна, иногда сочувствующе улыбалась.

Так, ругая на чем свет стоит свою поутихшую жажду приключений, Вася ковылял, отстав от группы, напуганный своей беспомощностью, обиженный на всех и несчастный.

— Эй-хо! — послышался приветственный возглас.

По склону, наперерез веренице альпинистов, к Фрэнсис и Джорджу приближался весело машущий руками человек. Его одежда, даже среди ярких комбинезонов восхожденцев, бросалась в глаза своей феерической пестротой. На нем была красная куртка, синие штаны и лимонно-ядовитые ботинки. На смуглой физиономии белела жемчужная улыбка.

— Чудесный день, господа Проводники! А давайте устроим сезон скидок?! Будем скидывать вниз каждого десятого!

Френсис смеялась, с веселой укоризной качая головой. Джордж добродушно улыбнулся.

— Ты, вроде бы, никогда не был Неприкаянным, Цеванг. Откуда такие мысли? И вообще — где твоя группа?

— Шучу! Шучу! — индус примирительно поднял руки и уже более деловито сообщил. — Проводил до базового. Они повернули назад. Старикашка-миллиардер, которого шерпы и так, считай, перли на своем горбу, совсем расхворался. Но ничего! Жить будет. Сам слышал, как старый балбес клацает зубами и бормочет: «Щас бы горячего кофе! Постель! И женщину! Теплую! Чтобы лежала… и не приставала!»

Поравнявшись с двумя другими проводниками, он пожал Джорджу руку, Фрэнсис попытался поцеловать перчатку, за что едва не получил от девушки подзатыльник.

— И чего тебя сюда принесло? — с наигранным недовольством заворчала альпинистка. — Думаешь, я сама не справлюсь, а?

Пока Цеванг и Фрэнсис перекидывались шуточками, а затем довольно увесистыми комьями снега, Джордж остановился, пропустив мимо себя вереницу пыхтящих и с трудом передвигающих ногами альпинистов.

Он подождал Василия и зашагал с ним рядом. Некоторое время проводник молча вглядывался в почти закрытое защитными очками лицо паренька. Затем отвернулся и, глядя вперед, произнес:

— Знаешь, почти все новички сейчас думают так же. «И чего это мне дома не сиделось?».

Василий продолжал топать и сопеть.

— Но ты ведь попробовал, — тихо говорил Джордж. — Может, высотные восхождения — не твое призвание. Зато ты будешь знать это наверняка. Ведь если ничего не пробовать, можно пройти мимо того, что однажды станет целью твоей жизни. Если бы люди чаще слушались советов разума, мы вряд ли открыли бы Северный Полюс, полетели в космос или… — проводник слегка вздохнул. — Покорили бы Эверест. Мы живем, чтобы радоваться. Искать то, что приносит нам радость. Так что не жалей о попытках. Выше нос, парень. И сосредоточься на дороге, а не на том, чтобы мотать сопли на кулак, окей?

Вася шагал, угрюмо уставившись себе под ноги. Поземка бросила ему в лицо горсть снега. Он вздрогнул. Встряхнулся. Огляделся вокруг.

Гора.

От треугольной вершины вился по небу снежный шлейф. Красиво. В ушах, даже через шапку и капюшон куртки слышался протяжный, певучий свист ветра. Единственный звук, не нарушающий, а гармонирующий с величественным горным безмолвием.

И, стоило Василию услышать эту тишину, как на него снизошло внезапное спокойствие. Ноги по-прежнему ныли, усталость и холод никуда не делись, но на душе стало… мирно. Улеглась обида, перестали грызть сомнения. В голову полезли оптимистические и до странного уверенные мысли.

«Другие немногим лучше меня. Все ошибаются, бывает. Главное — я попробовал. Лучше попробовать и пожалеть, чем вечно жалеть, что не попробовал. Ну их всех к черту! Зато у меня будет, о чем вспомнить и что порассказать!… Это, конечно, если я вернусь. А чтобы вернуться, надо прекращать жалеть себя и сосредоточиться!»

Василий распрямил плечи и зашагал быстрее.

— Хитрец! — смеялся Цеванг, указывая пальцем на Джорджа. — Харизматичный, гад! Умеет дать вдохновляющего пинка, умеет!

— Ну, это же Джордж, — веско заметила Фрэнсис.

Несмотря на свое шутливое ворчание, девушка была рада, что мужчины пришли и остались помочь. Группа и правда была сложная.

— Дааа, — уже тише протянул Цеванг. — Он ведь ЕЕ человек. Можно даже сказать — ЕЕ первый мужчина. Вот ты хихикаешь, бесстыдница. А если бы я оказался дома, то рассказал бы детям такую легенду…

Жила некогда на свете могущественная и жестокая волшебница Чомо-Канкар. Была она так ослепительно прекрасна, что многие мужчины теряли разум и гибли в бесплодных попытках подвигом заслужить ее любовь. Но так уж было суждено, что единственный мужчина, наконец покоривший гордую красавицу, любил другую, простую, земную женщину. В ярости Чомо-Канкар убила своего избранника и обняла его мертвое тело так крепко, что они навеки остались вместе. Он превратился в белый камень, а она — в самую высокую и прекрасную гору мира…

Цеванг сделал широкий жест рукой. Фрэнсис, слушавшая с искренним интересом, лукаво прищурилась.

— Болливуд… по тебе плачет! — и ловко увернулась от дружеского пинка.

Темнело. Времени и уходящего света оставалось только-только миновать опасный карниз. Полторы мили относительно легкого пути — и восхожденцев встретит промежуточный лагерь. Но у карниза случилась задержка, и последние альпинисты, и в их числе Василий, шли над пропастью уже в темноте. Один из гидов, как положено, «пас отставших», но карниз все равно проходили по одному.

…Дэвид полз по скале вниз головой, скрежеща черными ногтями об оголенные ветром камни. До него донесся запах чужого тепла, чужих эмоций — страха, радости, возбуждения, боли. Когда альпинисты прижимались к скале, она передавала пульсацию их живых сердец. Все это порождало в Неприкаянном жуткую и слепую ненависть.

Пристегнувшись к перилам, Вася шел вперед. Большую часть пути он одолел благополучно. Оставалось обогнуть пузатый выступ, а там уже…

На выступ, прямо на уровне Васькиного носа легла чья-то рука в потертой черной перчатке. Неужели кто-то идет назад?

— Эй! Возвращайся давай! — на ломаном английском крикнул Вася. — Я же…

Из-за уступа, в след за рукой, показалось человеческое лицо… Или то, что от него осталось!

Почерневшее. Обмороженная кожа слезала лоскутьями. Белела оголившаяся челюсть. Вместо отвалившегося носа зияла треугольная дыра. Внутри глазниц едва проглядывали белки запавших глаз.

Василий заорал — а кто на его месте не заорал бы? — и отпрянул назад. Натянулась веревка, неприятно звякнул карабин. Мерзлая земля ушла из под ног…

Джордж схватил барахтающегося Васю за шиворот и попрочнее поставил на карниз.

— Дэвид. Отойди, — Проводник встал между судорожно вжавшимся в стену Матроскиным и напугавшим его существом. — Он ни в чем перед тобой не виноват. Здесь нет тех, кого ты ищешь.

Черная тень молча покачивалась, взирая на Джорджа мутно-белыми огоньками глаз.

— Я все равно не позволю тебе причинить им вред, — продолжал Проводник. — Лучше одумайся. Ты уже отделился от толпы Неприкаянных. Ты осознаешь себя. Довольно искать виноватых. Отпусти это. И ты освободишься.

Челюсти мертвеца разомкнулись со скрипом.

— Где? — послышался сиплый шепот. — Где ты был, когда я умирал один?

— Я не всесилен. ОНА так решила. Ты сам бросил ЕЙ вызов и проиграл, как и каждый из нас. Да, люди подло поступили, оставив тебя умирать. Но ты знал, на что идешь. Освободи путь.

Джордж шагнул мертвецу навстречу. Силуэт заколебался, потускнел и растаял в сумраке.

Неизвестно откуда, крепко зажмурившийся Василий понял, что можно открыть глаза. В отчаянном рывке он преодолел последние метры карниза и бросился на более надежную землю, в руки подоспевших на его вопли руководителя и инструктора.

— Что случилось?!

— Так вопил, что лавина могла сойти!

— Я… я… я… — Вася отдышался, обшаривая взглядом пустой карниз. — Кажись, видел… Черного Альпиниста! И я… я оступился. А потом… что-то дернуло… забросило назад, чес слово! И парализовало — я двинуться не мог! Раньше слышал, что ему нельзя смотреть в глаза. Зажмурился и молился. Потом вот… отпустило. И я тут.

Инструктор раздраженно вздохнул и выпрямился, даже не помогая Матроскину встать.

— От кислородного голодания и не то привидится… Зря я вам в лагере байки травил. Впечатлительные, однако…

— Проморгала! Прости… — Фрэнсис примчалась на место происшествия стрелой. — Японка совсем выбилась из сил, и я старалась помочь.

— Ты все правильно сделала. Мы не можем быть в двух местах одновременно.

Фрэнсис быстро кивнула, показывая деликатному Джорджу, что самобичеванием заниматься не намерена, и подбадривать ее не надо. Затем, болезненно поморщившись, спросила:

— Дэвид, да?

— Ага, — подтвердил Цеванг. — Соседушка шалит! По-моему, он никого убивать не собирался. Напугал паренька, и тот сам полетел с карниза.

Девушка нервно покусывала губу. Мужчины мельком переглянулись. Фрэнсис сжала кулаки и дернула коленом, будто собиралась топнуть от досады. Только тут стало понятно, что перекашивающая ее лицо гримаска не что иное, как острая, до боли, жалость.

— Я знаю, каково ему. Девять лет я была Неприкаянной, металась по горе, чувствуя только голод, холод, тоску и грызущую обиду. На всех… и себя в том числе, — в какой-то момент по лицу девушки пробежала тень, на миг проступили страшные следы тления, но быстро исчезли, когда Фрэнсис дрогнувшими пальцами дотронулась до нагрудного кармана, где, все знали, хранится заветная записка сына. — Йен меня спас. Доказал, что мир не состоит из равнодушных людей… И мой ребенок не ненавидит меня за то, что остался один.

— Да, Йен молодец! — поддакнул индус, водружая руку Фрэнсис на плечо. — Разное про него говорят, но ведь плохих или хороших людей не бывает. Бывают плохие или хорошие поступки. Он и мне хотел помочь тоже. И не беда, что не получилось! Главное внимание, намерение… Да я особо и не переживаю. Я ж теперь нечто вроде достопримечательности! — он потопал ногами, по-чаплински расставив в стороны носки ядовито-лимонных ботинок.

Фрэнсис внезапно почувствовала укол смущения. Наверно, стоило крепче держать нервы в кулаке. Не ей одной пришлось не сладко. Цеванга тоже бросили умирать. И повода гордиться своим мученичеством вовсе не было.

Она виновато посмотрела на Джорджа и вдруг ясно осознала, почему тот никогда не был Неприкаянным. Он заранее знал, что его не спасут. Ни на что не надеялся и ни о чем не сожалел. Он не предал своей мечты и не отступился от своих принципов. Поэтому, когда пришел его час, он, наверно, просто закрыл глаза и ждал, когда все кончится.

Надежда — именно то опасное чувство, что, разрушаясь, превращается в яд, наряду с сомнениями и сожалениями отравляющий душу, заставляя ее метаться в неудовлетворенности и ненависти, искать виновных и грызть саму себя от бессильной злости.

А Джордж ушел в мире с самим собой. Если он о чем и сожалел, то, наверно, о Рыжике, которого привел на верную смерть и о той, чье потрепанное фото унесли с вершины ветра мстительной ревнивицы Чомо-Канкар. Сожаления о близких не могли отравить душу, они ее спасали.

— И Дэвид со временем это поймет, — будто продолжая ход мыслей Фрэнсис, вдруг произнес Джордж. — И на горе одним проводником станет больше.

Вася Матроскин не мог уснуть и всячески извивался в своем спальном мешке. Пережитый ужас все еще отзывался мурашками на спине, но живое, природное любопытство уже брало верх.

«Встреча с Черным Альпинистом сулит несчастье». Но Василий не верил. В конце концов, призрак пощадил его и даже втащил на карниз. «Черный Альпинист наказывает плохих, но может помочь хорошим людям».

«Значит, я — хороший человек? — Вася невольно улыбнулся. — А какая статья из этого получится! Блеск».

Утерянный было энтузиазм возвращался в утроенном размере.

Ветер снаружи был на удивление слабым. Из соседней палатки слышался кашель. Японочка Исуми сильно переохладилась в этот день. Хорошее настроение располагало к помощи ближним. В термоске плескались остатки горячего, травяного чая — бабушка всегда сушила впрок почти невесомые, но на редкость ароматные пакетики алтайских трав. Василий выпутался из спального мешка и, недолго повозившись, вышел из палатки.

Мороз сразу же защипал лицо, холодной струей ворвался в легкие. Южное седло. В ночной мгле склон горы нависал над лагерем темной громадой. Палатки ютились едва ли не на самом краю двухкилометрового обрыва… и вдруг, Василий, приглядевшись, заметил, как по склону вниз спускаются множество мелких, тусклых, парных огоньков…

Из-за склона горы, гудя винтом, вывернулся… самолет! Одноместная, чудом не разваливающаяся по швам машинка, больше всего напоминала не самое удачное творение братьев Райт. По выкрашенному зеленой краской боку вилась заковыристо выведенная надпись «Ever-Wrest».

Самолет все приближался и приближался. И вот — зрелище, от которого у здравомыслящего человека челюсть упала бы в снег! — приземлился на крутом склоне, немного выше стоящих в стороне от лагеря Джорджа, Цеванга и Френсис. Пока самолет, треща и подпрыгивая, катился вниз, стало возможным рассмотреть за штурвалом круглолицего мужчину-пилота, а рядом, прямо на крыле, восседала миловидная женщина-азиатка. Далеко не мягкая посадка хрупкую пассажирку ничуть не беспокоила.

Фрэнсис с трудом подавляла желание отбежать с пути грохочущей, несущейся на них металлической гробины. Но сумасшедший за штурвалом ловко остановился каком-то метре от трех Проводников. Самолет замер, приклеившись к склону, как муха к стене.

— Леди и джентльмены! — круглолицый пилот задрал очки-консервы на лоб и перегнулся через край открытой кабины, чтобы видеть своих собеседников, еще закрытых взмахами останавливающегося винта. — Я вам принес такие новости… такие новости, что держитесь за землю и молитесь!

Джордж подошел поближе и остановился у крыла.

— Приветствую. В горах твои молитвы не очень-то помогают, Морис. Больше приходится полагаться на себя. Что случилось?

— А вот это уже оскорбление, гнусное ехидство и переход на личности! — непонятно, всерьез или шутя, возмутился пилот. — Я вызову вас на дуэль, сэр!

— На ледорубах? — Джордж саркастично поднял бровь. — Боюсь, мы с тобой свою битву давно проиграли. Может, ближе к делу?

Обычно все проводники на горе отлично ладили друг с другом, но между этими двумя порой проскальзывала едва заметная искорка неприязни.

Минуту-другую Морис молча кипел от злости, потом раздраженно плюнул. Естественно, не в оппонента, а на землю, под колеса самолета. С объяснениями его опередила японка.

— Джей Ли-сан! — распахнув смородиново-черные глазенки, сообщила она. — С вершиной снова смотрит Мертвый Глаз!

Фрэнсис, стоящая у Джорджа за плечом, тихо чертыхнулась. Старшего Проводника тоже заметно передернуло от услышанного, но ответ прозвучал спокойно.

— Спасибо, Ясуко. Мы будем внимательнее.

— Тогда мы полетели, — буркнул Морис, но на прощание все же улыбнулся всем троим. — Обещал покатать леди над Тибетской равниной. — Он кивнул в сторону болтающей ножками пассажирки. — Видимо, тягу к приключениям у нее ничто не отобьет!

— Позаботься о моей соотечественнице, Френсисо-сан! — японка помахала рукой коллегам-проводникам. — Я соскучилась по родной речи, но Исуми-тян со мной встречаться пока еще совсем рано!

Трое проводников стояли за спиной Василия и вместе с ним смотрели на мерцающие и движущиеся по склону огоньки. Их становилось все больше, они подходили все ближе. А в разрывах туч, над вершиной, сияло зловещее, круглое, мутно-белесое, как глазное яблоко покойника, пятно — призрак давно улетевшей за пределы Солнечной системы кометы Гекутак.

— Оборони нас Кришна… — прошептал индус. — Да они со всей горы сюда сползлись…

Неприкаянные шли.

Серые тени в снежной мгле. Иссохшие, изломанные. Сожженные солнцем или выбеленные морозом. Заледеневшие, мертвые, злые. Кто-то ковылял, приволакивая сломанные, отмороженные ноги. Кто-то полз по снегу, как чудовищный, полураздавленный жук. Кто-то хрипел, пытаясь по привычке втянуть воздух в давно сгнившие легкие. Под шагами трупов хрустел стекольно-тонкий наст. Катились небольшие камешки. Потом побежали целые ручейки снега.

— Лавина! — вскрикнула Фрэнсис. — Они спустят лавину!

— Все в центр лагеря, — шепнул Джордж Василию. — Живо.

Матроскин никогда не видел Белой Горной Смерти воочию. Не знал ни признаков, ни условий, ни характерных звуков ее появления. Да их пока еще и не было! Мысль ударила в висок будто из вне, и Вася завопил:

— Лавина!!! Сюда! Всем сюда!

Альпинисты — люди быстрой реакции. Лагерь поднялся за считанные секунды и, когда первый опомнившийся приготовился крикнуть: «Какого черта?!», выше по склону громыхнуло, как из пушки с жерлом, размером в ад, и мелко задрожала под ногами скала.

Только утомившаяся за день Исуми крепко спала в своей палатке. Фрэнсис метнулась к ней.

— Вставай!

— Джордж… — оторопело шепнул Цеванг, но старший Проводник уже шел вперед, лавине навстречу.

Кипенно-белая стена поднялась в темноте и понеслась по склону вниз. Она настигала Неприкаянных, и те исчезали в ней, взрываясь облачками черного дыма, сливаясь с грохочущей массой снега, отдавая ей свою лютую ненависть к живым.

Джордж просто поднял руку. Горная смерть ринулась вниз. В круговерти ледяной пыли показалось, что за спиной серой фигурки Проводника на миг распахнулись белые крылья. Не ангельские — бумажные крылья Икара. Волна лавины раскололась — раздалась в стороны и вверх, и рухнула на плоскость Южного седла.

Минут двадцать спустя, горе-восхожденцы выкарабкались из-под снега — все до единого. Дрожа от холода и пережитого шока, люди бродили по плато, откапывая уцелевшие палатки. Те, что стояли ближе к краю лагеря, снежным потоком смело вниз и сбросило в двухкилометровую пропасть восточной стены. Но большая часть палаток и оборудования, находившихся в центре лагеря, все же уцелела. Они, хоть и изрядно засыпанные, бокового таранящего удара лавины избежали.

Руководитель, гид и инструктор группы в недоумении застыли под огромной глыбой изо льда и камня, вставшей на пути лавины. Этот чуть прозрачный монолит спас восхожденцам жизнь, сработал как волнорез, защитив центр лагеря от прямого удара. Снежный поток лежал на плато, разрезанный глыбой надвое, как змеиный язык, две половинки которого обтекли лагерь с двух сторон.

— Или я сошел с ума, Фил… — горячо шептал побледневший гид руководителю. — Либо этой глыбы льда, когда мы разбивали лагерь, здесь не было!

— Может, лавиной сбросило сверху?

Гид пожал плечами и поежился. Слишком велик был «айсберг», даже для чудовищной мощи Горной Смерти. Да и откуда на этой высоте взяться такому здоровенному сераку? Если бы он летел с горной кручи, то, вероятнее всего, прошелся бы по лагерю, как каток, оставив после себя лишь месиво из крови и снега. С другой стороны — вырасти здесь за ночь глыба тоже не могла… или могла?

Руководитель безнадежно махнул рукой. Ему сейчас было не до загадок горы.

— Спускаемся. Половина оборудования и припасов улетела к черту под хвост. Впритык хватит, чтобы спуститься в базовый. Объяви сбор…

Вася Матроскин присел рядом с задумчивой Исуми и молча протянул термос с чаем. Японка, сосредоточенно проверявшая свою систему, сначала удивленно покосилась, потом улыбнулась и напиток приняла.

— Жалеешь, что мы не идем дальше? — не очень полагаясь на свой английский, осторожно завязал беседу Василий.

— Нет, — Исуми покачала головой. — Я, наверно, взяла свою высоту. Надо знать, когда пора повернуть назад… — на секунду она усомнилась, но, видимо, желание выговорится было сильнее. — Этой ночью я чуть не погибла. Уснула и не слышала ничего вокруг. Меня разбудил голос. Женский голос.

— В группе кроме тебя нет ни одной женщины.

— Знаю, — японка закончила проверять систему и поглядела на Васю в упор, словно решая, можно ли ему доверять. — На родине, в Японии, мне довелось побывать в одном лесу. Аокигахара. Может, слышал? …Здесь у меня похожее чувство. Как там. Как будто… мертвые наблюдают за нами.

Матроскин поежился, но, неожиданно для себя не испугался.

— Говорят, на высоте часто возникает... это… эффект присутствия.

— Да, наверно, так, — личико Исуми снова осветила кавайная улыбка. — Ты часто бывал на высоте? Я ходила на Гашербрум, а ты?..

Час спустя уцелевшие палатки и оставшийся инвентарь были собраны. Рассветало. Группа начала долгий спуск вниз. Альпинисты вереницей растянулись по заснеженному склону и, сосредоточившись на тропе и собственных мыслях, даже не замечали, что порой оставляемых ими на снегу теней становилось на три больше.

Автор: Автор: Alik Snegin

@темы: рассказы, сущности, не своё, мертвецы

---

Спички

[Скрёб-поскрёб]

Эта страшная херня началась с того, что я по пьяни оказался в этом сраном здании! Явно заброшенное, в девять или одиннадцать этажей (не сосчитать, сука, никак!), с пустыми развороченными рамами вместо окон, торчащее посреди самой настоящей задницы — ну нахера, нахера я сюда полез?!

Впрочем, теперь уже без разницы: нахера, почему и как. У меня осталась последняя спичка. Что будет потом? Ох, сука, лучше бы даже и не знать...

А тот вечер, в который я и попал сюда, был самым обычным вечером. Как говорится, ничто не предвещало беды, и ярко солнышко светило. Точнее, догорало на небе. Ну а я сначала принял пива, а после в ход пошла тяжёлая артиллерия — ядрёная самогонка бабы Дуси.

Да-да, самогоночка. Конечно, я думал и над этим вариантом. Ну, что во всём этом виновата она. Вот только прошло уже дня три, не меньше, а значит её эффект сошёл на ноль. А если б не моя упаковка из десяти коробков спичек, которую я по пьяной лавочке спиздил у доброй, но рассеянной самогонщицы, мне бы уже давно пришёл кирдык. И это ещё только в лучшем случае.

Баба Дуся... Может быть, это она виновата? Подмешала какой-нибудь бурды, а я тут теперь охереваю! Да нет, вряд ли. Надёжный, проверенный, свой в доску человек. А спички ей всё равно нахер не нужны — старушка не курит.

Дует ветер. Свистит во всевозможных дырах и щелях этого адского здания. Гремит растерзанными скелетами окон. Где-то на верхних этажах опять что-то пизданулось с привычным уже «у-у-ух!». Ну и похер. Подобная хренотень меня уже ни капельки не пугает. Мне даже холод и голод давно похер, не то что...

Ну а в тот вечер я, уже изрядно окосевший, сел не на тот поезд! И это ещё полбеды. Я, хомут такой, вышел хрен пойми где! Ну а как же. Мне ж, бухому, как в песне поётся, и море по колено и горы по плечо.

И вот стою я, значит, посреди чистого поля. Вокруг — ни души, только вдалеке здание это виднеется. Казалось бы, и что? Или иди в лес до ближайшей деревни, авось не заблудишься, или поезда сиди жди, или вообще вон, пиздуй по шпалам, как тот придурок из песни. Но тут в мою пьяную голову пришла «гениальнейшая» идея: мол, круто будет, наверное, забраться повыше, как раз здание подходящее, и поссать с высоты. Мда. Пожалуй, оставлю эту часть истории без комментариев...

Вблизи здание не выглядело зловещим, и предчувствий у меня не было никаких. Только внизу живота пронёсся лёгкий холодок, когда я открывал дверь и входил внутрь. Дверь эта в отличие от окон была целой. Обычная, ничем ни примечательная, синего цвета.

