Skype

[Нэко]

Я уверен, что вы слышали о «Скайпе». Это бесплатная программа мгновенной отправки сообщений, содержащая функции голосового- и видео-чата с людьми со всего мира. Я пользовался ею для поддержания отношений со старыми друзьями: мы все вместе посещали занятия в колледже две недели назад. На прошлой неделе я говорил с Энни, девушкой, с которой я когда-то ходил в школу. Мы оба совсем недавно переехали в новые квартиры, мы оба вели одинокую жизнь, и первый семестр ещё даже не начался, так что времени на общение у нас было предостаточно. Как правило, мы созванивались по «Скайпу» по меньшей мере один раз в день. Темы наших разговоров были не столь интересны: она купила новые наушники, я впервые посмотрел кинофильм «Принцесса-невеста».

Так или иначе, всё произошло утром вторника...

Мне просто хотелось побыть в приятном обществе после таких больших перемен, знаете ли.
Так или иначе, всё произошло утром вторника. Я отсыпался после прошедшей ночи и чувствовал себя паршиво, испытав на себе все чудеса похмелья, но вскоре меня разбудило размеренное жужжание звонка «Скайпа». Проклиная себя за то, что оставил ноутбук включенным, и массируя по дороге виски, я заковылял к столу:

— Э-э-э… Привет?

Мой затуманенный взгляд пытался сфокусироваться на болезненно ярком мониторе передо мной. Энни была, конечно же, одета, напудрена, и ухмылялась, надевая свои новые наушники. Она радостно помахала мне, на что я ответил полуулыбкой.

— Что, ты разве не душа компании этим утром? — поддразнивала она.

— Видела бы ты меня прошлой ночью. Весь клуб от стыда сгорал, глядя на мои танцы.

— Танец «Big Fish Little Fish» никого уже не впечатляет. Постой, у тебя разве не запланирована ознакомительная встреча со своим преподавателем на сегодня?

Я глянул на свой календарь, но чернила не желали приобретать чёткие контуры на странице. Я решил, что она права, но куда уж там, если даже совсем немного солнечного света, проникавшего в мои темные владения из-под занавески, заставляло глаза слезиться.

— Да пошло оно, — простонал я, — что там у тебя? Какие планы на сегодня?

— Надеюсь получить звонок от Эрин. Она удалилась из комнаты вчера, во время учебной пожарной тревоги. Она оставила письмо на своем столе, извещающее, что она отправилась домой.

— Можешь напомнить снова, кто такая эта Эрин? — спросил я то ли на полном серьезе, то ли нет.

Вы знаете, что я имею в виду: ваши друзья говорят о такой куче знакомых, что потом они все смешиваются вместе в памяти, и кто есть кто уже не разобрать. Энни сделала неудивленное выражение лица:

— Моя соседка. Она живет дальше по коридору от меня. Вот... и она куда-то запропастилась. Ну, прошел только один день, но мы уже собрались звонить её родителям, просто чтобы узнать, всё ли с ней в порядке.

Я пожал плечами:
— Надо бы. Бережёного бог бережёт, да?

До того, как она успела ответить, раздался внезапный визг сирены. Энни что-то сказала, но её слова унесло прочь шумом, и я прикрыл уши, поморщившись:
— Ч-что ты там сказала? — спросил я. Ей пришлось прокричать прямо в микрофон:

— Я сказала: это пожарная тревога! Мне лучше выйти на улицу, иначе смотритель снова слетит с катушек и заставит нас повторять всё ещё один раз.

— Когда мне лучше будет тебе перезвонить? — спросил я, подняв голос до такой степени, до какой только позволяла моя раскалывающаяся голова.

— Не волнуйся, я отойду где-то на минут пять. Я не буду сбрасывать наш звонок.

На этих словах она ушла, сняв наушники и положив их на клавиатуру. Через несколько минут сирена затихла.
А потом открылась дверь. Но это была не Энни. В комнату вошло что-то, носившее голубую, заляпанную краской робу, меховую шапку и маску, сделанную из отбеленного черепа какого-то животного вроде козла или овцы. Мои глаза перескочили на его руку: резиновую перчатку, обёрнутую поверх крюка, похоже было на те инструменты, что вы можете увидеть за прилавком в мясницких. На протяжении нескольких секунд, я просто сидел там, глупо предполагая, что это могла быть Энни, замыслившая жуткую шутку надо мной. Затем я предпринял хоть что-то:
— Какого чёрта ты делаешь?! — орал я. — Кто ты?

Ответа от фигуры не последовало. Оно не могло меня услышать: наушники были всё ещё присоединены к ноутбуку Энни. Напротив, оно пока стояло там, приобщаясь к комнате. Десять секунд спустя оно начало приближаться к столу. Я потянулся за телефоном. Я должен был предупредить Энни! Я выбрал её номер через меню быстрого набора, не переводя взгляд от фигуры на экране. Оно сосредоточенно пялилось в камеру, выдавая блестящие за глазными впадинами маски глаза.
Долгий гудок…
Щелчок.
Звонок.

Человек в маске замер. Потом, медленно и не спеша, оно протянуло свободную руку вне поля обзора камеры. Я прищурился на пикселизированное изображение, а затем мое сердце дрогнуло.

Оно держало телефон Энни. Она оставила его на столе.
Фигура наклонила голову набок, окинув меня, казалось, взглядом сожаления, до того, как оно нажало на кнопку выключения мобильного телефона и положило его за ноутбук. Оно вытащило из своего кармана что-то белое и положило это поверх клавиатуры. Я лишь мельком видел предмет, но он был так похож на конверт.

Оно прошлось до шкафа, открыло дверцу и залезло внутрь, сгорбившись, чтобы уместиться. Оно колебалось, пока это делало, и повернуло голову, чтобы посмотреть прямо на лампочку вебкамеры. Свет поймал его зубы, будто бы пославшие мне жестокий оскал. Затем оно крепко захлопнуло шкаф.

Я взглянул на свой телефон. Я должен был вызвать полицию, в этом не было сомнения, но как только я набрал первую «девятку», я осознал тщетность попытки. Они не успеют найти отделение в городе Энни в пятьдесяти милях от меня и связаться с ним. Но я всё равно позвонил.

Долгий гудок…
Щелчок.
Звонок.

— 911, слушаю, чем я могу вам помочь?

— Мне надо поговорить с…

Я умолк на середине предложения.
Я перестал говорить, потому что дверь открылась и Энни поспешила внутрь. Её волосы были мокрыми от дождя, и она улыбалась, приближаясь к вебкамере. Я кричал так громко, как только мог, умоляя её бежать прочь, и почувствовал слезы в уголках глаз. Энни не слышала меня. Она села, подняла наушники и начала повышать громкость.

За её спиной приоткрылась дверца шкафа.

— Сэр? С Вами всё в порядке? Вы ранены? Вам нужна скорая помощь? Вы ещё здесь? Сэр?

@темы: учебные заведения, сущности, интернет, социальные сети, не своё

---

Алекс Андреев

[эстерс]

scp-610 - Ненавидящая плоть

scpfoundation.ru/scp-610





scp-682 - Неуязвимая рептилия

scpfoundation.ru/scp-682



scp-804 - Мир без людей

scpfoundation.ru/scp-804



scp-058 - Сердце тьмы

scpfoundation.ru/scp-058

@темы: картинки, ссылки, SCP, не своё

---

Julian Totino Tedesco

[эстерс]

@темы: картинки, не своё

---

Isa Bancewicz

[эстерс]

CARMILLA

@темы: картинки, не своё

---

Kurt Huggins

[эстерс]

@темы: картинки, не своё

---

Большая разница

[Нэко]

Автор — Сергей Удалин

Гайдуки нагрянули в Решинари в канун Георгиева дня перед самым рассветом. Быстренько окружили село, зажгли факелы и принялись под заливистый, захлебывающийся собачий лай сгонять народ на площадь перед церковью. Впрочем, даже матёрые сторожевые псы умолкали и пятились от плетня, когда мимо них проезжали два всадника на холеных мадьярских жеребцах.
Передний — кряжистый, усатый мужчина средних лет в ярко‑красной бекеше и высокой меховой шапке — на ходу отдавал приказания. Но по тому, как он оглядывался на спутника, закутанного в черный шерстяной плащ безусого молодого человека с непокрытой головой, сразу становилось ясно, кто здесь главный. Волосы у безусого были ярко‑рыжего цвета, и когда мимо пробегали гайдуки, казалось, что именно от головы начальника они и зажигали свои факелы.
Безусый всю дорогу молчал и лишь одобрительно кивал, наблюдая за действиями подчинённых. По всему видать, что управляться с селянами им не впервой. Угроза поджечь дом подгоняла даже самых неторопливых, и через четверть часа все жители села, от малых детей до немощных стариков, собрались на площади. Тут рыжеволосый спешился и наконец‑то заговорил:

— Радуйтесь, селяне! С кровавыми убийцами Батори покончено навсегда. Новый господарь Трансильвании князь Ференц Ракоци скоро наведёт здесь порядок, и вы заживёте спокойно и счастливо…

— Радуйтесь, селяне! С кровавыми убийцами Батори покончено навсегда. Новый господарь Трансильвании князь Ференц Ракоци скоро наведёт здесь порядок, и вы заживёте спокойно и счастливо. И в первую очередь он повелел извести всякую нечисть, которая развелась по всей стране при попустительстве злокозненного негодяя Габора Батори. Для этого он и прислал нас сюда из Клуж‑Напоки.
Ну, старик, — обернулся он к старосте, не такому уж и дряхлому на вид бородачу, не успевшему впопыхах надеть безрукавку и теперь поеживающемуся от утренней прохлады, — рассказывай, есть ли у вас в округе морои?
— Как не быть, — хмуро ответил тот. — Чай, не где‑нибудь, а в Трансильвании живем.
— Чего ж ты тут стоишь? Показывай, где они хоронятся.
— Так, господин хороший, кабы мы это знали, давно бы сами справились, — виновато пробасил староста. — А те, кто знал, уже не расскажут.
Рыжеволосый зыркнул на него пронзительно‑голубыми глазами, но затем самодовольно усмехнулся:
— Ну, старый, ты, видать, просто спрашивать не умеешь. Гляди, как это делается. — И он кивнул усатому, стоявшему по правую руку. — Начинай, хорунжий!
Разъяснений не требовалось. Дело было нехитрое и уже привычное. Гайдуки по одному подводили селян к хорунжему, а тот доставал из мешка головку чеснока и выдавал по дольке каждому испытуемому. Крестьяне морщились, но старательно прожевывали, после чего стражники отводили их в сторону.
Вдруг одна довольно миловидная девица с длинной черной косой, седьмая или восьмая по счету, поперхнулась, закашлялась и выплюнула чеснок на землю. Все замерли в испуге, даже собаки на мгновение перестали брехать. От неподвижного хищного взгляда рыжеволосого у многих по спине пробежал холодок. — Повторить! — коротко распорядился он.
Хорунжий буквально вбил в рот несчастной новую порцию. Всхлипывая и пряча глаза, она все‑таки разжевала едкую чесночину и после пристального осмотра — не утаила ли чего за щекой — заняла место среди прошедших испытание.
Зато следующий за ней тщедушный паренек даже не попытался попробовать чеснок на вкус. Отвернул голову, дернулся было бежать, но тут же забился в цепких руках гайдуков. По толпе прошелся ропот, но тут же утих от зычной команды рыжеволосого:
— Проверить!
Один из стражников поднес нож к горлу паренька, чтобы и не думал рыпаться, а второй резко дернул за ворот рубахи. На бледной, с синими прожилками шее только наметанный глаз смог бы разглядеть крошечные красные точки. Но гайдуки как раз и были народом бывалым.
— Укушенный, ваше благородие, — четко доложил тот, что рвал ворот.
Парнишка сразу обмяк и повалился бы на колени, если бы его все еще не удерживали под локти.
— Показывай, кто тебя кусал.
Крестьяне опять загудели, многие стали оглядываться по сторонам, но острые пики гайдуков убедили их, что лучше оставаться на месте. Да и укушенный в сопровождении четырех стражников, к всеобщему облегчению, направился не к ним, а в сторону кладбища.
Рыжеволосый с ними не пошел. Уже рассвело, и ему и отсюда было прекрасно видно, что творится за кладбищенской оградой. Паренек указал на старую, уже осыпавшуюся могилу с завалившимся набок крестом. Хорунжему принесли заранее заготовленный осиновый кол. Усатый воин долго примеривался, а потом воткнул заостренную палку в могильный холмик. Дюжий гайдук поднял над головой прихваченный в кузне молот. В этот момент с бугорка вновь посыпалась земля, крест накренился еще сильнее, и кое‑кому из собравшихся на площади почудился короткий и глухой стон.
Гайдуку, видимо, тоже почудился, потому что ударить как следует у него не получилось. Кол углубился едва ли на локоть. Раздосадованный силач замахнулся снова и на этот раз приложился от души, с оттяжкой и уханьем. Но его голоса никто не расслышал.
Ни одна трембита не смогла бы издать звук такой высоты, какой разнесся над сельским кладбищем. И уж конечно, не было бы в нем такой боли, отчаяния, ярости, злобы и еще чего‑то трудно уловимого. Наверное, обиды. Хотя кому и на кого тут следовало обижаться?
Народ на площади еще долго не мог прийти в себя. Мужчины и женщины одинаково тяжко вздыхали и истово крестились на купол церкви. И только появление гайдуков с укушенным вернуло их к действительности.
— Больше никого не знаешь? — со зловещей ухмылкой спросил у паренька рыжеволосый.
Тот отчаянно затряс головой, но так и не смог произнести ни слова.
— А если еще чесночку?
— Н‑н‑нет, н‑не знаю, — выдавил‑таки из себя несчастный.
— Ну и ладно, — с неожиданным равнодушием заключил предводитель гайдуков. — Уберите его, он мне больше не нужен.
Паренек приободрился и почти радостно зашагал за конвоирами. Но дошел только до хорунжего. Бывалый воин плавным бесшумным движением выдернул из ножен саблю и с одного удара снес бедняге голову. Очень аккуратно, отработанным, точным движением, так что даже кровь брызнула в противоположную от него сторону. Гайдуков тоже не замарало, привычные ко всему ребята на замедлили шаг и теперь направлялись к притихшей толпе, продолжающей осенять себя крестным знамением. Возмущаться жестокостью хорунжего никто и не думал. Все правильно — укушенный мороем после смерти сам мороем становится. А жить пареньку и так оставалось недолго — чахотку ни с чем не спутаешь.
Дознание продолжалось еще около часа. Выявили троих укушенных, обезвредили еще одно логово мороя. Но каждый раз толпа вздыхала все тише, крестилась не так истово и замерзала под взглядом рыжеволосого на все меньшее время. Наконец ему и самому надоело. Стариков и детей проверять и вовсе не стали.
— Заканчивай, — вполголоса приказал безусый хорунжему. — Скажи только, пусть хвороста принесут побольше и трупы жгут подальше от села. Не хватало еще аппетит себе испортить.
Он повернулся к старосте, подмигнул ему и весело спросил:
— Ну, старый, в дом‑то пригласишь, за стол посадишь? Проголодался я что‑то. А она, — рыжеволосый указал тонким пальцем с длинным, чуть загибающимся ногтем на ту девушку, что закашлялась от чеснока, — она мне за столом прислуживать будет. Ну, что встал‑то? Дорогу показывай!
Он шутливо подтолкнул старика в спину и двинулся за ним следом, наступая черными остроносыми сапогами на длинную утреннюю тень, тянущуюся от проводника. И только тут все заметили, что сам рыжеволосый тени не отбрасывает. — Пресвятая Дева! — охнула немолодая дородная крестьянка, стоявшая у него за спиной. — Да он же сам… морой!
— Ты, тетка, о том, чего не понимаешь, лучше не болтай! — одернул ее дюжий гайдук, тот самый, что забивал кол в могилу. — Какой же он морой? Морои — это мертвые кровопийцы, из могил по ночам встающие. А их благородие — стригой. Стригои — они живые, солнечного света не боятся, и чесноком их не проймешь. И у нового господаря они в большой чести. Так что помалкивай, если хочешь до преклонных лет дожить.
— Да как же это? — не унималась женщина. — Он же дочку мою с собой увел! А ежели укусит?
— Знамо дело, укусит, — согласился гайдук. — Сам же сказал, что проголодался. А какой же барин кровушки крестьянской не любит? Так ведь не убьет же небось! Ничего, стерпится, привыкнет.
И стражник направился вслед за начальником. Пожилая крестьянка хотела еще что‑то сказать, но передумала, подняла глаза к нему и зашептала молитву.

А в небе над освобождённой Трансильванией поднималось солнце новой счастливой жизни.

2010 г.

@темы: сущности, не своё, мертвецы

---

Добрый дом

[Нэко]

Автор SranGospodnya666
Уне©ла от©юда

I
Всё утро новый жилец разгружал мебель. Нет, сам он не носил стулья и не втаскивал циклопический диван с кожаной обивкой. Он расхаживал возле машины и отрывисто командовал. Мрачные грузчики чертыхались, сплёвывая, но безропотно исполняли его приказы.

— Доброго денёчка! — пропела Ирина Петровна, аккуратная старушка, колдующая над кустами белых роз в небольшом палисаднике перед домом. — Вы в двадцать пятую переселяетесь?

— Угу, — буркнул мужчина и тут же бросился к грузчикам. — Боком, боком вноси! Глаза есть, безголовые?

— Вы очень смелый, — продолжила Ирина Петровна. — Заселяться в такую квартиру…

— Какую квартиру, мамаша? Ты бы, мамаша, не лезла в чужие дела! — сверкнув глазами, рявкнул новосёл.

Старушка поджала губы, но упрямо добавила:
— Я бы на вашем месте поинтересовалась историей квартирки.

Мужчина демонстративно повернулся к ней спиной.
— Всё чисто. У меня проверка через прокуратуру, — буркнул он. Но это услышал только лохматый дворовый пёс, мирно дремавший под скамьёй у подъезда. Он приподнял одно ухо и пошевелил ноздрями, знакомясь с новыми запахами. Лоснящийся от пота мужик походил на что-то жирно-копчёное, напоминающее краковскую колбасу, а грузчики — на обглоданные куриные ножки. Пёс длинно зевнул и расслабленно замер, пригретый ласковым солнышком.

Его разбудили визги Мухиной из тридцатой квартиры...

II
Его разбудили визги Мухиной из тридцатой квартиры. Старуху он недолюбливал за неприятный скрипучий голос, но она частенько выносила ему остатки ужина, хотя и ругалась, что пёс чавкает как свинья. Мухина напоминала сдобную сладкую печеньку, которую иногда совала ему в миску вместе с коктейлем из рассольника, котлет и кислой сметаны. За это дворовый страж терпел и её неприятный тембр, и склочный характер.

— Ишь, начальник нашёлся! — вопила Мухина, размахивая руками перед новым соседом. — Только приехал, а уже порядки свои разводит! У себя командуй, а к нам не лезь! Мы здесь сроду не запирались!

— Дверь должна быть закрыта, — отрезал мясистый. — Чтобы не шлялись… Наркоманы, алкаши, рвань всякая. А ты иди куда шла! Разоралась тут.

— Кто разоралась? Я разоралась?!

Мужчина рукой отстранил от себя скачущую Мухину и, достав мобильник, куда-то позвонил, после чего довольно заметил:
— Завтра дверь поставят. Нам тут посторонние не нужны.

— А как Толик будет заходить? — снова всполошилась Мухина. — Он вечно ключи теряет! Квартиру-то ему мать откроет, а в подъезд как войдёт?

— Кто такой Толик?

— Толик у нас особенный, он… он инвалид, — мягко ответила Ирина Петровна, выглядывая из своего окна на первом этаже.

— Психов надо лечить, — брезгливо сморщился «колбасный». — Или пусть живут в интернате.

— Интересно вы за всех решили, — покачала головой старушка. — Вы не правы, сосед. У нас тут злых людей никогда не было, потому что дом у нас добрый.

— А кошки? — продолжала бушевать Мухина. — Им-то как?

Кошек пёс не любил, хотя и не трогал. Зачем? Мясо у них невкусное, а пока придушишь, расцарапают до крови.

— Кошки пусть дома сидят, — отмахнулся мужик, вытирая платком вспотевшую лысину.

…К следующему вечеру подъезд украсила бурая железная дверь, а прикреплённый к ней скотчем листок гласил: «Для выдачи электронных ключей обращаться в квартиру 25».

— Опять двадцать пять! — проворчала Мухина, высыпая на газетку перед псом куриные косточки. — Что за квартира? Одни идиоты вселяются.
Пёс завилял хвостом. Он делал это мастерски — задирал хвост к небу и крутил им, как лопастями вертолёта.

III
На двери сосед не остановился. Через неделю наряд полиции выволок из подъезда чету Семёновых «за злостное нарушение общественного порядка».

— Зря он так, — сказала Ирина Петровна, выразительно поглядывая на окна нового жильца. — Семёновы совершенно безобидны.

— Подумаешь, выпивали, — поддакнул ей дедок с третьего этажа. — Ведь не тунеядствовали! Работали, свои же деньги прогуливали. А что пели громко… У самого-то до полуночи то телевизор орёт, то пылесос гудит.

— Не так уж и громко пели. Они надо мной живут — я ничего не слышала.

Пёс внимательно прислушивался к разговору. Семёновы — это те, что прямо из окна нередко бросали ему колбасу. Они чокались, тихо позвякивая, и каждую опрокинутую рюмку сопровождали подачкой. Колбаса у Семёновых была дешёвая, но пёс радовался и такой. Не хуже, чем плов без мяса от Михалыча, собеседника Ирины Петровны.
Старичок, помахав жалким кулачком, тоненько пожаловался:
— Не к добру это — мирных людей обижать! А хотя бы и выпивающих.

— Мне кажется, — медленно произнесла Ирина Петровна, — что ничего у него с дверью не выйдет. Правда, Вертолёт?
Пёс покрутил хвостом с двумя репьями на кончике и облизнулся. Старушкины угощенья — превосходнейшее меню из всех возможных! Путовые суставы, куриные головы… И рубец! От божественного запаха рубца Вертолёт терял разум, впадая в щенячий восторг. Он одобрительно гавкнул. Пёс жил здесь испокон веков и со дня сотворения его собачьего мира рядом ходил, кормил и почёсывал его за ухом лучший человек на свете по имени Ирина Петровна — Творец Нерушимой Тверди Мироздания.

IV
Старушка оказалась права. Новенький замок сломался почти сразу — сосед не успел продать ни одного ключа-таблетки.
— Что за чёрт?! Кому руки повыдёргивать? — злобно выругался он, обнаружив поломку. Дело было почти ночью, когда дом уже затих и редкие горящие окна отбрасывали квадратики света на тёмную асфальтовую дорожку. — Завтра видеокамеру повешу. А-а-а!.. — отскочил он от неожиданности. Это лохматый Вертолёт бесшумно возник перед новосёлом.
— А ну, пшёл отсюда! Пшёл, кому говорю!
Вертолёт повертел хвостом, но мясистый грозно выпятил нижнюю губу.
— И с тобой, тварью, разберусь, — пообещал он. — Попадёшь в живодёрку, узнаешь, как людей пугать.

Слово «живодёрка» Вертолёту было известно. Пёс его не боялся. Ещё задолго до появления живодёрной машины во двор вползал тошнотворный запах смерти, опутывая липкими нитями стволы деревьев, детские грибочки с качелями и ноги проходящих мимо людей. Пёс неспешно вставал и уходил к школе. Там он забирался под крыльцо и спокойно пережидал облаву в компании с собаками из соседних дворов. В живодёрку попадали только глупые дворняги и, может, так оно было и надо.

— Пшёл! — мужик ногой пнул Вертолёта в бок. Пёс взвизгнул. Бока у него были отбиты ещё в молодости, больно даже гладить. А уж если тяжёлым ботинком… Да, с мясистым каши не сваришь — и он, поскуливая, поплёлся к палисаднику.
Жилец, шагнув в дверь, споткнулся снова. Вязаный коврик, тот, что обычно мастерят, сплетая в спираль старые чулки, сбился, собрался в кучку.
— Понабросали дерьма! Руки бы оторвать!

Коврик полетел в урну, и пёс неодобрительно зарычал. Коврик сплела Ирина Петровна, чтобы не тащить грязь с улицы. Раз в месяц половичок меняли на новый, и в этом привычном действе Вертолёт усматривал незыблемое течение жизни. То, что коврик вдруг кому-то помешал, пёс расценил как крушение привычных устоев. Он взволнованно гавкнул три раза. Ирина Петровна незамедлительно откликнулась, выбежав прямо в домашнем халате:
— Вертолёт, что случилось?

Собака красноречиво села около урны. Старушка расстроено всплеснула руками и осторожно вытащила половичок. Встряхнула. Приподняла на просвет, убедилась, что коврик невредим. За этим занятием её и застал новый сосед, неожиданно появившийся из-за дверей.

— Завтра я повешу видеокамеру, — прошипел он. — Ни одна сволочь не посягнёт на моё!

— Вы о чём? — удивилась Ирина Петровна.

— Вот об этом! — мясистый постучал жирным пальцем по замку. — Думаешь, я не догадался, кто здесь всем заправляет?

Выдрав половик из рук женщины, он яростно зашвырнул его на козырёк над крыльцом.

— Что вы себе позволяете? — от возмущения Ирина Петровна чуть не задохнулась.

— Я тебя предупредил, старая карга! — колбасный угрожающе потряс кулаком перед лицом старушки. — Я больше предупреждать не буду. Здесь будет так, как живут нормальные люди, — домофон, видеокамера, консьержка и никаких драных тряпок и блохастых псов!
Он распалялся всё сильнее и сильнее, брызгал слюной, кривя рот.
— Я отправлю тебя в дом престарелых, а этого, — он указал на зарычавшую собаку, — на живодёрню!

Ирина Петровна отступила к стене, в ужасе закрывая лицо руками. Но сосед не унимался, нависая над испуганной женщиной, выкрикивая ругательства и размахивая руками.

V
Чёрная тень вылетела из темноты, обрушилась на обидчика Главного Хранителя Собачьего Мира и повалила на щербатый асфальт. Мужчина не успел даже всхлипнуть. Вертолёт одним точным движением вспорол ему горло, с наслаждением откусил нос. Потом, ещё хрипящему, разодрал рубаху и вгрызся в грудь, мощными челюстями ломая рёбра и добираясь к сердцу. Урча и чавкая, пёс трепал и трепал развороченное тело негодяя в свете луны и двух окон Ирины Петровны. Напоследок, откусив кусок дымящейся печени, он торжествующе глянул на старушку. С морды его капала кровь.

— Я же говорила, зря он так, — произнесла Ирина Петровна. — Мог бы поинтересоваться, куда делись предыдущие жильцы.

Пёс с любопытством склонил на сторону лохматую башку.
— Нет, — твёрдо заявила старушка. — На этот раз мы не будем падать с высоты. Мы просто исчезнем. Давай, Вертолёт…

Пока пёс волоком перетаскивал останки к канализационному люку у торца дома, Ирина Петровна вернулась с небольшой клеткой, в которой попискивали две серые крысы.
— У вас есть ночь. Чтобы к утру не было следов ни крови, ни плоти. Поняли?
Крысы что-то пропищали в ответ.
— Понимаю, — кивнула Ирина Петровна. — Двоим тут не справиться. Можете позвать подмогу из подвала. Но, чур, потом мытьё с шампунем!

Крысы, вальяжно выкатившись из клетки, с нескрываемым аппетитом сожрали надкусанную печень, после чего вразвалочку направились к щели в фундаменте.

— Это ведь ты, голубчик, провода у домофона перегрыз, — сказала Главная Царица Пёсьей Вселенной. — Ты, я знаю… И правильно сделал! — она ласково потрепала пса по загривку. — Зачем нам домофон? У нас всегда будет открыта дверь, чтобы Толик и кошки могли ходить свободно. И коврик всегда будет. И Семёновы пусть поют. А тебе, забияка, я не дам сегодня куриных гребешков. Вспыльчив ты стал, дружочек, без команды полез разбираться. Подумаешь о своём поведении, а там посмотрим.


Пёс счастливо зевнул. Теперь всё как надо. Жизнь течёт, и в её потоке пока ещё есть место Вертолёту, верному стражу людей из доброго дома.

@темы: ссылки, животные, двери, сущности, старики и старухи, мистические и аномальные места, не своё

---

Интернет-опрос

[Скрёб-поскрёб]

Вам не понять, каково это — оказаться на дне, пока вы сами на нём не окажетесь.

Положение моё и в самом деле такое, что трудно не выпасть в осадок: сначала меня неожиданно выперли с работы, а затем я застал свою девушку за изменой — причём не с кем иным, как со своей заменой.

Впридачу ко всему этому на мне до сих пор висели долги за обучение в университете.

Жизнь — тот ещё театр абсурда.

Проведя нетрезвую ночь, в панике рассылая своё резюме по разным адресам и на скорую руку набирая сопроводительные письма, в конце концов я всё же вырубился.

С утра я решил попробовать заработать хоть какие-то деньги прямо из дома, дабы с пользой провести время в ожидании собеседования.

На тот момент лучшим вариантом я посчитал заполнение опросников в интернете, которые за час работы дают пятидолларовые купоны в Сабвэй и прочее в этом роде. Увы, у меня нет никаких навыков, с помощью которых можно быстро заработать — что поделать?

Да и какие были варианты? Либо заполнять опросники, либо весь день рубиться в игры. Ну, с фастфудными купонами хоть на еду тратиться не придётся.

Спустя пять часов выполнения опросов мне жутко хотелось лечь спать. Это оказалось ещё скучнее, чем я ожидал. К тому моменту я накопил где-то 45 баксов деньгами и купонами.

9 долларов в час. Не сказать чтобы сильно меньше того, что я получал на работе. Я уже собирался было закрыть ноутбук и пойти развеяться в бар, но тут мой взгляд упал на объявление.

Странно, что я вообще его заметил… Отчего-то оно привлекло моё внимание. Малюсенькая рекламная плашка внизу страницы. Может, мне приглянулась её простота. Чёрный текст, аляповато набранный простецким шрифтом поверх совершенно белого фона, гласил: “Опросы за деньги”.

Что ж — по крайней мере, в прямоте им не откажешь. “Так уж и быть — пройду ещё один”, — подумал я. — “Хоть наскребу ещё чутка на выпивку”.

Я уселся обратно в кресло, кликнул по рекламе и приготовился к очередному раунду уныния. Первые несколько вопросов были довольно простыми. Даже не назвал бы их вопросами — так, сбор общей информации. Имя, возраст, профессия. Интересно, зачем им мой рост и вес? Хотя нет, не особо интересно.

Однако первый “настоящий” вопрос — совсем другая история. Не знаю, сколько я на него пропялился, выпучив глаза и приоткрыв рот.

Какого чёрта?

На экране, чёрным по белому, было написано: "Насколько сильно в данный момент вы желаете обернуться?"

Ниже — пять вариантов ответа, от “Совершенно не желаю” до “Непреодолимо”.

Не было объективных причин испытывать страх. Но я был напуган и сдерживал дыхание, стараясь уловить малейший звук за спиной. Тишина. Где-то минут через пять я набрался смелости обернуться. Ничего не обнаружив, я выдохнул с облегчением и посмеялся над собой.

Наверное, весь этот опрос — чей-то прикол, одна большая шутка. Я решил подыграть, выбрал наиболее нейтральный ответ и перешёл к следующему вопросу. “Почему вы хотели бы обернуться?”

Я ухмыльнулся и, немного помедлив, вписал в поле для ответа: “Не знаю”.

Третий вопрос:

“Представьте, что вы в самолёте. Помимо вас летит только один пассажир, и он сидит где-то позади. В определённый момент вы встаёте с кресла, направляясь в уборную, и попутно замечаете, что второй пассажир пропал. Вы проверяете единственный туалет на борту, но там никого. Что вы будете делать?”

Тут я снова вылупился на экран и просидел так с десять минут. Это какой-то странный личностный тест? Ведь так?

Я снова написал: “Не знаю”. Это был честный ответ. Не знаю. Как я должен был ответить на эту херню?

Не без интриги я перешёл к следующему вопросу.

“Вы очнулись в незнакомом лесу. Стоит ночь, и тусклый лунный свет — единственное, что позволяет вам видеть. За десять метров от вас виднеется хижина, слабо освещённая изнутри. Входная дверь приоткрыта, и на пороге стоит женщина. Она улыбается и жестом приглашает вас внутрь. Войдёте ли вы в хижину? Почему?"

Этот вопрос был не таким уж странным по сравнению с предыдущим, так что я всё еще тешил себя мыслью о том, что это всего лишь заковыристый тест личности. Я попытался ответить максимально честно и написал, что вошёл бы внутрь, потому как больше идти попросту некуда.

И снова я нажал на “Далее”. Наверное, не следовало.

Вопросы становились всё чуднее. В них не было никакой жести или особо интимных подробностей — ничего такого. Они... просто становились страннее. Диковинней. И всё больше и больше давили на психику. Если вам интересно, какого же чёрта я не закрыл опросник — я не смогу дать внятного ответа. Во мне поселилось необъяснимое, тревожащее ощущение, будто я не могу просто взять и перестать отвечать, и я никак не мог от него избавиться.

Вот парочка особо отличившихся вопросов:

"Представьте, что вы проснулись посреди ночи и обнаружили в своём доме лифт, которого раньше не было. Каждую последующую полночь его двери открываются на пять минут. За ними стоит точная ваша копия, с каждым разом всё более и более обезображенная. Каков ваш ход действий? Продолжите ли вы жить и терпеть, или зайдёте в лифт и покончите с этим?”

И:

"Вы спите в номере отеля, но резко просыпаетесь из-за того, что кто-то стучит в окно. Вы выглядываете через жалюзи и видите мужчину без глаз. Он прислоняется ртом к стеклу и просит вас немедленно убить женщину в ванной. Послушаете ли вы его?”

А вот один из самых неприятных лично для меня:

"Вы смотрите семейные видеозаписи вместе со своей матерью. На одной из кассет запечатлена сцена, в ходе которой вашу мать убивает человек в маске. Она просто смеётся, но ничего не говорит. Как вы думаете: это является поводом для беспокойства?"

В дополнение ко всей этой шизе, в реальной жизни тоже начали происходить странности. Спустя полчаса с начала опроса в мою дверь постучали. Я посмотрел в глазок: за дверью стоял мужчина. Он судорожно мотал головой, при этом глядя прямо на меня. По губам читалось отчётливое “нет”. Дверь я ему, конечно, открывать не стал.

Мне на телефон поступило по меньшей мере с десяток звонков от абонента “Аудитор”. Каждый раз он оставлял голосовое сообщение, но на записях монотонный голос просто называл цифры. Его трудно было расслышать на фоне громких помех. Хотя, если подумать, они больше походили на крики.

Прошёл час. Казалось, я вот-вот слечу с катушек. Я впал в ступор, не в состоянии заставить себя обернуться, хоть и не было оснований полагать, что за спиной кто-то есть. В какой-то момент из вентиляции донеслось тихое поскрёбывание, и я поспешил задвинуть её диваном.

Рано или поздно я добрался до конца опроса. Только это был уже не вопрос, а утверждение:

"Не впускайте их внутрь. Им нельзя верить".

Как по команде, в дверь снова постучали. Я подкрался, настолько бесшумно, насколько возможно, и глянул в глазок. По ту сторону стоял уже другой человек. Женщина лет двадцати пяти в тёплом пиджаке — притом, что на улице была тридцатиградусная жара. Из-за тёмных очков трудно было сказать, куда она смотрит. Постояв так некоторое время, она вынула из кармана бумажку и просунула её под дверь.

Я поднял её и прочитал.

"Оно лжёт. Немедленно покиньте квартиру".

Это было полчаса назад. Я никак не могу себя заставить посмотреть на экран ноутбука или на женщину за дверью. Да, она всё ещё там. Под дверью видны тени от её ног. Пару минут назад было слышно, как в спальне открылось окно, и я заблокировал дверь стулом. Сейчас из-за неё доносится невнятное бормотание.

Быть может, оказаться на дне — это не самое худшее, что может произойти.

И что мне теперь прикажете делать?

Источник

@темы: рассказы, интернет, социальные сети, не своё

---

Дух радиоэфира

[Скрёб-поскрёб]

Теперь я и не знаю, что лучше: никогда бы этот голос не слышать или чтобы всё было как было.

Странности в моей жизни начались с того, что по радио заиграла песня «Есть люди, как на волнах гребешки». Не пытайтесь вспомнить, вы такую песню не знаете. Её знаю только я и знал друг моего детства Женя. Он сам эту песню сочинил. И если бы она не заиграла тогда, то случилась бы трагедия. Ведь я чуть не сбил человека...

Это случилось в середине лета. Я возвращался домой поздно. Свернул с Дмитровского шоссе на дорогу, которая ведёт по лесистой местности мимо пионерлагеря «Космонавт». Там ни одного фонаря, но так до моего дома было короче. Дорога эта прямая, длинная, и асфальт на ней удивительно ровный. Если ехать днём, то надо быть внимательным — всюду бегуны и велосипедисты. Но тогда был час поздний — ближе к полуночи.

