Внимание!
понедельник, 15 октября 2018
воскресенье, 14 октября 2018
Огромная круглая дверь в глубине растворилась, и мерцающие чаши света на кремовом потолке потускнели. Но когда круглолицый человек в черном джемпере захлопнул и задраил за собой дверь, они вновь залили все вокруг белым сиянием. Он прошел в переднюю часть зала, повернулся спиной к занимавшему полстены полупрозрачному экрану, и двенадцать репортеров — мужчины и женщины — шумно перевели дух. А потом из уважения к Службе безопасности все, как обычно, бодро поднялись на ноги.
Он приветливо улыбнулся, махнул рукой, чтоб они сели, и почесал нос пачкой отпечатанных на мимеографе листков. Нос у него был большой и, казалось, еще прибавлял ему солидности.
— Садитесь, леди и джентльмены, садитесь. У нас в Бруклинском проекте церемонии не приняты. Просто на время эксперимента я, так сказать, ваш проводник — исполняющий обязанности секретаря при администраторе по связи с прессой. Имя мое вам ни к чему. Вот, пожалуйста, возьмите эти листки.
Каждый брал по одному листку, а остальные передавал дальше. Откинувшись в полукруглых алюминиевых креслах, они старались расположиться поудобнее. Хозяин бросил взгляд на массивный экран, потом на циферблат стенных часов, по которому медленно ползла единственная стрелка, весело похлопал себя по бокам и сказал:
— К делу. Сейчас начнется первое в истории человечества дальнее путешествие во времени. Отправятся в него не люди, а фотографические и записывающие устройства, они доставят нам бесценные сведения о прошлом. На этот эксперимент Бруклинский проект затратил десять миллиардов долларов и больше восьми лет научных изысканий. Эксперимент покажет, насколько действенны не только новый метод исследования, но и оружие, которое еще надежнее обеспечит безопасность нашего славного отечества, оружие, перед которым не напрасно будут трепетать наши враги.
читать дальше
Первым делом предупреждаю: не пытайтесь ничего записывать, даже если вам удалось тайно пронести сюда карандаши и ручки. Сообщения свои запишете только по памяти. У каждого из вас имеется экземпляр Кодекса безопасности, куда внесены все последние дополнения, а также брошюра с правилами, специально установленными для Бруклинского проекта. На листках, которые вы только что получили, есть все необходимое для ваших сообщений; в них также содержатся предложения о подаче и освещении фактов. При условии, что вы не выйдете за рамки указанных документов, вы вольны писать свои очерки как вам заблагорассудится, всяк на свой лад. Пресса, леди и джентльмены, должна оставаться неприкосновенной и свободной от правительственного контроля. А теперь, пожалуйста, ваши вопросы.
Двенадцать репортеров уставились в пол. Пятеро принялись читать только что полученные листки. Громко шуршала бумага.
— Как? Вопросов нет? Неужто вас так мало интересует проект, который преодолел самую последнюю границу — четвертое измерение, время? Ну, что же вы, ведь вы олицетворяете любопытство нации — у вас не может не быть вопросов. Брэдли, у вас на лице сомнение. Ну, в чем дело? Поверьте, Брэдли, я не кусаюсь.
Все рассмеялись и весело поглядели друг на друга.
Брэдли привстал и указал на экран.
— Зачем он такой непроницаемый? Я вовсе не хочу знать, как работает хронор, но ведь нам отсюда видны только тусклые смазанные силуэты людей, которые тащат по полу какой-то аппарат. И почему у часов всего одна стрелка?
— Хороший вопрос, — сказал исполняющий обязанности секретаря, и крупный нос его, казалось, засветился. — Очень хороший вопрос. Так вот, у часов только одна стрелка, потому что в конце концов эксперимент касается времени, Брэдли, и Служба безопасности опасается, как бы из-за какой-либо непредвиденной утечки информации плюс зарубежные связи время самого эксперимента… короче говоря, как бы не нарушилась тайна. Вполне достаточно знать, что эксперимент начнется, когда стрелка дойдет до красной черты. По тем же причинам экран малопрозрачен и происходящее за ним несколько смазано — таким образом маскируются детали и регулировка. Я уполномочен сообщить вам, что чрезвычайно… как бы это сказать… важны именно детали аппарата. Есть еще вопросы? Калпеппер? Калпеппер из Объединенного агентства, так?
— Да, сэр. Из Объединенного агентства новостей. Наших читателей очень интересует эта история с изобретателями хронора. Поведение их и все прочее, разумеется, не вызывают у наших читателей ни уважения, ни сочувствия, но хотелось бы знать, что они имели в виду, когда говорили, будто эксперимент опасен из-за недостатка данных. А этот их президент, доктор Шейсон, будет расстрелян, не знаете?
Человек в черном подергал себя за нос и задумчиво прошелся перед репортерами.
— Признаюсь вам, точка зрения этих изобретателей-хронористов, или, как мы называем их между собой, хроников-вздыхателей, на мой вкус, уж чересчур экзотическая. Во всяком случае, меня мало волнуют взгляды предателя. За то, что Шейсон раскрыл характер доверенной ему работы, его, возможно, ожидает смертная казнь, а может, и нет. С другой стороны, он… в общем, может, да, а может, и нет. Сказать больше я не вправе из соображений безопасности.
Соображения безопасности. При этих магических словах каждый репортер невольно выпрямился на своем жестком сиденье. Калпеппер побледнел, и на лице его проступила испарина. «Только бы они не сочли, что я спросил про Шейсона, чтобы выведать побольше, — в отчаянии подумал он. — Черт меня дернул спрашивать про этих ученых!»
Калпеппер опустил глаза и всем своим видом старался показать, что ему стыдно за этих непотребных болванов. Он надеялся, что исполняющий обязанности секретаря заметит, как он ими возмущен.
Громко затикали часы. Стрелка была уже совсем близко к красной черте. За экраном, в огромной лаборатории, прекратилось всякое движение. Вокруг двух прислоненных друг к другу сверкающих металлических шаров сгрудились люди, рядом с этими громадами они казались крохотными. Большинство вглядывалось в циферблаты и распределительные щиты, те же, чья миссия была уже окончена, болтали с сотрудниками Службы безопасности в черных джемперах.
— С минуты на минуту начнется операция «Перископ». Разумеется, «Перископ», ведь мы проникаем в прошлое с помощью своего рода перископа — он сделает снимки и запечатлеет события, происходившие в различные периоды от пятнадцати тысяч до четырех миллиардов лет назад. В связи с рядом серьезных международных и научных обстоятельств, сопутствующих эксперименту, было бы правильней назвать его «Операция «Перекресток». К сожалению, название это уже было… э… использовано.
Каждый постарался сделать вид, будто понятия не имеет, о чем идет речь, хотя долгие годы все сидящие здесь журналисты с завистью поглядывали на спрятанные за семью замками книги, которые могли бы порассказать о многом.
— Ну, не важно. Теперь я коротко изложу вам предысторию хронора, изученную Службой безопасности Бруклинского проекта. Что там у вас еще, Брэдли?
Брэдли снова привстал.
— Нам известно, что когда-то существовал Манхэттенский проект, Лонг-Айлендский, Уэстчестерский, а теперь вот Бруклинский. Так вот, хотелось бы знать, не было ли проекта Бронкс? Я сам из Бронкса, местный патриотизм, знаете ли.
— Конечно. Вполне понятно. Но если проект Бронкс и существует, могу вас заверить, что, пока он не завершен, кроме его участников о нем знают лишь президент и министр государственной безопасности. Если, повторяю, если такой проект существует, сообщение о нем будет для человечества громом среди ясного неба, как было с Уэстчестерским проектом. Думаю, такое не скоро выветрится из памяти человечества.
При этом воспоминании он хохотнул, и тут же эхом отозвался Калпеппер — чуть громче остальных. Стрелка часов была уже совсем близко к красной черте.
— Да, Уэстчестерский проект, а теперь этот. Тем самым безопасность нашего государства пока что обеспечена! Вы представляете, какое чудодейственное оружие дает хронор в руки нашей демократии? Взять хотя бы только одну сторону — задумайтесь-ка над тем, что случилось с Кони-Айлендским и Флэтбушским филиалами проекта (события эти упоминаются в листках, которые вы получили) до того, как хронор был всесторонне опробован.
Во время тех первых экспериментов еще не знали, что третий закон Ньютона — действие равно противодействию — справедлив для времени точно так же, как для остальных трех измерений. Когда первый хронор был запущен назад, в прошлое, на девятую долю секунды, вся лаборатория была отброшена в будущее на такое же время и вернулась… э… вернулась совершенно неузнаваемой. Кстати, именно это помешало путешествиям в будущее. Оборудование поразительно изменилось, человеку такого путешествия не выдержать. Но вы представляете, как благодаря одной только этой штуке мы можем расправиться с врагом? Установим достаточной массы хронор на границе с враждебным государством и зашлем его в прошлое, и тогда государство будет заброшено в будущее — все целиком, — а вернутся из будущего одни трупы!
Заложив руки за спину и покачиваясь на каблуках, он поглядел себе под ноги.
— Вот почему вы видите сейчас два шара. Хронор есть только в одном, в том, что расположен справа. Второй — просто макет, противовес, масса его в точности равна массе первого. Когда хронор зарядится, он нырнет в прошлое на четыре миллиарда лет назад и сфотографирует Землю, а она в ту пору находилась еще в полужидком, частично даже в газообразном состоянии, и быстро уплотнялась, ведь сама Солнечная система тогда только-только еще образовывалась.
В то же время макет врежется на четыре миллиарда лет в будущее и вернется оттуда сильно измененным, но причины этих перемен нам еще не вполне ясны. Оба шара столкнутся у нас перед глазами и снова разлетятся в стороны, примерно на половину временного расстояния, и на этот раз хронор зарегистрирует сведения о почти твердой планете, которую сотрясают землетрясения и на которой, возможно, существуют формы, близкие к живой жизни, — особо сложные молекулы.
После каждого столкновения хронор будет нырять в прошлое на половину того временного расстояния, на которое он углубился в предыдущий раз, и каждый раз будет автоматически собирать всевозможные сведения. Геологические и исторические эпохи, в которых, как мы предполагаем, он побывает, обозначены на ваших листках под номерами от первого до двадцать пятого. На самом деле, прежде чем шары окажутся в состоянии покоя, хронор будет нырять еще много раз, но во всех остальных эпохах он будет находиться такое краткое мгновение, что, по мнению ученых, доставить оттуда фотографии или какую-либо другую информацию он уже не сможет. Учтите: в конце опыта, перед тем как остановиться, шары будут всего лишь словно бы подрагивать на месте, так что, хотя они и будут при этом удаляться на века от настоящего момента, заметить это едва ли удастся.
Я вижу, у вас есть вопрос.
Справа от Калпеппера поднялась тоненькая женщина в сером твидовом костюме.
— Я… я знаю, мой вопрос сейчас неуместен, — начала она, — но мне не удалось задать его в подходящую минуту. Господин секретарь…
— Исполняющий обязанности секретаря, — добродушно поправил круглолицый коротышка в черном. — Я всего лишь исполняю обязанности секретаря. Продолжайте.
— Так вот, я хочу сказать… Господин секретарь, нельзя ли как-нибудь сократить время нашей проверки после опыта? Неужели нас продержат взаперти целых два года только из опасения, что вдруг кто-нибудь из нас увидел слишком много, да еще при этом он плохой патриот, а потому окажется угрозой для государства? Когда наши сообщения пройдут цензуру, через какое-то достаточное для проверки время, ну хоть месяца через три, нам, по-моему, могли бы разрешить вернуться домой. У меня двое маленьких детей, а у других…
— Говорите только за себя, миссис Брайант! — прорычал представитель Службы безопасности. — Вы ведь миссис Брайант, так? Миссис Брайант из Объединения женских журналов? Жена Алексиса Брайанта? — Он словно бы делал карандашные пометки у себя в мозгу.
Миссис Брайант опустилась в кресло справа от Калпеппера, судорожно прижимая к груди экземпляр Кодекса безопасности со всеми дополнениями, брошюру о Бруклинском проекте и тоненький листок, отпечатанный на мимеографе. Калпеппер отодвинулся от нее как можно дальше, так что ручка кресла врезалась ему в левый бок. Почему все неприятности случаются именно с ним? И теперь еще эта сумасшедшая баба, как назло, глядит на него чуть не плача, словно ждет сочувствия. Он закинул ногу на ногу и уставился в одну точку прямо перед собой.
— Вы останетесь здесь, так как только в этом случае Служба безопасности будет вполне уверена, что, пока аппарат не станет совсем иным, чем вы его видели, наружу не просочится никакая существенная информация. Вас ведь никто не заставлял приходить сюда, миссис Брайант, вы сами вызвались. Тут все вызвались сами. Когда ваши редакторы выбрали именно вас, по законам демократии вы были вправе отказаться. Но никто из вас не отказался. Вы понимали, что отказ от этой беспримерной чести будет означать вашу неспособность проникнуться идеей государственной безопасности, покажет, что вы, в сущности, не согласны с Кодексом безопасности в той части, где речь идет о принятой у нас двухгодичной проверке. А теперь — не угодно ли! Чтобы человек, которого до сих пор считали таким дельным, достойным доверия журналистом, как вы, миссис Брайант, в последнюю минуту вдруг задал подобный вопрос… Да я… — голос коротышки упал до шепота, — я даже начинаю сомневаться, достаточно ли действенны наши методы проверки политической благонадежности.
Калпеппер кивнул в знак согласия и возмущенно поглядел на миссис Брайант, а она кусала губы и пыталась сделать вид, будто страшно заинтересована тем, что происходит в лаборатории.
— Неуместный вопрос. В высшей степени неуместный. Он занял время, которое я намеревался посвятить более подробному обсуждению широких возможностей хронора и его применению в промышленности. Но миссис Брайант, видите ли, должна была дать выход своим дамским чувствам. Какое ей дело до того, что наше государство изо дня в день окружает все большая враждебность, что ему грозит все большая опасность. Ее это нисколько не трогает. Ее заботят лишь те два года, которыми государство просит ее пожертвовать, чтобы обезопасить будущее ее же собственных детей.
Исполняющий обязанности секретаря одернул джемпер и заговорил спокойнее.
Всех словно бы немного отпустило.
— Аппарат придет в действие с минуты на минуту, так что я коротко коснусь наиболее интересных периодов, которые исследует хронор и сведения о которых будут для нас особенно полезны. Прежде всего периоды первый и второй, ибо в это время Земля принимала свою теперешнюю форму. Затем третий, докембрийский период протерозойской эры, миллиард лет назад; здесь найдены первые достоверные следы живой жизни — главным образом ракообразные и морские водоросли. Шестой период — сто двадцать пять миллионов лет назад, это среднеюрский период мезозойской эры. Путешествие в так называемый век рептилий может дать нам фотографии динозавров — тем самым станет, наконец, известно, какого они были цвета, — а также, если повезет, фотографии первых млекопитающих и птиц. Наконец, восьмой и девятый периоды, олигоценовая и миоценовая эпохи третичного периода, отмечены появлением ранних предков человека. К сожалению, к тому времени колебания хронора будут столь часты, что ему вряд ли удастся собрать сколько-нибудь существенные данные…
Раздался удар гонга. Часовая стрелка коснулась красной черты. Пять техников включили рубильники, журналисты тотчас подались вперед, но шары уже исчезли из виду. Место их за плотным пластиковым экраном мгновенно опустело.
— Хронор отправился в прошлое, за четыре миллиарда лет! Леди и джентльмены, вы присутствуете при историческом событии, поистине историческом! Я воспользуюсь временем, пока шары не вернутся, и остановлюсь на бредовых идейках этих… этих хроников-вздыхателей.
Общий нервный смешок был ответом на шутку секретаря. Двенадцать репортеров уселись поудобнее и приготовились слушать, как он расправится со столь нелепыми идеями.
— Как вам известно, против путешествия в прошлое возражают прежде всего из страха, что любые, казалось бы, самые невинные действия там вызовут катастрофические перемены в настоящем.
Вероломный Шейсон и его беззаконное сообщество распространили эту гипотезу на разные заумные выдумки, на всякие пустяки вроде сдвига молекулы водорода, которую на самом деле никто у нас в прошлом никуда не двигал.
Во время первого эксперимента в Кони-Айлендском филиале, когда хронор вернулся обратно уже через девятую долю секунды, самые различные лаборатории, оснащенные всевозможными аппаратами, тщательнейшим образом проверяли, не произошло ли каких-нибудь изменений. И никаких изменений не обнаружили! Государственная комиссия сделала из этого вывод, что поток времени строго разграничен на прошлое, настоящее и будущее и в нем ничего изменить нельзя. Но Мейсона и его приспешников это, видите ли, не убедило, они…
I. Четыре миллиарда лет назад. Хронор парит в облаках из двуокиси кремния над бурлящей Землей и с помощью автоматов неторопливо собирает сведения. Пар, который он потеснил, сконденсировался и падает огромными сверкающими каплями.
— …настаивали, чтобы мы приостановили эксперименты, пока они еще раз все не просчитают. Дошли до того, что утверждали, будто, если изменения произошли, мы не могли их заметить и ни один прибор не мог их засечь. Они говорили, будто мы воспримем эти изменения как что-то существовавшее испокон веков. Видали? И это в ту пору, когда нашему государству — а ведь это и их государство тоже, уважаемые представители прессы, их тоже — грозила величайшая опасность. Можете себе представить…
Он просто не находил слов. Он шагал взад-вперед и качал головой. И репортеры, сидя в ряд на длинной деревянной скамье, тоже сочувственно покачивали головами.
Снова прозвучал гонг. Два тусклых шара мелькнули за экраном, ударились друг о друга и разлетелись в противоположных временных направлениях.
— Вот вам! — секретарь махнул рукой в сторону экрана. — Первое колебание закончилось. И разве что-нибудь изменилось? Разве все не осталось, как было? Но эти инакомыслящие будут твердить, что изменения произошли, только мы их не заметили. Спорить с такими антинаучными, основанными на слепой вере взглядами — пустая трата времени. Эта публика…
II. Два миллиарда лет назад. Огромный шар парит над огненной, сотрясаемой извержениями Землей и фотографирует ее. От него отвалилось несколько докрасна раскаленных кусков обшивки. У пяти-шести тысяч сложных молекул при столкновении с ними разрушилась структура. А какая-то сотня уцелела.
— …будет корпеть тридцать часов в день из тридцати трех, чтобы доказать, что черное — это не белое или что у нас не две луны, а семь. Они особенно опасны…
Долгий приглушенный звук — это вновь столкнулись и разлетелись шары. И теплый оранжевый свет угловых светильников стал ярче.
— …потому что они владеют знанием, потому что от них ждут, что они укажут наилучшие пути. — Теперь правительственный чиновник стремительно скользил вверх и вниз, жестикулируя всеми своими псевдоподиями. — В настоящее время мы столкнулись с чрезвычайно сложной проблемой…
III. Один миллиард лет назад. Примитивный тройной трилобит, которого машина раздавила, едва он успел сформироваться, растекся по земле лужицей слизи.
— …чрезвычайно сложной. Перед нами стоит вопрос: будем мы струмпать или не будем? — Он говорил теперь вроде бы уже и не по-английски. А потом и вовсе замолчал. Мысли же свои, разумеется, выражал, как всегда, похлопывая псевдоподией о псевдоподию.
IV. Полмиллиарда лет назад. Чуть изменилась температура воды, и погибли многие виды бактерий.
— Итак, сейчас не время для полумер. Если мы сумеем успешно отращивать утраченные псевдоподии…
V. Двести пятьдесят миллионов лет назад.
VI. Сто двадцать пять миллионов лет назад.
— …чтобы Пятеро Спиральных остались довольны, мы…
VII. Шестьдесят два миллиона лет.
VIII. Тридцать один миллион..
IX. Пятнадцать миллионов.
Х. Семь с половиной миллионов.
— …тем самым сохраним все свое могущество. И тогда…
XI. XII. XIII. XIV. XV. XVI. XVII. XVIII. XIX.
Бум… бум… бум бумбумбумумумумумуммммм…
— …мы, разумеется, готовы к преломлению. А это, можете мне поверить, достаточно хорошо и для тех, кто разбухает, и для тех, кто лопается. Но идейки разбухателей, как всегда, окажутся завиральными, ибо кто лопается, тот течет вперед, а в этом и заключена истина. Из-за того, что разбухатели трясутся от страха, нам вовсе незачем что-либо менять. Ну вот, аппарат наконец остановился. Хотите разглядеть его получше?
Все выразили согласие, и их вздутые лиловатые тела разжижились и полились к аппарату. Достигнув четырех кубов, которые больше уже не издавали пронзительного свиста, они поднялись, загустели и вновь обратились в слизистые пузыри.
— Вглядитесь, — воскликнуло существо, некогда бывшее исполняющим обязанности секретаря при администраторе по связям с прессой. — Посмотрите хорошенько. Те, кто роптал, оказались неправы — мы нисколько не изменились. — И он торжественно вытянул пятнадцать лиловых псевдоподий. — Ничто не изменилось!
Он приветливо улыбнулся, махнул рукой, чтоб они сели, и почесал нос пачкой отпечатанных на мимеографе листков. Нос у него был большой и, казалось, еще прибавлял ему солидности.
— Садитесь, леди и джентльмены, садитесь. У нас в Бруклинском проекте церемонии не приняты. Просто на время эксперимента я, так сказать, ваш проводник — исполняющий обязанности секретаря при администраторе по связи с прессой. Имя мое вам ни к чему. Вот, пожалуйста, возьмите эти листки.
Каждый брал по одному листку, а остальные передавал дальше. Откинувшись в полукруглых алюминиевых креслах, они старались расположиться поудобнее. Хозяин бросил взгляд на массивный экран, потом на циферблат стенных часов, по которому медленно ползла единственная стрелка, весело похлопал себя по бокам и сказал:
— К делу. Сейчас начнется первое в истории человечества дальнее путешествие во времени. Отправятся в него не люди, а фотографические и записывающие устройства, они доставят нам бесценные сведения о прошлом. На этот эксперимент Бруклинский проект затратил десять миллиардов долларов и больше восьми лет научных изысканий. Эксперимент покажет, насколько действенны не только новый метод исследования, но и оружие, которое еще надежнее обеспечит безопасность нашего славного отечества, оружие, перед которым не напрасно будут трепетать наши враги.
читать дальше
Первым делом предупреждаю: не пытайтесь ничего записывать, даже если вам удалось тайно пронести сюда карандаши и ручки. Сообщения свои запишете только по памяти. У каждого из вас имеется экземпляр Кодекса безопасности, куда внесены все последние дополнения, а также брошюра с правилами, специально установленными для Бруклинского проекта. На листках, которые вы только что получили, есть все необходимое для ваших сообщений; в них также содержатся предложения о подаче и освещении фактов. При условии, что вы не выйдете за рамки указанных документов, вы вольны писать свои очерки как вам заблагорассудится, всяк на свой лад. Пресса, леди и джентльмены, должна оставаться неприкосновенной и свободной от правительственного контроля. А теперь, пожалуйста, ваши вопросы.
Двенадцать репортеров уставились в пол. Пятеро принялись читать только что полученные листки. Громко шуршала бумага.
— Как? Вопросов нет? Неужто вас так мало интересует проект, который преодолел самую последнюю границу — четвертое измерение, время? Ну, что же вы, ведь вы олицетворяете любопытство нации — у вас не может не быть вопросов. Брэдли, у вас на лице сомнение. Ну, в чем дело? Поверьте, Брэдли, я не кусаюсь.
Все рассмеялись и весело поглядели друг на друга.
Брэдли привстал и указал на экран.
— Зачем он такой непроницаемый? Я вовсе не хочу знать, как работает хронор, но ведь нам отсюда видны только тусклые смазанные силуэты людей, которые тащат по полу какой-то аппарат. И почему у часов всего одна стрелка?
— Хороший вопрос, — сказал исполняющий обязанности секретаря, и крупный нос его, казалось, засветился. — Очень хороший вопрос. Так вот, у часов только одна стрелка, потому что в конце концов эксперимент касается времени, Брэдли, и Служба безопасности опасается, как бы из-за какой-либо непредвиденной утечки информации плюс зарубежные связи время самого эксперимента… короче говоря, как бы не нарушилась тайна. Вполне достаточно знать, что эксперимент начнется, когда стрелка дойдет до красной черты. По тем же причинам экран малопрозрачен и происходящее за ним несколько смазано — таким образом маскируются детали и регулировка. Я уполномочен сообщить вам, что чрезвычайно… как бы это сказать… важны именно детали аппарата. Есть еще вопросы? Калпеппер? Калпеппер из Объединенного агентства, так?
— Да, сэр. Из Объединенного агентства новостей. Наших читателей очень интересует эта история с изобретателями хронора. Поведение их и все прочее, разумеется, не вызывают у наших читателей ни уважения, ни сочувствия, но хотелось бы знать, что они имели в виду, когда говорили, будто эксперимент опасен из-за недостатка данных. А этот их президент, доктор Шейсон, будет расстрелян, не знаете?
Человек в черном подергал себя за нос и задумчиво прошелся перед репортерами.
— Признаюсь вам, точка зрения этих изобретателей-хронористов, или, как мы называем их между собой, хроников-вздыхателей, на мой вкус, уж чересчур экзотическая. Во всяком случае, меня мало волнуют взгляды предателя. За то, что Шейсон раскрыл характер доверенной ему работы, его, возможно, ожидает смертная казнь, а может, и нет. С другой стороны, он… в общем, может, да, а может, и нет. Сказать больше я не вправе из соображений безопасности.
Соображения безопасности. При этих магических словах каждый репортер невольно выпрямился на своем жестком сиденье. Калпеппер побледнел, и на лице его проступила испарина. «Только бы они не сочли, что я спросил про Шейсона, чтобы выведать побольше, — в отчаянии подумал он. — Черт меня дернул спрашивать про этих ученых!»
Калпеппер опустил глаза и всем своим видом старался показать, что ему стыдно за этих непотребных болванов. Он надеялся, что исполняющий обязанности секретаря заметит, как он ими возмущен.
Громко затикали часы. Стрелка была уже совсем близко к красной черте. За экраном, в огромной лаборатории, прекратилось всякое движение. Вокруг двух прислоненных друг к другу сверкающих металлических шаров сгрудились люди, рядом с этими громадами они казались крохотными. Большинство вглядывалось в циферблаты и распределительные щиты, те же, чья миссия была уже окончена, болтали с сотрудниками Службы безопасности в черных джемперах.
— С минуты на минуту начнется операция «Перископ». Разумеется, «Перископ», ведь мы проникаем в прошлое с помощью своего рода перископа — он сделает снимки и запечатлеет события, происходившие в различные периоды от пятнадцати тысяч до четырех миллиардов лет назад. В связи с рядом серьезных международных и научных обстоятельств, сопутствующих эксперименту, было бы правильней назвать его «Операция «Перекресток». К сожалению, название это уже было… э… использовано.
Каждый постарался сделать вид, будто понятия не имеет, о чем идет речь, хотя долгие годы все сидящие здесь журналисты с завистью поглядывали на спрятанные за семью замками книги, которые могли бы порассказать о многом.
— Ну, не важно. Теперь я коротко изложу вам предысторию хронора, изученную Службой безопасности Бруклинского проекта. Что там у вас еще, Брэдли?
Брэдли снова привстал.
— Нам известно, что когда-то существовал Манхэттенский проект, Лонг-Айлендский, Уэстчестерский, а теперь вот Бруклинский. Так вот, хотелось бы знать, не было ли проекта Бронкс? Я сам из Бронкса, местный патриотизм, знаете ли.
— Конечно. Вполне понятно. Но если проект Бронкс и существует, могу вас заверить, что, пока он не завершен, кроме его участников о нем знают лишь президент и министр государственной безопасности. Если, повторяю, если такой проект существует, сообщение о нем будет для человечества громом среди ясного неба, как было с Уэстчестерским проектом. Думаю, такое не скоро выветрится из памяти человечества.
При этом воспоминании он хохотнул, и тут же эхом отозвался Калпеппер — чуть громче остальных. Стрелка часов была уже совсем близко к красной черте.
— Да, Уэстчестерский проект, а теперь этот. Тем самым безопасность нашего государства пока что обеспечена! Вы представляете, какое чудодейственное оружие дает хронор в руки нашей демократии? Взять хотя бы только одну сторону — задумайтесь-ка над тем, что случилось с Кони-Айлендским и Флэтбушским филиалами проекта (события эти упоминаются в листках, которые вы получили) до того, как хронор был всесторонне опробован.
Во время тех первых экспериментов еще не знали, что третий закон Ньютона — действие равно противодействию — справедлив для времени точно так же, как для остальных трех измерений. Когда первый хронор был запущен назад, в прошлое, на девятую долю секунды, вся лаборатория была отброшена в будущее на такое же время и вернулась… э… вернулась совершенно неузнаваемой. Кстати, именно это помешало путешествиям в будущее. Оборудование поразительно изменилось, человеку такого путешествия не выдержать. Но вы представляете, как благодаря одной только этой штуке мы можем расправиться с врагом? Установим достаточной массы хронор на границе с враждебным государством и зашлем его в прошлое, и тогда государство будет заброшено в будущее — все целиком, — а вернутся из будущего одни трупы!
Заложив руки за спину и покачиваясь на каблуках, он поглядел себе под ноги.
— Вот почему вы видите сейчас два шара. Хронор есть только в одном, в том, что расположен справа. Второй — просто макет, противовес, масса его в точности равна массе первого. Когда хронор зарядится, он нырнет в прошлое на четыре миллиарда лет назад и сфотографирует Землю, а она в ту пору находилась еще в полужидком, частично даже в газообразном состоянии, и быстро уплотнялась, ведь сама Солнечная система тогда только-только еще образовывалась.
В то же время макет врежется на четыре миллиарда лет в будущее и вернется оттуда сильно измененным, но причины этих перемен нам еще не вполне ясны. Оба шара столкнутся у нас перед глазами и снова разлетятся в стороны, примерно на половину временного расстояния, и на этот раз хронор зарегистрирует сведения о почти твердой планете, которую сотрясают землетрясения и на которой, возможно, существуют формы, близкие к живой жизни, — особо сложные молекулы.
После каждого столкновения хронор будет нырять в прошлое на половину того временного расстояния, на которое он углубился в предыдущий раз, и каждый раз будет автоматически собирать всевозможные сведения. Геологические и исторические эпохи, в которых, как мы предполагаем, он побывает, обозначены на ваших листках под номерами от первого до двадцать пятого. На самом деле, прежде чем шары окажутся в состоянии покоя, хронор будет нырять еще много раз, но во всех остальных эпохах он будет находиться такое краткое мгновение, что, по мнению ученых, доставить оттуда фотографии или какую-либо другую информацию он уже не сможет. Учтите: в конце опыта, перед тем как остановиться, шары будут всего лишь словно бы подрагивать на месте, так что, хотя они и будут при этом удаляться на века от настоящего момента, заметить это едва ли удастся.
Я вижу, у вас есть вопрос.
Справа от Калпеппера поднялась тоненькая женщина в сером твидовом костюме.
— Я… я знаю, мой вопрос сейчас неуместен, — начала она, — но мне не удалось задать его в подходящую минуту. Господин секретарь…
— Исполняющий обязанности секретаря, — добродушно поправил круглолицый коротышка в черном. — Я всего лишь исполняю обязанности секретаря. Продолжайте.
— Так вот, я хочу сказать… Господин секретарь, нельзя ли как-нибудь сократить время нашей проверки после опыта? Неужели нас продержат взаперти целых два года только из опасения, что вдруг кто-нибудь из нас увидел слишком много, да еще при этом он плохой патриот, а потому окажется угрозой для государства? Когда наши сообщения пройдут цензуру, через какое-то достаточное для проверки время, ну хоть месяца через три, нам, по-моему, могли бы разрешить вернуться домой. У меня двое маленьких детей, а у других…
— Говорите только за себя, миссис Брайант! — прорычал представитель Службы безопасности. — Вы ведь миссис Брайант, так? Миссис Брайант из Объединения женских журналов? Жена Алексиса Брайанта? — Он словно бы делал карандашные пометки у себя в мозгу.
Миссис Брайант опустилась в кресло справа от Калпеппера, судорожно прижимая к груди экземпляр Кодекса безопасности со всеми дополнениями, брошюру о Бруклинском проекте и тоненький листок, отпечатанный на мимеографе. Калпеппер отодвинулся от нее как можно дальше, так что ручка кресла врезалась ему в левый бок. Почему все неприятности случаются именно с ним? И теперь еще эта сумасшедшая баба, как назло, глядит на него чуть не плача, словно ждет сочувствия. Он закинул ногу на ногу и уставился в одну точку прямо перед собой.
— Вы останетесь здесь, так как только в этом случае Служба безопасности будет вполне уверена, что, пока аппарат не станет совсем иным, чем вы его видели, наружу не просочится никакая существенная информация. Вас ведь никто не заставлял приходить сюда, миссис Брайант, вы сами вызвались. Тут все вызвались сами. Когда ваши редакторы выбрали именно вас, по законам демократии вы были вправе отказаться. Но никто из вас не отказался. Вы понимали, что отказ от этой беспримерной чести будет означать вашу неспособность проникнуться идеей государственной безопасности, покажет, что вы, в сущности, не согласны с Кодексом безопасности в той части, где речь идет о принятой у нас двухгодичной проверке. А теперь — не угодно ли! Чтобы человек, которого до сих пор считали таким дельным, достойным доверия журналистом, как вы, миссис Брайант, в последнюю минуту вдруг задал подобный вопрос… Да я… — голос коротышки упал до шепота, — я даже начинаю сомневаться, достаточно ли действенны наши методы проверки политической благонадежности.
Калпеппер кивнул в знак согласия и возмущенно поглядел на миссис Брайант, а она кусала губы и пыталась сделать вид, будто страшно заинтересована тем, что происходит в лаборатории.
— Неуместный вопрос. В высшей степени неуместный. Он занял время, которое я намеревался посвятить более подробному обсуждению широких возможностей хронора и его применению в промышленности. Но миссис Брайант, видите ли, должна была дать выход своим дамским чувствам. Какое ей дело до того, что наше государство изо дня в день окружает все большая враждебность, что ему грозит все большая опасность. Ее это нисколько не трогает. Ее заботят лишь те два года, которыми государство просит ее пожертвовать, чтобы обезопасить будущее ее же собственных детей.
Исполняющий обязанности секретаря одернул джемпер и заговорил спокойнее.
Всех словно бы немного отпустило.