Поднялся я где-то этажа до третьего, ибо уж очень давило на клапан, да там и сделал своё грязное дело. Спустился вниз, открыл дверь, вышел на улицу и... внезапно понял, что стою примерно на четвёртом этаже. Не беда. Провалы в памяти от синьки — наше всё. Я снова спустился, снова открыл, снова вышел и обнаружил себя на этаж повыше. Я повторял и повторял эти нехитрые действия, с каждым разом трезвея и одновременно охреневая всё больше. В конце концов, я устал, сел прямо на пол и задумался.

А что если...

И в следующие несколько часов я попробовал вот что:

— с разбегу, с разгончику, в прыжке, с растопыренными руками, с поднятыми ногами, ползком, сверчком, бочком, ласточкой, морскою волною, древесной змеёю, зайчиком, мальчиком — хрен;

— на первом этаже не было окон и я, решившись, выпрыгнул из окна второго, а потом и третьего (выше не рискнул) — тоже хрен.

Раз за разом меня упорно телепортировало на различные этажи этого проклятущего здания.

А потом появился он.

Как бы вам его получше описать. Представьте себе карлика. Вот только руки у этого карлика короче раза в два. Да, примерно, как у тираннозавра или как там его. Вместо ног — тоже руки, только не карликовые, а обычные человеческие, ну вот, как у меня, например. Две головы на одной толстой мясистой шее. Жидкие плешивые волосёнки. И большой, раздутый как барабан живот, в котором что-то постоянно лязгало и звенело, словно он был набит какими-то железками или обрезками металла.

— Дядя, дай спичку! — воскликнула его левая голова, и уродец засеменил ко мне, гремя своим брюхом.

— Дядя, дай спичку! — воскликнула его правая голова. Карлик приближался ко мне, а его брюхо продолжало отвратительно греметь.

Потом обе головы закричали хором:

— Дядя, дай спичку!

Голосок у обеих его голов с одной стороны был детским и звонким; а с другой — каркающим и хриплым, как если бы ворона научилась говорить и имела при этом пропитое и прокуренное горло.

А спичку я дал. А кто б на моём месте не дал?

Ух и пересрал же я тогда! Бегал по этажам, кричал, выл — без толку всё!

Только успокоился — опять он: «Дядя, дай спичку!» И я дал. Конечно, может быть, проще было дать этому карлику пизды, а не спичку. Вот только всё внутри замирало и замирает от одного его вида. А уж когда он подходит и начинает «каркать» — послушно даёшь спичку и ничего другого просто сделать не можешь от страха...

И я давал и давал ему спички.

Просто удивительно, как он своми куцими ручками выхватывал их из коробка. Но выхватывал он их очень проворно, а потом, сука такая, семенил в один из тёмных углов или же упрыгивал туда на своих ногоруках. А там, скорее всего, исчезал, потому что появлялся каждый раз в новом месте, временами не на моём этаже и тогда я слышал его спускающиеся или поднимающиеся шаги.

Спички карлик брал, конечно же, не по одной, а сразу несколько. Я пробовал давать ему одну или две, но тогда он очень быстро возвращался и опять просил и просил дать ему спичку. Чем больше я давал карлику этих самых спичек — тем дольше он не приходил ко мне. В последний раз я дал ему почти полкоробка. И у меня осталась последняя спичка.

Что карлик сделает со мной, когда заберёт последнюю спичку и мне больше нечего ему будет дать, — я даже и думать боюсь...

Нахер. Просто нахер. Сейчас допишу эту писульку и пойду на крышу. И сигану вниз...

Сиганул. Бэтман недоделаный, бля. Толку — ноль. Я снова здесь.

Что ж...

ЭЙ, КАРЛИК, БЛЯДЬ! ИДИ СЮДА! ЗНАЕШЬ, КУДА Я ТЕБЕ ЩАС ЭТУ СПИЧКУ ЗАСУНУ?!

@темы: рассказы, сущности, мистические и аномальные места, предметы и вещи, искажения времени и пространства, не своё

---

Лифт

[Marita~]

Лифт остановился. За пластиковой, исцарапанной шкурой его что-то скрябнуло, громыхнуло – последний, прощальный удар пружинного сердца – и лифт встал. Я вынул мобильник из внутреннего кармана пальто, машинально засек время – 09:28.

Я был заперт, зажат, стиснут намертво лифто-челюстями, я переваривался во внутренностях его, и едкий желудочный сок стекал по моим вискам, холодными струйками пота. Мне было неуютно и жарко, я скинул пальто, замерев в ожидании.

09:31.

Я нажал кнопку «Вызов», черную, вздувшуюся блямбу, выступающую из-под пластикового ребра. Блямба вошла вовнутрь, послушно вдавилась под моим пальцем, чтобы секунду спустя – распрямиться с сухим, кашляющим щелчком. Я подождал, прислушиваясь. Никто не шел.

09:34.

Я поднял голову к потолку, нёбом сомкнувшемуся надо мной, гнильно-белесым, язвами краски исчерченным нёбом. Лампочка сплюнула мне в глаза грязно-рыжего света, я прищурился, всматриваясь в надпись справа от нее: «Никто никогда не узнает, что я…» Вильнув на прощание черным облезлым хвостом, надпись пряталась, заклеенная рекламной листовкой, под которой была другая листовка, под которой… Мобильник показывал 09:39.

Я попытался читать новости с экрана. Биржевой курс доллара вырос на 0,67 рубля. В Совфеде поддержали запреты на полеты самолетов в Турцию и Тунис. Центробанк выпустит в декабре новую сторублевую купюру. Я заперт в лифте. Лифт медленно пережевывает меня железными, покрытыми ржавчиной зубами, и из нутра его отчетливо пахнет машинною смазкой.

09:43.

Я пнул ногою в дверь. Туда, где в щели между лифто-зубами мелькала лестничная клетка. Пнул еще и еще, до боли в сбитом большом пальце, до паутинно-мелкой дрожи по стенам сомкнутых лифто-челюстей. Вокруг было тихо. Никто никогда не узнает, что я…

09:50.

Я заорал. Так, будто лифт перекусывал меня пополам акулье-острыми, отточенными как бритва зубами, будто, распадаясь на две половинки, я падал и падал в бесконечно глубокую лифтовую шахту, заливая кровью пульсирующее лифто-горло, встречаясь в полете с собственным криком и опережая его. Орал и бил ногами в дверь, пружинящую, словно резиновая, и стены сжимались за моею спиной, и звуки отскакивали от стен, ударяясь в мои барабанные перепонки. Мобильник замер на 09:54.

Никто не отзывался мне. Время внутри лифта остановилось, и за его пределами тоже. Я сел на пол, прямо на расстеленное пальто. Мокрое от пота, будто громадный язык, растущий из пола, смакующий меня, как кусок гамбургера, щетинисто-жесткий язык… Лифт пробовал меня на вкус и остался доволен.

10:00.

Я больше не кричал, вслушиваясь в окружающую меня тишину. За стенами лифто-желудка что-то щелкало и урчало, вздрагивало и сокращалось. Стены меняли форму – то выгибаясь, будто цветочные лепестки под порывами ветра, то втягиваясь вовнутрь. Светильник на потолке растекся грязно-рыжею кляксой, мигнул – и погас, оставив меня в абсолютнейшей темноте, слушать дыхание и лифто-вздохи.

10:08.

Что-то капнуло мне за шиворот, липкое, как кисель, и мертвенно-ледяное, будто недорастаявшая сосулька. Лифт истекал слюною, пахнущей железом и плавленой пластмассой, стены сжались, разрисованной краскою кожей касаясь лица. Я вытянул руку – и пальцы обняло что-то резиново-гибкое, словно сама темнота здоровалась со мною за руку. Мобильник выпал, застыв на отметке 10:15.

Время двигалось вспять, тонкой, песчаною струйкой покидая стеклянную колбу, пластиково-черное, пространство скручивалось подо мной гигантской воронкой. Все вокруг дышало и плыло, волнами накатывала тошнота. Перегнувшись через пальто, я выблевал куда-то в угол завтрак, впихнутый в себя на бегу, перед тем, как я вышел из дома, перед тем, как приехал в офисный центр, перед тем, как сел в лифт… и стеклянные часы перевернулись, и минуты, секунды высыпались из них, разлетаясь по полу мелкими бусинками.

81:01

Я не чувствовал ног, наверное, отсидев их в неудобной позе. Повернулся, пытаясь привстать – и резиново-мягкие пальцы легли мне на затылок, вдавливая обратно в пол. Я коснулся рукою поджатых коленей – и их не было, ничего, кроме густо-сметанной черноты, наплывающей на меня с разных сторон. Едкого, как серная кислота, желудочно-лифтового сока, растворяющего меня вместе с костями.

52:01

Я открыл рот, высвобождая крик, пружиной рвущийся откуда-то из легких – и темнота тут же проникла внутрь, черным, неостановимым потоком хлынула сквозь глазницы, сочилась в желудок, дырами разъедая гортань. Я шипел, рваным, искалеченным горлом, словно спущенное колесо: «С-с-с…», булькающими пузырями выталкивая тьму наружу. Пока ее не стало так много, а меня так мало, что, рыгнув в тишину пластиковою отрыжкой, лифт двинулся вверх, щелкая жестяными суставами. Шел, пока не достиг нужного мне этажа, а после – вздрогнул и остановился, распахнув черную лифто-челюсть свету и человеческим голосам. Я машинально засек время – 82:01, и больше уже не выпускал мобильник из рук.

***

– Сколько он тут просидел? Час? Мда, при его-то клаустрофобии… А я ему всегда говорил – боишься, так ходи пешком, нефиг героя из себя корчить… Ну, догеройствовался, молодец. Что делать, спрашиваете? А что тут можно сделать – скорую вызывайте, пусть они его оттуда и вынимают. Вместе с мобильником и пальто. И потом уборщицу бы туда, в лифт. Напакостил-то, прости господи, хуже бомжа… Вот что болезнь с человеком творит! Да отойдите вы все, чего смотрите! Устроили, понимаешь, бесплатный цирк!

@темы: безумие, своё, рассказы, предметы и вещи, искажения времени и пространства

---

Брайан Ходж «Краюшка хлеба да вина кувшин»

[*bestiya*]

Brian Hodge, “A Loaf of Bread, a Jug of Wine”, 1993 ©



Среди людей достойны называться великими лишь трое: поэт, солдат и священник.

Тот, кто воспевает, тот, кто жертвует, и тот, кого приносят в жертву.

Остальные достойны лишь кнута.

Ш. Бодлер



Она считала его своим тайным другом, а иногда позволяла себе предаться грешным мыслям и мнила его своим таинственным обожателем. Их связывало лишь то, что они оказались в одном месте и в одно время, а вовсе не родство душ. Наверное, он слышал ее голос, хотя сама сестра Жизель не слышала его голоса ни разу; вероятнее всего, он уже успел увидеть и ее лицо, в то время как его лицо оставалось для нее загадкой, что, однако, не мешало ей воображать его себе в мечтах, когда выдавалась свободная минутка. Что, разумеется, было неподобающе. Она невеста Христова, и ни для кого другого в ее сердце не должно быть места.

Если бы не конюшня, этой связи между ними никогда бы не случилось… кем бы он ни был.

Она родилась в крестьянской семье, в деревне, еще хранившей на своей земле шрамы, оставленные Великой войной, и с детства привыкла к тяжелому труду. И теперь, будучи молодой, крепкой и умея управляться со скотом, ей поручили приглядывать за лошадьми. А как иначе, если у отца Гийома и без того много тяжелой работы в деревне, а сестра Анна-Мари стала слишком слаба.

Жизель не сетовала на судьбу. Лошади — тоже творения божьи, кроме того, запах сена и овса возвращал ее в родной дом, пусть даже лишь в мечтах. Она разговаривала с четырьмя лошадьми, расчесывая им гривы, наливая свежую воду и насыпая корм; разговаривала, будто с друзьями, а они неподвижно стояли, впитывая каждое ее слово. Они казались мудрыми и заботливыми, в их мускулистых телах теплилась нежная душа, а их безмятежные карие глаза выражали благодарность.

Жаль, что они ничего не могут сказать в ответ.

«Кто заботится о вас, пока меня нет? — спрашивала она их. — Он и в самом деле так добр и ласков, как я думаю? С тех пор как он появился, вы всегда сыты и ухожены».

Все началось три недели назад, когда, выйдя из небольшого дома, служившего приоратом — деревенской церковью, — Жизель увидела, что о лошадях уже кто-то позаботился и дал им все необходимое. Это повторилось и на другой день, и на третий. Она расспросила всех в округе, но это не утолило ее любопытства, а лишь раздразнило его. Отец Гийом слегка удивился, рассеянно улыбнулся и, посмеиваясь, наставительно проговорил: «Должно быть, Господь ниспослал нам ангела».

Ей это не показалось смешным.

Со следующего дня и впредь невидимый ангел начал оставлять у порога вязанки свежих дров. Жизель сначала решила, что это кто-то из деревенских, из Шато-сюр-лак, хочет исполнить свой христианский долг, сохранив при этом полную анонимность. Но как тогда объяснить тот факт, что на конюшне кто-то явно спит по ночам? Не раз она обнаруживала поутру примятое сено возле дальней грубо обтесанной стены; ей даже казалось, что сено до сих пор хранит тепло того, кто спал на нем. С тех пор она каждый вечер уговаривала сестру Анну-Мари собирать остатки ужина на тарелку и относить ее в конюшню, на особый выступ на стене, подальше от конских морд. А по утрам она отрезала краюшку от свежеиспеченного хлеба и кусочек сыра и наливала в потрескавшийся кувшин вина из бочек, хранившихся в подвале.

Не было ни единого дня, когда еда осталась бы нетронутой, но кто брал ее — этого никто не знал.

Как странно. И как захватывающе.

«А может быть, твой таинственный друг — обыкновенный дезертир, а?» — лукаво улыбалась Анна-Мари, собирая очередную тарелку после ужина: тушеный цыпленок с овощами и виноградом. Больше ее не нужно было упрашивать. Пожилая монахиня, очевидно, была заинтригована ничуть не меньше, чем сама Жизель. «Наверное, бежал откуда-нибудь с прибрежного фронта».

Жизель это не приходило в голову, а ведь это предположение было не лишено смысла. Шла война, хотя на Шато-сюр-лак это почти никак не сказывалось. О войне жителям окрестностей напоминали разве что самолеты, пролетающие высоко в небе. С того момента как Франция пала и Гитлер отпраздновал свою маленькую победу, прошло больше двух лет. Маршал Петен подписал соглашение о перемирии с Германией, в результате чего оккупации подверглись только север и западное побережье Франции, тогда как внутренние земли остались нетронутыми. Отец Гийом был в бешенстве, он считал, что маршал предал свой народ. Жизель в то время еще лишь только принесла обет и привыкала относиться ко всему философски. Она старалась воспринимать это как крайнюю меру в медицине, словно… скажем, ампутация зараженной конечности ради спасения жизни в целом.

Будучи последователями человека, распятого на кресте за грехи других, они, разумеется, были способны понять, что значит жертва.

Она терялась в догадках: какую жертву потребовали от ее загадочного покровителя, которого она никогда в жизни не видела? Что заставило его отказаться от любви, домашнего уюта и теплого очага, положившись взамен на щедрость природы и доброту незнакомых людей? Что заставило его променять человеческое общество на общество животных или даже отсутствие всякого общества?

Наверное, это солдат, который отстал от взвода или дезертировал во время неразберихи в Дюнкерке и у которого не осталось выбора, кроме как жить в одиночестве и передвигаться тайком. Или же он был когда-то художником, жил в мансарде на левом берегу Парижа, а потом уехал в один из безмятежных городов на побережье — Шербур или Брест — и после прихода немцев осел в сельской местности, окончательно разочарованный в людях.

О, ей казалось, что она его уже хорошо знает, знает историю его жизни. Должно быть, так оно и было: она придумала столько историй, что наверняка хоть раз да угадала.

Похоже, ей и впредь придется жить на его условиях, приносить ему еду, до тех пор, пока не придет день, когда он оставит ее, пока однажды утром она не обнаружит нетронутый остывший ужин… хотя, возможно, это будет к лучшему.

Одним холодным ноябрьским утром, на четвертой неделе после его появления, спустя час после рассвета, Жизель закуталась в потертый плащ и вышла во двор. За ее спиной сестра Анна-Мари подкидывала дрова в тлеющие угли, охая от боли в негнущихся коленях. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась за спиной Жизель, и она осталась наедине с внешним миром. На крыльце кто-то из местных оставил бутылки с молоком и сливками. Она воровато, будто кошка, огляделась по сторонам, затем обмакнула палец в сливки и быстро облизала его.

Жизель поспешила к конюшне. Вдалеке прокричал поздний петух. Свежая утренняя тишина казалась почти живой, а от наполненного туманом воздуха кожа покрывалась мурашками. Перед взором до самого горизонта открывался пасторальный пейзаж: пологие холмы и широкие поля, вдалеке озеро, именем которого назвали деревню; кое-где этот вид нарушали лесные массивы, источавшие вековое спокойствие. Жизель знала: однажды она умрет, и будет счастлива, что прожила жизнь именно здесь.

На полпути к церкви и каменному дому священника тропинка резко поворачивала в сторону. Жизель заметила в одном из окон отца Гийома свет керосиновой лампы.

Лошади безмятежно стояли в своих загонах, все были укрыты теплыми попонами и размеренно дышали, выпуская из ноздрей облачка пара. Жизель стала разговаривать с ними, к каждой обращаясь по имени, а затем, ступая по земляному полу, направилась к выступу в стене, где стояла пустая тарелка.

Рядом с тарелкой кто-то очень аккуратно посадил куклу, так что она сидела идеально прямо. Взгляд ее очаровательных нарисованных глаз был направлен куда-то за спину Жизель и чуть вверх. На мгновение Жизель замешкалась: она не хотела нарушать ее покой, но затем протянула к ней руки и взяла куклу. Вид ее и даже запах говорили о том, что она очень старая; ее тонкое потрепанное платье хранило отпечатки величия и пышности дореволюционной эпохи. Голова, руки и ноги куклы были сделаны из фарфора, лицо было молочно-белым, только щеки покрывал розоватый румянец.

Подарок? Наверное. Для нее. Для нее.

— Вы все еще здесь? — произнесла Жизель и мимо стойл побежала к дальней стене. Одна из лошадей шумно фыркнула, когда Жизель пробегала мимо. — Вы не ушли?

Лежанка была пуста. Просто куча сена в тени, ничего более. Но где же он? Выбежал на улицу, спрятался под сенью деревьев и ждет, когда из конюшни выйдет Жизель с куклой в руках?

Она прикоснулась к четкам и помолилась. Все это становилось слишком похоже на ухаживания. И, что еще хуже, в глубине души она надеялась, что так оно и есть.

Жизель опустилась на колени возле примятого вороха сена, опустила на него ладонь и почувствовала тепло. «Это он», — и да простят ее Отец, Сын и Пресвятая Дева Мария, но она страстно желала прикоснуться к источнику этого тепла. Хотя бы раз, всего один раз.

Будто прикидывая размеры лошади на глаз, она прикинула расстояние от того места, где сено было примято плечами, до места, где отпечатались следы ног. Она и раньше предполагала, но теперь убедилась в этом: он, должно быть, огромен.

Выходя из конюшни с куклой в руках, она была полна трепета, граничащего с запретным любопытством.



***



Ночью луна на небе едва виднелась за облаками, и все вокруг погрузилось в непроглядную, почти осязаемую тьму.

Жизель не давала себе уснуть: целый час она щипала себя за бедро, а затем еще час просто лежала в темноте и размышляла о своей постепенно улетучивающейся храбрости и о том, что будет, если она и вправду решится тихонько заглянуть за дверь в конюшню и посмотреть на своего дезертира. А может быть, он сейчас лежит и думает о том же? Несчастный вслушивается в темноту, надеясь услышать ее приближающиеся шаги.

В нескольких футах от нее сестра Анна-Мари всхрапнула и пошевелилась во сне, после чего вновь затихла.

Если задняя дверь хлопнет, она наверняка проснется, нужно иметь это в виду. А может быть, этой ночью действительно лучше поспать? Всегда можно отложить на завтра…

Нет, довольно. Так можно всегда все откладывать на завтра. К чему эти терзания? Он всего лишь человек, скромный, вне всякого сомнения, но очевидно добрый. Что плохого случится, если они встретятся лицом к лицу и поговорят? Она хотя бы узнает, как он выглядит. В этом он ее уже опередил.

Жизель осторожно встала с постели, накинула плащ, на цыпочках прошла босиком по холодному полу к задней двери, держа ботинки в руках. Заглянула на кухню и взяла с полки керосиновую лампу и спички.

Как можно быстрее она скользнула за дверь и тихонько закрыла ее за собой, а затем поспешила по тропинке. Впереди виднелась конюшня: покосившееся черное квадратное здание в ночной темноте. Остановившись у входа, она зажгла лампу и зашла внутрь.

Мутный свет лампы разбавил тьму, на стенах заплясали тени. Жизель медленно ступала по утоптанной земле. Проходя мимо спящих в стойлах лошадей, она не слышала ничего, кроме их глубокого дыхания. Она прошла к дальней стене и…

Остановилась.

Он был там, лежал на боку, повернувшись к ней своей широкой спиной. Попона, которой он укрылся вместо одеяла, поднималась и опускалась в такт его тяжелому дыханию. Жизель практически не видела его самого, только большую голову с растрепанными черными волосами.

Для молодой девушки, чья жизнь текла размеренно и без сюрпризов, это было ново: она вдруг поняла, что находится у черты. Теперь нужно либо идти вперед, либо развернуться, уйти и всю оставшуюся жизнь теряться в догадках.

Жизель прочистила горло и громко произнесла:

— Прошу прощения… сэр! — а затем еще громче добавила:

— Сэр! Вы спите?

Он сонно повел плечом, ноги заворочались. На секунду время будто остановилось, и вдруг — резко ускорилось. Жизель показалось, что она успела частично разглядеть его лицо, когда он слегка обернулся назад, приоткрыв сонный глаз…

Не тусклый ли свет керосиновой лампы так исказил цвет его лица? Или его кожа действительно была землисто-желтого оттенка? Его лицо показалось всего на мгновение, и она ничего не успела понять. Из его груди вырвался ужасный, полный боли и отчаяния стон, он набросил одеяло на голову и забился в угол. Подтянув колени к груди, он опустил голову, покрытую импровизированной завесой, и стал похож на маленькую дрожащую крепость.

— Оставьте меня, — сказал он. — Я останусь в своем мире, а вы возвращайтесь в свой. Проявите доброту в последний раз и будь что будет. Прошу вас.

Жизель, сама того не сознавая, сделала шаг вперед. Ее тянуло к несчастным, словно мотылька к пламени свечи. Это было не просто ее призвание, это был смысл ее жизни. В голосе этого человека звучала такая мука, что значение слов отходило на второй план. Жизель скорее отреклась бы от Христа, чем оставила бы этого человека в беде.

— Я не причиню вам вреда, — сказала она. — Я всегда относилась к вам доброжелательно. Но вы и сами это знаете, не так ли?

— Да, я знаю, — его голос звучал с надрывом. — Но лишь тогда, когда я был для вас незнакомцем, который скрывался в ночи. До вас были и другие, и у них были добрые сердца… до тех пор, пока они не встречали меня, не понимали, что я такое… в одну секунду их сердца наполнялись жаждой крови.

— Значит, они не видели того, что вижу я. Я вижу, что ваше сердце намного мягче, чем у других, — Жизель сделала еще шаг вперед, затем еще один, и опустилась на колени в метре от незнакомца. — Что вызывало в них эту перемену?

Человек под одеялом вздрогнул.

— Мое лицо… вы представить себе не можете, как я омерзителен.

— Я привыкла видеть лица, обезображенные из-за болезней и травм, на ферме это не редкость. И никогда я не переставала любить человека только из-за его лица. Обещаю, я не отвернусь от вас, увидев ваше лицо. — Не дождавшись ответа, она попробовала сменить тактику.

— Я даже не знаю вашего имени.

Он снова заворочался под одеялом.

— Никто не давал мне имени. Поэтому однажды я сам дал себе подходящее имя: Бродяга.

Неужели его бросили в раннем детстве, не потрудившись дать ему даже такую малость, как имя? Это не просто печально, это настоящее преступление против нравственности. Она назвала ему свое имя, а затем сказала:

— Позволь мне взглянуть на тебя, Бродяга. Прошу, позволь мне тебя увидеть.