Ехал я уставший, расслабленный, смотрел вперёд на пустую, всюду одинаковую дорогу, и ведущий по радио говорил так неторопливо, убаюкивающе. И играли одна за одной спокойные песни... Я не знал, что за рулём в самом деле можно уснуть. Думал «спать за рулём» — это так говорят про невнимательных водителей.

Но я похоже уснул взаправду. На десять секунд или на пятнадцать. И в эти несколько мгновений я отчётливо услышал «Юрка, не спи!», а потом заиграла давно забытая гитарная мелодия и высокий подростковый голос запел:


Есть люди, как на волнах гребешки,

Я вспоминаю их от тоски.

Или тоска от воспоминаний.

По правде, не знаю.


Это был голос Женьки... Уверен, что он ещё звучал из динамиков, когда я вздрогнул, очнувшись от сна. И в ту же секунду я увидел прямо перед собой спину велосипедиста.

У него на куртке горели светоотражатели, на заднем колесе ярко мерцала сигнальная фара. Велосипедист, разумеется, слышал, что машина приближается, но беспечно крутил педали, прижавшись к обочине. Откуда ему было знать, что я заснул и несусь прямо на него?!

Всё решила одна десятая секунды. Я вывернул руль, машину повело, и она чуть не слетела с дороги. Шины издали оглушительный звук. Я вдавил тормоз. И хорошо, что ремень был на мне!

А велосипедист оглянулся только раз и спокойно поехал дальше, так и не понял, что был в большой опасности.

Я же не мог разжать руки. Так сильно сдавил руль, что болели пальцы. Сердце колотилось с невероятной силой. И если уж со мной тогда не случился инфаркт, то теперь я могу быть уверен, что его у меня не будет никогда.

Чуть успокоившись, я проехал немного и увидел справа от себя блеск воды. Там внизу был пруд. Я оставил машину и пошёл умыться. Долго плескал себе в лицо холодной водой, тёр глаза, чтобы больше случайно не уснуть в дороге. Но это было лишней мерой. После того случая меня ещё очень долго не тянуло спать.

В ту ночь я почти не думал о голосе Женьки, который меня спас. Всё-таки услышал я его сквозь сон. Тут и гадать нечего.

Мне не давала покоя другая мысль: а что если я бы сбил велосипедиста... Сразу бы повёз его в больницу? Не стал бы мешкать? А если бы он лежал мёртвый... Я бы не стал рассуждать, что ему уже всё равно, а мне ещё жить, и что валить отсюда надо? Как бы я себя повёл? Благо, мне не выпал случай это узнать.

И всё же я слышал песню Женьки. Она звучала из динамиков, теперь мне это ясно. Этот голос мне ещё потом являлся, и слышал его не один я…

С Женькой мы дружили очень давно. Виделись только летом. Он жил в другом городе и приезжал пожить к бабушке на все три месяца каникул. Этот парень был старше меня на два года.

Я всегда с большим нетерпением ждал его приезда. Он был человеком, который чувствовал жизнь. Он мог описывать свои чувства такими словами, которые мне и в голову не приходили. Ровесники считали его чудаком, а я нет. Женька пел и очень здорово играл на гитаре, а потом и сам начал сочинять песни. Мне они всегда казались не очень складными. Наверное, не зря. Но на гитаре он играл здорово. С этим никто бы не поспорил.

Свой главный хит Женька написал, когда вернулся из «Орлёнка». Он провёл три недели у моря, подружился с ребятами и не мог их забыть. Однажды Женька вынес гитару, сел на шину, торчащую дугой из земли, и запел:


Есть люди, как на волнах гребешки,

Я вспоминаю их от тоски.

Или тоска от воспоминаний.

По правде, не знаю.


Такие они: пахнут морем и ветром,

Горячим песком и солнечным светом.


Они мне как небо, как облака,

Все эти люди — мечта и тоска.

Я их вспоминаю с глубокой тоской,

И так благодарен, что были со мной.


Это не вся песня, были ещё куплеты, но я их не помню. Что-то про закат и «орлятские круги». Когда Женька закончил петь, то не спрашивал «Ну, как?» и не ждал моих оценок, он вообще никогда не искал критики. Но я всё-таки сказал: «Прикольно!».

Женька поморщился и ответил: «Это не прикольно. Это искренне. Понимаешь? Искренне!».

Я кивал. Мне было тринадцать, и я не очень хорошо мог так же описывать свои чувства, как мой друг. Женька мне потом ещё много раз пел эту песню. А я, запоминая слова, спрашивал у него, может ли пахнуть солнечный свет?

Может. Конечно же может!

Это было последнее лето с Женькой. Я запомнил своего друга в прозрачном зелёном дождевике. Конец августа выдался очень непогожим. Женька стоял на остановке с матерью, они ждали автобус, чтобы уехать обратно в свой город.

Следующим летом я прождал Женьку до середины июня. К бабушке его я не заходил и ничего не спрашивал. Мне тогда казалось, что Женькина бабушка очень злая и детей не любит.

Однажды, когда я сидел во дворе того дома, надеясь увидеть друга, ко мне подошли трое ребят. С этими мальчишками Женька иногда гонял в футбол.

— Ты Женьку не жди. Он не придёт, — сказал мне один.
— Почему? — спросил я.
— Он не приедет вообще, — ответил другой.
— Откуда ты знаешь? — я подумал, что этим ребятам просто надоело, что я каждый день прихожу к ним во двор.
— Скажи ему, — толкнул один другого в бок.
— Чего сказать?
— То что ты нам сказал.

Оба замолчали, а потом вмешался третий:

— Умер Женя.
— Как умер? Не мог он умереть! — заорал я, чувствуя, что сейчас заплачу.
— Правда умер, — сказал первый и посмотрел на меня сочувственно. — Так пацаны из его школы сказали. Зимой ещё перестал ходить в школу. Заболел сильно и умер.

Ничего на свете я не любил так, как летние каникулы. Но то лето было самым несчастливым временем в моей жизни. Я потерял друга, какого у меня никогда больше не было.

Вот я и не удивился, что мне послышалась Женькина песня. Я его вспоминал иногда, поэтому подсознание в минуту опасности стало давить на больное, чтобы вырвать тело из сна. Мне это объяснение казалось логичным, а потом это снова произошло.

Спустя две недели после происшествия на дороге.

Дома у меня был ремонт, и я временно переехал в квартиру, где раньше жила моя тётя. Квартирка страшная, обои не меняли лет тридцать, полы скрипучие и запах, как во всех старых домах. Стыдно мне было приглашать к себе свою подругу, но что делать, если просятся в гости?

Вечер был поздний, мы заказали две пиццы, включили фильм, уже и не помню какой...

Настроение было весёлое. А потом я услышал тихую мелодию. Такие знакомые гитарные ритмы. Я прислушался: музыка доносилась из-за двери в прихожую. Моя подруга тоже посмотрела на дверь.

Я, стараясь не замечать этого, сделал на телевизоре звук погроме. Но у моей подруги стало какое-то неясное выражение лица. Между бровей появилась вопросительная складка. Видимо, понимала, что я чем-то встревожен. А мелодия всё играла. Пусть и очень тихо, едва слышно.

Продолжалось это примерно минуту, а потом я услышал зов:

«Юра! Ну Юра!», — голос этот гудел и дребезжал, будто звучал из телефонной трубки или старого радиоприёмника. Это был Женькин голос. Я в ужасе замер. Подумал: всё, крыша съехала.

А подруга на меня смотрит и говорит:

— Разве мы тут не одни?
— В смысле? — сипло выдохнул я.
— Ты разве не слышишь? — девушка неуверенно посмотрела на дверь. — Мне кажется, там тебя кто-то зовёт.

Я должен был что-то ответить, чтобы не пугать подругу, но мне нечего было сказать. Я приложил руку к голове и почувствовал, что затылок у меня мокрый.

«Юра!», — снова позвали меня. Мы с подругой переглянулись. Лицо у неё было как простыня бледное.

— Да не бойся ты. Это дети на улице кричат, — сказал я, сам в это не веря. Но встал и пошёл в прихожую.

Голос, как мне казалось, шёл из второй комнаты, где не было света. Я трусливо толкнул дверь. Посветил с порога телефоном. Никого. Шкаф, стол и пустая кровать, где когда-то спала моя, ныне покойная, тётка.

Я подошёл к окну. Может, и правда кто-то с улицы кричал? Смотрю, а во дворе на скамейке расставили бутылки два калдыря. И один из них, жирный боров, тянет руки к худенькой девушке в узеньких джинсах.

Было ясно, что он приглашал девушку присоединится к нему и его другу. Не слышал, что отвечала ему девушка, но явно не желала составлять им компанию. Почему ей было просто не убежать? Я пригляделся, а у жирдяя в одной руке женский клатч с блестящей цепочкой.

И тут что-то сзади меня как шаркнуло. Я аж на месте подпрыгнул. И тут же понял, что это сигнал, мол, «Что ты стоишь? Выручай девушку!».

Я выскочил в прихожую, влез в ботинки и побежал на улицу. Их было двое, но уж с двумя выпивохами я как-нибудь справлюсь. Я осанился, плечи расправил. Эти двое сразу почувствовали опасность.

Поняв, что они меня боятся, я совсем рассвирепел. Подошёл и шумно сгрёб ногой их бутылки на землю.

— Мужик, ты чего? — растерялся лысеющий сорокалетний толстяк. Его рябой тощий друг молчал.
— Сумку девушке отдай! — рявкнул я.

Смотрю, а девушке-то этой лет пятнадцать. Отвращение к алкоголику возросло. Девчушка получила свой клатч назад и тут же унеслась. А я остался, чтобы почитать нотации алкоголикам.

— Вы чего тут рассеялись, бродяги? Вам пойти некуда? Давайте, сейчас позвоню, в отделении переночуете, — говорил я.

Толстяк просил меня остыть, а рябой сидел и помалкивал, будто он тут и не при чём.

— Часто ты тут у девочек сумки отнимаешь? — я смотрел толстяку в лицо.
— Ничего я не отнимал. Она сама уронила, — алкаш заметно злился, но драться со мной не собирался.
— Повод познакомиться нашёл? Рожу свою пропитую видел? — не отставал я и не успокоился, пока не увидел в их глазах полнейшее унижение.

Потом я велел им собрать мусор и убраться куда подальше. Рябой с готовностью собрал бутылки в пакет, и алкаши ушли.

Вы, конечно, можете усмехнуться и не без иронии сказать: «Ох, каков герой!». И это будет справедливо. Была во мне такая черта: желание погеройствовать. И не так, чтобы только ради справедливости, а ещё чтобы покрасоваться перед другими и собой полюбоваться. Правда-правда, было во мне такое.

Может, на то и был расчёт?..

Вернувшись домой, я спросил свою подругу, что она слышала. Девушка рассказала, что сначала ей казалось будто кто-то играет на гитаре, а потом какой-то мальчик стал звать меня по имени. Всё верно!

Предполагаемый источник звука я нашёл утром. Заглянул в комнату и увидел на столе старый радиоприёмник VEF-202, на который никогда не обращал внимания. Приёмник этот был в включён в розетку и, оказывается, работал. Когда я приложился к нему ухом, то услышал тихое шипение.

— Спасибо тебе, Женька, — сказал я, глядя на радиоприёмник.

Тревоги не было. Наоборот, мне стало радостно. В призраков я до этого особо не верил. Всегда хотел верить, но не мог. Никогда не сталкивался ни с чем подобным. А теперь у меня появился невидимый помощник. Я посчитал это редкой удачей. Приятно ведь думать, что есть некий добрый дух, который бережёт тебя от промахов и призывает на помощь другим людям. А уж если это твой друг детства, по которому ты скучал, это вдвойне приятнее.

Когда я переселился обратно в свою квартиру, то забрал с собой приёмник. Его я никогда не выключал и не менял волну. В машине тоже стал чаще включать радио и даже взял привычку слушать радио в телефоне. Ведь Женькин голос я оба раза слышал не из телевизора и не из компьютера, вот и решил, что душа моего друга обитает где-то в радиоволнах.

Я ждал, когда Женька снова со мной заговорит. Особенно надеялся, что кто-нибудь будет в беде, а я спасу. Всё этот мой комплекс героя...

Долго пришлось ждать, но голос посетил меня ещё однажды, и я был застигнут врасплох. Случилось это в конце августа. Глубокой ночью я не спеша брёл по проспекту на окраине города. Просто так гулял, потому что не мог уснуть.

На улице было тихо. Ни машин, ни людей, одни бродячие собаки. И вдруг на всю улицу прогремел голос: «Юра, сюда!». Он вырвался из темноты справа от меня, там, где была лесополоса, и над деревьями тучей взлетели испуганные птицы.

— Ю-ю-ю-р-р-ра! — снова послышался крик. На этот раз голос походил на грохот листа железа.
— Бегу Женька, бегу, — я почувствовал, как кровь ударила в голову.

За деревьями стояло старое низенькое здание с колоннами. По виду заброшенный железнодорожный вокзал. Я обошёл его вокруг — так и есть: позади в землю вросли деревянные шпалы без рельсов. Очень старый вокзал. Голос гремел с чердака из помятого репродуктора, по которому когда-то объявляли о прибытиях и отправлениях поездов.

«Вордирдверь!», — кашлянул репродуктор. Я смотрел вверх не понимания, что это значит.

«ВОРДИРДВЕРЬ», — громче, но также неразборчиво донеслось из жестяного рожка.

Но на этот раз я догадался, что это значит. Войди в дверь! Освещая себе путь фонариком телефона, я вошёл под крышу. Несколько раз с силой дёрнул на себя тяжёлую дверь и наконец открыл. В воздух поднялась пыль.

«И кого мне тут спасать?», — усомнился я, но было поздно. Я только сделал шаг и гнилые доски подо мной треснули. Я провалился под пол. Пролетел метра два и упал прямо на бутылочные стёкла и торчащие гвозди.

Валяясь в пыли и в мусоре, я услышал смех. Он звучал из репродуктора. Это был Женькин смех. Звонкий, мальчишеский и злобный. Я пытался подняться, но не мог, а смех всё ещё дребезжал надо мной.

Думаю, что это была не просто злая шутка, а попытка меня убить. Я сломал руку, напоролся ногой на разбитую бутылку и истекал кровью. Мне повезло, что мой мобильник упал недалеко от меня и я смог набрать 112. Сам бы я оттуда не выбрался.

Зачем мой друг Женька это сделал? Ведь в детстве мы ни разу серьёзно не поссорились, и вряд ли он мог держать на меня какую-нибудь обиду. Об этом я думал два месяца пока носил гипс, а потом решил съездить к нему на могилу. Не знаю зачем. Из одних суеверных соображений, наверное.

Для того чтобы найти родственников Женьки, мне пришлось серьёзно постараться. Ведь я знал только город, где он жил, его имя и фамилию, ну и ещё имя матери. Где я только не искал. И наконец связался с его матерью.

Я сначала и не понял, что это та самая женщина. Всё совпадало, кроме одной детали — её сын был жив. Инвалид, но живой. Я подумал, может быть это другой сын? Нет. Оказалось, что это был Женька.

В пятнадцать лет он заболел воспалением лёгких. Пережил сильный жар, но уже не стал прежним. Когда температура поднимается выше сорока двух градусов, мозг начинает сгорать. Вот он и остался инвалидом. Не говорит, не выказывает никаких эмоций. Только ходит, ест и спит. Поэтому Женька и перестал учиться в подростковом возрасте, а по школе стали ходить слухи, что он умер.

Я столько лет думал, что так оно и есть. И не мог поверить, когда узнал, что друг моего детства жив. Поехал в гости, чтобы убедится лично. Его мама радушно меня приняла. Для своего возраста она выглядела довольно хорошо. К тому же оказалась бодрым и жизнерадостным человеком, так и не скажешь, что живёт с сыном-инвалидом.

А тридцатилетний Женька никак на меня не реагировал. Он сидел на диване, худой и сутулый. В старой майке, в спортивках с пузырями на коленках. Он только повернул голову в мою сторону, когда я вошёл.

— Ну, привет, Женька, — сказал я. — А мне говорили, что ты умер.

Женька теперь выглядел не на два года старше, а на все десять. Смотрел он на меня равнодушно, будто не на человека, а на какое-то препятствие между ним и стеной.

— Он не разговаривает, — сказала его мать. — За пятнадцать лет ни слова не сказал.
— А чувства какие-нибудь выражает? — спросил я потихоньку, боясь неосторожно обидеть старого друга.
— Ну, если его рано разбудить, то обязательно состоит недовольную мину, а так нет, — женщина рассмеялась, будто сказала шутку. — Он у меня как кот. По квартире бродит. Телевизор включишь — смотрит. Есть позовёшь — поест. Может сам себе пельмени сварить, чайник на плиту поставить. Моется сам, а бриться не бреется.

Потом мы пили чай. И Женька с нами сидел, жевал бублик, никак не реагировал ни на меня, ни на мать, будто нас не было. Я смотрел на него и думал, неужели это он тот самый парень, который играл на гитаре и писал песни, который бежал на речку в шесть утра встречать рассвет.

Помнит ли он что-нибудь? Думает ли о чем-нибудь? Я об этом спрашивал и себя, и Женькину мать, а она только пожимала плечами, будто ей это совсем не интересно.

Я так и не решился рассказать женщине о том, что слышал голос её сына из радио.

Но если Женька не умер, тогда чей голос я слышал? Может быть, живое только его тело, а душа Женьки обитает где-то в радиоволнах. Или, может, какое-то другое существо похитило его голос и разговаривало со мной... Сначала помогло, а потом пыталось убить. Тут чего угодно можно насочинять. Но я предпочитаю думать, что тот голос не был моим другом.

А радио в машине я больше не слушаю, даже магнитолу вынул и положил в бардачок. И приёмник тот старый из дома выбросил. Вообще стараюсь держаться подальше от тех мест, где включено радио. Да и геройствовать меня теперь совсем не тянет.

Автор: Влад Райбер

@темы: рассказы, призраки и духи, не своё

---

Лабиринт в детском саду

[Скрёб-поскрёб]

Повторюсь, что не утверждаю, что то, что со мной происходило, есть что-то мистическое. Вполне может быть, что это просто фантазия моей несформировавшейся детской психики, поэтому не судите строго. История не страшная, но весьма необычная, на мой взгляд. Ну вот, собственно, история.

Все мы неоднократно слышали теории о том, что маленькие дети могут видеть иной мир, ну некоторые его частички иногда. Вот и у меня тоже в памяти есть подобное. Однажды в детский садик (лет 5 мне было) меня мама привела не как обычно, а на час раньше, так как ей на работу нужно было пораньше прийти в тот день. Воспитательницы еще не пришли, но были поварихи. Они, видимо, приходили раньше, начинали готовить. Одна из них - не знаю или не помню уже, как звали - была знакомой моей мамы. Ну и мама попросила ее присмотреть за мной часок, пока не придут воспитатели, на что та согласилась. Ну и оставила меня с поварихами сидеть у них в каморке, рядом с кухней. Но поскольку мне было весьма скучно сидеть просто так, то я попросился выйти и походить по безопасной части кухни, где не было плит, острых предметов и т.д., и мне разрешили (ну и приглядывали за мной).

В этой части кухни была дверь, и меня она (сам не знаю - почему) всегда привлекала: уж очень мне почему-то интересно было, что там, за ней. Что в ней было такого притягательного - не ясно, потому что она была самой обычной дверью, непримечательная абсолютно, советская, белой краской покрашена, и красным какие-то технические буквы неаккуратно были на ней намалеваны (для примера, типа ПГ4 или вроде того), не знаю, что они обозначали. Но, тем не менее, что-то меня к ней тянуло и тянуло. Я эту дверь видел и из зала нашей группы, когда проходил мимо кухни много раз. Если дверь на кухню была открыта, то она мне всегда бросалась в глаза, но попасть из помещения группы было нельзя, да и не для детей это место, кухня-то. А тут я у поварих сижу, и вот эта заветная дверь ПГ4 передо мной, вот она. Ну как тут было сдержаться и не заглянуть? Вот я момент-то выгадал, когда никого не было рядом, и решил заглянуть.

Открываю, а там помещеньице полтора на полтора метра (может, даже и меньше), пустое, на потолке просто лампочка горит в патроне, стены покрашены светло-коричневой краской на человеческий рост, а выше - побелка, и прямо еще одна дверь, такая же обыкновенная. В общем, кладовочка. Но этим я не удовлетворил свое любопытство. Я зашел туда, открыл следующую дверь, а там опять помещеньице полтора на полтора, но не копия первого, чтоб вы не подумали, что это то же самое помещение. Но похоже; тоже пустое, правда, дверь немного другая, стены потемней покрашены, лампочка на потолке горит, и опять дверь, только справа. Захожу в следующую - то же самое: маленькое помещение, пустое и еще дверь, опять справа. Я и туда зашел, и опять то же самое. И тут меня какой-то страх обуял, страх, что куда-то я далеко захожу и могу потеряться. Еще какая-то непонятная тревога, нехорошая и неприятная. Поэтому в следующую дверь я уже не заходил, а просто открыл и заглянул. И да, там было то же помещеньице, пустое, и опять дверь, но уже по прямой, и лампочка на потолке.

Ну я посмотрел и обратно побежал. Выбежал на кухню. Сел на стульчик и сидел, покорно ждал, когда придут воспитатели. Но эти кладовки бесконечные мне не давали покоя, и я решил спросить у поварих, мол, тёть, а что у вас там за дверью-то? Они мне: "А ты не ходи туда, там кладовка у нас, барахла навалено, кастрюли, швабры и т.п., не ходи туда, а то рухнет на тебя все, покалечишься, делать тебе там нечего".

Больше ничего спрашивать не стал, потому что не до меня им было - у них готовка, а я тут со своими расспросами пристаю. Но я ведь никаких швабр и барахла там не видел, да и помещений там было несколько и все пустые. И так меня это любопытство раздирало, что пока поварихи готовили, бегали туда-сюда и в эту кладовку заглядывали, я решил, что типа мимо пройдусь, а сам загляну еще разок туда.

И вот одна из кухарок открывает дверь, вытаскивает кастрюлю оттуда, а я из-за ее спины заглядываю туда. И правда, помещение полтора на полтора, все завалено кастрюлями и прочей утварью, а по прямой, где была дверь, стоит стеллаж с кухонными принадлежностями. Никакой двери нет и в помине, даже нет света, ни лампочки, ничего. Я как сейчас помню. Почему-то даже не пришел в замешательство, будто это все в порядке вещей. Может, потому, что был ребенком? Никому я об этом не рассказал. Отчасти потому, что боялся, что меня наругают за то, что я хожу, куда не положено, а отчасти потому, что отчего-то не считал это чем-то из ряда вон выходящим, словно так и должно быть и ничего странного в этом нет. Вот так вот.

Вот сейчас мне почти 30 лет, а эта история уже 25 лет не выходит у меня из головы. Так и хочется зайти в этот садик и посмотреть еще раз эту кладовку. Вот честное слово, хоть смейтесь, хоть нет, а интересно

Конечно, я там увижу швабры и ведра, но все равно что-то ностальгическое, детское тянет посмотреть и не дает забыть эту историю. И вот мне еще что интересно: а если бы я на тот момент, пятилетний малыш, не испугался, а потопал бы дальше в эти двери, куда бы попал? И что было бы? Вот такая вот история. Еще раз оговорюсь, я абсолютно не претендую на то, что со мной произошло что-то мистическое. Я вполне допускаю, что это могла быть просто игра детского воображения и несформировавшейся психики. А может быть, и нет...

Источник

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, искажения времени и пространства, не своё

---

Зеркало

[Скрёб-поскрёб]

* * *

- Разбей! Разбей это проклятое зеркало!

* * *

Я не видел своего лица уже около года. Я не знаю, как я выгляжу и какая у меня сейчас прическа. Первое время я брился наощупь, а когда мне надоело стирать кровь от порезов со своего лица, я бросил это занятие. Я решил, что иногда буду просто обрезать свою бороду ножницами, но потом я перестал делать и это.

В моем доме нет ни одной отражающей поверхности. Год назад я выбросил все зеркала кроме одного, продал телевизор, окна затянул тканью и даже вытащил все стеклянные вставки из шкафов и тумбочек. Помимо всего этого, на помойку переехали все металлические детали интерьера. Я ем из глиняной посуды деревянной ложкой, я одеваюсь в одежду без застежек и пуговиц, в моем доме не осталось ничего, способного отражать.

Я редко выхожу на улицу. Витрины магазинов, окна припаркованных автомобилей, пустые бутылки и даже глаза людей... Я не хочу ничего этого видеть.

Все началось с того дня, когда я купил на блошином рынке то винтажное зеркало. Его продавала какая-то бабушка и мне просто стало ее жалко. К тому же, зеркало было действительно интересным - ажурный багет и небольшой налет аристократичной желтизны придавали ему загадочный и таинственный вид. Я решил повесить его в ванной.

В то утро я зашел в ванную, умылся, взял с полки зубную щетку и принялся приводить себя в порядок. Закончив чистить зубы, я взглянул на свое отражение. Что-то было не так. Я сначала даже и не понял - что именно, но определенно что-то изменилось. Я разглядывал зеркало со всех сторон, пытаясь понять, с чем именно связано мое тревожное чувство, но, в конце концов, решив, что всё это - последствия моего вечного недосыпания, занялся своими обычными делами.

Но непонятное чувство не отпускало меня весь день. По пути на работу мой взгляд несколько раз падал на отражения в витринах магазинов. И каждый раз маленький паучок где-то внутри меня начинал шевелить своими лапками, вызывая все те же неприятные и непонятные эмоции.

Эту тайну я разгадал только через несколько дней, когда, зайдя в ванную, я наконец-то понял, что именно меня смущало в моем отражении. Дело в том, что его движения отставали от моих. Оно повторяло все мои действия, но делало это с задержкой. Поначалу - с разницей в сотые доли секунды, но с каждым днем его движения становились все медленнее и медленнее. Уже через неделю оно заходило в ванную спустя десять секунд после того, как там оказывался я. Через месяц мне приходилось ждать его около минуты.

Я уволился с работы, чтобы избежать лишних вопросов от коллег, которые рано или поздно все равно заметили бы то, что мое отражение появляется в окошке проходной уже тогда, когда я сижу в своем кабинете. Я стал все реже выходить из дома после того переполоха, который я устроил на остановке общественного транспорта. Какая-то пожилая женщина принялась кричать во всю Ивановскую, что видит беса. При этом она тыкала пальцем в меня и стеклянную стенку остановки, в которой, естественно, моего отражения не было. В тот раз люди просто вызвали скорую этой женщине, а я быстро затерялся в толпе. Даже не знаю, чем там все закончилось. Надеюсь, что с ней все в порядке и ее увезли еще до того, как мое отражение добралось наконец-то до остановки.

Помимо этих странностей, со временем я стал замечать, что мое отражение стало выглядеть все хуже и хуже. Появились черные круги под глазами, кожа пожелтела, а движения стали какими-то неуверенными. Взгляд становился все тусклее, а на лице выступили морщины. Через пару недель отражение забежало в ванную, а потом его вырвало в умывальник прямо на моих глазах. После этого оно стало жить своей жизнью. Теперь оно не просто отставало от меня, теперь оно даже не пыталось повторять мои действия. И, судя по всему, оно медленно умирало.

Однажды я попытался с ним заговорить. Я кричал и стучал по зеркалу пальцами, но оно меня не слышало. Мало того, оно еще и потеряло сознание прямо в ванной комнате, распластавшись на холодном полу. Я тут же бросился к телефону, чтобы вызвать скорую, но сразу же сообразил, в какую глупую и опасную ситуацию я себя поставлю, когда врачи зайдут в мое жилище.

Все это продолжалось около месяца. Что я только не пытался делать. Я писал на бумажке названия лекарств и прислонял их к зеркалу, я кричал, размахивал руками и бился об него головой, но все было зря. Отражение меня или не видело, или в его реальности ничего не обычного в зеркале не происходило.

Мое отражение умерло вечером. Я долго ждал его в ванной, а потом, не дождавшись, открыл дверь и снова посмотрел в зеркало. Отражение лежало на полу в прихожей. Лицо было почти фиолетовым, на губах виднелись остатки пены, а глаза были устремлены прямо на меня. Я прислонился к стеклу лбом и просто смотрел на него, по моим щекам двумя ручьями лились слезы, но я ничего не мог поделать. В конце концов, его губы шевельнулись. Он попытался мне что-то сказать, но я его не слышал. Он умер на моих глазах.

В тот же вечер я вышел на улицу чтобы подышать свежим воздухом и подумать о том, что же мне делать дальше. Я сел на скамейку напротив витрины торгового центра и стал ждать. Ни через час, ни через два отражение не появилось. Все это время скамейка оставалась пустой.

Да, оно действительно умерло и лежит сейчас там, в прихожей. После его смерти я и принялся бороться со всеми отражающими поверхностями в моем доме. Зеркало в ванной я пожалел и просто завесил полотенцем. Только лишь один раз, спустя три месяца после смерти отражения, я снял ткань с зеркала и заглянул в него. Полуразложившийся и растекшийся по полу труп - это все, что осталось от него. От этого зрелища меня тут же затошнило и вырвало в умывальник. После этого я больше никогда туда не заглядывал.

Я не знаю, как жить дальше. Вся эта ситуация сводит меня с ума. Начались проблемы со здоровьем. Я постоянно болею. Три дня назад я упал в обморок в ванной.

Сейчас я лежу на кровати и думаю о том, что все началось с покупки этого чертового зеркала. Я не верю во все эти истории, но мне все больше и больше кажется, что от него нужно избавиться. Наверное, я так и сделаю. Осталось только доползти до ванной... Я очень плохо себя чувствую. Сейчас, еще немножко... Вот, я уже в прихожей, сейчас открою дверь... Что-то мне совсем плохо... Вон оно висит. Полотенце еле держится на нем, сейчас упадет. Ой, что ж так плохо...

Как в замедленной съемке я вижу, как с зеркала соскальзывает ткань и падает на пол... О боже... С той стороны к стеклу прислонилось мое отражение. Оно смотрит на меня и плачет. Господи, что же это такое, господи!.. Надо ему сказать! Надо его предупредить!

- Разбей! Разбей это проклятое зеркало!

Всё. Я умираю. В груди что-то сжалось, трудно дышать... Меркнет свет... Надеюсь, что он меня услышал...

* * *

Я не видел своего лица уже около года. Я не знаю, как я выгляжу и какая у меня сейчас прическа. Первое время я брился наощупь, а когда мне надоело стирать кровь от порезов со своего лица, я бросил это занятие. Я решил, что иногда буду просто обрезать свою бороду ножницами, но потом я перестал делать и это...

Источник

@темы: зеркала, рассказы, не своё

---

Сельдяной король

[Скрёб-поскрёб]

Когда остановились автобусы

В тот день остановились автобусы.

Встала вся автоматическая линия, что тянулась вдоль побережья и смогла пережить войну.

Сколько себя помню, над прибрежной дорогой качался коричневый провод питания, и по асфальту скрежетали широкие жёлтые автобусы с пустой кабиной водителя. В кабине были рычаги экстренного управления, но я ни разу не видел, чтобы туда кто-то забирался. Это просто рудимент, как аппендикс у человека.

И вот вся линия остановилась. Мы вышли из школы — как сейчас помню, была контрольная по тригонометрии — и увидели, что автобус стоит. Он так и замер напротив остановки с распахнутыми дверями.

Все были в замешательстве. Сначала просто толпились на остановке. Потом самые нетерпеливые, кто жил поблизости, пошли сами. Несколько девочек, и среди них Алевтина, всё-таки забрались в автобус и расселись на холодных сидениях. Но автобус так и не тронулся. Через двадцать минут им надоело и они опять вышли на остановку.

Подошли учителя, пришёл директор школы. Они переговаривались, осматривали его спереди и сзади, щурились на провод питания. Никто не знал, что делать.

А я вспомнил, что говорил дедушка.

Сколько себя помню, он умирал от щегловой болезни. Пока получалось, он ходил на службу в поселковую Управу, всегда с галстуком и в пиджаке, отутюженном, как парадный китель военного лётчика. Потом у него отнялись ноги и последний месяц он долёживал на диване. Руки тряслись, ноги не держали, но старый инженер-полковник продолжал командовать.

Он говорил, что самым страшным на войне были не бомбардировки, не взрывы на мостах и подземных туннелях, и даже не газовые торпеды, которыми обстреливали с моря. Самым страшным был мир, когда новый президент признал полное поражение. Солдаты вернулись домой, их погибло не так много, как все думали. Но всё равно никто уже не работал. Страна словно обезлюдела, вертолётные площадки зарастали травой, а Сулльский док так и стоял полузатопленным и их даже не пытались снести.

Потому что после поражения всем стало на всё наплевать.

Раньше на железнодорожных билетах время прибытия поезда указывали с точность до секунд. Гордились, что по гудку сирены можно выставлять наручные часы. Теперь поезда приходят, когда захотят. Даже там, где сохранилось расписание, они могут опоздать на час или два. Им всё равно, что кто-то едет стыковочным рейсом.

А потом дедушка умер.

Ни я, ни родители по железным дорогам не ездили.

— Надо ремонтников вызвать,— сказал директор школы. Но никто не пошевелился. Тогда он зашагал обратно сам, в кабинет, где был радиотелефон.

До войны автоматизированными автобусами гордилось всё побережье, от Аккор-Фаа до Атльмуца. Казалось, линия будет работать всегда. Я слышал, в Чанорели, нашей второй столице, было ещё автоматическое метро и успели построить три станции автоматического монорельса. Линия монорельса рухнула после бомбардировки, метро, наверное, уцелело и наверное работает до сих пор.

Конечно, автобусы были не больше, чем призраком довоенных времён. Но разве мы сами — не такие же призраки?

Я пошёл пешком. Идти было дальше всех, почти сорок пять минут. Я не возражал, я часто так ходил. Родители всё равно не знали, пять или шесть у меня уроков сегодня.

Сначала нас было много, почти половина класса. Остальные жили ближе, а несколько упорных девочек решили ждать, пока линия не заработает. На прощание я им напомнил, что линия может заработать и завтра.

На остановках нам попадались другие автобусы, такие же пустые и мёртвые.

Чем дальше мы шли, тем меньше нас становилось. В посёлок я пришёл один. У нас, в Беранде, все ходят в местную школу, и только я езжу на юг, за холм Ресо-Гун.

Дедушка сказал, что математическая школа полезна, если хочешь поехать за море, в нашу вторую столицу Чанорель учиться на инженера. А через пятнадцать лет, когда, по его подсчётам, новое правительство начнёт готовиться к новой войне, на военные заводы будут срочно искать инженеров.

— Много что из оружия просто не успели применить,— говорил он,— Оно ждёт на складах своего часа. На Сулльском доке успели сделать Сельдяного Короля. Всякие дураки говорят, что этого не было, что проект не осуществим, что это была просто шутка. Это была не шутка, никакая не шутка. Его делал тот самый человек, который проектировал Щуку — какие тут шутки?.. Я видел отчёты по нему, видел доклады. Они закончили Сельдяного Короля, целиком и полностью. И он до сих пор стоит в одном из доков, законсервированный, но живой.

Я поднялся на Ресо-Гун, когда рыжий огонь заката уже выплеснулся на небо. И внизу, прямо остановке у подножья, увидел ещё один автобус, а рядом — причину его поломки.

Это был Филиппченко.

Не снимая школьной формы, он открыл боковую дверцу снизу автобуса и ковырялся в двигателе, криво засучив рукава. Линия, как и положено, остановилась. На крыше автобуса мигал красный маячок аварийного режима.

Судя по всему, Филиппченко делал это уже час. Но никто не подошёл и не приказал ему прекратить. Потому что, напомню, после войны у нас всем и на всё было глубоко наплевать.

Я спускался с холма почти бегом. Сначала я думал просто подскочить к нему поближе и со всего маха взмазать портфелем. Но когда я перешёл на ровную почву, то раздумал. Тут нужен другой подход.

Я подошёл к нему очень спокойно, встал с расставленными ногами, приготовился и сказал:

— Поставь всё на место, как было.

Он обернулся, и увидел сначала меня, а потом бейсбольную биту у меня в руке.

Дело в том, что нашей математической школе многие завидуют. Поэтому, чтобы дорога была безопасной, директор разрешил ученикам из дальних посёлков приходить с бейсбольными битами. В школе мы играем только в баскетбол.

— Я пытаюсь,— пробормотал он,— Но я не знаю, как… Я запутался.

— Меня это не волнует,— я перебросил биту на другое плечо.

Он посмотрел на меня с видом измождённого труженика. Потом отряхнул руки с чёрными полосками смазки и отошёл в сторону.

— Если самый умный — ты и чини!

— Нет, чинить будешь ты,— сказал я,— а я буду говорить, как это делать. Раз ты ничего не знаешь, я тебе помогу.

Он посмотрел на меня ещё раз — и вернулся к чёрному квадрату в боку автобуса.

Теперь я видел, что он выкручивал свечи. Четыре сверкающих синих цилиндра из кристаллита уже лежали в стороне. А пятый всё никак не хотел выходить.

Я не знаю, производится ли сейчас кристаллит. Наверное, производится. Но даже если это и так, то девочкам, что остались в школе, пришлось бы ждать несколько недель, прежде чем линия заработает.

У нас такие вопросы решают только через Степана Макаровича.