— Аппарат придет в действие с минуты на минуту, так что я коротко коснусь наиболее интересных периодов, которые исследует хронор и сведения о которых будут для нас особенно полезны. Прежде всего периоды первый и второй, ибо в это время Земля принимала свою теперешнюю форму. Затем третий, докембрийский период протерозойской эры, миллиард лет назад; здесь найдены первые достоверные следы живой жизни — главным образом ракообразные и морские водоросли. Шестой период — сто двадцать пять миллионов лет назад, это среднеюрский период мезозойской эры. Путешествие в так называемый век рептилий может дать нам фотографии динозавров — тем самым станет, наконец, известно, какого они были цвета, — а также, если повезет, фотографии первых млекопитающих и птиц. Наконец, восьмой и девятый периоды, олигоценовая и миоценовая эпохи третичного периода, отмечены появлением ранних предков человека. К сожалению, к тому времени колебания хронора будут столь часты, что ему вряд ли удастся собрать сколько-нибудь существенные данные…
Раздался удар гонга. Часовая стрелка коснулась красной черты. Пять техников включили рубильники, журналисты тотчас подались вперед, но шары уже исчезли из виду. Место их за плотным пластиковым экраном мгновенно опустело.
— Хронор отправился в прошлое, за четыре миллиарда лет! Леди и джентльмены, вы присутствуете при историческом событии, поистине историческом! Я воспользуюсь временем, пока шары не вернутся, и остановлюсь на бредовых идейках этих… этих хроников-вздыхателей.
Общий нервный смешок был ответом на шутку секретаря. Двенадцать репортеров уселись поудобнее и приготовились слушать, как он расправится со столь нелепыми идеями.
— Как вам известно, против путешествия в прошлое возражают прежде всего из страха, что любые, казалось бы, самые невинные действия там вызовут катастрофические перемены в настоящем.
Вероломный Шейсон и его беззаконное сообщество распространили эту гипотезу на разные заумные выдумки, на всякие пустяки вроде сдвига молекулы водорода, которую на самом деле никто у нас в прошлом никуда не двигал.
Во время первого эксперимента в Кони-Айлендском филиале, когда хронор вернулся обратно уже через девятую долю секунды, самые различные лаборатории, оснащенные всевозможными аппаратами, тщательнейшим образом проверяли, не произошло ли каких-нибудь изменений. И никаких изменений не обнаружили! Государственная комиссия сделала из этого вывод, что поток времени строго разграничен на прошлое, настоящее и будущее и в нем ничего изменить нельзя. Но Мейсона и его приспешников это, видите ли, не убедило, они…
I. Четыре миллиарда лет назад. Хронор парит в облаках из двуокиси кремния над бурлящей Землей и с помощью автоматов неторопливо собирает сведения. Пар, который он потеснил, сконденсировался и падает огромными сверкающими каплями.
— …настаивали, чтобы мы приостановили эксперименты, пока они еще раз все не просчитают. Дошли до того, что утверждали, будто, если изменения произошли, мы не могли их заметить и ни один прибор не мог их засечь. Они говорили, будто мы воспримем эти изменения как что-то существовавшее испокон веков. Видали? И это в ту пору, когда нашему государству — а ведь это и их государство тоже, уважаемые представители прессы, их тоже — грозила величайшая опасность. Можете себе представить…
Он просто не находил слов. Он шагал взад-вперед и качал головой. И репортеры, сидя в ряд на длинной деревянной скамье, тоже сочувственно покачивали головами.
Снова прозвучал гонг. Два тусклых шара мелькнули за экраном, ударились друг о друга и разлетелись в противоположных временных направлениях.
— Вот вам! — секретарь махнул рукой в сторону экрана. — Первое колебание закончилось. И разве что-нибудь изменилось? Разве все не осталось, как было? Но эти инакомыслящие будут твердить, что изменения произошли, только мы их не заметили. Спорить с такими антинаучными, основанными на слепой вере взглядами — пустая трата времени. Эта публика…
II. Два миллиарда лет назад. Огромный шар парит над огненной, сотрясаемой извержениями Землей и фотографирует ее. От него отвалилось несколько докрасна раскаленных кусков обшивки. У пяти-шести тысяч сложных молекул при столкновении с ними разрушилась структура. А какая-то сотня уцелела.
— …будет корпеть тридцать часов в день из тридцати трех, чтобы доказать, что черное — это не белое или что у нас не две луны, а семь. Они особенно опасны…
Долгий приглушенный звук — это вновь столкнулись и разлетелись шары. И теплый оранжевый свет угловых светильников стал ярче.
— …потому что они владеют знанием, потому что от них ждут, что они укажут наилучшие пути. — Теперь правительственный чиновник стремительно скользил вверх и вниз, жестикулируя всеми своими псевдоподиями. — В настоящее время мы столкнулись с чрезвычайно сложной проблемой…
III. Один миллиард лет назад. Примитивный тройной трилобит, которого машина раздавила, едва он успел сформироваться, растекся по земле лужицей слизи.
— …чрезвычайно сложной. Перед нами стоит вопрос: будем мы струмпать или не будем? — Он говорил теперь вроде бы уже и не по-английски. А потом и вовсе замолчал. Мысли же свои, разумеется, выражал, как всегда, похлопывая псевдоподией о псевдоподию.
IV. Полмиллиарда лет назад. Чуть изменилась температура воды, и погибли многие виды бактерий.
— Итак, сейчас не время для полумер. Если мы сумеем успешно отращивать утраченные псевдоподии…
V. Двести пятьдесят миллионов лет назад.
VI. Сто двадцать пять миллионов лет назад.
— …чтобы Пятеро Спиральных остались довольны, мы…
VII. Шестьдесят два миллиона лет.
VIII. Тридцать один миллион..
IX. Пятнадцать миллионов.
Х. Семь с половиной миллионов.
— …тем самым сохраним все свое могущество. И тогда…
XI. XII. XIII. XIV. XV. XVI. XVII. XVIII. XIX.
Бум… бум… бум бумбумбумумумумумуммммм…
— …мы, разумеется, готовы к преломлению. А это, можете мне поверить, достаточно хорошо и для тех, кто разбухает, и для тех, кто лопается. Но идейки разбухателей, как всегда, окажутся завиральными, ибо кто лопается, тот течет вперед, а в этом и заключена истина. Из-за того, что разбухатели трясутся от страха, нам вовсе незачем что-либо менять. Ну вот, аппарат наконец остановился. Хотите разглядеть его получше?
Все выразили согласие, и их вздутые лиловатые тела разжижились и полились к аппарату. Достигнув четырех кубов, которые больше уже не издавали пронзительного свиста, они поднялись, загустели и вновь обратились в слизистые пузыри.
— Вглядитесь, — воскликнуло существо, некогда бывшее исполняющим обязанности секретаря при администраторе по связям с прессой. — Посмотрите хорошенько. Те, кто роптал, оказались неправы — мы нисколько не изменились. — И он торжественно вытянул пятнадцать лиловых псевдоподий. — Ничто не изменилось!
четверг, 11 октября 2018
Для Атоса - это слишком много, а для графа де ля Фер - слишком мало
Могила ойууна Монньогона
Сны разливались чернотою под веками, пахли терпко еловою хвоей и застоялой озерной водой. Андрей закрывал глаза – и сны обнимали его тысячей мягких рук, вели за порог, сквозь поскрип иссохшейся двери, сквозь комариные писки над ухом и гулкое уханье сов – по ночному, замершему лесу, туда, где, отражая собою луну – раскинулось бесконечно огромное озеро, и утки возились в его камышах, и рыба бесшумно скользила под темною гладью его.
Ш-шурх! Что-то нежно коснулось щеки, едва ощутимое, словно птичье перо из подушки, оставленной им тысячу шагов назад по ночному, промозглому лесу, в уютности теплой избы, там, где тикали над головою часы, отсчитывая привычно идущее время… здесь же время теряло свой счет, растянутое, изломанное сырой темнотою, поросшее мхом и плесенью время его заточения в снах. Ш-шрх! Он протянул руку во тьму – и рука его коснулась дрожащего птичьего бока, уткнулась в колкие перья неостановимо бьющихся крыл.
– Курл… курлы-а-а! – серой, заблудившейся тенью журавль скользнул над затылком его, призывно махнул крылом – мол, за мною, по иглами встопорщившейся траве, мимо елей, плюющихся шишками под ноги – быстрее, и не отставать! – А-а-курл!
И он шел, опасаясь ослушаться, и из-под ботинок его порскали недовольные зайцы, и белым – бездумно светила в небе луна, и свет ее вычернил силуэт на ветке, что встала вдруг посреди пути неодолимой оградою, перекрывая дорогу.
– Токи, токи… ток-тодок! – запрокинув к небу игольно-острый клюв, глухарь пересчитывал звезды, белыми ягодами проросшие в черных поднебесных кустах, призывно манящие с невероятных вершин глухариные, бусенично-круглые птичьи глаза. – Ток… ток-тодоке!
читать дальшеЗвезды гасли, одна за другою, тронутые точеным клювом в самую сердцевину, оставляя небу одинокое блюдо луны, бледное, с желтизной по краям, и гулко-пустое. А потом – луна загудела угрожающим гонгом, точно готовясь обрушиться вниз, разбиться – на тысячу тысяч зеркал, и дрогнули ели, мохнатые вершины свои склоняя пред нею, точно перед начавшимся ураганом, и лес расступился, давая дорогу блеклой озерной воде, с останками звезд, потонувшими в ней.
– Гу-гу-гу… чвирк! – тяжело распахнув необъятные крылья, лебедь выплыл из-за камышей, вопросительно выгнув шею, взглянул на луну, оттеняющую с неба его белоснежие. – Чвир-рк, гу-гу-гу-а!
И луна зашептала, запела, и в свете кружащихся лунных лучей, там, на озерном берегу, полускрытые лебедиными крыльями – показались четыре сосны, с верхушками, обкусанными безжалостными топорами, мертвенно-черные, возносящие к небесам гроб-арангас, колыбель для уснувших навеки в этой непроглядно глухой ночи, спящих без сновидений. А потом – арангас зашевелился, сходя со своего основания, и крышка его отворилась со скрипом.
– Подойди, – глухо зазвучало над елями. – Подойди, беспамятный, забывший предков своих, забывший уважение к своему роду…
И Андрей пошел – навстречу лунному свету, льющемуся везде и ниоткуда, навстречу сиянию лебединых распахнутых крыл и черной, зверино оскаленной пасти полуоткрытого арангаса, в котором сидел, приподнявшись, крошечный сморщенный старичок, хихикая, манил его скрюченным пальцем.
– Мое почтение, дедушка! – в горле высохло разом, будто провели наждаком, в глазах – мелькнуло белой лунною вспышкой, когда немеющие с каждым шагом ноги донесли его до корнями вцепившихся в землю сосен – крепко-накрепко, чтобы воздушно качающийся арангас не унесло в небеса, и лунобородый старик так и оставался навеки – прикованным к этой земле и этому лесу. – Что ты хочешь передать правнуку своему в этот раз?
– То же, что и в прошлый, и в позапрошлый… – лунный свет содрал с лица старика мясо и кожу, оставив лишь костяной, оголившийся череп с высушенными клочками волос. Щелкая зубами, череп остановил взгляд своих опустевших глазниц на лице его, привычно улыбнулся, оскалясь. – Останки мои должны быть перезахоронены трижды. И я не вижу, чтобы кто-то из вас спешил исполнить положенное. Мой арангас полусгнил, трухлявое чрево его полно жучков-древоточцев, они нудят и нудят над ухом моим денно и нощно, и мешают мне спать! Мой палец на правой руке… – он потряс в воздухе калечной четырехпалою кистью, – мой палец лишился своего сухожилия и отвалился, закатившись за спину, и теперь мне неудобно лежать! Сквозь дыры в моем арангасе течет солнечный свет, не давая покоя… долго еще будут продолжаться эти мучения – того, кто при жизни отдавал все силы благополучию своего рода?
Гулкий, страшный голос его ветром взметнулся над елями, отозвавшись в отдалении раскатистым ухом совы, и жалостно чвиркнул лебедь, исчезая во тьме, унося от опасности свою белоснежность, и сосны зашелестели, точно пробудившиеся от спячки злые абасы –одноногие, однорукие, надвинулись ближе, злобным шепотом вызывая из темноты новые и новые сонмища духов.
– Помни, что я сказал тебе, правнук мой… – прощально отозвалось под ухом, еле слышимое, как писк комара, – помни, если не хочешь, чтобы великие бедствия обрушились на род твой…
И огневое, рассветное зарево засияло над лесом, прогоняя прочь ночные видения. И Андрей проснулся – в мокрой от пота постели, в привычных четырех стенах своей старой избы, от солнца – рыжего, ясноликого, лучами своими бьющего прямо в глаза, пробудился со всхлипом, лежал, пытаясь унять сердечное колотье.
– Завтра же собираю людей. Хватит. В ближайший ысыах – дело и проведем… невозможно ж терпеть уже, – он приподнялся на кровати, промокая ладонью испарину на разгоряченных щеках. – Да и прав Старик – непочтительно это. Справедлив его гнев…
И, сжатое тисками страха, сердце умерило свой бешеный стук, давая спокойствие – мыслям его, растревоженным ночными кошмарами.
***
Полдень наливался солнечным жаром, гудел мошкарою, зеленью утрамбованной ногами травы радовал глаз. Полдень вел хоровод – неостановимо движущееся колесо-осуохай, что ехало по земле вальяжно-неторопливо, ведя за собою на ниточке масляно-румяное солнце, и шест, перевязанный лентами, торчал в небеса колесною осью, и огненно полыхали костры.
– Товарищ Максимов!
Андрей обернулся – пронзительно-звонкому, точно ястребиный повскрик, голосу подошедшего. Узкие, едва видные из-за заплывших щек, темные глазки его смотрели на мир с хитрецой, рогатая шапка на теме его по-бычьи целилась в небо. Он перемял пальцами воздух, накаленный от жара костров, будто о чем-то раздумывая, а потом – выпалил скороговоркою:
– Как у председателя колхоза поинтересоваться хочу… хоть и не мое это дело вовсе – а как расходы эти списывать будешь, как перед го-су-дар-ством, – его голос невольно возвысился, делая произнесенное важным и значимым, – отчитываться? Как бы растрату не пришили…
Андрею припомнилось, враз пролетело перед глазами – ночное озеро, скрип полусгнившего арангаса, голос над поутихшими елями – тяжелый и страшный, впечатывающий в сырую, промозглую землю невысказанные проклятия, и это было тысячекратно ужаснее, чем все беды, что могло обрушить на его голову всемогущее го-су-дар-ство, установившее в Атамае советскую власть, красные, кровяного цвета, флаги повесившее над атамайскими избами. Власть была юна, горяча и отчаянна, волчьи, точеные зубы ее рвали в куски посмевших усомниться в силе ее хоть на йоту… но силам ее были пределы – и пределы эти звались самою смертью, проклятие же родовое – простиралось куда дальше…
– Не знаю, почтенный ойуун Омокун, – глазами ошаривая хоровод, пляшущий посолонь, обронил Андрей – небрежно, точно травинку, к одежде приставшую, оземь. – Как получится – так пусть и будет. Выхода у нас другого нет, и тебе ли, как ойууну, этого не понимать? Растрату мы уж как-нибудь перетерпим. А вот гнев Старика…
…Солнце садилось за косматые ели, кровавило небо рыжим закатом. Скрипя, останавливалось колесо-осуохай, цепляясь за шестовую ось, и белые капли кумыса летели из кувшинов, кропя собою траву, и сосны, и затухающие под ними костры. Андрей шел вслед за Омокуном, ведя в поводу красно-пегого, ясноглазого жеребца, что фыркал испуганно, косясь на сторожко замершие ели, по тропке, протоптанной сквозь траву расшитыми унтами ойууна, и в такт жеребиным пофыркам – жалостно взмыкивала корова, белой, пятнистою мордой приникая к кустам, точно пытаясь укрыться от неизбежного. Петляя ниткою между древесных стволов, тропа вывела к озеру – холодной хрусталью волн расплескавшемуся от берега и до берега, и у подножия его, распятый на четырех соснах, шестом-лесенкой упертый в шаткую землю – висел арангас, а в чреве его – видел сны заблудившийся в них навеки, черные, беспокойные сны… Андрей вздрогнул, вспоминая, как случилось ему глянуть в них – всего лишь единым глазком – будто с головой окунуться в беспросветно, смоляно-жуткое, что несли в себе эти мертвые сны. И он не хотел больше этого видеть.
– Прости нас, неразумных потомков твоих, почтеннейший ойуун Монньогон! – выдохнул он, склоняясь в земном поклоне перед арангасом. – Прости, что так долго шли на зов твой, что о могиле твоей не заботились, в третий раз не перезахоронили, как требовала твоя душа. Прости, что медлили с жертвами, почтеннейший. Будь и дальше милостив к нам, великий ойуун… Начинайте! – махнул он рукою Кэндэю и Тэрийти, что держали бешено водящих глазами, копытами в песок упирающихся жеребца и корову. – Пусть огненный вкус жертвенной крови насытит душу великого ойууна!
И кровь плеснулась, пачкая озерный хрусталь, теплой, парною струей ливанула из перерезанных жил, и рвано сучил копытами умирающий жеребец, и угасали высокие сосны в мутнеющих, слезою подернутых коровьих глазах. Когда же последние кровавые капли принял в себя, впитал без остатка холодный озерный песок – Андрей подступил к арангасу, ладонями взялся за темные, занозистые борта его – лодки, отошедшей в последнее плавание, толкнул, поднатужась, тяжелую крышку.
…Сны не солгали ему – он был точно такой же, объеденный смертью до самых костей, с пожелтевшими пучками волос, прилипшими к темечку – великий ойуун Монньогон, забытый ойуун Монньогон, владыка мертвых озерных снов и тягучей, тянущейся за ними тьмы. Губами коснувшись костяного лба, Андрей перевернул мертвеца, оказавшегося вдруг невесомо-легким, точно лебединое перышко, вынул из-за спины его закатившийся палец.
– Жилы конские подмогою будут, – обронил он Омокуну, чьи красные от крови ладони еще хранили в себе холод жертвенного ножа. – Снова станет цельным тело его… камлай, ойуун!
И ысыах продолжался – протяжным пением Омокуна, и ели слушали его, склоняя под ветром вершины, и танцевала под пальцами нить, сшивая разорванное, соединяя вновь некогда целое, и ночь забирала в себя – огневеющее пламя костра и стук топоров, молчаливые черные тени и раскрытые в пении рты, треск еловых шишек под унтами пляшущих – и тяжелую, недобрую тишину, что скомкала, стиснула голоса, когда, хватаясь руками за грудь, ойуун Омокун вдруг свалился на бок, суча по песку унтами, и по нижней губе его поползла ленточка крови.
– Провожатый мне требуется, – услыхал Андрей в мертвенной тишине, враз повисшей над озером, точно душное облако. – Слышишь меня, правнук мой? – с новыми толчками крови рванулось изо рта Омокуна. – Коли добровольца не будет – камлавшего ойууна с собой заберу… но только беды на весь ваш род после того обрушатся, неисчислимые беды…
И Андрей понял, ощутил, каждой клеточкой кожи, леденеющей под десятками глаз – что это он, он, ответственный за все, председатель колхоза товарищ Максимов, должен встать, как на партсобрании, встать и выйти вперед, и сказать, подняв руку: «Я. Я вызываюсь добровольцем!», и уйти – вслед за ойууном Монньогоном, провожатым на вечном пути, навеки оставшись в черном, смердящем смертью лесу… и со стыдом осознал, что не может, что горло его точно закостенело, погребая в себе несказанные слова, что ноги его, в щегольских кожаных ботинках – будто бы приросли к земле, не в силах сделать ни шагу, развеивая мертвенный морок… а потом – кто-то тихо прокашлялся по правую руку его, и шагнул вперед, прерывая собой тишину.
– Я согласен. Достаточно уже на этом свете пожил, почтеннейший ойуун Монньогон. А Омокуна оставь, не надобно это…
Он узнал – голос собственного деда, надломанный старостью, с хрипотцой, присущей любителям покурить. Дед вышел в расступившийся круг, присел на корточки, подавая ладонь ошалело вращавшему глазами Омокуну, успокоительно глянул – туда, где чернеющей горою плыл в бледном рассветном небе силуэт арангаса.
– Дедушка… – сипом выдавил из себя Андрей, – зачем ты так… это ж мое… моя жертва должна быть…
– Твоя жертва еще впереди, – закатив глаза до пугающе-ярких белков, вдруг произнес Омокун, кривя окровавленный рот. – Ждут твой колхоз неприятности, власть ысыах не простит… но ты эти неприятности, выдержишь, знаю. Да и я тебе помогу.
И Андрей смотрел в зыбкий, предрассветный туман, бледным маревом кутавший сонное озеро, и думал о неприятностях миновавших, и о тех, что еще впереди, и в мыслях его больше не было страха – лишь единая обреченность, та, что носили в себе ведомые на убой к арангасу жеребец и корова – до последнего своего мига.
***
Лампа била в глаза ярче самого яркого солнца, ослепляющим кинжалом лучей выжигала слезу. Андрей повернул голову к стенке – туда, где в лишенном света оттенении, в бронзой крашеной рамке строго смотрел портрет – за всем, происходящим сейчас в кабинете, и в черных, как сажа, глазах его не было ни следа осуждения, и рисованная трубка во рту его не пыхтела в ответ ни единым колечком сизого дыма.
– Долго еще молчать будешь?! – грянуло над ухом. – Говори, говори, вражина, с кем стакнулся, все имена назови!
Роняя брань с перекошенных, капельками слюны забрызганных губ, следователь нависал над ним, бил кулаком – в столешницу прямо перед Андреем, так, что пегая от синих потеков чернильница вздрагивала в такт, всеми своими боками, и Андрей протянул руку, и успокоительно коснулся ее, пачкая пальцы в синей чернильной крови.
– Руки! Руки убрал от бумаг! Вражина, растратчик! – взревел, осатаняясь, следователь. – Думаешь, с подельников твоих не спросим?! Со всех спросим, все у меня говорить будут! Развел тут у себя в колхозе религиозную пропаганду! Пригрела вражину советская власть!.. Алексеев, побеседуй тут с ним, как ты умеешь. Чтобы понял…
И жадно распахнувшая пасти свои темнота за спиною его колыхнулась, выпуская свету невысокого, крепко сложенного человека в штатском. Скучающе посмотрев на Андрея, он примерился и – обрушил удар свой с размаху в лицо, и, радостно клацнув зубами, темнота поглотила Андрея, черная, ударами бубна грохочущая темнота. И в ней – были искры от тысяч костров великого, мирового ысыаха, и жесткой кабаньей щетиной пружинила под ногами трава, и шест арангаса торчал в небеса, точно покривившаяся ось от телеги – невообразимо огромного арангаса, вознесенного соснами под самые облака. И Андрей засмеялся – тому, что все наконец-то закончилось, и, приподнявшись на цыпочки, оттолкнулся от иглами впившейся под лодыжки травы, и, журавлино крича, полетел вдоль шеста арангаса – бесконечной лестницы в небо, туда, где цепляясь унтами за облака, брел нетвердой походкою ойуун Монньогон, и слепые глазницы его не дразнило сияние солнца, и костлявые плечи его поддерживал провожатый, не давая упасть.
– Монньогон! Ты обещал! Обещал защитить их! – выкрикнул Андрей, настигая, простирая перьями обросшие руки свои – туда, в неоглядно широкое поле, где шумел ысыах. – Обещал отвести беды от этих людей! Вспомни свои обещания!
Монньогон обернулся. Дымкая, безмятежно клубилась тьма над его головою, обращаясь то черным, будто сажей окрашенным лебедем, то взъерошенным глухарем, и из горла ее вырывались сипучие звуки, и сомкнутые губы Монньогона были молчаливы и тихи.
– Я не забыл обещанного, правнук мой, – наконец произнес он, светлячками выпуская во тьму скупые слова. – Возвращайся назад, и больше не беспокойся – ойуун Монньогон держит свое слово. А твоя жертва – принята.
И Андрея закружило, точно пушинку в воздушных потоках, подкинуло под самое небо, там, где края его жались к земле, швырнуло в чмакнувшую за спиною, всепоглощающую пустоту, выбивая дыхание из груди, а когда же дыхание вновь возвратилось, неся с собой непривычно яркие краски и прорвавшиеся, словно сквозь упругую пленку, далекие голоса – Андрей обнаружил себя присаженным на мягкий диван в кабинете, и под головою его твердел круглый диванный валик, а ноги – бессильно свисали вниз, на опасно качливый пол.
–…ничего не понимаю. Приказ от самого прокурора… – донеслось до просыпающегося слуха Андрея, – …прекратить дело за отсутствием состава преступления…
– …ну да, мол, какая пятьдесят восьмая статья? Что взять с них, это ж колхозники темные… не так поняли новую конституцию товарища Сталина… ту статью, где о свободе отправления религиозных культов… ну и дела…
Слова лопались в ушах, как воздушные пузырьки, с шорохом осыпались сброшенной конфетной оберткой, и во рту Андрея было сладко – от тягучего привкуса собственной крови. Он посмотрел на стену – туда, где, сжимая губами вечно молчащую трубку, из тьмы выступал портрет – с черными, будто сажей очерченными глазами, и бронзой окрашенная рамка обрезала его орденами украшенный китель по самые плечи, и Андрею отчего-то подумалось, что ниже плеч портрета – та самая темнота из мертвого, в снах утонувшего леса, что тьма смотрит – глазами его, и лучше не заглядывать в эти глаза, если вновь не хочешь заблудиться в лесу, а потом – кто-то щелкнул пальцами перед носом его, приводя окончательно в чувство.
– Очнулся, вражина? – беззлобно хмыкнул следователь – ошалелому, испуганному взгляду Андрея. – Ну, ну, не дрожи так, бить больше не будем. Отпускаем тебя подобру-поздорову, обратно в колхоз. Работай там, на передовой, так сказать, социалистических строек! – Он крякнул, со значением указав на портрет. – Приказ пришел на тебя, сверху спущенный… так что – извиняй нас, ошибка вышла, зазря арестовали. Перегибы на местах, как сказал товарищ Сталин… головокружение от успехов… Алексеев! Проводи товарища к выходу!
И Андрей вышел – вслед за тяжко ступающими сапогами в подсвеченную лампочками коридорную полумглу, и полумгла развеялась – светом настежь распахнутой двери, за которой, невозможно рыжее и яркое до бесстыдства – ярилось закатное солнце, истирая из памяти последние клочья меркнущей тьмы.
***
– И? Вот прямо так и отпустили? А ойуун ваш – он больше не приходил? – вопросы сыпались из фотографа, как щебень из дырявого мешка, приплясывая на месте от нетерпения, он едва ль не хватал за руки Андрея, дерганный, суетливый, будто отогревшийся под теплым солнцем кузнечик, скачущий споро с одной зеленой травинки на другую на вечно беспокойных ногах. – Это… это просто потрясающе, дедушка! Такой репортаж сделаем – бомба! А ну-ка, встаньте-ка вот сюда, на фоне дерева! Улыбочку!
Щелк! Глаза Андрея змеино ужалила вспышка, так, словно ненасытное летнее солнце вдруг грянуло навстречу из черного короба фотоаппарата, ответно вышибая слезу. Он оглянулся – все, как и лет сорок назад: курчавившееся облаками белесое небо, травы по самый пояс, раздобревшие от долгих дождей, строгие мохнатые ели, угрожающе нависшие над головою… и тропа к озеру, та самая, по которой несли его когда-то еще молодые, здоровые ноги, и по которой сейчас мчался фотограф, нелепо взмахивая руками, будто боясь опоздать – к пришествию ойууна Монньогона, к навеки укрытой в лесах могиле его.
– Репортаж, говоришь? Ну-ну, посмотрим, какой репортаж… посмотрим, что ойуун Монньогон тебе по этому поводу скажет… – прокашлявшись в бороду, Андрей отвернулся, протирая глаза – от крупинок намертво въевшейся вспышки. – С нашим ойууном – не в игрушки играть, с ним шутки плохи… жаль, не сразу это в пониманье приходит.
И, прихрамывая на травяных кочках, он двинулся прочь – в сторону строго противоположную.
_________________________________________________
* ойуун – якутский шаман
* арангас – шаманская воздушная могила, при которой гроб укладывали на четыре рядом стоящих дерева с отпиленными вершинами, а перезахоронение – делалось трижды, по мере разрушения арангаса
* абасы – злые духи якутской мифологии, ростом с дерево, одноглазые, однорукие и одноногие
* ысыах – главный якутский праздник, отмечается в день летнего солнцестояния. В ысыах жгут костры, кропят их, траву и деревья кумысом, ведут хоровод осуохай вокруг шеста, двигаясь по направлению солнца
@темы: своё, рассказы, кладбища, места захоронений, колдуны, ведьмы и гадалки, мертвецы
среда, 10 октября 2018
Всегда рада в своём дневнике любящим поговорить ПЧам
Одна из моих любимых историй.
Сейчас я выложу кое-что, что сам лично предпочитаю считать фантастическим рассказом - это звучит куда разумнее возможных альтернатив, и мне так в целом проще, потому что рассказ этот мне не по нутру. Кто автор - мне неизвестно. Небольшое вступление об обстоятельствах обнаружения этого текста:
Я живу в Москве, и недавно случилось так, что мне потребовалось поехать на другой конец города, чтобы забрать свой заказ из интернет-магазина. А поскольку делать мне было особенно нечего, на обратном пути к метро я заткнул лишние дырки в голове наушниками и принялся нарезать широкие зигзаги по незнакомому району. Есть у меня такая привычка, бесцельно гулять. По пути мне встретился приличный с виду бар, и когда я выбрался из него, уже порядочно стемнело, а я порядочно набрался. Толком не знал, где нахожусь, но, примерно сориентировавшись на местности, выбрал направление вроде бы в сторону станции метро. Не прошёл я и пары километров, как понял, что совершенно напрасно забыл отлить в баре. Что в таких ситуациях делают парни? Ссут на всё подряд, конечно. Оглядевшись и никого не увидев, я подобрался к стене дома, мимо которого шёл. В грязи газона лежала чёрная пластиковая флэшка, я запросто мог её вообще не заметить. Как долго она там пробыла - не знаю. Из любопытства я сунул её в карман для зажигалки, после чего забыл на пару недель и обнаружил вновь только позавчера перед стиркой. На флэшке (несмотря на перенесённые невзгоды, она читается, хотя часть фото побилась) я нашёл текстовый файл с названием "дневник.txt" и несколько фотографий. Найти тот самый дом теперь, по очевидным и описанным выше причинам, не представляется возможным (но я всё же попытаюсь на следующих выходных).
читать дальше
Делюсь с вами содержанием текстового файла почти без изменений - я лишь поправил парочку запятых и опечаток там, где это резало глаза.
Дневник
На самом деле это не дневник - я никогда не вел дневников, это было бы неосмотрительно. Этот текст - отчет о событиях последних месяцев. Получится, скорее всего, скомкано и обрывочно, я пишу это на последних своих нервах (вы еще поймете, почему), и времени у меня не так много. Если нашли его - прочтите и распространите. Я не надеюсь на какую-то помощь, но люди должны хотя бы знать. Я даже не очень надеюсь, что это вообще кто-то прочтет. Интернет у меня отключен, покинуть квартиру не могу, поэтому, как только закончу, запишу текст и фотографии на три имеющихся у меня флэшкарты и выкину их из окна. Почти как бутылки с записками, последний отчаянный жест.
I
Я поступил на филфак, как и надеялся. Филфак в столице дал мне счастливейшую возможность покинуть отчий дом. Институт или армия были единственными легитимными способами вообще его покинуть, и если бы я провалил поступление - сам заявился бы в военкомат. Попросил бы отослать меня куда подальше. Сил выносить царящую дома атмосферу у меня почти не оставалось. В армии мне пришлось бы очень жестко, но, поверьте, я был готов рискнуть, лишь бы выйти из под влияния отца. Мой отец - долбанутый психопат и ублюдочный домашний тиран, и я бы ни за что не написал этой правды даже в анонимном послании, если бы у меня ещё оставались надежды вернуться к нормальной жизни.
Итак, я сделал это. Экзамены были профанацией, но я думал, что заработаю сердечный приступ прямо перед доской с фамилиями поступивших абитуриентов. Моя фамилия в списке нашлась.
Родители сняли мне однокомнатную квартиру где-то на задворках вселенной. С одной стороны к дому вплотную подступают гаражи и невнятная промзона, с другой же - дорога, пустырь и лес из таких же панелек с редкими вкраплениями магазинов и детсадов. Мне было наплевать. Я прекрасно чувствовал бы себя и в общаге, и в любом обгаженном бомжатнике, лишь бы быть предоставленным самому себе. Идею с общежитием (оно мне полагалось как понаехавшему издалека) отец отмел сразу: никакого блядства и пьянок для его сына, только усердная учеба. Сразу были налажены (небезвозмездные) контакты с кураторами и деканатом, о любом моем косяке отец узнал бы мгновенно.
Я не знаю хозяина этой однушки и никогда его не видел, отец нашел ее сам, обо всем договорился и платит за нее по карте, так же, как и переводит мне месячное "довольствие" (он бывший военный). Я нахожусь прямо сейчас в этой квартире на восьмом этаже двенадцатиэтажного, длинного, как Левиафан, здания.
II
Я впервые в жизни дышал таким воздухом - это был замешанный на выхлопных газах запах Свободы. Я волен был идти туда и делать то, что считаю нужным, а не только то, чего от меня ожидают. Шли недели, но эйфория никак не спадала. Семнадцать лет я провел то в одном, то в другом неизменно крохотном помещении в компании забитой тени пустой женщины, бывшей моей матерью, и Отца. Впервые надежда на освобождение замерцала во мне. Все, что мне было нужно, - это финансовая независимость. Я стоял вечером на балконе, обдумывал свои планы найти подработку переводчиком\копирайтером и курил сигарету - необычайно вкусную оттого, что я мог курить ее не украдкой. В этот момент я и заметил нечто неладное. Как я уже говорил, дом этот длинный, и одна его сторона поворачивает буквой П, образуя небольшой дворик - так что я видел окна собственного дома практически напротив.
В каждом освещенном окне неподвижно стояли люди и смотрели во двор.
Я абсолютно ничего не понял. Машинально посмотрел на часы - 00:25. На улице совершенно точно не раздавалось никаких громких звуков, которые могли бы всех привлечь к окнам. Район вообще на удивление тихий. Горела где-то четверть всех окон, но все же достаточно много. И в каждом - каждом! - окне стояло по человеку, а кое-где несколько. Выглядело это почему-то достаточно жутко, и я так и не смог разобрать, на что все пялятся. Буквально через минуту все почти синхронно отошли от окон, затерявшись в глубине квартир.