Он поколебался несколько секунд, словно человек, несущий на сердце непосильное бремя. Затем начал медленно поднимать голову, покрытую одеялом.

— Отойдите немного назад, если действительно хотите увидеть, что я такое.

И он встал.

Представлять себе его рост, вглядываясь в отпечатки на сене, было одно, но увидеть воочию — совершенно другое. Медленно поднимаясь с земляного пола, он становился все выше и выше. Жизель всегда считала себя девушкой крепкой, от природы приспособленной для ведения фермерского хозяйства, но… теперь над ней возвышался человек, который был почти на три головы выше нее.

Высунув огромную руку, он медленно приподнял одеяло, и впервые Жизель посмотрела в его мутные влажные глаза. Его кожа пожелтела, губы почернели, спутанные жесткие волосы каскадом падали ему на плечи, извиваясь, будто змеи. Никогда прежде она не видела такого лица; своей уродливостью оно затмило бы любое лицо, искаженное ранами или болезнями. И ее сердце дрогнуло, когда она представила, каким гонениям со стороны других он, должно быть, подвергался. Пусть у него сильные плечи и широкая спина — ни то, ни другое не выдержит такого давления.

Жизель тщетно пыталась подобрать слова. Все мы прекрасны перед лицом Господа? Легко говорить, ведь у самой-то у нее кожа белая, как молоко. Эти ханжеские банальности — последнее, что Бродяга желал бы услышать в такой момент.

Вместо этого она шагнула к нему, протянула руку и дотронулась до его лица. По нему тут же потекли слезы.

— До рассвета еще далеко, — сказала она. — Пожалуйста, расскажите, кто вы и откуда.



***



Шел второй час после рассвета. Бродяга ни за что не хотел выходить из конюшни вместе с ней, и никакие уговоры не могли заставить его пойти вместе с ней к священнику. Нужно все рассказать отцу Гийому и представить ему эту мятущуюся душу. Им будет о чем поговорить. В течение бесконечно долгих лет Бродяга, будучи отшельником, наблюдал человечество со стороны. Во всяком случае, людям есть чему у него поучиться. Так пусть это начнется с нее и с этой церкви. Пусть это начнется здесь.

— Но зачем? — вопрошал он. — Вы полны надежд, вы верите в лучшее, но все это лишь следствие вашей неопытности. Вы так мало видели в своей жизни, что не представляете, как много в мире ненависти. У меня не осталось ни надежды, ни веры в лучшее… потому что у меня есть опыт. Я знаю, с каким отношением мне предстоит столкнуться.

— Для каждого в этом мире есть свое место, — сказала она. — Я верю в это, и верю потому, что сама воочию в этом убедилась. Никто не может быть по-настоящему счастливым до тех пор, пока не найдет свое место. Я счастлива, потому что я на своем месте. Я принадлежу Господу, нашей церкви и Шато-сюр-лак. И если я смогу помочь вам найти ваше место в жизни, значит, моя жизнь тоже не лишена смысла. Разве вы не понимаете?

Он сказал, что понимает, и не станет противиться, пока она, по крайней мере, не попробует.

Жизель выбежала из конюшни, вдохнула свежий, влажный утренний воздух, плащ развевался у нее за спиной. Она поспешила по тропинке к дому священника, окно которого светилось желтым светом лампы.

Если бы обстоятельства сложились чуть иначе, она ни за что бы не побежала сюда. Бродяга оказался совершенно не таким, каким она себе его представляла, и это принесло ей огромное облегчение. Он оказался уродливым и глубоко несчастным, и с этим было гораздо проще справиться, чем с красотой и скромным обольщением. Если бы он оказался красивым обольстителем, стал бы он таким, какой есть — парижским художником в добровольном изгнании? Наверное, случись так, она тоже побежала бы к священнику, но уже с другой целью: покаяться в нарушении обетов.

Она постучала в дверь, и, когда та открылась, на пороге появился отец Гийом. Прежде она никогда не видела его таким: он уже надел рясу, но до сих пор не побрился. Его худое лицо с длинной челюстью будто бы осунулось, седеющие волосы были растрепаны после сна. А за круглыми стеклами очков…

— Вы плакали? — спросила она.

— Да, — он пристально посмотрел на нее, будто бы только сейчас понял, кто стоит перед ним. — Ты запыхалась. Ты тоже слышала новость?

Жизель нахмурилась:

— Какую новость?

Отец Гийом быстро махнул рукой с таким выражением на лице, будто был за что-то благодарен. Он вытер глаза.

— Ты запыхалась. Должно быть, у тебя была причина. Входи.

Она перешагнула через порог, и они сели за старый, покрытый царапинами стол, за которым отец Гийом ужинал в те вечера, когда предпочитал остаться наедине с Библией и собственными мыслями. В камине разгоралось свежее полено, подброшенное поверх уже истлевших дров.

— Тот человек, который ночует у нас на конюшне, — начала она, — тот, кто так хорошо ухаживает за нашими лошадьми и приносит дрова в благодарность за приют… он нам больше не чужой. Я только что от него, мы проговорили почти всю ночь. Отец, он заслуживает нашей жалости и нашей помощи больше, чем все те, которым мы когда-либо помогали. Вместе взятые.

Жизель пересказала ему длинную и печальную историю человека, созданного другим человеком и впоследствии отвергнутого своим создателем — и всем человечеством. Судьба приговорила его к скитаниям на протяжении двух веков, в течение которых он не старел и не умирал, и реакция людей на него никогда не менялась — менялся лишь мир вокруг. Она вспомнила о расписанном Микеланджело потолке Сикстинской капеллы, о боге-отце, протянувшем к Адаму свою мускулистую руку, чтобы коснуться кончика его пальца. Если бы Бродяга увидел это, почувствовал бы он зависть? Имея кисти и краски, что изобразил бы он сам? Господь сжал бы кулак и повернулся бы к человеку спиной, скривив лицо в отвращении?

Когда она закончила, отец Гийом медленно поднялся из-за стола, неспешно подошел к камину, протянул руки к огню и покачал низко опущенной головой.

— Я слышал об этом… существе. Я не могу заставить себя назвать это человеком. Много лет я был уверен, что вся эта история — не более чем плод больного воображения, — он пересек комнату и остановился возле незамысловатого дубового шкафчика. В нем отец Гийом хранил свои скромные сокровища — книги: Библию, исторические трактаты, старые тома Спинозы, Фомы Аквинского и другие. Он провел пальцем по корешкам, вытащил один из томов и вернулся к столу с книгой в руке.

— Это сборник разномастных рассказов, среди которых имеется та самая история, пересказанная тобой, однако в книге она подписана именем ученого-самозванца — Виктора Франкенштейна. Эту часть написал английский капитан по фамилии Уолтон, который встретил их, путешествуя по ледяным водам северных морей. Я нашел эту книгу незадолго до конца Великой войны в лондонском книжном магазине. Тогда я хотел отправить ее в Рим, чтобы там ее объявили ересью, но так и не сделал этого. Никогда я не мог и вообразить, что это может оказаться правдой.

Отец Гийом на секунду опустил голову, потер покрасневшие глаза костяшками пальцев, затем снова поднял на нее взгляд.

— Ты должна выпроводить его отсюда, сестра. Скажи, чтобы оно убиралось.

Она не могла поверить своим ушам. Но глаза не могли обманывать. Лицо отца Гийома было сурово и непреклонно.

— Бродяга — не «оно», отец, это живой человек. Пусть он появился на свет не так, как мы с вами, но это не значит, что он не способен чувствовать. Это не значит, что он не нуждается в любви и милосердии. Напротив, любовь и милосердие ему жизненно необходимы.

— Он, значит, — резко проговорил Гийом. — Он — выродок перед лицом Господа! Он не имеет права на существование!

— Но все-таки он существует. И он будет существовать и дальше, даже если вы от него отвернетесь.

— Это отродье, которое ты так рьяно защищаешь… оно умышленно умертвило ребенка в Швейцарии. И, быть может, не одного.

— А у нас во Франции, — возразила она, — Жиль де Рэ убил десятки детей. На суде и перед казнью он раскаялся. Вы стали бы судить его после раскаяния?

Отец Гийом молча смотрел на нее.

— Думаю, нет, — мягко проговорила она. — Прошу вас… почему вы не хотите отнестись к Бродяге с тем же милосердием? Его беда в том, что он никогда не был аристократом, который всегда лучше других знает, как ему поступить.

— Но его появление на свет было бесчеловечным, хуже, чем у самых низших животных, — отец Гийом отпрянул от стола со стоном, полным страданий. Несмотря на разочарование, Жизель почувствовала жалость к нему. Что такое довелось ему пережить, что заставило его сердце и разум так категорично воспринимать некоторые темы?

— Что ж, хорошо. За те несколько недель, которые он прятался здесь, он не причинил никому вреда. Думаю, выгонять его было бы не по-христиански. Но, Жизель… пожалуйста, не дай ему попадаться мне на глаза. И, если он захочет уйти, не отговаривай его.

Она моргнула.

— Неужели в вашем сердце не найдется чуть больше милости для него?

— Напротив. Думаю, я и так проявил гораздо больше милости, чем он привык видеть от людей.

О, доводы отца Гийома вызывали сомнения. Конечно, она искушала судьбу, так откровенно подвергая сомнению его авторитет. По крайней мере, начало положено, и, быть может, через пару дней его сердце смягчится.

Она собралась было уходить, но у самого порога вспомнила:

— Отец! Отчего вы плакали, когда я пришла к вам?

Он стоял посреди комнаты, закутанный в свою рясу, совершенно потерянный. Казалось, меньше всего на свете он хочет отвечать на этот вопрос. Наконец, он заговорил:

— Перед самым рассветом подъехала машина. Ты слышала?

Жизель покачала головой.

— Мы с Бродягой были слишком увлечены беседой…

— Двоюродный брат Генри Сансона приехал из Нанта, чтобы поделиться новостью с Генри. А Генри пришел ко мне… я думаю, большинство жителей Шато-сюр-лак уже все знают, — отец затряс головой и опустился на стул. — Союзники вторглись на территорию Северной Африки. Германия решила нарушить соглашение о перемирии… и оккупировать всю Францию. Война? Она добралась и до нас, Жизель.

Ее колени подкосились, она оперлась рукой о дверной косяк, чтобы не упасть. Безопасность оказалась хрупкой материей. За последние два с половиной года они думали, что создали свой собственный маленький мир, они жили почти так же, как до войны. Теперь же для них, оторванных от внешнего мира, не оставалось никаких гарантий. Наверняка известно лишь одно: их привычная, размеренная жизнь закончилась. Остается лишь гадать, как отнесутся к ним первые войска, которые придут в их деревню и объявят ее своей территорией?

Это известие пробудило в ней больше жалости к Бродяге, чем вся их многочасовая беседа. Теперь она понимала, каково это: жить в ожидании отвращения и ненависти со стороны других людей. Эта страна уже успела испытать на себе суровость немецких захватчиков.

— Я позвоню в колокол, — сказала она. — Нам нужно собраться всем вместе. Нам нужно помолиться.

— Да, — пробормотал он. — Да. Нужно, — он вздохнул, глубоко и прерывисто, и с бессильной злобой продолжил: — То, о чем беззвучно молится каждый из нас, остается тайной между молящимся и Господом. Но в своей церкви я не потерплю никого, кто осмелится молиться за немца… если это не молитва о том, чтобы он поскорее убрался обратно к своей границе. Или оказался в могиле.

Жизель хотела было возразить — разве у немцев не такие же бессмертные души? — но передумала. Он моментально найдет, что возразить на это: немцы продали свои души дьяволу еще в тот день, когда вторглись в Польшу. Возразить на это ей будет нечем.

Поэтому она вышла на улицу и направилась к церкви, к веревке, к колоколу, звон которого объединит их всех. Пусть мир посреди войны они утратили, но, по меньшей мере, они были едины.

«А Бродяга, — подумалось ей, — совершенно один».



***



Вскоре она пришла — война.

Самолеты в небе стали пролетать чаще. В безмятежной утренней тишине, спокойными вечерами и днем — в те минуты, когда коровы переставали мычать, и все разговоры заканчивались, — со стороны дороги, которая пролегала рядом с долиной, доносились звуки военной техники. Приглушенный рев двигателей смешивался с шорохом шин и грохотом бронетанковых дивизий. Словно первые порывы холодного ноябрьского ветра, они медленно спускались по склонам, и чем ближе они подходили, тем порывистее и злее они становились. Это было еще хуже — в этом мнения Жизель и сестры Анны-Мари совпадали, — чем если бы немцы вторглись в их деревню немедленно. Они не видели их лиц, не видели их глаз, в которых можно было бы попытаться отыскать хоть тень жалости. Они появлялись лишь в их воображении, а воображение неизменно рисовало людоедов в военной форме.

Всеобщий страх… чувствовал ли Бродяга себя лучше в этой привычной для себя атмосфере?

Жизель пришлось солгать ему, чтобы не задеть его чувств; она сказала, что отец Гийом скоро с ним встретится, что ему пока нездоровится, и что все силы у него уходят на то, чтобы поддерживать своих прихожан. Бродяга не задавал лишних вопросов: по крайней мере, он верил ее словам.

Она уговаривала его перебраться в церковь, где можно было бы греться у огня. Ему бы подыскали уголок или хотя бы местечко в подвале. Но нет, он упрямо отказывался, предпочитая оставаться в конюшне вместе с лошадьми, которые, по его словам, никогда не посмотрят на него с осуждением и не вскрикнут от страха при виде его лица. Когда к холму, где стояла церковь, подходили прихожане, живущие в домиках и на фермах у подножия, в поисках поддержки и наставлений священника или сестер, он предусмотрительно надевал на голову пустой мешок из-под зерна с прорезями для глаз, чтобы ненароком не напугать людей.

Перемены повлияли на его жизнь меньше всего, и Жизель старалась уделить хотя бы пару часов каждый день, чтобы просто поговорить с ним. Он с интересом слушал и робко, но уверенно ссылался на столько книг, сколько она и не надеялась прочесть за свою жизнь: Мильтон и Плутарх, Данте и Диккенс, Декарт, Стейнбек, Твен… Он знал о существовании разных стран, но не замечал их границ. Зачастую он понимал, что попал в другую страну, лишь тогда, когда слышал чужую речь.

Война? Бродяга повидал много войн, для него они ничем не отличались от мира. Он был чужим и для захватчиков, и для защитников, и Жизель понимала: для него все нации были врагами. Разговоры с Бродягой позволили ей увидеть то, что не видно глазу, они будто проливали свет на саму его душу…

До тех пор, пока оккупанты не добрались до Шато-сюр-лак.

Сначала послышались звуки сражений: ткань дня разорвали пулеметные очереди, треск винтовок, глухой грохот взрывов. Вдалеке показались два столба черного дыма. Партизанская засада, вне всяких сомнений. По деревне звучали молитвы об их победе.

Но молитвы не были услышаны.

Потрепанное войско победителей перешло холм и направилось к деревне Шато-сюр-лак, которую населяли потомки гуннов. Тевтонские лица, покрытые потом, кровью и сажей, серая униформа, угольно-черные шлемы и высокие черные сапоги, карабины, пулеметы Шмайссера и ручные гранаты. И каждый, кто в перестрелке с партизанами потерял друга, тут же обрел нового союзника в виде смертельной ярости. Кровь крестьян ничуть не отличается от крови солдат.

Их было не больше двадцати, полдюжины из них ранены, остальные целы и невредимы. Среди них были как закаленные ветераны, так и неопытные мальчишки.

Всех жителей деревни заставили выйти из домов и собраться на главной площади, возле маленького кафе и пекарни. Вверх по холму в сторону церкви поднимался видавший виды, но вполне рабочий мотоцикл. Возле церкви из коляски мотоцикла выскочил солдат; он нацелил винтовку на священника и монахинь и повел их вниз, к остальным, в то время как водитель мотоцикла проверял, не спрятался ли кто внутри церкви и в доме священника.

Мысль о Бродяге, великане с душой ребенка, который остался совсем один, вызвала у Жизель на удивление мало беспокойства. За годы, прожитые в этом мире, он мастерски научился прятаться.

К сожалению, другие не обладали столь ценным навыком.

Серые униформы окружили их. Некоторые плакали, некоторые угрюмо молчали, многие старики смиренно повиновались — для них история повторялась уже не первый раз. Отец Гийом подходил то к одному, то к другому, и то же самое делали Жизель и Анна-Мари, — но кого могут успокоить слова, когда вокруг суровые, непроницаемые лица?

Вперед шагнул офицер, дважды выстрелил в воздух из своего «Люгера», чтобы заставить толпу замолчать. Его лицо было покрыто множеством шрамов. Рано поседевшие светлые волосы выбивались из-под шлема и мокрыми прядями прилипали ко лбу. Он заговорил, и стало ясно, что переводчик не потребуется. Он выстраивал фразы медленно и осторожно, но это не затрудняло восприятие.

— Я унтерштурмфюрер Штрекенбах, — крикнул он. — Вы будете сотрудничать с нами как с представителями Третьего Рейха. Тот, кто откажется, будет убит. Сейчас вас допросят. Вы должны будете сдать все ваше оружие. Тот, кто откажется, будет убит. Ваши дома обыщут. Если мы узнаем, что кто-то пытался нас обмануть… он будет убит. Ясно?

Жизель стояла, сложив ладони вместе, и вслушивалась в бормотание вокруг. В голосе этого человека почти не было жестокости. Он говорил таким тоном, будто покупал хлеб в пекарне.

— С этого момента, — продолжал Штрекенбах, — ваши дома находятся в нашем распоряжении. Мы только что лишились радиосвязи из-за жителей вашей деревни. Я не считаю, что вы должны понести наказание за них, но только в том случае, если вы им не помогали. За ваши собственные действия вы понесете полную ответственность. До тех пор, пока мы не восстановим приемник и не эвакуируем раненых и погибших, вам придется проявить гостеприимство.

Вдруг он резко повернул голову и стал вглядываться в лица в толпе.

— Где священник… а, вот вы где, — Жизель почувствовала, как напрягся отец Гийом, стоящий рядом с ней. — Я хочу поговорить с вами наедине, — лейтенант указал пальцем на кафе, и через секунду за его спиной возник рядовой.

Жизель встретилась с отцом Гийомом взглядом всего лишь раз, когда его выводили из толпы. В глазах священника читались горечь и смирение, в нем явно произошел надлом. Что-то внутри сломалось, и никогда не будет восстановлено. Может быть, они убивают священников, чтобы деморализовать жителей оккупированных деревень? Она молила бога, чтобы это было не так. В этом не было необходимости. В Шато-сюр-лак не было бунтарей.

Она молилась до тех пор, пока ее не отвлек рев мотоцикла: двое солдат, один за рулем, другой в коляске, направились на запад. Двигатель мотоцикла жужжал, будто шмель, пока не затих в дали.



***



Отец Гийом был служителем господа, но несмотря на это, продолжал выискивать во внешности этого человека черты, которые можно было бы возненавидеть. Он ненавидел этот маленький шрам возле уголка его левого глаза, ненавидел ямку на подбородке. Он ненавидел то, как ровно он сидел, ненавидел его голубые глаза, серую униформу, резкий, тяжелый запах пота и табака, но больше всего он ненавидел сам факт его существования и то, что ему приходится сидеть с ним в сельском кафе и дышать с ним одним воздухом. «Больше я никогда не смогу здесь обедать, — подумал Гийом. — Я всегда буду видеть перед собой его и чувствовать этот запах».

— Вы презираете меня, — сказал Штрекенбах. — Вас выдают ваши глаза, и я вас прекрасно понимаю. Я не жду от вас благосклонности — лишь содействия. Хотите вина?

Он налил в бокал вина, понюхал аромат и молча кивнул в ответ на отказ Гийома. В несколько больших глотков он выпил вино, будто филистимлянин у источника, и Гийом возненавидел его за это еще сильнее.

— Обычно при оккупации деревень офицеры ищут мэров, — сказал ему лейтенант. — Возможно, это не лишено смысла, но я считаю, что служители бога принесут куда больше пользы. Вы, священники, — по природе своей примирители, которые поклялись сохранять мир. И вы лучше, чем кто бы то ни было, знаете, что происходит в душах вашей паствы. Я даже не надеюсь узнать их так же хорошо, как знаете вы.

У отца Гийома внутри все сжалось.

— Я ничего не расскажу вам ни об одном из них.

Штрекенбах налил себе еще вина, иронично изобразил, будто чокается с ним, и опустошил бокал.

— Я вас об этом и не прошу. Как я уже сказал, вы слушали их исповеди и хорошо знаете, что у них внутри. Вы знаете, кто из них сторонник мирной жизни, а кто склонен к необдуманным поступкам. Мне от вас нужно лишь одно: держите в узде тех, у кого, скажем так, могут появиться идеи. Мне все равно, что вы думаете обо мне и об армии, которой я служу. У меня нет желания оставлять за спиной трупы мирных жителей. Произойдет это или нет — это во многом зависит от вас. Ясно?

Гийом закрыл глаза и медленно утвердительно кивнул. Печальный день; и лучше бы он родился глухим, тогда ему не пришлось бы молча уступать врагу, будто последний подхалим.

— Вольно, — сказал Штрекенбах, и это, разумеется, стало еще одной причиной его возненавидеть.



***



Как пастырь, он не мог оставить свою паству в беде, и ходил от одного дома к другому, утешая тех, кого можно было утешить. Некоторых семей заставили перебраться к соседям, оставив свои дома под временные казармы и госпиталь для раненых.

Груда конфискованного оружия росла, пополняясь охотничьими ружьями, дробовиками и пистолетами, и даже такими непременными атрибутами сельской жизни, как вилы и косы. Никто в Шато-сюр-лак больше не был хозяином собственной жизни, и даже бог, казалось, их оставил.

Ближе к вечеру Гийом вышел из деревни и с трудом поднялся на холм, на котором возвышалась церковь и его дом. По дороге он остановился и не меньше минуты вглядывался в отпечатки шин, оставленные варварским мотоциклом. Он принялся приминать их и разравнивать землю, пока следы не исчезли, а затем снова поспешил домой, в церковь. По пути он решил заглянуть в темную, холодную конюшню.

Внутри он обнаружил его — ненавистное существо, которое самим своим существованием насмехалось над божественным сотворением мира. Оно стояло возле одной из лошадей, поглаживало ее по мускулистой шее и бормотало что-то ей на ухо. Рядом с ним животное казалось размером не больше шетландского пони.

Так он впервые лицом к лицу встретился с этим отродьем: отвратительное лицо, огромный рост, одежда, грубо сшитая из нескольких вещей, чтобы покрыть его гигантское тело. При виде него Гийому вспомнились демоны.

— Вы пришли, — сказало оно, словно ребенок, который не верил своему счастью.

Гийом сглотнул от отвращения и попытался выдавить улыбку.

— Ты в этом сомневался?

Бродяга потрепал лошадь за гриву, а затем, неуклюже двигаясь, поспешил выйти из стойла. Со смесью самоуверенности и нерешительности, присущей тем, кто живет в самых скромных условиях, но при этом пытается быть еще скромнее, он прошел мимо стойл. Его внешность и поведение были насмешкой надо всем человечеством. Наконец, он уселся на кучу сена.

— Как Жизель? — спросил он. — Она ведь…

— Жива и невредима.

Что может быть более ужасающим, чем выражение облегчения на такой физиономии? Должно быть, это всего лишь игра света.

— До поры до времени, — добавил Гийом, и — да, выражение облегчения на лице тут же сменилось на страдальческое. — Кто знает, на что способны эти немцы? Может ли вообще хоть кто-то проснуться утром в твердой уверенности, что для него сегодня не уготована пуля или штык?

Бродяга отщипнул несколько соломинок и бросил их на пол.

— Неужели в них нет совсем никакой любви, доброты и благодушия?

— Нет. Они любят лишь завоевывать.

Гийом наблюдал, как существо размышляет, и на лице его появляется выражение муки. Семена его слов падали на благодатную почву, и, судя по всему, стоило их лишь немного полить — тогда созреют те самые ужасные плоды, на которые он надеялся.

Он надавил:

— Внутри тебя кипит ярость, не так ли?

— Однажды кипела, — сказал Бродяга таким тоном, будто вспомнил о чем-то давно утраченном. — Однажды, давным-давно, я сказал своему создателю, что, раз я не могу пробудить любовь, я буду вызывать страх. И я посвятил себя этой гнусной миссии. Но теперь я уверен, что даже демоны устают от причинения страданий, если все, что они видят, — это искаженные от мучений лица. И я даже пришел к выводу, что демоны, должно быть, чувствуют себя ничтожествами в этом деле по сравнению с людьми. Вы сами мастерски справляетесь с работой демонов, — Бродяга поднял взгляд, затем протянул руку к двери стойла. — Скольким войнам я был свидетелем? Я и сам уже не помню. Разве я могу вселить больший страх, чем армия, вторгающаяся на чужую территорию?