Филиппченко действовал очень неловко. Это странно для человека, который столько прогуливает школу и пытается воровать даже из автобусов автоматической линии. Наверное, он просто испугался.

Наконец, все свечи встали на своё место. Он ещё раз посмотрел на меня и щёлкнул тумблером питания. Автобус зарокотал, с открытой крышкой это было ещё в три раза громче.

— Слушай. Боровиков, я…

Я не ответил. Зашёл в автобус и сел на свободное место. Заметил, что на стёклах пропал красный отсвет — это выключился аварийный маяк.

Филиппченко посмотрел на меня, как брошенная собака на хозяина — а потом в последний запрыгнул через уже двинувшуюся дверь. Подбежал и сел прямо возле меня.

Вы замечали, что люди, если есть возможность, рассаживаются в автобусе поодиночке? Это потому, что человек не так уж стремится в общество себе подобных.

Филиппченко дышал на меня запахом жареных семечек.

— Что тебе надо?— спросил я.

— Дело есть.

— Про твоё дело надо бы в Управу сообщить.

— Подожди. Ты хоть раз доезжал на линии до конца?

— Нет.

— А чего так?

— В этом нет смысла.

— А на Сулльском был?

— Там давно ничего нет, всё взорвано и затоплено.

— Там есть… кое-что. Кое-что интересное. Да ты слушай, слушай…

Здесь никто не выходит

Мы вышли возле доков Сулльского комбината.

Эта остановка давно бесполезна. Комбинат закрыт и наполовину затоплен. Серые корпуса, прямоугольные, как кирпичи, смотрят выбитыми чёрными окнами, а в море, возле волнореза, поднимались полукруглые крыши доков.

Автобус дорого едет вдоль белой стены, потом останавливается напротив бывшей проходной. Комбината больше нет и выходить некому. Автобус ждёт вдвое больше обычного, чтобы все рабочие успели выйти. Потом двери закрываются и он едет дальше. Следующая остановка — уже в северном посёлке. Мы с родителями ездим туда на рыбный рынок.

Было бы правильно перенастроить линию так, чтобы автобусы не стояли без толку на давно мёртвой остановке. Но шли годы и ничего не менялось. Видимо, никто не знал, как это сделать. А может, до этого никому не было дела.

По дороге Филиппченко продолжал объяснять. Похоже, он узнал что-то слишком грандиозное для его маленькой, востроносой головы и теперь его просто распирало. Если бы не я, он бы так и лопнул возле открытого двигателя.

Он говорил, что доки пережили войну. И что внутри там всё осталось как раньше — и механизмы, и инструменты, и уцелевшие подводные лодки.

Я ответил, что не удивлён. Доки строились с таким расчётом, чтобы выдерживать удары торпед и средних авиабомб. Достаточно посмотреть с берега, чтобы убедится — они уцелели. Бежевые купола потемнели от грязи, блестят противными белыми пятнами птичьего помёта, но там нет ни проломов, ни трещин.

— А ты слышал про Сельдяного короля?

— Разумеется. Ещё от дедушки. Я в курсе, что его якобы достроили.

Подводная лодка под кодовым названием «Сельдяной король» была до безумия смелым проектом. После успеха Щук конструктору не жалели не денег, не расходных материалов. Весь Сулльский комбинат стал его вотчиной.

Что за машиной должен был стать Сельдяной Король, дедушка не рассказывал. Просто упоминал, что новая модель будет держать большой запас особых торпед и ещё у неё должен был быть чудовищный срок автономного плаванья. На нашем море Сельдяной Король смог бы долго воевать в одиночку, даже без кораблей поддержки. Любая бухта годилась для укрытия.

Филиппченко не знал и этого. Но он был уверен, что Сельдяной Король закончен и спрятался где-то здесь.

Мы прошли мимо поваленных секций с колючей проволокой и обогнули главные корпус. На отросшей траве валялись бумажки, бычки, мятые банки. С тех пор, как территория комбината превратилась в места бесполезные, здесь часто бывали местные бездельники.

Смотреть и делать, правда, тут было нечего. За спиной поднимались мёртвые корпуса, и свободной земли оставалась только небольшой треугольный участок. В море ржавел рухнувший башенный кран, а дальше только серые волны шевелились вокруг доков-бугорков.

Филиппченко повёл меня в заброшенный корпус. Я шёл следом, вопросов не задавал. Мне было интересно, но я знал, что он всё равно не сможет ответить.

Под сырым потолком я ступал медленно и осторожно. Пол засыпан бетонными обломками, от оборудования остались только ржавые полоски на стенах. В главном цеху рухнула крыша, остались только шесть треснутых столбов с торчащими арматуринами. Казалось, они могут рухнуть в любую минуту.

Он отвёл меня в железную будочку. Я не имел понятия, что здесь было раньше. На двери написано просто — «Щитовая Б». Пульт давно вынесли.

Филиппченко зашёл в угол и указал на небольшую запертую дверь. Герметичная, она сливалась со стеной в едное целое.

— Ты знаешь, что там?

— Там проход в доки.

— Откуды ты знаешь.

— Написано,— я указал на стрелку с надписью, полузаметную на полуоблупившейся стене.

— А, да...

— Но нам всё равно не пройти. Нужен ключ. Тут подкоп не сделаешь, там забетонировано всё.

— Да, нужен ключ. Есть идея, где его взять?

— Понятия не имею. Ключи от таких вещей только у адмирала и главкома. Если не расплавили, то забрали союзники.

— А если всё не так?

— Что не так.

— Я вот слышал, адмирал недавно умер.

— Я не знал, что он умер. Я только знал, что он скрывался.

— Сначала скрывался, а теперь умер, да. А теперь посмотри, что у меня есть.

Он полез в карман и достал ключ. И тут я почувствовал, что меня тошнит.

Адмиральский ключ. Тот самый. Плоская полоска из серого металла — рукоятка и лабиринтоподобный другой конец.

— Как он к тебе попал?

— Какая разница, адмиралу он всё равно больше не нужен.

— Ты сам достал или купил?

— Смотри.

Справа от двери — чёрная щель. Филиппченко сунул туда адмиральский ключ — как противень в духовку.

Никакой реакции.

— Видишь? Не открывается. Но почему?

— Что значит «Почему»?

— Значит, что я для того тебя сюда и привёл. Ты умный, ты внук конструктора. Ты должен знать!

— Ну это же очевидно,— сказал я,— Потому что это — зеркальный ключ. Он на крайний случай, если с нормальным ключом что-то случится. У конструктора всё равно есть нормальный ключ от доков, а этот — на всякий случай.

— Что значит зеркальный?

— То, что вот это — не настоящий ключ, а его зеркальное отражение,— я провёл пальцем по изгибам лабиринта,— Чтобы сделать настоящий, нужно на торсировочном станке отпечатать зеркальную матрицу и отливать дальше, по образцу...

Филиппченко сунул ключ обратно в карман и зашагал к выходу.

— Пошли,— сказал он уже на ходу.

— Куда ты собрался идти?

— За станком!

Торсировочный станок

Мы опять оседлали автобус. Но не в ту сторону.

— Зачем нам дальше?— спросил я.— Тебе что, рыбы захотелось?

— Нет. Я дальше, в Кимайскую.

— Там же грачи!

— Да. У них такой станок на базе стоит. Утащили с комбината.

— Откуда ты знаешь?

— Не важно.

— Оттуда же, где добыл ключ.

Он молчал.

Я подумал, всё взвесил и сказал:

— Нет.

Филиппченко даже не пошевелился.

— Значит, один поеду.

— Ты с ума сошёл.

— Я на верёвке тебя не тащу. Не хочешь ехать — давай, пересаживайся..

— Завтра, вместо школы,— произнёс я,— чтобы никто не заподозрил. Видишь — солнце спускаются. Могут поднять тревогу.

На обратном пути мы молчали. Он, наверное, не знал, что сказать. А мне всё было и так ясно.

Назавтра он ждал меня возле той самой остановки, хмурый, согнутый, руки в карманах. Я подошёл, разгладил воротник, и бросил короткий взгляд в сторону моего дома — хотелось быть уверенным, что за нами не следят.

— Едем,— сказал я и перешёл на другую сторону улицы, где автобусы идут в сторону Кимайской.

И мы поехали — как и в прошлый раз, мимо покинутого комбината. Наверное, второй раз в жизни я смотрел на комбинат, не отрывая глаз. Он вдруг показался мне очень важным — намного важнее, чем все школы и посёлки вместе взятые.

Мы удивительно быстро добрались до Кимайской. Я и потом заметил, что когда делаешь что-то вместо уроков, это всегда получается быстрее.

Места там были ещё хуже, чем на нашем куске побережья. Даже дома стояли бестолково, они спускались с холмов и так и замерли, а в чёрных частоколах заборов зияли проломы. Сейчас, холодной и бессмысленной поздней осенью, Кимайский казался совсем бесприютным.

Возле остановки — двухэтажные белые домики с плоскими крышами. Они похожи на запертые сундуки.

Наш город — территория Слонов, а здесь верховодят Грачи. После войны банды страшно усилились, их терпят даже в Управе. Я не имел с ними дел — но даже ребятам из гимназии знали, где чья территория и почему на чужую лучше не заходить.

Филиппченко шагал быстро и деловито. Он знал, что делать.

Там, за домами, были остатки небольшого заводика. Он был похож на сломавшийся, изъеденный кариесом коренной зуб. Мы пробирались туда по тропе между разросшимися палисадниками, избегая широких дорог и лишних встреч. В будках гремели цепями и иногда заходились лаем собаки — их здесь было необычайно много.

И вот мы вышли к заводу. Металлические ворота были выкрашены свежей жёлтой краской и на их фоне чернел наглый силуэт грача.

У нас в посёлке Степан Макарович такого не допускал. Слонам приходилось ночевать дома и собираться за липкими столами кафе возле станции. А здесь царила настоящая тихая вольница.

Филиппченко пошёл в обход. Я за ним, тщательно оглядываясь по сторонам.

— Там точно нет охраны?— спросил я шёпотом.

— Точно.

— Разве у них штаб не на заводе?

— На заводе тесно. Штаб у них вон там.

— Где?

— Вон там, где дым пошёл.

Я посмотрел и тоже увидел — тяжёлый чёрный столб дыма на фоне серого неба. Фруктовые деревья заслоняли обзор и я не так и не разглядел, откуда он поднимается.

— Почему они горят?— спросил я.

— А я откуда знаю? Поджёг кто-то, наверное.

С той стороны, где горел штаб грачей, долетали крики и перегавкивание собак.

Позади завода, перед полосатой трубой, была очень удобная трещина между секциями забора. Рядом росла всеми забытая, одичавшая яблоня. Так что мы легко вскарабкались наверх и перемахнули через кольца колючей проволоки.

Заводик отличался от Сулльского комбината. Он был маленький и чистенький — просто цех, склад и гараж, и всё — не выше двух этажей. Все оконные проёмы были с недавно помытыми стёклами.

Дверь цеха была заперта. Филиппченко достал отмычку и долго ковырялся в замке. Я не выдержал, достал свою, отличную, из оружейной стали, и легко сдвинул язычок.

Я сделал её сам — на уроке труда, по дедушкиному чертежу.

В цеху — пустота и приятный полумрак. Свет из окон лежит на полу светлыми квадратами с чёрными перекрестьями рам. Я сразу понял, какой станок нам нужен. Он стоял в углу, с гирляндой стабилизаторных дисков, серебряным плавильным баком, и калибровочным кристаллом размером в кулак, как и положено, жёлтым и полупрозрачным.

— У них даже электроснабжение есть,— с уважением заметил Филиппченко.

Я подумал, что какое-то электроснабжение могло уцелеть на комбинате. Пусть провода и разобраны, тоже могло что-то сохраниться из старых запасов энергии. Наверное, есть батарея, от которой питается замок на двери в доки. Если механизм замка обесточен, то мы ничего не добьёмся даже с настоящим ключом...

Но я не стал ничего говорить. Для Филиппченко такие вещи слишком сложные. Люди не любят неприятных вопросов — ведь каждый такой вопрос тянет за собой другой, ещё более скверный. Например, откуда мы знаем, что у нас именно адмиральский ключ от Сулльского комбината?..

Я снял кожух и, как и положено, протёр станок сверху донизу. Даже болтики, которыми он крепился к полу. Филиппченко тем временем гремел железяками.

— Что ты там делаешь?— спросил я, не оборачиваясь.

— Материал ищу. Из чего плавить.

— Нужен материал класса А6,— сказал я,— ты его не найдёшь. Такие штуки не хранят просто так.

— А вдруг грачи не знают.

— Грачи ничего не знают. Поэтому и не хранят.

Я достал из портфеля холщевый мешок. Развязал, достал сверток, завёрнутый в довоенную газету. Внутри звякнули проволочки.

— Откуда у тебя?..— Филиппченко сразу понял, что это.

— От дедушки осталось. Лежало в шкафу, вдруг пригодится.

Я развернул газету, стараясь её не порвать. В угловатых буквах старого шрифта хранились, словно крупицы железа в руде, тайны тех событий, которые и начали войну.

Но газету можно изучить позже. Я отмерил жёлтой, с медным отливом проволоки, смотал в кольцо и бросил прямо в цилиндр, как лапшу в кастрюлю. Задраил крышку и проверил давление трижды. Если при плавке её сорвёт, то газ от кипящего металла убьёт нас в течении трёх секунд.

— Встань за мной,— сказал я,— и следи за дверью. Хотя нет, подожди. Парафин есть? Должен быть вон на той полке. Мы без парафина матрицу не набьём.

Парафин был на месте, подсохший, но настоящий. Времени нагревать не было и я содрал корку ножом.

Рука легла на красный набалдашник главного рычага.

— Начинаем!

Станок заработал. Мигали лампочки, немного гудел раскалённый котёл, и только где-то под кожухом, в правой стороне, что-то чуть-чуть постукивало. Но цифры на датчике утверждали, что всё в норме.

— Клади ключ.

Филиппченко с опасной смотрел на диски — они крутились так быстро, что сверкали, как сталь. Наконец, он достал ключ и положил в парафиновый ящик.

— Задвигай!

Работать было не сложнее, чем на малом станке, что стоял у нас дома. А вот в школах таких станков не бывает и учиться на нём надо специально. Поэтому грачи обходили его стороной — не включали, но и не решались воровать запчасти.

Я прислушался ещё тщательней. Пора, дальше ждать нельзя. Включил охлаждение и рванул красный рычаг.

— Что такое?— спросил Филиппченко.

— Сюда идут,— сказал я,— Слышишь?

В коридоре гремели шаги. Сюда шли люди — не меньше половины десятка.

— Что за...

— Я думаю, они решили проверить,— сказал я,— что творится на заводе, пока их штаб горит. Это ведь слоны подожгли, я правильно угадал.

— Не важно!— он опять грохотал в углу, выбирал среди затянутого ржавой паутиной хлама что-нибудь по руке.

— У тебя есть что-нибудь огнестрельное?

— Нет,— он вытащил железный прут и делал им движения, которые явно подсмотрел в «Эре Мечей» по телевизору.

— Идиот,— я смотрел на датчики и ждал, когда шкала уползёт в синюю зону.

Двустворчатая дверь лязгнула и устояла — мы заперли её на чугунный рельс от суппорта. Но сейчас они поймут, что можно сломать петли — и нам конец.

Ладно, плевать. Я взялся за кристалл и сделал два поворота. Потом ещё раз бросил взгляд на школу, понял, что всё бесполезно и выдернул наружный ящик.

Золотой, с зелёным отливом ключ лежал там, и дышал едким жёлтый дым. Дым колол глаза и першил в горле.

Двери затрещали.

Я схватил ключ газетой. Газета хрустнула и поползла дырами, осыпаясь в чёрную пыль. Но этой пары секунд хватило, чтобы ключ упал в портфель и зашипел там, прожигая шёлковую обивку.

— Сваливаем!

Филиппченко побежал к задней двери. Надеюсь, грачи не отправили никого на ту сторону. Они не знали, что мы будем здесь. И они привыкли, что эта дверь закрыта всегда.

Я проверил угол, схватил портфель и последним движением опустил красный рычаг. Станок взревел, задребезжал ящик и знакомый стук под кожухом теперь быстро-быстро, словно сердце испуганного зайчонка.

Уже на бегу я оглянулся и увидел, как оторвалась, от петель левая створка и двери начали загибаться, словно бумага — а потом торсировочный станок зароготал, словно бешеный слон, и калибровочный кристалл полетел прямо в их толпу, изрыгая клубы ядовитого жёлтого дыма.

Чанорель

В автобусе на обратном пути я бросил быстрый взгляд на часы. Прошло всего лишь полтора урока. Время ещё есть.

Сейчас, с ключом в портфеле, все школьные дела мне казались неважными. Как будто там, в доках, лежал последний ответ на всё, что с нами было и будет, а нам оставалось только открыть дверь восстановленным ключом, войти туда с гордо поднятыми головами — и ответ сам упадёт нам в руки.

Мы снова сошли на никому не нужной остановке и отправились к комбинату.

За оградой комбината — ни человека, ни движения. Я ещё раз напомнил себе, что грачи не знали, куда мы едем. Они даже не знали, какой нам нужен станок.

Буквально за полминуты мы добрались до запечатанного входа в доки. Сейчас, когда я понимал, куда мы идём, комбинат ужался до остановки, железной будки в цеху и тропинки, что их соединила.

Я достал из портфеля ключ, содрал лохмотья налипшей ткани. На тонком, словно гравированном лабиринте чернели пятна ниток. Я надеялся, что это ничего не значит.

Ключ вошёл в щель. Мягкий щелчок — и в стенке заработал старый механизм. Это открывался замок.

Створка сдвинулась. Вниз уходили бетонные ступеньки, совсем новые, не стоптанные, но покрытые толстым слоем пыли.

Я понял — Сельдяного Короля собирали в большом доке. Он бы ближе все к берегу и от него уцелели лишь край купола, похожий на яичную скорлупку. А уже потом перегнали в один из дальних, более надёжных.

Внизу был коридор, очень тесный, словно на подводной лодке. Стены накрывали незнакомый синий металл. Дальше он разветвлялся, три кишки вели в три дока. Как попасть в четвёртый док, я в тот день так и не узнал.

— Ты знаешь, в котором Сельдяной Король?

— Откуда мне это знать? Это ты меня сюда привёл.

— То есть ты не знаешь.

— Здесь всего лишь четыре целых дока,— я ещё раз пошарил по коридору лучом фонарика,— В одном из них стоит Сельдяной Король... если он готов, разумеется.

Сельдяной Король стоял в первом же доке. Я сразу его опознал. Не внешне, конечно, — ни я, ни Филиппченко не знал, как он выглядит. Я опознал его по запаху.

Это был хороший, благородный металлический запах. Я вдохнул и понял — это здесь. А потом увидел и Короля.

Когда его видишь, важно напомнить себе — военные проекты никогда не называют так, чтобы их можно было разгадать по названию. Хищная быстрая Щука-7 была круглой и напоминала коварного подводного ската. А Сельдяной-Король был похож на рыбу-луну — вытянутый овал, а над носом иллюминаторы из толстого зелёного стекла.

Люк был задраен, но никаких дополнительных замков не предусмотрено. Внизу, под крышкой — эмалированная белая лесенка.

— Нужно открыть шлюз,— сказал я,— Если он на ходу, сможем поплавать.

Филиппченко посмотрел на меня.

— Чего смотришь? Иди, открывай.

— Я не умею.

— Я должен быть уверен,— ответил я,— что ты не сбежишь вместе с Сельдяным Королём.

Он отправился к пульту управления. Я сидел возле открытого люка и ждал. Филиппченко пощёлкал тумблерами, чуть не включил пожарную сирену — но вот, наконец, ему удалось найти то, что надо.

Над створками вспыхнула большая зелёная лампа, внизу, под водой заработали насосы. Между створками шлюза проступила белая полоса. Она становилась всё шире и шире — и вот ворота разошлись, а белая полоса распалась на асфальтово-тёмные волны и светло-серое небо. Сверху сыпался засохший птичий помёт.

Я пропустил его первым. Конечно, пропустить меня вперёд, а потом захлопнуть крышку обратно было бы подло, но бесполезно. Люк свободно открывается изнутри. Но мне важно было показать, что я контролирую ситуацию.

Внутренности состояли из коридорчика, тесного, как рыбья кишка, и просторной кабины. Обзор был намного шире, чем казалось снаружи, а громадным красным мягким кожаным креслам не хватало только штатных капитанских фуражек.

Я уселся и вдохнул поглубже странную смесь аромата кожи и нетронутого металла. Филиппченко тоже сел — на кресло второго пилота.

— Трогаемся,— сказал я. И запустил машину. Она заработала плавно, намного плавен

Интересно, догадаются ли грачи тоже приехать в Сулльские доки? Думаю, нет. Они ограниченные люди. Скорее поедут в кафешку к слонам, выяснять отношения.

Я слышал про настоящего сельдяного короля, причудливую рыбу холодных северных океанов. Это невероятно длинная рыба, похожая на серебряный ремень, была, должно быть, родственна сгинувшим ещё в древности морским змеям. Её голову венчали шипы красного гребни.

Сельдяные короли скитались вместе с косяками селёдок, поедая своих бездумных подданых. Их мясо несъедобно, но рыбаки считают, что встреча с таким королём приносит удачу.

Наш батискаф походил на него только скоростью и бесшумностью. Мы неслись сквозь голубую толщу воды, а внизу были уступы скал, чёрные рощицы водорослей, проплывали полосатые рыбы и белели в песке ракушки и проступали руины ушедших под воду домов— это всё было намного интересней, чем наши унылые прибрежные посёлки.

— Для чего эти кнопки?— спросил Филиппченко.

— Синие — не знаю,— я внимательно следил за курсом,— Красные — торпедные аппараты. Их не трогай.

Мы шли открытым морем — легко, как на велосипеде. Через пятнадцать минут я уже не замечал гула двигателей. Дно растворилось в полумраке, вокруг был только холодный морской простор поздней осени. Но мы шли этим маршрутом впервые, и поэтому нам было интересно.

А потом из-за горизонта выскочил южный берег. И там, на берегу, раскинулся Чанорель, вторая столица.

Со стороны моря ты легко видел его целиком, во всей его бездонной сложности. Медно-жёлтые перегородки разделили на квадраты сумрачную воду залива. Выше поднимались тонкие, ажурные арки и стеклянные стены дворцов набережной. Дальше — башенки с зелёными куполами, радиовышки в короне красных огней, белые колоннады Сената и Госбанка. Сверкнула серебряная нить монорельса — это уцелевший кусок или восстановили?

— Чанорель,— прошептал я.

— Чанорель...— как эхо, отозвался Филиппченко.

И изо всех сил заехал кулаком по красной кнопке активации торпедного аппарата.

Я задержал дыхание и приготовился к худшему. Мои глаза в последний раз ловили картину города, который сейчас рассеется, словно мираж.

Но этого не случилось.

Полные огня торпеды не вырвались из аппарата и не полетели в восставший из пепла войны город. Не грянули взрывы. Не расцвели на набережной алые бутоны огня. Не треснули пополам ажурные тонкие арки, и не обрушились, смешиваясь в полёте, стекло, железо и стекло города Чанорель, прекрасного, как сновидение.

Потому что я ещё после того вопроса понял, к чему идёт. И переставил на блокировку торпедные аппараты.

— Зачем ты это сделал?— спросил я.

— Что?

— Зачем ты пытался стрелять по городу?

— А чего он,— Филиппченко сидел с надутыми губами,— То есть я хочу сказать, интересно. Понимаешь? Цель хорошая.

Я разворачивал Сельдяного Короля. Выровнял и включил автопилот — он включался так же, как на подлодке старой модели, которую показывали по телевизору в «Команде Акул». Потом повернулся и стал следить, чтобы Филиппченко ещё чего-нибудь не выкинул.

Мы шли обратно, по диагонали, через пролив, который я с детства помнил по географическим картам. Сидеть было неудобно, но я терпел. Кресло, в отличие от автопилота, было незнакомой модели. Я не знал, как оно регулируется.

Ни он, ни я не проронили ни слова за всю дорогу.

Наконец, показался знакомый берег. Вот доки — отсюда, с моря, они похожи на утопленные бильярдные шары. Вот линия автоматических автобусов на берегу. Отсюда, с моря, она кажется совсем беззащитной — чудо, что уцелела. На склоне пологого холма Ресо-Гун — наш посёлок, похожий на большое пятно плесени.

Я снова взялся за управления и завёл Сельдяного Короля в док. Волнение усилилось, и это оказалось сложнее, чем я думал — подводная лодка слушалась безукоризненно, но море было сильнее и постоянно сбивало с курса.

И вот мы снова в доке. Я бросил быстрый,-

Уроки закончились.

— Идёшь вперёд,— сказал я.

— Слушай...

Я встал. Пришлось и ему встать — и идти вперёд.

Снаружи, в доке, я снова чувствовал себя бессильным. У меня словно отобрали очень мощный инструмент. Но я не подавал вида. Опустил люк, взобрался к пульту управления и с первого раза повернул нужный переключатель. Ворота шлюза начали сходиться, стискивая морской пейзаж.

Интересно, многие заметили, что один из шаров был открыт?

Ничего, сейчас всё стало как раньше.

Когда мы вышли, я вытащил из щели правильный ключ и спрятал в портфель. Филиппченко смотрел. Он хотел что-то сказать, но никак не мог сформулировать.

Я убедился, что проход к докам снова заперт, полез во внутренний карман, как бы за платком, а когда достал руку, в ней уже был серебристый дедушкин пистолет.

Филиппченко уставился на него тупыми глазами. Похоже, ему первый раз в жизни угрожали настоящим

— Отдай,— сказал я.

— Что?

— Ты знаешь, что. Зеркальный ключ.

— Ну куда я с ним...

— Я сказал. Отдавай зеркальный ключ.

Он вздохнул, но протянул пластинку.

— И зачем я с тобой связался...

— А сейчас идём к автобусу.

Нам повезло, что мы вернулись прямо к последнему уроку. Иначе оказались бы в паузе, когда по полтора часа ждали.

Подошёл пустой автобус, двери открылись.

— Куда мне садиться?

— Куда хочешь, кроме последних сидений. Я хочу видеть твой затылок.

Автобус тронулся и я бросил быстрый взгляд на акваторию комбината. Доки были на месте, такие же круглые и закрытые. Но на первом, кажется, теперь заметно светлое пятно — там, где впервые за много лет открывались ворота шлюза.

— Куда теперь?— спросил Филиппченко, когда автобус остановился на первой остановке нашего посёлка.

— Вали куда хочешь. У меня свои дела.

Следовало грохнуть его прямо здесь.

Но — нет. Слишком опасно.

Тогда я ещё не умел хорошо прятать трупы.

Свободное плаванье

— Что нового в школе?— спросил отец, когда я пришёл домой.

Я не выдержал.

— Ну сколько можно меня спрашивать, что нового в школе? Каждый вечер — спрашиваешь и спрашиваешь! Там всё одинаковое! И даже уроки те же самые, что были у тебя!

— Ну, люди… спрашивают друг у друга, как прошёл день,— пробормотал отец. Это был первый раз, когда я поднял на него голос.

Я потопал в свою комнату. Попытался делать уроки, но математикой, химией, физикой был сыт по горло. Может, литература?

Я открыл толстый кирпич хрестоматии. Он открылся на сокращённом романе кого-то из довоенных классиков. Аннотация сообщала, что классик не успел в эвакуацию. Гадолиниевая бомба удачно попала прямо в его квартиру. Автор погиб, вместе с ним сгорели рукописи ещё трёх романов. Человека немного жаль, а вот второе, пожалуй, и к лучшему.

Читать это было невозможно. Вязкие, как тесто, фразы тянулись одна за другой по страницам, на которых крестьяне в закопченных горницах вели бесконечные разговоры при длинном пламени свечей.

На третьей странице я не удержался и швырнул книгу прочь. Я швырнул её в кровать, чтобы получилось негромко.

Случалось, у меня не было сил делать уроки. Но сегодня всё наоборот. У меня было слишком много сил, чтобы что-то делать. В животе словно кружился водоворот.

В чём же дело?

Надо понять, в чём дело. Если я не пойму, мне конец. Непонятное, не до конца переваренное знание просто убьёт меня.

Я зажмурил глаза и вдруг увидел ключ.

Яркий, изогнутый, он вращался перед глазами. Казалось, ключ сделали из зыбкой полоски расплавленного металла и сейчас он полыхает посередине чёрной вселенной.

Я схватил портфель, проверил ключ. Мой был на месте. Большой, холодный и чёрный.

Но почему я вспомнил про ключ? Что в нём особенного. Я рассматривал мой, поворачивал вправо и влево. Адмиральский остался на лодке, дверь я запер. Филиппченко не сможет вернуться в док, даже если захочет.

Или сможет.

Я снова представил ключ. Потом станок, в котором этот ключ был отлит. Вот кипит в главном цилиндре жидкий серебряно-жёлтый металл, вот он потёк по трубке и заполняет собой матрицу, что отлита по образцу зеркального ключа...

Матрица!

Ну конечно!

Матрица адмиральского ключа так и осталась в станке.

Если они смогут починить станок, а потом сумеют договориться... И они смогут делать новые и новые ключи, пока жёлтый металл не закончится. Я сам видел, что ключ делается за несколько минут.

Смогут ли они заменить калибровочный кристалл?

Смогут. Я помнил, к станку полагается запасной.

Пока у них будет достаточно жёлтого металла, они смогут делать всё новые и новые ключи...

Конечно, металла немного. Но им и не нужно много ключей. Чтобы завладеть Сельдяным Королём, достаточно одного.

Я стоял посередине комнаты и смотрел, как за окном горит закат. Солнце опускалось среди туч, похожее на далёкий ядерный взрыв.

Я схватился за настольную лампу. Нет, не то.

Схватился за ручку. Нет, не то.

Мне нужен был инструмент. Что-то, чем я мог бы повлиять на мир. Мир, который всё больше сходил с ума — хоть всяким классикам и казалось, что дальше сходить с ума уже некуда.

Наконец, бросил всё и просто побежал в прихожую. Натянул ботинки и прежде, чем отец успел спросить, выбежал из дома.

Когда я добежал до места, было уже семь вечера. Я не стал тратить время на парадный вход. Сразу забежал с чёрного и успел в последний момент.

Степан Макарович уже вышел наружу и, придерживая шляпу, запирал дверь. Наш поселковый голова одевался по довоенной моде и всегда уходил последним. Чтобы подавать пример, наверное.

— Сельдяной король!— кричал я.— Сельдяной король!

Степан Макарович посмотрел на меня недоверчиво. Он знал меня с детства, как и всех в посёлке. И не помнил, чтобы я был сумасшедшим.

— Они... захватили. Захватили...

— Кто захватил?

— Грачи!

Я думал, он сейчас окончательно решит, что я сумасшедший. Но ошибся. Именно после этого слова лицо Степана Макаровича стало серьёзным и внимательным.

— Выдыхай,— сказал он,— И говори, что случилось. Медленно. Ясно. До конца.

— Вот увидите!— сказал я, когда смог выдохнуть.— Увидите, да! Автобусы снова остановились. Они остановили их, чтобы не пришла помощь!

— Это сделали Грачи?— быстро спросил он.

— Да! И Филиппченко! Он смог с ними договориться, я уверен!

— Хорошо. Что они задумали? Налёт на город?

— Нет! Они хотят захватить Сельдяного Короля! Вместе с торпедами. Его успели достроить, он стоял там... в доках под консервацией.

— Сулльские доки?

— Да. Сулльские!

— Как они проникли внутрь?

Вместо ответа я сунул ему ключ. Степан Макарович взял чёрную пластинку и взвесил уже

— Значит, ключи уже есть,— пробормотал он,— значит, они пробрались... О боги! Что же теперь делать.

Он замер, глядя в пустое небо и что-то бормотал. Я долго всматривался, пытался понять, что он делает. И успел, в самый последний момент. Степан Макарович молился.

Наконец, он умолк и опустил голову.

— Вперёд!— произнёс поселковый голова,— Нельзя терять не секунды.

Он бросился отпирать дверь. Но ключ раз за разом попадал мимо замочной скважины. Я помог ему и мы вместе ввалились в коридорчик за чёрным ходом. Он побежал в кабинет, цепляясь полами пальто за узкие стены.

Я остался в коридорчике и только слышал, как гремят его шаги. Бежать мне было некуда и незачем. Вот шаги затихли, вот в кабинете задвигалось что-то железное. Потом щёлкнули ключи и зазвучала сирена.

Страх окатил меня с ног до головы. Ноги примёрзли к полу.

Я много лет не слышал сирены.

С тех пор, как закончилась война.

Показался Степан Макарович. Он снова выглядел спокойным и деловитым.

— Ну, что стоишь? Поехали, покажешь.

В кладовке стояли два больших велосипеда. На раме заднего колеса уцелели красные цифры военного инвентарного номера.

Мы поехали, скрепя старыми цепями. Когда выехали к морю, то увидели, что на магистрали, как и следовало ожидать, замер неподвижный автобус. Двери остались заперты и мёртвый автобус был очень похож на гроб.

Дальше ехали молча и свирепо. Рядом плескалось угрюмое осеннее море. А за спиной ревела сирена и в домах хлопали железные ставни.

Я никогда на задумывался о скорости велосипеда по сравнению с автобусом. Но мы доехали неожиданно быстро. Я не успел оглянуться, когда показались белые стены, а в море — бежевые горбы доков.

На белой ленте стены — красные ворота. Возле них — чёрные фигурки и автомобиль со здоровенным грачом на боковой двери. Они уверены, что сейчас им здесь всё будет можно.

Они нас заметили. Я инстинктивно сжался и пригнулся к рулю. Будут стрелять, будут.

Степан Макарович поднял правую руку, не переставая крутить педали.

— Я поселковый голова!— крикнул он.— Не стреляйте!

Удивительно, но они не стали стрелять. Наверное, не решились. Просто высыпались на дорогу и стали дожидаться.

Я выдохнул, выпрямился и поднажал — Степан Макарович уходил вперёд. Скорее, чтобы отвлечься, я повернул голову, посмотрел в море и понял, что всё пропало.

Совершенно бесшумно отъехала стенка крайнего блока. И из прямоугольной черноты вынырнул такой знакомый силуэт. Солнце сверкнуло на серебре обшивки — а потом только белая нитка бежала среди волн, чёрно-синих, словно обсидиан. Она уходила всё дальше и дальше, чтобы исчезнуть за горизонтом.

Белый купол больше не нужного дока так и остался стоять открытым, словно пустая яичная скорлупа.

— Поздно! — закричал я,— Ушёл он! Поздно!

Чёрные фигурки возле ворот засуетились. Мир той осенью менялся слишком быстро и они не сразу поняли, что Филиппченко обманул и их тоже...

С грачами говорил Степан Макарович, он же проследил, чтобы они уехали без проблем.

Всё равно это уже мало что значило. Потом, в Управе, мы вместе с советом долго рассматривали старую военную карту, пытались понять, будет ли он искать укрытие в одной из бухт или сразу отправился к архипелагу. И решили, что его уже не найдёшь. Конечно, у Филиппченко будут проблемы с поиском горючего, но когда у тебя есть Сельдяной Король и полный боевой арсенал, эти проблемы в принципе разрешимы.

Все спорили, а я сидел, вслушивался в тишину, которая наступила после того, как отключили тревогу, и с невероятной ясностью понимал, что эпоха закончилась. Адмирал умер, ключи розданы, и всё новые и новые заброшенные склады, шахты и комбинаты распахивают ворота и вновь отпускают на волю монстров прошедшей войны.

Источник

@темы: транспорт, рассказы, предметы и вещи, не своё

---

Долли

[Скрёб-поскрёб]

Засов вроде был крепкий, железный, но доверия не вызывал. На пальцах осталась липкая холодная влага и немного ржавчины. Долли вытерла руки о штаны, не переставая морщиться, осмотрела дверь ещё раз. Плотно подогнанные доски, облупившаяся зелёная краска, косая зарубка как раз на высоте лица. Может, выдержит.

Она хотела ещё раз потрогать засов, проверить, настоящий ли он, но тратить время не стала. Ничего это не изменит. Нужно было оставаться здесь, бежать куда-то дальше становилось тяжело, она давно устала.

Даньи заговорил что-то во сне, застонал, и Долли зажала ему рот. Ещё чего не хватало, во сне разговаривать. Она и так успела услышать начало фразы, и волосы на затылке, казалось, зашевелились.

Волосы.

Долли посмотрела на свои руки, в который раз, словно не веря, потом помотала головой. Даньи будто бы успокоился, затих, и она его оставила. Заметалась по комнате, сдёрнула какой-то ковёр со стены, накрыла им беспокойно спящего мальчика, бросила охапку дров в печь, открыла заслонку, в два удара добыла искру. Дрова гореть не хотели, но она заставила. Потом уже зажгла лампу. Подумала, что могла бы просто плеснуть масла в печь, а не тратить силы, но теперь уже было без разницы.

Ветер выл за стеной, как пёс, потерявший след, совал голову в трубу, звал Долли по имени. Её и Даньи. Она знала, что это только кажется, но всё равно нервничала. Руки, сами ладони, покалывало.