III
Я не придал событию какого-то особенного значения. Но через пару дней картина повторилась полностью. На этот раз я уже стоял на балконе с сигаретой и банкой недорогого пива, когда в каждом из освещенных окон появилось по фигуре. От неожиданности я выронил наполовину докуренную сигарету и слегка обжег пальцы. На часах было 00:34, и люди простояли у окон примерно 50 секунд.
На следующий вечер в полночь я стоял на балконе, переводя взгляд от окон на циферблат и обратно. В руках я держал телефон, желая сфотографировать аномалию. Это произошло в пятнадцать минут первого. В точности как и в предыдущие разы, люди одновременно подошли к своим окнам. Я успел сделать несколько снимков, но это оказалось по большому счету бесполезно: у меня купленная отцом исключительно для дела "звонилка", и ее камера снимает в темноте... да почти никак. И все же у меня в руках оказалось какое-никакое документальное подтверждение творящейся в моем доме непонятной херни. Что с моими соседями? Что это вообще должно означать, какой-то безумный ритуал? Перекачивая фото на ноутбук, я вспомнил, что обыкновенный для картонных панелек гам, раздающийся за стенами, вроде бы почти затих на те секунды, когда в окнах появились фигуры. Хотя с балкона судить было сложно.
На следующую ночь я подтвердил свою теорию. В многоквартирных домах всегда, кроме глубокой ночи, шумят за стенами. Телевизор, ссора, топот сверху, справа кто-то брякает осточертевшие мне однообразные гаммы на пианино - хотя уже поздновато для этого. В какой-то момент после полуночи - всегда в разное время в промежутке от 00:10 и до 01:00 - все, кроме телевизора и приглушенной российской попсы, словно отрезает. В окнах появляются фигуры. Стоят. Исчезают - фоновый шум жизни большого дома возобновляется как ни в чем не бывало.
Это значит, что и мои соседи по этажу, а также мои соседи сверху, каждую ночь принимают участие в шизоидной пантомиме - бросая все дела, подходят к окнам и смотрят во двор. Просто с моего балкона этого не видно. Когда я понял это, мне стало очень неуютно в моей новой квартире.
IV
Вытаскивая мусор, я познакомился со своей соседкой. Это самая обычная тетка. С дочерью и мужем живут через стенку, сами не так давно сюда переехали. Мы посмеялись над какой-то шуткой, я клятвенно пообещал не устраивать концерты и дебоши. Обычный треп ни о чем. И что, вот она тоже каждую ночь подрывается смотреть в окно, стоя перед ним как истукан?
У меня был план. Я стал в полночь выходить во внутренний двор здания. Мне хотелось понять, что привлекает там внимание всех этих странных людей, но во дворе не было абсолютно ничего. Днем там играли на площадке дети, на лавочке за сколоченным из досок столом балагурили престарелые мужички, а в хоккейной коробке ребята постарше изредка гоняли мяч. Ночью же весь район вокруг дома вымирал - и, в общем, как раз это не было особенно странным. Просто все сидели по домам: зажигались и гасли окна, во многих были видны цветные зарницы от экранов телевизоров.
Первый этаж дома полностью занят магазинами, аптеками и парикмахерскими, а на втором мне никак не удавалось как следует разглядеть стоящего там в "момент Х" человека. Я выходил во двор несколько раз - до тех пор, пока однажды, патрулируя и вглядываясь в окна, в темном проеме на уровне второго этажа, лишенном всяких занавесок, не разглядел наконец вполне ясно стоящих женщину средних лет и маленькую девочку, чья голова едва торчала над краем рамы. Они стояли, неподвижные, вплотную к стеклу, неотрывно глядя прямо на меня, а губы их совершенно синхронно шевелились. Они произносили какие-то слова. Их больной взгляд в упор совершенно лишил меня самообладания, и я сбежал.
Следующей же ночью я вышел к освещенной редкими фонарями дороге, на другую сторону дома, закурил и стал выжидать. Дом вставал надо мной, как утес, растеряв всю уютную привычность, присущую панелькам. В воздухе этого места словно что-то изменилось. Да, в этот раз люди подошли к окнам на эту, внешнюю, сторону, чего раньше не случалось. Во всех до единого окнах - в темных тоже, а не только там, где горел свет, теперь-то я это понял - стояли люди, сотни людей, и смотрели они не куда-то во двор, как я почему-то сначала решил. Все это время все они смотрели прямо на меня. Стояли и смотрели, не отрывая глаз. И, наверное, синхронно что-то говорили. А спустя пол минуты отступили вглубь квартир, оставив покачиваться множество штор и занавесок. Полная тишина, и самые страшные тридцать секунд моей жизни.
V
Мне стали сниться кошмары. На балкон я больше не выходил, задернув плотные шторы и скрепил их найденными в ящике шкафа булавками. По подъезду утром и вечером буквально крался, и не чувствовал себя в безопасности, пока не отъезжал на метро на пару станций от своей. Я больше ни на грош не доверял вполне обыденным звукам за стеной: фортепиано, перфоратор, утренний кашель соседа на площадке, звук работы лифтов, отвратительная попса и топот детских ног - мне казалось фальшивкой буквально всё. Кто-то пытается меня обмануть, я упускаю что-то ужасно важное. Будучи достаточно замкнутым человеком, я еще не обзавелся в Москве приятелями настолько близкими, чтобы рассказать им о происходящем и попросить о помощи. Что вообще я мог рассказать - что мой дом целиком заселен сумасшедшими, что против меня действует заговор соседей? Вывод, очевидно, был бы обратный: псих тут только один, и это я. Но я не чувствовал и не чувствую себя психом. Только лишь человеком, наткнувшимся по своему невезению на какой-то ужас, скрывающийся под маской повседневности. На свое "довольствие" я не мог переехать даже в хостел. В деканате мне объяснили, что раз я написал отказ от общежития, то больше претендовать на него не могу, все места распределены. Я собирался запостить рассказ обо всем этом в интернет, но мне нужно было больше данных. И, конечно, я ни на минуту не забывал про своего отца. Не пропускал ни единой пары и занимался достаточно прилежно, стараясь вдобавок меньше времени проводить в квартире. Поэтому я следил за жильцами дома только в выходные.
Они все оказались ненастоящими. Они не жили, а симулировали жизнь. Это стало мне очевидно достаточно скоро. Для проверки я пытался понаблюдать за жителями соседних домов, но это быстро наскучило: люди вели себя нормально и ничего не замечали. Чего нельзя сказать о существах, населяющих улей, замаскированный под дом. Улей, в котором я теперь жил.
Они выходили из дома и целеустремленно шли по своим важным делам. Садились в разнообразный общественный транспорт... и просто наматывали круги, глядя в окно. Ездили по кольцевой, совершали бессмысленные пересадки и возвращались. Заходили в магазины и выходили, ничего не купив. Ехали в центр, шли куда-то, затем просто разворачивались и ехали тем же маршрутом домой. Изображали оживленные разговоры по выключенным мобильникам - это я видел дважды. Насколько я мог судить, никто из них не работал, и к ним не приходили гости "извне". Дети! Дети с веселыми криками бегали друг за другом по площадке и лепили куличи в песочнице. Лепили и ломали раз за разом один и тот же куличик, с определенной периодичностью бегали по одной и той же траектории. Никто никого не салил. Не детская игра - имитация. Дом как замкнутая система, чьи жители осуществляют массу активностей - совершенно бессмысленных, но оставляющих впечатление обычной жизни у стороннего наблюдателя. Только я уже не был сторонним, и смотрел очень внимательно. Я стал подозревать, что от этого зависит моя жизнь, что мне просто необходимо понять, что за хрень тут происходит.
В природе есть небольшие жучки, называемые ломехузами. Попадая в здоровый муравейник, они откладывают там свои яйца. Жучок выделяет некое вещество-эйфоретик, подпав под воздействие которого муравьи теряют способность действовать и соображать. Они теряют интерес и к жуку, и ко всему вообще, прекращают работать и искать еду, бродят кругами без дела. Яйца ломехуз неотличимы от муравьиных, а когда из них появляются личинки - одурманенные муравьи продолжают кормить их, как своих. С виду пораженный муравейник выглядит совершенно как обычный, но стоит лишь внимательно приглядеться, как становится очевидно, насколько неправильно пошли здесь дела.
Ломехуза. Вот о чем я думал, сидя на лавке, прежде чем войти в подъезд и закрыть за собой дверь. В дом, где ноутбук не видит ни одной wi-fi сетки, кроме моей. Где, оказывается, сдается много квартир по привлекательной цене - чуть ниже рыночной.
VI
В моих кошмарах я брожу по пустым подъездам и странному лабиринту квартир-коридоров дома. Не происходит ничего, но это чувство... Словно стройный хор нашептывает мне какие-то слова, но я их не понимаю; и моя тревога постепенно превращается в панику, и я ищу выход на улицу, но не могу его найти. Сорвавшись, я позвонил-таки отцу. Вердикт: либо я прекращаю дурковать, учусь и живу здесь, либо он забирает из ВУЗа документы и везет меня домой. Положил трубку. Я просто не могу вернуться обратно. Но и здесь я оставаться не могу.
Каждую ночь все население дома смотрит на меня. Пережив пару истерик, я, кажется, истощил себя эмоционально. Машинально хожу на пары и аккуратно веду конспекты, в которых потом ничего не могу разобрать. Нехитрая еда потеряла свой вкус, хотя какой там вкус у покупных пельменей. Планы найти работу ушли на третий план. Свинцовая по утрам голова. Вечерами бездеятельно лежу на кровати и прислушиваюсь к звукам за стенами: кто-то смотрит фильм, кто-то орет на ребенка. Все - ложь. Так прошло еще несколько недель.
Сегодня я поздно, за полночь, возвращался из библиотеки, и, идя мимо соседской двери, просто взял и дернул за ручку. Трудно сказать, зачем. Мое состояние апатии тому виной. Дверь открылась в квартиру, планировкой похожую на мою. Через прихожую я увидел освещенную, почти не обставленную комнату, а в центре на голом полу сидели спиной друг к другу мои соседи: тетка, ее муж и девчонка помладше меня, которую я пока не встречал. Дочь. Никто не отреагировал на мое появление. Муж с абсолютно пустым лицом смотрел в стену перед собой. Мать и дочь оживленно спорили насчет того, можно ли дочери пойти куда-то с ночевкой. Живые, такие настоящие голоса. Отвернись, и сможешь с улыбкой представить себе милую домашнюю сценку. Их лица - что тетки, что дочери - также не выражали абсолютно ничего. Они даже не смотрели друг на друга - они смотрели прямо перед собой. Спор прервался на полуслоге.
А потом все трое посмотрели на меня.
VII
Я заканчиваю свой отчет, а за окном уже светает. Я захлопнул железную дверь, запер замок и собачку, привалился к ней спиной. Отдышавшись, тихо сдвинул крышечку глазка: конечно, все трое неподвижно и безмолвно стояли прямо за дверью. Я снова звонил отцу на последние деньги и кричал что-то непотребное. Назвав меня чертовым наркоманом и сказав, что "так и знал", он сбросил звонок. Он приедет, но на машине ехать в Москву из нашего города нужно около восьми часов. Интернет не работает, первое число месяца, как нельзя кстати. Несколько раз я прерывался и ходил посмотреть в глазок: сейчас за дверью стоит бесшумная толпа. Наверное, собрался весь подъезд. В доме очень тихо. Во всех окнах, что я вижу отсюда, замерли фигуры, и больше они от окон не отходят. Я очень ошибся, мне следовало валить отсюда сразу. Отец приедет, да. Я только боюсь, что дверь откроет его исполненный почтения совершенно нормальный сын. Извинится за свое поведение. Может, даже предложит познакомить с соседями. Они такие милые люди.
источник mrakopedia.org/w/index.php?title=%D0%9E%D0%BA%D...
Сейчас я выложу кое-что, что сам лично предпочитаю считать фантастическим рассказом - это звучит куда разумнее возможных альтернатив, и мне так в целом проще, потому что рассказ этот мне не по нутру. Кто автор - мне неизвестно. Небольшое вступление об обстоятельствах обнаружения этого текста:
Я живу в Москве, и недавно случилось так, что мне потребовалось поехать на другой конец города, чтобы забрать свой заказ из интернет-магазина. А поскольку делать мне было особенно нечего, на обратном пути к метро я заткнул лишние дырки в голове наушниками и принялся нарезать широкие зигзаги по незнакомому району. Есть у меня такая привычка, бесцельно гулять. По пути мне встретился приличный с виду бар, и когда я выбрался из него, уже порядочно стемнело, а я порядочно набрался. Толком не знал, где нахожусь, но, примерно сориентировавшись на местности, выбрал направление вроде бы в сторону станции метро. Не прошёл я и пары километров, как понял, что совершенно напрасно забыл отлить в баре. Что в таких ситуациях делают парни? Ссут на всё подряд, конечно. Оглядевшись и никого не увидев, я подобрался к стене дома, мимо которого шёл. В грязи газона лежала чёрная пластиковая флэшка, я запросто мог её вообще не заметить. Как долго она там пробыла - не знаю. Из любопытства я сунул её в карман для зажигалки, после чего забыл на пару недель и обнаружил вновь только позавчера перед стиркой. На флэшке (несмотря на перенесённые невзгоды, она читается, хотя часть фото побилась) я нашёл текстовый файл с названием "дневник.txt" и несколько фотографий. Найти тот самый дом теперь, по очевидным и описанным выше причинам, не представляется возможным (но я всё же попытаюсь на следующих выходных).
читать дальше
Делюсь с вами содержанием текстового файла почти без изменений - я лишь поправил парочку запятых и опечаток там, где это резало глаза.
Дневник
На самом деле это не дневник - я никогда не вел дневников, это было бы неосмотрительно. Этот текст - отчет о событиях последних месяцев. Получится, скорее всего, скомкано и обрывочно, я пишу это на последних своих нервах (вы еще поймете, почему), и времени у меня не так много. Если нашли его - прочтите и распространите. Я не надеюсь на какую-то помощь, но люди должны хотя бы знать. Я даже не очень надеюсь, что это вообще кто-то прочтет. Интернет у меня отключен, покинуть квартиру не могу, поэтому, как только закончу, запишу текст и фотографии на три имеющихся у меня флэшкарты и выкину их из окна. Почти как бутылки с записками, последний отчаянный жест.
I
Я поступил на филфак, как и надеялся. Филфак в столице дал мне счастливейшую возможность покинуть отчий дом. Институт или армия были единственными легитимными способами вообще его покинуть, и если бы я провалил поступление - сам заявился бы в военкомат. Попросил бы отослать меня куда подальше. Сил выносить царящую дома атмосферу у меня почти не оставалось. В армии мне пришлось бы очень жестко, но, поверьте, я был готов рискнуть, лишь бы выйти из под влияния отца. Мой отец - долбанутый психопат и ублюдочный домашний тиран, и я бы ни за что не написал этой правды даже в анонимном послании, если бы у меня ещё оставались надежды вернуться к нормальной жизни.
Итак, я сделал это. Экзамены были профанацией, но я думал, что заработаю сердечный приступ прямо перед доской с фамилиями поступивших абитуриентов. Моя фамилия в списке нашлась.
Родители сняли мне однокомнатную квартиру где-то на задворках вселенной. С одной стороны к дому вплотную подступают гаражи и невнятная промзона, с другой же - дорога, пустырь и лес из таких же панелек с редкими вкраплениями магазинов и детсадов. Мне было наплевать. Я прекрасно чувствовал бы себя и в общаге, и в любом обгаженном бомжатнике, лишь бы быть предоставленным самому себе. Идею с общежитием (оно мне полагалось как понаехавшему издалека) отец отмел сразу: никакого блядства и пьянок для его сына, только усердная учеба. Сразу были налажены (небезвозмездные) контакты с кураторами и деканатом, о любом моем косяке отец узнал бы мгновенно.
Я не знаю хозяина этой однушки и никогда его не видел, отец нашел ее сам, обо всем договорился и платит за нее по карте, так же, как и переводит мне месячное "довольствие" (он бывший военный). Я нахожусь прямо сейчас в этой квартире на восьмом этаже двенадцатиэтажного, длинного, как Левиафан, здания.
II
Я впервые в жизни дышал таким воздухом - это был замешанный на выхлопных газах запах Свободы. Я волен был идти туда и делать то, что считаю нужным, а не только то, чего от меня ожидают. Шли недели, но эйфория никак не спадала. Семнадцать лет я провел то в одном, то в другом неизменно крохотном помещении в компании забитой тени пустой женщины, бывшей моей матерью, и Отца. Впервые надежда на освобождение замерцала во мне. Все, что мне было нужно, - это финансовая независимость. Я стоял вечером на балконе, обдумывал свои планы найти подработку переводчиком\копирайтером и курил сигарету - необычайно вкусную оттого, что я мог курить ее не украдкой. В этот момент я и заметил нечто неладное. Как я уже говорил, дом этот длинный, и одна его сторона поворачивает буквой П, образуя небольшой дворик - так что я видел окна собственного дома практически напротив.
В каждом освещенном окне неподвижно стояли люди и смотрели во двор.
Я абсолютно ничего не понял. Машинально посмотрел на часы - 00:25. На улице совершенно точно не раздавалось никаких громких звуков, которые могли бы всех привлечь к окнам. Район вообще на удивление тихий. Горела где-то четверть всех окон, но все же достаточно много. И в каждом - каждом! - окне стояло по человеку, а кое-где несколько. Выглядело это почему-то достаточно жутко, и я так и не смог разобрать, на что все пялятся. Буквально через минуту все почти синхронно отошли от окон, затерявшись в глубине квартир.
III
Я не придал событию какого-то особенного значения. Но через пару дней картина повторилась полностью. На этот раз я уже стоял на балконе с сигаретой и банкой недорогого пива, когда в каждом из освещенных окон появилось по фигуре. От неожиданности я выронил наполовину докуренную сигарету и слегка обжег пальцы. На часах было 00:34, и люди простояли у окон примерно 50 секунд.
На следующий вечер в полночь я стоял на балконе, переводя взгляд от окон на циферблат и обратно. В руках я держал телефон, желая сфотографировать аномалию. Это произошло в пятнадцать минут первого. В точности как и в предыдущие разы, люди одновременно подошли к своим окнам. Я успел сделать несколько снимков, но это оказалось по большому счету бесполезно: у меня купленная отцом исключительно для дела "звонилка", и ее камера снимает в темноте... да почти никак. И все же у меня в руках оказалось какое-никакое документальное подтверждение творящейся в моем доме непонятной херни. Что с моими соседями? Что это вообще должно означать, какой-то безумный ритуал? Перекачивая фото на ноутбук, я вспомнил, что обыкновенный для картонных панелек гам, раздающийся за стенами, вроде бы почти затих на те секунды, когда в окнах появились фигуры. Хотя с балкона судить было сложно.
На следующую ночь я подтвердил свою теорию. В многоквартирных домах всегда, кроме глубокой ночи, шумят за стенами. Телевизор, ссора, топот сверху, справа кто-то брякает осточертевшие мне однообразные гаммы на пианино - хотя уже поздновато для этого. В какой-то момент после полуночи - всегда в разное время в промежутке от 00:10 и до 01:00 - все, кроме телевизора и приглушенной российской попсы, словно отрезает. В окнах появляются фигуры. Стоят. Исчезают - фоновый шум жизни большого дома возобновляется как ни в чем не бывало.
Это значит, что и мои соседи по этажу, а также мои соседи сверху, каждую ночь принимают участие в шизоидной пантомиме - бросая все дела, подходят к окнам и смотрят во двор. Просто с моего балкона этого не видно. Когда я понял это, мне стало очень неуютно в моей новой квартире.
IV
Вытаскивая мусор, я познакомился со своей соседкой. Это самая обычная тетка. С дочерью и мужем живут через стенку, сами не так давно сюда переехали. Мы посмеялись над какой-то шуткой, я клятвенно пообещал не устраивать концерты и дебоши. Обычный треп ни о чем. И что, вот она тоже каждую ночь подрывается смотреть в окно, стоя перед ним как истукан?
У меня был план. Я стал в полночь выходить во внутренний двор здания. Мне хотелось понять, что привлекает там внимание всех этих странных людей, но во дворе не было абсолютно ничего. Днем там играли на площадке дети, на лавочке за сколоченным из досок столом балагурили престарелые мужички, а в хоккейной коробке ребята постарше изредка гоняли мяч. Ночью же весь район вокруг дома вымирал - и, в общем, как раз это не было особенно странным. Просто все сидели по домам: зажигались и гасли окна, во многих были видны цветные зарницы от экранов телевизоров.
Первый этаж дома полностью занят магазинами, аптеками и парикмахерскими, а на втором мне никак не удавалось как следует разглядеть стоящего там в "момент Х" человека. Я выходил во двор несколько раз - до тех пор, пока однажды, патрулируя и вглядываясь в окна, в темном проеме на уровне второго этажа, лишенном всяких занавесок, не разглядел наконец вполне ясно стоящих женщину средних лет и маленькую девочку, чья голова едва торчала над краем рамы. Они стояли, неподвижные, вплотную к стеклу, неотрывно глядя прямо на меня, а губы их совершенно синхронно шевелились. Они произносили какие-то слова. Их больной взгляд в упор совершенно лишил меня самообладания, и я сбежал.
Следующей же ночью я вышел к освещенной редкими фонарями дороге, на другую сторону дома, закурил и стал выжидать. Дом вставал надо мной, как утес, растеряв всю уютную привычность, присущую панелькам. В воздухе этого места словно что-то изменилось. Да, в этот раз люди подошли к окнам на эту, внешнюю, сторону, чего раньше не случалось. Во всех до единого окнах - в темных тоже, а не только там, где горел свет, теперь-то я это понял - стояли люди, сотни людей, и смотрели они не куда-то во двор, как я почему-то сначала решил. Все это время все они смотрели прямо на меня. Стояли и смотрели, не отрывая глаз. И, наверное, синхронно что-то говорили. А спустя пол минуты отступили вглубь квартир, оставив покачиваться множество штор и занавесок. Полная тишина, и самые страшные тридцать секунд моей жизни.
V
Мне стали сниться кошмары. На балкон я больше не выходил, задернув плотные шторы и скрепил их найденными в ящике шкафа булавками. По подъезду утром и вечером буквально крался, и не чувствовал себя в безопасности, пока не отъезжал на метро на пару станций от своей. Я больше ни на грош не доверял вполне обыденным звукам за стеной: фортепиано, перфоратор, утренний кашель соседа на площадке, звук работы лифтов, отвратительная попса и топот детских ног - мне казалось фальшивкой буквально всё. Кто-то пытается меня обмануть, я упускаю что-то ужасно важное. Будучи достаточно замкнутым человеком, я еще не обзавелся в Москве приятелями настолько близкими, чтобы рассказать им о происходящем и попросить о помощи. Что вообще я мог рассказать - что мой дом целиком заселен сумасшедшими, что против меня действует заговор соседей? Вывод, очевидно, был бы обратный: псих тут только один, и это я. Но я не чувствовал и не чувствую себя психом. Только лишь человеком, наткнувшимся по своему невезению на какой-то ужас, скрывающийся под маской повседневности. На свое "довольствие" я не мог переехать даже в хостел. В деканате мне объяснили, что раз я написал отказ от общежития, то больше претендовать на него не могу, все места распределены. Я собирался запостить рассказ обо всем этом в интернет, но мне нужно было больше данных. И, конечно, я ни на минуту не забывал про своего отца. Не пропускал ни единой пары и занимался достаточно прилежно, стараясь вдобавок меньше времени проводить в квартире. Поэтому я следил за жильцами дома только в выходные.
Они все оказались ненастоящими. Они не жили, а симулировали жизнь. Это стало мне очевидно достаточно скоро. Для проверки я пытался понаблюдать за жителями соседних домов, но это быстро наскучило: люди вели себя нормально и ничего не замечали. Чего нельзя сказать о существах, населяющих улей, замаскированный под дом. Улей, в котором я теперь жил.
Они выходили из дома и целеустремленно шли по своим важным делам. Садились в разнообразный общественный транспорт... и просто наматывали круги, глядя в окно. Ездили по кольцевой, совершали бессмысленные пересадки и возвращались. Заходили в магазины и выходили, ничего не купив. Ехали в центр, шли куда-то, затем просто разворачивались и ехали тем же маршрутом домой. Изображали оживленные разговоры по выключенным мобильникам - это я видел дважды. Насколько я мог судить, никто из них не работал, и к ним не приходили гости "извне". Дети! Дети с веселыми криками бегали друг за другом по площадке и лепили куличи в песочнице. Лепили и ломали раз за разом один и тот же куличик, с определенной периодичностью бегали по одной и той же траектории. Никто никого не салил. Не детская игра - имитация. Дом как замкнутая система, чьи жители осуществляют массу активностей - совершенно бессмысленных, но оставляющих впечатление обычной жизни у стороннего наблюдателя. Только я уже не был сторонним, и смотрел очень внимательно. Я стал подозревать, что от этого зависит моя жизнь, что мне просто необходимо понять, что за хрень тут происходит.
В природе есть небольшие жучки, называемые ломехузами. Попадая в здоровый муравейник, они откладывают там свои яйца. Жучок выделяет некое вещество-эйфоретик, подпав под воздействие которого муравьи теряют способность действовать и соображать. Они теряют интерес и к жуку, и ко всему вообще, прекращают работать и искать еду, бродят кругами без дела. Яйца ломехуз неотличимы от муравьиных, а когда из них появляются личинки - одурманенные муравьи продолжают кормить их, как своих. С виду пораженный муравейник выглядит совершенно как обычный, но стоит лишь внимательно приглядеться, как становится очевидно, насколько неправильно пошли здесь дела.
Ломехуза. Вот о чем я думал, сидя на лавке, прежде чем войти в подъезд и закрыть за собой дверь. В дом, где ноутбук не видит ни одной wi-fi сетки, кроме моей. Где, оказывается, сдается много квартир по привлекательной цене - чуть ниже рыночной.
VI
В моих кошмарах я брожу по пустым подъездам и странному лабиринту квартир-коридоров дома. Не происходит ничего, но это чувство... Словно стройный хор нашептывает мне какие-то слова, но я их не понимаю; и моя тревога постепенно превращается в панику, и я ищу выход на улицу, но не могу его найти. Сорвавшись, я позвонил-таки отцу. Вердикт: либо я прекращаю дурковать, учусь и живу здесь, либо он забирает из ВУЗа документы и везет меня домой. Положил трубку. Я просто не могу вернуться обратно. Но и здесь я оставаться не могу.
Каждую ночь все население дома смотрит на меня. Пережив пару истерик, я, кажется, истощил себя эмоционально. Машинально хожу на пары и аккуратно веду конспекты, в которых потом ничего не могу разобрать. Нехитрая еда потеряла свой вкус, хотя какой там вкус у покупных пельменей. Планы найти работу ушли на третий план. Свинцовая по утрам голова. Вечерами бездеятельно лежу на кровати и прислушиваюсь к звукам за стенами: кто-то смотрит фильм, кто-то орет на ребенка. Все - ложь. Так прошло еще несколько недель.
Сегодня я поздно, за полночь, возвращался из библиотеки, и, идя мимо соседской двери, просто взял и дернул за ручку. Трудно сказать, зачем. Мое состояние апатии тому виной. Дверь открылась в квартиру, планировкой похожую на мою. Через прихожую я увидел освещенную, почти не обставленную комнату, а в центре на голом полу сидели спиной друг к другу мои соседи: тетка, ее муж и девчонка помладше меня, которую я пока не встречал. Дочь. Никто не отреагировал на мое появление. Муж с абсолютно пустым лицом смотрел в стену перед собой. Мать и дочь оживленно спорили насчет того, можно ли дочери пойти куда-то с ночевкой. Живые, такие настоящие голоса. Отвернись, и сможешь с улыбкой представить себе милую домашнюю сценку. Их лица - что тетки, что дочери - также не выражали абсолютно ничего. Они даже не смотрели друг на друга - они смотрели прямо перед собой. Спор прервался на полуслоге.
А потом все трое посмотрели на меня.
VII
Я заканчиваю свой отчет, а за окном уже светает. Я захлопнул железную дверь, запер замок и собачку, привалился к ней спиной. Отдышавшись, тихо сдвинул крышечку глазка: конечно, все трое неподвижно и безмолвно стояли прямо за дверью. Я снова звонил отцу на последние деньги и кричал что-то непотребное. Назвав меня чертовым наркоманом и сказав, что "так и знал", он сбросил звонок. Он приедет, но на машине ехать в Москву из нашего города нужно около восьми часов. Интернет не работает, первое число месяца, как нельзя кстати. Несколько раз я прерывался и ходил посмотреть в глазок: сейчас за дверью стоит бесшумная толпа. Наверное, собрался весь подъезд. В доме очень тихо. Во всех окнах, что я вижу отсюда, замерли фигуры, и больше они от окон не отходят. Я очень ошибся, мне следовало валить отсюда сразу. Отец приедет, да. Я только боюсь, что дверь откроет его исполненный почтения совершенно нормальный сын. Извинится за свое поведение. Может, даже предложит познакомить с соседями. Они такие милые люди.
источник mrakopedia.org/w/index.php?title=%D0%9E%D0%BA%D...
@темы: параллельные миры, рассказы, сущности, мистические и аномальные места, не своё
вторник, 09 октября 2018
Алкоголик по случаю, морпех по ошибке
Увел это с ютуба, наткнувшись случайно.
Видео с перфоманса французского художника и скульптора Оливера де Сагазана, творящего в стиле хоррор-арт.
Подробнее о де Сагазане - themodernart.ru/skulptura-olivera-de-sagazan
Видео с перфоманса французского художника и скульптора Оливера де Сагазана, творящего в стиле хоррор-арт.
Подробнее о де Сагазане - themodernart.ru/skulptura-olivera-de-sagazan
@темы: видео, ссылки, безумие, жуткий саунд
понедельник, 08 октября 2018
Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
С появлением и массовым развитием связи, сотовый телефон стал не только предметом первой необходимости, но и умудрился обрасти некоторыми городскими легендами и историями.
Не так давно в интернете был некий бум, связанный с «Момо». Мол, есть некоторый номер, на который можно написать, и тогда ты умрешь. Ну, или как-то так. Да, школьники откладывали тонны кирпичей, рушились неустойчивые психики 12и летних пиздюков. Однако, эта вся история была полнейшим фарсом и троллингом, но факт остается фактом, именно она вызвала у меня интерес, связанный с существованием так называемых «проклятых» номеров сотовых телефонов. Несколько месяцев я собирал информацию, и мне удалось раздобыть достаточно интересный материал. Между тем, каждую из историй я проверял на личном опыте и мне удалось подтвердить или опровергнуть некоторые из легенд.
Итак, я начну не в хронологическом порядке. Различные «проклятые» номера телефонов я получал на протяжении последних нескольких месяцев, но здесь я опишу их в порядке от «минимально криповые» до «максимальный пиздец». Сами номера я писать не буду, в любом случае, те кто заинтересуется, сможет их заполучить. Какие-то находятся в общем доступе и фигурируют даже на развлекательных ресурсах, другие даже придется покупать за деньги в дарк вебе. Итак, приступим.
читать дальше1. Самый лайтовый из всех вариантов. Номер, принадлежащий одному американцу, погибшему в теракте 11 сентября. Легенда состоит в том, что если набрать этот номер именно одиннадцатого сентября любого года, вместо гудков или сообщения «Абонент недоступен» можно услышать в телефонной трубке крики о помощи, звуки бьющегося стекла, взрывы и молитвы.
Действительно, я звонил на этот номер, и слышал все лично. Но, скорее всего, это чья-то злая шутка, да и если можно поставить вместо гудков любую мелодию, почему нельзя поставить все это? Так что, хоть и легенда подтвердилась, но чует мое сердце, паранормального здесь ровным счетом нуль.
2. Второй номер тоже родом из США. Чуть более забавный, но не более. На звонок тебе отвечает мужчина, и что бы ты ему не говорил, он постоянно будет тебе отвечать одну и ту же фразу «Have a nice day». Определенно, это не робот и не симуляция голоса. Отвечает он с разной интонацией, и только после того, как ты закончишь фразу. Может повторить ее несколько раз подряд, с разными промежутками. Возможно, это просто какой-то сумасшедший, который знает только три слова, или долбанутый на голову псих. В узких кругах про этот номер говорят: «Позвонить Груту». Ну, вы поняли, да?
3. Чуть больше жести. Номер из России. По легенде на него нужно написать в каком-нибудь из мессенджеров. Тогда в ответ тебе придут десятки фотографий из раздела «Жесть 18+». Какие-то кишки, кровь, расчлененка и прочая мерзость. Работает отменно: каждый раз новые фото, психика рвется, жестокость зашкаливает. Есть ли тут мистика? Определенно нет.
4. Дальше – только криповей и криповей. Японский номер (кто бы мог подумать?). По легенде, принадлежал погибшему во время землетрясения ребенку. Бедняге не повезло, и он долгое время находился в автомобиле вместе с покойной матерью в руинах парковки, заваленный стенами постройки. Во время спасательных работ, целую неделю с его номера приходили СМС в стиле «Мне очень холодно», «Мама вся синяя», «Тут ужасный запах, спасите меня». На звонки он отвечал, есть даже архивные записи разговоров со спасателями. Говорил, в целом, одно и то же, что ему холодно, он хочет есть и пить. На восьмой день он перестал выходить на связь. В интернет сообществе, ходят слухи, что в итоге ему удалось выжить, питаясь останками своей матери и каким-то образом либо самому, либо при помощи спасателей выбраться наружу. Дальнейшая судьба неизвестна.
И вот, стало быть, если написать на этот номер СМС (загвоздка в том, что писать нужно по-японски) , то какое-то время тебе будут приходить СМС (тоже на японском) следующего содержания: «Твои внутренности теплые», «Я согреюсь в твоей крови» , «У меня нет ног», «Что со мной? Помоги мне», «Я не мог привыкнуть к вкусу», «Я тебя вижу» и тому подобное. Иногда, в редких случаях, приходят ММС-сообщения, с фотографиями, где в основном только темнота. И лишь в единичных случаях, можно разглядеть что-то, напоминающее обескровленную плоть. Сообщений довольно много, фото тоже можно найти в общем доступе. Они действительно приходят, и, хоть это все
5. На этот раз – Испания. Номер, якобы, принадлежавший какому-то серийному маньяку-убийце (какому именно не уточняется, на эту тему есть много споров и различных предположений, но для нас это не имеет никакого значения). Достоверно известно только то, что на сегодняшний день он мертв и что своих жертв он выбирал по религиозным мотивам, похищал и долгое время держал взаперти, всячески издеваясь над ними. Если написать или позвонить на этот номер – с большой вероятностью с девятью из десяти «искателей приключений на одно место» ничего не произойдет. Но, с теми «счастливчиками», которые, судя по всему подходят «предпочтениям» покойного маньяка, могут происходить действительно странные ситуации (взяты с форума, т.к. со мной так ничего и не случилось) :
- Женщина рассказывала о том, что после звонка на этот номер, в течении недели, каждый день, ночью, в одно и то же время слышала громкий стук в дверь. При этом, за дверью, естественно, в итоге так никого и не оказалось.