— А, — проговорил отец Гийом, стараясь не поддаться на уловки этой твари, пытающейся вызвать в нем жалость. — Но какой страх ты мог бы вызвать у самой армии? Возможно ли, что твои врожденные качества можно направить в нужное русло? — он дал ему время осознать сказанное, а затем добавил:

— Это помогло бы, в первую очередь, Жизель.

Существо подняло на него свои широко раскрытые слезящиеся глаза:

— Как вы можете просить меня о таком? Вы же носите рясу!

— Меня больше волнуют угнетенные души, нежели души угнетателей. Все просто, — он перевел дыхание и произнес, стараясь придать голосу твердость:

— Если вы сделаете это ради меня, ради Жизель, я протяну вам свою руку, предложу вам свою дружбу… и любовь.

— Любовь, — повторил Бродяга, прислушиваясь к этому слову так, будто оно было ему незнакомым. — Тогда я должен заранее попросить вас об одной услуге. Прошу вас, пусть то, что я собираюсь сделать, будет совершено во имя священной цели. Я хочу причаститься.

Гийом отпрянул, не в силах скрыть удивление.

— Что?

— Хлеб, вино. Причастие.

Оно требовало слишком многого, и все ради чего? Он глубоко сомневался, что у этой твари вообще есть душа, и, разумеется, ни один священник, которого он встретил за все годы скитаний, не согласился бы его крестить. И он тоже не станет принимать участие в осквернении евхаристии. Он не позволит, чтобы подобные чудовища были признаны церковью, как равные человеку. Он не станет, не станет…

— Как пожелаешь, — Гийом словно услышал свой голос со стороны, после чего ноги сами понесли его к выходу.



***



Ночью она внезапно проснулась и огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что по-прежнему находится в тепле собственной постели. Она моргнула, посмотрела на сестру Анну-Мари, которая размеренно и глубоко дышала во сне.

Это был сон? Что-то заставило ее проснуться.

И вот — опять, Жизель села в постели, и ее слух разом охватил все происходящее в деревне.

Внизу, у подножия холма, раздалось несколько приглушенных выстрелов, одиноких и зловещих. Затем раздался крик, полный смертельных страданий, а потом — треск пулемета. Эхо каждого звука долго звенело в кристальной тишине ноябрьской ночи.

Жизель отбросила одеяло и выскочила из постели, набросила на плечи плащ и бросилась к двери, забыв даже обуться. На мгновение она замешкалась возле постели Анны-Мари. Пожилая монахиня крепко спала. Что ж, пусть спит. Быть может, ей снятся летние поля или молодые годы.

Жизель выбежала на улицу и побежала босиком по влажной холодной траве к домику священника, а звуки тем временем становились все громче и звучали все чаще. Она постучалась в дверь. После секундной паузы он негромко пригласил ее войти. Судя по голосу, этой ночью он не ложился спать.

Дрожа и кутаясь в плащ, Жизель зашла внутрь и увидела отца Гийома, сидевшего за столом. Лампу он не зажигал, но оставил занавески открытыми. Черная ряса и бледное неподвижное лицо в залитой лунным светом комнате.

— Садись, — сказал он, указав рукой на кресло. — Подождем.

— Разве вы не слышите? — воскликнула она. — Там убивают людей…

— Нет, — отец Гийом медленно покачал головой. — Они обороняются. И я смею надеяться, что они, наконец, почувствуют вкус поражения.

Он прислушался — какое блаженство! — словно издалека доносился не грохот сотрясаемых домов, а прекрасная музыка.

— Это существо так бесконечно долго скрывалось от людей, что научилось быть незаметным, когда пожелает. И обрело огромную силу.

У Жизель задрожали колени, и она упала в кресло, куда отец Гийом минутой ранее предложил ей сесть.

— Вы заставили Бродягу напасть на них? — закричала она. — Как вы могли? Как вы могли?

— В этом и есть его предназначение, Жизель. Таков он сам, — она хотела посмотреть ему в глаза, но их было не разглядеть за стеклами очков, в которых отражалась луна. — В моем сердце выше всех стоит Господь, а следом за ним — моя паства. Господь не ответил мне, и тогда я обратился к тому, кто меня услышит. Хотя, возможно, Бродяга и есть ответ на мои молитвы.

К горлу Жизель подступила тошнота, но она заставила себя сдержаться.

— Да как вы можете так говорить?

Отец Гийом развел руками.

— Самсон убил целую армию филистимлян челюстью осла. Это произошло случайно? И Господь улыбнулся. Поэтому, прежде чем судить… послушай.

Она не могла больше спорить — это было слишком больно. На сердце у нее было тяжело, как у скорбящей матери, чьего сына, который еще недавно невинно играл и забавлялся, приговаривали к повешению за совершенные им убийства. Мертвых всегда оплакивают, да, но столь же необходимо оплакивать живых, которые утратили возможность вести порядочную жизнь.

И она слушала.

Бешеный треск винтовок, залпы автоматического огня. Здесь — крики, там — взрывы гранат. И беспрестанный плач. Громкий треск — она уже научилась отличать звук сломанной ветки от звука сломанной кости. Она уже научилась отличать крики ужаса от предсмертного крика и безошибочно узнавала точку невозврата, когда первый переходил в последний.

И она слушала.

Освобождение Шато-сюр-лак продолжалось и продолжалось.



***



Они просидели за столом до самого утра, пока луна не уступила место восходящему солнцу, и сидели так еще два часа или больше в полной тишине. Рассвет не был таким же невинным и несущим надежду, как раньше, вместо этого он принес с собой чувство вины и тяжелую, гнетущую тревогу.

— Пойдемте, — сказала Жизель. — Посмотрим, что вы натворили.

Они вышли на улицу и поспешили вниз по холму, обогнув церковь так, чтобы она не мешала обзору. Под прояснившимся небом они смотрели сверху вниз на жуткую картину, на которой все было неподвижно, за исключением столбиков дыма и мерцающих здесь и там языков затухающего пламени. Внизу растянулись несколько тел в серой униформе, многие из них были изогнуты в неестественных позах. Еще несколько безвольно свисали из черной дыры в разрушенной каменной стене дома. Еще один застрял на крыше. Один лежал на земле, раздавленный упавшими бревнами. А остальные? Жизель надеялась, что ей не придется увидеть их в своих склепах.

— Где все? — спросил отец Гийом. — Я смел предположить, что они обрадуются.

— Они боятся даже выглянуть на улицу. А вы бы не поступили так же, если бы ничего не знали? — Жизель смотрела на него с горечью. — Гордитесь. Он сослужил вам хорошую службу.

Она развернулась и сквозь туман в звенящей тишине пошла назад, в церковь, к теплу камина, который не угасал всю ночь. Жизель села за стол, сжавшись в комок, и подумала: почему она не пошла в дом? Ей еще было что сказать. Она подождала, пока отец Гийом подкинет в огонь свежее полено.

— Скажите, — произнесла она, — как вы оправдываете это перед Господом? Если оставить в стороне ваши чувства по отношению к немцам — я хорошо знаю, как вы к ним относитесь, — но как же Бродяга? Как вы оправдываете то, что вынудили его взять такой грех на душу?

Отец Гийом с тяжелым стоном выпрямился.

— У Бродяги нет души, Жизель.

— Но какое право вы имеете так говорить? — воскликнула она.

— Право, данное мне церковью! — он подошел к столу и резко, со злостью, опустился на стул.

— Значит, церковь ошибается!

Гийом в ярости махнул рукой в сторону деревни.

— Это существо не было рождено, как подобает человеку. А ведь есть животные — лошади, коровы, собаки, которые приходят в этот мир посредством естественного рождения, но тем не менее мы не признаем наличия у них души. Бродяга — ничтожество даже по сравнению с ними! Я нисколько не опасаюсь за него, потому что у него нет души, во спасение которой можно молиться!

Она замкнулась в себе, ноги похолодели, а сердце стало будто камень, раздробленный на множество кусочков. Нет смысла спорить с отцом Гийомом, его разум закрыт. Но что с Бродягой? Она не могла поверить, что он безжизненно лежит в одном из домов, что он пал очередной жертвой этой ночи. Быть может, ввергнув деревню в этот хаос, он понял, что не сможет смотреть ей в глаза, и ушел? Но он знает, что она готова простить ему что угодно.

К сожалению, были другие, более насущные вещи, о которых нужно было беспокоиться.

— А что делать с немецким подкреплением? — спросила она. — Они придут, вы это знаете. Сегодня вечером, может быть, завтра. Как вы объясните им пропажу первых?

— Мы не обязаны им ничего объяснять, — сказал он. — Мы соберем трупы и закопаем их, или спрячем под сено, или погрузим в телегу, довезем на быках до озера, повесим им на шеи камни и сбросим в воду. Кровь мы отмоем. Это останется тайной, известной лишь нам. И мы будем хранить эту тайну. Так долго, как это понадобится, — он затряс головой. — Пришли, ушли. Вот и все, что нам известно.

Жизель безуспешно пыталась унять дрожь. Рассвет принес холод, но еще больший холод источало сердце священника. Стало быть, все эти годы под маской доброты скрывалось коварное сердце убийцы.

Она хотела было встать из-за стола, но вдруг с улицы послышались шаркающие шаги. Тяжелые ступни стучали по каменным плитам, затихли в нерешительности, а затем дверь распахнулась.

Он загородил весь проход — Бродяга — и медленно, нетвердой походкой человека, который пытается не обращать внимания на раны, вошел внутрь. Она заглянула ему в глаза, их взгляды пересеклись, и полыхающая в его глазах желтая ярость смягчилась. Она знала: он способен плакать, но не станет. У него был свой смысл жизни, и этим смыслом в эту минуту была вовсе не она.

Он прошагал мимо нее и, замешкавшись на секунду, чтобы оглядеть дом изнутри, подошел к шкафу, в котором, словно старые мудрые друзья, располагались пыльные потрепанные книги отца Гийома. Он поднял руку — и добавил еще одного к их компании.

— Ради всего святого! — вскрикнул отец Гийом. — Ты посмел притащить это сюда? Сюда?

Жизель быстро опустила веки — счастье, что у нее была такая возможность, — чтобы не видеть остекленевшие глаза лейтенанта, мертвый взгляд которых уставился куда-то в противоположный конец комнаты. Его рот был приоткрыт от удивления, а кожа лица успела приобрести восково-желтый оттенок.

— Я думал, вы обрадуетесь, — стал оправдываться Бродяга, с горечью от осознания нарушенных множество раз клятв.

Он сделал еще несколько шагов и опустился на пол возле камина и, как только Жизель подалась вперед, чтобы помочь ему, умоляюще посмотрел на нее. В его взгляде читалось: «Нет, отныне я не достоин вашего сочувствия». Все, что ей оставалось — это смотреть на него сквозь слезы. Его грубая одежда была перепачкана кровью — судя по всему, большей частью кровь была чужой, хотя и его кровь там тоже, несомненно, была. Сколько ран может выдержать это огромное тело? Сколько пуль, сколько ударов штыком, сколько осколков гранат оно может пережить?

Он посмотрел снизу вверх на отца Гийома, который молча сидел в кресле: такого отвращения он не испытывал никогда в жизни. Жизель подумала: интересно, Иуда выглядел так же, когда осознал всю чудовищность своего преступления?

— У меня есть душа, — сказал перемазанный кровью Бродяга с тихим осознанием собственной правоты, и Жизель подумала, что он, похоже, слышал их разговор с улицы. — Есть. Я ее чувствую и я знаю, что это такое, потому что ничто другое не может причинять такие страдания. Может быть, ее не было у меня при появлении на свет, но я уверен, что с годами я сам создал себе душу. Каждый прожитый год… каждый совершенный мной поступок, каждое горе и каждая несправедливость, каждая нанесенная мне рана, каждое унижение и каждый час, проведенный в одиночестве… Я знаю, все это кусочки, из которых сложилась моя душа. Знаете, что разрывает человеческую душу на части? Из этих частей моя душа и сложилась. Это стало моим оружием.

Отец Гийом с трудом нашел в себе силы, чтобы заговорить.

— Ты слишком многое принимаешь за правду, не имея никаких доказательств.

Бродяга чуть не расхохотался:

— А вы? Разве вы — нет?

И Жизель задумалась: а она?

Бродяга какое-то время смотрел в камин, где постепенно разгоралось новое полено.

— Однажды я решил убить себя. Окруженный холодными водами северных морей, я оставил своего создателя — он умер в своей постели — и сказал капитану нашего корабля, что все, чего я хочу, — это сложить себе погребальный костер, взобраться на него и позволить ветру разметать мой пепел в море. Какая чудесная мечта… Но вместо этого я отправился на юг, у меня появилась другая мечта, и однажды, когда снега и льды остались позади, а передо мной раскинулись леса, я знал, что не смогу этого сделать. Потому что создание моей души еще не завершено.

Он долго и с трудом поднимался, и, наконец, встал, оставив тепло камина за спиной.

— Каждый день я по крупицам собирал свою душу. Я не знаю, сколько еще времени мне потребуется, год, или десять лет, или тысяча — неважно, я знаю одно: лишь тогда я смогу умереть. И лишь тогда я готов буду предстать перед Богом, если он есть на небе, и задать ему единственный вопрос: за что?

Жизель до крови прикусила губу. Лучше перетерпеть эту боль, чем молча стоять, не зная, что ответить на все это; у нее не было лекарства, способного успокоить ни его раны, ни его душу. Она стояла с закрытыми глазами и почувствовала, как он прошел рядом с ней, остановился, погладил ее по щеке своей огромной ладонью — так нежно, что было невозможно поверить, что он сотворил этой ночью.

— Я помню отрывок из стихотворения, — сказал он. — Стихотворения о любви и простых земных радостях. Я помню лишь несколько слов… «Краюшка хлеба да вина кувшин — да рядом ты»1. Когда-то я даже надеялся, что хотя бы эти простые радости не пройдут мимо меня, что я буду обладать этим счастьем, пусть хотя бы один день, — он убрал руку и в последний раз посмотрел на отца Гийома. — Лишь поэты не умеют лгать.

Жизель опустила голову на стол и слушала: захлопнулась дверь, нетвердые шаги зашуршали по каменным плитам… Сквозь дым и туман, он ушел и исчез в бесконечном рассвете.



…Где, робкого сводя с ума,

Сверкают чудищ липких зраки,

И лишь они видны во мраке,

И лишь темней за ними тьма.



Корабль, застывший в вечном льду,

Полярным скованный простором,

Забывший, где пролив, которым

Приплыл он и попал в беду!2
Примечания переводчика:

1 Отрывок из рубаи Омара Хайама. В переводе Осипа Румера:
О, если б, захватив с собой стихов диван,
Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,
Мне провести с тобой денек среди развалин –
Мне позавидовать бы мог любой султан.

2 Шарль Бодлер, «Неотвратимое». Перевод с французского В. Левика

Перевод Анны Домниной

Источник

darkermagazine.ru/page/brajan-hodzh-krajushka-h...

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Алексей Жарков, Дмитрий Костюкевич «Чума»

[*bestiya*]

«Почему всё не так? Вроде всё как всегда:

То же небо — опять голубое,

Тот же лес, тот же воздух и та же вода,

Только он не вернулся из боя...»

Владимир Высоцкий



1.



Снятые с предохранителя гашетки, включённая рация и микротелефонный щиток. Неслышное в кабине рявканье зениток. Смертоносные окрики с окраины города, привычная встреча.

После долгого полёта на бреющем, Устюгов поднял Ил-2 на восемьсот. За остальными. Хорошая высота перед атакой — это сила предстоящего удара.

Мерное гудение движка, скрип ремней, терпкий запах масла и внимательный взгляд вперёд, туда, где за бронестеклом распускаются чёрные бутоны взрывов. Перевёрнутые цветки. Десятки стволов бьют с земли в одну точку — зенитная артиллерия. Истребителей у люфтваффе на всех не хватит, а пушек — этого добра у немцев с запасом.

В эфире мат-перемат. Связь со стрелком паршивая. За спиной коротко огрызается пулемёт УБТ.

Стрелка звали Костя, он сидел на поперечной брезентовой лямке, мокрой спиной к бронеперегородке заднего бензобака, вцепившись в рукоятки крупнокалиберного товарища. Устюгов видел это затылком, через все препятствия и собственную собранность, научился видеть — «голого» по пояс друга, уязвимого для настырных немецких пушек и пулемётов, которые легко пробивали обшивку вокруг единственной бронеплиты, защищавшей стрелка со стороны хвоста.

Устюгов подал в баки углекислый газ, закрыл шторки маслорадиатора, увеличил дистанцию и начал маневрировать. Штурмовики эскадрильи заметались в чёрных шапках, стали плавно терять высоту.

— Заходим! — крикнуло радио.

Воздух непрерывно вздрагивал. Ориентируясь через полуслепой глаз форточки по ведущему, Устюгов нырнул за машиной комэска Акундинова.

Вышли на цель. Ударили по танковым колоннам. Самолёт капитана облегчился бомбами. Устюгов отгрузил фашистам по интуиции — никакого совмещения перекрестия на стекле со штырём-мушкой на капоте, — просто дёргал за «сидор». Принимайте, гады!

Избавившись от бомб, он продублировал сброс и поставил ручку АСШ на предохранитель. Штурмовики восьмёрки собрались в круг, Устюгов снова оказался за Акундиновым.

Гимнастёрка липла к телу — дырявая, прогнившая, жёлтая, что зубы комэска, но родная, счастливая, полётная, как благословение матери. В кабину — только в ней. Никаких орденов — здесь они ничего не значат.

И снова штурм.

На второй заход выложили немцам остатки: РС, пушки, пулемёты. Ударили по танкам, по пулемётным трассам пустили реактивные снаряды. Разбуженный огнём, заработал кинофотопулемёт, фиксируя подбитую технику и горящие машины. На выходе подключился Костя — прошерстил врага из универсального «Березина».

— Так им, Костян, так, — выводя самолёт из атаки, напутствовал Устюгов сквозь стиснутые от перегрузки зубы.

От земли шёл коричневый дым, смешивался с лебедиными облаками и чёрными плюхами зенитных снарядов. А потом ударило, раз, другой, возможно, третий. Качнуло, ослепило...

Лобовое стекло лопнуло и почернело, что-то жгучее и юркое царапнуло висок, в лицо вонзились осколки бронестекла, на гимнастёрку потекла кровь.

Устюгов перехватил ручку управления, сжал до боли в пальцах. Ещё удар — и голодная чёрная клякса над левым крылом: рванула, проглотила, кинулась взрывной волной в сторону кабины стрелка. Град осколков по обшивке, по броне. В крыле истошно свистела огромная дыра. Болели лицо и спина.

Не переставая работать педалями, Устюгов ударил по кнопкам, крикнул в микрофон. Световая сигнализация умерла — порвало. Связи со стрелком не было, но Устюгов продолжал звать:

— Чума! Как? Костян! Чума! Что у тебя? Жив? Чума!

Самолёт плохо слушался рулей, но держался. Группа ушла. Никого. Внизу — лес.

— Чума, держись, дотерпи... Возвращаемся... домой идём...

Устюгов тянул к аэродрому. По интуиции, на жилах, на раненых крыльях, на аритмии поршневого сердца. Из люков патронных ящиков вывалились пулемётные и снарядные ленты, болтались металлическими гирляндами, молотили разодранное в щепки крыло.

В кабине удушливо пахло электросваркой. Устюгов старался не думать о том, что за спиной, — Костя жив, просто срезало связь, и ничего! — как некогда он научился не думать о бензобаках, о наполненных бензином неприятных соседях, расположенных спереди, сзади, под сиденьем... когда вокруг бой, когда огонь...

Движок работал скверно — звук превратился в больной хрип. Когда до аэродрома оставалось километров десять, из-под ног повалил дым. Запахло горелым, полыхнуло. Устюгов выключил мотор и стал планировать. Вспомнилось Саратовское училище, где они с Костей вставали на крыло... вдвоём. И если бы он тогда вытянул... эх... если бы.

Дотянули. Доползли, пачкая дымом рыхлое небо. Чтобы не разбить голову, Устюгов упёрся ногами в приборную панель. Сели на живот, без посадочных щитков, почти не упали, почти мягко, лишь немного повредив корзину масляного радиатора, как выяснилось позже.

Позже...

Не чувствуя веса брони, Устюгов сдвинул тяжёлый фонарь, выскочил на плоскость и стянул со лба лётные очки, в которых почти ослеп. В пробоинах на крыле было видно траву. Костя Чумазов висел на привязанной проволоке-струне; брезентовый лоскут, служивший сиденьем, оторвался у правого борта. Скверно так висел, в крови, неподвижно, лицом от Устюгова, словно обиделся. Если бы так, если бы просто обиделся, если бы жив...

Устюгова опередили. Взобрались на крылья, откинули разбитый фонарь, вытащили стрелка из прострелянной лохани, бережно передали на землю. Лётчик спрыгнул следом, пошатнулся от внезапного головокружения, сел на корточки, прошептал: «Как он?»

Ноги Кости — чёрно-красные, изуродованные осколками. Лица по-прежнему не видно, или эта алая рана...

Потемнело в глазах, в ушах зазвенело, ноги сделались ватными. Визгливо остановилась санитарная машина, но было поздно — кто-то из ребят сказал:

— Мёртв.

И Устюгов умер вместе с другом.

Там, на взлётной полосе, его не стало на какое-то время. Никто этого не заметил. Девочки-санитарки окружили его колючим теплом и едва уловимыми спиртными парами, вытащили пинцетом осколки стекла, промыли лицо и царапину на спине, перевязали. В их пальцах бился пульс непрерывного огня, в словах грохотало небо, в глазах раскрывались чёрные цветы.

Одна из девочек сказала что-то ласковое и звонкое. Она пахла горными ромашками, далёкими и холодно-весенними, над которыми редко проносятся железные крылья — так пахнет дымка счастья.

И тогда пилот Юрий Устюгов вернулся, воскрес, а стрелок Константин Чумазов, по прозвищу Чума, — нет.



2.



В бывшем деревенском доме культуры, ставшим для пилотов временной казармой, вязко текло время. Жёлтое пламя, срывавшееся со сжатых губ стоявшей в центре стола гильзы, освещало помещение скупо, обидчиво. Стены отзывались тенями.

Сидели молча. За день потеряли четверых: трёх стрелков и пилота. Ещё один экипаж не вернулся, но ребят ждали, надеялись на благосклонность неба, боялись спугнуть тщедушную надежду. Видели, как дымит, уходит вниз, отстаёт... но, вдруг дотянул, доковылял до своих...

— Пополнение завтра прибудет, — нарушил молчание замполит.

Заскрипели сапоги, вздохнули половые доски, прерывистым басом раздвинулись стулья.

— Я что не так сказал? — удивился замполит. — Ребят? Вы чего? Вы куда?

Хороший он был мужик, правильный. Заменял пилотам отца-батюшку и родину-матушку одновременно, в зависимости от ситуации. Мог выслушать, посоветовать, помочь. Теперь он изумлённо вертел головой, провожая зелёные сутулые спины.

— Вы чего, ребят? Рано же ещё...

Остался лишь Устюгов: сидел в углу, погружённый в дно пустого стакана, и молчал. Замполит нахмурился, встал, поправил рубаху и, выпятив живот, шагнул к лётчику.

— Ну, давай! Что ж со всеми не ушёл? Вали уж! Ишь ты, нежные они стали, война идёт, немец целые деревни жгёт, детишек расстреливает, люди сотнями...

— Гусь, — Устюгов поднял глаза. — Не начинай.

Гусев не любил, когда пилоты зовут его «Гусём», да что пилоты, ещё в школе не любил — щедро зажигал за такое на лицах одноклассников фонари. Замполит сжал губы, прищурился и вдохнул через нос.

— Извини. — Устюгов дёрнул головой. — Тяжело мне... ведь мы с училища, понимаешь, не виделись. Друзья были с детства, школа, училище... вдвоём записались, летать хотели. Понимаешь, летать хотели! И ведь только вчера его к нам, а утром вылет, задание... даже поговорить не успели... как следует поговорить...

Устюгов поставил стакан на скамейку и опустил руки, точно два ремня.

— Понимаю, — кивнул замполит. — Как же он так?

— Что?

— Стрелком?