Окошка было два, хорошо, что маленьких. Долли осмотрела оба, задёрнула одно, а второе, над лежанкой, оставила так. Некоторые на её месте предпочли бы закрыть и его, но ей не нравилось, когда она не видела ничего снаружи.

Тени по углам выглядели неприятно; тревожно плавали, а иногда вздрагивали их края, гонимые отсветами пламени. А оно, казалось, освещало только само себя. Скрипело, упёршись ветвями в дом, какое-то дерево.

До окраины оставалось ещё слишком много. Разбудить Даньи она не имела никакого права, это было бы всё равно что, например, пользоваться деньгами, которые тебе отдали на хранение. Неправильно. Ну и опасно, конечно, прежде всего для него. Сама бы она дошла, может быть, хотя сейчас тоже вряд ли рискнула бы. А со спящим мальчиком не стоило и пытаться — она не хотела видеть, как его съедят, прежде чем примутся за неё. Хуже всего было то, что она осталась без ножа.

В домике, его, конечно, тоже не было. Да и кто бы оставил его здесь. Тут вообще почти ничего не было. Хорошо хоть нашлись лампа и котелок. И мешок, который она успела захватить ещё дома.

Теперь, когда бег закончился и наступила какая-то пауза, Долли занервничала. Время шло, Даньи метался во сне, а она никак не могла сообразить, что ей дальше делать.

Она остановилась посреди комнаты, чуть сутулясь. Как и всегда в таких случаях, надо было говорить быстро и не думая, и она глухо, скороговоркой, произнесла четверостишие, отмечая, как складываются в строки слова, которые она не успела осознать:

Выйду я на улицу,
Там поймаю курицу,
Принесу её в мешке,
Испеку её в горшке!

Как обычно, жуть тронула шею на последних словах, но теперь, по крайней мере, было ясно, что ей следует предпринять. Эта магия ещё ни разу не подводила, и Долли знала, что нужно делать. Именно то, что она произнесла в этом спонтанном стихотворении.

Действительно, без еды действовать дальше было бы опасно и самонадеянно. За Даньи она не так волновалась, но и его, спящего, надо было покормить хоть бульоном. Если же она сама свалится без сил, то погибнут оба. В Лесу силы всегда кончались быстро.

Выйти сразу ей не удалось. Она по привычке на секунду замерла перед дверью, прислушалась и отступила, услышав то, чего и опасалась. Впрочем, это было временное препятствие — по крайней мере, если она правильно определила шаги.

Они, широкие и тяжёлые, приблизились. В окно она по-прежнему никого не видела, и оттого немного нервничала. Засов никого не удержит, если кто-то — или что-то, — чему принадлежат такие шаги, захочет открыть дверь. Долли полагалась не на засов.

Большая тень, плохо видимая в темноте через грязное стекло, накрыла, наконец, окно. Голова в меховом капюшоне, больше, чем оконный проём, наклонилась. Мутно блеснул глаз среди чёрных морщин.

— Кто здесь? — спросил гигант хриплым шёпотом. Глаз безумно и отстранённо вращался в глазнице. Выл ветер.

— Нет, нет здесь никого, — уверенной скороговоркой ответила Долли.

Существо разогнулось, кряхтя, удовлетворённое ответом, и, как она и надеялась, пошагало дальше.

Только тогда она перевела дух. Быстро поправила покрывало на Даньи, который опять начал было говорить опасные вещи, подхватила свой холщовый мешок и, взявшись за стылый шершавый засов, с шорохом отодвинула его.

Лес встретил ветром, бросил в лицо мокрый, пахнущий плесенью лист. Лунный свет, дымчатый, холодный, блуждал по корявым деревьям, мгла клубилась над Лесом, и дыхание Долли обращалось в пар. Никого не было, хотя всё время казалось, что кто-то был. Ветер иногда ревел в голос в расщеплённой, сломанной верхушке ближнего дерева; редким дождём падали последние листья.

Долли закрыла дверь снаружи на крючок. Больше она ничего не могла поделать, только от души надеяться на то, что за пять минут никто не появится — никто такой, кому достанет ума открыть дверь, не спрашиваясь. Всё же опушка не близко, тут случалось всякое. Но делать было нечего, тем более после стиха прошло не так много времени.

Сколько его вообще минуло с начала ходки, Долли представляла слабо. Но её беспокоило сейчас не время, а скорее расстояние. Оно было слишком большим, чтобы, по любым прикидкам, преодолеть его без происшествий.

Ненадёжный кров избушки вовсе не гарантировал, что они доживут до утра, но и бежать дальше, без ножа и без сил, она больше не могла. Если бы Даньи проснулся в лесу ночью, это могло означать конец не только надеждам на гонорар, но и конец карьере, а может быть, и безумие для самого Даньи. Хотя, конечно, Долли не могла отрицать, что соблазн разбудить его был. Он вполне мог просто, без последствий, очнуться ото сна, и они убрались бы отсюда в два раза быстрее.

Слишком часто это стало повторяться, подумала Долли. Слишком часто. Сжечь здесь всё, да и дело с концом. Вместе со всеми пропавшими. Всё равно…

Её передёрнуло от недавних воспоминаний, от вопля, с которым убегала в лес гротескная ломкая тень. Предсмертного вопля, за которым не последует смерти. Она уже была — раньше, задолго до того, как нож Долли вонзился под выпирающую ключицу.

Стоять на месте долго было нельзя — она и так произнесла четверостишие уже довольно давно, и сила случайностей начинала таять. Такие вещи — всегда предсказания ближнего прицела. Поэтому Долли побежала вперёд, не разбирая дороги, пока остатки транса ещё не прошли, и можно было надеяться, что всё случится само. Она жалела, что ей пришлось пережидать того, кто прошёл мимо — не вовремя она потеряла минуту, ох как не вовремя. Впрочем, в Лесу ничего не бывало вовремя, здесь всё длилось вечно. С тех пор как случилась Бойня — среди этих деревьев, которые в те времена были не толще, чем её талия. А теперь стояли столетними гигантами, вцепившись в проклятую землю узловатыми корнями. Долли однажды задумалась над тем, что не может распознать их пород. Ни одного.

Но сейчас она не думала ни о чём. Она бежала, бежала, один раз только сделав крюк, когда в истлевшей петле далеко наверху увидела останки скелета и не захотела пробегать под ними. «Ты идёшь над костями, Долли, и этого уже достаточно. Не ходи под костями, это плохая примета», — вспомнила она слова Джетту. У него было больше опыта, и он лучше знал приметы Леса. Так что Долли могла ему доверять.

Она мотнула головой, отгоняя мысли о нём. Не сейчас. Сейчас ей нужно действовать.

Она подумала было, что упустила время, и что никакой пищи уже не добудет, как вдруг, всполошенная её бегом, из ложбины меж корней с кудахтаньем взлетела какая-то птица. Долли не разбиралась в куропатках и глухарях, потому просто схватила птицу на лету руками и прижала её крылья к телу. Курица или нет, но от жутковатого стишка, которым Долли сама себе обеспечила подсказку, позволив видениям Леса ненадолго проникнуть в голову, документальной точности никто и не ожидал.

Поэтому она просто свернула птице голову и сунула в мешок. Затянула завязки.

— Д-о-о-о-о-о-л-л-л-л-л-л-л-и-и-и-и-и…

Низкий, похожий на рокот грома голос позвал её из непроглядной темноты впереди, медленно растягивая звуки её имени, и она, отступив на два шага, отвернулась и побежала прочь. Достаточно с неё на сегодня одной схватки.

— Д-о-о-о-о-л-л-л-л-л-л-и-и-и-и-и-и-и…

Она бежала так быстро, как только могла, назад, к хижине и Даньи, которого нанялась вытащить из этого леса. Не то чтобы ей так нужны были деньги, просто отказать своим не могла. Ну и, с другой стороны, свои или нет, но каждый понимал, что бесплатно никто в этот лес не пойдёт. Об этом и речи не шло. Просто Долли предпочла бы сегодня не ходить и за деньги, только выбора не было. До утра он бы не дотянул. Сомнамбулы иногда уходили в Лес, но никогда ещё не приходили назад. Сами не приходили. Да и с ходоками — не всегда. Сегодня она чуть было не поплатилась жизнью — Даньи успел зайти далеко.

Теперь ветер дул в спину, но плотно стянутые волосы не растрепались и не лезли в глаза. Хотя туман и листья закручивало как-то с заворотом, скрывая тропу, и Долли всё время боялась, что картинка начнёт распадаться, как это бывало, и она собьётся с дороги. Она старалась даже не моргать, но не могла.

* * *

…Даньи хватились уже ближе к полуночи. Мальчик и раньше иногда ходил во сне, но все думали, как обычно, что зов ночного леса станет для него опасным не раньше шестнадцати, а к восемнадцати сойдёт на нет. Как выяснилось, они промахнулись больше чем на четыре года. Такое тоже случалось, но редко. А вот сегодня ночью решило случиться.

Далу, мать Даньи, постучалась в её дом в сопровождении двоих мужчин, с факелами в руках. Они не выбирали, просто из свободных ходоков Долли жила ближе.

Она не тратила слов на вопросы, просто заправила волосы под высокий вязаный воротник, прицепила нож к поясу, зашнуровала ботинки, и, захватив мешок и накинув кожаную куртку, бегом поспешила к околице. Её пропустили, конечно, кого как не её. Все думали, что она справится.

Теперь, когда она бежала через шевелящийся в лунном свете туман, ощущая затылком чьё-то присутствие в темноте, как всегда в такие моменты, жалела о том, что с собой нельзя было брать много оружия. Ей — нельзя. Чем опаснее вещь, тем опаснее последствия. Долли, с её не таким уж большим опытом, не могла взять с собой ничего серьёзней ножа. Вот Бренда однажды не послушалась, взяла топор. Тогда её можно было понять, всё было быстро и страшно, руками она бы не управилась. Но не повезло. До опушки она почти дошла, её нашли близко. Топор забросили в лес.

Это Джетту мог носить на спине палаш, не опасаясь, что оружие обратится против него. Долли — не могла. Лучше всего, конечно, было ходить в лес с голыми руками — тогда ни с кем почти ничего не случалось — но так тоже нельзя. Потому что если случалось, тогда выбора не было.

Нужно будет сходить к Рюге, подумала она. Обязательно ещё раз сходить.

Ветка чуть не выколола глаз, и Долли инстинктивно зажмурилась на мгновение. Смахнула сор со лба и, к своему облегчению, увидела впереди, в конце тропинки немного косую избушку под изувеченной пятернёй огромного голого дерева.

Долли очень хотелось обернуться, но она не стала. Нет там ничего. Нет. Было уже, хватит на сегодня. Худое, подвижное тело, руки с отросшими ногтями и танцующие, цепкие, длинные волосы.

Волосы.

То была какая-то из старых неупокоенных — не самых старых, не с Бойни, но и не из пропавших ходоков. Про Волосы рассказывали, когда и ходоков-то почти не было. Как про Пустой шлем, Кобылью Голову, про Ножа — это была часть тех самых слухов, в которые никто не хотел верить, но приходилось. И сегодня Волосы чуть было не отняла у неё Даньи.

Они пытались бежать, но женская фигура, подвешенная на собственных оживших, перебирающихся по ветвям волосах, догнала их быстрее, чем Долли рассчитывала, и тогда она вытащила нож. Ножом она владела хорошо, и, наверное, это их и спасло — это, и то, что Даньи, кричащий какие-то ужасы, которые Долли изо всех сил старалась не слышать, поперхнулся слюной и на несколько секунд затих, и Волосы промедлила.

Долли ударила её ножом лишь раз, всадив лезвие под ключицу. Большего и не надо, удар был смертельный, только вот убить неживое никак нельзя, но и оно было уязвимым — с воплем, с лунными бликами на сухих зубах Волосы отшатнулась и, мотаясь из стороны в сторону, растаяла во тьме, оставив лишь шлейф эха и унося вырванный из ладони Долли зазубренный боевой нож. Эхо постепенно распалось на несколько голосов, и, конечно же, Долли стало казаться, что они разговаривают между собой, но к тому времени она уже бежала через Лес со спящим Даньи на руках. Спящим и молчащим.

* * *

…Пока все эти картины крутились в голове, Долли дошла до избушки. Дошла — бежать уже не могла, она потратила за сегодня много сил, таская немаленького Даньи, и, понятно, ничего не ела с самого ужина. А он был уже давно — стоял ноябрь, осенью она всегда ложилась рано.

Крючок на двери был. Насколько Долли помнила его положение, он оставался непотревоженным. Она откинула его и вошла внутрь.

Избушка встретила её темнотой и запахом стерильности, какой-то непонятной, словно она была построена из окаменевшего сотню лет назад дерева. Впрочем, со временем тут иногда было что-то не так, равно как и со всем остальным. В Бойне шли в ход все средства, и чудовищная магия, раздиравшая здесь мир больше ста лет назад, всё ещё висела над Лесом. Мешанина из заклятий, проклятий, контрвыпадов и призывов, многие из которых не применялись ни до Бойни, ни, тем более, после неё. Территория была загрязнена магией, и уничтоженные маги бродили среди стволов наравне с созданными или вызванными ими существами, не находя покоя. Сколько в них оставалось разумного, не сказал бы никто. Долли надеялась, что нисколько, и боялась, что ошибается.

Даньи спал. Долли задвинула засов за собой, посмотрела на мальчика. Сгорбился под грязным ковром, на лице застыло не то злое, не то испуганное выражение. Ещё бы, столько часов подряд видеть кошмары без возможности проснуться.

Огонь погас. И в очаге, и в лампе. Скудный свет луны едва проникал в комнату.

Долли поставила мешок с птицей на пол. Шорох ткани и перьев почему-то только подчеркнул выхолощенную тишину. Долли хотела посмотреть в окно — разве так резко перестал выть ветер? И отчего-то побоялась обернуться.

Расплакался за спиной Даньи. Она хотела броситься к нему и утешить, но вдруг услышала, что он плачет не испуганно или жалобно, а скорее капризно, словно притворяясь.

— Курица смотрит на меняяяя, ­— сказал он глухо, неприятно растягивая слова. — Кудахчет.

— Даньи? — шёпотом спросила Долли, медленно поворачивая голову.

— Нет, — сказал он сквозь всхлип. — Я хочу это съесть, я, я!

Нужно было заставить его замолчать. Долли обернулась.

— Я! — крикнул он тонким противным голосом. Лицо его сморщилось, он вдруг показался Долли на два или три года младше, чем был. Окно, через которое раньше так хорошо было видно, теперь почему-то припало пылью, и Долли вдруг вспомнила, что ковёр вовсе не был таким грязным, когда она накрывала им спящего.

— Куриная голова в человеческом желудке, — сказал Даньи. — Это вкусно. И красиво. — Он засмеялся. — Или твоя голова, Долли?

Если бы он не назвал её по имени, она поняла бы на несколько секунд позже, но сомнамбулы, какой бы бред ни струился через их речь, никогда не осознавали, что они говорят. А этот сознавал.

Ветка. Скотская ветка по глазам… Долли всё-таки сбилась с пути. Это была не та хижина, это был не Даньи, это было не то место в лесу.

Долли бросилась к выходу, и существо с лицом Даньи подпрыгнуло на лежанке, кутаясь в грязную холстину, как в одеяло. Она увидела, что его тело в полтора раза меньше, чем у Даньи, и только голова почти того же размера. Оно открыло глаза, белые, мутные, и окончательно потеряло детский облик — кожа обвисла, как тряпка.

— До-о-л-л-л-и-и-и, — сказало оно.

Она ударом ноги пнула в него мешок с курицей и рванулась к двери, обеими руками дёрнув засов. Он оторвался вместе с гвоздями, дверь, вместо того чтобы распахнуться, проломилась как картонная, и Долли вывалилась наружу, в палые листья и валежник.

Позади хрустело костями. Она вскочила и побежала прочь, жалея, что у неё не было ножа; иначе она вернулась бы. Но ей оставалось только бежать от разваливающегося домика.

Что это было — ловушка времён Бойни или забавы какой-то навечно застрявшей здесь твари, — она не знала. Отличить было сложно. Она сбилась с дороги, потерялась в лесу, и, конечно, попала туда, куда хотела прийти — в избушку к Даньи. Что-то считало все образы из её мыслей почти в точности, хотя и не совсем, и она поверила. Теперь оставалось лишь надеяться на то, что существо удовлетворится курицей, а она выберется к настоящей избушке достаточно быстро, чтобы застать Даньи живым.

Хорошо хоть ей не показалось, что она вышла к опушке. Там бы она уже вряд ли смогла быть настороже. Хотя, конечно, обман она распознала бы, пусть чуть позже — избушка с самого начала выглядела как во сне. Просто Долли устала и не сразу поняла. Просто устала, утешала она себя. Настолько, что на секунду задумалась, а не воспользоваться ли подарком Рюге и не вернуться ли к скотине, сожравшей их с Даньи еду.

Но она не стала этого делать. Если бы она была склонна к таким решениям, то никогда не стала бы ходоком. Вернее, стала бы — на одну-две ходки, как та молодёжь, что шляется здесь после заката. Та, которая уже не вернётся, даже если и вправду ходит меж стволов, а не висит, ободранная до костей, в кронах деревьев, и не лежит под тонким слоем листьев меж корней, пронзивших глазницы и опутавших руки.

Она вдруг узнала местность — оказывается, ошиблась всего ничего, взяла немного правее. Наверное, сбилась уже на самом подходе. Говорил же Джетту, глядя на неё сверху вниз: не отводи глаза. Никогда не отводи глаза от дороги. А она отвела.

Где ты, Джетту, подумала она. Где ты, и где я.

Спустя минуту она различила впереди избушку. Но перед этим, глянув под ноги, вдруг увидела слабый светящийся след. Босой и не очень-то большой.

Она испуганно отдёрнула ногу — хорошо хоть не наступила, а то кошмары снились бы не меньше месяца. Здесь оставаться было нельзя, плохое это место. Если уж тут призраки ходят, то никакие стены не спасут.

Она обошла след и поспешила вперёд, к покосившемуся дому. Этот точно был настоящим — теперь, придя в себя, она настолько же явно отличала оригинал от подделки, как полностью проснувшийся человек отличает явь от недавнего сна. Может быть, скоро утро, подумала она. Ветер сдержанно засмеялся в ответ.

Крючок был на месте, камин тлел, Даньи спал. Она задвинула засов и села на пол — не у двери, конечно, у стены. Она потеряла много времени и сил, с трудом добытую еду. Можно было никуда и не ходить.

Она сидела так несколько минут, потом приняла решение.

Ждать до утра Долли не могла. Еды ей добыть не удалось, и к рассвету она ослабеет настолько, что может и не вывести Даньи. Все ходоки к утру давно уйдут домой, если только в лесу есть сейчас кто-то из живых людей, кроме неё. Кроме того, встречать рассвет в лесу — плохая примета, это всегда заканчивалось странно. Рисковать своим разумом Долли всё же не хотела, а разумом Даньи тем более — даже утром пробуждение в Лесу могло свести его с ума.

Нужно было уходить.

Она встала, заставила погаснуть огонь. Размяла кисти рук. Посмотрела на небо сквозь тёмное стекло. Сняла куртку, осторожно убрала со спящего Даньи ковёр, завернула мальчика в свою куртку и взяла на руки. Было уже совсем холодно, а он ушёл в лес в одной домашней одежде.

Она отодвинула засов локтем — на самом деле он не очень-то и держал — и вышла в ночь. Закусив губу, кое-как, опять же локтем, прижала к стене и подняла дверной крючок. Отпустила. Он попал в скобу, и Долли, отвернувшись, как могла быстро пошла по направлению к городу.

Между событиями в лесу всегда проходит какое-то время, и сейчас у неё было окно. Она понимала, что идти ещё далеко, но не настолько далеко, чтобы считать это невозможным. Она, может, и осталась бы, пусть даже тот, с железными зубами прошёл совсем рядом. Но вот поддельный Даньи её на самом деле испугал. И призрачный след тоже. Слишком беспокойное это место, нужно было уходить — как можно ближе к опушке. Всё равно выбора, по сути, никакого. Долли понимала, что вряд ли сегодняшняя ночь закончится для неё хорошо, и потому постоянно двигалась, действовала — чтобы не признаться самой себе, что переоценила свои силы, и что, скорее всего, ни её, ни Даньи никто больше не увидит. Нет, увидит, конечно — её тело, бесцельно бродящее по лесу в неутолимой жажде, а может, если гибель будет милосердна — её или Даньи кости, засыпанные листьями, или забитые в дупло, или развешенные по деревьям над головой. Кто знает. У неё была одна маленькая надежда на благополучный исход — то, что она теперь шла без ножа. Но в случае прямого столкновения с каким-нибудь порождением или жертвой Леса она была безоружна. Оставалось надеяться на Рюге, но кто его знал, как поведёт себя рисунок.

От постоянной спешки Долли в конце концов стало казаться, что она и правда убегает от кого-то конкретного. Она поймала себя на этом, когда в третий раз нервно оглянулась назад. Горячий пот тёк по телу под одеждой, но кожа тут же замерзала. Дыхание сбилось, облака пара, разрываемые ветром, застилали глаза. Лес трещал и шатался.

У неё кончались силы. Даньи впал в глубокий сон, лишь изредка постанывая, и, казалось, потяжелел в полтора раза. Нервы устали не меньше, чем мышцы. Какая-то беспросветная, давящая, самоубийственная тревога и жалкое, всхлипывающее раздражение навалились на неё, выкручивая руки и выжимая ненужные слёзы. Излучение магии, грязное, неочищенное. Обычно оно действовало не так сильно, но сегодня она слишком устала. Гораздо легче выносить из Леса всякий хлам, чем выводить живых людей.

Судорога схватила мышцу, и Долли захотелось бросить Даньи на землю и зло расплакаться, молотя землю кулаками. Да это же нервная лихорадка, вдруг поняла Долли. Лесная болезнь. Вот ещё не хватало.

От понимания причин стало легче, но идти дальше она не могла. Последствие грязного лесного фона — лесная болезнь — валила с ног быстро и минимум на три дня. Суставы болели, как при тяжёлом ревматизме, нервы были на взводе, иногда пропадало сознание. Бред, конечно, куда без этого — не такой страшный, как у попавших в лес сомнамбул, но весёлого тоже мало. Лучше любой грипп, подумала Долли. Ещё и Даньи может заразиться.

Она хотела опустить его на землю, но потеряла равновесие и упала. На локти, так что лязгнули зубы. Правый локоть обожгло огнём, она отпустила Даньи и раздражённо выдернула руки. Губы пересыхали быстро, глаза начинали гореть, как при простуде. Она взглянула на локоть. Так и есть — рукав продрала.

Отодвинув Даньи в сторону, она увидела, что поранилась о чей-то пробитый череп в истлевшем железном венце. Рассыпанные фаланги пальцев, перемешанные с лесным сором, держали проржавевшую рукоять с обломком лезвия. Бойня давно закончилась, а кровь всё льётся, нервно подумала Долли, оглядываясь по сторонам. Кровь в Лесу — это плохо. Лучше бы ей не разбивать локоть. Кровь и кости. Ну да ладно, нужно было идти дальше — первый приступ отхлынул, как грязный прилив, и, она знала, до следующего у неё есть ещё час. Потом, до третьего — полчаса. Последующий приступ будет отделять от него только пятнадцать минут, затем перерыв сократится до семи, после того — до трёх, а потом её просто перестанет отпускать.

Час. До опушки. С Даньи.

Никогда.

Она решила, что пройдёт сколько сможет, потом разбудит его. Вначале, перед встречей с Волосами и немного позже, было легче — Даньи мог ходить сам, хоть и медленно. Нужно было только подталкивать его в правильном направлении. Но он был просто ребёнком и быстро устал, впав в более глубокий сон, и ей пришлось нести его, пока они не увидели ту проклятую избушку. Только потеряла время и силы, снова подумала Долли. И покормила какую-то тварь.

— Я не могу встать, значит, за тобой придёт другой. Я не могу встать, значит, за тобой придёт другой. Я не могу встать, и за тобой придёт другой. — Даньи опять начал говорить, тихо, монотонно, своим сонным детским голосом, и Долли в отчаянии сжала зубы.

— Замолчи, — прошипела она.

— Я не могу, и придёт другой. Придёт.

— Замолчи!

— Придёт.

— Да замолчи же ты, — взмолилась Долли. — Я знаю, что придёт, а если ты не замолчишь, то придёт быстро.

Кровь капала в листья, оставляя отметины. Надо бы забинтовать.

Череп зашевелился, застучал зубами, на большее его не хватало. Лес костей, с усталой ненавистью подумала Долли. К ненависти странным образом примешивалось сожаление. Лес на костях, кости на ветвях. Гибель породила это место, гибелью оно и живёт. Сейчас за ней, утратившей телесную целостность, придёт кто-то из потерявшихся, из тех, кто ещё способен ходить, раз уж потревоженные ею кости бессильны. Кровь, попавшая на череп, впиталась. Долли оторвала вязаную манжету, которую сама когда-то пришивала к рукаву, и перетянула рану. Свитер было жалко.

* * *

Ветер утих, туман как-то рассеялся, и от этого стало совсем темно. Долли поняла, что на неё смотрят и, оставив попытки поднять Даньи, повернулась к лесу. Уставшие глаза различили медленное, пьяное движение в холодной, дымчатой темноте.

Далеко. Можно ещё оторваться. По крайней мере, это просто потревоженные мёртвые, а не какое-нибудь чудовище. Хотя, где один, там и второй. А тем более в Лесу. Тяжёлое наследие Бойни.

Долли взяла мальчика на руки и пошла, как могла быстро, вперёд, прочь от упорной, смутно видимой фигуры. Лучше действовать, чем бездействовать, учила её как-то Бренда. Ещё до того, как Джетту сказал ей то же самое. Бренда, которая собственноручно зарубила себя топором.

О, если бы у Долли были револьверы. Она была бы лучшим ходоком, несомненно, но, кроме бешеной цены, револьверы отпугивали ещё и тем, что у неё не было опыта, позволявшего ходить по лесу с серьёзным оружием.

Силы кончались, мысли путались, и, когда нога в ботинке внезапно подвернулась, Долли просто осела в листья.

— Тлен, — сказал Даньи, с печалью в голосе. Он прав, подумала Долли. Здесь всё — тлен.

Деревья были очень высоки, уходили вверх, терялись в поднявшемся тумане. Впереди была возвышенность, и Долли, которой вдруг показалось, что она понимает, где они находятся, полезла наверх.

И увидела старую, неширокую дорогу, которую сразу узнала. Отсюда до опушки было часа полтора пешком. В одиночку.

Что-то привлекло её, и она резко повернула голову. По дороге бежал кот, светлый, чуть полосатый и, вероятно, рыжий, хотя сейчас цвета было не разобрать. Он увидел Долли, на мгновение замер, подняв лапу, и, уже чуть медленнее, пошёл к ней.

Долли обернулась на чащу. Даньи лежал в полутора метрах внизу, у подножия склона. Вдалеке какая-то тень прыгала с дерева на дерево, крупная, не меньше человека, но сюда вроде не приближалась. А вот тело, идущее за ней по пятам, уже было совсем близко.

Приваливаясь к стволам, мешковато и неторопливо, с чёрными впадинами глаз и незакрывающегося рта, к ней шёл человек в чёрной одежде. Длинные оборванные застёжки на рукавах и внизу штанин колыхались на ветру, как стяги. Развязанные шнурки волочились следом, ветви хрустели под тяжёлыми подошвами кожаных сапог. Мактал, узнала Долли. Полгода назад он не вернулся из своей ходки — обычной, коммерческой. А теперь вот шёл к ней, чтобы и она тоже не вернулась.

Она некстати подумала, что сегодня даже не обращала внимания на хлам. Хотя могла бы что-нибудь найти и заработать, всё-таки глубоко заходила.

Нужно было вытащить Даньи на дорогу, потому что Мактал был уже близко. Лес послал его вместо неподвижного рассыпавшегося скелета, так было всегда — потревожив мёртвых в лесу, ты не мог надеяться на то, что они не потревожат тебя. Плохо то, что она была не одна и ей нездоровилось.

Что-то показалось сбоку в поле зрения, и она вздрогнула. Кот. Совсем забыла.

— Долли? — спросил кот. — Тебя зовут Долли?

Тонкий, мяукающий голосок имел абсолютно человеческие интонации. Долли посмотрела на него. Так и есть, зрачки кота совсем округлились и делали его глаза похожими на людские.

— Клайд? — спросила она.

— Да, — ответил кот. — Ты меня знаешь?

— Ну, ты самый известный из тех, кто так умеет. А ты откуда знаешь меня?

— По слухам, — ответил кот.

Клайд спал сейчас где-то в городе, отдав часть своего сознания и разума телу кота, и таким образом мог ходить на разведку, рискуя только психическим здоровьем, а не телесным. Таких как он было мало.

Насколько Долли знала, разум кота сейчас дремал в мозгу настоящего Клайда, в освободившемся месте.

— Ну вот, будем знакомы, — сказал Клайд. — Я вижу, у тебя проблемы?

— Да. Я потеряла нож — ударила им Волосы. Это Даньи, он ночью ушёл в лес, а я пошла за ним.

— Рано. Маленький, — задумчиво сказал Клайд.

— Вообще, — кивнула Долли. — Слушай, у меня нервная лихорадка, ты осторожнее рядом со мной.

— Котам не передаётся, — поведя хвостом, ответил Клайд. — Нужно вытаскивать малого, раз оружия у тебя нет.

— Да, рано или поздно он нас догонит, — ответила Долли. Скорее рано, подумала она — до преследующего их тела оставалось метров двадцать, не больше.

— Подожди здесь, я сейчас, — сказала она и соскользнула вниз по склону.

Она собиралась взять Даньи на руки и как-нибудь вынести его на дорогу — скорее всего, там ей пришлось бы потревожить его глубокий сон, чтобы он мог, пусть медленно, но идти сам. Риск был велик, но с ним на руках у неё уже не было того выигрыша в скорости — усталость и болезнь делали своё дело, ну и голод, конечно. Она жалела, что не успела как следует собраться перед выходом — в ближайшие дни делать ходки она не намеревалась, и, когда мать Даньи разбудила её, рюкзак не был собран. Ошибка, подумала она. Больше я так не поступлю.

Запас времени у неё был, но, взяв спящего мальчика на руки, она всё равно оглянулась назад. Она увидела, но уже ничего не могла поделать.

Забыв человеческие слова, по-кошачьи заорал Клайд, и крик его перешёл в шипение. Низко зарычал во сне Даньи. Долли застонала.

Всего в десяти метрах позади Мактала гоняемые ветром спирали темноты и тумана стали обретать формы, паутинные серебристые кромки блеснули во мгле, очерчивая контуры загнутых когтистых лап, и из туманного медленного вихря проступила гротескная фигура, вдвое выше Долли, с заломленными очертаниями торса, конвульсивным кнутом хвоста и безглазой, неразличимой пока ещё головой. Клёкот, размноженный эхом, осколками рассыпался по лесу, и сквозь внезапные слёзы Долли увидела, как чудовище, какой-то из древних нечеловеческих солдат Бойни, призванный и никем не отпущенный, шагнул по листве, опираясь на загнутые, пружинящие когти, и второй конечностью взял Мактала за голову, нарезая плоть, кость и остатки мозга, словно тыкву, на бескровные уже ломти.

Потом лапа на секунду отпустила обезглавленное тело, перехватила его за поясницу и небрежно швырнула о ближайшее дерево. Бывший ходок сломанной куклой упал на корни и больше не двигался. Тварь шагнула к ним. Стало холодно, с полупрозрачного в темноте огромного тела сыпался иней, за ним шлейфом клубился тающий туман, истекая с освещаемых луной участков тела.

— Клайд, беги! — заорала Долли во весь голос, уже не боясь, что разбудит Даньи, а горячо надеясь на это. Может, хоть мальчик и кот выберутся из Леса, если кому-то из них повезёт.

Повернувшись, она с силой забросила Даньи на край дороги, взбежав вверх по склону на три шага, нагнулась, дёрнула вшитое в обрез штанины кольцо и рванула изо всех сил.

Стальная нить с треском взрезала ткань до самого ремня на поясе, обнажая светлую кожу. Выглянула луна, и хищный контур твари засиял расплавленным серебром, а на бедре Долли стал виден рисунок — татуировка ножа.

— Бегите! — заорала она так громко, как могла. — Я его задержу!

Гипнотически раскачивая плечами, лишёнными рук, и плавно поводя истончающимся в паутину хвостом, тварь пошла к ним, ныряя всем корпусом, то приникая к земле, то рывком возвышаясь над ними.

— Была не была, — пробормотал рядом кот. — Надеюсь, Рюге знает своё дело. А я меняюсь.

Машинально скосив глаза в ту сторону, лишь на мгновение, Долли увидела, что кот вдруг поник и припал к земле, а потом вовсе завалился на бок. Она взвыла. Проклятый Клайд! Он ускользнул обратно в своё тело, в город, оставив и её с Даньи, и своего кота.

Долли протянула руку к бедру, раскрытая ладонь задрожала над наколкой, и изображение ножа на коже стало таять, мельчайшей пылью поднимаясь и зависая между пальцами и бедром. И пока магия Рюге подтягивала из окружающего пространства частицы металла, образуя нож с лезвием в полторы пяди, Долли думала о том, что ведь Клайд не мог, просто физически не мог поменяться разумом с котом, пока он и животное находятся на расстоянии друг от друга.

Сзади, она слышала, поднялся Даньи, схватил кота на руки.

— Я забираю парня, — сказал голос Даньи интонациями Клайда. — Держись, Долли, больше я ничем не могу помочь.

Тварь рванулась к ним, и Долли, крикнув последнее «беги!», прыгнула вперёд, сжав руку на рукояти отточенного боевого ножа.

Даньи пока был спасён. Эта простая и ясная мысль горела в её мозгу, когда она атаковала чудовище.

Оно выбросило лапу, свистнули убийственные когти, Долли перекатилась через голову и прямо с колен полоснула тварь под сгиб второй конечности, повернулась на руках, ударила ботинком в рану, вскочила, располосовав лапу вверх до самого бедра — нож был получше её потерянного, настоящего, она не зря заплатила рисовальщику Рюге, — и снова нырнула вперёд между подогнутых лап, уходя от хлещущего хвоста. Она тренировалась каждый день, как и любой ходок. Расправа твари с ходячим телом Мактала впечатляла, но Долли не была медлительной куклой леса. У неё ещё хватало скорости и сноровки, ещё было время до следующего приступа, а спасение Даньи — по крайней мере, от этой твари — придавало ей сил.

Чудовище снова заклекотало, пригнулось к земле, рыская мордой в поисках державшейся вплотную Долли, и она подпрыгнула, одной ногой оперевшись на изогнутую лапу твари, обхватила её шею, выбросила правую вверх и полоснула поперёк чёрного горла.

Из раны повалил ледяной пар, чудовище споткнулось и стало заваливаться на бок, Долли ударила его глубоким выпадом в нёбо, а потом отскочила назад.

Тварь захрипела, и тут луна зашла, острый серебряный контур стал прерываться и таять, и фигура поверженного гиганта начала растворяться в темноте. Налетевший ветер на секунду подёрнул место схватки туманом и унёс остатки светлых штрихов дымными прядями, а темнота тела слилась с окружающей мглой. Чудовище исчезло так же плавно, как и появилось; до следующего раза — в Лесу почти ничего не умирало насовсем.

Долли села прямо на землю, вытянув ноги, и разжала дрожащую руку. Нож не упал, повис в воздухе и стал таять, осыпаясь пылью. Часть её оседала на коже бедра, проникала чуть глубже, и на ноге Долли стало опять проявляться реалистичное изображение ножа, сделанное Рюге. Он единственный владел этой магией, у него была добытая из Леса часть книги — несколько обожжённых листов, — и игла. Нарисованное оружие, которое могло ненадолго становиться настоящим, не привлекало несчастий, какие мог накликать настоящий второй нож или меч, и могло спасти в безвыходных ситуациях, вот как сейчас.

Насколько Долли знала, такие твари появлялись именно в местах скоплений, а четверых в одной точке леса уже можно считать скоплением. Это было какое-то тактическое заклятие, повисшее над лесом со времён Бойни, руководящее распределением сил. Заклятие или его остаточные обрывки. Впрочем, и их хватило, чтобы чуть не убить её.

Если бы у неё хватало денег, она заказала бы узкоглазому Рюге ещё пару рисунков. Но такое она не могла себе позволить. Вот у Джетту было изображение меча во всю спину и два кинжала — на бедре и на левом предплечье, рукоятью к ладони. Она даже не спрашивала, сколько он за это заплатил.

Впрочем, это было не важно. Долли легла в листья и просто дышала, глядя в разодранное клубящееся небо, на проступающую изредка холодную безучастную луну.

Она думала о Даньи. Она понимала, что та часть разума Клайда, которая управляла котом, вполне могла поместиться в голове спящего мальчика, особенно если какую-то часть отключенного детского сознания, в свою очередь, переместить в голову кота. На многое его не хватит, но бежать прямо он сможет.