- Школьнику, написавшему на этот номер, долгие месяцы приходили сообщения на фейсбуке с разных удаленных страниц довольно неприличного содержания: скажем так, он узнал много нового нестандартных способах использования его ануса и ротовой полости, способах жестоких пыток, расчленении и физических муках. Даже после обращения в полицию сообщения не прекратились, однако личность отправителя так и не удалось установить.
- Еще один парень, после звонка на данный номер долго шутливо отписывался на форуме, что мол, кажется, кто-то его преследует. Писал о каких-то ненормальных, которых он стал замечать практически постоянно: одни и те же люди, с довольно яркими отличительными чертами, будь то отсутствие руки, или огромная ковбойская шляпа, стали ему встречаться ежедневно, в абсолютно разных местах. Он видел их рядом с домом, в баре, в его учебном заведении, когда просто прогуливался по двору. Естественно, он рассуждал, что если бы за ним начал охотиться маньяк, то, вероятнее всего, выбрал бы менее приметную одежду и образы. А потом он пропал.
Ходят слухи, что спустя какое-то время его труп удалось найти и опознать, хоть и представлял он из себя откровенное месиво, мало похожее на человеческое тело. Вроде как, по татуировке его удалось идентифицировать.
6. Российский номер. Принадлежал маленькой девочке, двенадцати лет, которая зимой пошла с бабушкой через лес, и где-то посередине пути у бабки случился инфаркт. Нет, девочка не спала в туше бабки, как Ди Каприо в лошади, но жести тут, поверьте мне, и без того, хватает. Естественно, связи не было, как бы ни пыталась она дозвониться до всех, кто был записан в стареньком бабкином телефоне. Практически сутки она провела в холодном лесу, при температуре в -17 градусов рядом с телом. Позднее, вынуждена была бежать от стаи волков, которых привлек запах мертвечины. Уж не знаю как, но ей удалось не только убежать, но и выйти на тропинку, ведущую к охотничьей избе. Все это время она не прекращала попыток дозвониться или написать сообщения своим родным и близким. Дальше – в худших традициях нашей действительности. Несколько дней она прожила в этом домике, питаясь тем, что было припасено охотниками. Кое-как растопила печку, пила воду из талого снега. А потом на нее наткнулись какие-то отморозки. Изнасиловали, убили, тело закапали, и были таковы. Никто их так и не нашел. Телефон, при этом, они забрали с собой, поскольку через несколько дней, родственники все-таки получили отправленные девочкой сообщения и уведомления о звонках. Сами сообщения, посланные на разные номера, в хронологическом порядке выглядят примерно следующим образом:
«Помогите! Я одна в лесу, мы шли в сторону *название населенного пункта* и бабушке стало плохо!»
«Бабушка не дышит! Я не знаю, что делать!»
«Помогите! Пожалуйста!»
«Баба совсем синяя, у нее почернел нос и пальцы, я боюсь!»
«ПОЖАЛУЙСТА ОТВЕТЬТЕ»
«Здесь волки! Они воют, и, кажется, очень рядом»
«Я оставила ее одну, найдите ее»
«Мне очень холодно, почему вы не отвечаете»
«Я не знаю где я, помогите»
«Я плохо чувствую пальцы на руках и ногах»
«Нос болел, но прошел…где вы…»
«Тут домик! Вы должны меня найти!»
«Я разожгла огонь, нашла еду. Продержусь несколько дней, я надеюсь вы меня уже ищете»
«В избе холодно и грязно. Сплю на тряпье рядом с огнем»
«Не в чем сварить макароны, жую сухими. Где же вы?»
«Люди! Ура! Спасители! Вы меня нашли!»
Были и еще сообщения, но, в целом, они повторяли предыдущие с просьбами помочь. Теперь к легенде.
Ходят слухи, что если написать смс на номер девочки с фразой : «Я тебя нашел», то это даст старт некой «игре», со своими хитрыми правилами. В первую же ночь, в помещении, где находится написавший сообщение похолодает. Ни в коем случае нельзя выходить из дома, или кого-то приглашать в гости. Ночью постоянно отовсюду будут слышаться звуки детского плача, предметы будут перемещаться со своих мест. Что нужно: найти максимально теплое место (кровать, печка, кухонная плита), сесть или лечь рядом с этим местом. Игнорировать звуки, голоса, движения. Всю ночь нужно не сходить с найденного места, желательно, даже потребности справлять там же. К утру, когда потеплеет во всей квартире или доме, можно считать, что все закончилось и идти заниматься своими делами. Но, если вам больше интересен этот номер как способ изощренного самоубийства, чем возможность столкнуться с неизвестным и пощекотать нервы, то тогда наоборот: ищем самое холодное место, балкон там, или кладовка. Садимся и ждем. Говорят, она обязательно придет. Спрашивать подробности, правда, уже не у кого: действительно были зафиксированы случаи смерти в собственных домах от переохлаждения. Даже летом.
Я попробовал все, описанное выше. Действительно, после СМС, той же ночью, в квартире стало жутко холодно. Нет, не просто дубак, когда отключают отопление зимой. Настоящий, пронзительный мороз. Словно оказался голым в заснеженном поле. Знаете, когда при болезни наступает резкий озноб, трясутся руки и стучат зубы? Вот что-то такое. В кровати, под двумя одеялами мне было все равно холодно. Тогда я пошел на кухню, и, наверное, мгновенно поседел: вся посуда, все чашки, тарелки, кастрюли и сковородки стояли огромной башней на кухонном столе. Хрен его знает, как оно держалось, но следуя советам из прочитанных мною историй, я открыл духовой шкаф, включил его на максимальную температуру и сел рядом. Да что там! Я чуть не залез в него целиком, как те детишки из сказок братьев Гримм. Всю ночь я слышал шорохи, топанье ног, звуки того, как двигается мебель. Страшно, серьезно, очень страшно. Никому не советую повторять. После этого я пересмотрел многие свои взгляды на жизнь, да и на серьезность всего этого дела с «номерами».
7. Назовем это… «Мистический» номер. Не выглядит как номер сотового телефона вообще. Появился в сети, после того, как один чудак, изучавший оккультизм, выложил в сеть скан страницы древнего писания, на которой был довольно длинный набор из тридцати пяти цифр. В комментариях к скану, он говорил, что уже несколько лет пытается разгадать тайну этих цифр. Вариантов было масса: и географические координаты, и зашифрованное криптографическое послание, и ссылки на определенные слова с определенных страниц книги. И вот, спустя какое-то время, один из пользователей, заинтересованный этой историей, решил проверить какую-то свою теорию. Не суть важно какую, но для того, что бы не забыть набор из цифр, он просто забил их в окно набора номера в сотовом телефоне, а потом случайно нажал на вызов. К удивлению, вместо «набранный вами номер не существует», он услышал мелодию. Ну, знаете, «поставь эту песню себе вместо гудков» и все такое? Только эту мелодию до этого он никогда не слышал. Описывал он ее как «прекрасную, чувственную, трогательную».
Что было дальше? Парень стал слышать эту же мелодию каждый раз, когда его жизни угрожала опасность. Переходит дорогу – услышал мелодию – остановился – на огромной скорости мимо него проезжает машина с водителем-алкашем. Ну, вы поняли?
Проверить эту историю сложно: скан той страницы продается за какие-то баснословные деньги. Конечно, быть предупреждённым об опасности – вещь хорошая, и, наверное, стоит тех денег, что за нее просят… но у меня слишком много сомнений и слишком мало денег.
8. Следующий номер без всякого описания мне прислал один парень с тематического форума. Мол, на, позвони, попробуй. Естественно, перед тем как совершать любые звонки, я пробиваю номера по базе мошенников, ну, знаете, все эти «позвони и оставь кому-то все деньги со счета мобильного». Этого номера не было в базе мошенников. Более того, как вам известно, первые цифры любого сотового номера являются кодом страны: +7 для России, +1 – США (кто бы сомневался?), +380 для Украины итд. Так вот, такого кода, как был у этого сотового номера, нет ни у одной известной страны. Собственно звонил я на этот номер раз десять – в ответ слышал только гудки. Ну, ничего особенного я и не ожидал. Странности начались практически сразу с того же дня. Сотовый телефон стал сходить с ума: на какое бы время я не заводил будильник, он звонил всегда только в 3:32 ночи. Каждый божий день. Даже если отключить телефон. Поисковик чудил не меньше: вбиваешь в поиск, например «заказать пиццу», а он выдает тебе «вырезать eyes in home условиях», или на запрос «смотреть кино онлайн» результатом «I want съесть my dog». Первые несколько дней, как я заметил эти странности поиска, было даже немного забавно смотреть какую же очередную херню выдаст мне поисковик на вполне приличные запросы. Забавно до тех пор, пока не начали всплывать результаты: «it is funny смотреть это?», «я могу show тебе как children eat своих родителей» «this все – just only the видео, не так ли?», «ты не afraid простых видеозаписей, are you?», «you are want to видеть их anguish», «они drunk blood из лицевой артерии». Я, конечно, проверил телефон всеми возможными антивирусами. Стоит ли говорить, что они ничего не нашли? Апофеозом всей этой хрени, стало то, что на фотографиях сделанных и до, и после звонка, стали происходить изменения: то у всех людей на фото поменяется выражение лица, то взгляд у всех направлен в какую-то одну сторону, то какие-то размытые фигуры за спинами, и прочее подобное дерьмо.
Я понимаю, что все это может быть каким-то житрожопым вирусом, в принципе, люди придумывали и посложнее штуки, что бы напугать кого-то. Но все равно телефон я сбросил до заводских настроек, да и продал нахрен.
9. После предыдущих номеров, если честно, во мне начали закрадываться вполне обоснованные сомнения: а надо ли мне оно вообще? Но, любопытство и лишнее время… В одной из переписок с завсегдатаями форумов мной был получен еще один странный номер без какой-либо предыстории. Абсолютно нормальный, кстати. Без странностей, и всяких там +6 666 666 6666. Самый обычный, «полосатого оператора», как говорят. Сказали только, что писать нужно на него в любой мессенджер. Окей, написал «привет», жду.
Через час мне прилетает фотография. Лес, тропинка. Ну, ничего необычного. На следующий день, когда я уже ничего интересного от этого номера не ожидал и полностью был погружен в поиск новых, приходит мне на телефон еще одна фотография. Что-то вроде промышленной зоны, завод или цех, дымящиеся трубы на фоне. Хрень какая-то, не более того. Однако последующие фотографии определенно добавили седых волос на моей голове: следующей была фото соседней улицы, где я частенько бываю, так как по ней я иду на автобусную остановку чуть ли не ежедневно, потом – уже моя улица, издалека, метрах в девятисот от моего дома. Согласитесь, каждый бы на моем месте начал с опаской ходить по улице. Следующие послания только усилили чувство паранойи: вот, уже на снимке мой родной двор, где я с самого детства знаю последний ссаный фонарный столб, потом – фото из моего подъезда: первый этаж, почтовые ящики, стены, не видевшие ремонта с того момента, как дом был сдан. Ну и на последней фото была запечатлена моя входная дверь.
В какой-то момент я опасался выйти из квартиры. С ужасом я ждал следующего снимка, ожидая, что на нем буду уже я сам, спиной к фотографу или спящий. Серьезно, я шарахался собственной тени, боялся уснуть. Однако, ни в этот день, ни в последующие не произошло ничего, из разряда того, что можно было бы назвать мистическим. Никаких шепотов, демонов из ванной или НЕХ, у подножья кровати.
Однако, сам факт подобных событий чертовски пугает. Не знаю, что это все значило, и, если честно, даже не хочу разбираться.
10. Не совсем сотовый телефон… Приложение для мобильного, привязанное к номеру сотового, на подобие социальной сети, или тиндера, хрен знает. Содержит в себе фотографии молодых девушек и парней, с возможностью написать им. Пользователю, однако, не разрешают ни загружать фотографии, ни заполнять информацией свой профиль. Казалось бы, что такого особенного в этой херне? Есть одно «но»: все профили, с которыми якобы можно пообщаться, принадлежат уже мертвым людям. Звучит как бред, но факт остается фактом: по сути, это большая база фотографий и сотовых телефонов давно почившей в мир иной молодежи. С одной стороны – ничего таинственного тут нет, если ты не пользуешься долгое время сим-картой, оператор с легкостью перепродает номер твоего сотового другому пользователю, отсюда куча историй, связанных с этим приложением, мол, удалось написать мертвецу и получить ответ. С другой стороны – само существование приложения, в котором собраны прижизненные фотографии и сотовые телефоны тысяч покойников – заставляет в очередной раз задуматься о том, что вокруг нас гораздо больше психов и долбанутых на голову извращенцев, чем мы себе представляем.
Это далеко не все «странные» номера, список будет пополняться.
Не так давно в интернете был некий бум, связанный с «Момо». Мол, есть некоторый номер, на который можно написать, и тогда ты умрешь. Ну, или как-то так. Да, школьники откладывали тонны кирпичей, рушились неустойчивые психики 12и летних пиздюков. Однако, эта вся история была полнейшим фарсом и троллингом, но факт остается фактом, именно она вызвала у меня интерес, связанный с существованием так называемых «проклятых» номеров сотовых телефонов. Несколько месяцев я собирал информацию, и мне удалось раздобыть достаточно интересный материал. Между тем, каждую из историй я проверял на личном опыте и мне удалось подтвердить или опровергнуть некоторые из легенд.
Итак, я начну не в хронологическом порядке. Различные «проклятые» номера телефонов я получал на протяжении последних нескольких месяцев, но здесь я опишу их в порядке от «минимально криповые» до «максимальный пиздец». Сами номера я писать не буду, в любом случае, те кто заинтересуется, сможет их заполучить. Какие-то находятся в общем доступе и фигурируют даже на развлекательных ресурсах, другие даже придется покупать за деньги в дарк вебе. Итак, приступим.
читать дальше1. Самый лайтовый из всех вариантов. Номер, принадлежащий одному американцу, погибшему в теракте 11 сентября. Легенда состоит в том, что если набрать этот номер именно одиннадцатого сентября любого года, вместо гудков или сообщения «Абонент недоступен» можно услышать в телефонной трубке крики о помощи, звуки бьющегося стекла, взрывы и молитвы.
Действительно, я звонил на этот номер, и слышал все лично. Но, скорее всего, это чья-то злая шутка, да и если можно поставить вместо гудков любую мелодию, почему нельзя поставить все это? Так что, хоть и легенда подтвердилась, но чует мое сердце, паранормального здесь ровным счетом нуль.
2. Второй номер тоже родом из США. Чуть более забавный, но не более. На звонок тебе отвечает мужчина, и что бы ты ему не говорил, он постоянно будет тебе отвечать одну и ту же фразу «Have a nice day». Определенно, это не робот и не симуляция голоса. Отвечает он с разной интонацией, и только после того, как ты закончишь фразу. Может повторить ее несколько раз подряд, с разными промежутками. Возможно, это просто какой-то сумасшедший, который знает только три слова, или долбанутый на голову псих. В узких кругах про этот номер говорят: «Позвонить Груту». Ну, вы поняли, да?
3. Чуть больше жести. Номер из России. По легенде на него нужно написать в каком-нибудь из мессенджеров. Тогда в ответ тебе придут десятки фотографий из раздела «Жесть 18+». Какие-то кишки, кровь, расчлененка и прочая мерзость. Работает отменно: каждый раз новые фото, психика рвется, жестокость зашкаливает. Есть ли тут мистика? Определенно нет.
4. Дальше – только криповей и криповей. Японский номер (кто бы мог подумать?). По легенде, принадлежал погибшему во время землетрясения ребенку. Бедняге не повезло, и он долгое время находился в автомобиле вместе с покойной матерью в руинах парковки, заваленный стенами постройки. Во время спасательных работ, целую неделю с его номера приходили СМС в стиле «Мне очень холодно», «Мама вся синяя», «Тут ужасный запах, спасите меня». На звонки он отвечал, есть даже архивные записи разговоров со спасателями. Говорил, в целом, одно и то же, что ему холодно, он хочет есть и пить. На восьмой день он перестал выходить на связь. В интернет сообществе, ходят слухи, что в итоге ему удалось выжить, питаясь останками своей матери и каким-то образом либо самому, либо при помощи спасателей выбраться наружу. Дальнейшая судьба неизвестна.
И вот, стало быть, если написать на этот номер СМС (загвоздка в том, что писать нужно по-японски) , то какое-то время тебе будут приходить СМС (тоже на японском) следующего содержания: «Твои внутренности теплые», «Я согреюсь в твоей крови» , «У меня нет ног», «Что со мной? Помоги мне», «Я не мог привыкнуть к вкусу», «Я тебя вижу» и тому подобное. Иногда, в редких случаях, приходят ММС-сообщения, с фотографиями, где в основном только темнота. И лишь в единичных случаях, можно разглядеть что-то, напоминающее обескровленную плоть. Сообщений довольно много, фото тоже можно найти в общем доступе. Они действительно приходят, и, хоть это все
5. На этот раз – Испания. Номер, якобы, принадлежавший какому-то серийному маньяку-убийце (какому именно не уточняется, на эту тему есть много споров и различных предположений, но для нас это не имеет никакого значения). Достоверно известно только то, что на сегодняшний день он мертв и что своих жертв он выбирал по религиозным мотивам, похищал и долгое время держал взаперти, всячески издеваясь над ними. Если написать или позвонить на этот номер – с большой вероятностью с девятью из десяти «искателей приключений на одно место» ничего не произойдет. Но, с теми «счастливчиками», которые, судя по всему подходят «предпочтениям» покойного маньяка, могут происходить действительно странные ситуации (взяты с форума, т.к. со мной так ничего и не случилось) :
- Женщина рассказывала о том, что после звонка на этот номер, в течении недели, каждый день, ночью, в одно и то же время слышала громкий стук в дверь. При этом, за дверью, естественно, в итоге так никого и не оказалось.
- Школьнику, написавшему на этот номер, долгие месяцы приходили сообщения на фейсбуке с разных удаленных страниц довольно неприличного содержания: скажем так, он узнал много нового нестандартных способах использования его ануса и ротовой полости, способах жестоких пыток, расчленении и физических муках. Даже после обращения в полицию сообщения не прекратились, однако личность отправителя так и не удалось установить.
- Еще один парень, после звонка на данный номер долго шутливо отписывался на форуме, что мол, кажется, кто-то его преследует. Писал о каких-то ненормальных, которых он стал замечать практически постоянно: одни и те же люди, с довольно яркими отличительными чертами, будь то отсутствие руки, или огромная ковбойская шляпа, стали ему встречаться ежедневно, в абсолютно разных местах. Он видел их рядом с домом, в баре, в его учебном заведении, когда просто прогуливался по двору. Естественно, он рассуждал, что если бы за ним начал охотиться маньяк, то, вероятнее всего, выбрал бы менее приметную одежду и образы. А потом он пропал.
Ходят слухи, что спустя какое-то время его труп удалось найти и опознать, хоть и представлял он из себя откровенное месиво, мало похожее на человеческое тело. Вроде как, по татуировке его удалось идентифицировать.
6. Российский номер. Принадлежал маленькой девочке, двенадцати лет, которая зимой пошла с бабушкой через лес, и где-то посередине пути у бабки случился инфаркт. Нет, девочка не спала в туше бабки, как Ди Каприо в лошади, но жести тут, поверьте мне, и без того, хватает. Естественно, связи не было, как бы ни пыталась она дозвониться до всех, кто был записан в стареньком бабкином телефоне. Практически сутки она провела в холодном лесу, при температуре в -17 градусов рядом с телом. Позднее, вынуждена была бежать от стаи волков, которых привлек запах мертвечины. Уж не знаю как, но ей удалось не только убежать, но и выйти на тропинку, ведущую к охотничьей избе. Все это время она не прекращала попыток дозвониться или написать сообщения своим родным и близким. Дальше – в худших традициях нашей действительности. Несколько дней она прожила в этом домике, питаясь тем, что было припасено охотниками. Кое-как растопила печку, пила воду из талого снега. А потом на нее наткнулись какие-то отморозки. Изнасиловали, убили, тело закапали, и были таковы. Никто их так и не нашел. Телефон, при этом, они забрали с собой, поскольку через несколько дней, родственники все-таки получили отправленные девочкой сообщения и уведомления о звонках. Сами сообщения, посланные на разные номера, в хронологическом порядке выглядят примерно следующим образом:
«Помогите! Я одна в лесу, мы шли в сторону *название населенного пункта* и бабушке стало плохо!»
«Бабушка не дышит! Я не знаю, что делать!»
«Помогите! Пожалуйста!»
«Баба совсем синяя, у нее почернел нос и пальцы, я боюсь!»
«ПОЖАЛУЙСТА ОТВЕТЬТЕ»
«Здесь волки! Они воют, и, кажется, очень рядом»
«Я оставила ее одну, найдите ее»
«Мне очень холодно, почему вы не отвечаете»
«Я не знаю где я, помогите»
«Я плохо чувствую пальцы на руках и ногах»
«Нос болел, но прошел…где вы…»
«Тут домик! Вы должны меня найти!»
«Я разожгла огонь, нашла еду. Продержусь несколько дней, я надеюсь вы меня уже ищете»
«В избе холодно и грязно. Сплю на тряпье рядом с огнем»
«Не в чем сварить макароны, жую сухими. Где же вы?»
«Люди! Ура! Спасители! Вы меня нашли!»
Были и еще сообщения, но, в целом, они повторяли предыдущие с просьбами помочь. Теперь к легенде.
Ходят слухи, что если написать смс на номер девочки с фразой : «Я тебя нашел», то это даст старт некой «игре», со своими хитрыми правилами. В первую же ночь, в помещении, где находится написавший сообщение похолодает. Ни в коем случае нельзя выходить из дома, или кого-то приглашать в гости. Ночью постоянно отовсюду будут слышаться звуки детского плача, предметы будут перемещаться со своих мест. Что нужно: найти максимально теплое место (кровать, печка, кухонная плита), сесть или лечь рядом с этим местом. Игнорировать звуки, голоса, движения. Всю ночь нужно не сходить с найденного места, желательно, даже потребности справлять там же. К утру, когда потеплеет во всей квартире или доме, можно считать, что все закончилось и идти заниматься своими делами. Но, если вам больше интересен этот номер как способ изощренного самоубийства, чем возможность столкнуться с неизвестным и пощекотать нервы, то тогда наоборот: ищем самое холодное место, балкон там, или кладовка. Садимся и ждем. Говорят, она обязательно придет. Спрашивать подробности, правда, уже не у кого: действительно были зафиксированы случаи смерти в собственных домах от переохлаждения. Даже летом.
Я попробовал все, описанное выше. Действительно, после СМС, той же ночью, в квартире стало жутко холодно. Нет, не просто дубак, когда отключают отопление зимой. Настоящий, пронзительный мороз. Словно оказался голым в заснеженном поле. Знаете, когда при болезни наступает резкий озноб, трясутся руки и стучат зубы? Вот что-то такое. В кровати, под двумя одеялами мне было все равно холодно. Тогда я пошел на кухню, и, наверное, мгновенно поседел: вся посуда, все чашки, тарелки, кастрюли и сковородки стояли огромной башней на кухонном столе. Хрен его знает, как оно держалось, но следуя советам из прочитанных мною историй, я открыл духовой шкаф, включил его на максимальную температуру и сел рядом. Да что там! Я чуть не залез в него целиком, как те детишки из сказок братьев Гримм. Всю ночь я слышал шорохи, топанье ног, звуки того, как двигается мебель. Страшно, серьезно, очень страшно. Никому не советую повторять. После этого я пересмотрел многие свои взгляды на жизнь, да и на серьезность всего этого дела с «номерами».
7. Назовем это… «Мистический» номер. Не выглядит как номер сотового телефона вообще. Появился в сети, после того, как один чудак, изучавший оккультизм, выложил в сеть скан страницы древнего писания, на которой был довольно длинный набор из тридцати пяти цифр. В комментариях к скану, он говорил, что уже несколько лет пытается разгадать тайну этих цифр. Вариантов было масса: и географические координаты, и зашифрованное криптографическое послание, и ссылки на определенные слова с определенных страниц книги. И вот, спустя какое-то время, один из пользователей, заинтересованный этой историей, решил проверить какую-то свою теорию. Не суть важно какую, но для того, что бы не забыть набор из цифр, он просто забил их в окно набора номера в сотовом телефоне, а потом случайно нажал на вызов. К удивлению, вместо «набранный вами номер не существует», он услышал мелодию. Ну, знаете, «поставь эту песню себе вместо гудков» и все такое? Только эту мелодию до этого он никогда не слышал. Описывал он ее как «прекрасную, чувственную, трогательную».
Что было дальше? Парень стал слышать эту же мелодию каждый раз, когда его жизни угрожала опасность. Переходит дорогу – услышал мелодию – остановился – на огромной скорости мимо него проезжает машина с водителем-алкашем. Ну, вы поняли?
Проверить эту историю сложно: скан той страницы продается за какие-то баснословные деньги. Конечно, быть предупреждённым об опасности – вещь хорошая, и, наверное, стоит тех денег, что за нее просят… но у меня слишком много сомнений и слишком мало денег.
8. Следующий номер без всякого описания мне прислал один парень с тематического форума. Мол, на, позвони, попробуй. Естественно, перед тем как совершать любые звонки, я пробиваю номера по базе мошенников, ну, знаете, все эти «позвони и оставь кому-то все деньги со счета мобильного». Этого номера не было в базе мошенников. Более того, как вам известно, первые цифры любого сотового номера являются кодом страны: +7 для России, +1 – США (кто бы сомневался?), +380 для Украины итд. Так вот, такого кода, как был у этого сотового номера, нет ни у одной известной страны. Собственно звонил я на этот номер раз десять – в ответ слышал только гудки. Ну, ничего особенного я и не ожидал. Странности начались практически сразу с того же дня. Сотовый телефон стал сходить с ума: на какое бы время я не заводил будильник, он звонил всегда только в 3:32 ночи. Каждый божий день. Даже если отключить телефон. Поисковик чудил не меньше: вбиваешь в поиск, например «заказать пиццу», а он выдает тебе «вырезать eyes in home условиях», или на запрос «смотреть кино онлайн» результатом «I want съесть my dog». Первые несколько дней, как я заметил эти странности поиска, было даже немного забавно смотреть какую же очередную херню выдаст мне поисковик на вполне приличные запросы. Забавно до тех пор, пока не начали всплывать результаты: «it is funny смотреть это?», «я могу show тебе как children eat своих родителей» «this все – just only the видео, не так ли?», «ты не afraid простых видеозаписей, are you?», «you are want to видеть их anguish», «они drunk blood из лицевой артерии». Я, конечно, проверил телефон всеми возможными антивирусами. Стоит ли говорить, что они ничего не нашли? Апофеозом всей этой хрени, стало то, что на фотографиях сделанных и до, и после звонка, стали происходить изменения: то у всех людей на фото поменяется выражение лица, то взгляд у всех направлен в какую-то одну сторону, то какие-то размытые фигуры за спинами, и прочее подобное дерьмо.
Я понимаю, что все это может быть каким-то житрожопым вирусом, в принципе, люди придумывали и посложнее штуки, что бы напугать кого-то. Но все равно телефон я сбросил до заводских настроек, да и продал нахрен.
9. После предыдущих номеров, если честно, во мне начали закрадываться вполне обоснованные сомнения: а надо ли мне оно вообще? Но, любопытство и лишнее время… В одной из переписок с завсегдатаями форумов мной был получен еще один странный номер без какой-либо предыстории. Абсолютно нормальный, кстати. Без странностей, и всяких там +6 666 666 6666. Самый обычный, «полосатого оператора», как говорят. Сказали только, что писать нужно на него в любой мессенджер. Окей, написал «привет», жду.
Через час мне прилетает фотография. Лес, тропинка. Ну, ничего необычного. На следующий день, когда я уже ничего интересного от этого номера не ожидал и полностью был погружен в поиск новых, приходит мне на телефон еще одна фотография. Что-то вроде промышленной зоны, завод или цех, дымящиеся трубы на фоне. Хрень какая-то, не более того. Однако последующие фотографии определенно добавили седых волос на моей голове: следующей была фото соседней улицы, где я частенько бываю, так как по ней я иду на автобусную остановку чуть ли не ежедневно, потом – уже моя улица, издалека, метрах в девятисот от моего дома. Согласитесь, каждый бы на моем месте начал с опаской ходить по улице. Следующие послания только усилили чувство паранойи: вот, уже на снимке мой родной двор, где я с самого детства знаю последний ссаный фонарный столб, потом – фото из моего подъезда: первый этаж, почтовые ящики, стены, не видевшие ремонта с того момента, как дом был сдан. Ну и на последней фото была запечатлена моя входная дверь.
В какой-то момент я опасался выйти из квартиры. С ужасом я ждал следующего снимка, ожидая, что на нем буду уже я сам, спиной к фотографу или спящий. Серьезно, я шарахался собственной тени, боялся уснуть. Однако, ни в этот день, ни в последующие не произошло ничего, из разряда того, что можно было бы назвать мистическим. Никаких шепотов, демонов из ванной или НЕХ, у подножья кровати.
Однако, сам факт подобных событий чертовски пугает. Не знаю, что это все значило, и, если честно, даже не хочу разбираться.
10. Не совсем сотовый телефон… Приложение для мобильного, привязанное к номеру сотового, на подобие социальной сети, или тиндера, хрен знает. Содержит в себе фотографии молодых девушек и парней, с возможностью написать им. Пользователю, однако, не разрешают ни загружать фотографии, ни заполнять информацией свой профиль. Казалось бы, что такого особенного в этой херне? Есть одно «но»: все профили, с которыми якобы можно пообщаться, принадлежат уже мертвым людям. Звучит как бред, но факт остается фактом: по сути, это большая база фотографий и сотовых телефонов давно почившей в мир иной молодежи. С одной стороны – ничего таинственного тут нет, если ты не пользуешься долгое время сим-картой, оператор с легкостью перепродает номер твоего сотового другому пользователю, отсюда куча историй, связанных с этим приложением, мол, удалось написать мертвецу и получить ответ. С другой стороны – само существование приложения, в котором собраны прижизненные фотографии и сотовые телефоны тысяч покойников – заставляет в очередной раз задуматься о том, что вокруг нас гораздо больше психов и долбанутых на голову извращенцев, чем мы себе представляем.
Это далеко не все «странные» номера, список будет пополняться.
Водитель автобуса затормозил, подъезжая к остановке.
Женя устало поднялась с места и пристроилась у задней двери, держась за поручень. В открытую форточку ворвался холодный сквозняк. Не весна, а сплошное недоразумение.
Сквозь забрызганные стекла был виден квартал – однотипные восьмиэтажки, такие же серые и угрюмые, как нынешний апрель. За свои двадцать два года Женя так и не привыкла к этому ландшафту – хуже того, он раздражал ее всё сильнее. А в последние дни ей просто не хотелось возвращаться домой.
Ей было страшно.
Путь, который она проделывала в двух направлениях – утром и вечером – лежал через две детские площадки, мимо расселенного одноподъездного дома, вдоль безобразно разросшихся кустов. По утрам еще ничего – Женя не успевала проснуться настолько, чтобы на нее подействовала гнетущая атмосфера. И то… казалось, что ночующий во дворах кошмар медленно расползается с первыми лучами рассвета, оставляя не видимые глазом, но осязаемые «седьмым чувством» следы. А вот вечером… вечером было попросту жутко. Что-то приближалось к восьмиэтажкам издалека.
Кошмар возвращался к ночи.
Читать дальшеАвтобус уже уехал, а Женя всё не решалась войти в квартал. Комкая в ладони магнитную карточку «на одну поездку», она думала о том, что карточка сейчас напоминает лицо Сергея Павлишина, когда он приезжает с работы. Человек он неплохой, но бизнес – не его стихия. Ему бы сидеть в проектном бюро с чертежами, а не крутиться по двенадцать часов в сутки, как белка в колесе: налоговая, санинспекция, клиенты, сотрудники, «крыша»… Вот что бывает, если жертвуешь собой во благо семьи. Вернее, во благо двоих детей – с женой Павлишин развёлся несколько лет назад. Открыл фирму, выворачивается наизнанку, зато у детей всё есть, даже няня, которая целый день крутится вокруг них не хуже, чем Павлишин со своим бизнесом.
Если ты закончила школу с отличием, но не поступила в институт, потому что места там раскуплены заранее, и заработать на жизнь можно только присматривая за чужими детьми (всё лучше, чем торговать на рынке), что ты будешь делать? Писать жалобы в министерство образования, мэру и президенту заодно? Правильно. Будешь присматривать за детьми. Когда по характеру ты – флегматичная реалистка – твоя психика при этом особо не пострадает.
Почему же весь ее флегматичный реализм мигом улетучивается, стоит только сойти вечером с автобуса на шоссе Петля?
Женя торопливо шла к дому, безуспешно пытаясь определить природу своего страха. Она точно не боялась местных алкашей и хулиганов. Местных она почти всех знала с детства, а после Юрочки и Танечки Павлишиных они были просто пай-мальчиками. Нет, здесь что-то другое… Неясное и необъяснимое, но от этого не менее зловещее.
Как же сегодня холодно на улице.
В маленькой квартире закипающий чайник побулькивает по-особенному уютно.
Женя переоделась в теплый халат и уже предвкушала чашку горячего чая. Она не могла согреться с того момента, как в форточку автобуса задуло сквозняком. По телевизору шла очередная серия «мыльной оперы» - в качестве фона сойдет.
В дверь позвонили, а затем, словно сомневаясь в эффективности звонка, застучали кулаком. Вздрогнув, Женя подошла к двери и заглянула в глазок.
На лестничной площадке виднелась Ксюха Коваленко из соседней квартиры.
- Женя, Женюсик, киса-а-а-а! – позвала Ксюха. При этом она приблизилась вплотную к глазку со своей стороны. Стекло сразу же запотело. Ксюха всегда так делала – почему-то ей казалось, что, если говорить в глазок, будет лучше слышно. – Женьк, ну открой, ну дело до тебя есть.