— Да такое дело... в несчастный случай попал, первый раз без инструктора, на «утёнке». Поднялся хорошо, выполнил фигуры положенные, а на посадке не задалось, носом клюнул, может, яма, может, сам он... виноват был, но клюнул, да плохо так... ну, мы подбежали, инструктор ревёт, как шатун. Самолёт хоть и старый, но с него ж потом спрос... вытащили дружка моего, голова в крови, подлатали да отправили в госпиталь. А нас утром на фронт. Тогда его последний раз и видел.

Устюгов потёр лоб.

— Ещё помню, несём его, с носилок кровь капает, мы же как могли перевязали, бинт аж чёрный, а он увидел меня и затянул: «И в жаркое дело, спокойно и смело, иди, не боясь ничего».

— Из фильма?

— Да. Мы когда пацанами были, после выпускного пошли в киношку. Первый раз за деньги, как взрослые, на «Остров сокровищ», а там песня такая была. Мы это кино смотрели раз сто, заберёмся с пацанами на забор и смотрим. Михалыч нас шукал поначалу, а потом... чего шукать, уж видели сто раз, да и чего с нас взять? А там девушки в белых платьях, офицеры, лётчики... знаешь, как нам тогда такими же стать хотелось? Эти крылья на плече, в темноте как звёзды... — Устюгов вздохнул, — сверкали. Дотянуться бы! И мы эту песню наизусть. А потом до крика: «И в жаркое дело, спокойно и смело», как гимн. Наш с Костяном гимн. И вместе в училище записались. Его родители тогда шумели, не хотели отпускать, у него семья... инженеры все... И вот он лежит и поёт, а с бинтов кровь капает, понимаешь? Я тогда понял: с Чумой всё будет хорошо, ещё полетаем.

Устюгов замолчал, заходили на щеках желваки, он посмотрел на присевшего рядом замполита, заглянул в глаза.

— А его в стрелки! В стрелки, понимаешь?!

— Наверное, после ранения...

— Наверное... — Устюгов проверил один пустой карман, другой. — Вот и полетали... «Иди, не боясь ничего»... есть?

Замполит достал и протянул папироску.

— Спасибо. А-а...

— Сейчас. — Гусев выудил из кармана американскую «Зиппо», ловким движением большого пальца откинул крышечку и чиркнул. Один раз, второй — одни хрустящие искры. — Сука, не нравится ей наша советская соляра, отрыжка буржуазная.

— Да и выкинь ты её, наши спички надёжней.

— Не могу. Память. Брат подарил.

— Как он?

— Погиб.

— Погиб. — Устюгов подошёл к чадившей гильзе и прикурил от стройного язычка пламени. — Извини, Виталь Иваныч... извини.

— Да война эта чертова, будь она неладна.

— Война...

Устюгов сел рядом и оба замолчали.



3.



Боевой вылет штурмовика — рутина. Отработанная до автоматизма рутина. Действия лётчика на земле и в воздухе: подготовка, взлёт, сбор, выход на цель, атака «по ведущему», отход.

Память не слишком усердствует в бережном хранении таких архивов, смешивая их в обобщённую картину боевого дня. Запечатлеваются другие моменты. Когда рутинность ломается под ударом пуль, когда останавливает свой привычный бег, вторя отказавшему двигателю, когда всё решают секунды.

Сам бой — вспышка длиной от пяти до пятнадцати минут. Остальное — лишь ожидание её яркого пламени и «восстановление зрения» после угасания.

Остальное — жизнь.

С тем, что осталось. Со смертью друзей и товарищей.

Дождь зарядил с утра. Настойчивый шёпот капель за окном пробирался сквозь мембрану сна, и губы пилотов трогали лёгкие улыбки. Спали через «не могу»: вскакивали по биологическим часам, прислушивались к дождю, снова заворачивались в серые одеяла. Раз нелётная, значит можно.

Весь день курили и ждали обоз. В обед дождь закончился, и вместе с жёлтыми лучами солнца в расположение части вползла телега под управлением седого старика, лицо которого пряталось за лохматой бородой. Цокнув на кобылу, старик осмотрелся и крикнул:

— Приехали, кажись.

Из телеги высунулось чьё-то лицо и растянулось в широченной улыбке.

— Вот маладэц, дарагой, вай, маладэц, сто лет тибэ нэ хворать, дарагой. Падъём, джигит, прибыли, поднимайся уже, вставай, праклятьем заклеймённый. Падъём, тибэ гаварят.

— А? Что? — Из телеги поднялась вторая голова.

— Приехали, гаварю, вот ани, горбатые наши.

Со стороны казармы донеслись удивлённые крики:

— Гоги! Наш Гоги вернулся, ай джигит! И Лапоть! Целы-таки, бродяги!

Пропавший вчера Гоги выбрался из телеги, почесал заросшую грудь через дырку в гимнастёрке и с довольной ухмылкой стащил с повозки большой мешок. Мешок брыкался и хрюкал. Подбежали товарищи.

— Гоги! Лапоть! Живы!

— Так точна.

— Ну! А это что?

— А это, дэти маи, барашык. Слушай, шашлик вам будэт, а!

— Так то же парась?! Хрюкает же...

— Э-э? Зачем говарыш парась? То барашык. — Гоги развязал узелок, и в отверстие высунулась розовая морда, задёргала пятачком и противно взвизгнула. — Толька бритый.

Все дружно засмеялись и потащили уцелевшего пилота в дом. За ними, чавкая сапогами по лужам, двинулся стрелок.

Штабной обоз прибыл в сумерках. Натужно рыча двигателями, полуторки отчаянно месили раскисшую землю. Дорога дыбилась, словно кошачьи спины. Издалека могло показаться, что сквозь морской шторм прорываются катера, освещая путь полуслепыми от налипшей грязи фонарями.

На машинах привезли продовольствие, почту и обещанное пополнение.

Комэск Акундинов выстроил всех на взлётном поле и провёл перекличку. Три пилота, пять стрелков, один механик. «Старики» расселись вдоль стены; курили, разглядывали молодняк, подшучивали. Устюгов сидел внутри здания и молчал под чужие рассказы. Вошёл политрук.

— Утюг, здесь? Твой стрелок прибыл. Иди, знакомься. Давай-давай, выползай из норы.

Устюгов нехотя встал, надел пилотку и направился к Гусеву.

— Да брось ты, Виталь Иваныч, какая нора?

— Давай-давай, смелее.

Улица встретила темнотой и прохладой. От земли тянуло увядающей травой и грязью. Устюгов остановился, вставил в рот папиросу и бросил быстрый взгляд на бесцветную в темноте рубашку, контрастную полосу ремня, сапоги...

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться.

— Обращайтесь, — вздохнул Устюгов, хлопая себя по карманам в поисках спичек.

— Рядовой Контантин Чумазов, прибыл в распоряжение...

— Что? — перебил его Устюгов. — Кто?!

Он сплюнул папиросу.

— А?! Это кто? Разыгрывать меня вздумали?! — Приблизился на шаг, вперился в лицо рядовому и вздрогнул. Отступил, провёл рукой по волосам, пилотка упала за спину, он качнулся, отошёл к стене, упёрся плечом, нагнулся, поднял пилотку, развернулся и, шатаясь, пошёл прочь.

— ...вашей части, — медленно закончил рядовой. — Товарищ старший лейтенант?

— Иди спать, завтра в бой, — раздалось в ответ.



4.



Утром Устюгов попытался найти своего нового стрелка, но не смог. Тот подбежал перед самым вылетом, когда Юрий уже сидел в кабине, проверяя закрылки.

Взлёт. Сбор. Тишина в эфире, презрительный взгляд на переговорное устройство.

К цели подошли со стороны рассвета. Акундинов вывел чудным маршрутом: краем, оставив вражеский аэродром позади, а после, махнув крылом, заложил на девяносто.

Не уберегло.

На подходе штурмовиков встретил шквал зенитного огня. Близкий взрыв снаряда достал капитана — самолёт удивлённо вздрогнул, вспыхнул и, оглушённый, клюнул носом. Устюгов видел, как штурмовик Акундинова, рисуя в небе чёрный след, уходит в последнее пике. Слишком крутое, слишком обречённое. Лётчики, жавшиеся к ведущему, точно птенцы к курице, лишились вожака. Рация надрывалась металлическими проклятиями.

Атака ещё не началась, а они уже потеряли командира, экипаж Акундинова-Хорта.

Устюгов пошёл со снижением, надеясь, что остальные перестроятся «по нему». Дым. Гарь. Зенитки пятнали небо: чёрные, рассерженные плевки, которые пилот оставил над фонарём.

На взлётной полосе устроились снаряженные самолёты: немцы бегали, спешили на перехват.

Ниже, ниже, ниже, к напившейся туманом земле, и к солнцу вдоль росчерка крыш, и к людям, бегущим поперёк. Устюгов отбомбился точно по цели — за Акундинова, за Чуму, за всех — и, вытащив самолёт на ста метрах из пике, сделал «змейку» — собрал за собой штурмовики, уцелевшие в привычном аду.

Мысленно приготовились к следующему заходу. Теперь — ракеты.

На полуслове заткнулась зенитная артиллерия. Это могло означать лишь одно...

— Братцы, «мессеры»! — запоздало предупредил наводчик.

«Мессершмитты» взмыли свечой посередине круга советских штурмовиков. Несущаяся к солнцу свастика. Устюгов выругался и принялся считать машины врага, сбился. Слишком много крестов — больше двух десятков.

Перед ним вынырнул «мессер», намереваясь атаковать кого-то из ребят. Лётчик влепил ему из пушек. Истребитель разорвало у хвоста, словно перешибло обухом огромного топора.

— Щас нас бить будут, — крикнул стрелок.

— Откуда?

— Один слева!

Параллельно оси Ил-2 скользнула трассирующая очередь.

Устюгов укрылся вправо, скольжением, с небольшим креном, бросая машину из стороны в сторону. Застучал пулемёт стрелка. «Мессер» протёк дымом, ударился о невидимую стену и пошёл к земле, будто потеряв горизонталь неба.

Появились истребители прикрытия — родные «Яки». Небесная карусель сыпанула самолётами: своими или фашистскими — не разберёшь. Горящие факелы. Преданный высотой хлам. Опьянённый боем, чей-то Ил-2 таранил левой консолью киль и кабину немецкого истребителя, но на выходе из безумной атаки получил в бок... упал тяжёлой горькой слезой.

Вновь заголосила артиллерия, в небо потянулись трассы зенитных пулемётов, захлёбываясь, примеряясь. Ливень снарядов и пуль, хлещущий снизу вверх. Огненные змеи, изгибающие хвосты в опасной синеве.

От напряжения дрожали ноги, сердце стучало в мокрую, хоть выжимай, гимнастёрку. На Устюгова шёл «мессер» — лоб в лоб. Лётчик принял воздушную дуэль. Оба ждали до последнего, до верного. А потом Устюгов нажал на гашетку — возможно, на секунду раньше гитлеровца, на сантиметры точнее, — и залепил прямо в лобовое стекло. Узкая кабина «шмитта» взорвалась красным.

Опередил. Убил. Значит — жив.

В этот раз — да. Смерть первой отвела взгляд.

— Рядовой, есть чем стрелять?

— Да, Юр, пока есть, — произнёс из шлемофона голос стрелка.

У Устюгова сдавило желудок, онемело сердце.

— Костя?

— Да!

— Это ты?

— Кто ж ещё?

— Но как? Тебя же...

— В жаркое дело, — рация хрипела и цыкала, но Устюгов узнал этот голос, он знал его, пару дней назад он был точно таким же, так же скрипел, перекрикивая крупнокалиберное стрекотание пулемёта Березина, — спокойно и смело...

— ...иди, не боясь ничего! Костян! Но как?

— Вот вернёмся...

На плоскостях фонтанчиками брызнули эрликоновские выстрелы. Устюгов положил самолёт на крыло — и тут же совсем рядом грохнул зенитный снаряд, там, откуда он собирался уйти в пикирование. Обшивку фюзеляжа посекло осколками.

— Уходим на бреющий! — скомандовал он товарищам.

Выход из круга — это тяжело. Потому что последнему крепко достанется, наверняка.

Устюгов бросил машину к земле.

Шли двумя четвёрками, низко, словно с ветки на ветку: с брюха немцам не подойти, а сзади — начеку стрелки. Парочка «мессеров» увязалась следом, настырные, опасные — догоняют, бьют залпом, прицельно, экономно. У ведущего левой четвёрки срезало антенну, у второго выпали щитки, пожирая драгоценные километры скорости, из дыры фюзеляжа третьего лилось масло.

— Юра! Юра! — звала рация.

Лётчик узнал голос лейтенанта Амосова.

— Юра! За бортом! У тебя стрелка выкинуло!

Сначала Устюгов ничего не увидел — только искорёженный лючок для загрузки ящика с патронами на обшивке крыла. А потом понял: с другой стороны! Стрелка выбросило из кабины, видимо, дёрнуло взрывной волной, срезало осколком привязную струну, окунуло в бездну.

Каким-то чудом Костя не сорвался. Болтался за бортом на парашютной лямке, зацепившейся за что-то внутри стрелковой лохани, — вот оно, то самое чудо. Хватался за край кабины, снося избиения скорости: его колотило, тёрло, вдавливало в изуродованный фюзеляж, острый, злой, кровоточащий, рвущий комбинезон и тело.

Домой.

Устюгова прикрывали. Самолёт превратился в хрустальную птицу, которая требует бесконечной нежности и внимания. Он никогда не вёл Ил-2 так бережно — словно оказался вне кабины, словно нёс в ладонях птенца.

Нёс к дому обессиленного друга.

Неужели того самого, которого уже потерял однажды? Лётчик истребителя пытался поддержать стрелка. Взмахом руки за бронестеклом, покачиванием плоскостей, теснотой неба — порой он сближался настолько, что крыло оказывалось практически под ногами Костика. Во всём этом Устюгову виделась агония обречённости.

Линия фронта и огонь советских зениток остались за хвостовым оперением. Впереди — аэродром...

Устюгов открыл фонарь — жара в кабине стояла невыносимая, панибратская, до амикошонства наглая — и крикнул Косте что-то неразборчиво-оптимистичное. Затем поставил гашетки на предохранитель, потянул на себя ручку предохранителя пневмоперезарядки, нажал на ручку пневмоперезарядки пушек, пулемётов, выключил рацию, перевёл винт на малый шаг. Давление воздушной системы упало, и он открыл бортовой баллон. На двухстах двадцати километрах в час дал рукоятку крана шасси от себя, медленно, чутко, точно стелил под спящего. Автоматизм операций отвлекал Устюгова от дурных мыслей. На панели загорелись зелёные лампочки: шасси выпущено. Летчик зафиксировал рукоятку стопорной шпилькой.

«Так, хорошо, хорошо...»

Устюгов расконтрил рукоятку крана щитков, прикрыл шторки водорадиатора, на планировании выпустил щитки, триммером руля высоты снял нагрузку с ручки управления, снизил скорость и установил расчёт на посадку.

Приближалась посадочная полоса — утрамбованная земля, угроза, крепкий противник.

«Только бы успел поджать ноги, только бы смог...»

Он полностью добрал на себя ручку управления. Когда колёса штурмовика коснулись земли, захотелось зажмуриться, на секунду спрятаться в темноте, но Устюгов не позволил себе такой роскоши. Ему показалось, что штурмовик упал на бетон: всё внутри сжалось, задрожало, оглушённое мерзким ощущением, хотя летчик понимал — так мягко, как сейчас, он ещё ни разу не садился. Это осознание осталось на периферии мыслей, никчёмное и дремотное.

«Ильюшин» пробежал двадцать метров, тридцать, сорок... летчик плавно задействовал тормоза. Из хрустальной птицы машина превратилась в тяжёлого уставшего зверя, желающего единственно остановиться, упасть, отдохнуть. Возможно, умереть.

Стрелки скоростей замерли.

Устюгов убрал щитки, открыл до упора фонарь и, прежде чем зарулить на стоянку и остановить мотор, поднялся над кабиной и оглянулся на посадочную полосу.

Костя лежал на спине, в полсотне метров от самолёта, он словно смотрел в перевёрнутый черпак неба, дно которого натёрли до серебристого мерцания. Лямка парашюта оторвалась при посадке. Над неподвижным стрелком низко прошёл истребитель. Серьёзность «Яка» была красноречивее изломанной позы стрелка — Устюгов многое бы отдал, чтобы увидеть ликующее покачивание крыльями. Но нет.

Чуда не свершилось.

Костик погиб.

Снова.



5.



Вечером, помянув экипажи Акундинова-Хорта, Смирнова-Штангеева, а также стрелка Константина Чумазова, стали читать письма. Кто по третьему разу, кто по четвёртому. Мусолили, вчитывались, перечитывали, писали ответы, сгорбившись над планшетом и слюнявя синим языком карандаш. Другие смолили папиросы, хмуро уставившись перед собой и покусывая губы.

Устюгов сидел на табурете перед крыльцом и чистил свой ТТ. На улицу вывалился старший лейтенант Андрей Волков. Увидев Устюгова, поджёг папироску:

— Что сделаешь, когда война, пф-ф-ф... закончится?

Устюгов почти не размышлял над вопросом.

— Напишу матери. Первое письмо.

Волков задумчиво кивнул и продолжил мелко кивать, словно угасая вместе с мыслью.

— Длинное будет письмо.

— Нет, — сказал Устюгов. — Короткое. «Мама, я остался жив».

Он щёлкнул предохранителем и отставил ТТ на колене, резко, будто обжёгся.

— Почему не пишешь? — спросил Волк, помолчав. — Мать ведь, волнуется, небось.

Волков писал домой раз в месяц, отправлял вместе с жалованием. Устюгов слал только деньги.

— Не о чем, — сказал он. — Кроме смерти — не о чем.

— Вот чудак! О жизни пиши! Как «Землянку», пф-ф-ф, поём душевно. О самогоне жгучем, о медсёстрах да мотористках, о неверующем в приметы Евлампове, который бреется перед вылетом — и хоть бы хны. О барашке, которого Гоги на соляру выменял и которого девки себе забрали, на откорм будто бы... Юр, да хоть о небе напиши.

— Зачем? Если над всем этим смерть. Если не вернусь, то — зачем?

Волк покачал головой, плюнул на бычок и щелчком отправил в темноту.

— За самогоном надо идти, — сказал, завершая, — без командира теперь.

— Как моего стрелка звали, помнишь? — тихо, словно в тревожную пустоту, спросил Устюгов. На Волкова он не смотрел.

— Эм... как-то... на «чэ»...

— Константин Чумазов.

— Точно, Чумазов, и что?

— А до него как стрелка звали?

— Слышь, пехота...

— Так же. Константин Чумазов.

— Да ладно, Утюг! Шутишь?!

— Не шучу... Сегодня в штабе проверил.

— Не, бывает же такое, ты смотри! Братья, что ли?

— Нет, не братья. Друг мой, со школы...

Волков поднял брови.

— Учились с ним вместе... и знаешь что?

— Ну?

Устюгов сжал виски длинными пальцами правой руки, зажмурился на секунду.

— Я уж не стал Гусю говорить, но тогда... в училище, когда Чума носом клюнул... —Устюгов взял ТТ, встал, вложил пистолет в кобуру, расправил под ремнём рубаху и пристально посмотрел в глаза Волкову. — Не спасли его тогда, умер Чума.

Устюгов сжал губы, развернулся и пошёл в дом.

— Хрена... и чего? Утюг, не понял я ничего ... А-а! — Волк махнул рукой, потёр затылок, надвинул пилотку и звонко свистнул: — Эй, пехота, а ну-ка сгоняй на склад за первачом для младшего офицерского состава. Да про своих там не забудь.

Несколько часов спустя Устюгов вышел из казармы, сделал несколько неуверенных шагов и, покачиваясь, стал ковыряться с ширинкой.

— Твою же грёбаную мать... что ж за херня... это же надо было так...

Закончив, он поднял голову вверх и увидел звёзды, луну, а под ними горбатые силуэты самолётов, выстроенных перпендикулярно полосе подходов в ровную, как на параде, шеренгу. Потёр лоб, икнул и двинулся к ним. Пошатываясь, добрёл до своего «Ильюшина».

Самолёт залатали, отмыли от крови... даже звёздочку механик успел подрисовать. Свежая, она ярче других отзывалась на тусклый ночной свет. «За того тощего, что пёр в лобовую», — подумал Устюгов. Подошёл ближе, провёл рукой по шершавому крылу, припал всем телом к фюзеляжу, упёрся лбом.

— Друг ты мой, дружище... Как же так? Мы с тобой, вот, стоим, и хоть бы что нам... а Костян, а он... в земле лежит...

Горло сдавило, он едва не заскулил.

— Эх, Илюша... Как же так?

Оттолкнул от себя покатый бок самолёта и, едва удержавшись на ногах, двинулся в поле.

— Стой, кто идёт? — испуганно выдохнул солдат.

— Свои... — пробормотал пьяный Устюгов.

— Стой, стрелять буду!

— Свои же, говорю, старший... старший лейтенант Устюгов, твою мать.

— Какой ещё Устюгов? А ну стоять!

— А ты мне, рядовой, не приказывай! — заревел лётчик и галсами пошёл в атаку на часового. — Стрелять бу-удешь? Ну дава-ай, немцы стреляли и ты попробуй, ну! Стреля-а-ай! Стреляй, что уставился! А-а-а, слабо? Тогда учись, смотри, как стрелять надо...

Устюгов нащупал на поясе ремень, большим пальцем сорвал язычок на кобуре, просунул руку под клапан и поднял перед собой чёрный, как зрачок ночи, ТТ. Снял с предохранителя, приставил к виску и нажал на спусковой крючок.

Оглушило, выжгло, освободило — и Устюгова не стало. Стреляная гильза вылетела в окно затвора, словно выброшенный из кабины пилот...



6.



Утро. Побудка. Построение. Взгляд на командира, капитана Акундинова, прибывшего ночью. Бодрый, ходит гоголем, как ни в чём не бывало, отбирает на вылет, гремит, будто танк:

— Волков — Захарцев, Кочубасов — Демьяненко, Гогиниешвили — Лапоч, Устюгов — Чумазов. Вольно...

Устюгов, как во сне, подошёл к капитану и с трудом заглянул в глаза.

— Утюг, самочувствие в норме? — отозвался командир.

— Так точно, — рявкнул, не задумываясь, не зная, что «так», а что «точно». Штурмовик капитана, гибнущий в пике? Небритый Акундинов, стоящий перед ним?

— Иди тогда, распишись за самолёт и жди команды.

— Есть.

Расписался, присел у самолётов. Григорьевич, механик, что-то бубнил про дутик, тросик нейтрализации радиопомех, настройки взрывателя... А в голове, как перекошенную патронную ленту пулемёта, заклинило «Устюгов — Чумазов». Он сунулся за папиросой, но в руках оказался «Тульский Токарев». Звезда на рукоятке, «С-С-С-Р», заряжен, снят с предохранителя...

...и семь патронов, вместо восьми.

Устюгов спрятал ТТ в кобуру, встал. Лямки, парашют, травинка во рту Григорьевича.

— Стрелок-то где твой?

— Подойдёт. — Устюгов сдвинул фонарь. — Подойдёт.

Ил-2 скользил над вражеской территорией на облегчённом винте. В ожидании зенитного лая Устюгов напряжённо следил за сигналами ведущего и воздухом.

Первый залп — самый опасный, самый злой и непредсказуемый, как метнувшийся из темноты пёс. Откуда выпрыгнет? Куда будет целить клыками?

Не маневрировали, шли группой.

Ждали.

И вот пять или шесть чёрных шапок раскрылись левее на той же высоте — пять или шесть челюстей прокусили небо, и оно брызнуло чернильной кровью.

Теперь проще. Собак не спускают в одно и то же место, если их пасти по-прежнему полны лишь слюной. Промазал — надо поправить, примериться к юркому авиационному мясу. Так происходит почти всегда. Неписанное правило, байка неба, одна из многих. Садящийся в поле лётчик обязательно «найдёт» самолётом одно единственное дерево или полевую кухню, а артиллерист будет искать новую точку для выстрела, если предыдущей добычей стали облака.

Устюгов нырнул в тающие разрывы, немецкая артиллерия ударила правее.

Штурмовик проскочил.

Немецкая колонна спешила на помощь отступающим частям. Звено Устюгова атаковало врага с высоты четыреста метров — ударило бомбами по чёрному червю, состоящему из техники и людей. Застали врасплох: бомбы обрушились в наполненные пехотой кузова, в тесные прорехи между кабинами, в зазоры между сосредоточенностью и паникой. И только после этого червь остановился, распался, попытался размазать своё тело по зелёному полю.