Думала о сегодняшней ночи. О Волосах и твари в избушке, о Мактале и только что убитом чудовище. Говорят, почти каждое заклятие, применённое в Лесу, будет действовать вечно — это само по себе результат какого-то из множества магических ударов, нанесённых во время Бойни. Какой из сторон — уже не скажет никто, но, скорее всего, именно поэтому мёртвые Леса не находят покоя в его тёмной земле — заклинания, не дававшие сражавшимся упасть и поднимавшие даже убитых, всё ещё продолжали действовать здесь, бесконечно вращаемые петлёй искажённого лесного времени.

Здесь нельзя было использовать оружие — почти нельзя, потому что заклятия, выкосившие всех вооружённых, не слишком ослабли за сотню лет, но, как и любая магия, действовали на всех в разной степени. Джетту носил палаш, Марселла — два меча. Конечно, они стоили ей шрамов на лице, но не раз спасали жизнь. Всерьёз поговаривали о револьверах, но на эту диковинку ни у кого из ходоков пока не было свободных денег, а если и были, как подозревала Долли, то не было желания рисковать.

В Лесу можно было встретить и боевых существ времён Бойни, и вспомогательных сущностей, служивших магам, да так и оставшихся здесь навечно под действием обезумевших и смешавшихся заклинаний. Лес — свалка магии, заражённый магическим излучением, вечно живой и одновременно мёртвый простирался на север от города, за горизонт. Он никогда не вторгался в город, мог только лишь заманить город в себя. Слишком много ценного осталось в Лесу после Бойни, где сражались сильные мира. Слишком много странного и не менее ценного появилось там потом. И город остался. Кто-то, конечно, бросал город и уезжал, кто-то надеялся на лучшее, кто-то спокойно проживал всю жизнь, даже не глянув в сторону леса, а для кого-то, как для Долли или Джетту, Марселлы или Бренды, Лес был работой, источником дохода.

Она полежала ещё какое-то время, размышляя, сколько надо будет отдать Клайду за помощь. Жадничать Долли не собиралась.

Потом она встала и пошла. Выбралась на холм, осмотрелась на дороге. Было темно, немела раненная рука и мёрзла оголённая нога. Честно, она никогда до конца не верила, что ей понадобится этот нарисованный нож, и штаны перешила просто потому, что так было положено. Как оказалось, не зря.

Она шла, пока её не свалил приступ лихорадки, когда она, капризно и зло ругаясь сквозь зубы, каталась по земле и кусала себя за руки. Потом её отпустило. Он полежала ещё немного, села, растёрла замёрзшую ногу и пошла вперёд. Потом быстрее. Потом побежала. Следов Даньи, управляемого Клайдом, она не видела, но и признаков схватки или крови — тоже. Если они не заблудились, то должны быть уже в городе.

Перед самой окраиной леса, когда она уже видела городские огни, её повалило снова. На этот раз она даже не помнила, что с ней было. Очнулась на земле, выплюнула горький пучок прелых листьев, отряхнулась.

Она больше не спешила, просто шла на свет факелов.

— Стой, кто идёт? — привычно окликнули её из темноты за ярко освещённой площадкой.

— Долли, — ответила она, узнав по голосу Артвейла.

— Покажись.

Долли кивнула, остановилась в десятке шагов от караульного поста и стянула через голову свитер, поморщившись от боли в локте.

Её длинные, до пояса, волосы, облегающие тело под свитером, рассыпались по серой безрукавке, когда она мотнула головой. Волосы, основа силы. Чем они длиннее, тем легче совладать с магией. Долли вспомнила, как потеряла нож. Та, что унесла его в своём теле, тоже когда-то совладала с магией, а потом магия сломала её, лишив жизни и не даровав покоя.

— Порядок? — спросила она, поднимая куртку.

— Заходи, Долли, рад тебя видеть, — ответил Артвейл, поднимая заграждение, и Долли вышла из леса, под безопасную сень караульной.

— Мальчик с котом были? — спросила она, волнуясь.

— Да, — кивнул Трой, напарник Артвейла. — Всё в порядке, Даньи уже дома, кот, скорее всего, тоже. Надо сказать Далу и Клайду, что с тобой всё в порядке.

Она не сказала парням из караула, что у неё лихорадка. Она знала, что в городе ею гораздо трудней заразиться, чем в лесу. Ей пора было уходить, она не хотела, чтобы приступ свалил её на глазах у людей. Жила она недалеко.

— Как ночь вообще? — спросила она, перекидывая свитер через руку — надевать было лень.

— Нормально. Правда, двоих тебя уже арбалетами отогнали, — ответил Трой.

— Да? Просились?

— Ага.

— Сразу отличили? — спросила Долли, думая о тех странных порождениях леса, что притворялись ушедшими ходоками — неизвестно зачем, всё равно выйти из леса не могли.

— Конечно. У них у всех волосы короткие.

Долли улыбнулась, устало щурясь на светлеющий небосвод.

— Кто-то ещё в лесу? — спросила она.

— Джетту, как обычно, — ответил Трой. ­ — Скоро должен прийти.

— Я бы дождалась, но сейчас засну, — сказала Долли. — Удачного завершения смены. Спасибо, парни, пока.

— Пока, Долли, удачи, — почти одинаково ответили стражники, и она, махнув им, пошла к крайней улице. До рассвета оставалось не так уж много.

Хоть бы дойти до приступа, подумала она. И рухнуть спать. Уснуть и видеть сны.

Неделю в Лес ни ногой, пообещала она себе, нервно потирая ладони. Как выздоровею — неделю.

Небо закрутилось, меняясь местом с землёй, и она упала, надеясь, что парни её уже не видят. Три минуты — и она дома. Крупная дрожь била её, и через шум в ушах, не видя ничего сквозь горячие слёзы, она слышала только своё имя.

— Долли, Долли, ­­— повторял заботливый голос Артвейла. — Ну что ж ты, упрямая. Бери её, Джетту, она, как всегда, не сказала.

— Я сам, — мягко ответил Джетту.

Даже сквозь боль и горечь приступа у неё на душе стало тепло. Джетту, хотела прошептать она. Джетту, родной. Но не смогла.

Сильные руки подняли её над землёй и понесли, и только тогда она отключилась.

Автор: Алексей Провоторов
Источник

@темы: рассказы, сущности, призраки и духи, мистические и аномальные места, колдуны, ведьмы и гадалки, не своё, мертвецы

---

Кошка сдохла, хвост облез

[Скрёб-поскрёб]

— Ехали-татаре-кошку-потеряли, — визгливо тараторили под окном.

Артем раздраженно перевернулся на другой бок и закрыл ухо подушкой. Утро субботы, ну чего этим обалдуям не спится? Да, лето, каникулы — ну так и валяйтесь, мерзавцы, до обеда. Взрослыми ой как пожалеете, что не дрыхли в детстве без задних ног…

— Кошка-сдохла-хвост-облез…

Боже, зачем он вчера столько пил? А ведь как хорошо все начиналось! «Артюха, пошли, по бутылочке пропустим». Пропустили. «Артем, по второй?» Ну ок, по второй… «Артон! Как вы относитесь к более благородным напиткам? В частности, имеющим на своем борту несколько звездочек?» Ну хорошо, конечно, какие вопросы? А по итогам — раскалывается голова, во рту как эта самая дохлая тварь насрала… кстати, а почему говорят «во рту как будто кошки нагадили»? Что, кто-то когда-то действительно отведал кошачьего говна?

— Кто-промолвит-тот-и-СЪЕСТ! — ударило ему в голову, словно расколов череп и расплескав мозг.

— Суки! — заорал Артем, резко сев и повернувшись к окну. — Суки малолетние! Заткнитесь, падлы!

Под окном испуганно притихли. Заткнулись даже чирикающие на соседнем дереве воробьи.

— Пикните еще — я вам бошки поскручиваю, — громко пообещал Артем всем и снова рухнул на кровать.

Однако сон уже безвозвратно испарился. Артем еще минут двадцать покрутился, пытаясь устроиться поудобнее, пока простыня под ним не сбилась в жесткий ком, а одеяло не сползло на пол.

— Суки, — вздохнул он, снова садясь на кровати.

Продолжая перебирать в уме непечатные выражения, Артем поплелся в ванную. Долго и вяло чистил зубы, пытаясь плевком сбить с мутного заплесневевшего кафеля юркого рыжего муравья, потом так же вяло и неторопливо брился — запоздало вспомнив, что суббота и можно этого и не делать, потом залез в душ — и только тогда окончательно проснулся.


Он уже пил кофе и неторопливо размышлял, чем бы заняться — на эти выходные, как и на многие другие, у него не было никаких планов, кроме как бессмысленно и беспощадно бездельничать — когда с улицы опять донеслось:

— Ехали! Татаре! Кошку! Потеряли!

Артем вздохнул. Видимо, угроза оторвать голову не была воспринята всерьез. Ну хорошо, пойдем другим путем. Так сказать, не через голову. Он залпом допил кофе и мстительно ухмыльнулся.

* * *

Артем шарил в карманах перекинутых через спинку стула джинсов. Пришлось перебрать кучу мелкого барахла — ключи, зажигалку, несколько монет, жетон от питерского метрополитена, наклейки с акционными фишками из местного магазина, — пока пальцы не наткнулись на заветный квадратик.

Презерватив был распакован привычным небрежным жестом, встряхнут, даже немного поддут — на предмет отсутствия дырочек, — а потом торжественно отнесен в туалет. Там, правда, пришлось повозиться — с утра Артем уже посетил сей уголок, а недавний кофе не спешил покидать организм.

— Ну давай, давай, — мстительно бормотал Артем, уговаривая мочевой пузырь помочь в коварном замысле. — Давай, пока они не разбежались.

На балкон он выходил крадучись, неся презерватив подальше от себя, чтобы случайно не пострадать от собственного же оружия.

Июль в этом году наступил достаточно незаметно — после слякотной и теплой зимы и неожиданно жаркой весны лето оказалось очень скромным и непримечательным. По ночам накрапывал мелкий теплый дождик, утром от асфальта парило — но не было привычного июльского пекла, не пушили тополя и не пряталась в тени изнывающая от духоты полуголая ребятня. Наоборот, разбившись на компашки, дети юрко носились по дворам, скакали по гулко ухавшим крышам гаражей, залезали на пожарные лестницы — или вот, как сейчас, шумели и галдели, перепрыгивая через скамейку.

Прищурившись, Артем воровато осмотрел соседские балконы и окна — ему вовсе не улыбалось, чтобы кто-то стал свидетелем его, гм, небольшой шалости. Ну совсем по-маленькому шалости — мысленно скаламбурил он и ухмыльнулся. Уже одно только предвкушение мести поднимало ему настроение.

Он вытянул руку с презервативом, примерился, сделал поправку на алгоритм передвижения детей под балконом — и разжал пальцы. И в ту же секунду, сдерживая торжествующий хохот, метнулся вниз к полу, под прикрытие перил — присесть и затаиться.

Ему не нужно было смотреть, чтобы знать — уринная капитошка стремительно полетела вниз и смачно лопнула в самом центре мальчишеской компании, обдав всех — всех, не пропустив никого! — вонючими брызгами. Точнее, пока не вонючими, а вот через пару минут… хехехе! Он быстро зажал рот рукой — еще не время выдавать себя.

— Фууу! — донеслось снизу. Ага, мальчишки распробовали — Артем снова восхитился своим удачным каламбуром, — чем же их обрызгало!

Он мстительно хмыкнул. Получили свое, сами напросились.

— Дяденька, вы козел! — плаксиво проныли внизу.

Артем высунулся с балкона. Мальчишки брезгливо отряхивались, а у самого маленького, чернявого татарчонка или казаха, обиженно подрагивали губы — кажется, ему досталось больше всех. Артем глумливо развел руками — мол, ничего не знаю — и вернулся в квартиру. Там он налил себе еще чашку кофе и забросил сразу три куска сахара — жизнь, кажется, налаживалась.

* * *

Артем шел через двор, что-то чрезвычайно фальшиво насвистывая и помахивая пакетом с замороженной пиццей, бутылкой пива и упаковкой чипсов.

Перед походом в продуктовый магазин он поставил на закачку фильм, который собирался посмотреть уже второй месяц, так что теперь предвкушал наслаждение законным выходным по полной программе — хлеб, то есть пицца, и зрелище.

В подъезде было как всегда темно и сыро, пахло затхлыми тряпками и застарелой мочой. Нажав кнопку лифта, Артем затаил дыхание — старая игра, еще с детства: хватит ли у него сил не дышать до квартиры. Начиная с тринадцати лет он частенько выигрывал — двух минут вполне хватало, чтобы доехать до квартиры и даже открыть дверь, и хотя в висках гулко стучало, а легкие жгло, радость от этой маленькой победы была выше всех неудобств. Поэтому он стал играть на желание. Ну что же загадать в этот раз… если я выиграю, то… м-м… до конца года встречу шикарную девушку! А если проиграю — то не встречу… до следующей игры! Он ухмыльнулся, довольный собственной хитростью — при этом случайно выдохнув немного воздуха.

Лифт, гудя, неторопливо ехал откуда-то с верхних этажей — Артем, надув щеки до боли в натянутой коже, прикидывал, что в этот раз может и проиграть. Если, конечно, не достать ключ заранее… Ну что же, немного подвел себя этой ухмылкой, выиграю время заранее подготовленным ключом!

Поудобнее перехватив пакет — при этом стараясь не делать резких движений, — он полез в карман…

…и тут его схватили за руку.

От неожиданности Артем выдохнул настолько резко, что запершило в горле. Кашляя и отплевываясь, он обернулся. Перед ним стояла бабка — неопределенного возраста, невысокая, ему по плечо, желтолицая и рябая. Из-под повязанного на мусульманский манер черного платка поблескивали темные раскосые глаза. Сухими пальцами она крепко вцепилась в кисть Артема.

— Ехали-татаре-кошку-потеряли, — затараторила бабка.

— Вы что? — срывающимся голосом пискнул он.

— Кошка-сдохла-хвост-облез-кто-промолвит-тот-и-СЪЕСТ! — Последнее слово она выплюнула прямо в лицо Артему с комком вязкой желтоватой слюны.

— Да пошла ты на хрен, старая тварь! — заорал он, отталкивая старуху. Та чуть не упала, с трудом удержавшись на ногах — во многом благодаря тому, что продолжала цепляться за руку Артема. Он схватил ее за запястье, готовый, если понадобится, и вывернуть его — но старуха уже разжала пальцы, ловко выскользнула из захвата и с удивительной для ее лет легкостью поспешила куда-то наверх, в сторону второго этажа.

— Ах ты… — Артем, может быть, и бросился бы вслед за ней — неясно, правда, с какой целью, не бить же, в конце концов, — но вовремя открывшиеся двери лифта спасли бабку от его гнева. Он выругался, плюнул, погрозил второму этажу кулаком и шмыгнул в уже закрывающийся лифт.

— Вот же мразота, — бормотал он, ожесточенно натирая мочалкой щеку. Кожа уже покраснела и кое-где начали выступать мельчайшие капельки крови. — Вот же дрянь.

Пиццу он в итоге перегрел, и без удовольствия жевал куски, с одной стороны размякшие до состояния мокрой ваты, а с другой — затвердевшие, как гипс. Так же вяло он посмотрел фильм — не особенно вникая в сюжет, а потом до вечера серфил по сети и играл в какую-то браузерку. Ничего не хотелось. Он слонялся по комнате, переключался между вкладками браузера, переварил макароны так, что те превратились во что-то мягкое, склизкое и соплеобразное…

Так вяло, муторно и сонно прошла эта суббота. Артем был даже рад, когда за окном стемнело — день, который так неудачно начался и так противно продолжился, наконец-то подошел к концу. Перед сном он попытался развеселить себя, вспомнив лица обиженных и оскорбленных мальчишек — но стало только противно от такого идиотского поступка.

Вскоре он забылся мутным и липким сном без сновидений.


* * *

Наутро его разбудила боль в горле. Гудела голова, ныли мышцы, ломило спину — все признаки начинающейся простуды. Ну когда же он успел, а? Неужели в пятницу вечером во время алкотрипа — хотя какой там алкотрип, так, пробежечка — его где-то просквозило, у какого-нибудь кондиционера? Ну тогда понятно, почему вчера день такой поганый был — как раз начал заболевать. Как там такая температура называется — субрефильная, субфебрильная?

Артем попытался заглянуть в горло — но зеркало в ванной было повешено так неудачно, что он спиной перекрывал весь свет, а карманного зеркальца у него не водилось. Хотя чего там смотреть — разумеется, все опухшее и красное. Первый раз, что ли, простужается?

Конечно, можно было пролечиться по старинке — теплое молоко с медом, полоскание какой-нибудь ромашкой, горячее темное пиво, в конце концов, — и вкусно и полезно… Но завтра все равно бы пришлось тащиться на работу — или недолеченным, или еще больше разболевшимся. Так что Артем стал гуглить адреса ближайших платных клиник, работающих в выходные — не так уж и много должен стоить прием лора, зато можно получить больничный уже сегодня и не сидеть в очереди с терпко пахнущими лекарствами и старостью бабками.


— П-простите… — растерянно сказала молоденькая лор, убирая зеркало. — На что жалуетесь, сказали?

— Болит, — пожал плечами Артем. — И чуть кашель.

Кашель у него начался, когда он зашел в здание клиники. Возможно, конечно, что это была аллергия на какое-нибудь моющее средство или лекарство, случайно распыленное в воздухе, — но все равно лучше предупредить врача.

— Кашель… — медленно произнесла та, почему-то не глядя Артему в глаза. — Вы уверены, что… — она снова заглянула к нему в горло — на этот раз опасливо, — … что это ко мне?

— А к кому же еще?

— Ну, я лечу… в основном воспаления слизистой…

— А у меня?.. — с нажимом спросил Артем. Девушке явно что-то не нравилось у него в горле — а это, в свою очередь, не нравилось ему. Что же там может быть такого, что лор оказалась в замешательстве — и более того, то ли не желает, то ли не может сказать, что увидела. «Рак?» — мелькнуло ужасное предчувствие.

— Посмотрите сами. — Она протянула ему зеркало с длинной ручкой.

Артем взял зеркало, раскрыл рот пошире и…

...вцепился в ручку так, что хлипкий пластик жалобно скрипнул.

Горло у него было покрыто шерстью.

— Что за… — прохрипел он, поворачиваясь к свету, не веря своим глазам. — Что за…

Рыжеватая, с вкраплениями черного и белесого, кое-где слипшаяся от слюны — но, несомненно, шерсть.

Он сунул в рот палец, пытаясь сковырнуть то, что приклеилось к горлу — а оно же приклеилось, правда ведь? у человека не может там расти шерсть! ни у кого не может там расти шерсть! — но только скрючился в судорожном рвотном позыве.

— Что за… — пробулькал он, умоляюще глядя на лора снизу вверх.

Та только беспомощно развела руками.

— Может… дерматолог? — с надеждой спросила она.


Он побывал даже у венеролога — от отчаяния, в последнем порыве хотя бы узнать, что с ним, — но тот, как и все остальные, лишь замахал руками, заглянув Артему в горло. Лишь хирург был спокоен и даже весело настроен — умудрился пошутить, что, судя по состоянию шерсти, к трихологу Артем может даже не ходить.

И теперь он стоял на крыльце клиники и комкал в руках больничный — его выписал терапевт, трусливо пряча глаза. Никто не хотел с ним возиться. Плата за прием была достаточна, чтобы лечить всякие банальные жалобы — но слишком мала, чтобы связываться с проблемным пациентом. Давайте подождем и понаблюдаем, приходите… нет, не завтра, лучше в среду. А еще лучше через неделю. Если станет хуже? Вызывайте скорую по месту жительства.


Артем, волоча ноги, поплелся домой. Неужели все-таки рак? Но это же опухоль. А опухоль никогда не бывает с шерстью, правда ведь? Полипы, папилломы, бородавки — он перебирал в уме все, что хоть как-то могло быть связано с этим. О, бородавки! Они же бывают с волосами, да? Может быть, у него там одна большая — или несколько маленьких бородавок?

В горле защекотало, и Артем согнулся в приступе судорожного кашля. Он кашлял, пока глаза не заслезились, а из носа не потянулись ниточки соплей. Краем глаза он видел, как прохожие сторонились его, брезгливо отшатываясь, — впрочем, неудивительно на фоне всеобщей истерии по поводу свиного и прочих гриппов. Пару раз он выхаркнул что-то желтоватое, несколько раз в слизи, смешанной со слюной, мелькнули рыжеватые волоски. В отчаянии он засунул в рот два пальца — и только после того, как его вывернуло кофе и желчью, наступило облегчение.

Еще несколько минут он стоял согнувшись, вцепившись в столбик низенького ограждения и прислушиваясь к урчанию где-то под ребрами, выше и левее желудка. В висках пульсировала боль, перед глазами плавали разноцветные пятна. Жжение в горле постепенно утихало.

— Дяде плехо, — раздался за его спиной детский голос.

— Дяде хорошо, очень хорошо, — раздраженно перебила женщина. — Пошли отсюда, и никогда не подходи к таким дядям, ясно?

Артем с трудом выпрямился, вытирая дрожащими руками слезящиеся глаза. Голова кружилась, уши то и дело закладывало до полной глухоты — приходилось часто сглатывать: тогда болезненно щелкало где-то глубоко в левом ухе, и слух возвращался.

Он шел по краю тротуара, прижимаясь к ограждениям, пошатываясь и широко расставляя ноги — как моряк во время качки, — готовый в любую секунду схватиться за ветку или арматуру. Однако с каждым шагом в голове прояснялось, тошнота уходила, и все произошедшее казалось каким-то дурным мимолетным сном, минутной слабостью, быстро прошедшим отравлением. Артем был бы рад поверить во что угодно — даже в запоздавшее на сутки похмелье, — но перед глазами стояли зеркало и шерсть в горле. Короткая, рыжеватая, с пегими вкраплениями шерсть.

Около подъезда с визгом бегали дети — играли то ли в «выше ноги от земли», то ли еще в какие-то догонялки. Завидев Артема, они замолчали. Он злобно зыркнул в их сторону — вот же гады, как испоганили вчера утро, так весь день и пошел насма… Стоп! — оборвал он себя, замерев, открыв лишь наполовину дверь подъезда.

Бабка! Эта полоумная, которая плюнула в него. Неужели эта старуха его чем-то заразила? Отчего-то же голова у нее была покрыта платком? Может быть, лишай? Или псориаз? Что там еще такое поганое из заразных болезней? А может быть, у нее как раз и есть рак? Мало ли, что говорят, будто рак незаразен! А вдруг он подцепил именно заразную его версию?

Надо срочно найти эту бабку и вытрясти из нее все — чем болеет, как лечится, что это, в конце концов, такое. Но, черт, где же она может жить? Артем потер вспотевший лоб. Судя по внешности, она явно имеет отношение к той то ли татарской, то ли казахской — Артем плохо разбирался в этих национальностях, да, честно говоря, и не собирался — семье, что переехала сюда лет пять назад. Многодетная и пестрая, эта семья была при том на удивление незаметной — проскальзывали на свой второй этаж молчаливыми тенями, заговаривали с соседями только в случае крайней нужды и очень вежливо и тихо, на детей никогда не жаловались сверстники — в общем, мечта, а не соседи. Да-а, как говорится, в тихом омуте… Вот и повылазило то, что в нем водилось, значит!

Артем еще немного помялся, собираясь с решимостью, а потом быстро взбежал на второй этаж и затрезвонил в скромную дверь, обитую зеленым дерматином.

Послышались торопливые шаги и, даже без вопроса «Кто там?», дверь открылась.

На пороге стояла молодая женщина. Голова ее была покрыта платком — точь-в-точь как у бабки, только ярко-желтым, новым и красивым. У бабки же тот был словно припорошен чем-то — то ли пылью, то ли перхотью, — а может быть, вообще затянут плесенью — отчего-то вспомнилось Артему.

— П-простите, — заикаясь от волнения, начал он — У вас бабк… пенсионерка не проживает?

Женщина помотала головой и стала закрывать дверь.

— Погодите! — В отчаянии Артем подставил ногу. — Я не так выразился! У вас не живет пожилая женщина… похожая на вас? У нас вчера… ммм… возникло некоторое недоразумение…

Женщина ничего не ответила — но и не стала закрывать дверь. Она просто стояла и выжидающе смотрела на Артема. Тот убрал ногу и начал сбивчиво объяснять:

— В общем, она… она меня с кем-то перепутала… и рассердилась на меня. А я совсем ни при чем, совсем-совсем.

Женщина снова стала закрывать дверь.

— Погодите! — Артем рванулся к стремительно уменьшающейся щели и, прижав губы к двери, лихорадочно зашептал: — У меня волосы растут… в горле.

Дверь замерла.

— Она что-то сказала, — продолжал шептать Артем. — Что-то про кошку. И плюнула. А теперь у меня шерсть в горле. Рыжая… — зачем-то добавил он.

За дверью царило молчание — но и сама она не двигалась.

— Может быть, ваша бабушка… или мама… болеет чем-то? Вы скажите, я себе лекарство куплю, и ей тоже! Вы только скажите, какие лекарства? Я все куплю!

Дверь резко захлопнулась — так, что Артем, потеряв равновесие, качнулся вперед и больно ударился лбом о косяк. Из квартиры послышался истеричный булькающий смех.

— Сука, — вздохнул он, потирая стремительно набухающую шишку.

Артем еще долго названивал в дверь — пока снова не услышал шаги. Он приготовился было произнести новую — на этот раз более ладную и располагающую к себе — тираду, но шаги вдруг стали удаляться. Он опять нажал на кнопку — и ничего не услышал. Хозяйка отключила звонок.

— Эй! — Артем замолотил в дверь. — Эй! Ну послушайте меня!

Тишина.

— Эй! — От злости он начал колотить ногой. Звуки ударов гулко разносились по подъезду, но его это не волновало.

— Слышь, мужик! — Его осторожно, но крепко приобняли сзади за плечи.

От неожиданности Артем дернулся и чуть не упал — но его держали надежно. Затем аккуратно и настойчиво развернули. Перед ним стоял высокий — на голову выше Артема — и крепкий мужчина. Стилизованная под тельняшку футболка обтягивала мощные мускулы. Дверь квартиры напротив была приоткрыта, и оттуда с любопытством таращилась на происходящее какая-то мелкая псинка.

— Если ты сейчас не заткнешься, я тебе ноги в жопу запихаю, — с нежностью произнес мужчина.

— Но…— начал Артем. — Но я только спросить…

— Иди, проспись, алкашня.

— Я не алкаш, я просто заболел, — растерянно попытался оправдаться Артем, впрочем, понимая, насколько жалко и лживо все это выглядит.

— Я вижу, вижу, что ты заболел. — Громила стал подталкивать его к лифту. — Сам до дома доберешься, или тебя донести?

— Сам, — угрюмо сказал Артем, нажимая на кнопку вызова.

* * *

— Шерсть? В горле? Сидорович, тебе надо девушку завести. Я знаю, что онанизм приводит к волосатым ладоням, но давай я не буду предполагать, что приводит к волосам в горле, — громко смеялась в телефонной трубке Ленка.

Ленка была хамовата, грубовата, порядком бесцеремонна — сказывались несколько лет работы в местном минкульте. Конечно, она нередко утрировала, делясь воспоминаниями о том периоде — но присказка про «алло, это прачечная?», видимо, была у нее любимой не зря.

К Артему она относилась несколько покровительственно — сказывалась разница в возрасте. Да, Ленка была его старше всего на пять лет — но в детстве это целых пять вечностей. Если бы они были ровесниками, то, возможно, у них и могло бы что-то сложиться — Артему нравились такие девушки, могущие разрешить все вопросы и постоять не только за себя, но и за того, кто рядом с ними.

Но, увы, поначалу она была для него слишком взрослой — а он для нее слишком маленьким. А когда они достигли того возраста, когда плюс-минус пять лет не выглядели чем-то значимым, то у каждого была уже своя жизнь. Ленка успела выйти замуж и развестись, Артем поменял десяток подруг — в итоге они стали просто хорошими друзьями. А из хороших друзей никогда не получится даже посредственных любовников.

— Вечно ты в какое-то дерьмо вляпаешься, Сидорович, — сказала Ленка, слушая сбивчивые объяснения Артема. Она с детства называла его только по фамилии и, возможно, даже и имени-то не помнила.

Год назад она перешла — а точнее, ее переманили — из минкульта в какое-то желтое издание, которое специализировалось на статьях типа «Колорадские жуки съели агронома». Удивительно, но это самым лучшим образом подействовало на Ленку — она бросила курить, практически перестала пить, да и в общем и целом стала веселее и легче на подъем. Именно это и сподвигло Артема позвонить ей. Ему сейчас как никогда нужен был рядом кто-то именно такой — взрослый, умный, решительный, острый на язык и оптимистичный. Могущий разрешить все его проблемы.

Через час Ленка уже стучалась в дверь.

На кухне ее ожидали полный кофейник — Артем хорошо знал вкусы гостьи и сейчас всячески старался угодить им, ведь это было в его интересах — и больничный.

— О-эр-зэ, — прищурившись и с расстановкой прочла Ленка корявую запись. — Больше похоже на о-хэ-зэ.

— Что?

— «Один хрен знает», только не говори, что не помнишь эту старую шутку. Ну, давай. — Она вытащила из вместительной сумки зеркальце и маленький фонарик.

— Туда. — Артем раззявил рот и ткнул пальцем.

— Ох ты ж, сраные кочерыжки, — с восхищением выдохнула Ленка, исследуя недра его глотки.

— О ам? — прогнусавил Артем.

— Наконец-то у тебя стала расти борода, Сидорович, — хмыкнула она. — Правда, она должна была быть снаружи.

— Не смешно, — уныло сказал он, закрывая рот и разминая челюсть — кажется, погорячился с распахиванием рта и потянул мышцы. Боль в горле его уже практически не беспокоила — лишь небольшой зуд, какой бывает, если поперхнешься мелкой рыбьей косточкой. В ожидании Ленки он несколько раз засовывал в рот палец, пытаясь нащупать — а может быть, и выщипать — шерсть, но все заканчивалось лишь слезами, соплями и блеванием желчью в раковину, пока желудок не начал содрогаться в пустых спазмах. Блевать было щекотно, отдавалось уколами в правое ухо и ознобом, пробегавшим вдоль позвоночника вниз, к копчику. После этого Артема еще несколько минут трясло и мутило, закладывало уши и напрочь отбивало обоняние.

— Ну можно поплакать, — кивнула Ленка, наливая себе полную чашку кофе. — Что собираешься делать?

Артем открыл было рот, чтобы высказать свои предположения по поводу болезни и бабки — но, странное дело, его язык словно онемел. Будто он только что хлебнул что-то невероятно горячее — или столь же невыносимо холодное — и мышцы рта сковало шоком. Через секунду он перестал чувствовать и все тело. Он даже не мог захрипеть или промычать — так и сидел с полуоткрытым ртом, не в силах пошевелиться.

«А может быть, это на самом деле не болезнь?» — вдруг пришла мысль. Словно ее кто-то вложил в голову Артему, шепнул в ухо — именно так, извне, из ниоткуда. «Это не болезнь» — теперь уже это было утверждение. «Не болезнь, слышишь меня?» И как только Артем согласился с ним — онемение спало.

— Ну так чего ты от меня-то хочешь? А? Эй? Сидорович? — Ленка поставила чашку на стол и щелкала пальцами, пытаясь привлечь его внимание.

— Я?.. — растерянно переспросил Артем. Странная, чужеродная мысль одолевала его, мешая думать. Она трепыхалась в его голове — неуловимая, колючая, пульсирующая, — ускользая и мучая. — Я…

— Так, Сидорович, соберись! — Ленка снова щелкнула пальцами. — У тебя шерсть в горле. Ты позвал меня. Говорил что-то про какую-то бабку. Надеюсь, это ты не меня бабкой назвал. Что тебе надо-то было?

«Бабка, — заворочалась мысль. — Бабка».

— Бабка, — послушно повторил Артем. — Мне нужна бабка.

— Чýдно, — кивнула Ленка. — У подъездов на каждой лавке по три штуки. Можешь оптом брать.

— Бабка, — вяло пробормотал он снова. — Нужно найти бабку.

«Молодец, котик-котик мой, муркотик», — поощрительно пощекотало его разум. В желудке набух тугой ком, в горле опять запершило.

— Эй-эй, Сидорович, — замахала перед его лицом рукой Ленка. — Не раскисай, соберись. Бабка — в смысле, из тех, что «снимают, портят»? Или какая-то конкретная бабка?

Артем кивнул.

— Так, уже что-то проясняется. — Ленка шумно хлюпнула кофе. — Какая бабка? Где проживает? Как выглядит? Почему не сам?

Он объяснял сбивчиво, перепрыгивая с фразы на фразу, умолчав о моче — рассказав о презервативе с водой, — поплакавшись, что его так и не пустили в квартиру. Ленка слушала внимательно, изредка похмыкивая и скептически поглядывая на Артема.

— Ну ясно, — наконец сказала она. — Я бы тоже не пустила тебя в квартиру. Особенно если ты нес примерно такую же ересь про бабку, как мне сейчас. Ну хорошо. — Ленка смачно потянулась, хрустнув суставами. — Хорошо-о… Как минимум, это интересно, да. Это вызов, да… Найти какую-то бабку. Лю-бо-пыт-но…

Именно на это Артем и рассчитывал. Именно поэтому он ее и позвал. Ленка любила загадки, ребусы и шарады. Возможно, из нее мог бы получиться неплохой следователь — но жизнь сложилась иначе.

— Лю-бо-пыт-но, — повторила она, постукивая пальцами по столу. — Говоришь, бабка — татарка?

— Или казашка, — буркнул Артем.

— Или казашка, — кивнула Ленка. — Или киргизка, или якутка, или бурятка. А еще, может быть, японка, кореянка или китаянка. А может быть, ее просто покусали пчелы… Ты ведь не разбираешься в национальностях, да? Ну хорошо, думаю, в квартиру больше соваться смысла нет. Тогда остается только внучек. Так что иди, спрашивай у узкоглазого мальчишки, где его бабушка.

Артем съежился. А вот этого он не предполагал. Он рассчитывал, что Ленка, подхлестываемая любопытством, возьмет все в свои руки — но никак не скинет на него обратно его проблемы.

— Хотя… — Ленка смерила его скептическим взглядом. — Опять налажаешь, как с квартирой. Ладно, я сама схожу, все узнаю. Но ты мне, Сидорович, должен будешь. Как земля колхозу, ясно?


Когда Ленка ушла, Артем уставился в одну точку. Его охватило жуткое и леденящее осознание того, что на самом деле произошло. Это не болезнь. Разумеется, это не болезнь! Врачи не виноваты, что не смогли поставить диагноз — потому что у такого нет диагноза.

Артем не понимал, как это осознание пришло к нему в голову — он не только не был особо внушаемым, но и никогда не относился всерьез к мистике. Но те мысли, которые сейчас ворочались у него в сознании, продолжали приходить извне, вливаясь темным и липким потоком, в котором вяз любой здравый смысл. На какое-то мгновение ему даже показалось, что в кухне — залитой ярким июльским солнцем — стало сумрачно, стены сдвинулись, куда-то исчезли все звуки, а воздух загустел и застыл удушливым комом. Стало тяжело дышать. Артем потянулся к горлу, чтобы расслабить ворот рубашки, запоздало вспомнив, что на нем свободная футболка. Горло сдавливало снаружи, распирало изнутри — он не мог вдохнуть и лишь тяжело и надрывно сипел.

Голову уже раздуло от темной жижи мыслей. Артем пытался осознать их, но получалось очень плохо — он не понимал, не мог принять, что это происходит в действительности.

Он обидел мальчишку, облив его мочой. Страшное оскорбление, тем более для беззащитного и еще не защищенного духами ребенка. Взрослый — мудрый и знающий взрослый — должен отомстить за обиженного малыша. Отомстить — но с выгодой для себя. И Артем и есть его выгода.

«Бабка? — мысленно взвыл Артем. — Бабка? Но как она нашла меня? По запаху? И что она сделала? Как она это сделала?»

Темные чужие мысли ворочались и ускользали. Они не во все хотели посвящать Артема.

Он представил, как на это отвечает Ленка:

«Проклятие? — и заливисто смеется. — Сидорович, ты Стивена Кинга перечитал или крипи какую-нибудь. Какое проклятие? Ну хорошо, я бы попробовала поверить — только попробовала! — если бы это была цыганка. Но татарка? Казашка? И за что? За то, что облил мальчишку мочой? Не убил, не покалечил, но облил мочой? И теперь у тебя в горле растет шерсть? Ха-ха-ха!»

«Ха-ха-ха!» — раздался у него в голове визгливый чужой смех. И черная тягучая масса покинула Артема. В глаза брызнул солнечный свет, уши заложило от внезапно прорезавшегося летнего галдежа, кухня приобрела привычные потертые очертания — и если бы не подрагивающие пальцы да не сосание под ложечкой, можно было бы принять произошедшее за минутную дремоту.

Артем тряхнул головой, встал и подошел к окну. У подъезда возилась та самая компания — чернявую головку он признал сразу. Ну давай, Ленка, я рассчитываю на тебя.

За спиной скрипнула кухонная дверь. Ленка что-то забыла?

Артем развернулся.

Никого. Дверь была открыта настежь, старая наборная занавеска из бамбука, колыхавшаяся обычно даже от сквозняка, не шевелилась.

— Ленка? — спросил он громко. — Ты тут?