Женя приоткрыла дверь.
- Привет, Ксень. Чего хотела?
- Котёнок, одолжи старой больной женщине стольник на лекарство, будь умничкой!
С этой просьбой Коваленко являлась к Жене регулярно раз в три-четыре дня. Под «лекарством» подразумевалось, как правило, пиво – других лекарств Ксюха не признавала, разве когда ее принудительно выводили из запоев. Когда Женя еще училась в десятом классе, Ксюха приехала в Москву из Мариуполя и устроилась на работу в ресторан – петь блатные песни. Потом ее выгнали за пьянство, и Ксюха пела теперь в квартире, доводя до белого каления всех жильцов. Источником ее доходов служили бесчисленные мужчины, которых она по очереди селила у себя на неделю-полторы. Мужики попадались разные – кто покупал выпивку с закуской, кто подкидывал Ксюхе денег на шмотки, а один сделал просто космически дорогой подарок – установил ей на кухне электрическую плиту. Правда, Женя, в отличие от подавляющего большинства, проституткой Ксюху не считала – мужской пол был ее страстью, второй по счету (на первом месте – алкоголь).
Видя, что Женя колеблется, Ксюха усилила нажим:
- Ну, Женюсечка, ну ладно тебе, ну я отдам – ты ж знаешь!
Женя знала. Не отдаст. Доказано опытом неоднократно.
Экс-певичка дышала таким перегаром, что Женя сама чуть не захмелела. Отделаться тут можно только одним беспроигрышным способом – стольником. Достав из сумочки кошелек, Женя молча вручила Коваленко «пособие».
- От спасибочки! – Ксюха схватила купюру и быстро сунула ее в карман. – Добрая ты девочка, Женька, шоб у тебя всё было и тебе за это ничего не было! Всё, Ксеня пошла за лекарствами… - Ксюха пошатнулась и уперлась о стену.
- Ага, выпей и за моё здоровье тоже.
- Женюси-и-и-и-к, - с укоризной протянула Ксюха, сложив губки бантиком. – О, слушай, хотела спросить…
- Тысячу взаймы не дам, - быстро сказала Женя.
- Да не, я не про то… Женьк, а у тебя чё – мальчик появился? Да такой понтовый еще, как зовут хоть?
- Что за мальчик? – Женя нахмурилась.
С «мальчиком» она в последний раз встречалась года полтора назад – не до них.
- Ну, эт-та-а, от остановки с тобой шел. Ну, не с тобой, а сзади чуть. Но за тобой. Я еще подумала – опаньки, Женька с ухажером поругалась…
- Ксень, глюки у тебя очередные! Нету у меня никаких ухажеров.
- Да как нету, он во дворе до сих пор торчит. Тебя, небось, дожидается… Ну ладно, лапуська, пока-пока!
Женя поспешно захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Выключив чайник, подошла к окну, отдернула занавеску и выглянула вниз.
Во дворе, прислонившись к гаражу-«ракушке», стоял незнакомый мужчина. Скрестив на груди мускулистые руки, он бесстрастно смотрел прямо перед собой. Одет он был как-то очень уж по-летнему: широкие клетчатые брюки и кроссовки дополняла рубашка с коротким рукавом. Черты лица скрадывала тень, отбрасываемая козырьком надвинутой на лоб серой кепки.
Женя пожала плечами. Она была уверена, что этот человек не шел вместе с ней от остановки. По дороге она несколько раз оборачивалась и никого сзади не видела. Ксюха просто заметила чужого мужика, а всё остальное придумала. Она вообще из тех людей, которые, узнав о наступлении конца света, посвятят этой новости минуту-другую, а потом вернутся к самому актуальному, при этом безбожно фантазируя: кто, когда, с кем и в какой позе.
Луч заходящего солнца скользнул по затененному лицу незнакомца, и его глаза блеснули мраморно-белым. Тихо вскрикнув, девушка попятилась от окна.
***
…Самый первый страшный сон Женя увидела, когда ей было пять лет. Ей снилось, что она выходит в узкий коридор их квартиры, а в другом его конце – всего-то в четырех шагах! – виднеется фигура в белой простыне. Сначала Женя думает, что это кто-то из родителей решил ее попугать, но по контурам простыни вдруг понимает – она наброшена на безголовое тело. В следующий миг Женю захлестнула волна холодного ужаса – она находится ОДНА дома, и кроме нее здесь только труп без головы в наброшенной на плечи простыне. Девочка проснулась с криком.
Проснулись и родители, и бабушка. Женя плакала навзрыд; мама гладила ее и утешала, говорила, что никакой фигуры в белой простыне не было, но Женя не сомневалась – она БЫЛА, она спряталась на кухне. Лишь когда отец прошелся по квартире, включая везде свет, девочка немного успокоилась.
- Мамочка, но если ее не было, почему она мне приснилась? – всхлипывая, спросила Женя.
- Понимаешь, милая, сны – это всего лишь сны. То, что ты видишь во сне – это не по-настоящему. На самом деле этого нет. Ты просто устала за день, вот тебе и мерещится всякая бяка-страшняка. А мы ее прогоним!
- Уже прогнали, - подтвердил отец. И только бабушка, сурово поджав губы, изрекла:
- Если видишь страшный сон, это значит – где-то рядом происходит что-то страшное.
От этих слов Женя снова расплакалась.
- Зачем ты такое говоришь ребенку?! – воскликнула мама.
- Она должна знать, - отрезала бабушка. – Пусть она не думает, что сны – не по-настоящему. Пусть поймет это, пока маленькая – потом поздно будет.
Родители тогда здорово ругались на бабушку, но та была непреклонна. Правда, Женя так и не поняла «это» - впрочем, даже став старше, она не всегда понимала, о чем говорит бабушка. Но на следующий день из разговоров родителей она узнала, что ночью, примерно в то самое время, когда она увидела свой кошмар, неподалеку от дома их сосед – сильно пьяный – пересекая железнодорожную насыпь, попал под электричку. Безголовый труп упал по одну сторону насыпи, а голову долго искали в репейнике с другой стороны (соседи перешептывались, что ее так и не нашли).
…Женя готовила ужин для своих подопечных, пытаясь при этом следить за резвящимися вовсю Танечкой и Юрочкой – аттракцион, против которого ее истрепанные нервы возражали чуть ли не в голос. Когда через полчаса появился Павлишин-старший, Женя уже изнемогала от их «невинных» шалостей.
- Как у вас тут сегодня, Евгения? – спросил Сергей.
- Да нормально вроде… Танюха что-то с утра закапризничала, есть не хотела. Но обедала с аппетитом.
- Вот и славно, - судя по всему, мыслями Сергей был еще в офисе. – Ужин вы сделали? Я покормлю их сам. Можете двигать домой, а завтра будет денежка. Я вам, наверное, тысячи две накину, а то совсем вы с нами замучались…
- Да ладно, - вздохнула Женя. – Подумаешь… Хотя, нет, две тысячи – это хорошо. Это приятно. Накидывайте, я не против.
- В июне я их на юга повезу, - сообщил Сергей, стягивая с себя пиджак, - отдохнете пару неделек. А к осени у меня вакансия может появиться… черт, придется тогда вам на замену кого-то искать.
- Ну, до осени еще далеко, - обнадежила его Женя. – Ладно, спокойной ночи. Поеду домой.
- Езжайте. Что-то вы бледная какая сегодня. Не болеете?
- Спала плохо, - пробормотала Женя. – Таня, Юрик! Пока-пока! Ведите себя хорошо.
- А мы всегда себя хорошо ведем с папой, - отозвалась вредина Танюха.
От станции метро до Жениной остановки автобус едет почти полчаса, а если не повезёт с пробками – то и все сорок минут. Но по мере удаления от метро светофоров всё меньше, а дорога всё свободнее. Пассажиров обычно по пальцам пересчитать можно – будто маршрут проходит через такую глушь, где никто и не живет. Одно хорошо – сидячих мест сколько угодно.
Поставив на колени сумочку, Женя смотрела в окно и пыталась считать повороты, но вскоре мысли ее сами собой вернулись к бабушке.
…После того случая родители старались не оставлять Женю с бабушкой одну. Но чем больше старались, тем хуже это у них получалось. Как по закону подлости, оба не вылезали из авралов на работе, и Женя частенько проводила с бабушкой сутки напролет. Бабушку она здорово побаивалась, а мама и папа испытывали, видимо, похожие чувства – во всяком случае, они относились к суровой пожилой женщине довольно насторожено. Ради справедливости надо сказать, что, заполучая в свои руки внучку, бабушка была именно бабушкой – собирала Женю в детский садик, потом – в школу, ворчала, что надо застегиваться и «шею-то, шею шарфом обмотай!». Правда, за пятерки не хвалила, но и за двойки не ругала, лишь однажды обронила вскользь: «Кто не хочет учиться, тот живет недолго, а умирает страшно». Только через несколько лет Женя догадалась, что бабушка, должно быть, имела в виду кого-то из своих знакомых, но в тот момент эта тяжелая фраза возымела магическое действие… к концу четверти Женя получала только «хорошо» и «отлично».
Строго говоря, бабушка сумела привить Жене лучшие качества своего характера: уверенность в собственных силах и готовность справляться с проблемами. Но спокойствие и собранность – не единственное, чем поделилась с ней бабушка.
Однажды, когда она уложила Женю спать, кто-то позвонил в дверь. Была уже ночь; родители за час до этого по очереди сообщили, что остаются на переработку. Услышав звонок, Женя вскочила с постели и бросилась открывать, надеясь, что всё-таки они вернулись. Но до двери добежать не успела: бабушка совершенно бесшумно догнала ее и положила ей руку на плечо. Поднесла палец к губам и сказала:
- Тихо.
Женя застыла – глядя на бабушку, на ее сосредоточенное лицо, она вдруг поняла: что-то может случиться. Всё также бесшумно бабушка подошла к двери и прижалась к ней ухом. Звонок не повторился, потом послышались удаляющиеся шаги. Лишь тогда бабушка жестом велела внучке возвращаться в постель, а через пару минут зашла проверить, легла ли та спать.
- Бабуль, а кто это был? – дрожащим голосом спросила Женя.
- Кто бы это ни был, - сказала бабушка, - запомни раз и навсегда: нельзя открывать дверь тем, кто звонит ночью. Мать с отцом на дежурстве, и тебе это известно. Откроешь – а за дверью…
- Кто? – глаза внучки расширились от ужаса, она сразу пожалела, что задала этот вопрос.
- Мясорубщик, - коротко ответила бабушка. Секунду-другую она, видимо, решала, стоит ли посвящать внучку в подробности, но потом продолжила. – Он приходит по ночам к тем, кто готов открыть свою дверь чужому. Если его впускают, он съедает хозяев живыми. – Бабушка помолчала еще немного и добавила: - Делает так, чтобы они не могли двигаться, вырезает куски мяса и ест, - Женя уже тихо скулила, зарывшись под одеяло, но бабушка вдруг с несвойственной нежностью коснулась ее плеча. – Обещай мне, что никогда не откроешь дверь Мясорубщику.
- Никогда, бабушка, - ответила Женя, не высовываясь из-под одеяла. – Никогда, я тебе обещаю.
- Хорошо. А теперь спи.
На следующий день бабушка, не упоминая о ночном визите, потребовала, чтобы отец вызвал мастера – врезать в дверь глазок. Отец выполнил требование, не спрашивая объяснений, но вечером Женя услышала, как он перешептывается с мамой: «Забеспокоилась бабка-то… видать, кто-то ночью приходил»… «Да мало ли, кто тут ночью ходит». Но сейчас, задним числом, Женя понимала – ночное посещение было каким-то странным. Опольцево – район довольно маргинальный, в двери здесь ломятся часто: пьяные соседи, местная шпана, не знающая, куда приложить свои силы… Только в том-то всё и дело, что никто к ним в дверь не ломился. Один звонок… безмолвное ожидание… и звук удаляющихся шагов.
Кто же это был и зачем он пришел?
Женя подозревала, что бабушке было известно, КТО и ЗАЧЕМ. Бабушка вообще знала что-то такое, чего не знали другие. Но она никогда не говорила об этом прямо, ограничивалась мрачными намеками и зловещими недомолвками. Она вовсе не была жестокой и не находила удовольствия в том, чтобы запугивать внучку, определив для нее лишь необходимый минимум… некой информации.
***
Женя так ушла в свои воспоминания, что перестала следить за дорогой. Встряхнув головой, она снова взглянула в окно; сбрасывая скорость, автобус катился вдоль длинного пригорка, возвышавшегося над дорогой. Зимой мальчишки, невзирая на запреты взрослых, катались здесь на санках, и дело не обходилось без двух-трех смертных случаев за сезон. До остановки оставалось метров триста, когда Женя заметила на обочине у подножья склона странно знакомую фигуру.
Фигура осталась далеко сзади, а Женя ощутила, как по коже пробежал озноб. Это был тот самый мужчина в кепке, которого она видела вчера в окно. Что он здесь, черт возьми, забыл?
Может быть, он недавно переехал в одну из восьмиэтажек… допустим, снял квартиру? И теперь просто гуляет по окрестностям для вечернего моциона?
Возможно, но маловероятно. В таком случае Ксюха уже должна была знать, кто это такой и как его зовут. Нет. Что-то подсказывало Жене, что мужчина – не местный.
Соскочив с подножки, Женя почти бегом бросилась в квартал. Добравшись до расселенного дома, она остановилась, переводя дыхание. В школе она получала пятерки по физкультуре, но после выпускных экзаменов не тренировалась – времени не хватало. Женя оглянулась – позади на дороге никого не было. Что и неудивительно – даже если мужчина в серой кепке идет сюда, их разделяет почти полкилометра. Уже спокойнее Женя двинулась дальше.
Идя через двор, она миновала стол, за которым компания работяг «забивала козла». На земле валялись пустые бутылки из-под дешевого пива. Один из игроков громко выругался матом; Женя вздрогнула от звука его голоса. «Дьявол, совсем нервы никакие стали!», подумала она. Невольно ей вспомнилось, что, когда бабушка проходила мимо тусующихся с магнитофонами и выпивкой старшеклассников, громкие разговоры и дебильный хохот мигом смолкали, а взгляды опускались к асфальту.
Из подъезда навстречу Жене походкой подгулявшей примадонны выплыла Коваленко.
- Привет, - уныло кивнула ей Женя.
- Привет, Женькин! – Ксюха изловчилась и чмокнула ее в щеку, чего Женя органически не переваривала, и громким шепотом осведомилась – На пиво есть?
- Нет.
- Вот никогда у тебя нет на пиво, - возмутилась Ксюха. Вчерашняя субсидия, видимо, успела вылететь у нее из головы.
Задев Женю локтем, она направилась к ларьку. Стирая со щеки красную помаду, Женя вошла в подъезд и вызвала лифт. Неожиданно ей захотелось выкурить пару сигарет. Обычно Женя курила только под настроение, так вот сейчас настроение у нее было как раз то.
Потянув на себя подъездную дверь, девушка натолкнулась на порыв ледяного ветра, растрепавший ее волосы. Пытаясь привести челку в нормальное состояние, Женя, не глядя по сторонам, шагнула на улицу, но тут же остановилась, услышав рядом чьи-то голоса.
Это предупреждение, мелькнула у нее мысль. Вчера было то же самое. Холодный сквозняк в форточку автобуса – а потом появился этот человек. Даже не поворачивая головы, Женя уже заранее знала – неподалеку от нее стоит Ксюха Коваленко. За спиной Ксюхи того, с кем она разговаривает, не видно: Ксюха – барышня в теле. Но если пройти чуть вперед – Женя так и сделала – можно увидеть короткий рукав летней рубашки, клетчатую брючину и…
Вот и лицо. Оно снова в тени – наверное, мужчина специально надвигает так низко свою кепку. Ксюха не замечает Женю, а вот незнакомец слегка подается вбок, бросая взгляд над плечом Коваленко. Он понял, что за ним наблюдают. Глаза его жутко вспыхивают мраморно-белым.
«Господи, неужели она ЭТОГО не видит?!» - подумала Женя, быстро отворачиваясь.
Она провела на улице еще целый час, выкурив вместо двух сигарет почти половину пачки. Когда она подходила к подъезду, Ксюхи и ее странного нового знакомого там не было. Но, выходя из лифта, Женя увидела, что дверь Ксюхиной квартиры чуть приоткрыта. Значит, Ксюха там – и, скорее всего, не одна. Видимо, они только что вошли – или, наоборот, собираются уходить. Женя юркнула к себе, всей душой не желая столкнуться лицом к лицу с незнакомцем в серой кепке. И только заперев замок и накинув цепочку, девушка поняла – он совсем рядом. За стенкой.
И, не исключено, пробудет там всю следующую ночь. Если не дольше.
Потом Ксюхина дверь захлопнулась. Женя заглянула в глазок, но на площадке никого не оказалось. Она прислушалась, но и за стеной было тихо. А ведь обычно, когда Ксюха приводит «гостей», все базары можно слышать, даже заткнув уши. Если она сейчас дома вместе с этим мужиком… то они, похоже, вообще не разговаривают.
На следующий день, получив обещанную прибавку к жалованию (дети у Павлишина, конечно, те еще «цветочки жизни», но своё слово он держит железно), Женя решила отметить это событие скромным дружеским ужином сама с собой.
Возле метро она заняла очередь в палатку и прикидывала, что бы ей такого взять к курице гриль… может, бутылочку вина и расслабиться, благо, повод есть? Ночь прошла спокойно, Ксюха, видать, прихватила своего кавалера и подалась в кафе «Снежок». Дети вели себя, как и всегда, паршиво, но они умеют и хуже. Женя уже выискивала глазами магазин с винным отделом, когда сзади ее окликнули:
- Женечка, это ты?
Женя обернулась. Она не сразу узнала в немолодой женщине заведующую районной библиотекой, побившей в последние годы все рекорды непосещаемости. Раньше бабушка частенько заходила туда вместе с Женей, и, пока внучка копошилась у высоких стеллажей, о чем-то негромко разговаривала с этой… Элеонорой Викторовной. Надо думать, они были подругами, хотя Элеонора лет на двадцать моложе. Нет, скорее, знакомыми.
- Это я, - кивнула Женя. – Здравствуйте, Элеонора Викторовна.
- Как у тебя дела?
- Да вроде пока ничего. У вас как?
- Так, по-старому. Сижу целый день со своими книжками, небось, уже все забыли, что у нас библиотека есть, - Элеонора грустно улыбнулась. - Ты домой сейчас едешь?
- Ага. Премию сегодня получила, вот, думаю, не накрыть ли себе поляну на радостях.
Элеонора переложила из руки в руку пакет.
- Может, зайдешь ко мне ненадолго? Чайку попьем, поболтаем… Надо же, сто лет тебя не видела, ты и не изменилась почти.
- А что, идея, - легко согласилась Женя. – Мне… я как раз хочу вас кое о чем поспрашивать. Автобус только минут через десять будет, давайте пока купим себе коробку конфет.
***
Элеонора Викторовна налила в чашки дымящийся чай.
- Тебе с сахаром, Женя?
- Пожалуй… нет, - отказалась Женя. С таким количеством сладкого недолго всю стройность растерять. Хотя младшие Павлишины и поддерживают ее в тонусе, но всё же злоупотреблять не следует.
Окна библиотекарши выходили во двор; напротив виднелся Женин дом. Во дворе было безлюдно, игроки в «козла» куда-то ушли.
- Так ты хотела со мной о чем-то поговорить? – напомнила Элеонора. В автобусе они общались на отвлеченные темы: цены, погода.
Женя кивнула.
- Элеонора Викторовна, а вы хорошо знали мою бабушку?
- Ну… ее вообще мало кто знал хорошо, дама она была своеобразная, царствие ей небесное. Просто она считала меня своей подругой и почему-то мне доверяла. Впрочем, я никогда не подводила ее.
Жене показалось, что во дворе возникло какое-то движение, но, когда она посмотрела туда, там по-прежнему никого не было.
- Вот как… - сказала Женя, дуя в свою чашку. – Своеобразная? А в чем это выражалось? – и, прежде чем Элеонора успела ответить, выпалила: - Она когда-нибудь рассказывала вам о… Мясорубщике?
Элеонора сложила руки под подбородком и некоторое время молчала, прикрыв глаза.
- Это… какой-то секрет? – смутилась Женя.
- Да нет, какие теперь секреты, - произнесла Элеонора. – Но, знаешь… темная это история с Мясорубщиком. Сразу скажу: я никогда не думала, что у твоей бабушки… не всё в порядке с головой. Но одно время она придерживалась очень странной теории, и, расскажи она об этом кому-то, кроме меня, ее запросто могли упечь в сумасшедший дом.
- Что, бабушка изучала аномальные явления?
- Нет, бабушка… Вера Власьевна… была следователем прокуратуры. Просто однажды она сама столкнулась с аномальным. Но задолго до этого ей поручили установить личность неизвестного, задержанного ночью на окраине Люберец – патрульный принял его за пьяного и доставил в отделение, и только там стало ясно, что этот человек – сумасшедший. При обыске в кармане его пальто обнаружили потрепанную книгу – настолько старую, что она, судя по всему, стоила немалых денег и, возможно, была украдена из какого-то музея. Человека этого поместили в психиатрическую больницу, а твоя бабушка – тогда только начинавшая работать в прокуратуре – выясняла, кто это такой, что с ним случилось, и откуда у него эта книга. Книгу показали эксперту, и он подтвердил, что издание раритетное и очень дорогое, особенно, если найти покупателя из числа зарубежных коллекционеров. Довольно быстро Вера Власьевна выяснила, что неизвестный – профессор истории Хаткевич, до недавнего времени работавший в одном из московских вузов. Его единственная родственница – двоюродная сестра – показала, что около месяца назад Хаткевич отправился в командировку в Норильск, и на тот момент был совершенно вменяем.
Позже в милицию поступило заявление от женщины, сдававшей приезжим комнату в коммуналке – у нее пропал жилец. Получалось, что Хаткевич приехал в Люберцы пригородным автобусом, с чемоданом, собранным для командировки и снял комнату на длительный период. Но вот что он делал в городе и почему соврал своей сестре…
- А сам он хоть что-нибудь говорил?
- Самое связное, что услышала от него твоя бабушка: «Нельзя на них смотреть! Нельзя мешать, когда они готовят себе пищу!». Понять это можно было так, что речь идет о живых мертвецах, причем Хаткевич уверен, что видел их. По заключению психиатра, причиной его сумасшествия стал сильный испуг. «Если они приходят во сне, - говорил Хаткевич, - нельзя стоять к ним лицом! Нельзя, чтобы они запомнили в лицо, потому что тогда они придут! Только в кошмарах мы видим их, а они видят нас, и тогда им известно, куда идти!».
- И что с ним стало потом?
- Ну, потом Хаткевич умер, и дело закрыли, поскольку заявлений о пропаже раритетной книги не поступало. А книгу сдали в спецхран библиотеки МВД, где я, кстати, работала.
- Элеонора Викторовна, так что же это была за книжка? – спросила Женя, беря конфету.
- Она называлась «О природе каннибализма», автор – барон Шварцкап, то есть, как ты понимаешь, напечатана она еще до революции. Мне удалось найти короткую справку: Шварцкап – состоятельный дворянин, много путешествовал, увлекался оккультными науками. Опубликовал сборник собственных статей, но тираж был уничтожен с санкции начальника Охранного отделения – усмотрели крамолу, хотя и не понятно, какую.
Должно быть, Хаткевич где-то достал уцелевший или авторский экземпляр. Шварцкап рассматривает обычаи и ритуалы людоедства у диких народов, в том числе и тех, что обитают в северных районах России. Похоже на попытку вычленить из ряда этнических групп некоторые, обладающие, скажем… сверхъестественными способностями, и объяснить такие способности поеданием себе подобных. По просьбе Веры Власьевны я сделала ксерокопии нескольких страниц, посмотри дома, возможно, ты их найдешь.
- Я поищу. Но вы сказали – бабушка сама с чем-то подобным столкнулась. Как это произошло?
В квартире вдруг погас свет. Вздрогнул и замолчал старый холодильник.
- Пробки, что ли? – Женя приподнялась.
Выглянув в окно, Элеонора качнула головой.
- Да нет, похоже, это что-то на подстанции. В соседних домах тоже света нет. Ничего, пока еще не так уж и темно.
- Ладно.
- Так вот, слушай. В декабре восьмидесятого года из Люберец поступило сообщение о жутком двойном убийстве.
Жертвами стали пожилые супруги, проживавшие на окраине города, невдалеке от промзоны. Оба имели судимости и состояли на учете в милиции. Производя плановый обход, участковый позвонил им в дверь, никто не открыл, и он решил зайти позже. Придя через два часа, он столкнулся на лестнице с соседкой поднадзорных, которая пожаловалась на ужасный запах из их квартиры – «будто бы что-то сгорело» и «кажется, у них газ потёк». На звонки опять никто не ответил, и тогда участковый решил взломать дверь. Мужа и жену он нашел внутри мертвыми: у обоих была вырезана часть внутренних органов, в том числе селезенка и печень… кажется, еще поджелудочная железа. Но дальше начались разногласия между участковым и бригадой медэкспертизы. Эксперты утверждали, что смерть наступила задолго до того, как участковый вскрыл квартиру, с небольшим интервалом: первым погиб муж, примерно через двадцать минут – жена. Однако, по словам участкового и привлеченных им понятых, взломав дверь, они обнаружили, что супруги еще ДВИГАЛИСЬ – бессмысленно, бесцельно бродили по малогабаритке, держась за стены и не обращая внимания на появившихся в квартире людей. От этого зрелища одна из понятых упала в обморок. Обои были перепачканы кровавыми отпечатками ладоней.
Источником отвратительного запаха были сковородка и две кастрюли, стоявшие на плите и содержавшие остатки мелко нарубленного и тщательно приготовленного мяса – это и были грубо удаленные у жертв органы. Рядом на столе лежал окровавленный кухонный нож. В квартире также ощутимо пахло газом.
Оперативники быстро опросили жильцов и узнали, что около полудня возле дома был замечен незнакомый человек; двое из опрошенных видели, как он входил в подъезд. По составленному фотороботу был опознан рабочий текстильной фабрики, некто Раскроев; незадолго до убийства он не вышел на смену и с тех пор отсутствовал. Раскроева объявили во всесоюзный розыск, но, как показали дальнейшие события, он находился в Люберцах либо где-то совсем рядом. Потому что в течение следующих двух недель произошло еще восемь таких же убийств – там же, в пределах промышленной зоны. Всякий раз у погибших была вскрыта брюшная полость, отсутствовала часть органов, а на кухнях обнаруживались признаки того, что органы подвергались «готовке», после чего убийца употреблял их в пищу.
Странно, что убийства продолжались, несмотря на интенсивные оперативно-розыскные мероприятия при существенном усилении личного состава. Сотрудники милиции между собой называли убийцу-каннибала «Мясорубщик».
- Какая… какой кошмар! – вырвалось у Жени. Ее передернуло.
- Да, все считали это кошмаром. Веру Власьевну серьезно беспокоило, при каких обстоятельствах убийца пристрастился к поеданию человеческого мяса, и – здесь ее просто отказывались понимать – не привело ли это к морфологическим изменениям организма. Она не очень-то распространялась по поводу своих соображений, но как-то упомянула, что изменения могли пойти не только на уровне биологии. Похоже, она здорово запуталась с этим расследованием. Формально она курировала розыски Раскроева, но неоднократно докладывала начальству, что ищут они, возможно, кого-то совсем другого. В конце концов, ей дали добро на отработку других версий, но она тут же потребовала, чтобы по Раскроеву было заведено отдельное дело.
- Что такого необычного в этом Раскроеве? – спросила Женя, отхлебнув остывший чай.
- Да всё необычно. Он служил в армии, в танковых войсках. Во время штабных учений танк его взорвался. Экипаж сгорел до… прости меня, до головешек. Что осталось, собрали в цинковые коробки и отправили родителям с припиской: ваш сын, дескать, погиб при исполнении воинского долга. На этом всё как будто должно было закончиться, если бы вскоре Раскроев не появился дома, в Люберцах – день в день, когда должен был вернуться из армии.
- Как это? – изумилась Женя.
- Ну, как – я не знаю. Родители его успели умереть – не выдержали горя – но якобы его видели бывшие друзья. Своё «воскресение» он всем объяснял по-разному. Кому-то сказал, что на самом деле его перепутали с другим человеком, и в танке погиб не он. Кому-то – что травмы и ожоги оказались не такими уж серьезными. В общем, даже если собрать вместе всё, что он наплёл, всё равно непонятно, что же там было в действительности.
Вера Власьевна запросила документы в отделе кадров текстильной фабрики. Трудовую книжку завели на имя Андрея Раскроева, причем на основании военного билета – паспорта у Раскроева не было. Он его потерял, но из-за нехватки работников директор в виде исключения дал ему время восстановить паспорт. Но сам военный билет был явно поддельным.
- Явно поддельным? – переспросила Женя. – Как же тогда его приняли в отделе кадров?
- Явно и неявно… - поправилась Элеонора Викторовна. – На первый взгляд, билет был подлинный. Вера Власьевна мне потом говорила – рассматриваю его и понять не могу, что ж в нём не так?! И вдруг увидела – текст на печати отражен зеркально, задом наперед.
- Кому и зачем понадобилось таким образом документ подделывать?
- Именно. Кому и зачем? В голове не укладывается – зачем? Вера Власьевна была человеком с сильной интуицией. Она уже тогда для себя решила – тут не афера, не просто подделка документов. Что-то похуже.
Дальше всё стало еще непонятнее. В военкомате, естественно, военного билета за таким номером никогда не выдавали, кроме того, там имелись совершенно точные данные, что Андрей Раскроев на самом деле погиб во время маневров. Но Вера Власьевна добралась до командира части, где проходил службу Раскроев, и он в конце концов нехотя признался: может быть, не наверняка, но ВОЗМОЖНО, что сержанта Раскроева во взорвавшемся танке не было. Почему он так считает, командир не сказал. ЧП расследовали особисты, результаты они засекретили, а всем свидетелям, включая, кстати, и представителей генштаба, было строго-настрого предписано факт инцидента не разглашать.
Всё это Вера Власьевна изложила начальству, но ей поставили на вид, что она слишком свободно интерпретирует простые факты, и предупредили о служебном несоответствии. Тогда она продемонстрировала военный билет Раскроева с «зеркальной» печатью, и ее чуть не обвинили в фальсификации…
- Выглядит так, - задумчиво сказала Женя, - словно кто-то очень не хотел, чтобы Раскроевым занимались вплотную. Кому-то УЖЕ что-то было о нем известно…
- Вот-вот, - закивала Элеонора. – Твоя бабушка говорила то же самое. Когда ее всё-таки отстранили от следствия, она впервые сказала мне, что Мясорубщик, по ее мнению, не человек. И еще – что все его жертвы страдали расстройством сна и нередко будили своих соседей, потому что во сне кричали. К этим крикам успели настолько привыкнуть, что просто не обратили на них внимания в моменты совершения убийств. Кроме того, во сне они видели одно и то же…
- Очень похоже на бабушку! – не сдержалась Женя. – Это – так, потому что вот это – вот так. И без объяснений.
- Верно, но ей ведь приходилось осторожничать – даже те, кто будто бы наблюдал НЛО, порой оказывались на лечении под присмотром комитетчиков, а Вера Власьевна ударилась в полнейшую мистику. Откуда она всё это взяла, боюсь даже представить; оказалось, она по собственной инициативе доследовала дело Хаткевича, уже когда официально его сдали в архив. И обнаружила что-то такое, во что сама вряд ли верила до конца.
Она говорила, что в местах, заселенных людьми, обитают некие сущности… или субстанции, или фантомы. Они рядом с нами, но мы их не видим, а они не видят нас. Но они нас ищут. Когда-то они были людьми, однако что-то изменилось для них в законах природы… или же сами они слишком грубо эти законы нарушили. Вот и превратились в невидимые и невидящие… пустые места. Но иногда мы можем столкнуться с ними в страшных снах – тогда они следуют за нами, ведь их терзает голод, а у нас есть то, чем этот голод утолить…
Извини, Женечка, кажется, я совсем тебя заболтала. Хорошо, что электричество включили. Не хотелось бы весь вечер просидеть в темноте…
***
Уйдя от Элеоноры Викторовны, Женя умудрилась растянуть трехминутный путь через двор до своего подъезда на полчаса. Она никак не могла собраться с мыслями.
Ей трудно было представить, что бабушка работала следователем по особо важным делам. Оглядываясь назад, Женя признавала: да, бабушка сохранила в себе много черт, свойственных людям, долгие годы прослужившим в органах охраны правопорядка – властная решительность, жесткость, проницательность, умение видеть собеседника насквозь. Но это еще не всё.
За внешней твердостью скрывался страх – не просто за свою жизнь.
Следователям нередко приходится опасаться, что один из посаженных в тюрьму преступников, выйдя на свободу, однажды выберет момент и отомстит. Страх, который бабушка никому и никогда не показывала, был совершенно другого рода. О своём последнем «клиенте» она знала что-то такое, что выводило его из ряда обычных бандитов.
Может быть, следствие, которое вела бабушка, каким-то образом всё же нарушило планы Мясорубщика, и нарушило серьезно. И потом, после увольнения из прокуратуры, после переезда в этот район бабушка днем и ночью ждала, что Мясорубщик придет к ней. Бабушкина тревога была настолько сильной, что однажды, когда ночью раздался звонок в дверь, она не выдержала и проговорилась внучке, кто это мог быть.
Женя, стоявшая посреди детской площадки, невольно попятилась, глядя на дверь подъезда. Неужели именно ОН тогда молча ждал на лестничной клетке???
Присев на каруселях, Женя механически достала сигарету и закурила.
От шоссе Петля до Люберец – полтора часа пешком. При условии, что Мясорубщик оставался там и знал, где поселилась его главная противница (разгадавшая или почти разгадавшая его тайну), ему не составило бы труда наведаться в этот район. И той ночью, когда Женины родители остались на переработку, он, кажется, именно это и сделал.
Кем бы ни был Мясорубщик – человеком во плоти или, как выразилась Элеонора – «субстанцией» - он, вероятно, не способен выйти за определенный ему ареал активности. Люберцы. Город, где совершались зверские убийства, сопровождавшиеся явлениями аномального порядка. Люберцы и ближайшая к ним местность. Именно рядом с Люберцами милиция задержала профессора Хаткевича, который:
А. Имел при себе старую книгу «О природе каннибализма»;
Б. Нёс бессвязную чушь о живых мертвецах и о ком-то, кто готовит себе пищу и не терпит при этом помех;
В. Сошел с ума от страха.