Устюгов вывел самолёт из атаки, качнул крыльями и пошёл на второй заход.

Над колонной горящих грузовиков поднимались жирные клубы дыма. Уцелевшие машины рассредоточивались, по полю бежали солдаты.

— Не уйдёшь, сучье отрепье, — предупредил лётчик, поливая фашистов свинцом.

Пули прорыли поле. Перемешали землю, камни, зелень и людей. Устюгову удалось разглядеть размытые страхом лица, взрывающиеся кровью тела. Немцы ответили из всего, что нашлось под рукой, что могло стрелять: миномётов, танковых пушек, фаустпатронов, «эрликонов», автоматов.

На выходе из пике, когда пилот отжал гашетку — заработал пулемёт стрелка. Буравя винтом стены дыма, Устюгов проскочил над колонной, развернулся на запад и стал подниматься к облакам.

— Ещё разок рубанём, — прошипел он в переговорное устройство.

Внизу, над зелёным сукном, мчались немецкие истребители. Устюгов проклял глазами тонкие фюзеляжи вражеских самолётов, а потом сказал:

— «Мессеры» идут. Передай экипажам.

Загрохотали пулемёты «горбатых», схватились, закружили, затанцевали. Безопасное небо сузилось до размера зрачка, ослеплённого ярким светом.

— «Шмитт» горит! — крикнул Костя.

Лишившись крыла, истребитель падал. С огнеточащей раной, в облаке обломков, крутясь вокруг своей оси, словно семена ясеня. Фашист обречён: не выпрыгнуть — разрубит целым крылом.

— Командир, справа! Далеко ещё.

Устюгов резко потерял высоту и стал набирать скорость — в сплит. По идущему встречным курсом противнику он дал длинную очередь, но промазал. Ушёл в оборонительный манёвр.

«Мессершмитт» скользил выше, под четыре четверти. Устюгова охватил азарт. Рискуя потерять скорость и свалиться, он поддёрнул штурмовик и влепил очередь из пулемёта. Трасса прошла рядом, не беда: примерочная — по ней лётчик дал пушечный огонь. Истребитель брызнул щепками и завалился на правый бок.

— Юр, — подавлено позвал стрелок, — патроны кончились.

И тут же самолёт нарвался на пушечную очередь «мессера». Словно приговорённый к расплате безоружный дуэлянт. В пробоинах свистел ветер, правое крыло вспыхнуло. Устюгов бросил машину вниз, заскользил влево, сбивая пламя.

Переговорное устройство сипело.

— Чума, что у тебя? Жив?

В ответ хрип.

Жёлтые трассы резали небо, как сваркой, истребители люфтваффе клевали с коротких дистанций. Бой превратился в неорганизованную сечу, разрозненные штурмовики отбивались как могли.

Над Устюговым зависли кресты и свастики. Два хищника. Лётчик пошёл со снижением, пытаясь оторваться на скорости.

Первый «мессер» атаковал с пятидесяти метров. Планшет с картой выпорхнул в форточку, и тонкий крепкий ремень притянул Устюгова к фонарю. Лётчик с трудом оборвал кожаный поводок.

Атаковавший истребитель вырвался вперёд, нагло подошёл слева: всматривался, оценивал причинённый урон. «Не уйти», — подумал Устюгов, скользнув взглядом по акульим бокам, крестам, свастикам, красно-чёрной эмблеме с мечом. Но истребитель показал голубое брюхо и скрылся позади.

Устюгова атаковал второй «мессер». Прицельно, больно, яростно. Изрешечённый штурмовик начало трясти, но машина оставалась управляемой, не горела.

Лётчик взял влево, и вдруг немцы отстали, исчезли.

«Почему не пошли следом? Почему не добили?»

И тогда Устюгов догадался — фотокинопулемёт. Вот что его спасло. Оба немца засчитали себе сбитый самолёт, имея плёночное доказательство прицельной стрельбы. Плюнули на него, как на обесценившийся трофей. Решили, что не дотянет.

«Дотяну. Теперь должен».

Устюгов развернулся на север. Температура воды и давление масла держались в норме. Бронезаслонку в атаке он оставил открытой, чтобы не перегрелся мотор. Повезло — в маслорадиатор не попали.

Стрелок молчал, не отзывался. Устюгову сделалось дурно. Это походило на безумный сон, на липкий кошмар.

Впереди шли два «Ильюшина» другого авиаполка. Лётчик пристроился за ними. Развернулись на восток, долетел с ними до города, сориентировался и направился к своему аэродрому.

При посадке «горбатого» мотало, будто кумач над революционной толпой. Устюгов берёг зубы от бьющей ручки, старался не разбить лицо. Самолёт рвануло раз, ещё, и он встал как вкопанный. Лётчик больно приложился скулой.

Он оставался в кабине довольно долго. Просто сидел неподвижно и смотрел в панель, не видя приборов и выключателей.

— Ух и разделали тебя, — покачал головой Григорьевич, когда Устюгов открыл фонарь и встал в полный рост. — Стрелка, стрелка достаньте! — это уже не лётчику, другим.

— Не помочь.

— Доставайте...

Лётчик спустился на землю.

Пробиты покрышки, стойки шасси, сколот кусок винта, повсюду дыры — самолёт искалечен, мёртв. Уцелел только мотор и бензобак. И Устюгов.

Устюгов, который привёз Костика мёртвым.

В третий раз.

Глядя, как тело стрелка достают из кабины, он сделал шаг назад, второй, третий, его глаза стали холодными, как стеклянные шарики. В одном из механиков он узнал Костю, увидел его лицо. Внутри взвыло струной — тут же оборвалось. Что-то важное, делающее этот мир понятным и последовательным. Устюгов протёр глаза рукой. Механик стал самим собой. Костя исчез, но сразу возник в кабине идущего на посадку штурмовика. Устюгов не мог видеть лицо пилота с земли, но это не имело значения. Уже — нет.

Бомбовые отсеки его сознания раскрылись, и туда стали загружать нечто бесформенное, чёрное, пугающее.

Последнее пике Акундинова, Чума, восьмой патрон...

Устюгов развернулся и пошёл в направлении мызы. Бездумно, вперёд, главное — прочь. Погода испортилась. Небо висело низко: тяжёлое, мышиного цвета, как солдатская шинель. Пошёл дождь. Приземистые деревенские домики медленно вырастали из прибитой каплями земли, точно деревянные грибы, с каждым десятком шагов, с каждой оброненной фразой. Мир — тесный, сырой, небрежно струганный — внимал бессмысленному шёпоту лётчика, изредка оглашаясь криком вороны.

Кто-то позвал, окликнул.

Голос был знакомым. Таким знакомым... Устюгов стиснул зубы и зашептал ещё более отчаянно, более бессвязно. Он не остановился, не оглянулся — продолжал идти вперёд.

Мимо проплыли тёмные штакетины изгороди, мелькнул перевёрнутый кувшин со сколотым горлышком, по лицу царапнула ветка яблони. Устюгов увидел калитку, и лавку рядом с калиткой, и ухватистые листья крапивы, скрывшие левый край лавки, и сел прямо туда, в крапиву, в сырость, в тишину.

И медленно опустил лицо в ладони.



7.



Утром следующего дня всё повторилось. Устюгов мрачно смотрел, как стрелок несётся к самолёту, нахлобучивая на ходу ушастый шлем и роняя перчатки.

Команда, взлёт, круги над полем, сбор.

Устюгов занял место в строю, но через некоторое время стал отставать.

— Утюг, что там? — нарушил радиомолчание Акундинов.

— Давление.

Соврал. С двигателем всё было в порядке. Лётчик присматривал подходящее для посадки поле. И, когда группа скрылась из вида, направил самолёт к земле. Остановил машину недалеко от леса, заглушил двигатель, отодвинул фонарь, вылез на крыло и подошёл к стрелку. Присмотрелся.

В кабине стрелка сидел его друг. Чума. Костик. Призрак. Трижды, нет, четырежды погибший, и четырежды вернувшийся. К нему, Устюгову. Зачем?

— Выходи, Чума, разговор есть.

Костя выбрался, спрыгнул на траву.

— Тихо-то как... травой пахнет...

— Ты мне, Костян, вот что объясни. Ты вчера со мной летал, подожди, я спрошу, подожди, говорю... ты со мной вчера летал и погиб. И перед этим два раза со мной летал, вот в этой самой кабине, за этим самым пулемётом, и умирал, и возвращался, как такое может быть? Как? Ведь я же видел... как уносят тебя ... лицо, ноги, всё в крови... невозможно, так не бывает! Не бывает так! А капитан? Как Акундинов уцелел? Ведь я же видел, все видели... и помянули потом... как такое может быть, скажи? В конце концов я сам, сам, понимаешь, стрелялся! Кажется... ведь я же не сплю, не сошёл с ума? Что ты молчишь?! Я же не сошёл с ума, так? Я же вот, видишь, лётчик, летаю, бью немцев! И возвращаюсь... но ты! Ты!!! Как ты возвращаешься каждый раз? С того света... —Устюгов замолк, подошёл к Чумазову, стиснув зубы, сжав кулаки, посмотрел прямо в глаза, в серые, настоящие глаза, именно такие, какими их помнил.

— Юр, ты же помнишь... — сказал стрелок, — «и в жаркое дело, спокойно и смело...»

— В жаркое дело, говоришь?.. Спокойно, говоришь?.. — задохнулся Устюгов. — А я не могу спокойно, когда вокруг меня какая-то чертовщина происходит... Понимаешь? Не могу! Не могу я так, не могу прощаться с другом после каждого боя, не могу слышать каждый день, как он умирает у меня за спиной, не могу... спокойно! Ты... ты! — Устюгов поднял руку, в которой оказался ТТ, лицо его покраснело, точно свежая рана, потом сделалось молочно-белым, как верхняя часть ногтя, лётчик опустил глаза и с силой оттолкнул Чумазова. — Ты же умер! Погиб! Тогда, в училище! Ты же погиб тогда!

— Да нет же, не погибал я... никто не погибал.

Устюгов поднял взгляд и отшатнулся, словно получил выстрел в лицо. Пистолет едва не выпал из ослабшей руки, глаза набухли кровью и выпучились, шестерни сердца заклинило болью.

— Ты... ты...

Стоящий перед ним продолжил:

— Никто не погибал. Никто, кроме тебя. Только ты, каждый раз — только ты. За нас, за всех.

Устюгов отпустил тяжёлые воспалённые веки, с трудом поднял, надеясь обмануться ещё раз. В этот раз — особенно. Но снова увидел самого себя. Перед ним стояло его отражение, словно на землю упала гильотина гигантского зеркала. Двойник в замасленной «счастливой» гимнастёрке под ремнями, в шлеме с очками на лбу.

«Отражение» спрятало пистолет в кобуру, улыбнулось и, хлопнув Устюгова по плечу, сказало:

— Чума, прекращай дурака валять, мне же теперь с особистами объясняться... да уж, непростой разговорчик предстоит. Ладно, полетели громить фашистов. Без нас же не справятся.

Устюгов осмотрел себя. На нём была форма стрелка. И никакого пистолета в руке, никакой кобуры на бедре, он сделал шаг назад, развернулся к штурмовику и увидел собственную спину. Другой стрелок лез в кабину, поправлял ремни, осматривал пулемёт, ёрзал на лямке... Он видел это со стороны, в то же время находясь в кабине стрелка, глядя на высокий хвост перед собой, и одновременно — на приборы кабины пилота, на ручку управления, перекрестие прицела на стекле.

Он задвинул фонарь, перевёл закрылки, запустил двигатель, двинул рычаг тяги — и поднялся над полем.

Он увидел, как мимо проносится, задирая подол зелёного поля, штурмовик, а на месте пилота — он, Юрий Устюгов, а за спиной — Костик Чумазов, Чума.

Он улетел.

Он остался.

Глядя, как штурмовик набирает высоту, следуя в зарево нового боя, без надежды на возвращение. Чёрная тень на сером небе, фантом, проказа, угроза. Крылатая машина неслась к врагу, словно пытаясь оправдать своё прозвище, данное гитлеровцами, словно это и была «Schwarzer Tod».

Чума.



«Всё теперь одному.

Только кажется мне,

Это я не вернулся из боя»

Владимир Высоцкий



Май-Август 2013, Москва, Брест.

Источник

darkermagazine.ru/page/aleksej-zharkov-dmitrij-...

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё, мертвецы

---

Владислав Женевский «Искусство любви»

[*bestiya*]

Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочти и, нaучaсь, полюби.

Знанье ведет корабли, направляя и весла и парус,

Знанье правит коней, знанью покорен Амур.



Овидий. Наука любви1



С пятого этажа вид был неважный — крыши в потеках, трубы, водяные цистерны, фонтаны пара. За этим унылым ландшафтом просматривалось ядовито-желтое рассветное небо. Из-за дальнего дымохода выползал сигарообразный силуэт — дирижабль. А может, и что-то живое.

Фэрнсуорт поприветствовал утро понедельника, щелчком отправив окурок в его паскудную рожу.

У него было много слабостей, за которые стоило себя ненавидеть. Любовь к эвфемизмам ничем не выделялась на общем фоне, но сейчас Фэрнсуорта раздражала именно она.

Неважный? Нет. Вид был попросту отвратительный.

По запыленным слуховым окнам дома напротив ползали какие-то мелкие твари — недостаточно мелкие для мух. В их копошении чувствовалась некая закономерность — как в движениях пальца, выводящего узоры на запотевшем стекле.

Вот еще одна дурацкая привычка — во всем на свете видеть цель и смысл. Но это уже общечеловеческое. Высматривать в облаках фрегаты и крокодилов. Улавливать музыку в стуке капель, барабанящих по подоконнику. Искать порядок в россыпях гальки на садовой дорожке.

Возможно, в облаках что-то и есть. Но не в мельтешении букашек на чердачном окне. Если только это все-таки не мухи — у тех еще есть с людьми что-то общее.

Его взгляд сместился ниже, к узкой расщелине переулка. Между переполненными мусорными баками семенила пегая собачонка. Может, и просто грязная — зоркостью Фэрнсуорт никогда не отличался. Хотя в нынешнюю эру у плохого зрения были и преимущества.

Нет, определенно не мухи, подумал он, протирая очки краем галстука.

Собака задрала ногу точно у служебного входа «Нью-Йорк Миррор», бесшумно сделала свои дела и затрусила дальше. Фэрнсуорт успел уже отвыкнуть от бездомных дворняг: за последние годы почти все они благополучно перебрались в питомники, устроенные безлицыми. Ходили слухи, что там с ними творят всяческие мерзости, но верилось в это с трудом. Хэмфри Литтлвит из социальной хроники, сделавший репортаж об одном из них, вспоминал об этом визите с неизменным восторгом. Можете мне не верить, но я охотнее жил бы в таком вот питомнике, чем в своей каморе на Клинтон-стрит. И шавкам там тоже нравится. Им плевать, как выглядят их хозяева — лишь бы пожрать давали. И этому у них можно поучиться. Нет, я не конформист. Нас и так имеют — просто мы зовем это работой. По меньшей мере, такая тварь не станет вопить на тебя и называть бездарной мве... мразью.

Литтлвит наверняка играл на публику, а вот выдумывал вряд ли: даже если медицина и не признаёт паралича воображения, жертвы недуга исчисляются миллионами. И это тоже преимущество, пожалуй.

Бросив прощальный взгляд на переулок и мысленно пожелав собаке удачи, Фэрнсуорт взял трость и неуклюже сполз с подоконника. Он каждое утро убеждал себя, что нет ничего гнусней должности литературного редактора в «Миррор», но всякий раз панорама крыш приводила его в чувство. Этот город был достаточно уродлив и с уровня земли; сверху он походил уже не на фурункул, а на вздувшуюся опухоль.

Прошаркав по узкому коридору в кабинет и ответив по пути на несколько вялых приветствий, Фэрнсуорт уселся за стол у окна. Соня на миг подняла глаза. Да, я костлявый и лысый. Да, зубы у меня желтые, а линзы на очках толще пальца. Да, доктор Паркинсон — мой старинный приятель. И да, я буду сидеть напротив тебя, пока кто-то из нас не сдохнет — ты или я. И знаешь, мне почти без разницы, кто это будет.

— С добрым утром, мисс Грюнберг. Рано вы сегодня.

— Доброе утро, мистер Райт, — механически прозвучало с другой половины кабинета.

— Какая очаровательная у вас блузка. Полагаю, я уже говорил, что вишневый — мой любимый цвет?

— Это сливовый, мистер Райт, — холодно обронила Соня и снова уткнулась носом в печатную машинку.

— Ах да, простите... вечно путаю оттенки. Но вы равно прекрасны и в вишневом, и в сливовом, мисс Грюнберг.

Не дождавшись ответа, он скрежетнул зубами и принялся за работу.

На столе возвышалась кипа сегодняшней корреспонденции. Конверты из манильской и обычной бумаги — некоторые потрепанные, некоторые совсем новенькие, но заполненные одной и той же субстанцией — дерьмом. Для стороннего человека это были бы рукописи и письма, но Фэрнсуорт держался мнения, что профессионал имеет право называть вещи своими именами. Дерьмо. Иногда оно даже пахло — дешевыми вдовьими духами, дрянным табаком, горелым жиром.

Следующие полтора часа ушли на заполнение корзины для бумаг. Конверты, подписанные с ошибками, отправлялись туда нераспечатанными. Прочие отнимали чуть больше времени — около минуты каждый. Комические куплеты о кошечке, забравшейся на дерево... Воспоминания пожилого коммивояжера... Трогательный рассказ о сиротках, беззастенчиво срисованный у покойницы Бронте... С миром действительно было что-то не так. Скоро одной корзины станет мало для этого потока.

На последнем конверте Фэрнсуорт запнулся. Средней толщины, дорогая бумага мраморного оттенка. Это еще ничего не значило: в среднем талант и толщина кошелька соотносились не более, чем размер обуви и склонность к астигматизму. И все же подобная забота об осязательных ощущениях редакторов «Миррор» вызывала чувство, отдаленно похожее на благодарность.

Отправителем значился некий Эдвард Софтли. Адрес, отпечатанный на машинке, гласил «СЕЙДЕМ-ХИЛЛ, 19». Фэрнсуорт что-то слышал об этом месте — кажется, площадь в Бруклине, — но он плохо знал город и не имел желания узнать его получше, хотя с переезда из Чикаго прошло четыре года. Некоторые его знакомые похвалялись, что давно забыли родные края и чувствуют себя в Нью-Йорке как рыба в воде. Болваны. В воде есть создания и покрупней, о которых рыбы даже не подозревают. И вот они-то там настоящие хозяева.

Вскрыв конверт, Фэрнсуорт извлек аккуратную белую стопку. Первый лист занимало лаконичное и донельзя при этом высокопарное авторское послание, далее следовала сама рукопись. Текст был разбит на две колонки. Заголовок вещал:



ИСКУССТВО ЛЮБВИ,

или

Приключения Элизабет Беркли



Фэрнсуорт пожалел, что во рту у него пересохло и совсем не осталось слюны. И принялся переворачивать страницы, потому что этот вид дерьма в «Миррор» приветствовался и даже ценился.

«...ее первый бал. Накануне Элизабет долго не могла уснуть: все мысли в ее хорошенькой головке были устремлены к завтрашнему вечеру, когда...»

«...тайком поглядывал на нее. Элизабет почувствовала, что краснеет, но не в силах была устоять перед магией этого взгляда. Наконец юноша...»

«...приняли меня за кого-то другого, капитан! Как вы смеете даже намекать на подобные вещи в присутствии леди? Я отказываюсь верить, что ваш батюшка не привил вам подобающих манер!

— Элизабет, я лишь...»

Отложив последний лист, Фэрнсуорт какое-то время задумчиво созерцал поверхность стола — некогда светло-коричневую, теперь испещренную пятнами кофе и чернильными кляксами. Эдварду Софтли хватило наглости прислать в «Миррор» повесть, которую сочли бы безнадежно устаревшей и во времена Остин. С салонной прозы он сбивался на слезливый романтизм, а все потуги на стилизацию сводились на нет манерой викторианского порнографа и вульгарным подбором слов.

Трудность заключалась в том, что читатели «Миррор» отстояли в умственном отношении еще дальше — тысячелетия на три, не меньше. А значит, мистер Софтли имел немалые шансы на успех.

По крайней мере, в тексте было на удивление мало ошибок.

Через мгновение Фэрнсуорт скривился, внезапно осознав: ошибок не было вообще. В каком-то смысле существование этой повести оскорбляло литературу больше, чем мемуары старого резонера или вирши о котятах. В их случае форма и содержание хотя бы находились в убогой гармонии. «Искусство любви» же напоминало сгнившего кадавра, на которого натянули свежую синтетическую кожу. Впрочем, до их появления оставалось всего ничего, если верить ученым.

Фэрнсуорт нехотя поднялся и мелкими шажками заковылял к кабинету главного редактора. Соня опять смерила его взглядом. Да, я костлявый и лысый, а руки мои дрожат. Но ты и представить не можешь, как я называю одну шлюху из Бронкса, когда вколачиваю ее в кровать. Тебе бы имя показалось знакомым.

И никакой блузки на тебе нет. Ни вишневой, ни сливовой.

Из-за двери Главного, забранной матовым стеклом, просачивался привычный запах плохого пищеварения и спиртного — тоже плохого. Звуков, однако, не доносилось — и Фэрнсуорт никак не мог определиться, к добру это или нет. Но все же постучал. И, подождав немного, вошел.

Главный развалился в облезлом кожаном кресле — бесформенная туша с широкими плечами, мощной шеей и мясистыми брылами. Поговаривали, что он из тех, морских, однако Фэрнсуорт не замечал за ним приязни к воде — судя по некоторым очевидным признакам, ему и ванна-то была в диковинку. Конечно, глаза его по-рыбьи выпучивались, а жидкую растительность на макушке поела плешь, но обладателей такой наружности хватало и в Чикаго — за сотни миль от обоих океанов.

Сквозь подрагивающие веки Главного виднелись пожелтевшие белки. На столе тикали часы в форме цеппелина — сувенир из атлантического круиза.

— Мистер Роули?

Складки шелушащейся кожи вздымались и опускались, вздымались и опускались.

— Сэр?

Неясный глухой рокот — то ли храп, то ли ворчание дизеля на улице.

— Сэр!

— Да! — рявкнул Главный, заворочавшись в кресле. С колен соскользнула пустая бутылка и покатилась по паркету. — Чего вам, Райт? Я работаю

— Я тоже, сэр.

— Не дерзите, Райт, по-хорошему советую, — прорычал Главный, почесывая бок. — Что у вас?

— Повесть, сэр. Как раз в таком духе, как вы хотели.

— Да мало ли повестей! И это повод, чтобы донимать меня? Райт, вы кто у нас — редактор или стажер? Отказы, насколько помню, вы писать умеете. О размерах бюджета тоже осведомлены, иначе зачем вообще вы тут сидите? Повестей мы себе позволить не можем.

Фэрнсуорт сжал кулаки, комкая углы рукописи.

— Сэр, это особый случай...

— Ну разумеется, у вас все случаи особые! Знаете, Райт, временами я жалею, что все-таки нанял вас. Не скрою, опыт у вас солидный, но боже, что за писульками вы занимались в Чикаго! Страшилками для малых деток! И кому нужны эти ваши «странные истории» теперь? Да у нас тут странности на каждом шагу — не говоря уж об этих, сами знаете... Всех уже тошнит и от того, и от другого. Вы неудачник, Райт. Вы поставили не на ту лошадку. А я дал вам шанс начать заново — и что взамен? Некомпетентность, ужасающая некомпетентность!

Фэрнсуорт подумал о доме напротив. Узоры на стекле; круги, изломы и восьмерки наползают друг на друга, переплетаются и расходятся вновь. Живые иероглифы на копоти и пыли, тайная изнанка бытия. Движение, излучающее потусторонний покой.

— Сэр, случай действительно особый. Автор полностью отказывается от гонорара.

Главный медленно поднял голову. В глазах его впервые зажглось подобие интереса — но почти сразу же сменилось прежней брюзгливостью.

— Неужели? Он настолько уверен в своей гениальности? Все настолько плохо?

— Вполне прилично, сэр... конечно, по меркам подобной литературы. Можете взглянуть сами — я принес рукопись.