Тишина. Только урчала труба в туалете, да что-то двигали у соседей наверху.

Показалось.

Он отвернулся к окну.

Действительно, показалось. Ленка была уже там, у подъезда. Присев на корточки, она беседовала с чернявым, размахивая руками и показывая что-то в своей сумке. Ну давай, давай.

Дверь снова скрипнула.

На этот раз Артем не оглянулся. Сквозняк, наверное, или старые разношенные петли — потом посмотрит. Он не отрывал взгляд от Ленки с мальчишкой, мысленно подгоняя подругу: «Ну давай же, давай! Узнай у него». Ленка взяла мальчика за руку и водила пальцем по его ладони. Тот кивал.

Дверь опять заскрипела.

— Да хорошо! — буркнул Артем, не оборачиваясь. — Смажу. Потом. Как-нибудь.

И тут его погладили по голове.

Это было так неожиданно, что Артем дернулся вперед, ударился лбом о стекло, оставив там жирный след. Развернулся, сдерживая дрожь в коленях и судорожно сглатывая — горло, казалось, распухло до невозможности, щекотало, и за каждым глотком шли рвотные позывы.

Никого.

Шумно дыша, на подкашивающихся ногах Артем проковылял к кухонной двери, выглянул в коридор. Никого. Из комнаты падал солнечный свет, и в его лучах поблескивали плавающие в воздухе непотревоженные пылинки. Здесь никого не было.

Артем добрался до входной двери, дернул. Та, даже не клацнув собачкой, легко открылась. Ну конечно же! Сквозняк! Ленка, уходя, не заперла дверь, лишь прикрыла ее — да и чем бы ей было запирать? Она посчитала, что никто не залезет в квартиру или Артем сам догадается приглядеть за дверью. А он, идиот, стал вместо этого торчать у окна! Ну конечно же!

Рассмеявшись, он закрыл дверь и подбросил на ладони ключи. Все так просто, понятно и объяснимо! Может быть, и с шерстью и проклятием он себя всего лишь накрутил? А на самом деле это всего лишь бородавки и совпадение?

Продолжая по-идиотски хихикать, он взъерошил волосы.

Смех оборвался.

Артем дрожал, боясь отнять руку от головы.

Решился он это сделать только через минуту — и лишь еще через две взглянуть на то, что было зажато у него в ладони.

Волосы.

Клок волос, выпавших чисто и аккуратно, с блестящими волосяными луковицами. Словно заготовка для парика, словно скальп с кукольной головки.


— Сидорович, ты объяснишь мне, зачем тебе эта бабка?

Артем сидел за столом, не отрывая взгляда от окна. Жирный след, оставленный его лбом на стекле, был смазан. На нем четко отпечатались три длинных, в четыре фаланги, пальца.

— Сидорович? — Ленка постепенно начинала терять терпение.

— Говорят, она порчу снимает, — механически произнес Артем. Эти слова тоже пришли откуда-то извне и легли к нему на язык. А он всего лишь послушно повторил. — Мне сказали, что у меня порча, и только эта бабка может мне помочь.

— «Битву экстрасенсов» пересмотрел? — понимающе спросила она. — Ну значит так, Сидорович. Бабушка гостила у них неделю, вчера попрощалась и уехала к себе в деревню.

— А когда вернется? — глухо спросил он.

— Вот с этим очень странно. Ты же понимаешь, маленький ребенок… не так услышал, не так понял — и все, глухой телефон. Он говорит что-то типа, что бабушка больше не вернется такой же, но когда вернется, они ее узнают. Хрень какая-то, правда?

Артем медленно кивнул — словно кто-то толкнул его в шею. На скатерть осыпались волосы с челки. Он тупо уставился на них, не поднимая глаз.

— Ну я тоже примерно так же подумала, — продолжила Ленка. — Поэтому решила узнать, где живет бабушка.

— И? — пробормотал он, поддерживая разговор. «Котик-котик, мой муркотик, — проворковало у него в голове. — Бабуля ждет своего котика».

— И ты думаешь, что ребенок, который не может определиться, что там с возвращением бабушки, скажет точные координаты, где та живет?

Ленка отхлебнула кофе.

— Знаешь, Сидорович, если бы меня кто-нибудь увидел, то подумал бы, что опытная педофилка окучивает новую жертву. Ты понимаешь, что меня и побить могли?

Он уныло кивнул — хотя надеялся, что для Ленки это будет выглядеть как жест раскаяния. Еще три волоса упало на стол.

— Итак, что мы имеем… — Она достала из сумки блокнот. — К бабушке они ездили несколько раз. Всегда на одном и том же поезде. Садились поздно вечером… мальчик как раз смотрел «Спокойной ночи, малыши», а потом они одевались и выходили из дома. Ехали до вокзала на автобусе, а потом совсем чуть-чуть ждали — и садились. Далее… они ехали всю ночь, а потом выходили очень рано на маленькой станции. Такой маленькой, что там даже не было киосков с газировкой и шоколадом… Там их встречал бабушкин сосед на телеге и еще некоторое время вез по лесу. Ну и вывозил к деревне.

— И как это может помочь? — Он задавал вопросы машинально, не обдумывая. Что-то услужливо подсовывало их — а он не мог отказаться. «Котик, мой котик, рыжий животик…»

— Считай, Сидорович, — пожала плечами Ленка. — Зайди на сайт РЖД, проверь маршруты. Если они каждый раз садились на один и тот же поезд — может быть, это единственный, который был им удобен. Смотри, какой отходит около десяти вечера и около пяти-шести утра делает стоянку на две минуты. Да, и едет он восток.

— Почему на восток?

— Ну потому что мальчик сказал мне, в какую сторону бежали деревья за окном.

* * *

Он глотал пиво, жадно, судорожно, присосавшись к горлышку. Это была уже третья бутылка за последний час. Ленка неодобрительно поглядывала на него — но ничего не говорила.

Им невероятно повезло. И потому, что лишь один поезд отходил в десять часов и делал короткую остановку рано утром, и потому, что эта остановка была единственной в диапазоне от трех ночи до восьми утра. Везением можно было назвать и то, что нужную деревушку удалось обнаружить на гугл-картах. Совсем маленькая, в десяток домов — правда, съемка датировалась летом прошлого года, так что это количество могло измениться.

Еще одна бутылка полетела на противоположную нижнюю полку.

Артем выкупил все купе — да, пришлось потратиться и залезть в неприкосновенную карточку «на черный день», но это стоило таких денег. Ему совершенно не нужны были левые попутчики с их досужим любопытством и назойливыми вопросами. Кроме того, неизвестно, что с ним могло произойти этой ночью. Вдруг он стал бы покрываться шерстью целиком? Или у него вырос бы хвост?

Для молоденькой проводницы объяснением четырех билетов в купе были велосипеды и увесистые на вид рюкзаки. Мол, туристы решили прогуляться, правила провоза крупногабаритного багажа разрешают поступить именно так.

— Я не думаю, что с похмелья ты произведешь приятное впечатление на свою бабку, — с неудовольствием сказала Ленка, заметив, что Артем откупоривает следующую бутылку.

— Она не м-моя, — демонстративно заплетающимся языком поправил Артем. Кончики пальцев неприятно зудели — то ли проводница выдала плохо выстиранное белье, то ли бутылки были выпачканы в чем-то едком.

— Сидорович, ты уже раз дошутился, — сухо сообщила Ленка, развернулась к нему спиной и стала заправлять постель на верхней полке.

Артему стоило огромных усилий уговорить ее поехать с ним. Да, он видел, что Ленке все это безумно интересно, что она уже предвкушает, какую статью можно вылепить — «Шерстяное нутро менеджера», — но она уже не столь легка на подъем, как лет пять назад.

Сдалась Ленка только тогда, когда Артем пообещал оплатить ей эти дни как полноценные рабочие, полностью окупить все затраты на поездку, а также беспрекословно делать все, что она укажет, до конца этого года. Ленка тогда хмыкнула, что он не знает, на что подписывается, предлагая такое одинокой скучающей женщине — и сделка состоялась.

Теперь уже четыре бутылки, негромко позвякивая, перекатывались на пыльной, обтянутой бордовым кожзамом полке. Артем крутил в пальцах пробку. Острые зубчики почесывали зудящую кожу, но облегчения не наступало. Волосы вылезли клоками, обнажив молочно-белые проплешины, поэтому ему пришлось повязать бандану во избежание косых взглядов. Он уже устал бояться за свое здоровье, поэтому тупо наблюдал за происходившими в его теле изменениями. Пока, во всяком случае, они не приносили ему явной боли — лишь небольшой дискомфорт, физический или… косметический. Артем начал тихонько истерично хихикать. У него в горле шерсть, на голове лысина — но это проходит по статье «косметические нюансы». Даже инвалидность не получить. Смех перешел во всхлипывания.

— Сидорович, — сонно пробормотала Ленка. — Заканчивай бухать, нам рано вставать.

Артем замолчал, сглатывая слюни и сопли. Присутствие Ленки успокаивало его. В одиночку он вряд ли бы решился на это путешествие — да что там, в одиночку он бы даже не смог выяснить, куда ехать… Черт, что же так чешутся пальцы? Он ожесточенно затер ими по шершавой поверхности полки. Может быть, какой-то чесоточный тут ошивался? Хотя нет, это же купе, здесь контингент обычно более благородный…

Артем поднес пальцы к глазам — Ленка перед сном заставила выключить в купе все лампы, а за окном была уже почти полночь — и стал внимательно разглядывать подушечки. Он ожидал увидеть волдыри или коросту — но нет, кажется, ничего особенного. Только вот вроде они чуть опухли… он провел пальцем по предплечью — да нет, опухоли нет, наоборот, что-то твердое…. Странно.

Мочевой пузырь туго запульсировал. Выпитое пиво внезапно дало о себе знать.

Артем замялся, попытался сесть поудобнее — он с детства не любил поездные сортиры, поэтому хотел оттянуть их посещение хотя бы до утра, — но увы, было слишком поздно.

Он тихонько приоткрыл дверь купе, стараясь не разбудить Ленку. В коридоре царил полумрак — не горела ни одна лампа, так что единственным источником света были мутноватые окна. Часы и индикаторы занятости туалета тоже не работали. В дальнем конце вагона маячила темная фигура — наверное, проводник или электрик занимались решением этой проблемы. Артем помахал рукой — фигура тоже подняла руку в приветственном жесте. Артем подумал было подойти поболтать, но мочевой напомнил о себе с особой настойчивостью, так что пришлось, сжав ноги и полусогнувшись, поспешить к туалету.

Защелка туалета была выкручена на «занято». Артем бешено задергал ее.

— Занято! — проорали изнутри низким женским голосом.

— Сколько можно! — крикнул в ответ Артем. — Тут людям тоже надо!

— Пошли на хрен, люди! — ответили из туалета и смачно пукнули.

— Тварь! — Артем ударил кулаком в дверь. Та жалобно скрипнула. Изнутри злобно хихикнули. Стало ясно, что теперь оттуда скоро не выйдут из принципа.

Артем потоптался еще немного — идти в соседний вагон через трясущийся тамбур ему не хотелось, но тянуть было нельзя. Мочевой уже не просто пульсировал, каждое движение отдавалось резкой болью и тянущими позывами.

В тамбуре было густо накурено — настолько, что Артем закашлялся. Краем глаза он заметил трех человек в углу, которые о чем-то переговаривались. Появление Артема заставило их поднять головы — и он, приветственно кивнув, поспешил дальше.

— Эй, чувак, — на его плечо легла тяжелая рука. — Заблудился?

— Нет, — мрачно ответил Артем, стараясь не подпрыгивать на месте.

— Куда идем? — Рука держала крепко.

— В туалет, — буркнул Артем. Еще чуть-чуть, и мочевой опорожнится прямо тут.

— О как! — хмыкнул собеседник. — А может быть, картишки раскинем? А то у нас тут человечка не хватает.

— Нет. — Артем попытался сбросить руку. Он отказался бы играть в любом случае — достаточно был наслышан о вагонных жуликах.

— Ну как это нет. Тебя уважаемые люди просят присоединиться, а ты себя так ведешь…

Что-то щелкнуло, в полутьме Артему увиделся нож.

Что было дальше, он не помнил. Последнее, что запечатлелось в его рассудке — сизый тамбур, три темные фигуры и светлая полоска лезвия.

Когда он очнулся, дым почти рассеялся, обнажив грязные, в потеках, стены и залитый чем-то темным пол. Мужиков не было. Артема колотило крупной дрожью, зубы клацали до боли в пломбах. Ноги не держали — он их даже не ощущал, пришлось вцепиться в какой-то металлический выступ, чтобы не упасть. Мочевой больше не болел, и причина этого была понятна — ветер из щелей между вагонами холодил мокрые штаны. Подушечки пальцев уже не зудели — ныли, как после сильного обморожения.

Пошатываясь, Артем вышел из тамбура в свой вагон.

Туалет уже был открыт. На полу чавкала лужа из воды, мочи и грязи, от унитаза тянуло сквозняком, на держателе раскачивалась голая втулка от туалетной бумаги. Артем машинально зашел и растерянно остановился, не зная, что делать дальше — в последний раз мочился в штаны он лет двадцать, если не больше, назад. Вагон тряхнуло, и Артем вцепился в край раковины. Что-то лязгнуло, пальцы — все разом — дернуло болью.

Артем опустил глаза. Кисти рук до запястий были покрыты густой багровой кровью. Ее струйки, смешиваясь с каплями воды, скатывались по раковине, скапливаясь у слива. «Пол-литра, не меньше», — тупо подумал он, словно прикидывая объем краски в банке. Наверное, эти бандиты в тамбуре все-таки зацепили его ножом — может быть, полоснули по венам. Вот что там за пятна были на стенах и чем залит пол, вот отчего у него такие ватные ноги и почему он так медленно и вяло думает.

Он поднес к лицу левую руку. Странно… вены в порядке, ни пореза, ни царапины. И такое количество… словно это не его кровь, а он случайно вляпался в чужую. Вот и на подушечках пальцев засохла какая-то грязь…

Артем попытался было соскоблить ее — но тупо уставился на правую руку. Точно такие же комочки черной, тускло поблескивающей грязи были и на ее пальцах. Он что, падал?

Он крутил руки перед глазами, поворачивая то так, то эдак.

Пока осознание того, что это такое, не выдернуло его из оцепенения и не заставило похолодеть от ужаса, похолодеть до сворачивающегося в комок желудка.

Это были когти.

Они выросли с обратной стороны пальцев, прорвав кожу подушечек — острые и крепкие когти, загибающиеся до самых ногтей, которые так и остались на его руках. В том, как они располагались, не было ни толка, ни смысла — они словно росли наоборот, изнутри, вывернувшись наизнанку, ими вряд ли можно было бы покалечить — только если бить рукой назад, наотмашь, — ими нельзя было ничего зацепить или поддеть, не вывернув кисть. Это были роговые наросты — жуткие в своей абсолютной ненужности и неуместности на подушечках человеческих пальцев. Ногти рядом с ними казались такими розовыми и беззащитными, вздувшимися от чудовищного давления корней когтей.

В рвотном позыве Артема вывернуло на пол выпитым пивом. Он не успел даже метнуться к унитазу.


— Сидорович, — сонно пробормотала Ленка сверху. — Где тебя черти носят, через три часа наша станция.

— Тут-тут, — срывающимся шепотом пробормотал Артем. — Тут-тут…

Когти цеплялись за все, что только можно, не давая открыть рюкзак. Наконец Артем подцепил бегунок зубами и, резко дернув на себя, расстегнул молнию. Руку удалось запустить только на пару сантиметров — дальше когти зацепились за сетчатую подкладку. Артем, шипя сквозь зубы, выдернул руку, разрывая ткань, и вывернул рюкзак на полку. Конечно, по закону подлости походный нож с инструментами оказался в самом низу.

О том, чтобы вытащить кусачки пальцами, не могло быть и речи — когти не мешали в обычных действиях, таких как открыть-закрыть дверь, взять предмет и прочие, но мелкая моторика была утеряна Артемом навсегда. Он подцепил кусачки зубами и потянул. Что-то хрустнуло, и острой болью кольнуло в зубе. Э, так не пойдет. Еще не хватало остаться без челюсти. Он зацепил полувытащенные кусачки за край столика и стал отчаянно дергать. Наконец те открылись — резко и внезапно, так, что Артема чуть не откинуло к стене.

Ленка сонно завозилась на полке.

Артем положил кусачки на столик, засунул в них один из когтей и стал давить на ручку краем ладони.

Дернуло болью, брызнула кровь — видимо, в когте проходили сосуды. Артем стиснул зубы и продолжал давить. Кусачки клацнули — и откушенный кончик когтя отлетел куда-то в темноту купе.

Со вторым и третьим дело пошло уже быстрее. Казалось, что и боли было меньше, и кровь шла лишь чуть. Кончики когтей отлетали один за одним, и Артем надеялся, что он случайно не напорется на один из них.

Дверь купе задергали.

— Эй, — прошипел знакомый голос. — Открывай, тварь.

Артем замер.

— Открывай, мы знаем, что ты тут.

Он бросился на пол и закатился в нишу под нижней полкой, потянув рюкзак на себя. Слава богу, что в этом вагоне там был не глухой, замкнутый стенками рундук, в котором бы он не успел — да и не сумел бы — поместиться, а просто пустое пространство.

Дверь стали дергать сильнее.

— Сидорович, — сонно пробормотала Ленка. — Ты же мужик, разберись.

Артем затих.

Вряд ли они сразу сунутся под полку — там его так удачно прикрывает длинный рюкзак. Они переключатся на Ленку — та, конечно, будет ругаться, орать, звать проводницу, поднимется шум, на помощь — может быть — сбегутся другие пассажиры. Ленке он скажет, что ничего не знает и ни при чем. Почему под полкой был? Скажет, что выпил и ничего не помнит, наверное, упал во сне и закатился. Глупо, да — но уж лучше выглядеть идиотом, чем получить пару переломов и десяток синяков.

В дверь заколотили кулаком.

«Моего котика обижают? — знакомо защекотало Артема в глубине головы, где-то над глазами. — Моему муркотику хотят сделать больно?»

Стук прервался резко, внезапно, сменившись сдавленным хрипом и каким-то глухим, утробным стоном.

А потом все стихло.

Из-под полки Артем вылез только минут через тридцать, когда по глубокому мерному сопению убедился, что Ленка крепко спит.

Затаив дыхание, приложил ухо к двери и прислушался. Ничего — ни шагов, ни движения, ни голосов. Наверное, гопники, не обнаружив его, ушли прочь — к себе или дальше, в следующий вагон, искать новые жертвы.

Артем осторожно поднес ладонь к ручке. А вдруг они, наоборот, обо всем догадались и теперь стоят за дверью и ждут, когда он снова отправится в туалет или высунется проверить, как дела? Да вряд ли, выдержать полчаса на ногах, в качающемся вагоне, мало кому под силу... Открывать было страшно, но еще больше пугала неизвестность. Артем понимал, что он не сможет заснуть, подозревая, что его от бандитов отделяет лишь несколько сантиметров хлипкой фанеры.

Он взял в руки бутылку и повернул ее так, чтобы в случае опасности одним ударом о косяк сделать «розочку». Потянул дверь немного на себя — и медленно повел в сторону. Расчет оказался верен — лязгнуло лишь чуть, открывшись практически бесшумно. Артем, затаив дыхание, заглянул в щель.

Никого не было видно.

Артем приоткрыл дверь сильнее и высунул голову.

Лампы по-прежнему не горели, так же не работали и часы. Темная фигура проводника или электрика продолжала маячить в дальнем углу.

Неужели тот не видел, как ломились к ним в купе? Почему не остановил, не позвал на помощь? Или в тот момент отходил за инструментами?

Артем оглянулся, еще раз проверив коридор.

— Эй, — негромко позвал электрика. — Эй?

— Эй? — прошелестело из того конца вагона.

— Тут никто не пробегал?

— Не пробегал…

Ленка за спиной Артема всхрапнула и что-то пробормотала. Он тихонько вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Ему срочно нужно было хоть с кем-то поговорить. Может быть, даже выпить — весь хмель уже как рукой сняло.

— Слушай, мужик, — начал он, направляясь к электрику. — Понимаешь, тут такое дело…

Осекся он лишь на десятом шаге.

Если бы в вагоне горела хоть одна лампа, Артем остановился бы раньше. Но было слишком темно, так что ему казалось, что это нормально — что он не видит деталей одежды; что пропорции фигуры какие-то странные; что она стоит в той же позе, в какой он видел ее, отправляясь в туалет… Его остановила лишь мельком скользнувшая мысль — как электрик чинит лампы в темноте? Без фонарика и даже не подсвечивая телефоном, как?

— Эй… — растерянно пробормотал Артем, делая рукой слабый взмах.

И когда фигура тоже помахала ему рукой, отзеркаливая его действие, когда он понял, что она не развернулась, а все это время стояла к нему лицом, и когда он осознал, что в этой тьме нет лица — вот тогда он развернулся и побежал.

Грохнул дверью, не жалея Ленкин сон, и влетел под полку, ударившись лбом.

— Эй… — шелестело всю ночь в коридоре за дверью. — Эй… Не пробегал… Эй…

И шуршало, словно кто-то взмахивал рукой.

* * *

Ежась от утреннего холода, Ленка внимательно разглядывала Артема. Тот отводил глаза в сторону и прятал руки в карманы.

Ленка обнаружила его, свернувшегося в комок под нижней полкой, дрожащего, сопливого и так и не сменившего мокрые штаны. Он что-то сбивчиво объяснил ей про судороги, тошноту, подкосившиеся ноги — она никак не прокомментировала и только пожала плечами, но по ее взгляду Артем понял, что в ее глазах пал очень низко.

Он долго не хотел выходить из купе — пока Ленка не крикнула из коридора, что они к чертям пропустят свою станцию. И только тогда, закинув на плечо велосипед и прихватив рюкзак, выскочил, стараясь не оглядываться по сторонам и вперив взгляд под ноги.

Палас около двери в их купе был вытерт добела, до жесткой сетчатой основы.


Судя по карте, деревенька, где жила проклятая бабка, находилась в двадцати километрах от станции. А судя по местности — добираться до нее им придется не два и даже не три часа. Сразу за платформой и домиком смотрителя массивом вставал темный угрюмый лес. Казалось, что проплешины пролесков существуют здесь только на гугл-карте.

— Вот теперь я верю, что она ведьма, — мрачно сказала Ленка.

— Почему? — встрепенулся Артем, озираясь по сторонам.

— Потому что сюда она явно прилетала на метле — или что там у них водится.

Он так и не рассказал Ленке о фигуре в поезде. Просто не смог — от одного воспоминания о сгустке тьмы без лица, которая так удачно прикидывалась человеком, и о тихом шелесте, повторяющим слова, на него накатывала удушливая волна ужаса, темнело в глазах и шумело в ушах. И пусть Ленка меньше знает — а то, чего доброго, еще откажется от сделки.

— Ничего! — с деланной бодростью сказал он, берясь за руль велосипеда. Когти гулко грюкнули о пластик. — К обеду там точно будем!

Ленка с сомнением посмотрела на него и покачала головой.


— Сидорович, ты дурак, — пыхтела Ленка. — Ты бы лучше хорошие ботинки купил и эти… как их… палки для ходьбы. Все бы полезнее было.

Артем ничего не отвечал, только скрипел зубами, когда велосипед подскакивал на очередной кочке или крупной ветке. Последние пару часов промежность горела огнем — что-то пульсировало в прямой кишке и упиралось в судорожно сжимающийся сфинктер. Артем искренне надеялся, что это просто расстройство желудка, банальный понос от пива и страха — но проверять не решался.

Взять велосипеды было не очень хорошей идеей — управляться с ними в лесу могли только профессионалы, к которым ни Артем, ни Ленка не относились. Однако спешиться они тоже уже не могли — не было ни подходящей обуви, ни умения вести велосипеды рядом, поминутно не запинаясь о них. Поэтому пришлось, обливаясь потом, крутить педали. Судя по заросшей дороге, на станцию ездили очень редко, на телегах, которые с каждым разом все больше и больше разбивали глинистое и каменистое полотно.

Лес тянулся по обе стороны — сосны смешивались с березами, то тут то там проглядывали мощные стволы дубов и вислые ветви ив. Даже со своими скудными познаниями в ботанике Артем понимал, что такого не может быть, что эти деревья никогда не будут расти вместе и, самое главное, так плотно. Лес стоял сплошной стеной, и Артем, озираясь, не мог найти ни одного просвета, ни единой проплешины. Казалось, что они едут по темному коридору, без возможности свернуть, без права отступить назад.

И еще одно, что пугало и заставляло крутить педали быстрее, — тишина. Густая давящая тишина, разрываемая только их тяжелым сопением, шелестом шин и грюканьем рам. Из чащи не доносилось ни звука. Не кричали птицы, не стрекотали кузнечики — даже не трещали сухие ветки и не шелестела листва. Лес высился над ними каким-то причудливым и жутким архитектурным сооружением, давно заброшенным и покинутым. Но Артем никак не мог избавиться от ощущения, что за ними кто-то наблюдает. Бросая быстрые взгляды по сторонам, он нет-нет да и натыкался на так же быстро вспыхивающие и тут же гаснущие огоньки в черноте сплетения ветвей.

На ум пришла старая детская присказка.

— Не меня-не меня-не меня, — забормотал он, опуская голову. — Его-его-его-не меня.

Кого «его» — он не знал, самым главным для него было «не меня».

Икры уже даже не ныли — Артем их попросту не ощущал. Легкие горели огнем, в груди гулко колотилось сердце, словно собираясь сломать ребра, выскочить на дорогу и покатиться, подскакивая на кочках. Кисти рук свело судорогой, глаза слезились, нос был забит пылью, на зубах скрипели грязь и песок.

— Хочешь, — просипел Артем, — полчаса отдохнем…

Ленка, не дослушав, с торжествующим воплем шлепнулась на траву — Артем свалился молча, как куль.

Его не порадовал даже бутерброд — сыр пожелтел, вмялся в растаявшее масло, хлеб подсох и скукожился. Уже после первого же укуса во рту поселился едкий и маслянистый привкус прогорклости. Через минуту закрутило, забулькало и заурчало в животе, свело спазмами в правом боку.

— Я это… — пробормотал он, стараясь не показывать виду. — Сейчас… приду.


— Сидорович, ты что, сдурел? — как сквозь вату услышал он Ленкин крик.

Он очнулся с трудом, будто вынырнул из мерзкого, липкого сна — и обнаружил себя стоящим на четвереньках на самом краю подернутого ряской болотца.

Во рту что-то трепыхалось.

— Сидорович, ты в порядке?

Он опасливо раскрыл рот и вытолкнул шевелящийся комок языком. В тину шлепнулось что-то сизо-серое, сочащееся слизью.

Полупрожеванная лягушка. Выпученные глаза вытекли, из пуза вылезли кишки — лишь лапы подергиваются в агонии.

Артема стошнило.

— Ты в порядке? — повторила свой вопрос Ленка, когда он, пошатываясь и стирая с губ остатки рвоты, подошел к ней. — Ты жрал. Ты стоял на четвереньках и что-то жрал. Прямо чавкал и глотал…

— Глотал? — с ужасом переспросил Артем. Он не смотрел, чем именно его рвало, — и как оказалось, к лучшему.

— Ну да, — кивнула Ленка. — Я было подумала, что ты что-то заныкал от меня и втихушку жрешь, но… — Она замялась. — Но ты жрал прямо с земли, ртом!

Артем трясущейся рукой провел по губам. Что-то было не так. И не то. И дело вовсе не в глине и тине, которыми был вымазан его рот, нет... Что-то… что было до этого момента привычным, поменялось, и теперь…

Он снова провел рукой по губам — на этот раз сильно, с нажимом — чтобы стереть все следы своего странного безумия.

И тут во рту у него что-то хрустнуло.

И в руку ему осыпались зубы.

Артем завопил и отскочил, стряхивая с себя костяные комочки — словно это были мерзкие ядовитые насекомые. Это был один из его ночных кошмаров — выпадающие зубы, выпадающие просто так, без причины, без боли и без следа. Они высыпались все разом, все три десятка, упав на землю, застряв в складках куртки, провалившись в рукав.

— Что тако… — начала Ленка. Он обернулся к ней — и в первый раз за годы, прошедшие с их детства, услышал, как она визжит.

Рот быстро наполнился чем-то вязким и солоноватым. Артем стал сплевывать — кровь, кровь, кровь. Кровяные сгустки падали в грязь, мгновенно впитываясь — словно земля жадно поглощала их, как пищу. Еще плевок, еще — теперь уже лишь чуть розоватые, белесо-слизистые, потом желто-зеленые — будто где-то внутри Артема прорвался огромный нарыв, и теперь он попросту истекал гноем.

Ленка уже прекратила визжать, и теперь просто стояла, нервно грызя пальцы.

— Что такое? — прохрипел Артем, продолжая сплевывать.

Ленка приоткрыла свой рот, растянула губы, обнажив зубы, и показала на них пальцем.

Артем ощупал десны. Хотя нет, зубы. Прямо под костяшками пальцев — из-за когтей он не мог щупать кончиками — поднимались и набухали твердые и острые выросты. Их было больше, чем у человека, они были другие, чем у человека — и они росли наоборот. Они изгибались выпуклой стороной не вперед, а назад, словно внутрь Артема.

Он закрыл рот. Острые кончики новых зубов царапнули губы.

Ленка стояла, прижав ладони к щекам, и в ужасе смотрела на него.

— П-п-хали, — прохрипел Артем, не разжимая губ. — Скрее…

Подскакивая на кочках, он уже понимал, что именно жжет и пульсирует у него в заднем проходе.


Сначала он подумал, что это просто чешется спина между лопатками. Дернул ими, стараясь не упасть с велосипеда, потом еще и еще, потом потянулся рукой, чтобы почесать — или лишь тогда понял, что это не зуд. Он узнал это ощущение — полузабытое еще со времен школы, когда он сидел на первой парте. Ощущение, от которого вдоль позвоночника бегут мурашки и дыбом встают волоски на шее.

Кто-то внимательно и неотрывно смотрел ему в спину. И это была не Ленка, которая ехала впереди.

Артем осторожно повернул голову.

Между деревьями стояла бабка. Та самая — Артем не столько узнал ее, сколько понял, что это она. На этот раз ее голову покрывал белый платок, белой же была и длинная, в землю, ночная рубашка. Бабка смотрела на Артема не отрываясь — а потом медленно подняла руку и указала на него пальцем.

Артем ахнул и чуть не выпустил руль. Колесо соскочило с кочки, велосипед повело юзом — пришлось выставить ногу, чтобы не завалиться набок. Ленка, видимо, заслышав возню, не оборачиваясь, что-то недовольно пробормотала.

Выровняв велосипед, Артем осторожно оглянулся. Бабки не было.

Он проморгался, сглотнул и несколько раз вдохнул-выдохнул — насколько это можно было сделать, прыгая на велосипеде по кочкам. Ему привиделось. Просто показалось.

Что-то упало рядом с ним — он не понял, что именно, лишь уловил краем глаза движение и поднял голову.

Бабка перепрыгивала с дерева на дерево, следуя за ними по пятам. Она отталкивалась от стволов ногами, цеплялась за ветки руками и зубами, не спуская глаз с Артема. Из-под задранной рубашки виднелись худые — кости, обтянутые кожей — синюшные ноги, изо рта сыпались хвоя и листья, пальцы растопыривались и изгибались под совершенно немыслимыми для человека углами. Ее ноздри раздувались, как у животного, которое идет по следу, ориентируясь только по запаху.

Артем сдавленно пискнул, а потом и заорал во всю глотку.

Старуха оскалилась и прибавила скорости, прыгая теперь практически у них над головами. Она преследовала их — опытно и безжалостно, как загоняют дикого зверя. Или как гонят скот домой.

— Что? — Ленка остановилась и обернулась.

— Я поеду впереди! — прохрипел Артем, стараясь не смотреть вверх.

Ленка пожала плечами и уступила ему дорогу.

Артем накручивал педали, подпрыгивая на каждой кочке, то и дело опасно накреняясь, то в одну, то в другую сторону. Ленка пыхтела позади и, кажется, еле-еле поспевала за ним — но именно на это он и надеялся. Пусть проклятая бабка заберет ее! Не меня-не меня-не меня!


Далее в комментариях.

Автор: Елена Щетинина

@темы: рассказы, старики и старухи, колдуны, ведьмы и гадалки, не своё

---

Обитель Кошмаров

[Скрёб-поскрёб]

Стефан как раз завязывал шнурок, когда в арсенал зашел координатор и бросил:

— Малыш, тебя одного ждем! Пошли, в машине зашнуруешься.

Стефан, теперь «Малыш» в пределах операции, вскочил, наступил себе на шнурок, едва не повалился на бетонный пол, но удержал равновесие и гаркнул во все горло:

— Так точно!

Вальтер развернулся и пошел к лестнице, а эхо от голоса Малыша еще долго металось между нефами древней крипты Театинеркирхе.

На улице, прямо посреди Одеонсплатц, припарковавшись перед Залом Полководцев, никем не замеченный в своей обыденности стоял фургон Мюнхенского Транспортного Сообщества, куда вслед за Вольфсгриффом запрыгнул Стефан, обряженный в кевларовый костюм. Спортивная сумка, усиленная многочисленными плетениями нейлона, пригибала беднягу своим весом почти к самой брусчатке. Не без труда он закинул сумку в салон машины, после чего запрыгнул внутрь сам. Место Стефану досталось у двери, рядом с координатором, который ее и закрыл и, оглядев собравшуюся компанию, постучал по стеклу, отделявшему пассажиров от водителя.

— Можем выезжать.

Компания и правда притягивала взгляд. Едок в углу машины нещадно вейпил, заполняя узкое пространство густым белым дымом, но никто и не думал возражать. Маска, наглухо закрывающая лицо, туго стягивалась ремешками, глаза прятались за линзами «полувзгляда», с подбородка свисала «вставная» челюсть — пугающее скопление острых лезвий, каких-то игл и трубок. На коленях едока лежали перчатки — кольчужные переплетения из чистого железа венчали крючьеподобные когти. Поймав взгляд Малыша, едок презрительно ухмыльнулся и выдохнул густое облако пара прямо тому в лицо.

— Господин координатор, разрешите вопрос? — осмелился нарушить тягостное молчание Стефан.

— Разрешаю, — безразлично бросил в ответ Вальтер, думая о чем-то своем.

— А зачем нужен оперативник Insatiabilis при интервенции?

— А ты уверен, что мы выйдем одни? Вот тогда и пригодится.

— Не ссы, Малыш, я подожду тебя снаружи. Молись, что не подхватишь ничего, пока будешь там, иначе я попробую твою нежную шейку на вкус, — поддакнул едок, и нежно чмокнул губами в сторону Стефана, после чего расхохотался. Остальные вяло поддержали едока — все-таки от него зависит, позволят им вернуться из интервенции, или нет.

— Лодырь, утихни! А то лишу выездов! Забыл, как ломает? Могу напомнить.

Лодырь действительно затих. Стефан уже имел шапочное знакомство с неприятным типом, скрывавшим сейчас свое лицо под маской. Наверное, едоками на постоянной основе могли работать только такие мерзкие социопаты — из тех, кто может плюнуть в проезжающую мимо детскую коляску, или пнуть чужую собаку. Просто так — потому что захотелось.

Было в натуре всех знакомых Стефану едоков какое-то стремление гадить другим людям, делать зло ради зла. Сложно было понять — влияла ли на них так сыворотка, порождающая со временем ненависть ко всему человеческому, или начальство специально отбирала таких людей в агенты Insatiabilis. В любом случае, от них стоило держаться подальше — кто знает, какую пакость подскажет плоть Matka, растворенная в их крови на этот раз?

Остальные оперативники словно дремали, опираясь на свои тяжеленные сумки, поставленные вертикально в ногах. Только напротив Стефана сидел какой-то странный, полноватый мужик в очках и с отвратительным причмокиванием посасывал леденец на палочке. Звуки были такими громкими и объемными, что, казалось, слюни летят прямо в лицо Малышу. Лысеющий человек без возраста в яркой рубашке живо диссонировал с остальными оперативниками, закованными в кевлар и железо. Сумки у странного человека не было, вместо этого в ногах у него стоял бумажный пакет из кондитерской, набитый доверху конфетами в ярких обертках и мармеладом. Задавать лишние вопросы Стефан не стал, посмотрев на Вольфсгриффа — тот усердно изучал какие-то распечатки.

Дорога была долгой. Сначала в окнах мелькали изящные строения Старого Города, потом появились уродливые неоновые вывески и грязь Главного Вокзала, дорога сменилась на шоссе, а городские пейзажи — на черный ночной лес. Координатор отвлекся от своих бумажек, прочистил горло, согнав сонный анабиоз с оперативников, даже едок отнял электронную сигарету от лица, а странный мужик аккуратно завернул недоеденный леденец в бумажку.