Дома Женя долго не решалась снять куртку и сбросить туфли. Где-то глубоко в подсознании зрело ощущение, что рядом происходит ЧТО-ТО УЖАСНОЕ, как тогда, в ее детском кошмаре. Ей казалось – переодевшись в домашнее, она станет чересчур уязвимой. Длинный теплый халат помешает ей бежать, если возникнет необходимость в бегстве.
Промедлив достаточно, чтобы устать стоять в прихожей, Женя прошла в бабушкину – «маленькую» - комнату. Она редко заходила сюда – только подметала пол и вытирала пыль. Жене не требовалось слишком много жизненного пространства, к тому же, здесь ей всегда становилось не по себе, словно вот-вот откроется дверь, и войдет бабушка. В комнате почти ничего не изменилось за три года – с того дня, когда рухнувший поперек улицы подъемный кран раздавил Жениных родителей; бабушка умерла двумя неделями раньше.
- Надеюсь, бабуль, ты не будешь сильно против, - пробормотала Женя, открывая книжный шкаф. Здесь бабушка хранила какие-то документы, вроде личного архива.
Полки шкафа были плотно уставлены старыми книгами. В последний раз Женя открывала его, еще когда училась в десятом классе – ей срочно понадобилось найти какой-то роман Шолохова, и бабушка сказала, что у нее должен быть. Верхняя полка имела дополнительное отделение сбоку; там лежала нетолстая стопка тетрадей. Женя осторожно достала их и перенесла на тахту.
Просматривая тетради, она убедилась, что это были планы и конспекты лекций по криминалистике. «Ничего интересного», с некоторым разочарованием подумала Женя, открывая последнюю тетрадь, и тут же поняла, что держит в руках бабушкин дневник.
Вернее, не совсем дневник – скорее, журнал. Записи были не датированы, лишь на обложке выведено крупными цифрами «1981».
Первые же строки как будто вернули Женю обратно на кухню Элеоноры Викторовны, только теперь с ними рядом стояла покойная бабушка, дополнявшая рассказ ей одной известными деталями.
«Кто такой Раскроев?
Точно не установлено, был ли именно он Мясорубщиком. Однако я потратила достаточно много времени, копаясь в его прошлом, и могу лишь сказать, кем он не был. Он не был нормальным человеком. Я вычислила эпизод, когда он впервые проявил свою ненормальность – это случилось еще в школе. На уроке труда одноклассник Раскроева по неосторожности отсёк себе палец; пострадавшего перевязали и вызвали «скорую помощь», однако отсеченный палец найти ТАК И НЕ УДАЛОСЬ. Учитель труда видел, как Раскроев подобрал его, выскочил в коридор и съел. Прожевал и проглотил так быстро, что трудовик не успел ничего сделать. Единственный, кто узнал об этом – директор школы, но он, понимая, какие последствия повлечет за собой огласка, вступил в преступный сговор молчания с учителем труда.
Согласно воспоминаниям школьных учителей, Раскроев был гиперсенситивен. Мне рассказали, что в седьмом классе погибла девочка, сидевшая с ним за одной партой, и он первым откуда-то знал, что она утонула - причем в тот момент об этом не знали даже ее родители».
В следующей записи бабушка ушла в сторону от темы Раскроева.
«Незрячие, о которых пишет Шв-п – вовсе не племя дикарей-каннибалов. Это – обособленные в пространстве и времени (посмертно) личности, чье состояние вызвано ошибками в некоем ритуале, включающем в себя поедание человеческих органов».
Женя несколько раз перечитала этот абзац. Всё-таки бабушка даже наедине с собственным журналом-дневником упорно не желала изъясняться напрямик.
Написанное далее привело Женю в полное недоумение.
«Под большим секретом и буквально на полминуты мне показали выдержку из внутреннего циркуляра КГБ. Это ни много ни мало ориентировка на «имитированных людей». Там указывается: могут иметь при себе удостоверения личности, соответствующие стандартному образцу, не слишком новые; при этом номер удостоверения, одна из аббревиатур и т.д. обязательно содержат посторонний символ или дробную цифру. Ни одна организация выдачу такого удостоверения не подтвердит.
Неизвестные науке силы вселенной при определенных обстоятельствах создают и внедряют в мир «свои варианты людей». Либо путём «прямого копирования» - замена человека его точной копией (предшествует уничтожение оригинала), либо – генерацией абсолютно нового существа. Для второго случая характерна полная невозможность отследить какую-либо биографию субъекта.
Как «имитированные люди» классифицированы некоторые серийные убийцы, маньяки-некрофилы, людоеды».
Последнее предложение дважды подчеркнуто.
Опять о Раскроеве.
«Я считаю, что выход патологии Раскроева на пиковую стадию совпал во времени с призывом в вооруженные силы, причем знаковая перемена наступила в те несколько дней, когда Раскроев вместе с другими призывниками направлялся к месту службы.
Из-за технической неполадки поезд задержался в пути, точное место стоянки – станция Почаево. Это малонаселенный район; живут здесь только сотрудники станции и их семьи. Далее в радиусе восьмидесяти-ста (по примерным оценкам) километров в лесах можно не встретить ни одного человека. В Почаево произошел инцидент, впоследствии скрытый командованием в/ч: один из призывников пропал из поезда и отсутствовал почти трое суток. Это был Раскроев. Он вернулся буквально за час до отхода поезда. Из его объяснений следовало, что он заблудился в лесу, отойдя от станции на совсем небольшое расстояние.
Возможно, это совпадение, но в книге Шварцкапа Почаево указано как место, где были встречены Незрячие.
По прибытии в часть сопровождающий офицер доложил о случившемся, но Раскроев в дальнейшем нареканий не вызывал, и самовольная отлучка осталась без последствий.
Выяснить подробности службы Раскроева мне не удалось, за исключением того, что он быстро получил звание сержанта за успехи в боевой подготовке. Какие именно обстоятельства предшествовали событиям на маневрах, мне также неизвестно.
(Не слишком ли часто с именем Раскроева связаны замалчивания и сокрытие фактов?)».
«По результатам беседы с комчасти.
Явно что-то не договаривает.
Через знакомых вышла на офицера особого отдела, возглавлявшего расследование. Он согласился встретиться со мной при условии, что его показания не пойдут в дело. С его слов экипаж, в который входил Раскроев, открыл огонь на поражение по другим танкам. Это объясняет возникшую на полигоне сумятицу, неявно, но отраженную в следственных документах. После первых залпов вряд ли вообще кто-то понял, что творится. И только через минуту или две из штаба отдали команду стрелять по машине Раскроева. Особист непроизвольно делает акцент на фамилии Раскроева, словно именно он записан в виновники. Но тут всё не так просто. Раскроев был всего лишь механик-водитель, он не мог одновременно вести танк и при этом стрелять. Вывод: Раскроева ликвидировали по заранее разработанному плану, причем – пожертвовав остальными членами экипажа».
Женя растерянно опустила тетрадь на колени. Раскроев. Почему его решили убить, причем способом, не оставляющим шансов на выживание – взорвав танк? Какая информация о нем разошлась по закрытым каналам спецслужб? Чем вызван резкий отказ бабушкиных начальников разрешить отдельное расследование по Раскроеву?
Когда этот человек был заявлен главным подозреваемым в люберецких убийствах, никто не возражал. Были уверены, что всё равно его не найдут, и поэтому не беспокоились? Повод для беспокойства мог появиться в случае, если бы кто-то начал разбираться с Раскроевым подробно и безотносительно актов каннибализма в промзоне. Тем более, если следователь, взявший на себя эту задачу, осознает, в ЧЕМ ИМЕННО должен разобраться – а бабушка наверняка дала понять, что уж она-то осознает это четко.
Тетрадь чуть не соскользнула на пол, Женя едва успела подхватить ее – откуда-то из середины выпал листок бумаги. Подняв его, Женя решила, что это одна из тех ксерокопий, которые Элеонора Викторовна делала для бабушки. Текст был набран крупным, явно не современным шрифтом и пестрел «ятями».
«…и печень, равно как селезенка и большинство органов, в животе расположенных, черпают жизненное начало из Первоисточника. Они – Носящие Жизнь. Вынутые из тела, выпаренные и прогретые в течение Особого времени, они очищаются от грязи телесной, и жизнь первоисточная, что в них содержится, войдет в поглотившего их беспрепятственно и мгновенно; к годам его прибавится вчетверо, ибо то – Чистое начало.
Но следует блюсти осторожность, пока приготовление не завершено и готовое не съедено. Оболочка органа истончается, и Жизненное неустойчиво в нем, может наружу выплеснуться и уйти, как из пробитого шара воздух. А может и обратно вернуться, туда, откуда орган Носящий отделен был».
Если это отрывок из книги «О природе каннибализма», барон Шварцкап излагал свои мысли вычурным, утрированно-архаичным языком, напуская слишком много таинственности. Жене хотелось надеяться, что пропечатанные с большой буквы определения (Жизненное. Орган Носящий) призваны скрыть ту печальную истину, что результаты исследований барона больше надуманы, чем основаны на реальных фактах. Но почему-то от прочитанного у Жени зашевелились волосы на голове.
Каким-то образом снятый на ксероксе текст перекликался с сегодняшним днем.
Женя посмотрела на часы – кстати, день уже почти закончился. Завтра ей присматривать за младшими Павлишинами, изредка всерьез жалея о том, что она не может своими руками сдать их в интернат для трудных детей.
Она долго не могла заснуть. Ей казалось, что она слышит какие-то звуки, не то из-за двери, не то из-за стены. Потом усталость всё же взяла своё, и Женя забылась некрепким, тревожным сном.
***
Во сне она видела площадку перед дверями своей и Ксюхиной квартир. Но самой Жени на площадке нет – она спит в своей постели. За дверью Коваленко царит безмолвие. Но Женя точно знает – Ксюха там, у себя. Вопрос – одна ли?
Нет, Ксюха не одна. Этот человек в серой кепке – он вместе с Ксюхой. И они провели наедине двое суток. Чем занимались? Вульгарный и совершенно простой ответ кажется вопиюще неверным – какая-то чужая атмосфера повисла над площадкой. Не похоже, что у Коваленко веселье и развлекуха.
Воображение подсказывает возможные сцены в квартире. Может быть, Ксюха пытается разговаривать с новым знакомым. Она щебечет всякие глупости, задает дурацкие вопросы… он не реагирует. Он просто молчит и смотрит на Ксюху. Для него она всего лишь глупая женщина, готовая впустить к себе в дом… постороннего.
Но ведь так не могло продолжаться два дня и две ночи. Даже бывшая ресторанная певичка, при всей своей недалекости должна была в конце концов заметить: новый знакомый ведет себя не так, как положено. Так что к этому моменту события уже приняли другой оборот. Какой именно? Может быть, Ксюха просто психанула, может быть… догадалась, что обращается не к человеку… что тот, с кем она пытается разговаривать, не слушает ее… а просто ждёт.
В квартире Коваленко раздается звонок. Он глухим эхом разносится по углам, разбивая на осколки мёртвую тишину. Но эхо смолкает, и тишина вновь собирается в единое целое…
Женя открыла глаза и с ужасом поняла – в ЕЁ дверь звонят уже не первый раз.
Она отбросила одеяло, медленно поднялась на ноги. На цыпочках, осторожно обходя скрипящие паркетины и ступая лишь на те, что не отзывались писклявым протестующим звуком (характер своего паркета Женя знала наизусть), она вышла в коридор. Дыхание в груди замерло само собой.
Прильнула к глазку.
На площадке стояла Ксюха. В тот момент, когда Женя разглядела ее, она находилась у противоположной – дальней – квартиры, но, словно зная, что соседка проснулась и смотрит на нее в глазок, вдруг в три быстрых шага оказалась прямо перед Жениной дверью.
- Ксю… Ксюха… - пролепетала Женя. Но горло ее наотрез отказалось воспроизводить звуки, и она сама не услышала своего голоса.
- Женька, - сказала Ксюха.
Женя едва не закричала. Ксюха ЗНАЕТ, что она ее видит.
Но ведь она подошла так ТИХО!
Не в силах оторваться от глазка, не в состоянии сделать ни единого движения, девушка была уже невольным наблюдателем. Ксюха, не торопясь, наклонилась – глазок был врезан на высоте чуть больше метра – и линзу словно накрыла черная дыра. Это был Ксюхин рот – она ведь всегда говорила «в глазок», касаясь его губами.
Она всегда так делала. Но… Женя была уверена – за дверью стоит какая-то другая Ксюха. С ней что-то произошло за то время, что она провела в своей квартире с тем человеком.
Ксюхе нельзя открывать. Что-то запредельное, несущее с собой смерть… находится рядом с ней. Может быть, это Он, тот человек в надвинутой на глаза кепке – отправил ее, чтобы выманить Женю из квартиры.
Где-то в обшивке двери есть щель. Это совершенно точно. Ксюха обращается к Жене, и свистящий шепот ледяным потоком просачивается в прихожую.
- Женька, впусти меня. Ты же слышишь. Впусти меня, Женька. Мне надо где-то пересидеть ночь. Потом меня заберут. Я должна пересидеть ночь.
Чёрная дыра смыкается, отдаляется от линзы глазка. Женя снова отчетливо видит Ксюху. Она стоит неподвижно, пристально глядя на Женину дверь. Глаза Ксюхи тускло мерцают в свете лампы на потолке.
- Уходи, Ксюха, - прошептала Женя.
Преодолев оцепенение, она повернулась, и, также на цыпочках, пошла в комнату. Села на кровать и закуталась в одеяло. Ее трясло от страха, а в голове еще слышались Ксюхины слова: «Мне надо пересидеть ночь. Потом меня заберут».
В этих фразах – какое-то послание, подумала Женя. В другой ситуации они звучали бы совсем иначе. Но сейчас – ночью, произнесенные странной, словно чужой женщиной на лестничной площадке – они обрели зловещий смысл.
Что-то ударилось об оконное стекло. Женя подскочила, ее расширенные от испуга глаза метнулись к окну. Она не сомневалась, что сейчас увидит Ксюху. Ксюха прошла по карнизу и теперь стоит за ее окном, водя пальцами по стеклу.
Но та Ксюха, которую знала Женя, ни за что не пошла бы по карнизу. Да и пройти там нереально – слишком узко.
За окном никого не было. Никого и ничего – только чернильная ночная тьма, скудно разбавленная светом уличных фонарей. Женя коснулась прохладного стекла горячим лбом, задержалась, слушая, как колотится сердце. Стекло замутнело от дыхания.
ЗАПОТЕЛО.
Не веря собственной догадке, Женя отшатнулась от окна.
Ксюха говорила с ней, и рот ее накрывал глазок. Но глазок НЕ ЗАПОТЕЛ.
С этой деталью послание расшифровывалось легко, четко и…
…и настолько понятно, что кровь стыла в жилах.
Ксюха разговаривала, НЕ ДЫША. Вот почему ее шипение в глазок напоминало шелест прорезиненного плаща. Словно кто-то медленно дул в пластмассовую трубку.
Но живой человек не может говорить, не дыша. По крайней мере, Ксюхе это точно не пришло бы в голову.
Она вышла на лестничную площадку мёртвая.
***
Остаток ночи Женя провела, забившись в самый дальний от окна угол, за кроватью, сидя на корточках и сжимая в руках молоток. Как будто молоток мог чем-то помочь, если бы мёртвая Ксюха сама или при помощи человека с мраморными глазами открыла ее дверь и вошла в квартиру…
А потом наступил рассвет, и ночная жуть начала, как обычно, уходить, рассеиваться. Но Женя понимала: ее страшное видение не было просто ночной галлюцинацией, плодом не в меру разыгравшейся от чтения бабушкиного журнала фантазии. Ксюха Коваленко на самом деле разговаривала с ней, касаясь губами дверного глазка.
Женя не видела и не слышала, как Ксюха, подождав еще немного на площадке, зашла к себе. Но там она провела не больше минуты или двух. Вскоре она вновь покинула свою квартиру и медленно, словно нащупывая ногами ступеньки, пошла вниз по лестнице. Если бы кто-нибудь в этот момент двигался навстречу и взглянул ей в лицо… смерть от разрыва сердца была бы для этого человека лучшим выходом. Всё что угодно лучше, чем всю оставшуюся жизнь помнить увиденное и знать, что однажды, войдя поздней ночью в свой подъезд, ты разминулся с трупом. Обостренный слух сжавшейся в комочек Жени уловил лишь глухое поцокивание каблуков-шпилек, когда Ксюха спускалась к первому этажу. Но Женя даже не обратила на это внимания.
…Пора было собираться на работу. По-прежнему леденея от страха и впадая в панику при мысли о том, что скоро придется выйти на лестничную клетку, Женя через силу умылась, почистила зубы. Выпила кофе и докурила оставшиеся сигареты. Она уже здорово опаздывала, но сейчас это просто не имело для нее значения. Прочитав придуманную на ходу молитву – «Господи, боже, избавь меня увидеть то, что видеть мне не положено, ибо я слабый человек» - Женя собралась с духом и выглянула наружу.
Но там не было абсолютно ничего интересного. Или страшного. Поворачивая ключ в замке, Женя искоса глянула на обитую коричневым кожзаменителем Ксюхину дверь – дверь была плотно закрыта, но заперта или нет – так не скажешь, а проверять Женя, естественно, не решилась. И только на первом лестничном марше она увидела один из тех следов ночного кошмара, который не рассеялся и не растворился с наступлением утра.
На ступеньках виднелись пятна накапавшей, уже свернувшейся крови.
Держась за перила, Женя вышла на улицу, надеясь на то, что встретит по дороге живую Ксюху, и та попросит у нее денег на пиво. Это будет лучшим и единственным доказательством того, что в фазе кошмара Женин мозг не перехватывал образы из реального времени, а просто их порождал внутри себя.
Но Ксюху встретили несколько раньше, и совсем другие люди. Когда Женя завернула за угол ближайшего к автобусной остановке дома, навстречу ей медленно выехала милицейская машина…
Вечером к Жене пришел участковый инспектор, которого она раньше не видела; вместе с ним был мужчина, предъявивший удостоверение следователя. От них Женя узнала, что в пять утра ее соседку («Когда вы видели ее в последний раз, она показалась вам… нормальной?») заметил патруль из местного отделения. Ксюха медленно брела вдоль задней стены расселенного дома, неуверенной походкой, сильно шатаясь. Ее приняли за пьяную и остановили для проверки документов; впрочем, Ксюха на голос не среагировала, и пришлось ее взять за локоть. Ее остекленевшие, пустые глаза смотрели в куда-то в одну точку, мимо патрульных. В лучах восходящего солнца лицо Ксюхи быстро становилось мертвенно-синим. Она покачнулась и упала, ударившись головой о низкую железную ограду. Пока один из патрулей вызывал по рации «скорую помощь», второй обнаружил, что тело Ксюхи полностью остыло, а пульс не прощупывается, зато на коже отчетливо видны трупные пятна. Прибывшая бригада «скорой» констатировала смерть, наступившую не менее трёх часов назад. У патрульных возникли серьезные проблемы с объяснением того факта, что они обратились с просьбой предъявить паспорт к МЁРТВОЙ женщине, причем умершей где-то в другом месте, не там, за расселенным домом. Обоих временно отстранили от работы, но вскоре нашлись и другие свидетели, видевшие Коваленко идущей куда-то задворками за несколько минут до поступления на пульт диспетчера «скорой помощи» вызова.
Женя подозревала, что именно случилось с Ксюхой, но ей не с кем было поделиться своими подозрениями.
Мясорубщик сделал Ксюху донором. Выпотрошив несчастную женщину, он – на ее кухне, в ее посуде, на ее плите – приступил к готовке. В эти минуты Ксюха уже умирала, но случилось непредвиденное – поломка на подстанции. Прервалась подача электричества.
А у Ксюхи – наверное, у единственной в квартале – электрическая плита вместо газовой.
Конфорки остыли, и процесс извлечения жизненного начала был нарушен и пошел в обратном направлении. Вытянутая из Ксюхиного тела энергия устремилась назад. Но умирающее тело было уже не способно нормально принять и использовать ее. В результате Ксюха ненадолго обрела способность двигаться, и даже ее мозг – лишенный кислородного притока, но «включившийся» от притока энергетического – какое-то время еще выполнял свои функции. Это была, конечно, уже не жизнь – это был короткий отпуск с того света.
(Однажды такое уже случилось – там, в Люберцах. Окно кухни, в которой Мясорубщик готовил своё адское блюдо, было открыто, и задувший ветер погасил огонь на плите. Ведь запах жареного мяса в квартире перемешался с запахом газа, словно где-то была утечка).
Ксюха, наверное, осознавала, что с ней произошло. И – почти наверняка – ей было страшно и одиноко. Вот почему она вышла на лестничную площадку и позвонила в дверь соседки, просила ее впустить.
Но Женя не могла выполнить ее просьбу.
Тогда Ксюха – выпотрошенная, с искромсанным животом, никому больше не нужная – словно поломанная кукла – в конце концов отправилась на улицу, а на ступеньки лестницы из-под ее пошловато-яркой кофточки сочилась кровь.
…Женя не решилась пойти на похороны. Она боялась, что увидит растерзанный живот покойницы. Правда, Ксюхина соседка снизу – пенсионерка, собиравшая деньги на венок – уверяла, что гроб закроют. Она же сказала Жене, что Ксюха, должно быть, предчувствовала, что с ней случится беда. В последние ночи она громко кричала во сне. Когда соседка, встретив Ксюху на улице, спросила, всё ли у нее в порядке, та вяло отмахнулась и объяснила, что ей снятся кошмары.
А еще Женя боялась, что среди провожающих окажется человек с белыми, как мрамор, глазами под козырьком низко надвинутой кепке. Или, что еще страшнее – она заметит его где-нибудь в стороне, между могилами.
Впрочем, сейчас он, наверное, поблизости, думала Женя, глядя вечером в окно. Ведь у него так ничего и не получилось… Что бы ни привело его в этот район, именно здесь он нашел очередную жертву. Сейчас он затаился – в одной из квартир расселенной пятиэтажки или в глубине разросшихся кустов. Ждёт нового донора.
Женя хотела выпить на ночь снотворное, но за ним надо было идти в аптеку. Да и утром она может проспать.
После всех пережитых страхов фаза кошмара наступит очень быстро. Накрывшись с головой одеялом, Женя долго молилась – как умела, своими словами, много раз повторяя одну и ту же фразу:
«Боже, всемогущий господи, если во сне я увижу Его – сделай так, чтобы я успела отвернуться».-
Автор: Олег Новгородов
Женя устало поднялась с места и пристроилась у задней двери, держась за поручень. В открытую форточку ворвался холодный сквозняк. Не весна, а сплошное недоразумение.
Сквозь забрызганные стекла был виден квартал – однотипные восьмиэтажки, такие же серые и угрюмые, как нынешний апрель. За свои двадцать два года Женя так и не привыкла к этому ландшафту – хуже того, он раздражал ее всё сильнее. А в последние дни ей просто не хотелось возвращаться домой.
Ей было страшно.
Путь, который она проделывала в двух направлениях – утром и вечером – лежал через две детские площадки, мимо расселенного одноподъездного дома, вдоль безобразно разросшихся кустов. По утрам еще ничего – Женя не успевала проснуться настолько, чтобы на нее подействовала гнетущая атмосфера. И то… казалось, что ночующий во дворах кошмар медленно расползается с первыми лучами рассвета, оставляя не видимые глазом, но осязаемые «седьмым чувством» следы. А вот вечером… вечером было попросту жутко. Что-то приближалось к восьмиэтажкам издалека.
Кошмар возвращался к ночи.
Читать дальшеАвтобус уже уехал, а Женя всё не решалась войти в квартал. Комкая в ладони магнитную карточку «на одну поездку», она думала о том, что карточка сейчас напоминает лицо Сергея Павлишина, когда он приезжает с работы. Человек он неплохой, но бизнес – не его стихия. Ему бы сидеть в проектном бюро с чертежами, а не крутиться по двенадцать часов в сутки, как белка в колесе: налоговая, санинспекция, клиенты, сотрудники, «крыша»… Вот что бывает, если жертвуешь собой во благо семьи. Вернее, во благо двоих детей – с женой Павлишин развёлся несколько лет назад. Открыл фирму, выворачивается наизнанку, зато у детей всё есть, даже няня, которая целый день крутится вокруг них не хуже, чем Павлишин со своим бизнесом.
Если ты закончила школу с отличием, но не поступила в институт, потому что места там раскуплены заранее, и заработать на жизнь можно только присматривая за чужими детьми (всё лучше, чем торговать на рынке), что ты будешь делать? Писать жалобы в министерство образования, мэру и президенту заодно? Правильно. Будешь присматривать за детьми. Когда по характеру ты – флегматичная реалистка – твоя психика при этом особо не пострадает.
Почему же весь ее флегматичный реализм мигом улетучивается, стоит только сойти вечером с автобуса на шоссе Петля?
Женя торопливо шла к дому, безуспешно пытаясь определить природу своего страха. Она точно не боялась местных алкашей и хулиганов. Местных она почти всех знала с детства, а после Юрочки и Танечки Павлишиных они были просто пай-мальчиками. Нет, здесь что-то другое… Неясное и необъяснимое, но от этого не менее зловещее.
Как же сегодня холодно на улице.
В маленькой квартире закипающий чайник побулькивает по-особенному уютно.
Женя переоделась в теплый халат и уже предвкушала чашку горячего чая. Она не могла согреться с того момента, как в форточку автобуса задуло сквозняком. По телевизору шла очередная серия «мыльной оперы» - в качестве фона сойдет.
В дверь позвонили, а затем, словно сомневаясь в эффективности звонка, застучали кулаком. Вздрогнув, Женя подошла к двери и заглянула в глазок.
На лестничной площадке виднелась Ксюха Коваленко из соседней квартиры.
- Женя, Женюсик, киса-а-а-а! – позвала Ксюха. При этом она приблизилась вплотную к глазку со своей стороны. Стекло сразу же запотело. Ксюха всегда так делала – почему-то ей казалось, что, если говорить в глазок, будет лучше слышно. – Женьк, ну открой, ну дело до тебя есть.
Женя приоткрыла дверь.
- Привет, Ксень. Чего хотела?
- Котёнок, одолжи старой больной женщине стольник на лекарство, будь умничкой!
С этой просьбой Коваленко являлась к Жене регулярно раз в три-четыре дня. Под «лекарством» подразумевалось, как правило, пиво – других лекарств Ксюха не признавала, разве когда ее принудительно выводили из запоев. Когда Женя еще училась в десятом классе, Ксюха приехала в Москву из Мариуполя и устроилась на работу в ресторан – петь блатные песни. Потом ее выгнали за пьянство, и Ксюха пела теперь в квартире, доводя до белого каления всех жильцов. Источником ее доходов служили бесчисленные мужчины, которых она по очереди селила у себя на неделю-полторы. Мужики попадались разные – кто покупал выпивку с закуской, кто подкидывал Ксюхе денег на шмотки, а один сделал просто космически дорогой подарок – установил ей на кухне электрическую плиту. Правда, Женя, в отличие от подавляющего большинства, проституткой Ксюху не считала – мужской пол был ее страстью, второй по счету (на первом месте – алкоголь).
Видя, что Женя колеблется, Ксюха усилила нажим:
- Ну, Женюсечка, ну ладно тебе, ну я отдам – ты ж знаешь!
Женя знала. Не отдаст. Доказано опытом неоднократно.
Экс-певичка дышала таким перегаром, что Женя сама чуть не захмелела. Отделаться тут можно только одним беспроигрышным способом – стольником. Достав из сумочки кошелек, Женя молча вручила Коваленко «пособие».
- От спасибочки! – Ксюха схватила купюру и быстро сунула ее в карман. – Добрая ты девочка, Женька, шоб у тебя всё было и тебе за это ничего не было! Всё, Ксеня пошла за лекарствами… - Ксюха пошатнулась и уперлась о стену.
- Ага, выпей и за моё здоровье тоже.
- Женюси-и-и-и-к, - с укоризной протянула Ксюха, сложив губки бантиком. – О, слушай, хотела спросить…
- Тысячу взаймы не дам, - быстро сказала Женя.
- Да не, я не про то… Женьк, а у тебя чё – мальчик появился? Да такой понтовый еще, как зовут хоть?
- Что за мальчик? – Женя нахмурилась.
С «мальчиком» она в последний раз встречалась года полтора назад – не до них.
- Ну, эт-та-а, от остановки с тобой шел. Ну, не с тобой, а сзади чуть. Но за тобой. Я еще подумала – опаньки, Женька с ухажером поругалась…
- Ксень, глюки у тебя очередные! Нету у меня никаких ухажеров.
- Да как нету, он во дворе до сих пор торчит. Тебя, небось, дожидается… Ну ладно, лапуська, пока-пока!
Женя поспешно захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Выключив чайник, подошла к окну, отдернула занавеску и выглянула вниз.
Во дворе, прислонившись к гаражу-«ракушке», стоял незнакомый мужчина. Скрестив на груди мускулистые руки, он бесстрастно смотрел прямо перед собой. Одет он был как-то очень уж по-летнему: широкие клетчатые брюки и кроссовки дополняла рубашка с коротким рукавом. Черты лица скрадывала тень, отбрасываемая козырьком надвинутой на лоб серой кепки.
Женя пожала плечами. Она была уверена, что этот человек не шел вместе с ней от остановки. По дороге она несколько раз оборачивалась и никого сзади не видела. Ксюха просто заметила чужого мужика, а всё остальное придумала. Она вообще из тех людей, которые, узнав о наступлении конца света, посвятят этой новости минуту-другую, а потом вернутся к самому актуальному, при этом безбожно фантазируя: кто, когда, с кем и в какой позе.
Луч заходящего солнца скользнул по затененному лицу незнакомца, и его глаза блеснули мраморно-белым. Тихо вскрикнув, девушка попятилась от окна.
***
…Самый первый страшный сон Женя увидела, когда ей было пять лет. Ей снилось, что она выходит в узкий коридор их квартиры, а в другом его конце – всего-то в четырех шагах! – виднеется фигура в белой простыне. Сначала Женя думает, что это кто-то из родителей решил ее попугать, но по контурам простыни вдруг понимает – она наброшена на безголовое тело. В следующий миг Женю захлестнула волна холодного ужаса – она находится ОДНА дома, и кроме нее здесь только труп без головы в наброшенной на плечи простыне. Девочка проснулась с криком.
Проснулись и родители, и бабушка. Женя плакала навзрыд; мама гладила ее и утешала, говорила, что никакой фигуры в белой простыне не было, но Женя не сомневалась – она БЫЛА, она спряталась на кухне. Лишь когда отец прошелся по квартире, включая везде свет, девочка немного успокоилась.
- Мамочка, но если ее не было, почему она мне приснилась? – всхлипывая, спросила Женя.
- Понимаешь, милая, сны – это всего лишь сны. То, что ты видишь во сне – это не по-настоящему. На самом деле этого нет. Ты просто устала за день, вот тебе и мерещится всякая бяка-страшняка. А мы ее прогоним!
- Уже прогнали, - подтвердил отец. И только бабушка, сурово поджав губы, изрекла:
- Если видишь страшный сон, это значит – где-то рядом происходит что-то страшное.
От этих слов Женя снова расплакалась.
- Зачем ты такое говоришь ребенку?! – воскликнула мама.
- Она должна знать, - отрезала бабушка. – Пусть она не думает, что сны – не по-настоящему. Пусть поймет это, пока маленькая – потом поздно будет.
Родители тогда здорово ругались на бабушку, но та была непреклонна. Правда, Женя так и не поняла «это» - впрочем, даже став старше, она не всегда понимала, о чем говорит бабушка. Но на следующий день из разговоров родителей она узнала, что ночью, примерно в то самое время, когда она увидела свой кошмар, неподалеку от дома их сосед – сильно пьяный – пересекая железнодорожную насыпь, попал под электричку. Безголовый труп упал по одну сторону насыпи, а голову долго искали в репейнике с другой стороны (соседи перешептывались, что ее так и не нашли).
…Женя готовила ужин для своих подопечных, пытаясь при этом следить за резвящимися вовсю Танечкой и Юрочкой – аттракцион, против которого ее истрепанные нервы возражали чуть ли не в голос. Когда через полчаса появился Павлишин-старший, Женя уже изнемогала от их «невинных» шалостей.
- Как у вас тут сегодня, Евгения? – спросил Сергей.
- Да нормально вроде… Танюха что-то с утра закапризничала, есть не хотела. Но обедала с аппетитом.
- Вот и славно, - судя по всему, мыслями Сергей был еще в офисе. – Ужин вы сделали? Я покормлю их сам. Можете двигать домой, а завтра будет денежка. Я вам, наверное, тысячи две накину, а то совсем вы с нами замучались…
- Да ладно, - вздохнула Женя. – Подумаешь… Хотя, нет, две тысячи – это хорошо. Это приятно. Накидывайте, я не против.
- В июне я их на юга повезу, - сообщил Сергей, стягивая с себя пиджак, - отдохнете пару неделек. А к осени у меня вакансия может появиться… черт, придется тогда вам на замену кого-то искать.
- Ну, до осени еще далеко, - обнадежила его Женя. – Ладно, спокойной ночи. Поеду домой.
- Езжайте. Что-то вы бледная какая сегодня. Не болеете?
- Спала плохо, - пробормотала Женя. – Таня, Юрик! Пока-пока! Ведите себя хорошо.
- А мы всегда себя хорошо ведем с папой, - отозвалась вредина Танюха.
От станции метро до Жениной остановки автобус едет почти полчаса, а если не повезёт с пробками – то и все сорок минут. Но по мере удаления от метро светофоров всё меньше, а дорога всё свободнее. Пассажиров обычно по пальцам пересчитать можно – будто маршрут проходит через такую глушь, где никто и не живет. Одно хорошо – сидячих мест сколько угодно.
Поставив на колени сумочку, Женя смотрела в окно и пыталась считать повороты, но вскоре мысли ее сами собой вернулись к бабушке.
…После того случая родители старались не оставлять Женю с бабушкой одну. Но чем больше старались, тем хуже это у них получалось. Как по закону подлости, оба не вылезали из авралов на работе, и Женя частенько проводила с бабушкой сутки напролет. Бабушку она здорово побаивалась, а мама и папа испытывали, видимо, похожие чувства – во всяком случае, они относились к суровой пожилой женщине довольно насторожено. Ради справедливости надо сказать, что, заполучая в свои руки внучку, бабушка была именно бабушкой – собирала Женю в детский садик, потом – в школу, ворчала, что надо застегиваться и «шею-то, шею шарфом обмотай!». Правда, за пятерки не хвалила, но и за двойки не ругала, лишь однажды обронила вскользь: «Кто не хочет учиться, тот живет недолго, а умирает страшно». Только через несколько лет Женя догадалась, что бабушка, должно быть, имела в виду кого-то из своих знакомых, но в тот момент эта тяжелая фраза возымела магическое действие… к концу четверти Женя получала только «хорошо» и «отлично».