Выхватив у него из рук мятую стопку, Главный погрузился в чтение. Едва намеченные брови шевелились под низким лбом, толстые губы тихонько проговаривали слова, точно некое заклинание. Он и в самом деле колдовал — пытался заглянуть недалеким злобным умишком за пелену будущего, разглядеть блеск прибыли за черными знаками на белом поле. У дельцов существовала своя собственная разновидность магии — и, как в любой другой, иные смельчаки забывали об осторожности и заигрывали с сущностями, обуздать которые было им не под силу. Эмес Роули вызвал из небытия «Нью-Йорк Миррор», собрал вокруг новоявленного монстра пеструю свору редакторов и журналистов, передал вожжи заместителям — и уснул тяжелым алкогольным сном. Изредка он пробуждался, раздавая подчиненным указания — иногда разумные, чаще — ни на что не похожие, аморфные, не успевшие еще обсохнуть от бредовой слизи подсознания.

Весной Роули взбрело в голову, что газета должна взять курс на домохозяек как самую стабильную часть аудитории, и вместо детективных рассказов в «Миррор» стали публиковаться сентиментальные историйки с продолжением и без. Плата за них была положена такая скудная, что профессиональные авторы разбежались через несколько выпусков. Вдохновенных любителей, конечно, не убавилось, но и качество их писаний осталось прежним — то есть близким к абсолютному нулю. Фэрнсуорт несколько месяцев кряду растрачивал остатки зрения, выправляя те немногие тексты, которые поддавались правке. Порой ему начинало казаться, что он и есть автор этих слюнопусканий, что они ему нравятся и отражают какие-то неведомые, доселе дремавшие свойства его души. В этом смысле «Искусство любви» могло бы быть настоящим подарком — если бы зефирный мир любовных сюжетов хоть чем-то превосходил в мерзости замещаемую им действительность.

Роули отложил рукопись. Фэрнсуорт покорно ждал, изучая носки ботинок. Дьявольски чесалось под лопаткой. Вверх и вниз, влево и вправо; круги, изломы, восьмерки... Если Главный сочтет улов хорошим, то может расщедриться на премию — такое было редкостью, но все же случалось. Зигзаги, кривые, вензеля...

Осознав, что молчание неприятно затянулось, он поднял глаза. Роули уставился на него сонным взглядом имбецила. С уголка припухшего рта свисала зеленоватая ниточка слюны, готовая переползти на рубашку. Казалось, он застыл в прозрачном коконе, парализующем все видимые функции тела. Или растерял объем, сплющившись в безжизненную плоскость. Время замерло. Даже цеппелин на столе как будто притих. Внутри Фэрнсуорта зашевелилась какая-то первобытная сила, готовая наполнить энергией непослушные, слабые ноги и унести его подальше от этого кабинета, здания, города. Ему не хотелось думать, что и сам он порой имеет такой вид — когда возносит молитвы злому гению Джеймса Паркинсона, уподобляясь окоченелому трупу. Но нет, нет. То, что сидело сейчас перед ним, было в равной мере далеко и от живой материи, и от мертвой.

Вдруг Роули моргнул, кашлянул и стал самим собой. Фэрнсуорт готов был поклясться, что мгновение назад кровь в этих жилах стояла неподвижно, как прошлогодняя вода в системе отопления — и вдруг заструилась, наполняя тело реальностью и жизнью. Неужто и он выглядит так же, когда выходит из оцепенения?

— Хорошо, Райт, очень хорошо, — проговорил Роули. — Как раз то, что нам нужно. Вам повезло. Пробегите до конца и отдавайте в набор. Будем печатать по главе каждую неделю, начиная с пятницы.

Так просто? Таким спокойным тоном?

— Сэр, вы не опасаетесь юридических осложнений? Сейчас этот Софтли отнекивается от денег, но какие у нас гарантии, что позже он не передумает? За всю свою редакторскую практику я знал лишь одного человека, державшего подобные обещания, но он вообще был большой чудак и любил называть себя «джентльменом старой школы». Забавно, кстати, «Искусство любви» звучит почти как...

Главный бесцветно усмехнулся.

— Давайте будем надеяться, что и Софтли из племени бескорыстных. У меня на такие вещи чутье, Райт. Поверьте мне на слово, трудностей он нам не доставит... У вас все?

— Да, сэр.

— Тогда работайте.

Фэрнсуорт кивнул, развернулся и вышел, больше обычного налегая на трость. Уже в коридоре его посетило чувство, что зловоние в кабинете Главного стало сильней — или поменяло окраску. Но это, конечно, только чудилось.



И вновь сон бежал от глаз Элизабет. Перед ее внутренним взором дразнящим маяком стояло смуглое лицо иноземца. Зрачки его блестели, точно выточенные из черной яшмы; полные губы трепетали, обещая невиданные удовольствия, в которых так искусны посланцы загадочного Востока, если верить преданиям и сказкам. Совершенство принца казалось столь несомненным, что он мог бы сойти со страниц магической книги. Переплет ее отделан изумрудами и рубинами, застежка сделана из чистого золота, страницы дышат стариной и непостижимой мудростью — но это лишь оболочка, главное скрыто внутри. Что мог предложить капитан Теобальд, грубый и бесчувственный, против этих манящих тайн и восторгов?..

Когда томиться без сна стало невмоготу, Элизабет соскользнула с кровати и невесомой тенью перепорхнула к изголовью сестры.

— Мэри! — прошептала она чуть слышно, боясь разбудить миссис Мэйнворинг, дремавшую в соседних покоях. — Мэри!

Наконец та заворочалась, разомкнула веки и сердито уставилась на Элизабет.

— Что стряслось?

— О, ничего серьезного, сестрица... Я лишь хотела спросить у тебя, что за имя носит тот дивный принц, с которым нас познакомили на балу.

— Элизабет, это безумие! Уже за полночь!

— Сестрица, прошу тебя! Ты и не представляешь, как это важно для меня!..

Несколько мгновений Мэри неодобрительно смотрела на нее, потом смягчилась и промолвила, сладко зевнув.

— Должно быть, ты говоришь о том смуглом джентльмене в тюрбане?

— Да-да, о нем!

— О, его мудрено не заметить, — проговорила Мэри и добавила со вздохом: — Признаться, я и сама не могла отвести от него глаз. Его имя Абдул. Остального я не запомнила — фамилии у этих арабов такие сложные!..

Луна давно уже скрылась за западным окном, птицы щебетали свои утренние песни, Мэри мирно сопела во сне, — а Элизабет все шептала, пробуя губами это удивительное, неземное имя:

— Абдул... Абдул... Абдул...



...плеснул ему алкоголя в ситро! И, можете ли поверить, пил за милую душу и даже не морщился! А уж как повеселел-то, ох-хо-хо. И до самой смерти потом хвастался, что никогда спиртного и в рот не брал! Хлыщ надутый.

— Полегче, полегче. Если ты забыл, он покинул нас.

— И вовремя, надо сказать! Как раз разминулся с теми, о ком писал в этих своих рассказиках. Фэрни, ты ведь тоже знал его?

— М-мы... никогда не встречались.

— Жаль, жаль! Он во многом заблуждался, но парень был занятный, Фрэнк подтвердит. Вот взять то же спиртное. Мог ли он подумать, что через каких-то десять лет без пойла будет как без воздуха?

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Если бы! Начнись вся эта катавасия чуть пораньше, во времена Закона, нас бы с вами вообще тут не было! Вот ты, Фэрни, знаешь хоть одного трезвенника? Такого, чтоб ну совсем ни капли?

— Не... не припомню.

— То-то и оно. Даже мусульмане сдались — но им вообще несладко пришлось, с такими-то гостями в Мекке. Можете сколько угодно со мной спорить, но привыкнуть ко всему этому не-воз-мож-но, и точка. Ты либо пьешь, либо съезжаешь с катушек. Еще лучше наркотики, только вот они что-то не дешевеют.

— Очень удобная теория, Хэмфри.

— Может быть, но ты тоже в нее укладываешься, Фрэнк, иначе не сидел бы тут со мной и Фэрни. Вот расскажи-ка нам о последней поездке в Провиденс, а? Смотри, как побледнел-то, глаза прячет. То-то и оно. Наша психика просто не приспособлена для такого. Можно сколько угодно хорохориться, но если уйдешь после такой вот встречи с мокрыми штанами и тиком, то ты еще легко отделался.

— Но ты же водился как-то с этими, безлицыми?

— Да они еще ничего — по сравнению с некоторыми вообще как мы, разве что языком не треплют. Хотя долго я даже с ними не выдержал бы. Есть в них что-то такое... неправильное. Ну и еще эта дурацкая привычка — живот щекотать. Шавкам-то того и надо, а вот мне...

— Хватит, не хочу о них. Фэрни, расскажи и ты что-нибудь, чего такой тихий? Как работа? Тайные шедевры, непризнанные гении? Новое слово в дамском романе?

— Д-да, есть... кое-что. Повесть. Дамам понравится.

— Скромничает, как всегда. Не верь ему, Фрэнк: у него там настоящая бомба. Сам Главный так проникся — третий день не вылезает из кабинета. Вся редакция кипит. Ну, та часть, что в юбках. Веришь ли — перепечатывают друг у друга и читают, читают; еле заставил машинистку хоть сколько-то поработать. Их даже увольнением не проймешь — ополоумели просто. И что они в этом находят? Я полистал немного — так, солома с рюшами. Вот, казалось бы, все перевернуто с ног на голову, пространство-время разве что на помойку не выбросили — а женщин все равно понять не-воз-мож-но.

— Ты несправедлив, Хэмфри.

— А где ты во вселенной видел справедливость, Фрэнк? Это человеческая выдумка, а человек сейчас не в почете. Но давайте еще по одной, у меня что-то горло пересохло...



Сердце Элизабет бешено колотилось. Конечно же, эта встреча была случайностью — но каким судьбоносным значением могло наделить ее любящее женское сердце! Да, она не могла более таиться от самой себя: Абдул пленил ее душу, напоил тело безудержной плотской жаждой — погубил ее! И пусть! Она скорее погибнет за один миг блаженства, чем позволит голосу разума подчинить ее волю, заточить в оковы бессмысленных приличий...

Абдул... Абдул... Абдул. Элизабет чувствовала, как с каждым ударом сердца все плотнее обволакивает ее сладостная паутина. От этого имени веяло сандалом и миррой, свежим ветром над ночной пустыней, строгой древностью руин. Устоять перед ним было немыслимо — да и надо ли?

Абдул, Абдул, безумный дар Аравии...



С женщиной ему повезло. Фэрнсуорт за свои полвека достаточно натерпелся, чтобы признать удачу с первого взгляда и не отталкивать ее.

Во-первых, ее дом стоял близко к подземке — и за две станции до его собственной. Даже с его скоростью на дорогу до подъезда уходило десять минут. И еще столько же по лестнице, но это уже другое дело.

Во-вторых, она никогда не смеялась над ним. Фэрнсуорт был слишком беден, чтобы покупать дорогих проституток, а большинству прочих не хватало профессионализма... да самого обыкновенного человеколюбия, черт возьми! Они не могли сдержать усмешки, когда замечали его трясущиеся руки, его скованность, неловкость, вялый член. О, ноги они раздвигали охотно, но с какими лицами! На него смотрели, как на безродного попрошайку, забредшего в священный храм красоты и женственности, — даже если штукатурка в храме давно осыпалась, а купола поникли.

Она же встречала его как равного — как друга. Как брата. Последнее сравнение он гнал от себя как мог, но без успеха.

В-третьих, брала она совсем немного.

Однако был и один серьезный, очень серьезный недостаток — расположение квартиры. Шестой этаж, одиннадцать пролетов со старомодными высокими ступенями. Никакого лифта — хотя теперь его могла себе позволить даже «Миррор». Сам Фэрнсуорт жил на первом, но возможность домашних визитов не обсуждалась в принципе. Всякому делу — свое место.

Этот дом мало изменился с двадцатых. Лестницу, похоже, не мыли с тех же времен. За облупившимися стенами кто-то копошился: по привычке думалось о крысах, но тяжелый грибной запах указывал на тварей поновее — сухопутных головоногих, имени которым пока не подобрали. Наверное, дом обречен: в Бронксе никогда не строили на века, а с паразитами таких размеров дело только ускорится. Фэрнсуорту было плевать. Лишь бы потолок не обрушился на его голые ягодицы.

Пока же обрушиться угрожало его собственное тело. В нем тоже поселился незваный гость, угнездившийся в мозге и раскинувший черные щупальца по всему организму. Фэрнсуорт уже много лет не мог вывести на бумаге даже собственную подпись. Родись он столетием раньше, на карьере можно было бы ставить крест. Хвала тому, кто придумал печатную машинку. И чума на вас, доктор Паркинсон — но не ждите, что я отчаюсь. Я получу свое, даже если этажей будет двенадцать. Двадцать. Тридцать. Я буду ползти по ступеням, как первобытная живая масса, ведомая единственным инстинктом — преумножать свою плоть.

И все же на десятом пролете он почти сдался. Почти. Но сверху уже слышался знакомый скрип, заглушивший и шорохи в стенах, и пульсирующий гул в ушах. Дверь Мэгги стонала, как неупокоенная душа в январскую ночь, царапала ржавыми коготками прямо по нервам. Но для Фэрнсуорта это был глас самой надежды. Он сулил конец тяжелого пути, мгновения блаженного покоя и неги.

— Фэрни, ты что-то поздно сегодня, — пискнула Мэгги, выглянув из проема. С лестницы было видно немногое: бледная щека, подведенный лиловым глаз, пучок морковно-рыжих прядок. Фэрнсуорт ни разу не видел ее без макияжа — и не желал этого. Общипать у мечты хвост несложно, только перья потом назад не вставишь.

— Я ра... ра... работал. Извини.

— Ну что ты, милый, я же все понимаю! Пойду сделаю кофе, — чирикнула она и исчезла в квартире.

Фэрнсуорт переступил через порог, запер за собой дверь и послал Нью-Йорк ко всем чертям — или тем, кто пришел им на смену. Несколько часов удовольствия у него не отнимет никто. Желтые обои, красные торшеры, белый потолок — вот его дворец и оплот.

Отдышавшись и выпив пару чашек кофе с бренди, он развалился на диване, ленивым хозяйским взглядом скользя по телу Мэгги. Из одежды на ней был лишь розовый (персиковый?) пеньюар, не оставлявший простора для фантазии. Фантазий ему доставало и на работе. Из-под густо накрашенных век на Фэрнсуорта смотрели ясные зеленые глаза. Сегодня их блеск казался тусклым и усталым, и даже огненные кудри как-то поникли — словно это были не настоящие волосы, а парик.

— Не высп-палась? Клиенты?

Мэгги как будто смутилась.

— Нет, Фэрни... ты же знаешь, у меня из постоянных только ты и тот фараончик, Дункель, да еще один еврей... А с уличными я теперь стараюсь не связываться, на жизнь мне хватает.

— Н-ну так в чем же дело? — спросил он, неловко поигрывая ее рыжими кудрями.

— Чудно сказать, милый... читала всю ночь.

Какое-то время Фэрнсуорт таращился на нее, затем отрывисто хохотнул. Мэгги надула губы.

— Ну зачем ты так, Фэрни... Ну да, я не машинистка, и пишу с ошибками, но читать-то умею. И даже люблю иногда. Вот возьму и обижусь на тебя.

— Ну прости, п-прости, — растерянно пробормотал он и чмокнул ее в щеку. — Что же такое и-и-интересное ты читала?

— Ох, Фэрни, до меня только сейчас дошло! Ты же в ней и работаешь!

— В ней?

— Ну ты понял. В «Миррор», или как ее там.

— И откуда т... такой интерес к н-нашему почтенному изданию?

— Сьюзи мне все уши прожужжала — почитай, мол, тебе понравится. А, да ты же не ее не знаешь. Ну вот, она так на меня насела, что пришлось пойти к мистеру Филлипсу и купить ее. Газету, в смысле. У мистера Филлипса аптека на углу, я как-то еще просила тебя...

— Мэгги, г-газета.

— Ой, извини. Принесла я, значит, ее домой, а час-то поздний уже. Хотела почитать чуточку и спать лечь, но как начала — так сразу и приклеилась, не оторваться.

— Постой, да что же ты такое читала? — просипел Фэрнсуорт, прекрасно зная ответ.

— Ну как что — эту вашу историю про любовь. Элизабет такая лапочка. Вот бы и мне так повезло! Мы ведь с ней очень похожи, на самом деле. У меня сестру тоже зовут Мэри, только она младшенькая. И когда мы жили в Теннесси, дом у нас тоже стоял у пруда. Без колонн, конечно — какие уж тут колонны, нам бы хоть крышу починить...

Она щебетала и щебетала, и Фэрнсуорт послушно кивал, но мысли его были далеко. Черт возьми, Роули в кои-то веки попал в яблочко. Если «Миррор» теперь читают даже проститутки в Бронксе, то это несомненный успех. Эдвард Софтли еще пожалеет о своей бескорыстности, когда потекут золотые реки. Что-нибудь обязательно перепадет и скромняге редактору — в конце концов, это он набрел на счастливую жилу. Если же его опять попытаются обойти, он просто засунет рукопись в портфель, соберет вещички — и поминай как звали. Адрес Софтли есть только у него, а уж с этим типом как-нибудь договоримся, хоть тот и запретил беспокоить себя без нужды. Ох уж эти литераторские капризы... Можно еще навязаться ему в агенты. Рыбка уже клюнула, сейчас эту штуку в любой газете с руками оторвут. Даже и в «Таймс». Но на этот раз оформим контракт по всем правилам. Если Софтли не знает цену деньгам, то у Фэрнсуорта таких трудностей не возникнет. Выжать его досуха, а затем можно перейти к чему-нибудь поинтереснее. Вот тот же Лонг до сих пор пишет — а ведь раньше был неплох. Растормошить его немного, вывести на роман... Там можно и подтянуть остальных из старой гвардии — Смита, Куина, Боба... хотя нет, этот десять лет как мертв. Само собой, придется как-то перестраиваться, на оккультных страшилках нынче погоды не сделаешь. Но кто захочет, тот сумеет. А если сложится с деньжатами, то можно и в АМА слетать — говорят, жаберники творят чудеса. В том числе и с Паркинсоном. Да в самом деле, чего церемониться — заберу рукопись сегодня же, и дело с концом.



Внезапно Фэрнсуорт почувствовал, что мужское его естество напряжено и готово к действию. Обычно от Мэгги требовались долгие и кропотливые усилия, чтобы добиться от него хотя бы подобия твердости. Сейчас все получилось само собой. Хороший знак. Он на верном пути.

— Мэгги, — мягко прервал он ее монолог. — Я отдохнул. Д-давай начнем.

— Но я же не все еще рассказала! Потом она пишет ему письмо...

— Мэгги, я з... знаю эту историю. Кто, д-думаешь, их сочиняет?

Ее глаза распахнулись широко — неестественно широко, словно веки могли вот-вот отлететь, как скорлупа с яйца. Фэрнсуорт раньше и не замечал, какие странные у нее белки — желтоватые, в сеточке полопавшихся сосудов. Может, подцепила что-то? Разумеется, они не пренебрегали гигиеной, но с женщинами такого сорта никогда нельзя быть уверенным до конца.

— Ух ты, Фэрни! Какой же ты молодец! Расскажешь, что было дальше? Хотя нет, не надо — так уже неинтересно. Дождусь пятницы, хоть и жуть как не терпится. Но ты был хорошим мальчиком, — ворковала она, расстегивая молнию у него на брюках, — и сейчас тебе будет награда. Ой, а ты и вправду хорошо отдохнул. Ну здравствуй, здравствуй. М-м-м...

Пристроив очки на спинке дивана, Фэрнсуорт закрыл глаза.

Ему было пятьдесят семь, и славный доктор Паркинсон водил с ним дружбу не один десяток лет, но некоторые потребности сохранялись, а чувства и желания не хотели притупляться. Его душа состарилась, плоть иссохла, и все же женское тело до сих пор оставалось для него желанной и достаточной целью. Только эта цель и вела его сквозь тоскливые будни, делая пытку бытия сколько-нибудь сносной.

Соня... Ну и где же теперь твоя нахальная улыбка? Как не бывало. И правильно, для твоего рта найдется лучшее применение... так... так. Будешь знать, как совать свой еврейский нос в мужские дела... да... До чего же хорошо... даже слишком хорошо. Пусть это длится вечно.

Он сгреб ладонью ее волосы, стиснул в кулак, потянул — и едва не угодил себе по носу, потому что весь пучок остался у него в руке. Ошалело вытаращившись на него, Фэрнсуорт перевел взгляд ниже.

На макушке Мэгги открылась широкая плешь, затянутая чем-то антрацитово-серым, как будто даже чешуйчатым. Остатки волос на затылке и за висками уже опадали ему на брюки оранжевой соломой.

— М-м-м.

Без очков он видел скверно, но вместо лба и носа Мэгги у его паха вырисовывалось что-то вытянутое, грубое, все того же землистого цвета, похожее на хобот или свиное рыло.

— М-м-м.

С потрескавшегося лица на него взирали два больших лимонно-желтых глаза.

Он шарахнулся к краю дивана (что-то громко хлюпнуло, отпуская его), вскочил, повалился обратно, бросился на пол, опрокинул журнальный столик (НЬЮ-ЙОРК МИРРОР, мелькнуло с бумажным шелестом), снова вскочил и, путаясь в брюках, понесся к выходу.

— Фрм-м-м, хд-с-с т-т-т? — послышалось сзади, но он уже был на лестнице, летел навстречу земле, не замечая ступеней, забыв про собственные ноги. Перекошенные двери, пятна плесени, бледный отросток, выглядывающий из стены. Стук, стук, стук в ушах, стук по ступеням. Стон дверных петель. Фрм-м-м, хда-а-а? Изломы, зигзаги, овалы...

Сознание вернулось к нему у входа в подземку. Брюки так и болтались на щиколотках. Фэрнсуорт не смог бы сказать, сколько раз падал на пути сюда — но не два и не три. Очки остались на диване. Пиджак с бумажником тоже. И где-то по дороге его орудие успело разрядиться. По дороге. И ни минутой раньше.

Он поднял брюки, застегнул ремень и неуверенно побрел к ближайшему спуску, нашаривая в карманах мелочь.

Уже на платформе, когда сердце сменило галоп на нервную рысь, Фэрнсуорт вспомнил, что не оставил платы за посещение. Стыдно не было.



...В последний миг ее охватил неодолимый страх: хотелось вырваться, бежать прочь из комнаты, навсегда покинуть этот счастливый уголок земли и спрятаться далеко-далеко — там, где не надо делать выбор между восторгом и ужасом, где все спокойно и понятно, где ОН никогда ее не найдет, даже если она проклянет себя когда-нибудь за это решение. Но вот пришел следующий миг, с ним пришла боль — и тотчас же сменилась мучительно-сладкой негой, уже не отпускавшей ее...

Позже она лежала в его объятиях, опустошенная и наполненная одновременно, и пропускала огромный новый мир через себя, пробовала его на вкус, нежась в уютном безвременье.

— Любимая, — разнесся во мраке опочивальни бархатистый шепот, — счастлива ли ты?

— Счастлива ли я? О нет, Абдул, нет! Какое глупое, слабое слово! Разве может оно сравниться с тем, что наполняет сейчас мою грудь? Нет, о нет! Если я счастлива, то это счастье, созданное для богов. Не жалких земных богов, что подобны нам в пороках своих и безумствах — нет, для иных богов, что вовеки пребудут за краем небесной тверди, средь великих красот и чудес. И это чудо явил мне ты, Абдул!

— Но не страшит ли тебя кровь, что обагрила этот белый шелк?

— Ах, Абдул, эту кровь я пролила для тебя! Как может меня что-то страшить, когда ты рядом?

— О Аллах! Я зрел в тебе лишь красоту и юность — и не ведал, какую мудрость таишь ты в себе. В крае, который вы называете Востоком и откуда я родом, любовь почитают искусством — и, подобно всякому искусству, она нуждается в сообразном инструменте. У ваятеля есть резец, у живописца — кисть, у музыканта — лютня. Инструмент того, кто познал искусство любви, — кровь. Кровь священна и вечна, Элизабет, кровь есть сама жизнь...



— Информация, Райт. Все дело в информации.