— Оперативники, внимание, даю брифинг. Вчера, приблизительно в восемь вечера, из своего дома пропала Эмма Кюне, дочь Дитера Кюне, — откуда-то со стороны едока раздался удивленный присвист, — Полиция не нашла никаких следов похищения, в доме находилась няня, полицейские взяли допрос на себя и не добились результата. Хорст считает, что имеет место обратный переход, Дитер попросил его по старой дружбе проверить такую вероятность. План таков: на мне допрос семьи, Боцман исследует дом, Педофил обыщет территорию, Лодырь сторожит предполагаемую точку перехода. Малыш, — Стефан весь напрягся в ожидании своего первого в жизни задания в качестве оперативника, — ходишь за мной и конспектируешь. Авиценна и Карга подготавливают интервенцию и проводят рекогносцировку. Вопросы?

Судя по скучающим лицам остальных оперативников, задание было весьма стандартным. В голове Стефана роилось добрых пару десятков вопросов, но, чтобы не позориться перед сослуживцами, он прикусил язык и просто пялился по сторонам, стараясь особенно не задерживать взгляд на Лодыре, улыбавшимся жутковатой пастью с неровными зубами — длительное употребление со временем начинает отражаться и на внешности.

Почти все едоки носили темные очки в любую погоду — не только потому, что не любили солнце — глаза менялись в первую очередь. Карга был здоровенным бычарой-арабом. Даже под кевларом было видно, как бугрятся мышцы на предплечьях, как застежки разгрузки еле сходятся на широком торсе.

Рядом с Каргой полулежала Авиценна — худая, как оглобля, бесцветная блондинка. Пару раз Стефан видел ее в общей раздевалке — у той даже не было груди, лишь бледная плоть, усыпанная веснушками и два бледно-розовых соска, словно нарисованные незадачливым художником. На щеке, белой, как снег цвел огромный лиловый синяк — поговаривали, что медведеподобный Карга и Авиценна спят друг с другом и диковатый араб ее временами поколачивает. Сам Стефан никогда особенно не интересовался сплетнями, но иногда подобные слухи будто витают в воздухе.

Боцман, краснощекий баварец лет шестидесяти с лихо подкрученными усами, постоянно довольствовался вторыми ролями, никогда не бросаясь на авангард. Вырастив себе начальника в лице Вольфсгриффа, он так и остался Боцманом, никогда не претендуя на роль капитана.

Отвратительный звук изо рта мужика с конфетами почти выводил Стефана из себя. Он глубоко вдыхал и выдыхал, пытаясь успокоить нервы — не хватало еще устроить конфликт в свою первую операцию. Этот Лодырь давно в команде — ему многое прощают. У Малыша же не было такого иммунитета — нельзя было списать плохое настроение на издержки профессии. Наверное, это все от волнения.

Педофил заметил, как Стефан на него пялится, неверно истолковал взгляд стажера в темноте салона и добродушно протянул ему шоколадный батончик. Малыш из вежливости принял угощение, ощутив, что батончик был теплый, подтаявший, и вызывал не аппетит, но отвращение. Пока мужик с конфетами протягивал сладость Стефану, тот успел заметить, что кольца Спецотдела ни на одной руке Педофила нету. Консультант какой-то? Или проверяющий? Машина резко остановилась, швабра Авиценна чуть не свалилась с могучего плеча Карги прямо на сумки, Педофил от неожиданности заглотил леденец вместе с палочкой и теперь оглушительно кашлял.

— На выход! — бросил Вальтер и открыл дверь, впустив внутрь салона свежий ночной воздух. Малыш вылез первым и огляделся. Их окружали молчаливо спящие дома пригорода. Жили здесь явно люди непростые — придомовые территории были с добрую Мариенплатц, а сами дома насчитывали по три-четыре этажа. Не успев как следует оглядеться, Стефан взвалил на плечи сумку, уже немного забыв, насколько та тяжелая, снова просев под ее весом, и зашагал следом за заколачивающей сваи походкой господина координатора. Тот через идеально постриженный газон направлялся к дому, словно беспорядочно собранному из стеклянных кубов — даже количество этажей получалось определить не сразу. Нагроможденные друг на друга, они формировали из себя равнобедренный треугольник, светясь, как елочная гирлянда — свет горел во всех комнатах.

У входа в дом стоял приземистый мужчина, явно старающийся держать себя в форме, но никак не справляющийся с круглым животом, раздувающим домашнюю сорочку — Дитер Кюне. Рядом с ним теребила рукав халата высокая, худая, истероидного типа женщина с вьющейся гривой каштановых волос — жена Мясного Короля Баварии. Вальтер подошел к хозяину, молчаливо пожал протянутую руку, после чего обратился к оперативникам.

— Карга, Авиценна, готовите переход, Педофил — на обыск, Лодырь — на позицию, Малыш, остаешься здесь, Боцман, осмотри помещения.

Наконец, Вальтер обратился к хозяевам дома:

— Дитер, фрау Кюне, меня зовут Вальтер Вольфсгрифф, Хорст должен был предупредить о нашем визите. Я не могу вам ничего обещать, но клятвенно заверяю — мы приложим все усилия, чтобы найти вашу дочь.

Оперативники тем временем заносили тяжелые сумки, прожекторы и какие-то ящики в дом. Некто, отзывающийся на Педофила, будто растворился в ночной темноте, пропав из виду. Едок, проходя мимо фрау Кюне глумливо рыкнул, и та отшатнулась в ужасе.

— Дитер, кто эти люди? Что происходит? И кого они привели с собой… Педофила? Зачем? Это он украл нашу дочь? Где она? — неожиданно раскричалась фрау Кюне и бросилась к Вальтеру.

— Это вы сделали? Что вам нужно? Отдайте мою дочь! — маленькие кулачки градом сыпались на грудь координатора, но тот, не обращая внимания на истерику спокойно обратился к Дитеру:

— Вы не предупредили жену о нашем визите?

Кюне нервно провел ладонью по лысине и начал объяснять:

— Хорст требовал, чтобы все оставалось в секрете, обслугу я отпустил, хотел отправить жену в отель, но, видите, в каком она состоянии…

— Понятно,— перебил Вальтер. — Малыш, устрани утечку.

Осторожно взяв женщину под локти, Стефан отвел ее, сопротивляющуюся, в сторонку, сунул одну руку в карман, и вкрадчиво проговорил:

— Фрау Кюне, мы из Бундесвера, я — рядовой Земмлер. Не волнуйтесь, в нашем распоряжении лучшие люди, мы найдем вашу дочь. А сейчас вам стоит пойти в дом и прилечь.

Женщина, как сомнамбула, повернулась спиной к говорящим и отправилась куда-то вглубь стеклянного дом. Через панорамное окно было видно, как фрау Кюне улеглась калачиком у камина, словно усталая собака. Стефан вынул руку из кармана и положил большой палец в рот, чтобы побыстрее остановить кровь. Чертов амулет явно сожрал больше, чем нужно — как будто чувствовал, что Стефан делает это всего лишь второй раз. В стекле на секунду мелькнуло отражение твари, заточенной в железный амулет в виде тигриной головы. Малыш вернулся к Вальтеру, который уже начал допрос свидетеля.

— В общем, после понихофа ей вдруг приспичило поиграть с няней в прятки. Что на нее только нашло — двенадцать лет девке, сама уже здоровая лошадь. Няня утверждает, что видела, как Эмма зашла в гардеробную. Я по камерам посмотрел — и правда, зашла и больше не выходила. Когда Бьянка — так няню зовут — пошла проверить — ее там уже не было. Как в Нарнию провалилась! — нервно усмехнулся Дитер, как видно, пытаясь себя успокоить мыслью о том, что его дочь оказалась в каком-то безопасном сказочном месте.

— Малыш, что думаешь?

— Извините, — обратился Стефан к Дитеру, который как раз раскуривал на редкость вонючую сигару, трясущимися руками зажигая спичку за спичкой. — А часто ваша дочь играла в прятки?

— Да какие прятки, говорю же! У нее одни гаджеты на уме — Ютуб, Инстаграм. Целыми ночами с кем-то переписывается. А тут — как будто детство вспомнила.

— Благодарю, — кивнул Малыш. — Господин Координатор, я предполагаю, что мы имеем дело с Игрулей.

— С Игрулей? Это не страшно? — с надеждой спросил хозяин дома, но оба оперативника проигнорировали его вопрос.

— Игруля, говоришь? Интересно, — почесал подбородок Вальтер, — А ничего, что она за один день пропала? Игрули так не делают.

— Очень старая, герр Вольфсгрифф. Лет двадцать, не меньше.

— Двадцать? Да ты на дом посмотри — ему от силы лет пять-семь! Откуда здесь двадцатилетний клиппот?

— Предполагаю, что притащили на вещи. Антиквариат какой-нибудь, что-то в этом роде, — пожал плечами Малыш. Этот экзамен его порядком раздражал: если Вольфсгрифф знал ответ — его стоило назвать и заняться делом, а не устраивать этот глупый спектакль.

— У нас нету никакого антиквариата — моя Крис не терпит старье, любит все это норвежско-минималистичное, чтобы белое, черное, никаких трещин и патины. Даже в кабинет мне не позволила ничего купить — все сама обставляла.

— Видишь? Нет никакого антиквариата, — театрально обратился Вальтер к стажеру. Чертов сенсей!

— Какие-то памятные вещи? — проигнорировав реплику координатора, спросил у хозяина Малыш.

— Ну, детские игрушки, всякое барахло со старой квартиры, Многое, кстати, в том гардеробе и валяется. Зачем она туда только полезла? — с досадой выкрикнул Дитер в ночную тишь и негромко завыл, некрасиво кривя губы. Из дрожащей руки выпала сигара и покатилась, оставляя черный след на идеально выбеленных досках террасы. Мясной Король, мгновенно растеряв все свое достоинство, отчаянно цеплялся за рукава пальто Вальтера, умоляюще глядя тому в глаза:

— Найдите ее, пожалуйста, у нас никого дороже нее нету! Она наш единственный ребенок, мы с Кристиной столько пытались, ко всем врачам ходили… Эмма, мое солнышко! Девочка моя!

Теперь мужчина горестно выл без слов, уже не сдерживаясь, опустился на колени и бормотал что-то нечленораздельное, пока оперативники входили в дом.

— Что есть Игруля? — неожиданно спросил Вальтер у стажера, пока те поднимались по лестнице на третий этаж. Стефан не растерялся и выдал зазубренное определение:

— Игруля есть клиппотическая сущность психологического генеза, состоящая из соединения паразитической составляющей avysso и «внутреннего ребенка». Чаще всего фиксируется на местах или вещах, связанных со взрослением, как то — детская комната, школа, учебные принадлежности. Игруля чаще всего предстает в виде воображаемого друга персоны, еще не вступившей в пубертатный период, и в результате тщательно запланированных игр пытается забрать эту персону в собственное измерение. Дальнейшие подробности слишком уникальны для включения в определение, — без интонации оттарабанил Стефан.

— Великолепно. Повторял недавно что ли?

— Нет. Просто выучил.

— Ну, молодец, Малыш, — с какой-то досадой выдал похвалу Вальтер.

Из спальни хозяев раздавались голоса оперативников, до Малыша долетели обрывки разговора:

— …Да черт с ними, с лошадьми, вот стоматологический кабинет в доме — этого я никогда не пойму. У него жена врач, что ли? Нет? А зачем тогда?

Когда координатор в сопровождении Стефана вошел в комнату, разговоры стихли.

— Живут далеко от города, — на ходу бросил Вальтер, заходя в спальню, — Им легче оплачивать приезды врачей и оборудование, нежели кататься на термины.

— Зажрались совсем, — неодобрительно крякнул Боцман.

Хозяйская спальня потеряла весь свой лоск и стиль — по всей комнате, включая кровать расположились оперативники и их оборудование — переносная лаборатория, над которой корпела Авиценна, сложные конструкции из прожекторов, которые устанавливал Карга, а на груде подушек по-хозяйски развалился Лодырь. Боцман стоял и смолил самокрутку, поглядывая в окно, в котором из-за освещения можно было увидеть лишь отражение происходящего в комнате, как в зеркале.

— Авиценна, Карга, доложитесь.

Некрасивая блондинка, самая похожая на какое-нибудь порождение Бездны, живущее в трубах, оторвалась от центрифуги и повернулась к Вальтеру.

— Препарат на вход готов, препарат на выход будет через минуту.

— Карга?

Громадный араб утирал собственной чалмой блестящую смуглую лысину — такой шел жар от прожекторов.

— Проход готов к использованию Если позволите, я бы еще откалибровал свет для стабильности — кладовка узкая, что-то может загородить лучи.

— Калибруй. Вызовите кто-нибудь Педофила.

Боцман, не выпуская из зубов последний сантиметр самокрутки, нажал на кнопку сигнала рации. По всему дому прокатился некий странный звук — будто по лестницам и коридорам проехал поезд из мотыльков. Дверь отворилась, и на пороге появился толстый очкарик с неизменным леденцом во рту.

— Есть новости?

— Все, как и ожидалось — ребенок не покидал ни дом, ни придомовую территорию. В доме ее, разумеется, тоже нет.

— Значит, все-таки Игруля, — заключил Вальтер.

— А почему именно Игруля, шеф? — лениво отозвался со своего ложа едок.

— Потому что когда я пересылаю вам сводку по заданию — ее надо читать. Карга вот читал — поэтому он знает, что делает.

— Мое дело маленькое, шеф, я тут больше для проформы, сами знаете.

— Я прошу прощения, — причмокивая произнес Педофил, — Меня-то в вашей корпоративной переписке нет, а знать, в чем дело, хотелось бы. Для общей картины хотя бы.

— Препараты готовы, господин координатор, — отчиталась Авиценна.

Вальтер потер виски. Неужели так сложно было прочесть четыре страницы? Ведь специально сам сидел и изучал, за что можно зацепиться.

— Малыш, ты читал? — с нарастающей злостью поинтересовался Вольфсгрифф.

— Так точно, господин координатор.

— Тогда просвети, пожалуйста, остальных, менее усердных членов группы, почему Карга разместил прожекторы именно таким образом.

Стефан вдохнул поглубже и выдал:

— В доме, согласно допросам, отсутствуют какие-либо якоря для клиппотических сущностей. По приказу герра Мюллера, еще при установке оросителей дом Кюне был окружен сигнальной полосой и полосой препятствий, из чего следует, что извне угроза появиться не могла. Таким образом, следует предположение, что либо один из членов семьи является Мафусаилом — эту версию мы отметаем, так как семья Кюне проходит регулярную скрытую проверку по приказу герра Мюллера. Либо — и эта версия более правдоподобна — якорь уже находился внутри дома на момент возведения полосы препятствий. На роль якоря подходит выпускное платье Кристины Кюне — это типичный элемент потери «внутреннего ребенка» и удобный якорь для Игрули.

Все взгляды устремились туда, где сходились лучи прожекторов — на красное шелковое платье, висящее в полиэтилене на вешалке в узкой гардеробной. Платье выглядело почти новым и было сшито явно на заказ — на высокую и худую девушку. Сегодня оно неплохо подошло бы Авиценне, невпопад подумал Малыш.

— Со мной идут Боцман, Педофил и Малыш. Карга — на тебе переход, сохраняй в течение одиннадцати минут — дальше по инструкции. Авиценна — препараты для выхода в быстром доступе, будь готовой к необходимости реанимации. Лодырь…

— У меня уже есть приказ, господин координатор, — глумливо осклабилась жуткая тварь в маске, развалившаяся на подушках как какой-нибудь паук.

— Уже под сывороткой? — неодобрительно покосившись на едока, обратился Вальтер к Авиценне, и та коротко кивнула.

Тяжелые баллоны уже были надеты, и теперь металлические горбы сильно ограничивали подвижность группы. Малыш получил от Авиценны заряженный инъектор. Такие же в руках держали и Вальтер, и Боцман, Педофил же продолжал безучастно мучить леденец, время от времени грызя его своими кривыми крупными зубами.

— «Переходник» принимал когда-нибудь? — неожиданно обратился Вальтер к Стефану. Тот помотал головой, слегка напрягшись — инъектор он уже держал наготове у самой шеи.

— Значит, так — прежде всего, не пугайся. Тебе станет плохо, может стошнить, будет кружиться голова, будто под наркозом. Это нормально. Препарат снижает когнитивные функции до необходимого минимума, слегка успокаивает, помимо прочего, смертельно ядовит — это чтобы не привлекать внимания. По выходу мы принимаем «Отходняк» — противоядие, нейтрализующее эффект «Переходника». И первое, о чем тебе стоит знать — принимаем по моей команде, понятно?

Вальтер выставил время на древнем механическом хронометре — за пределами привычного мира техника начинала барахлить.

— Время два часа, сорок семь минут. Карга, Малыш, Боцман, сверяем часы. Вводим препарат. Карга, готовься! — скомандовал Вальтер.

Игла будто пронзала позвоночник — препарат был неприятно болезненным. Время будто замедлилось. Малыш чувствовал, как с каждым ударом сердца свинец разливается по телу, наполняя конечности тяжестью, делая мышцы деревянными. Вот яд дошел до мозга, и мир упростился до предела. Все стало простым, не детальным, словно нарисованным ребенком. Стефан удивленно рассматривал собственные руки в перчатках — простые, без текстуры, без объема — как будто черные аппликации. Откуда-то раздался лающий смех.

— Люблю вас такими, — хохотал толстяк, — Конфетку хочешь?

Малыш уже тянул в рот обсосанный и изгрызенный леденец в рот, когда Вальтер метким ударом выбил лакомство у него из руки.

— Потерпи, скоро станет полегче. Потом привыкнешь. Карга, открывай!

Араб нажал какую-то кнопку на пульте, и свет сменился с ровно-белого на какой-то дрожащий, неизвестный человеческому глазу оттенок. Платье также сменило свой цвет с багрового на глубинно-черный.

— Педофил, иди первый.

С неожиданной прытью толстяк бросился к платью, с легкостью совершил прыжок прямо в самую середину прямоугольной дыры и пропал — только черная дыра в пространстве легко качнулась на вешалке.

— Боцман, пошел.

Неуклюжий круглый баварец сначала перекинул одну ногу в иное пространство, потом перескочил через край реальности и неловко перевалился боком на ту сторону.

— Малыш.

Стефан ощутил толчок в спину и двинулся вперед. Ткань реальности еще колебалась от неуклюжего маневра Боцмана, стажер неосторожно попытался придержать платье и разрезал перчатку до самых пальцев. Странно, но боли не было совсем. Пока Стефан тупо пялился на изумительно красную кровь, стекающую с кевлара, Вальтер нетерпеливо перехватил стажера за талию и забросил в черноту, прыгнув следом сам.

По ту сторону от платья все выглядело настолько же похоже на гардеробную, из которой они только что вывалились, насколько же и отличалось. Толстый слой пыли и каких-то осколков покрывал все поверхности. Вместо одежды на ржавых вешалках висели какие-то тряпки, коробки из-под обуви были монолитными, без швов, и, наверное, без обуви внутри. Источника света не было, как не было и света — просто не было и темноты. Цвета у всего были тусклыми, а формы размытыми — но все было видно, как под водой. Вот его распылитель — выпал из кобуры во время перехода. Вот Боцман — сидит, опершись о стену и пытается стереть какое-то пятно с очков, вот ловко, словно тигр, приземлился на пол координатор, вот…

Если бы не лошадиная доза успокоительного в «Переходнике», Стефан завизжал бы от ужаса. Сейчас он просто с трудом вдыхал воздух и вжимался в лохмотья на вешалках, а в глаза ему бросались отдельные детали облика чудовища, не давая собраться в общую картину — видимо, сознание отказывалось собирать этот жуткий паззл ради собственного блага. Неестественная длина конечностей, совершенно нечеловеческая форма тела, какие-то тонкие мембраны, покрывающие все туловище и дрожащие на несуществующем ветру, шуршащие, словно тысяча мотыльков. Вальтер же спокойно обратился к монстру:

— Нас не жди, ищи девочку. Найдешь — сообщи.

Нечто, похожее на гигантский улей, неловко шатающееся на своих нечетных конечностях, распушило тошнотворные мембраны, открыв какие-то дырки, шумно втянуло воздух и покатилось куда-то прочь из гардеробной, опираясь то ли на стены, то ли на потолок.

— Малыш, Боцман, выдвигаемся!

Стефан не зря проходил все эти тренинги и тесты — его сознание было достаточно крепким, чтобы выдержать даже подобное зрелище, но куда страшнее было осознание, пришедшее запоздало, когда ленивый сонный мозг неохотно собрал все факты в кучу.

— Господин координатор, прошу прощения, Педофил, он… Охотник на детей?

— Да, стажер. Хватит штаны протирать. У нас осталось не больше десяти минут, это твоя первая инъекция, так что, может и меньше. Вперед!

Оперативник привел в порядок собственное сознание, Боцман протянул руку, помогая подняться младшему по званию. Медленно, словно шагая под толщей воды, группа шла к выходу из кладовки. Расстояние в полметра все никак не поддавалось, словно играя с людьми, направляя их то куда-то в гущу одежды, то в стену. Наконец, сосредоточившись, Боцман буквально за шкирку подтянул Малыша к двери, приказав взяться за дверную ручку, потом протянул ладонь Вольфсгриффу, который, словно волчок, крутился вокруг собственной оси, неспособный сойти с места.

— Руки-то помнят, — довольно буркнул Боцман, когда все трое оказались рядом.

Дверь открылась куда-то наискосок и упала на пол, а перед глазами группы предстала хозяйская спальня. Теперь, правда, она выглядела по-другому. Вместо окна была стена с грубо намалеванным на ней пейзажем, отдаленно напоминающим вид на придомовую территорию. Вместо кровати стояло что-то похожее по форме, но сложенное из какой-то пыльной ветоши. Вокруг повсюду были разбросаны какие-то самодельные игрушки — соломенные чучелки, елочные шарики, склеенные из осколков какой-то черной жижей.

Идти через спальню оказалось легче: нужно было всего-то держаться стены — так пространство искажалось меньше. На уши давила гулкая тишина, не было слышно ни шагов, ни дыхания. Запахов тоже не было — ни вечного мерзкого табачного смрада от Боцмана, ни легкого флера от Вальтерового лосьона после бритья. Малыш даже на пробу дыхнул себе в ладонь — ничего. Мыслей не было тоже — звенящая пустота наполняла голову — хватало воли лишь на то, чтобы бездумно топать за круглым баварцем, уверенно шагающим вперед.

— Боцман, — раздался в абсолютной тишине глухой, как в шумоподавляющей комнате, голос Вальтера, — Дорогу до детской помнишь?

— Так точно, господин координатор, — еле слышно прокричал Боцман.

— Веди.

Дом не был похож сам на себя. Вместо стекла и хромированных поверхностей все покрывало нечто похожее на старую гнилую кожу. Бесчисленные дыры и прорехи дышали, шевелились, не издавая ни звука. Казалось, словно все здесь склеено из какой-то мерзкой живой плесени.

— А почему платье? — неожиданно спросил Малыш, словно в этом странном мире подобный вопрос имел значение.

Координатор проигнорировал вопрос, с трудом справляясь со скользкими, словно живыми, перилами лестницы, пока ступеньки бесшумно чавкали под ногами. Ответил Боцман.

— Изнасиловали ее в этом платье. Прямо на выпускном, в раздевалке. Групповое, если не ошибаюсь. Никакого «внутреннего ребенка» не останется. Так они, родимые, и приходят — кто-то позабавился, а мы вот разгребаем. Ты лучше помолчи, стажер, не трать силы на болтовню, нам отсюда еще выйти потом надо.

— Восемь минут. Ускоряемся.

До детской они добрались минуты за две. Впрочем, следить за временем было почти невозможно: иногда казалось, что они бегут, иногда — что еле плетутся. Отворив дверь в детскую, Стефан чуть не вывалил содержимое желудка прямо на отвратительные поделки Игрули. По комнате то тут, то там были разбросаны странные куклы — уже не игрушки из смолы и мусора, но, похоже, что-то иное, извращенное, испорченное клиппотическим воздействием.

На полу, на маленькой детской кровати, на письменном столе и даже на люстре висели, сидели, валялись, стояли, прислоненные к стенке куклы в человеческий рост. Девочки, в джинсах, в платьицах, разного роста, в разной одежде, лишенные лиц. Вместо кожи, вместо глаз, носов и ртов их тело покрывала та же мерзкая плесень. Звук, наконец, появился, но легче не стало — мерзкие шматы, формирующие маленькие тела, дышали и еле шевелились, разевая маленькие отверстия, покрывавшие девчачьи фигурки, словно ульи, а между этими отверстиями шныряли бесчисленные, еле заметные глазу, прозрачные червячки.

— Что это? — в ужасе спросил Стефан, но больше никто не смел нарушить тягостное молчание, и шуршание маленьких созданий напополам с дыханием плесени наполняли комнату почти невыносимым шумом.

— Эммы здесь нет, — наконец, выдавил из себя Вальтер, — Объекта тоже.

Малыш вытаращил глаза. Хотя казалось, ничто уже не могло его удивить, зрелище того, как координатор невозмутимо достает из кармана шоколадный батончик, разворачивает его и откусывает кусочек, выбивало из колеи чуть ли не больше, чем мерзкие отходы жизнедеятельности Игрули. Вольфсгрифф выплюнул лакомство и поводил батончиком в воздухе, как ароматической палочкой.

Откуда-то из глубин дома послышалось неумолимое движение мотылькового поезда, а через несколько секунд и сам Охотник на Детей предстал перед оперативниками. В шелесте мембран Стефану удалось разобрать что похожее на «в подвале», и Боцман уже махнул рукой, призывая следовать за собой.

— Педофил, возвращайся, дальше мы сами.

Мерзкое создание будто бы с недовольством встопорщило уродливые чешуйки и укатилось прочь, перебирая мерзкими лапами. Вальтер же, чувствуя почти физически, как уходит время, бежал вниз по лестнице, уже обогнав Боцмана.

— Что! Это! Было?! — еле дыша, сбегая по бесконечной лестнице, спросил Стефан, чей разум уже начинал пасовать перед омерзительной неизвестностью.

— Говно это! — не церемонясь, ответил Боцман, — Переработанные детские черты и воспоминания! — несмотря на круглый животик и вредные привычки, Боцман имел неожиданно крепкие легкие и легко спрыгивал по ступенькам, даже не запыхавшись, — Она их жрет, а потом остается вот это — пустые оболочки от бабушкиного пирога, маминого поцелуя, любимой куклы, первого щенка, ну и прочего говна, которое дети помнят. И когда она только успела столько сожрать? Оголодала, небось.

— А как она жрет? — спросил Малыш, подспудно не желая знать ответ на этот вопрос.

Ответил Вальтер.

— Тройка тебе за матчасть, стажер! — задорно крикнул он, уже охваченный лихорадкой предстоящей охоты, — Клиппоты психологического генеза в качестве метода воздействия используют единственное доступное им переживание, зафиксированное в момент зарождения.

Малыш споткнулся и чуть было не скатился с лестницы в такой близкий и бесконечно далекий провал подвального помещения. К горлу подкатила тошнота. Фантазия, кастрированная препаратом, не позволила представить многое, картинки в голове получались размытыми, зато мысль была простой и четкой — «Сейчас в подвале маленькая девочка переживает изнасилование, снова и снова, раз за разом!».

Ужасное осознание придало сил, привело в порядок уже рвущиеся от усталости легкие, тонизировало одеревеневшие от бесконечного бега мышцы. В несколько прыжков стажер преодолел расстояние до подвала, и лестница горестно вздохнула, будто поняв, что ее обман разгадан. Ступени перестали множиться, перила изгибаться, и пространство снова работало как нужно.

На полном ходу Стефан первым влетел в подвал и оказался по колено в какой-то жидкой пульсирующей пыли, мешающей идти и дышать. Дрянь заволакивала воздух серым беспросветным туманом, забивалась в нос, в рот, казалось, даже в мозги, наполняя те неземной тяжестью. Хотелось лечь в эту мягкую затхлую постель, закрыть глаза, уснуть и медленно, год за годом, врастать в это мягкое сухое море, гнить и растворяться.

— Не спать, салага! — подзатыльник был такой силы, что Стефану показалось, будто что-то хрустнуло в голове. Из носа вылетело облачко этой гадкой субстанции. Боцман натренированным жестом направил распылитель перед собой, что-то переключил и настоящее инферно вырвалось из раструба, уничтожая пыльцу вредоносной не-жизни.

Дым рассеялся, словно разошелся занавес, и глазам оперативников предстала страшная сцена. На полу лежала Эмма Кюне — худая, высокая для своего возраста двенадцатилетняя девочка. Ее одежда в беспорядке валялась рядом, и на голом теле можно было хорошо разглядеть серые пятна — разраставшиеся, делавшие плоть пористой, дряхлой, высыхающей. Девочка с искаженным от ужаса и мокрым от слез лицом смотрела в потолок, а ее тело ритмично дергалось, словно от каких-то толчков.

Омерзение, охватившее Стефана сменилось яростью, когда он перевел взгляд на создание, свисающее со сломанной люминесцентной лампы на потолке. Волосы твари спадали девочке на лицо, смешиваясь каштановой грязью со светлыми волосами жертвы. Тонкими и кривыми, словно ветки, лапами клиппот в красном шелковом платье крепко цеплялся за провода и было слышно, как он жадно шипит, учуяв незваных гостей.

— Отпускай. Сейчас же! — приказал Вальтер.

Медленно, с хрустом, голова повернулась вокруг своей оси, и две черные бездны уставились на координатора. Лицо постаревшего ребенка, испещренное морщинами и усеянное мелкими язвами, скривилось, будто Игруля собиралась заплакать — а потом тварь прыгнула, выставив вперед острые когти.

Еще на подлете Боцман выпустил в создание из не пойми откуда взявшегося обреза заряд соли, и тварь повалилась на пол, вскочила и встала на три конечности. Шелковое платье порвалось в нескольких местах, и уже оттуда полезли бесконечные уродливые лапы.

— Малыш, забери девочку, быстро.

Метнувшись по стене к несчастному ребенку, Стефан подхватил Эмму на руки. Та ничего не замечала, лишь молча плакала и продолжала сотрясаться от движений иллюзорного насильника. За спиной ревел раструб огнемета, затылок обдавало жаром. Простой приказ еще никогда не вызывал столько искренней радости в сердце оперативника:

— Всем, отступаем в кладовку!

Тварь подергивалась, поливаемая солью и пламенем, теряя конечности и мгновенно отращивая новые. Первым из подвала выбежал Стефан с заложницей, за ним последовали координатор и Боцман. Тварь была слишком занята собственной яростью и болью, чтобы строить препятствия и козни непрошенным гостям, поэтому теперь лестница была просто лестницей, а двери — просто дверьми, некачественно нарисованными обезумевшим от голода порождением Бездны.

Первым из платья вышел Стефан, сияя от радости, неся несчастного ребенка на руках. Вывалившись из кладовки, он сначала осторожно опустил Эмму на пушистый махровый ковер спальни, после чего свалился на пол сам. Уже в полуобморочном состоянии он почувствовал укол в шею — Авиценна отняла инъектор от его шеи и теперь стояла наготове, ожидая остальных. Вальтер и Боцман вышли из платья почти одновременно, покрытые кристалликами соли и пахнущие гарью.

— Карга, закрывай. Двенадцатая минута пошла, почему ждал?

— Не зря же, — довольно буркнул в ответ араб, щелкая переключателем, и прожекторы погасли.

— «Якорь» уничтожь, — слабеющим голосом бросил господин координатор, присаживаясь на край кровати. «Уберзольдат», как его за глаза называли оперативники, теперь выглядел на добрые двадцать лет старше — одышка мучала Вольфсгриффа, а из глаз сами собой текли слезы, оставляя бледные дорожки на черном от сажи и пыли лице. Раздался гул пламени — платье сжималось и корчилось в металлическом ведре под дулом газовой горелки.

Девочка на полу перестала дергаться, кажется, отключившись. Охотник на Детей стоял в углу комнаты и сосредоточенно рассматривал ребенка, усердно чавкая шоколадкой.

Вдруг раздался резкий скрип кровати — бешеным доберманом лодырь кинулся к ребенку, вцепившись зубами ей в горло. Малыш было дернулся, чтобы стащить этого психопата с жертвы, но ему не хватило ни сил, ни реакции, так что он мог лишь наблюдать, как крючья на челюстном фиксаторе закрылись, ушли глубоко в шею, как иглы впрыскивали разжижающее вещество, и как брызгает кровь из шеи Эммы, заливая родительскую спальню, едока и лицо Стефана.

Остальные, казалось, застыли от шока и удивления, ничего не предпринимая. Девочка в предсмертной агонии сучила голыми ногами по ковру, царапала ногтями кевларовые наплечники едока, а оперативник продолжал вгрызаться ей в кадык, пока жертва не затихла.

— Лодырь, обязательно здесь и сейчас?

Но тот ничего не слышал, лишь довольно урчал, облизывая лицо мертвого ребенка. Наконец Стефан нашел в себе силы, и прыгнул сверху на убийцу. Тот не ожидал нападения и упал на спину, оказавшись под противником, а Стефан разбивал ненавистную челюсть, скрепляя ударами живое с неживым, искусственное с естественным. Когда его оттащили, лицо едока выглядело как какое-то кровавое месиво из трубок и костей, плоти и металла.

Не пойми откуда взявшаяся игла вонзилась в шею, и мир померк в глаза уставшего оперативника. Очнулся он уже в машине, разбудил его жуткий, безумный вой. Такой звук мог издавать человек, которого сжигают заживо, так может выть волчица, потерявшая всех своих волчат, так воет кто-то, потерявший самое дорогое в своей жизни.

— Зачем? — спросил Стефан, не ожидая ответа. Но ответ последовал.

— Ты пойми, Малыш, ты все правильно сделал и хорошо. Поздно нас просто позвали. Нельзя всех спасти, — по-доброму увещевал Педофил, гладя оперативника по голове. Тот хотел было вырваться, но ремни крепко держали его по рукам и ногам, — Оголодавшая она была, вот и поторопилась. Испортила девку. Они же, когда едят, не просто переваривают — они замещают. Девочка дня через два-три сама бы начала охотиться. А так, видишь, мы, может еще пару детишек спасли. Не переживай ты так. А едоку этому ты за дело вмазал. Он вообще не должен был вмешиваться. Договор-то другой был.

— Какой договор? — спросил Стефан, не понимая, зачем вообще поддерживает разговор.

— Ну, что если девочка порченая будет — то мне достанется, как гонорар. Я же таких больше всего люблю, — разглагольствовал Охотник на Детей, словно не замечая агрессии собеседника.

— Каких это «таких»?

— Надкушенных, Малыш.

И клиппот в шутку клацнул челюстями над ухом Стефана.

Автор: German Shenderov

@темы: рассказы, сущности, искажения времени и пространства, не своё

---

Если я прав, мы все доживём до старости

[Скрёб-поскрёб]

Вы знаете что-нибудь о «ложных воспоминаниях»? Случалось ли такое, что, разговаривая о прошлом с близкими, вы понимали, что ваши воспоминания отличаются от того, что помнят они?

Этому есть логичные и простые объяснения. Например, учёные говорят, что наши воспоминания меняются, потому что мы снова и снова интерпретируем их, забывая, как всё было на самом деле.

Однако мне довелось увидеть подтверждение тому, что некоторые события моей жизни были буквально переписаны. Я нашёл готовый фильм, который снимал в юные годы. Но что удивительно: он не был снят до конца. Я бы не забыл этого. Откуда взялись финальные сцены? Кто монтировал этот фильм? Этому я нашёл объяснение.

Но прежде чем пояснить свою теорию, я должен вам рассказать про одно событие своей жизни. Четыре года назад я чуть не утонул. Потом вы поймёте, зачем вам это знать.
Поехали мы с однокурсниками и однокурсницами на озеро отметить закрытие сессии. Без алкоголя, так — посидеть и искупаться. Купили готовый шашлык в местном кафе. Дорого, зато никакой возни.

Терпеть не могу такие сборища, если честно. Всегда думаю, поскорее бы домой, заниматься своими делами. А ребятам было весело. Музыка из машины орёт, небо голубое, народу вокруг почти нет. Немного посидели и полезли в воду. Кто и до середины озера доплывал, а я сидел на покрывале.

— Паш, давай к нам сюда, — кричали мне.

— Плавать не умею, — ответил я.

— Научим! — сказала мне Жанна, выглянув из-за дерева. Она там завязывала купальник.

Я хорошо помню, что учить меня плавать было её идеей. И я был не против. Жанна была симпатичная, тоненькая и черноглазая.

Учила она меня как ребёнка. Говорила, что вода — это мой друг, что нужно просто лечь и расслабиться. Я серьёзно к этой затее не относился, но старался. Ложился на воду, пытался одновременно грести руками и ногами.

Не лучшее место было, чтобы научиться плавать. То было даже не озеро, а затопленный песчаный карьер. Чуть отойдёшь от берега — и уже глубина. Никаких отмелей.
Но я осмелел, поняв, что могу проплыть немного, если набрать побольше воздуха и не поднимать головы. Решил потренироваться так — проплыть под водой, а потом научиться держать голову.

Попросил ребят за мной присмотреть и поплыл. А когда минуту спустя я поднял голову, то понял, что плыл вовсе не вдоль берега. Под ногами не было дна. Я запаниковал и начал тонуть.

Не знаю, насколько далеко меня занесло. Ничего кроме неба не видел. Хотел кричать, но то и дело в рот попадала вода. Барахтался я недолго. Как же, оказывается, быстро силы оставляют человека, если ему не хватает воздуха.