Строго говоря, бабушка сумела привить Жене лучшие качества своего характера: уверенность в собственных силах и готовность справляться с проблемами. Но спокойствие и собранность – не единственное, чем поделилась с ней бабушка.
Однажды, когда она уложила Женю спать, кто-то позвонил в дверь. Была уже ночь; родители за час до этого по очереди сообщили, что остаются на переработку. Услышав звонок, Женя вскочила с постели и бросилась открывать, надеясь, что всё-таки они вернулись. Но до двери добежать не успела: бабушка совершенно бесшумно догнала ее и положила ей руку на плечо. Поднесла палец к губам и сказала:
- Тихо.
Женя застыла – глядя на бабушку, на ее сосредоточенное лицо, она вдруг поняла: что-то может случиться. Всё также бесшумно бабушка подошла к двери и прижалась к ней ухом. Звонок не повторился, потом послышались удаляющиеся шаги. Лишь тогда бабушка жестом велела внучке возвращаться в постель, а через пару минут зашла проверить, легла ли та спать.
- Бабуль, а кто это был? – дрожащим голосом спросила Женя.
- Кто бы это ни был, - сказала бабушка, - запомни раз и навсегда: нельзя открывать дверь тем, кто звонит ночью. Мать с отцом на дежурстве, и тебе это известно. Откроешь – а за дверью…
- Кто? – глаза внучки расширились от ужаса, она сразу пожалела, что задала этот вопрос.
- Мясорубщик, - коротко ответила бабушка. Секунду-другую она, видимо, решала, стоит ли посвящать внучку в подробности, но потом продолжила. – Он приходит по ночам к тем, кто готов открыть свою дверь чужому. Если его впускают, он съедает хозяев живыми. – Бабушка помолчала еще немного и добавила: - Делает так, чтобы они не могли двигаться, вырезает куски мяса и ест, - Женя уже тихо скулила, зарывшись под одеяло, но бабушка вдруг с несвойственной нежностью коснулась ее плеча. – Обещай мне, что никогда не откроешь дверь Мясорубщику.
- Никогда, бабушка, - ответила Женя, не высовываясь из-под одеяла. – Никогда, я тебе обещаю.
- Хорошо. А теперь спи.
На следующий день бабушка, не упоминая о ночном визите, потребовала, чтобы отец вызвал мастера – врезать в дверь глазок. Отец выполнил требование, не спрашивая объяснений, но вечером Женя услышала, как он перешептывается с мамой: «Забеспокоилась бабка-то… видать, кто-то ночью приходил»… «Да мало ли, кто тут ночью ходит». Но сейчас, задним числом, Женя понимала – ночное посещение было каким-то странным. Опольцево – район довольно маргинальный, в двери здесь ломятся часто: пьяные соседи, местная шпана, не знающая, куда приложить свои силы… Только в том-то всё и дело, что никто к ним в дверь не ломился. Один звонок… безмолвное ожидание… и звук удаляющихся шагов.
Кто же это был и зачем он пришел?
Женя подозревала, что бабушке было известно, КТО и ЗАЧЕМ. Бабушка вообще знала что-то такое, чего не знали другие. Но она никогда не говорила об этом прямо, ограничивалась мрачными намеками и зловещими недомолвками. Она вовсе не была жестокой и не находила удовольствия в том, чтобы запугивать внучку, определив для нее лишь необходимый минимум… некой информации.
***
Женя так ушла в свои воспоминания, что перестала следить за дорогой. Встряхнув головой, она снова взглянула в окно; сбрасывая скорость, автобус катился вдоль длинного пригорка, возвышавшегося над дорогой. Зимой мальчишки, невзирая на запреты взрослых, катались здесь на санках, и дело не обходилось без двух-трех смертных случаев за сезон. До остановки оставалось метров триста, когда Женя заметила на обочине у подножья склона странно знакомую фигуру.
Фигура осталась далеко сзади, а Женя ощутила, как по коже пробежал озноб. Это был тот самый мужчина в кепке, которого она видела вчера в окно. Что он здесь, черт возьми, забыл?
Может быть, он недавно переехал в одну из восьмиэтажек… допустим, снял квартиру? И теперь просто гуляет по окрестностям для вечернего моциона?
Возможно, но маловероятно. В таком случае Ксюха уже должна была знать, кто это такой и как его зовут. Нет. Что-то подсказывало Жене, что мужчина – не местный.
Соскочив с подножки, Женя почти бегом бросилась в квартал. Добравшись до расселенного дома, она остановилась, переводя дыхание. В школе она получала пятерки по физкультуре, но после выпускных экзаменов не тренировалась – времени не хватало. Женя оглянулась – позади на дороге никого не было. Что и неудивительно – даже если мужчина в серой кепке идет сюда, их разделяет почти полкилометра. Уже спокойнее Женя двинулась дальше.
Идя через двор, она миновала стол, за которым компания работяг «забивала козла». На земле валялись пустые бутылки из-под дешевого пива. Один из игроков громко выругался матом; Женя вздрогнула от звука его голоса. «Дьявол, совсем нервы никакие стали!», подумала она. Невольно ей вспомнилось, что, когда бабушка проходила мимо тусующихся с магнитофонами и выпивкой старшеклассников, громкие разговоры и дебильный хохот мигом смолкали, а взгляды опускались к асфальту.
Из подъезда навстречу Жене походкой подгулявшей примадонны выплыла Коваленко.
- Привет, - уныло кивнула ей Женя.
- Привет, Женькин! – Ксюха изловчилась и чмокнула ее в щеку, чего Женя органически не переваривала, и громким шепотом осведомилась – На пиво есть?
- Нет.
- Вот никогда у тебя нет на пиво, - возмутилась Ксюха. Вчерашняя субсидия, видимо, успела вылететь у нее из головы.
Задев Женю локтем, она направилась к ларьку. Стирая со щеки красную помаду, Женя вошла в подъезд и вызвала лифт. Неожиданно ей захотелось выкурить пару сигарет. Обычно Женя курила только под настроение, так вот сейчас настроение у нее было как раз то.
Потянув на себя подъездную дверь, девушка натолкнулась на порыв ледяного ветра, растрепавший ее волосы. Пытаясь привести челку в нормальное состояние, Женя, не глядя по сторонам, шагнула на улицу, но тут же остановилась, услышав рядом чьи-то голоса.
Это предупреждение, мелькнула у нее мысль. Вчера было то же самое. Холодный сквозняк в форточку автобуса – а потом появился этот человек. Даже не поворачивая головы, Женя уже заранее знала – неподалеку от нее стоит Ксюха Коваленко. За спиной Ксюхи того, с кем она разговаривает, не видно: Ксюха – барышня в теле. Но если пройти чуть вперед – Женя так и сделала – можно увидеть короткий рукав летней рубашки, клетчатую брючину и…
Вот и лицо. Оно снова в тени – наверное, мужчина специально надвигает так низко свою кепку. Ксюха не замечает Женю, а вот незнакомец слегка подается вбок, бросая взгляд над плечом Коваленко. Он понял, что за ним наблюдают. Глаза его жутко вспыхивают мраморно-белым.
«Господи, неужели она ЭТОГО не видит?!» - подумала Женя, быстро отворачиваясь.
Она провела на улице еще целый час, выкурив вместо двух сигарет почти половину пачки. Когда она подходила к подъезду, Ксюхи и ее странного нового знакомого там не было. Но, выходя из лифта, Женя увидела, что дверь Ксюхиной квартиры чуть приоткрыта. Значит, Ксюха там – и, скорее всего, не одна. Видимо, они только что вошли – или, наоборот, собираются уходить. Женя юркнула к себе, всей душой не желая столкнуться лицом к лицу с незнакомцем в серой кепке. И только заперев замок и накинув цепочку, девушка поняла – он совсем рядом. За стенкой.
И, не исключено, пробудет там всю следующую ночь. Если не дольше.
Потом Ксюхина дверь захлопнулась. Женя заглянула в глазок, но на площадке никого не оказалось. Она прислушалась, но и за стеной было тихо. А ведь обычно, когда Ксюха приводит «гостей», все базары можно слышать, даже заткнув уши. Если она сейчас дома вместе с этим мужиком… то они, похоже, вообще не разговаривают.
На следующий день, получив обещанную прибавку к жалованию (дети у Павлишина, конечно, те еще «цветочки жизни», но своё слово он держит железно), Женя решила отметить это событие скромным дружеским ужином сама с собой.
Возле метро она заняла очередь в палатку и прикидывала, что бы ей такого взять к курице гриль… может, бутылочку вина и расслабиться, благо, повод есть? Ночь прошла спокойно, Ксюха, видать, прихватила своего кавалера и подалась в кафе «Снежок». Дети вели себя, как и всегда, паршиво, но они умеют и хуже. Женя уже выискивала глазами магазин с винным отделом, когда сзади ее окликнули:
- Женечка, это ты?
Женя обернулась. Она не сразу узнала в немолодой женщине заведующую районной библиотекой, побившей в последние годы все рекорды непосещаемости. Раньше бабушка частенько заходила туда вместе с Женей, и, пока внучка копошилась у высоких стеллажей, о чем-то негромко разговаривала с этой… Элеонорой Викторовной. Надо думать, они были подругами, хотя Элеонора лет на двадцать моложе. Нет, скорее, знакомыми.
- Это я, - кивнула Женя. – Здравствуйте, Элеонора Викторовна.
- Как у тебя дела?
- Да вроде пока ничего. У вас как?
- Так, по-старому. Сижу целый день со своими книжками, небось, уже все забыли, что у нас библиотека есть, - Элеонора грустно улыбнулась. - Ты домой сейчас едешь?
- Ага. Премию сегодня получила, вот, думаю, не накрыть ли себе поляну на радостях.
Элеонора переложила из руки в руку пакет.
- Может, зайдешь ко мне ненадолго? Чайку попьем, поболтаем… Надо же, сто лет тебя не видела, ты и не изменилась почти.
- А что, идея, - легко согласилась Женя. – Мне… я как раз хочу вас кое о чем поспрашивать. Автобус только минут через десять будет, давайте пока купим себе коробку конфет.
***
Элеонора Викторовна налила в чашки дымящийся чай.
- Тебе с сахаром, Женя?
- Пожалуй… нет, - отказалась Женя. С таким количеством сладкого недолго всю стройность растерять. Хотя младшие Павлишины и поддерживают ее в тонусе, но всё же злоупотреблять не следует.
Окна библиотекарши выходили во двор; напротив виднелся Женин дом. Во дворе было безлюдно, игроки в «козла» куда-то ушли.
- Так ты хотела со мной о чем-то поговорить? – напомнила Элеонора. В автобусе они общались на отвлеченные темы: цены, погода.
Женя кивнула.
- Элеонора Викторовна, а вы хорошо знали мою бабушку?
- Ну… ее вообще мало кто знал хорошо, дама она была своеобразная, царствие ей небесное. Просто она считала меня своей подругой и почему-то мне доверяла. Впрочем, я никогда не подводила ее.
Жене показалось, что во дворе возникло какое-то движение, но, когда она посмотрела туда, там по-прежнему никого не было.
- Вот как… - сказала Женя, дуя в свою чашку. – Своеобразная? А в чем это выражалось? – и, прежде чем Элеонора успела ответить, выпалила: - Она когда-нибудь рассказывала вам о… Мясорубщике?
Элеонора сложила руки под подбородком и некоторое время молчала, прикрыв глаза.
- Это… какой-то секрет? – смутилась Женя.
- Да нет, какие теперь секреты, - произнесла Элеонора. – Но, знаешь… темная это история с Мясорубщиком. Сразу скажу: я никогда не думала, что у твоей бабушки… не всё в порядке с головой. Но одно время она придерживалась очень странной теории, и, расскажи она об этом кому-то, кроме меня, ее запросто могли упечь в сумасшедший дом.
- Что, бабушка изучала аномальные явления?
- Нет, бабушка… Вера Власьевна… была следователем прокуратуры. Просто однажды она сама столкнулась с аномальным. Но задолго до этого ей поручили установить личность неизвестного, задержанного ночью на окраине Люберец – патрульный принял его за пьяного и доставил в отделение, и только там стало ясно, что этот человек – сумасшедший. При обыске в кармане его пальто обнаружили потрепанную книгу – настолько старую, что она, судя по всему, стоила немалых денег и, возможно, была украдена из какого-то музея. Человека этого поместили в психиатрическую больницу, а твоя бабушка – тогда только начинавшая работать в прокуратуре – выясняла, кто это такой, что с ним случилось, и откуда у него эта книга. Книгу показали эксперту, и он подтвердил, что издание раритетное и очень дорогое, особенно, если найти покупателя из числа зарубежных коллекционеров. Довольно быстро Вера Власьевна выяснила, что неизвестный – профессор истории Хаткевич, до недавнего времени работавший в одном из московских вузов. Его единственная родственница – двоюродная сестра – показала, что около месяца назад Хаткевич отправился в командировку в Норильск, и на тот момент был совершенно вменяем.
Позже в милицию поступило заявление от женщины, сдававшей приезжим комнату в коммуналке – у нее пропал жилец. Получалось, что Хаткевич приехал в Люберцы пригородным автобусом, с чемоданом, собранным для командировки и снял комнату на длительный период. Но вот что он делал в городе и почему соврал своей сестре…
- А сам он хоть что-нибудь говорил?
- Самое связное, что услышала от него твоя бабушка: «Нельзя на них смотреть! Нельзя мешать, когда они готовят себе пищу!». Понять это можно было так, что речь идет о живых мертвецах, причем Хаткевич уверен, что видел их. По заключению психиатра, причиной его сумасшествия стал сильный испуг. «Если они приходят во сне, - говорил Хаткевич, - нельзя стоять к ним лицом! Нельзя, чтобы они запомнили в лицо, потому что тогда они придут! Только в кошмарах мы видим их, а они видят нас, и тогда им известно, куда идти!».
- И что с ним стало потом?
- Ну, потом Хаткевич умер, и дело закрыли, поскольку заявлений о пропаже раритетной книги не поступало. А книгу сдали в спецхран библиотеки МВД, где я, кстати, работала.
- Элеонора Викторовна, так что же это была за книжка? – спросила Женя, беря конфету.
- Она называлась «О природе каннибализма», автор – барон Шварцкап, то есть, как ты понимаешь, напечатана она еще до революции. Мне удалось найти короткую справку: Шварцкап – состоятельный дворянин, много путешествовал, увлекался оккультными науками. Опубликовал сборник собственных статей, но тираж был уничтожен с санкции начальника Охранного отделения – усмотрели крамолу, хотя и не понятно, какую.
Должно быть, Хаткевич где-то достал уцелевший или авторский экземпляр. Шварцкап рассматривает обычаи и ритуалы людоедства у диких народов, в том числе и тех, что обитают в северных районах России. Похоже на попытку вычленить из ряда этнических групп некоторые, обладающие, скажем… сверхъестественными способностями, и объяснить такие способности поеданием себе подобных. По просьбе Веры Власьевны я сделала ксерокопии нескольких страниц, посмотри дома, возможно, ты их найдешь.
- Я поищу. Но вы сказали – бабушка сама с чем-то подобным столкнулась. Как это произошло?
В квартире вдруг погас свет. Вздрогнул и замолчал старый холодильник.
- Пробки, что ли? – Женя приподнялась.
Выглянув в окно, Элеонора качнула головой.
- Да нет, похоже, это что-то на подстанции. В соседних домах тоже света нет. Ничего, пока еще не так уж и темно.
- Ладно.
- Так вот, слушай. В декабре восьмидесятого года из Люберец поступило сообщение о жутком двойном убийстве.
Жертвами стали пожилые супруги, проживавшие на окраине города, невдалеке от промзоны. Оба имели судимости и состояли на учете в милиции. Производя плановый обход, участковый позвонил им в дверь, никто не открыл, и он решил зайти позже. Придя через два часа, он столкнулся на лестнице с соседкой поднадзорных, которая пожаловалась на ужасный запах из их квартиры – «будто бы что-то сгорело» и «кажется, у них газ потёк». На звонки опять никто не ответил, и тогда участковый решил взломать дверь. Мужа и жену он нашел внутри мертвыми: у обоих была вырезана часть внутренних органов, в том числе селезенка и печень… кажется, еще поджелудочная железа. Но дальше начались разногласия между участковым и бригадой медэкспертизы. Эксперты утверждали, что смерть наступила задолго до того, как участковый вскрыл квартиру, с небольшим интервалом: первым погиб муж, примерно через двадцать минут – жена. Однако, по словам участкового и привлеченных им понятых, взломав дверь, они обнаружили, что супруги еще ДВИГАЛИСЬ – бессмысленно, бесцельно бродили по малогабаритке, держась за стены и не обращая внимания на появившихся в квартире людей. От этого зрелища одна из понятых упала в обморок. Обои были перепачканы кровавыми отпечатками ладоней.
Источником отвратительного запаха были сковородка и две кастрюли, стоявшие на плите и содержавшие остатки мелко нарубленного и тщательно приготовленного мяса – это и были грубо удаленные у жертв органы. Рядом на столе лежал окровавленный кухонный нож. В квартире также ощутимо пахло газом.
Оперативники быстро опросили жильцов и узнали, что около полудня возле дома был замечен незнакомый человек; двое из опрошенных видели, как он входил в подъезд. По составленному фотороботу был опознан рабочий текстильной фабрики, некто Раскроев; незадолго до убийства он не вышел на смену и с тех пор отсутствовал. Раскроева объявили во всесоюзный розыск, но, как показали дальнейшие события, он находился в Люберцах либо где-то совсем рядом. Потому что в течение следующих двух недель произошло еще восемь таких же убийств – там же, в пределах промышленной зоны. Всякий раз у погибших была вскрыта брюшная полость, отсутствовала часть органов, а на кухнях обнаруживались признаки того, что органы подвергались «готовке», после чего убийца употреблял их в пищу.
Странно, что убийства продолжались, несмотря на интенсивные оперативно-розыскные мероприятия при существенном усилении личного состава. Сотрудники милиции между собой называли убийцу-каннибала «Мясорубщик».
- Какая… какой кошмар! – вырвалось у Жени. Ее передернуло.
- Да, все считали это кошмаром. Веру Власьевну серьезно беспокоило, при каких обстоятельствах убийца пристрастился к поеданию человеческого мяса, и – здесь ее просто отказывались понимать – не привело ли это к морфологическим изменениям организма. Она не очень-то распространялась по поводу своих соображений, но как-то упомянула, что изменения могли пойти не только на уровне биологии. Похоже, она здорово запуталась с этим расследованием. Формально она курировала розыски Раскроева, но неоднократно докладывала начальству, что ищут они, возможно, кого-то совсем другого. В конце концов, ей дали добро на отработку других версий, но она тут же потребовала, чтобы по Раскроеву было заведено отдельное дело.
- Что такого необычного в этом Раскроеве? – спросила Женя, отхлебнув остывший чай.
- Да всё необычно. Он служил в армии, в танковых войсках. Во время штабных учений танк его взорвался. Экипаж сгорел до… прости меня, до головешек. Что осталось, собрали в цинковые коробки и отправили родителям с припиской: ваш сын, дескать, погиб при исполнении воинского долга. На этом всё как будто должно было закончиться, если бы вскоре Раскроев не появился дома, в Люберцах – день в день, когда должен был вернуться из армии.
- Как это? – изумилась Женя.
- Ну, как – я не знаю. Родители его успели умереть – не выдержали горя – но якобы его видели бывшие друзья. Своё «воскресение» он всем объяснял по-разному. Кому-то сказал, что на самом деле его перепутали с другим человеком, и в танке погиб не он. Кому-то – что травмы и ожоги оказались не такими уж серьезными. В общем, даже если собрать вместе всё, что он наплёл, всё равно непонятно, что же там было в действительности.
Вера Власьевна запросила документы в отделе кадров текстильной фабрики. Трудовую книжку завели на имя Андрея Раскроева, причем на основании военного билета – паспорта у Раскроева не было. Он его потерял, но из-за нехватки работников директор в виде исключения дал ему время восстановить паспорт. Но сам военный билет был явно поддельным.
- Явно поддельным? – переспросила Женя. – Как же тогда его приняли в отделе кадров?
- Явно и неявно… - поправилась Элеонора Викторовна. – На первый взгляд, билет был подлинный. Вера Власьевна мне потом говорила – рассматриваю его и понять не могу, что ж в нём не так?! И вдруг увидела – текст на печати отражен зеркально, задом наперед.
- Кому и зачем понадобилось таким образом документ подделывать?
- Именно. Кому и зачем? В голове не укладывается – зачем? Вера Власьевна была человеком с сильной интуицией. Она уже тогда для себя решила – тут не афера, не просто подделка документов. Что-то похуже.
Дальше всё стало еще непонятнее. В военкомате, естественно, военного билета за таким номером никогда не выдавали, кроме того, там имелись совершенно точные данные, что Андрей Раскроев на самом деле погиб во время маневров. Но Вера Власьевна добралась до командира части, где проходил службу Раскроев, и он в конце концов нехотя признался: может быть, не наверняка, но ВОЗМОЖНО, что сержанта Раскроева во взорвавшемся танке не было. Почему он так считает, командир не сказал. ЧП расследовали особисты, результаты они засекретили, а всем свидетелям, включая, кстати, и представителей генштаба, было строго-настрого предписано факт инцидента не разглашать.
Всё это Вера Власьевна изложила начальству, но ей поставили на вид, что она слишком свободно интерпретирует простые факты, и предупредили о служебном несоответствии. Тогда она продемонстрировала военный билет Раскроева с «зеркальной» печатью, и ее чуть не обвинили в фальсификации…
- Выглядит так, - задумчиво сказала Женя, - словно кто-то очень не хотел, чтобы Раскроевым занимались вплотную. Кому-то УЖЕ что-то было о нем известно…
- Вот-вот, - закивала Элеонора. – Твоя бабушка говорила то же самое. Когда ее всё-таки отстранили от следствия, она впервые сказала мне, что Мясорубщик, по ее мнению, не человек. И еще – что все его жертвы страдали расстройством сна и нередко будили своих соседей, потому что во сне кричали. К этим крикам успели настолько привыкнуть, что просто не обратили на них внимания в моменты совершения убийств. Кроме того, во сне они видели одно и то же…
- Очень похоже на бабушку! – не сдержалась Женя. – Это – так, потому что вот это – вот так. И без объяснений.
- Верно, но ей ведь приходилось осторожничать – даже те, кто будто бы наблюдал НЛО, порой оказывались на лечении под присмотром комитетчиков, а Вера Власьевна ударилась в полнейшую мистику. Откуда она всё это взяла, боюсь даже представить; оказалось, она по собственной инициативе доследовала дело Хаткевича, уже когда официально его сдали в архив. И обнаружила что-то такое, во что сама вряд ли верила до конца.
Она говорила, что в местах, заселенных людьми, обитают некие сущности… или субстанции, или фантомы. Они рядом с нами, но мы их не видим, а они не видят нас. Но они нас ищут. Когда-то они были людьми, однако что-то изменилось для них в законах природы… или же сами они слишком грубо эти законы нарушили. Вот и превратились в невидимые и невидящие… пустые места. Но иногда мы можем столкнуться с ними в страшных снах – тогда они следуют за нами, ведь их терзает голод, а у нас есть то, чем этот голод утолить…
Извини, Женечка, кажется, я совсем тебя заболтала. Хорошо, что электричество включили. Не хотелось бы весь вечер просидеть в темноте…
***
Уйдя от Элеоноры Викторовны, Женя умудрилась растянуть трехминутный путь через двор до своего подъезда на полчаса. Она никак не могла собраться с мыслями.
Ей трудно было представить, что бабушка работала следователем по особо важным делам. Оглядываясь назад, Женя признавала: да, бабушка сохранила в себе много черт, свойственных людям, долгие годы прослужившим в органах охраны правопорядка – властная решительность, жесткость, проницательность, умение видеть собеседника насквозь. Но это еще не всё.
За внешней твердостью скрывался страх – не просто за свою жизнь.
Следователям нередко приходится опасаться, что один из посаженных в тюрьму преступников, выйдя на свободу, однажды выберет момент и отомстит. Страх, который бабушка никому и никогда не показывала, был совершенно другого рода. О своём последнем «клиенте» она знала что-то такое, что выводило его из ряда обычных бандитов.
Может быть, следствие, которое вела бабушка, каким-то образом всё же нарушило планы Мясорубщика, и нарушило серьезно. И потом, после увольнения из прокуратуры, после переезда в этот район бабушка днем и ночью ждала, что Мясорубщик придет к ней. Бабушкина тревога была настолько сильной, что однажды, когда ночью раздался звонок в дверь, она не выдержала и проговорилась внучке, кто это мог быть.
Женя, стоявшая посреди детской площадки, невольно попятилась, глядя на дверь подъезда. Неужели именно ОН тогда молча ждал на лестничной клетке???
Присев на каруселях, Женя механически достала сигарету и закурила.
От шоссе Петля до Люберец – полтора часа пешком. При условии, что Мясорубщик оставался там и знал, где поселилась его главная противница (разгадавшая или почти разгадавшая его тайну), ему не составило бы труда наведаться в этот район. И той ночью, когда Женины родители остались на переработку, он, кажется, именно это и сделал.
Кем бы ни был Мясорубщик – человеком во плоти или, как выразилась Элеонора – «субстанцией» - он, вероятно, не способен выйти за определенный ему ареал активности. Люберцы. Город, где совершались зверские убийства, сопровождавшиеся явлениями аномального порядка. Люберцы и ближайшая к ним местность. Именно рядом с Люберцами милиция задержала профессора Хаткевича, который:
А. Имел при себе старую книгу «О природе каннибализма»;
Б. Нёс бессвязную чушь о живых мертвецах и о ком-то, кто готовит себе пищу и не терпит при этом помех;
В. Сошел с ума от страха.
Дома Женя долго не решалась снять куртку и сбросить туфли. Где-то глубоко в подсознании зрело ощущение, что рядом происходит ЧТО-ТО УЖАСНОЕ, как тогда, в ее детском кошмаре. Ей казалось – переодевшись в домашнее, она станет чересчур уязвимой. Длинный теплый халат помешает ей бежать, если возникнет необходимость в бегстве.
Промедлив достаточно, чтобы устать стоять в прихожей, Женя прошла в бабушкину – «маленькую» - комнату. Она редко заходила сюда – только подметала пол и вытирала пыль. Жене не требовалось слишком много жизненного пространства, к тому же, здесь ей всегда становилось не по себе, словно вот-вот откроется дверь, и войдет бабушка. В комнате почти ничего не изменилось за три года – с того дня, когда рухнувший поперек улицы подъемный кран раздавил Жениных родителей; бабушка умерла двумя неделями раньше.
- Надеюсь, бабуль, ты не будешь сильно против, - пробормотала Женя, открывая книжный шкаф. Здесь бабушка хранила какие-то документы, вроде личного архива.
Полки шкафа были плотно уставлены старыми книгами. В последний раз Женя открывала его, еще когда училась в десятом классе – ей срочно понадобилось найти какой-то роман Шолохова, и бабушка сказала, что у нее должен быть. Верхняя полка имела дополнительное отделение сбоку; там лежала нетолстая стопка тетрадей. Женя осторожно достала их и перенесла на тахту.
Просматривая тетради, она убедилась, что это были планы и конспекты лекций по криминалистике. «Ничего интересного», с некоторым разочарованием подумала Женя, открывая последнюю тетрадь, и тут же поняла, что держит в руках бабушкин дневник.
Вернее, не совсем дневник – скорее, журнал. Записи были не датированы, лишь на обложке выведено крупными цифрами «1981».
Первые же строки как будто вернули Женю обратно на кухню Элеоноры Викторовны, только теперь с ними рядом стояла покойная бабушка, дополнявшая рассказ ей одной известными деталями.
«Кто такой Раскроев?
Точно не установлено, был ли именно он Мясорубщиком. Однако я потратила достаточно много времени, копаясь в его прошлом, и могу лишь сказать, кем он не был. Он не был нормальным человеком. Я вычислила эпизод, когда он впервые проявил свою ненормальность – это случилось еще в школе. На уроке труда одноклассник Раскроева по неосторожности отсёк себе палец; пострадавшего перевязали и вызвали «скорую помощь», однако отсеченный палец найти ТАК И НЕ УДАЛОСЬ. Учитель труда видел, как Раскроев подобрал его, выскочил в коридор и съел. Прожевал и проглотил так быстро, что трудовик не успел ничего сделать. Единственный, кто узнал об этом – директор школы, но он, понимая, какие последствия повлечет за собой огласка, вступил в преступный сговор молчания с учителем труда.
Согласно воспоминаниям школьных учителей, Раскроев был гиперсенситивен. Мне рассказали, что в седьмом классе погибла девочка, сидевшая с ним за одной партой, и он первым откуда-то знал, что она утонула - причем в тот момент об этом не знали даже ее родители».
В следующей записи бабушка ушла в сторону от темы Раскроева.
«Незрячие, о которых пишет Шв-п – вовсе не племя дикарей-каннибалов. Это – обособленные в пространстве и времени (посмертно) личности, чье состояние вызвано ошибками в некоем ритуале, включающем в себя поедание человеческих органов».
Женя несколько раз перечитала этот абзац. Всё-таки бабушка даже наедине с собственным журналом-дневником упорно не желала изъясняться напрямик.
Написанное далее привело Женю в полное недоумение.
«Под большим секретом и буквально на полминуты мне показали выдержку из внутреннего циркуляра КГБ. Это ни много ни мало ориентировка на «имитированных людей». Там указывается: могут иметь при себе удостоверения личности, соответствующие стандартному образцу, не слишком новые; при этом номер удостоверения, одна из аббревиатур и т.д. обязательно содержат посторонний символ или дробную цифру. Ни одна организация выдачу такого удостоверения не подтвердит.
Неизвестные науке силы вселенной при определенных обстоятельствах создают и внедряют в мир «свои варианты людей». Либо путём «прямого копирования» - замена человека его точной копией (предшествует уничтожение оригинала), либо – генерацией абсолютно нового существа. Для второго случая характерна полная невозможность отследить какую-либо биографию субъекта.
Как «имитированные люди» классифицированы некоторые серийные убийцы, маньяки-некрофилы, людоеды».
Последнее предложение дважды подчеркнуто.
Опять о Раскроеве.
«Я считаю, что выход патологии Раскроева на пиковую стадию совпал во времени с призывом в вооруженные силы, причем знаковая перемена наступила в те несколько дней, когда Раскроев вместе с другими призывниками направлялся к месту службы.
Из-за технической неполадки поезд задержался в пути, точное место стоянки – станция Почаево. Это малонаселенный район; живут здесь только сотрудники станции и их семьи. Далее в радиусе восьмидесяти-ста (по примерным оценкам) километров в лесах можно не встретить ни одного человека. В Почаево произошел инцидент, впоследствии скрытый командованием в/ч: один из призывников пропал из поезда и отсутствовал почти трое суток. Это был Раскроев. Он вернулся буквально за час до отхода поезда. Из его объяснений следовало, что он заблудился в лесу, отойдя от станции на совсем небольшое расстояние.
Возможно, это совпадение, но в книге Шварцкапа Почаево указано как место, где были встречены Незрячие.
По прибытии в часть сопровождающий офицер доложил о случившемся, но Раскроев в дальнейшем нареканий не вызывал, и самовольная отлучка осталась без последствий.
Выяснить подробности службы Раскроева мне не удалось, за исключением того, что он быстро получил звание сержанта за успехи в боевой подготовке. Какие именно обстоятельства предшествовали событиям на маневрах, мне также неизвестно.
(Не слишком ли часто с именем Раскроева связаны замалчивания и сокрытие фактов?)».
«По результатам беседы с комчасти.
Явно что-то не договаривает.
Через знакомых вышла на офицера особого отдела, возглавлявшего расследование. Он согласился встретиться со мной при условии, что его показания не пойдут в дело. С его слов экипаж, в который входил Раскроев, открыл огонь на поражение по другим танкам. Это объясняет возникшую на полигоне сумятицу, неявно, но отраженную в следственных документах. После первых залпов вряд ли вообще кто-то понял, что творится. И только через минуту или две из штаба отдали команду стрелять по машине Раскроева. Особист непроизвольно делает акцент на фамилии Раскроева, словно именно он записан в виновники. Но тут всё не так просто. Раскроев был всего лишь механик-водитель, он не мог одновременно вести танк и при этом стрелять. Вывод: Раскроева ликвидировали по заранее разработанному плану, причем – пожертвовав остальными членами экипажа».
Женя растерянно опустила тетрадь на колени. Раскроев. Почему его решили убить, причем способом, не оставляющим шансов на выживание – взорвав танк? Какая информация о нем разошлась по закрытым каналам спецслужб? Чем вызван резкий отказ бабушкиных начальников разрешить отдельное расследование по Раскроеву?
Когда этот человек был заявлен главным подозреваемым в люберецких убийствах, никто не возражал. Были уверены, что всё равно его не найдут, и поэтому не беспокоились? Повод для беспокойства мог появиться в случае, если бы кто-то начал разбираться с Раскроевым подробно и безотносительно актов каннибализма в промзоне. Тем более, если следователь, взявший на себя эту задачу, осознает, в ЧЕМ ИМЕННО должен разобраться – а бабушка наверняка дала понять, что уж она-то осознает это четко.
Тетрадь чуть не соскользнула на пол, Женя едва успела подхватить ее – откуда-то из середины выпал листок бумаги. Подняв его, Женя решила, что это одна из тех ксерокопий, которые Элеонора Викторовна делала для бабушки. Текст был набран крупным, явно не современным шрифтом и пестрел «ятями».
«…и печень, равно как селезенка и большинство органов, в животе расположенных, черпают жизненное начало из Первоисточника. Они – Носящие Жизнь. Вынутые из тела, выпаренные и прогретые в течение Особого времени, они очищаются от грязи телесной, и жизнь первоисточная, что в них содержится, войдет в поглотившего их беспрепятственно и мгновенно; к годам его прибавится вчетверо, ибо то – Чистое начало.
Но следует блюсти осторожность, пока приготовление не завершено и готовое не съедено. Оболочка органа истончается, и Жизненное неустойчиво в нем, может наружу выплеснуться и уйти, как из пробитого шара воздух. А может и обратно вернуться, туда, откуда орган Носящий отделен был».