...На пятый день у него закончились даже галеты. Последнюю бутылку виски он осушил еще вечером — и к лучшему, потому что вместе с головной болью (неожиданно слабой) к нему наутро возвратилась ясность разума. Перевернутым крабом развалившись на скомканной простыне, он изучал трещины на потолке и размышлял, что же такое на него нашло. Безусловно, галлюцинация была не из приятных — но все-таки оставалась галлюцинацией. В прессе регулярно мелькали статьи о коварных проститутках, подсыпавших клиентам в напитки разнообразные вещества. Как правило, целью был обыкновенный грабеж, однако встречались и более экзотические варианты, вплоть до запрещенных видов жертвоприношений. Очевидно, Мэгги по неосторожности превысила дозу, или же наркотик вошел в непредвиденную реакцию с кофе либо бренди; так или иначе, эффект оказался чересчур мощным. Фэрнсуорт с горечью подумал, что в очередной раз погорел на своей наивности: не стоило так доверяться публичной женщине, даже если все как будто бы говорило о ее простодушии. У этих существ, торгующих собственным телом, свои представления о морали и преступлении. В их мире не существует ни верности, ни чести: все это мужские понятия, которым они следуют лишь для виду. Горько получать от жизни по носу, когда за плечами полвека и полстраны, и все же он отделался сравнительно легко: бумажник с кое-какой мелочью, трость, очки и несколько дней прогула. Телефона у него не было, а тратить время на поездку в Бронкс и поиски его квартиры никто из коллег не пожелал. Что ж, и это тоже к лучшему: ему в любом случае полагался отпуск, а с «Миррор» без него за такой срок ничего не случится. И вообще, скатертью дорога.

Но побывать в редакции еще хотя бы раз все же придется: рукопись нужно уводить, пока ее не хватились. И надо бы выбрать жалованье за последние недели. Фэрнсуорт всегда держал под рукой пару десяток на черный день (в комоде; после Черного вторника он стал относиться к банкам с изрядным предубеждением, и биржевой кошмар тридцать девятого зацементировал эту веру), однако почти все его сбережения ушли в тот злополучный вечер на виски и сигареты.

Из-за штор в прокуренную комнату пробрались первые солнечные лучи; рассвело. Он опасливо поднялся с кровати, поплелся к умывальнику — и с удивлением отметил, что чувствует себя даже лучше обычного. В голове все еще шумело, но конечности наполняла давно забытая бодрость, а сердце билось спокойно и ровно. Похоже, славный доктор отлучился по делам. Фэрнсуорт не возражал.

Облачившись в единственный уцелевший костюм и разыскав домашние очки, он повязал галстук, сгреб со стола остатки денег и пружинистым шагом покинул квартиру. Подземка еще не работала, пришлось ловить такси. Через несколько минут вдали завиднелся одинокий автомобиль, мчавшийся на бешеной скорости. По всем признакам он должен был пронестись мимо, но в последний момент затормозил, визжа покрышками. Выбирать не приходилось. Услышав, что ему надо в Квинс, водитель нервно кивнул и распахнул дверцу; на вопрос о плате пробубнил что-то вроде «сколько есть, и сразу же». Фэрнсуорт в один миг расстался с последними грошами, но его хорошее настроение не развеялось: по совести, поездка стоила дороже. По пути таксист молол невнятный вздор и зачем-то предложил ехать вместе с ним в Пенсильванию — у родственников там ферма, не откажут. Словесный поток втекал в уши Фэрнсуорта, не задевая сознания; его охватила приятная дремота, в которой плавали, как в растворе, причудливые геометрические формы и бессвязные обрывки мыслей. Кривые, зигзаги, завитушки... и как можно было думать, что в них нет смысла, вот же он, вот...

Грубо вторгшись в его грезы, такси дернулось и встало перед зданием редакции. Едва успев высадить пассажира, водитель дал по газам, и вскоре улица вновь опустела.

Поднимаясь в лифте, Фэрнсуорт насвистывал...

— Боюсь, в наше время даже умные и эрудированные люди — такие, как вы, Райт — имеют не вполне верное представление о сути и значимости этого поразительного явления. Ничего постыдного здесь нет: всего неделю назад я и сам пребывал в невежестве, однако в моем новом... статусе осмысление некоторых понятий дается значительно легче. Считаю своим долгом поделиться и с вами, Райт; немного времени у нас еще есть.

...В редакции, как и ожидалось, не было ни души (так же и на первом этаже — по всей видимости, ночной сторож не особенно дорожил своим местом). Впрочем, его появление никого не удивило бы: Фэрнсуорт считался ранней пташкой и всегда приходил на работу одним из первых; ключи от внешней двери ему доверили не случайно.

Воздух в коридоре стоял несвежий, с каким-то душком. Неужели и здесь паразиты? Его бы больше устроила старая добрая крыса, даже если и пришлось бы вскрывать пол на всем этаже.

Он прошмыгнул в литературный отдел, поплотнее затворил за собой дверь и направился к окну. Традиционно обязанность открывать форточку возлагалась на Соню (она очень мило балансировала на скамеечке, разом пытаясь сдвинуть защелку и придержать подол юбки), но Фэрнсуорт ощущал в себе достаточно сил, чтобы сделать это самому. Головная боль исчезла, словно ее и не было. Черт, да ему сегодня и трость не понадобилась. Честное слово, как в отпуске побывал. Может, он еще поблагодарит Мэгги...

— Наиболее распространенное и обобщенное определение гласит, что информация — это некое знание или представление, передаваемое одними лицами другим в какой-либо условленной форме, будь то устная речь, письменная, рисунок и так далее. Безусловно, сказанное соответствует истине, однако данное определение страдает узостью и несколько однобоко. В действительности понятие информации неизмеримо шире, хотя привыкнуть к этой мысли и непросто, Информация окружает нас со всех сторон, Райт, на ней — и только на ней — построена сама вселенная. Мы сами — одна из форм информации... Понимаю, звучит это странно, поэтому считаю своим долгом дать вам некоторые объяснения. Попробую проиллюстрировать свою мысль примером. Представьте себе каменщиков, возводящих здание — хотя бы даже и то, в котором находимся сейчас мы с вами. Каменщики действуют согласно некоему плану, намеченному архитектором. Думаю, вы согласитесь, что этот план — форма существования информации. На этом, однако, история не заканчивается. Движения каждого работника, необходимые для надлежащей укладки кирпичей, — это также информация. Состав раствора, скрепляющего эти кирпичи в единое целое, — информация. Более того: атомы, из которых сложены и кирпичи, и раствор, и каменщики, организуются по неким естественным принципам — а что есть принцип, как не форма информации? В живых организмах атомы складываются в клетки, те, в свою очередь, — в ткани, ткани — в органы. Как было известно еще Гиппократу и прочим древним, нарушение этих принципов ведет к возникновению аномалий и уродств. И тем не менее лишь единицы задумывались о подлинном значении этих фактов.

...Рукопись лежала там, где и была оставлена. Фэрнсуорт убрал ее в портфель и позволил себе окончательно расслабиться. У наборщиков осталась третья глава — и больше публика не получит ни словечка, пока повесть мистера Софтли не найдет новый дом.

Осталось дождаться бухгалтера. Нашарив в столе пачку сигарет, он подумал, не закурить ли прямо в кабинете, но слушать фырканье Сони не хотелось: слишком хорошо начинался день. Сгодится и обычное место.

В коридоре было все так же тихо и душно, только еле слышно капала где-то вода из крана. Он прошел к единственному окну, распахнул створки и запрыгнул на подоконник. Грудь его переполняла неясная, почти мальчишеская радость. Даже желтизна за частоколом труб и флюгерных божков ласкала глаз. Да, мир изменился, но люди приспосабливались и не к такому. Говоря откровенно, тем, другим, мы почти что безразличны — а значит, можно жить как раньше.

Из переулка донесся шум. В запасных очках Фэрнсуорт видел еще хуже прежнего, но все же разобрал, что у дальней стены роется в мусоре уже знакомая ему пегая шавка.

— Привет! — крикнул он, стряхивая пепел за окно. — Как делишки, Тоби?

Собака вроде бы посмотрела на него и вильнула хвостом, после чего вернулась к своему занятию. Фэрнсуорт последовал ее примеру и вновь обратился к праздному созерцанию.

Букашек на слуховых окнах как будто не было. Вот и превосходно. Странностей ему хватило на три жизни вперед. Что же за дрянь ты мне подмешала, Мэгги?.. Впрочем, одна странность была: стекла в окнах казались до того мутными, будто...

Воздух прорезал истошный визг. Вздрогнув, Фэрнсуорт уронил сигарету на брюки. Несколько секунд он тупо глядел на нее, потом спохватился и смахнул на пол. После еще одной паузы соскочил с подоконника, отыскал тлеющий окурок, с опаской подобрал за фильтр и вышвырнул.

Брюки были загублены. Последняя пара.

Но по-настоящему его беспокоило нечто другое — что-то настолько очевидное, настолько грубо осаждавшее его чувства, что он даже не осознавал этого.

Визг продолжался, не утихая, — стилетом бил по барабанным перепонкам и ворочал острием. Истошный собачий визг.

Фэрнсуорт высунулся в окно. У мусорных баков билось, словно под током, черно-белое тельце. Сбоку к нему приникло какое-то существо покрупнее. Фэрнсуорт схватился за очки, чуть не вдавливая оправу в лицо, но так ничего и не разглядел.

Внезапно визг оборвался. Спустя мгновение от стены оторвалась тень и бесшумно заскользила по переулку, обретая форму и цвет.

Фэрнсуорт смотрел ей вслед, пока боль не напомнила ему, что очки по-прежнему вжаты в глазницы. Тогда он опустил руки и долго сидел без движения.

Форма и цвет, цвет и форма. Изломы, кривые, круги. Форму было трудно не узнать даже без очков — она давно уже отпечаталась у него в мозгу и закалилась в огне бесчисленных фантазий. Сейчас она выглядела странно искаженной, скособоченной, но общие очертания сохранились. И цвет, этот проклятый цвет спелой вишни.

Или чего-то совсем другого — он вечно путал оттенки...

— Итак, примем это как аксиому: в основе сущего лежит информация. Теперь перед нами открывается множество интересных возможностей. Вновь обратимся к примеру. Как вы знаете, примитивные виды информации относительно легко поддаются преобразованию и переходят из одного состояния в другое. Так, по мотивам романа снимают фильм; по фильму, в свою очередь, на Бродвее ставят мюзикл; на песни из мюзикла сочиняют пародии — и так далее. При этом некие изначальные элементы остаются общими для всех этих произведений, иначе цепочка обрывается. Теперь расширим нашу метафору. Представим, что подобные трансформации возможны не только в культурно-ментальной среде, но и с любыми другими проявлениями бытия. Как я уже упоминал, живая материя также информационна по своей природе. Доводилось ли вам слышать имя некоего Клода Шеннона, Райт? О, это был способный паренек. Начинал он в Мичиганском университете, продолжил в МИТ. Еще тогда ему прочили блестящее будущее. Можете догадаться, как называлась его докторская? Не догадаетесь. «Алгебра для теоретической генетики». Генетика, Райт. Сейчас слово почти забылось, но к нашему предмету оно имеет самое непосредственное отношение... Как бы то ни было, диссертацию Шеннон закончил в сороковом — и по понятным причинам опубликовать ее не смог, поскольку научный ландшафт к тому времени успел измениться. Тогда он предпринял единственный возможный шаг и перебрался в Аркхем, где дарование такого масштаба встретили, конечно же, с распростертыми объятиями. Пару лет он мирно трудился над своими теориями, а потом взял да и пропал — безо всяких следов. Поговаривали, конечно, о руке Советов, но больше из страха. Люди так чисто не работают, Райт. А Советам давно уже не до нас — с этими их сибирскими проблемами... К чему я вообще заговорил о Шенноне, спросите вы? Все крайне просто: перед исчезновением он как раз работал над теорией информации. Прибавьте к этому интерес к генетике, сложите два и два — и придете к очень любопытным выводам... Сам факт исчезновения указывает на то, что наш гений нащупал нечто важное. И я объясню вам, почему.

...Фэрнсуорт запер кабинет и перевел дыхание. В ушах снова гудело. В бухгалтерию можно будет заглянуть и после обеда, а сейчас ему как никогда требовалось выпить. Бармен в «Дохлом Джонни» хорошо знает его и не откажет в кредите. До чего же стойкий оказался наркотик! Где только Мэгги раздобыла его? За такие грезы, сколь угодно дикие, кое-кто отдал бы хорошие, очень хорошие деньги.

Прижав портфель к груди, он направился к выходу.

Кап, кап, кап — капал незакрытый кран. Разруха и ржавчина, вот что такое «Миррор». И вонь, всепроникающая вонь.

У двери он вспомнил, что ни умывальников, ни туалетов на этаже нет. Редакционные дамы постоянно жаловались, что по всякой надобности приходится бегать к страховщикам на четвертый, но Главный и ухом не вел.

Значит, отопительные трубы.

Летом?

Фэрнсуорт без спешки двинулся обратно. Капало где-то рядом: лениво, вязко... не похоже на воду. И вонь как будто усилилась.

Тут ему впервые бросилось в глаза, что дверь в кабинет Литтлвита приотворена. И звук доносился именно оттуда.

Он заглянул в щелку.

Литтлвит мешком распростерся на столе красного дерева, которым так гордился при жизни. Запах гнили подтверждал, что он очевидно и несомненно мертв. Голова безвольно свешивалась со столешницы, из уха сочилась кровь — кап, кап, кап. Перед корзиной для бумаг расползлась большая темная лужа. Кап, кап. Глаза Литтлвита были приоткрыты и взирали на Фэрнсуорта с холодным презрением, присущим только мертвецам. Кап, кап — чем ты отличаешься от меня, много ли осталось тебе самому?

В углу за кадкой с фикусом что-то зашевелилось, и Фэрнсуорт, зачарованный зрелищем, не успел отстраниться от двери. На середину комнаты выползло на четвереньках человекоподобное существо. По перекошенным очкам в нем можно было узнать мисс Уилли, машинистку Литтлвита. Или, вероятнее, ее очки и одежду присвоила какая-то безволосая обезьяна с ячеистой серой кожей и вытянутой мордой. Сердито рыкнув, существо прошлепало к столу, присело, обхватило лапами голову трупа и пристроилось к левому уху. Затем из пасти его что-то быстро выстрелило, и послышалось чавканье.

Он вскрикнул. Тварь тут же отвлеклась от трапезы и воззрилась на него. Таким взглядом встречают посетителей волки в зверинце. Спокойным, уверенным, парализующим душу.

Фэрнсуорт с воплем кинулся прочь, дергая за каждую попадавшуюся дверную ручку. Наконец одна из них поддалась; влетев в помещение, он захлопнул дверь, нащупал задвижку, закрыл ее и сполз на пол.

И с первым же глотком воздуха чуть не задохнулся от смрада.

Он поднял голову...

— Допустим, некое заинтересованное и достаточно могущественное Лицо желает приспособить некую среду под свои привычки и потребности. Оно может поступить двояко. Во-первых — войти в контакт с аборигенами и попытаться уговорить их либо иными ненасильственными методами склонить на свою сторону. Если эти методы не сработают, можно принудить их силой — но и здесь результат не гарантирован. Человек в целом чересчур упрям, чтобы беспрекословно подчиняться кому бы то ни было. Как бы послушно ни склонила головы основная часть населения, всегда останется горстка недовольных и готовых сопротивляться. Должно быть, это врожденное. Остается второй вариант: переделать аборигенов по собственному образу и подобию. И вот здесь-то мы возвращаемся к понятию информации. Предположим, что создается — кем, не столь важно — некое литературное произведение, в скрытом виде содержащее в себе инструкции по фундаментальной перестройке человеческого организма. Предположим также, что произведение это публикуется в некоем периодическом издании и имеет значительный успех среди прекрасной половины человечества. Всякая дочерь Евы, за редким исключением, подвергнется определенной трансформации, соответствующей целям и намерениям упомянутого Лица. Что касается сильной половины, эффект может быть непредсказуемым, хотя на конечной стадии процесса внешние различия неизбежно сгладятся. Данное противоречие может быть связано с природой Лица, которую традиционно связывают с женским началом. Шеол-Нагганот, Черная Козлица Лесов с Тысячью Младых... Поверьте, Райт — их много больше тысячи. Некоторых из них вы видите прямо сейчас. Вдумайтесь — какая гениальная простота! Ее дети проникают в нас с каждой прочитанной строчкой — и мы необратимо меняемся. Кто-то заметно, кто-то исподволь, но меняются все. О, Райт, вас тоже не минет чаша сия. Подождите совсем немного, и будете вознаграждены. Ибо так возлюбила Шеол-Нагганот эту землю, что любовь ее преображает и возвышает все сущее, и нет ей пределов.

Фэрнсуорт не отрываясь смотрел на пузырчатую массу, растекшуюся по столу Роули. Человеческого в ней осталось мало. Та часть, которая вероятнее всего была головой, сплавилась в безобразное целое с печатной машинкой. Остальное колыхалось и побулькивало, как жидкий воск. И все же создание было способно мыслить и даже воспроизводить человеческую речь. И Фэрнсуорт слушал, слушал, слушал.

По разжиженной плоти, по столешнице, по коврику у двери и голому паркету ползали существа размером с кулак, выписывавшие нечеловеческие узоры и фразы на неведомых языках. Рассмотреть их никак не удавалось: это была не столько материя, сколько ее отсутствие; казалось, пристальный взгляд на их сверкающие тела мог расколоть череп надвое. Разум был не приспособлен к подобному, и другой на месте Фэрнсуорта справился бы не лучше. Он отвел глаза.

— Информация, Райт. Информация. Наши друзья с Юггота давно знают ей цену — и научились консервировать мыслящие сущности, как мы консервируем огурцы. Я вступил с ними в контакт — каким именно образом, умолчу, — и теперь представляю их философию и жизненный уклад несколько лучше, чем прежде. Но даже и они работают грубо и неэффективно в сравнении с той удивительной метаморфозой, что уготована для всех нас. Ибо тому, кто заражен — благословлен — личинками Шеол-Нагганот, суждено познать святость преображения и чистой информации. Мы сбросим оковы плоти, Райт — и вступим в новый мир, далеко превосходящий все наши представления о рае и аде. Это предстоит и вам, в свой черед. Быть может, пристрастие к нездоровым и странным сюжетам определило вашу устойчивость к некоторым информационным воздействиям — но когда-нибудь вы вспомните об этом с сожалением, даже если сейчас и скованы ужасом. Не спрашивайте, откуда мне это известно: в свое время поймете сами. А теперь, увы, вынужден с вами попрощаться. До встречи, Райт. Не задерживайтесь. Вас уже ждут.

В наступившей тишине Фэрнсуорт слышал только тиканье часов и собственное хриплое дыхание. Затем раздался громкий хлопок, и комнату заполнила густая нефтяная вонь. Открыв глаза, он увидел лишь копошащуюся на столе пустоту.



— Абдул, скажи мне, что это блаженство никогда не закончится, — прошептала она, глядя в его бездонные черные зрачки.

— Никогда, любимая. Я буду с тобой, пока солнце не обратится в холодный пепел, пока звезды не закружатся в последнем танце и не рассыплются в пыль. Я буду с тобой, пока боги не покинут своего далекого прибежища в ледяной пустыне, пока хаос не захлестнет земное бытие ревущей волною. Но даже и тогда я буду с тобой. Вместе мы ступим за грань времен, вместе растворимся в сияющем поднебесье и сольемся в божественной гармонии, ибо любовь наша вечна, и нет ей границ.

Я не покину тебя никогда.

Никогда.



Стоя на краю котлована, Фэрнсуорт наблюдал за воронкой. Глазные яблоки болели так, будто вот-вот лопнут, в черепной коробке визжала циркулярная пила, но он заставлял себя смотреть. Сейчас это было важно как никогда.

Место на руке, куда его укусила женщина из подземки, все еще кровоточило. Обрывок рубашки, которым он наскоро перевязал рану, потихоньку менял цвет от багрового к изумрудно-зеленому. Вероятно, это что-то значило, но интерес к таким вещам у него пропал.

Сверкающие сгустки небытия обтекали его ноги и тысячами низвергались в яму, вихрясь по стенам живым водоворотом. На пути сюда их было еще больше — на фасадах и крышах, окнах и дверях, светофорах и дорожных знаках. Их притягивала всякая поверхность. И всякую поверхность они переписывали заново.

Пятнисто-желтые дома Бруклина глядели на него молочными бельмами, сдуваясь и раздуваясь, как исполинские меха. Хотя к черту эвфемизмы: как легкие, распухшие легкие умирающего гиганта. Там, где раньше стояли трубы, апатично колыхались гибкие черные отростки — но сходство с водорослями было обманчивым, и это стоило жизни многим птицам. Впрочем, последний птичий крик Фэрнсуорт слышал за много кварталов отсюда. Теперь небо безразлично голубело над головой — чистое, как лабораторное стекло, если не считать горстки военных дирижаблей, с которых кто-то по чему-то палил. Время от времени раздавались взрывы, и с каждым на небесном холсте становилось на одну кляксу меньше. Фэрнсуорту нравился этот новый город.

Прохожих ему по пути не попадалось — только темные фигуры в юбках, платьях и жакетах, изорванных и пестрящих ржавыми пятнами. Его обнюхивали, настороженно буравили глазами, но не трогали — за исключением той, что подстерегала жертв у турникета в метро, куда он сунулся было по глупости. Разглядеть ее как следует не удалось: впихнув ей в пасть портфель, Фэрнсуорт поспешил вернуться на улицу. И все же у него осталось впечатление, что в ее яростной атаке было больше от обыкновенной помешанной, чем от преображенной. Кажется, у нее даже сохранились волосы. Не у всех метаморфоза протекала так быстро и безболезненно, как у Мэгги.

Да, его не трогали, но остальным повезло меньше. Живые попадались редко. Чаще ему приходилось перешагивать через тела, распростершиеся на тротуаре в самых неудобных местах. Некоторых смерть застигла в машинах; эти таращились невидящим взглядом из-за разбитых стекол, словно удивляясь, что гений Генри Форда не сумел их защитить. У большинства увечья ограничивались единственной раной в ухе, хотя в некоторых было уже трудно признать недавних нью-йоркцев, еще вчера ворчавших на изменников из Капитолия и препиравшихся с женами. Многих покрывала бурлящим ковром та же неопределимого цвета масса, что и все вокруг. Схлынув, каждая стайка оставляла за собой бугор бесформенной плоти, пульсирующей рваным сердечным ритмом. Все происходило в глухой тишине, и звук собственных шагов казался Фэрнсуорту богохульством.

На Батлер-стрит ему встретилась живая собака — рыжая дворняга, забившаяся в угол у парикмахерской. Прежде чем он успел что-то сказать или сделать, сверху спикировала крылатая фигура, подхватила животное под брюхо и вместе с ним исчезла в проулке.

Он не знал, сколько времени заняла эта прогулка и каких опасностей избегнул по пути, и тем не менее стоял теперь у жерла котлована и наблюдал, как в теле Нью-Йорка открывается зияющая язва, набухая и ширясь с каждой волной бесцветных телец.

Догадаться можно было с самого начала. Двадцать лет назад он отдал полсотни за рассказ о той самой земле, которую попирали сейчас его ноги. Тогда этот район назывался Паркер-плейс, а на месте котлована стояла церковь. С тех пор от нее осталась лишь груда раздробленных камней да цветные осколки витража.

Мог ли он подумать, что в тех нелепых фантазиях скрывалась хоть толика истины?

До него доходили слухи, что в Бруклине снесли очередную церковь и вместо нее хотят устроить мемориал какому-то мученику домифической эпохи. Мог ли он подумать, что речь шла о Роберте Сейдеме?

Мог ли подумать, что где-то под землей вновь открыла зев бездонная впадина, которая считалась запечатанной раз и навсегда?

Он многое понял слишком поздно, но ошибки эти принадлежали другому — беспомощному созданию, трусливо бежавшему от предназначенной ему судьбы. Оно ушло навсегда — вместе с доктором Паркинсоном, с близорукостью, со своей жалкой похотью и загаженным разумом. Чужая необоримая воля переписала его набело, перечеркнув даже имя. Фэрнсуорт. Фэрнсуорт. Фрн-н-с-т.

«Обращаем Ваше особое внимание на то обстоятельство, что до определенных пор попытки установить с Нами какой бы то ни было контакт крайне нежелательны. Спешим заверить Вас, джентльмены, что в надлежащий час Мы сами будем искать встречи с Вами. С наилучшими и искреннейшими пожеланиями, Эдвард Софтли».

В сияющей бездне, клокотавшей под ногами, уже проступали очертания Той, что ждала за гранью — тысячеликая луна, спутница ночи, матерь теней. Усталое солнце дрогнуло и отступило, отдавая Ред-Хук во власть иного света, иных законов.

Боль в глазах — вот и все, что осталось от Фэрнсуорта.

Сжав в лапе кусок вишнево-красного стекла, его преемник двумя точными ударами поприветствовал новую эпоху.

Источник

@темы: сущности, мистические и аномальные места, городские легенды, не своё