Меня тянуло вниз, я оказался под водой. Ни руками, ни ногами шевелить уже не мог. Какое-то время я ещё видел зелёную муть, а потом всё — отключился. Правильное это слово «отключился». Иначе и не скажешь. Вот ты был, и вот тебя уже нет.
Говорят, что в такие минуты вся жизнь проносится перед глазами. Ерунда! Я и подумать ничего не успел.

Как же я не утонул? Не знаю. Я очнулся уже над водой и чувствую: чья-то чугунная рука тянет меня за волосы. И сам я руками гребу, ногами барахтаю. Захлёбываюсь, лёгкие горят, но плыву.
Меня вытащил Андрей. Больше часа я мучительно откашливал воду из лёгких. Ребята обступили меня кругом. И кто-то всё порывался скорую вызывать.

А Федька возьми да скажи:

— Зачем было в воду лезть, если так хреново плаваешь?

Меня это взбесило. Это ведь ему больше всех не нравилось, что кто-то сидит на берегу. Это ведь он орал, чтобы я не боялся — заходил поглубже.

Я сказал, что сами меня чуть не утопили, а теперь виноватым делают. Конечно перегнул палку сгоряча. И тут ребята как загалдели, что никто меня не уговаривал, насильно в озеро не тянул и что вообще мог бы я сейчас на дне лежать.

Не понравилось мне то, что мои однокурсники так упрямо уходят от ответственности. Мол, меня спасли, а я... Всех перепугал, свинья неблагодарная.

Были у нас совместные планы на лето, но с этого дня — всё. Не звонил я никому из них. Ближе к началу следующего курса остыл. Спасли всё-таки. Не стояли, открыв рты. Я потом их всех отблагодарил, особенно Андрея.

Спрашивал у него, как он меня поднял со дна. Ведь я чувствовал, как погружался, когда сознание терял. Андрей ответил, что не помнит такого. Рассказывал, что увидел, как я бултыхаюсь, подплыл и вытянул за волосы. Под воду за мной не нырял. Странно. Неужели я сам всплыл? Впрочем, это мне не казалось важным.

Много времени прошло после того случая. И жил я себе спокойно. Успел и университет закончить, и на работу устроиться, и от родителей съехать. С однокурсниками давно связи растерял. Теперь только с днём рождения друг друга поздравляем.

И может быть не узнал бы я о странностях моего «переписанного прошлого», если бы не проблемы с компьютером. Полетел Виндоус. Компьютер у меня был старый, еле дышал. Мне его ещё родители покупали. У них и остался диск с программой.

Пошёл я к ним неохотно. У них ко мне всегда два вопроса: когда я женюсь и когда будут внуки. А ещё они мне любят напоминать, что с квартирой мне помогли как раз для того, чтобы я мог свою семью завести. А мне что, на первой встречной жениться?

«У молодёжи сейчас всё рано да рано, — в очередной раз упрекала меня мама, пока я лазал по шкафам. — Когда мне было двадцать шесть лет, ты уже в первый класс пошёл».

Коробку со старыми дисками наконец-то нашёл. Так и забрал её всю. Хотелось поскорее домой вернуться.

Вечером переустановил Виндоус и стал перебирать оставшиеся диски в коробке. Просто так, из любопытства. И среди старых игр я нашёл диск, который был подписан чёрным маркером «Наш фильм».

Я сразу понял, что это за фильм такой. «Победа настоящих чувств». Господи, какое же нелепое название! А тогда мне, семнадцатилетнему подростку, оно казалось очень удачным.

Незаконченный фильм, который мы снимали с моей подругой Катей Беловой. Её сейчас уже нет в живых. Погибла шесть с половиной лет назад. Тут нахлынула на меня тоска. Я подумал: вот и нет уже никаких «мы», и так и не получилось никакого «нашего фильма».

Конечно же я решил пересмотреть, что мы там наснимали. Стал скидывать фильм на компьютер. Тут и начались мистические нестыковки с прошлым. Я сразу обратил внимание, что файл необычайно тяжёл. Не мог столько весить восьмиминутный фрагмент. Я хорошо помню, что «пересчитывал» видео, чтобы оно не весило больше чем нужно. Все отснятые материалы мы с Катей монтировали сразу. И готовый файл записывали на болванки, чтобы не потерять, если с компьютером что-то случится.

Я его запускаю и не верю глазам. Фильм идёт более пятнадцати минут. Но мы смонтировали тогда минут восемь! Что же там такое?

Начиналось всё как обычно: лирическая мелодия, тёмный экран, название заезженным курсивным шрифтом «Победа настоящих чувств». Первая сцена: ребята играют в стритбол на спортивной площадке.

Листаю мышкой дальше восьмой минуты: милая светловолосая девушка сжимает кулак — подбадривает высокого худощавого парнишку перед финальной игрой. Не может быть...
Листаю дальше. Финальная игра. Чуть дальше: кубок в руках. Ещё дальше: титры ползут вверх. Как это? Последние сцены не были сняты!

Я чувствовал, будто схожу с ума. Думаете, за восемь лет у меня просто из головы вылетело, что фильм мы закончили? Нет. Это невозможно. Незаконченная работа над «Победой настоящих чувств» была для меня серьёзным разочарованием юности.

Теперь позвольте мне рассказать, что это был за фильм, и кто такая Катя Белова.
С ней мы познакомились, когда ей было семнадцать, а мне без малого восемнадцать. Она училась в одиннадцатом классе. Я заканчивал колледж. Познакомились мы благодаря общим интересам. Я задумал снять фильм. А она уже сняла с подругами своеобразный ремейк на фильм ужасов «Звонок».

Познакомил нас мой друг. Катя была двоюродной сестрой его девушки.

Подружились мы сразу и крепко. Сначала допоздна переписывались в «аське». Потом слонялись по улицам до заката. А после начали ходить друг к другу в гости. Смотрели вместе фильмы десятками. Особенно любили азиатские ужастики. Даже без русской озвучки их смотрели и без субтитров.

Вместе мы провели семь счастливых месяцев. Был ли я влюблён в Катю? И да, и нет.
С одной стороны: а как иначе? Красавица девушка, разделяет все мои интересы. Молодому парню невозможно не влюбиться. А с другой стороны, меня оскорбляла её крутость.
Низкого я был о себе мнения. Думал, что Катя не моего полёта птичка. Она была хороша во всём. У неё было красивое лицо и фигура гимнастки. Она играла на фортепиано. Она изучала английский и французский языки. У неё была одежда для бега, наряды для похода в театр и ресторан. Отец её был доцентом в престижном институте, а мама директором местной картинной галереи.

А я был худощавым. Интересовался я только кино, литературой и баскетболом. У меня было несколько футболок, пара джинсов и шорты для игры. Отец у меня не уступал родителям Кати — ездил на Ленд Крузере, дослужился до высокой должности. Но я на его фоне уж слишком бледно выглядел. Не принц, одним словом.

С Катей мы обнимались, держались за руки, прижимались щека к щеке. Она клала голову мне на плечо. И всё это мне тогда ни о чём не говорило. Я ждал других сигналов.

К слову, играл я не в самой лучшей команде. Не то чтобы мы были слабаками, но настрой у нас был неверный. Вместо воли к победе у нас была самоирония. Даже название у нашей команды было «Мхи». И играли мы как мхи... До городского финала доходили несколько раз, но ни разу не выигрывали.

И вот задумал я снять фильм. О любви, о дружбе и о баскетболе. Сюжет был такой: главный герой — его, конечно же, играл я — влюблён в девушку. Её играла моя знакомая из колледжа. А эта девушка влюблена в красивого баскетболиста. Эта роль досталась моему другу.

В начале фильма эта девушка стоит у забора, смотрит, как тот, кого она любит, гоняет с ребятами в стритбол на площадке школьного парка. На самом деле девушка влюблена не в самого парня, а в его славу и в его популярность. Думает, вот будут они вместе, и вся школа обзавидуется.
Девушка подходит к красавцу-баскетболисту после игры и предлагает ему прогуляться вместе. А тот холодно ей отвечает, что нет у него на это времени.

Теперь стоит девушка одна на площадке. Голову опустила, чуть не плачет. И тут приходит на площадку другой парень. В футболке и джинсах. Романтик. Моя роль!

— Свет, ну вот что ты в нём нашла? Погуляй лучше со мной. У меня есть время, — говорит мой герой.

— Отстань ты, — теперь уже девушка холодна со своим поклонником.

— У него к тебе никаких чувств. А у меня к тебе да, — не унимается неудачливый парнишка. Наизусть помню эти нелепые диалоги…

Девушка шагает прочь, а мой герой бежит за ней, чтобы услышать ответ.

— Он в прошлом году чемпионский кубок выиграл. А ты чего добился? Выиграй кубок, тогда и посмотрим, — говорит девушка, не оборачиваясь.

Парень остаётся один на площадке. И тут появляется героиня Кати. В руках у неё баскетбольный мяч. И она говорит, что кубок можно выиграть, если вступить в команду и хорошо подготовиться к турниру.

— Хочешь, буду тебе во всём помогать? — предлагает героиня Кати. Эту роль я написал специально для неё.

Сюжет больше годится для журнала «Ералаш», чем для короткометражного фильма, правда? Но мы снимали серьёзную школьную мелодраму.

Дальше шли несколько сцен, где были только я и Катя. Вот подруга наблюдает, как парень бросает мяч в кольцо. Вот она помогает ему заполнять анкету для вступления в команду. Вот опять броски в кольцо. А вот героиня Кати обмахивает его полотенцем, будто он не баскетболист, а боксёр какой-то.

А ещё сцена, где друзья идут вместе по тротуару и разговаривают об успехах и о том, что скоро турнир. На этом должен был закончиться недоснятый кусок фильма. Так я думал. Я был изумлён, когда пошли сцены, съёмок которых не было.

Просто забыл? Много лет прошло. Сняли, не сняли. Всё ли упомнишь? Ну уж нет!
Те сорванные съёмки были одним из ярчайших событий моей юности и уродливым узлом на верёвке нашей с Катей дружбы.

Представьте, что вы вспоминаете, как из лета в лето отдыхали в деревне у бабушки, а потом оказывается, что не было у вас никакой бабушки и деревни тоже.

Так же и я себя чувствовал. Только у меня было всё наоборот. Откуда-то взялся законченный фильм с моим участием.

Вот как всё было восемь лет назад: задумав снять короткометражку, я сразу сел за сценарий. Подробно расписывал сцены. Старательно рисовал раскадровку, просиживая дома самые лучшие майские дни.

Ходил по предполагаемым местам съёмок. Смотрел, где и в какое время солнце, каким будет свет. Катя была в восторге от идеи, сценария и всего, что мы делали.

Были готовы несколько сцен. Сняты и смонтированы. Мы их засмотрели до дыр и показали всем, кому могли. Оставалось снять не много: эпизод, где Света — девушка, что вздыхала по красавцу-баскетболисту — наблюдает, как главный герой упорно занимается на площадке. А потом игра и предсказуемый триумф главного героя.

Всё было готово для съёмок. Я договорился с ребятами двух команд. Тренер разрешил нам снимать в зале хоть два дня. У нас даже массовка была: много знакомых хотели понаблюдать за съёмочным процессом. И кубок у нас был как реквизит.

И всё бы получилось, но вот вышла неприятность. За день до съёмки мы с Катей здорово поссорились.

У Кати была подруга Лера. И она меня сразу невзлюбила. Точно не знаю, почему. Наверное, обычная ревность. И, понятное дело, эта Лера мне тоже не нравилась.

Накануне съёмки в спортивном зале мы с Катей должны были подготовить оборудование, обзвонить всех, чтобы не забыли про завтра и ещё много чего сделать. Но Катя опаздывала — пошла к Лере и задержалась.

Я ей звонил, нервничал и начал злиться. Мне стало казаться, что Лера нарочно задерживает Катю, чтобы меня пораздражать.

Катя пришла с опозданием в час. И я был в гневе. Хотел убедить её в том, как она наивна и не замечает манипуляций её подруги. Катя тоже разозлилась. Такой я её ещё не видел.

— А почему я должен терять время из-за твоей подруги? — не выдержал я.

— А почему я должна тратить время на твой фильм? — выпалила Катя.

Хлоп. Верёвка лопнула. Больше всего меня задело то, что она назвала фильм «моим», ведь он был «нашим».

Мы поссорились. На следующий день съёмок не было. Без Кати они были невозможны. У неё была важная роль. Камера была её. Да и настроения снимать не было.

Позже Катя сказала, что весь день ждала моего звонка. Хотела сама позвонить, но не смогла. Я тоже не мог. Сильна была обида. Мы не разговаривали два дня. Тогда-то я и понял, как сильны мои чувства. Тут не только дружба…

Катя тоже скучала. Позже призналась, что даже плакала. Поэтому мы долго в ссоре не были. Спустя два дня созвонились, встретились, крепко обнялись.

Снова подружились. А что фильм? «Доснимем ещё. Успеем», — говорили мы. Когда знакомые ребята нас про него спрашивали, то становилось как-то неловко. Это было больное место. И вообще без съёмок наши отношения стали какими-то неполными. Раньше нас общее дело объединяло, а теперь мы дружили просто так — без цели. Фильм был заброшен.

Лето прошло. Колледж был позади, а в институт я в том году не смог поступить. Мне пришла повестка, и я, ожидая приключений, пошёл добровольно в армию. Катя меня проводила.

А когда вернулся спустя год, ей было уже не до меня. У неё появился парень. Мотоциклист. Из тех, кто кроме своего мотоцикла больше ничем не интересуется, статусы «вконтакте» про скорость ставил. Ходил в дерматиновой куртке. Как мало девушке было надо, оказывается... А нашу дружбу как ветром сдуло.

Но один раз мы с Катей встретились. Пошли в кафе посидеть. Поначалу была она застенчива. Всё-таки давно не виделись. А потом стала откровенничать.

«Ты мне нравился тем, что всегда что-нибудь выдумывал, — сказала Катя. — Стихи писал, фильмы снимал. Ты был первым парнем, с которым мне не было скучно. Думала о тебе много. Постоянно думала».

Помню, как она тогда глаза опустила. Застеснялась. Эх, упустил я своё счастье. Встретились мы тогда — будто подвели итог нашей дружбы. Больше никаких ужинов у нас не было.

А несколько месяцев спустя и Кати не стало. Она с парнем на мотоцикле влетела в грузовик. Парень умер мгновенно. Катя пролежала в реанимации несколько дней и тоже умерла, не приходя в сознание.

Вот что я помнил. А теперь передо мной была альтернативная история. Короткометражный фильм. Местами затянутый. Много лишних планов. Есть «дёрганные» кадры. Ужасный звук. Но законченный фильм!

Вот съёмки в спортивном зале. Ребята играют в баскетбол. Те самые ребята, которые спрашивали: «А вы свой фильм снимать не будете?»... Всё по сценарию. Идёт финальная игра.

Главный герой, то есть я, ведёт мяч к кольцу. Соперники как бы пытаются отобрать мяч, выглядит это фальшиво. Болельщики волнуются. По очереди показывают лица Кати и той девушки, что в начале фильма отшила парня. Мяч летит в кольцо. Ура! Публика ликует.
Все поздравляют моего героя, будто он один выиграл всю игру. Следующий кадр: главный герой стоит с золочёным кубком в руках, и ему на шею бросается девушка, ради которой он всё это делал.

Она радуется за него, обнимает. А он через её плечо смотрит на свою подругу, что готовила его к этой игре. Подруга стоит в стороне. Улыбается ему, показывает палец вверх, а глаза у неё грустные. Хорошо Катя сыграла. На фоне всей наигранности — настоящая актриса.

Мой герой выбирается из объятий девушки, отдаёт кубок кому-то из своей команды и идёт к подруге.

Они смотрят друг на друга с нежностью. Тут зрителю должно стать ясно, что значит «Победа настоящих чувств». Девушка, которую главный герой мечтал покорить, смотрит на них с недоумением. В финале счастливая пара покидает зал, держась за руки. Этого в сценарии не было. Наверное, придумали в процессе съёмок. Конец...

Но кто всё это снимал? Когда по экрану поползли титры, объяснение у меня было только одно: я сошёл с ума, и у меня «глюки». Представьте, каково это — узнать такое, когда ты один в квартире, а за окном темно.

Я много раз перелистывал фильм. Пересматривал вторую половину. Всё было настоящим, хоть это никак не состыковывалось с реальностью.

Чуть отойдя от шока, я позвонил своему старому другу. Тому самому, что встречался с двоюродной сестрой Кати и играл красавца-баскетболиста в нашем фильме. По телефону я не стал ничего объяснять, только пообещал, что покажу ему такое, от чего у него отвиснет челюсть.

Заинтригованный друг скоро примчался. Я включил ему фильм с самого начала для большего эффекта. А сам внимательно наблюдал за его реакцией. Вот пошли на экране несуществующие сцены. Я гляжу, а мой друг всё ещё сидит со скучающим лицом и ждёт, когда начнётся то, от чего отвиснет челюсть.

— Илюх, ты что, не понимаешь? Мы же этого не снимали никогда! — не выдержал я.

— Чего? Как это не снимали? — удивился мой друг.

Я был ошарашен, когда понял, что мои воспоминания отличаются от того, что помнит Илья. Съёмка не срывалась? Нет, не срывалась!

Сначала Илья смотрел на меня как на человека с дырявой памятью, потом начал думать, что я затеял дурацкий розыгрыш, а когда его утомили мои расспросы, он стал сомневаться в том, что я здоров.

Мне пришлось притвориться, что я начал что-то вспоминать. И просил рассказать подробнее.

— Вы же ещё хотели какой-то фильм снимать про любовь, но потом расстались, — рассказывал друг.

— Что мы сделали? — я не смог скрыть удивления.

— Ну, друзьями остались, — уточнил друг.

По воспоминаниям Ильи, мы с Катей встречались. Около трёх месяцев. Для юности — большой срок. Позже мой друг в качестве доказательства принёс фотографию со своего восемнадцатого дня рождения. Он был одним из последних людей, кто печатал и вставлял фото в альбом. На той фотографии мы с Катей прижались друг к другу лбами и губы близко-близко. Друзья так не делают.

Я помню тот день рождения. И Катя там со мной была. Мы даже выпили немножко. Но никаких поцелуев не было. Забыл бы я, как же…

Мой друг вспомнил, что о своих отношениях мы с Катей объявили, когда закончили с монтажом фильма. А причину нашего расставания Илья не помнил. Предположил, что ссориться стали. Ещё сказал, что в военкомат я пошёл от отчаяния — тяжело переживал разрыв.

А что дальше? Что случилось с Катей? Разбилась на мотоцикле со своим парнем. Умерла в реанимации, не приходя в сознание. Тут всё сходится...

Но целый эпизод моей жизни переписан. Как это объяснить? Вещественные доказательства говорят о том, что моя память меня обманывает, а не наоборот.

Нет, версия о моём сумасшествии меня не устраивает. Я решил найти этому другое объяснение. И мне вспомнились события четырёхлетней давности, когда я чуть не утонул.

Тогда ребята убеждали меня, что никто не хотел учить меня плавать, и что со дна меня никто не доставал. А не означает ли это, что я всё-таки утонул в том озере?..

Звучит безумно? Сейчас объясню. Вы верите в жизнь после смерти? Я никогда не верил. А теперь у меня есть своя теория на этот счёт. Представьте, что существуют тысячи или даже миллионы похожих реальностей, и мы существуем одновременно в каждой из них.

Если в одном из миров человек погибает, то его сознание переключается на другое тело в другом мире, где он остался жив. Так понятнее? Но каждая версия реальности немного отличается от другой. Этим и объясняются нестыковки в прошлом, о которых я бы мог и не узнать.

Я помню, как шёл ко дну, как умирал... И, наверное, умер в той реальности. А теперь оказался здесь. В теле, более приспособленном к жизни. Здесь я был не столь ранимым, чтобы обидеться на Катю и отменить съёмку. Здесь я был немного смелее, чтобы рассказать ей о своих чувствах. И, наконец, здесь я умею плавать, пусть и не очень хорошо. Это я проверил недавно. Плыву и голову над водой держу...

Я стал спрашивать у людей, было ли у них что-то подобное. И один мой знакомый рассказал, что у его сестры был похожий случай. Когда они были подростками, мама попросила их вымыть окна. Сестра тогда впала в панику и отказывалась даже подходить к окнам. Мой знакомый вымыл окна один и был страшно зол на сестру. А вечером она ему объяснила, что боится снова упасть и разбиться. Сестра была убеждена, что в прошлый раз, когда она мыла окно, то свалилась с третьего этажа. Лежала на асфальте, истекала кровью и умирала. А потом снова оказалась на подоконнике живая и невредимая. Такую историю нельзя воспринять адекватно, даже тому, кто её рассказывает. Со временем сестра моего знакомого стала говорить, что это был сон.

Свою историю я рассказал ещё одному человеку. Другу моего отца — доктору из научно-исследовательского института. Попросил его пофантазировать. Он мыслит интересно.
Так вот доктор объяснил это почти так же, как я: представьте, что наше тело — это терминал, а сервер с нашим Я витает где-то в информационном поле. Допустим, у нас много тел в разных мирах, и все они подключены к одному «серверу-Я». «Глобальная сеть выживания» — так назвал доктор эту теорию.

Все альбомы с фотографиями я перерыл. Читал километры своих переписок в социальных сетях. Больше никаких серьёзных несоответствий с моей памятью не нашёл. Какие-то мелочи казались мне незнакомыми, но мог же просто забыть. А переписки с Катей у меня не сохранилось. Жаль.

Но если я прав, и есть множество реальностей со всевозможными вариантами наших жизней, то мы все доживём до старости.

Слишком оптимистично всё это? Да. Если есть теория, то и доказательство всегда найдётся? Тоже верно.

И всё-таки я верю, что существует реальность, где Катя не разбилась на мотоцикле и осталась жива. А может быть, есть и такая, где мы с ней пережили все трудности и остались вместе.

Недавно я видел такой сон. Вдруг и сны тоже что-то значат.

Автор: Влад Райбер

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Крипи-юмор.

[Палпатин]

Переделка известных крипи-историй. Если бы в них участвовали маги. Расширенная версия.

"– Впусти меня, – скулила в домофон девочка-призрак. – Мне так холодно...
Маг поперхнулся кофе и галопом кинулся открывать дверь: милая наконец-то пришла... "

"– Гроб на колесиках уже на твоей улице...
– Да что такое, я такси ещё час назад заказывал!"

"Он сидел, спокойно смотрел телевизор... Как вдруг появился колодец... Медленно потянулись руки, вылезла девушка, лица которой не было видно... Она поползла в его сторону....
– Катя, ещё раз будешь так долго прихорашиваться, в ресторан не пойдем!"

"Дверная ручка ходила ходуном: стоящее за дверью существо пыталось ворваться в квартиру. Наконец, маг почуял неладное, выглянул в глазок, раздраженно закатил глаза, отпирая замок и пропуская гостя внутрь:
– Ну когда ты уже научишься пользоваться звонком?!"

"В окно девятого этажа скреблись огромные окровавленные когти...
– Ну сколько можно ключи во время полёта терять? - ворчал маг, открывая форточку. – Ещё и, небось, на голову кому-то свалились..."

"Из трубы от раковины на кухне доносились странные звуки, пропадали картофельные очистки и вообще весь мусор, оставленный там. Наконец, в сток почти затянуло сырое мясо.
– Отдаааай! – рычал монстр, но маг боролся за свой ужин.
– Так вылазь, – пропыхтел он, забрав наконец мясо. – приготовлю, вместе поедим... А пока шоколадку хочешь?"

(с)тащено с просторов сети.

@темы: классика, не своё

---

[Astra.]

смотреть дальше

Автор – Борис Грох

@темы: картинки, животные, сущности, мертвецы

---

Рыба

[fhjyui7777777]

Рыба. Ненавижу рыбу. Всегда ненавидела рыбу. Даже аквариумные рыбки вызывают у меня рвотный рефлекс. Помню в детстве мама дала мне попробовать салат под шубой, я не знала что там рыба, и съела всего одну ложку этого ужасного салата. После блевала, ужасно блевала и рыдала. До сих пор помню этот день, словно вчера было. Ихтиофобия - боязнь рыб, и мне это знакомо, как никому другому.

03:15.

Сплю.

Сквозь сон чую запах.

Ужасный, отвратительный и мерзкий рыбный запах.

Пахло, пардон, канализацией с примесью гнили и болотной ряски. Господи, не могу дышать. Встаю, и иду на кухню, мою руки и лицо, глубоко вдыхаю противный воздух, пропитанный рыбной гнилью. Откуда он идет? В моей квартире не может так пахнуть. Хм, скорее всего запах исходит от соседей.

Нет, не могу тут находится, меня сейчас стошнит. Быстро натягиваю на себя одежду и мигом выхожу из квартиры. Мне нужен воздух.

Нормальный, свежий воздух!

Выхожу на улицу, иду подальше от своего дома. Сажусь на лавочку около детского сада. Все то время, что я шла сюда, я пыталась не дышать, пыталась не вдыхать воздух, дабы насладится им на лавочке и забыть о зловонии, заполнившим мою квартиру. Вы не представляете, насколько ужасен этот запах.

Пришла. Сажусь поудобнее. Раз. Два. Три. Глубоко вдыхаю…

Нет, не может быть.

Нет, нет и нет!

Запах усилился! Он, черт возьми, усилился! Я не выдержала, проблевалась. Тут ещё хуже, чем дома. Я не хочу дышать. Мне просто плохо, голова идет кругом. Когда это закончится? Это же должно закончится, да?

Быстро бегу в сторону своего дома. Забегаю в подъезд. Бегу по лестнице.

Шмяк.

Смотрю на то, что шмякнуло под моими ногами.

Рыба.

Прогнившая, с распоротым животом, она лежала на ступеньке, а я на нее наступила. Как я ее не заметила? С живота рыбы текла странная жидкость, непонятная и неприятная белая слизь, которая шпаркала и надувалась в странные шары, которые с сочным звуком лопались.

Мерзко, очень мерзко!

Бегу к своей двери, в спешке еле-еле открываю ее, не раздеваясь бегу в спальню и ложусь на кровать, зарываясь в одеяло с головой. Плачу, нет, даже реву. А запах не покидает меня, я чую этот запах повсюду. Словно он впитался в мои легкие и разъедает их к чертовой матери. Голова все ещё кружится, кажется, словно я вот-вот упаду в обморок. Сил нет. Хочу спать.

Проснулась от того же запаха, только он стал ещё более невыносимым. На часах всё ещё 03:15, и даже не хочу знать, что не так с этим треклятым временем. Голова трещит, в ушах непонятный звон. Откидываю одеяло в сторону и слышу шлепок.

Шмяк.

На пол что-то хлюпнулось. Ну сколько можно! Я резко вскакиваю с кровати, и чувствую, что мои ноги тонут. Они тонут в чем-то противном и скользком, словно тысячи гнилых трупов расчленили, перекрутили в мясорубке и всей этой жижей залили мой пол.

Я тону в рыбе.

Её много.

Она повсюду.

Весь мой пол усыпан ею.

Мертвая, кровоточащая и вонючая рыба покрывала мой пол. Так же она лежала на двух моих креслах, на столе, около компьютера и дивана.

Она просто повсюду.

Их животы вспороты, и с них все ещё течет эта мерзкая слизь! Некоторые рыбы бьются в конвульсиях, открывают свой рот, с которого льется бело-красная жидкость.

Я снова плачу.

Пересиливая себя, я иду по рыбе, чувствуя вонь, чувствуя неприятное трение чешуи по своим ногам, как она занозой вонзается в мою кожу и трет её.

А они шевелятся.

И холодно, моим ногам чертовски мокро и холодно.

Кое-как добираюсь до компьютера. Пишу это. Я не знаю зачем, не спрашивайте! Запах становится сильнее, я больше не могу.

Я правда не могу.

Сейчас в ванной раздается непонятный гул и привычное хлюпанье, только в десять раз сильнее. Я включила музыку и печатаю. Печатаю, лишь бы не думать о том, что происходит сейчас. Рыбы уже почти мне по пояс. Её все больше и больше. Не могу.


Простите, не могу.

@темы: картинки, животные, рассказы, не своё

---

Тихо пой - я страх твой

[fhjyui7777777]

Я родилась и выросла в городе, но со временем поняла, что жить по нормальному здесь практически невозможно. Бетонные монстры, рев двигателей, суета, серо-унылый пейзаж за окнами, почти уничтоженные зеленые зоны. Городская среда становится агрессивной, в ней нет места простому человеческому счастью. Совсем по-другому чувствуешь себя в деревне. Свой дом можно устроить как ты хочешь: хочешь веранду, хочешь зимний сад, террасу – пожалуйста. Двор не надо делить с нахальными соседями. Придомовую территорию обустраиваешь как хочешь, тут тебе и сад, и огород, и цветник, и песочница, и гамак, и спортплощадка, можно спокойно заниматься делами. Это намного легче чем в городе, поскольку не надо специально куда-то идти или спускаться с энного этажа, тут вышел и уже гуляешь.

Мое детство прошло в деревне. Каждое лето я проводила у бабушки. Тут же я познакомилась с Олей, моей подругой на летнее время. Вот сейчас вспоминаю, как мы веселились. Играли и вызывали разных духов, вроде злого гномика, пиковую даму и прочую полусказочную утварь. На душе прям светло становится от столь наивных воспоминаний.

И вот я снова еду к бабушке. Она уже совсем старенькая, я так давно ее не видела. Когда я приехала, бабушка встретила меня хорошо, с пирожками и свежим, холодным молоком. Так же я узнала, что Оля тоже тут. Конечно, я решила встретится с давней подругой. Когда мы увиделись, наши крики радости слышала вся деревня. Три дня мы провели с ней вместе, каждая из нас рассказала о своей жизни, проблемах и радостях. Но все же нам, городским девчонкам, стало тут немного скучно. Природа - это хорошо и умиротворяюще, но всё же одной ей не насытится.

– Алиса, знаешь, мне тут такая идея пришла в голову! – неожиданно сказала подруга.

– Какая же? – настороженно прошептала я. Зная Олю, я уже представила какая глупость пришла в ее блондинистую головку.

– Помнишь все те жуткие легенды про местный лес? Говорят, что там ночью случается всякая мистика и всё такое. Я в это не верю, но сходить бы хотелось чисто ради фана. Бродить в лесу в одиночестве опасно, а вот вдвоем в самый раз. Представь, это же такой адреналин! А ты возьми свой фотоаппарат. Хорошо, что он у тебя со вспышкой. Атмосферных фотографий наделаем хотя-бы.
Долго подруга меня уговаривала на эту откровенно говоря глупую идею, но я все же согласилась. В мистику я не верила, но страшилки дома, сидя в безопасности, почитать любила. Хотелось бы испытать что-то такое...ощущение чего-то тайного и неизведанного. Даже если это будет просто иллюзия.
Ночью, когда все домашние уснут, мы договорились встретиться у шелковицы и направиться в лес.

00:30.

Как только мы зашли за первые деревья и свет фонарей остался позади, а впереди виднелись лишь темные силуэты великанов и лесной мрак – у меня все тело похолодело, душа застыла в тугом коме, и ноги, словно деревянные, отказывались передвигаться. Моя сопровождающая распяла мне руки и заставила раскрыть душу природе, вдохнуть запах сосен, довериться лесу как своему дому. После этого тело немного вышло из оцепенения, и я смогла переставлять ноги дальше. Я настороженно вглядывалась в темноту, вздрагивала от каждого шороха, все время оглядывалась. Олька успокаивала меня, болтала без умолку, восхищалась лесом и фоткала какую-то фигню. Я же покорно шла за ней.

– Вот черт, не могу уже терпеть, в туалет хочу – сказала подруга, по ее лицу было видно, что терпела она явно долго. Быстро сунув мне в руки фотоаппарат и фонарик, Олька скрылась в кустах. Прошла минута.

Три…

Пять…

– Эй, ну ты скоро там? – прокричала я, но никто не ответил.

– Твою мать. Это не смешно от слова совсем. Выходи! – злобно прохныкала я, зная Олю и эти ее шуточки.
Наконец-то стали слышаться какие-то звуки, которые я сначала списала на подругу, но это было ошибочно. За моей спиной кто-то словно запел, нет, даже запели.

Громко и заливисто звучала песня в пустом ночном лесу. Было ощущение, словно пело много маленьких детей. Текста песни толком было не слышно, но музыка была веселая. Такую музыку можно услышать на детских утренниках.

Я пошла в ту сторону, откуда доносилась песня. Не знаю почему, но меня туда тянуло словно какой-то силой. В голове был сплошной туман и казалось, что эти голоса - лучшее, что было в моей жизни. Такие чувства сложно описать словами, это нужно лишь прочувствовать, чтобы понять точно. Я робко подхватила слова песни, хотя я ее не знала и никогда не слышала.

Глаза закрой, глаза закрой
Ты иди, и тихо пой
Я с тобой, за тобой
Я страх твой, только твой
Накорми, накорми
А потом скорей умри
Я с тобой, я с тобой
За тобой, за спиной.

Я повторяла эти слова под детскую музыку и шла вперед. Эти слова мне казались такими наивными и похожими на детскую жуткую считалку, но при всем этом поющие голоса буквально зачаровывали меня.
Я хотела кричать и бежать прочь, но не могла. Моим телом что-то руководило. Нет, в меня никто не вселялся, но и добровольными мои действия не назовешь. Хотелось проснуться, хотелось чтобы это был просто сон. Страшный и глупый сон, о котором лучше забыть. И при всем этом хотелось идти на звук детских голосов, слиться с ними в хоровом пении, четко проговаривать эти слова и забыть то, кем я являюсь.

К счастью, я почему-то остановилась и снова почувствовала свое тело. Но где я? Вроде как стояла посреди небольшой поляны, окруженной деревьями. Я чувствовала, что надо бежать, но куда?

Я не знаю выхода. Я, чёрт возьми, заблудилась.

Расстроенная и уставшая, я села на корточки посреди поляны. Уж слишком устала, да и голова кружилась так, словно я была пьяной. И что делать? По моим щекам текли слезы, я ругала себя за то, что согласилась участвовать в Олькиной авантюре. Кстати, куда пропала Оля? Надеюсь, что она попросту испугалась и убежала домой.

Просидев так минут пять, я взяла фотоаппарат и стала клацать деревья, которые стояли напротив меня. Было очень страшно, поэтому надо было отвлечься от собственных мыслей хотя-бы таким вот способом.
Да, не лучшее, что я могла сделать, но в тот момент я нуждалась хоть в каких-то действиях и звуках, помимо своего дыхания и страха, который буквально душил меня.

Сделав снимков десять, я стала плакать и в каком-то отчаяние рассматривать фотографии. Деревья и трава, очень интересно. Опять тоже самое… опять…и снова деревья.

Стоп.

А это что такое? Чёрт! Я долго не могла поверить в то, что увидела на фото.

Два дерева, а посреди них стояла женщина. Одета она была в какую-то белую тряпку. Лица не видно, лишь малый контур губ и носа можно было рассмотреть, если уж приглядываться. Волосы темные, чуть ниже плеч. И это не самое жуткое.

На нее карабкались дети. Грудные, маленькие дети. Младенцы. Их было много. Они были бледные, полупрозрачные и худющие. И все они ползли к призрачной женщине.

– Глаза закрой, и тихо пой, я за тобой, за спиной…

Противно что-то зашипело за моей спиной.

Я резко вскочила и побежала что есть силы с этого места. Усталость резко куда-то пропала. Оглядываться назад я даже не думала. Я просто бежала куда глаза глядят, и знала, что оно(или они) бегут за мной. Сил уже не было, а я все бежала и бежала. На глазах застывшие слезы, а сердце сильно тарабанило, отдаваясь в ушах неприятным звоном.

Но мне повезло, ведь я в итоге выбежала к небольшой трассе, а вдалеке виднелась деревня. Чуть отдышавшись у фонаря, я снова побежала к деревне. Когда я пришла, то первым делом посмотрела на часы.

00:37

Не может быть! Может где-то семь минут я добиралась до дома. Но в лесу мы были часа два точно. Мы…да, мы.
Как же Оля? Надеюсь, она увидела, что меня нет, и ушла домой, подумав, что я струсила. Ох, лучше бы я струсила! Рассматривать снова фотки так и не решилась.

Утром я узнала, что Оля просто пошутила и вовсе не приходила в лес. На деле она бы не решилась пойти только вдвоем, вот если бы компанией - может быть. Всю ночь она спокойно спала. Олька надеялась, что я приду и увижу, что ее нет, испугаюсь и побегу домой, боясь темноты и леса. Да, подруга хотела просто пошутить, чего она делать не особо умела. А я, наивная, купилась.

Тогда с кем я бродила в лесной тьме?

Когда я приехала домой, первым делом перекинула фотографию на компьютер и показала ее в личных сообщениях некоторым друзьям. Естественно, мне не поверили, обвинили в разыгрывании. А чего я ждала?

До сих пор не знаю, что это было. Иногда во снах я снова возвращаюсь в тот лес и слышу эту песню. Только там я не заблудшая душа в темных дебрях, а та самая женщина. Но пою я не своим многочисленным детям, нет. Я пою тем, кто в ночном лесу ищет приключения. И поверьте, если их долго искать, то непременно можно найти.

@темы: картинки, рассказы, не своё