Если это отрывок из книги «О природе каннибализма», барон Шварцкап излагал свои мысли вычурным, утрированно-архаичным языком, напуская слишком много таинственности. Жене хотелось надеяться, что пропечатанные с большой буквы определения (Жизненное. Орган Носящий) призваны скрыть ту печальную истину, что результаты исследований барона больше надуманы, чем основаны на реальных фактах. Но почему-то от прочитанного у Жени зашевелились волосы на голове.
Каким-то образом снятый на ксероксе текст перекликался с сегодняшним днем.
Женя посмотрела на часы – кстати, день уже почти закончился. Завтра ей присматривать за младшими Павлишинами, изредка всерьез жалея о том, что она не может своими руками сдать их в интернат для трудных детей.
Она долго не могла заснуть. Ей казалось, что она слышит какие-то звуки, не то из-за двери, не то из-за стены. Потом усталость всё же взяла своё, и Женя забылась некрепким, тревожным сном.
***
Во сне она видела площадку перед дверями своей и Ксюхиной квартир. Но самой Жени на площадке нет – она спит в своей постели. За дверью Коваленко царит безмолвие. Но Женя точно знает – Ксюха там, у себя. Вопрос – одна ли?
Нет, Ксюха не одна. Этот человек в серой кепке – он вместе с Ксюхой. И они провели наедине двое суток. Чем занимались? Вульгарный и совершенно простой ответ кажется вопиюще неверным – какая-то чужая атмосфера повисла над площадкой. Не похоже, что у Коваленко веселье и развлекуха.
Воображение подсказывает возможные сцены в квартире. Может быть, Ксюха пытается разговаривать с новым знакомым. Она щебечет всякие глупости, задает дурацкие вопросы… он не реагирует. Он просто молчит и смотрит на Ксюху. Для него она всего лишь глупая женщина, готовая впустить к себе в дом… постороннего.
Но ведь так не могло продолжаться два дня и две ночи. Даже бывшая ресторанная певичка, при всей своей недалекости должна была в конце концов заметить: новый знакомый ведет себя не так, как положено. Так что к этому моменту события уже приняли другой оборот. Какой именно? Может быть, Ксюха просто психанула, может быть… догадалась, что обращается не к человеку… что тот, с кем она пытается разговаривать, не слушает ее… а просто ждёт.
В квартире Коваленко раздается звонок. Он глухим эхом разносится по углам, разбивая на осколки мёртвую тишину. Но эхо смолкает, и тишина вновь собирается в единое целое…
Женя открыла глаза и с ужасом поняла – в ЕЁ дверь звонят уже не первый раз.
Она отбросила одеяло, медленно поднялась на ноги. На цыпочках, осторожно обходя скрипящие паркетины и ступая лишь на те, что не отзывались писклявым протестующим звуком (характер своего паркета Женя знала наизусть), она вышла в коридор. Дыхание в груди замерло само собой.
Прильнула к глазку.
На площадке стояла Ксюха. В тот момент, когда Женя разглядела ее, она находилась у противоположной – дальней – квартиры, но, словно зная, что соседка проснулась и смотрит на нее в глазок, вдруг в три быстрых шага оказалась прямо перед Жениной дверью.
- Ксю… Ксюха… - пролепетала Женя. Но горло ее наотрез отказалось воспроизводить звуки, и она сама не услышала своего голоса.
- Женька, - сказала Ксюха.
Женя едва не закричала. Ксюха ЗНАЕТ, что она ее видит.
Но ведь она подошла так ТИХО!
Не в силах оторваться от глазка, не в состоянии сделать ни единого движения, девушка была уже невольным наблюдателем. Ксюха, не торопясь, наклонилась – глазок был врезан на высоте чуть больше метра – и линзу словно накрыла черная дыра. Это был Ксюхин рот – она ведь всегда говорила «в глазок», касаясь его губами.
Она всегда так делала. Но… Женя была уверена – за дверью стоит какая-то другая Ксюха. С ней что-то произошло за то время, что она провела в своей квартире с тем человеком.
Ксюхе нельзя открывать. Что-то запредельное, несущее с собой смерть… находится рядом с ней. Может быть, это Он, тот человек в надвинутой на глаза кепке – отправил ее, чтобы выманить Женю из квартиры.
Где-то в обшивке двери есть щель. Это совершенно точно. Ксюха обращается к Жене, и свистящий шепот ледяным потоком просачивается в прихожую.
- Женька, впусти меня. Ты же слышишь. Впусти меня, Женька. Мне надо где-то пересидеть ночь. Потом меня заберут. Я должна пересидеть ночь.
Чёрная дыра смыкается, отдаляется от линзы глазка. Женя снова отчетливо видит Ксюху. Она стоит неподвижно, пристально глядя на Женину дверь. Глаза Ксюхи тускло мерцают в свете лампы на потолке.
- Уходи, Ксюха, - прошептала Женя.
Преодолев оцепенение, она повернулась, и, также на цыпочках, пошла в комнату. Села на кровать и закуталась в одеяло. Ее трясло от страха, а в голове еще слышались Ксюхины слова: «Мне надо пересидеть ночь. Потом меня заберут».
В этих фразах – какое-то послание, подумала Женя. В другой ситуации они звучали бы совсем иначе. Но сейчас – ночью, произнесенные странной, словно чужой женщиной на лестничной площадке – они обрели зловещий смысл.
Что-то ударилось об оконное стекло. Женя подскочила, ее расширенные от испуга глаза метнулись к окну. Она не сомневалась, что сейчас увидит Ксюху. Ксюха прошла по карнизу и теперь стоит за ее окном, водя пальцами по стеклу.
Но та Ксюха, которую знала Женя, ни за что не пошла бы по карнизу. Да и пройти там нереально – слишком узко.
За окном никого не было. Никого и ничего – только чернильная ночная тьма, скудно разбавленная светом уличных фонарей. Женя коснулась прохладного стекла горячим лбом, задержалась, слушая, как колотится сердце. Стекло замутнело от дыхания.
ЗАПОТЕЛО.
Не веря собственной догадке, Женя отшатнулась от окна.
Ксюха говорила с ней, и рот ее накрывал глазок. Но глазок НЕ ЗАПОТЕЛ.
С этой деталью послание расшифровывалось легко, четко и…
…и настолько понятно, что кровь стыла в жилах.
Ксюха разговаривала, НЕ ДЫША. Вот почему ее шипение в глазок напоминало шелест прорезиненного плаща. Словно кто-то медленно дул в пластмассовую трубку.
Но живой человек не может говорить, не дыша. По крайней мере, Ксюхе это точно не пришло бы в голову.
Она вышла на лестничную площадку мёртвая.
***
Остаток ночи Женя провела, забившись в самый дальний от окна угол, за кроватью, сидя на корточках и сжимая в руках молоток. Как будто молоток мог чем-то помочь, если бы мёртвая Ксюха сама или при помощи человека с мраморными глазами открыла ее дверь и вошла в квартиру…
А потом наступил рассвет, и ночная жуть начала, как обычно, уходить, рассеиваться. Но Женя понимала: ее страшное видение не было просто ночной галлюцинацией, плодом не в меру разыгравшейся от чтения бабушкиного журнала фантазии. Ксюха Коваленко на самом деле разговаривала с ней, касаясь губами дверного глазка.
Женя не видела и не слышала, как Ксюха, подождав еще немного на площадке, зашла к себе. Но там она провела не больше минуты или двух. Вскоре она вновь покинула свою квартиру и медленно, словно нащупывая ногами ступеньки, пошла вниз по лестнице. Если бы кто-нибудь в этот момент двигался навстречу и взглянул ей в лицо… смерть от разрыва сердца была бы для этого человека лучшим выходом. Всё что угодно лучше, чем всю оставшуюся жизнь помнить увиденное и знать, что однажды, войдя поздней ночью в свой подъезд, ты разминулся с трупом. Обостренный слух сжавшейся в комочек Жени уловил лишь глухое поцокивание каблуков-шпилек, когда Ксюха спускалась к первому этажу. Но Женя даже не обратила на это внимания.
…Пора было собираться на работу. По-прежнему леденея от страха и впадая в панику при мысли о том, что скоро придется выйти на лестничную клетку, Женя через силу умылась, почистила зубы. Выпила кофе и докурила оставшиеся сигареты. Она уже здорово опаздывала, но сейчас это просто не имело для нее значения. Прочитав придуманную на ходу молитву – «Господи, боже, избавь меня увидеть то, что видеть мне не положено, ибо я слабый человек» - Женя собралась с духом и выглянула наружу.
Но там не было абсолютно ничего интересного. Или страшного. Поворачивая ключ в замке, Женя искоса глянула на обитую коричневым кожзаменителем Ксюхину дверь – дверь была плотно закрыта, но заперта или нет – так не скажешь, а проверять Женя, естественно, не решилась. И только на первом лестничном марше она увидела один из тех следов ночного кошмара, который не рассеялся и не растворился с наступлением утра.
На ступеньках виднелись пятна накапавшей, уже свернувшейся крови.
Держась за перила, Женя вышла на улицу, надеясь на то, что встретит по дороге живую Ксюху, и та попросит у нее денег на пиво. Это будет лучшим и единственным доказательством того, что в фазе кошмара Женин мозг не перехватывал образы из реального времени, а просто их порождал внутри себя.
Но Ксюху встретили несколько раньше, и совсем другие люди. Когда Женя завернула за угол ближайшего к автобусной остановке дома, навстречу ей медленно выехала милицейская машина…
Вечером к Жене пришел участковый инспектор, которого она раньше не видела; вместе с ним был мужчина, предъявивший удостоверение следователя. От них Женя узнала, что в пять утра ее соседку («Когда вы видели ее в последний раз, она показалась вам… нормальной?») заметил патруль из местного отделения. Ксюха медленно брела вдоль задней стены расселенного дома, неуверенной походкой, сильно шатаясь. Ее приняли за пьяную и остановили для проверки документов; впрочем, Ксюха на голос не среагировала, и пришлось ее взять за локоть. Ее остекленевшие, пустые глаза смотрели в куда-то в одну точку, мимо патрульных. В лучах восходящего солнца лицо Ксюхи быстро становилось мертвенно-синим. Она покачнулась и упала, ударившись головой о низкую железную ограду. Пока один из патрулей вызывал по рации «скорую помощь», второй обнаружил, что тело Ксюхи полностью остыло, а пульс не прощупывается, зато на коже отчетливо видны трупные пятна. Прибывшая бригада «скорой» констатировала смерть, наступившую не менее трёх часов назад. У патрульных возникли серьезные проблемы с объяснением того факта, что они обратились с просьбой предъявить паспорт к МЁРТВОЙ женщине, причем умершей где-то в другом месте, не там, за расселенным домом. Обоих временно отстранили от работы, но вскоре нашлись и другие свидетели, видевшие Коваленко идущей куда-то задворками за несколько минут до поступления на пульт диспетчера «скорой помощи» вызова.
Женя подозревала, что именно случилось с Ксюхой, но ей не с кем было поделиться своими подозрениями.
Мясорубщик сделал Ксюху донором. Выпотрошив несчастную женщину, он – на ее кухне, в ее посуде, на ее плите – приступил к готовке. В эти минуты Ксюха уже умирала, но случилось непредвиденное – поломка на подстанции. Прервалась подача электричества.
А у Ксюхи – наверное, у единственной в квартале – электрическая плита вместо газовой.
Конфорки остыли, и процесс извлечения жизненного начала был нарушен и пошел в обратном направлении. Вытянутая из Ксюхиного тела энергия устремилась назад. Но умирающее тело было уже не способно нормально принять и использовать ее. В результате Ксюха ненадолго обрела способность двигаться, и даже ее мозг – лишенный кислородного притока, но «включившийся» от притока энергетического – какое-то время еще выполнял свои функции. Это была, конечно, уже не жизнь – это был короткий отпуск с того света.
(Однажды такое уже случилось – там, в Люберцах. Окно кухни, в которой Мясорубщик готовил своё адское блюдо, было открыто, и задувший ветер погасил огонь на плите. Ведь запах жареного мяса в квартире перемешался с запахом газа, словно где-то была утечка).
Ксюха, наверное, осознавала, что с ней произошло. И – почти наверняка – ей было страшно и одиноко. Вот почему она вышла на лестничную площадку и позвонила в дверь соседки, просила ее впустить.
Но Женя не могла выполнить ее просьбу.
Тогда Ксюха – выпотрошенная, с искромсанным животом, никому больше не нужная – словно поломанная кукла – в конце концов отправилась на улицу, а на ступеньки лестницы из-под ее пошловато-яркой кофточки сочилась кровь.
…Женя не решилась пойти на похороны. Она боялась, что увидит растерзанный живот покойницы. Правда, Ксюхина соседка снизу – пенсионерка, собиравшая деньги на венок – уверяла, что гроб закроют. Она же сказала Жене, что Ксюха, должно быть, предчувствовала, что с ней случится беда. В последние ночи она громко кричала во сне. Когда соседка, встретив Ксюху на улице, спросила, всё ли у нее в порядке, та вяло отмахнулась и объяснила, что ей снятся кошмары.
А еще Женя боялась, что среди провожающих окажется человек с белыми, как мрамор, глазами под козырьком низко надвинутой кепке. Или, что еще страшнее – она заметит его где-нибудь в стороне, между могилами.
Впрочем, сейчас он, наверное, поблизости, думала Женя, глядя вечером в окно. Ведь у него так ничего и не получилось… Что бы ни привело его в этот район, именно здесь он нашел очередную жертву. Сейчас он затаился – в одной из квартир расселенной пятиэтажки или в глубине разросшихся кустов. Ждёт нового донора.
Женя хотела выпить на ночь снотворное, но за ним надо было идти в аптеку. Да и утром она может проспать.
После всех пережитых страхов фаза кошмара наступит очень быстро. Накрывшись с головой одеялом, Женя долго молилась – как умела, своими словами, много раз повторяя одну и ту же фразу:
«Боже, всемогущий господи, если во сне я увижу Его – сделай так, чтобы я успела отвернуться».-
Автор: Олег Новгородов
@темы: сновидения, безумие, рассказы, сущности, не своё, серийные убийцы, мертвецы
суббота, 06 октября 2018
Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
В пятницу Витя Погодин опоздал на работу. Спал ужасно; до рассвета ворочался, думая о предстоящей поездке домой. Потом мучили кошмары — в них была черная обшарпанная дверь с дерматиновым покрытием, и под дерматином что-то шевелилось, будто там кишели опарыши или змеи.
У проходной караулил заместитель директора Щекачев. Перебегал глазами с сотрудника на циферблат часов. Вытянутое толстогубое лицо, помесь лошади и поэта Пастернака, выражало крайнюю степень озабоченности.
— Беспокоюсь о вас, Виктор, — сказал он, перегородив Погодину путь. — Вы припозднились на двадцать минут, второй раз за неделю. Что-то не так дома? Здоровье как, сон?
Погодин изо всех сил старался не морщиться. Щекачев в его дешевом костюмчике с подкладками для ширины плеч и в белых, наверняка же до середины икр, носках, вызывал непреодолимую и щедрую ненависть.
читать дальше— Извините, Альберт Михайлович, — выдавил Погодин, — впредь не повторится.
— Не извиняйтесь! Я-то понимаю, я на вашей стороне. Дело молодое. Сам в ваши годы…
Щекачев был старше Погодина на пять лет, в сентябре отмечали его тридцатилетний юбилей, и ни у одного служащего не нашлось для Альберта Михайловича искренних добрых слов.
«В мои годы, — подумал Погодин хмуро, — ты был убогой шестеркой на должности «подай-принеси», и с тех пор мало что изменилось».
— Но босс, — завел Щекачев традиционную песню, — ты его знаешь, застукает, всем влетит.
Собственные деспотические инновации он подписывал именем мягкотелого директора. И мстил за любой просчет: злобно, как мстят только школьные изгои, отщепенцы, дорвавшиеся до мало-мальской власти. Бедный Ринат Фатичев, вполголоса подтрунивавший над Щекачевым на корпоративе, был уволен в течение месяца. Не помешало и то, что у Фатичева больной ребенок, а с вакансиями нынче туго.
— Урод, — сказал Погодин, входя в кабинет. Коллегам не нужно было уточнять, кого он подразумевает. Классическую сценку «Щекачев и его крепостные» они лицезрели из окна.
— Это цветочки, — вздохнула Божена Долгушева, красивая брюнетка с восточными глазами. — В понедельник он попросил меня остаться после шести и втирал про перспективность моего проекта и карьерный рост. И в декольте мне косил, брр.
Она поежилась в своей меховой жилетке.
— Скоро директор в отпуск уйдет, — вставил кто-то, — Стукачев совсем озвереет. ИО, блин. УО!
Погодин сел за компьютер, поигрывая желваками.
— При Сталине ему б цены не было. Комсомольский активист. Костюм этот, где он его откопал? Ну да, мама купила, конечно. Мамочка от Альберта без ума. Как наш Альберт покакал сегодня? Жиденьким покакал, мама, комочками.
Он осекся, увидев, что Божена больше не улыбается, а смотрит поверх его макушки. Повернулся. Щекачев пасся у резервуара с водой. Физиономия бледная, лишь пурпурные пятна расплескались по щекам. Исподволь ухмыльнувшись, Щекачев покинул кабинет. Божена сочувственно ойкнула.
— Черт, — простонал Погодин.
Он переехал в столицу из провинции. Молодой, неглупый, перспективный, с громадьем планов. Чуть поднажать, и можно забирать с собой сестру. Но прошло полтора года, и сестра поменяла двухкомнатную квартиру в центре захолустья на однокомнатную там же, и давно не тешила себя надеждами. В съемной комнатушке вечерами телевизор объяснял про кризис, санкции и курс валют — ничего удивительного, что ему начали сниться кошмары. Но Погодин не отчаивался. Если вон даже Фатичев, чья пятилетняя дочь облысела от химиотерапии, не унывает — ему-то вовсе грешно.
В перерыве позвонил Юле.
— Ждем, — сказала сестра, — Пирог испеку, по маминому рецепту.
— Ну чего ты утруждаешь себя. Я бы здесь купил…
— По маминому рецепту в магазине не купишь. И новоселье все-таки, надо отметить.
Она продиктовала адрес. На душе стало тоскливо. Это же окраина, он по ней пацаном гулял, среди каркасов недостроенных высоток.
Всплыл в памяти сон, черная дверь, ее ткань вздымается и опадает, и из рыбьего глазка струится красное…
— До вечера, — попрощался он с Юлей. И поймал на себе взгляд Щекачева.
«Я с тобой поквитаюсь, сосунок», — грозил заместитель директора безмолвно.
«Если меня выпрут, — кисло подумал Погодин, — мне некуда будет возвращаться».
Рабочая неделя близилась к завершению, когда Альберт Михайлович вошел в кабинет. Приторно улыбаясь, посматривая в мониторы.
— Умница, — похвалил Божену и задержал ладонь на ее плече. Судя по скривившемуся рту, девушка боролась с желанием смахнуть руку Щекачева, как смахивают таракана.
Добрался до Погодина. Угрюмая тень перечертила компьютер. Покашливание с нотками сомнения, приторный запах одеколона. Что-то из рекламы «наш парфюм придаст вам мужественность».
— Я боюсь, Виктор, вы напутали с графиками, — произнес Щекачев.
— Да нет же, все верно.
— Увы, увы. — Разочарованное цоканье языком. — Распечатайте для меня проект. Я переговорю с боссом, рассудим, как усовершенствовать вашу работу.
Голова Погодина поникла.
Уже в электричке он грохнул кулаком по сиденью:
— Ублюдок!
Полегчало.
Малая родина приветствовала осенним дождем. Когда-то он излазил город вдоль и поперек, от комбината к комбинату. Изучил каждый двор. В детстве воображал себя путешественником, в юности — этнографом, книгу мечтал издать, по городским легендам. Легенд хватало: о призраках микрорайона Речной-4, о демонах закупоренной шахты, о затопленном немецком танке на дне Тигриного озера.
Очередная запись в альбоме несбывшихся мечтаний.
Городские окраины почти не изменились. Груды щебня, ржавеющие на автостоянке машины. Мрачные типы с двухлитровыми баллонами крепкого пива. У магазина с ироничным названием «Центральный» старушка — божий одуванчик продает вещи для грудничков; на одежке неотстиранные бурые кляксы.
Сестрина пятиэтажка.
Юля встретила в прихожей с сыном на руках. Погодин чмокнул сестру в щеку, малыша — в нежнейший пушок на темечке. Вручил подарки.
Юля обвела взором убранство квартиры.
— Так вот и живем, — сказала смущенно.
Продавленный двумя поколениями диван, кроватка, манежик, игрушки, телевизор, на кухне в углу — принтер и ноутбук. Когда Витю Погодина окончательно отторгнет столица, будет спать в ванне, как герой Евгения Леонова, постелив пальто. А летом — на балконе. Сказка!
— Скромно и со вкусом, — оценил Погодин, — Не хуже, чем в Европе.
— Пошли есть, врун, — ущипнула его сестра.
Он водрузил на обильно сервированный стол бутылки «Джека Дэниэлса» и красного марочного вина. Под горячую еду жаловался на вредное начальство. Сестра ни на что не жаловалась, все в ее жизни было хорошо. А что денег нет и папаше на ребенка плевать — бывает, справимся, образуется.
Племянник, демонстрируя новоприобретенные навыки, расхаживал по кухне и цеплялся то за маму, то за дядю Витю. Виски согревало.
Курить сестра разрешила на балконе. Он вышел, шаркая тапочками, чиркнул зажигалкой.
— Ни фига себе, — прошептал сквозь стиснувшие сигарету губы.
В низине, за Юлиным жильем, темнело длинное деревянное здание. Оно зарылось в овраг, притрушенное листьями, невероятно старое. Два этажа, плоская, крытая жестью крыша. Слепые окна с зубастыми осколками стекол. В последний его визит сюда в деревянном чудовище обитали люди, чахоточные завсегдатаи зон, промышляющие героином цыгане. Теперь и они бросили дом. Здание походило на гроб из затопленной подземными водами могилы. Гнилой гроб.
С черной дерматиновой дверью одной из квартир на втором этаже…
— Ну и сосед у тебя, — сказал Погодин. Юля непонимающе заморгала.
— Барак. Я считал, его снесли сто лет назад.
— Обещают! — фыркнула Юля, помешивая в кастрюле кашу для сына, — А он — хоть бы хны, стоит где стоял. Бесплатный отель для бомжей. — Она нахмурилась и добавила: — Но в нем и бомжи ночевать брезгуют.
— Или боятся Тролля, — улыбнулся Погодин, болтая в стакане алкоголь.
— Кого?
— А ты не слышала? Школьниками мы называли барак «домом Тролля». В честь маньяка, который в нем жил.
— Ну спасибо, братик, — хмыкнула Юля, — Именно то, что мне хотелось узнать на новоселье.
— Так когда это было! И ты же у меня смелая. Бесстрашная суперсестричка. Помнишь, как полезла меня из Тигриного озера вытаскивать?
— Спрашиваешь! Ты, дурачок, танк нырнул искать.
— А он есть, танк-то.
— Паша и тот с тебя смеется. Дядя у нас с приветом, ага?
Через час, получив свою порцию поцелуев, племянник был торжественно переправлен в кровать. Юля убрала еду и устроилась напротив с бокалом вина.
— Ну, рассказывай про Тролля своего.
— Да что рассказывать, — пожал он плечами, ощутив вдруг холодок. — Орудовал здесь в лихие девяностые. Дрол у него фамилия была. Александр Дрол.
— Людоед! — щелкнула Юля пальцами, — Я помню его фоторобот на столбах. Жуткий такой, он мне ночами снился. И мама запрещала со двора выходить.
— Его в девяносто пятом вроде арестовали. Он покончил с собой до суда.
— Слава Богу, — заключила Юля.
— Ага, — пробормотал Погодин, глядя в стакан. — Легенда была. Чтобы наказать кого-то, сильно наказать, нужно его фотографию оставить под квартирой Тролля.
— Наемный убийца с того света? — без тени улыбки произнесла Юля, — И что, оставлял кто-то фотографии?
«Да», — выдохнул Погодин всеми своими порами.
— А мне почем знать? — сказал он вслух.
Они посидели еще немного. Юля допила вино, зевнула.
— Ты меня прости, братик, пойду я спать. Умаялась за день.
— О чем речь! Отпускаю с миром.
— Так. Сейчас постелю матрас, одеяла. Интернет в твоем распоряжении, кури в форточку. Рада, что ты приехал.
Он смахнул невидимую слезу, а она показала ему язык.
Лампочка под потолком чужой кухни давала тусклый желтоватый свет. За окнами перекатывалась темнота и бряцала водосточная труба. Кран цедил в рукомойник настырное «кап-кап-кап».
«А я ведь почти стер тебя из памяти, Коля», — обратился он к прошлому, как к мальчику-погодку с угреватыми щеками.
Нахохлился над ноутбуком. Отвлечься, расслабиться…
В ленте новостей котики, задницы и мемы. Кто у нас онлайн? Чернявский, Самонин, Долгушева.
Он навел курсор на аватарку Божены. Написать бы, да о чем? В офисе она дружелюбно, без флирта, общается с ним, но большего явно не позволит — птицы разного полета. Статус «влюблена» — он живо представил стереотипного качка в голде. Или в столице уже не говорят «голда»?
Пролистал альбомы в поисках фаворита — «Турция 2014». Там внушительные прелести Божены норовят выпрыгнуть из умопомрачительного белого купальника, а на тридцать втором фото соски выпирают из-под материи
(из-под дерматина)
как
(черви или змеи)
наперстки.
Он вытер внезапно увлажнившийся лоб.
— Чушь, — пробурчал. — Дядя с приветом.
Улыбнулся и выбрал альбом «Новый год, корпоратив». Палец левой клавишей мышки выбивал азбуку Морзе. Задерживался на тех фотографиях, где была Божена. В синем платье с обнаженной спиной.
Грезы о сотруднице обволокли, и морда Щекачева воспринялась как трупик насекомого в изысканном деликатесе.
— Ах ты чмо, — осклабился Погодин.
Щекачев обычно мялся в стороне от веселья, напряженный, высматривающий. Вот и здесь он был запечатлен в гордом одиночестве, затравленный и жалкий. Пустой стул сбоку — начальник отлучился. В руке бокал с минералкой. Альберт Михайлович, естественно, не пьет спиртное.
И, к гадалке не ходи, прокручивает в вытянутом своем черепе фразу из тренинга для идиотов: «я самый красивый и успешный». Нет, «ты самый красивый и успешный», во втором о себе лице, конечно.
Зубы Погодина клацнули о кромку стакана.
Он приоткрыл окно и закурил.
Барак, который не могли демонтировать, лежал в яме, в разрытой могиле. Пронизанный сквозняками, черный, страшный.
Да, страшный, особенно если вам двенадцать и вы идете по его ступеням, стараясь не касаться ни стен, ни перил, и дверь вырастает, дверь ждет, и что-то ждет за ней, всегда ждало. Притаилось, сгорбилось, когти царапают воздух нетерпеливо. В вашем дрожащем кулаке — подарок для Тролля, крошечный, с ноготь, гладкий на ощупь лоскут, кусочек школьной фотографии, ненавистное лицо, пиратская метка.
Коля Касьянов по прозвищу Касьян. Хуже него разве что Тролль, но троллей не бывает, а Коля бывает, с прыщавой рожей своей и гиеньим смехом.
Второгодка, он перешел в Витин пятый класс, и школа превратилась в ад. От неуправляемого ученика страдали все, но Погодин был любимчиком Касьяна.
— Эй, Погода, что-то ты сегодня мокрая.
Подсечка, и он окунает Витю Погодина в лужу. И не просто окунает, а…
Во рту появился привкус грязной дождевой воды.
Про «дерьмовую погоду» лучше не вспоминать.
Два года унижений. А потом…
— Потом я убил его, — прошептал Погодин.
«Не ты, — воспротивился здравый смысл. — Касьянов лазил по стройке и упал на арматуру. Не думаешь же ты, что…»
Погодин резко захлопнул окно и прислушался стыдливо: не разбудил ли малыша? Но в квартире было тихо, лишь капал кран и ухало в трубах.
— И откуда кому знать, проживал ли там маньяк вообще? — задал Погодин скептический вопрос и вбил в гугле фамилию Дрола.
Проживал — черный дом с плоской крышей был на первой же странице.
«Серийный убийца терроризирует город».
«В лесополосе обнаружена шестая жертва маньяка, семнадцатилетняя студентка кулинарного училища».
«Ритуальные убийства? Садист из лесопосадки вырезает на трупах сатанинские символы».
«Отсутствовала нога…. Удалены мягкие ткани…»
И развязка:
«В квартире при обыске найдены части тел, которые психопат употреблял в пищу».
Убийца пойман, им оказался безработный Александр Дрол, 1949 года рождения. Фотографии бритого под ноль мужика. Неряшливые, грубые черты. Широкая полоса рта, глубокие носогубные складки. Глаза навыкате, круглые, будто лишенные век.
«Покончил с собой в изоляторе, ногтями вскрыв аорту…»
В разделе видео — передача «Криминал» местного телеканала и двухминутный ролик «Следственный эксперимент».
Щелчок, и на экране зарябил черно-белый лес, мачты деревьев. Припорошенная снегом прогалина. Опера, упакованные как японские ниндзя, и понятые. Между ними, в лыжной шапке и бушлате, Дрол — он на голову выше милиционеров, настоящий великан. Странно удлиненные кисти схвачены наручниками.
— Ну и урод, — прокомментировал Погодин.
И волосы встали дыбом. Точно услышав что-то, Дрол посмотрел в камеру, прямо на Погодина посмотрел круглыми безумными бельмами.
— Я сделал это, — сказал он грудным голосом.
Погодин нервным рывком закрыл вкладку с видео. На мониторе вновь возникло фото Щекачева. Ну, всяко приятнее, чем пялящийся в упор великан-каннибал.
Погодин раздраженно оттолкнул от себя мышку. В висках стучала кровь.
Да что со мной…
Слева монотонно зажужжало, и он подскочил от неожиданности.
Воззрился удивленно на принтер. Серая коробка мигнула лампочками, погудела и выплюнула теплый листок.
Распечатанная фотография Стукачева. Карикатурного, идеально мерзкого Альберта Михайловича.
— Ничего сверхординарного, — сказал Погодин, — Нечаянно запустил принтер.
Дыхание сперло, и кухня не на шутку расшумелась: буйным эхом в трубах, капаньем крана, урчанием холодильника и тиканьем часов. Захотелось глотнуть свежего воздуха, отфильтровать плохие мысли.
Он выбросил распечатку в мусорное ведро, помешкал, извлек обратно. Сунул в карман куртки — избавлюсь от нее на улице. Зашнуровал ботинки в подъезде.
Почтовые ящики на первом этаже были загружены иеговистской макулатурой. Несколько брошюр осыпались, он прочитал на цветастой обложке: «Гнев приведет к Сатане».
Как мило.
Ветер отрезвил, утихомирил разыгравшуюся фантазию.
Погодин пересек детскую площадку и замер на краю оврага. Вниз убегали ступеньки, частично мощенные досками, частично вытоптанные в земле. Барак топорщился пристройками, обвисшими карнизами, ставнями и козырьками. Скрипел, и в скрипе его Погодину чудился вызов: а слабо в гости зайти, как тогда, в детстве?
Не слабо.
На секунду, и сразу назад. Маленькое ночное приключение.
Подумалось мельком, что и ухватись он за столб, ноги бы несли на скрипучий зов. Мимо изгороди, по заросшему сорняком пустырю, в темное чрево подъезда.
Запах гниющего дерева, слякоть, хлюпанье. Погодин нашел в телефоне фонарик и высветил липкие стены. Что-то похожее на мокриц копошилось в зазорах. Пятерня нащупала карман, шелестящий листок.
Лестница застонала.
Сейчас фонарик уткнется в черный дерматин, в пучащуюся ткань, словно с изнанки на нее напирают лицом, чудовищной личиной, и глазок становится глазом существа…
Но луч свободно провалился в черноту. Дверное полотно исчезло. За пустым проемом вырисовывалось жилище Тролля.
Оправдываясь любопытством, он переступил порог. Ковырнул фонариком темноту. Замшелые стены, дряхлый настил.
«Какого черта я тут забыл?» — взъярился он на себя. Скомкал распечатку и швырнул через плечо. Двинулся к выходу.
Луч хлестнул по каморке в конце коридора. Озарил ржавое металлическое корыто и надтреснутое зеркало. Погодин оцепенел.
Стены ванной были практически не видны за слоем фотографий. Их носили сюда годами: большинство портретов выцвели до рыжих абстракций. Десятки, сотни лиц, мужчин и женщин, школьников и даже годовалых детей. Тех, кому завидовали, желали горя, кого ненавидели настолько, чтобы явиться в логово Тролля и пришпилить к коллажу их снимки. Стена ярости, вот что это было.
Давясь кислой слюной, Погодин вышел из каморки.
«Достаточно исследований», — подумал он, шагая к подъезду.
В дальнем углу захихикало.
Фонарик впился в источник звука. Тьма пожрала свет. Кокон мрака в углу снова хихикнул: так хихикает заклятый школьный враг. Или двенадцатилетний мальчишка, которого обрекли на смерть, отдали в лапы Тролля.
Погодин крутнулся на носках и заметил приближающуюся фигуру.
— Братик?
— Юлька!
Он обнял сестру.
— Как ты здесь очутилась?
— Я проснулась, а тебя не было. Увидела в окно, как ты идешь к бараку. Как лунатик… Я звала тебя с улицы…
— Я не слышал. — Он поцеловал ее в висок. — Зачем ты шла за мной, глупая?
— Я подумала…. Подумала, что ты можешь сделать что-то дурное.
— Да, — сказал он. — Да, так и есть.
До утра они просидели на кухне, грея ладони чайными чашками и болтая. О детях, работе и перспективах, но не о черном доме, нет.
Гуляли по парку днем и смеялись, когда Паша начинал приставать к уличным музыкантам. Ели сладкую вату и пили молочные коктейли.
Попрощались вечером; он обещал приехать в ноябре.
Загремела электричка…. Прочь от малой родины, сестры и стены гнева в каморке заброшенного барака.
Все воскресенье он провел на кровати, читая журналы. Мерно бубнил телевизор, транслировал российский сериал. Веки склеивались.
Остроты героев перемежались закадровым смехом.
Хихиканьем гиены.
Погодин уронил журнал.
Коля Касьянов стоял у телевизора. Волчий оскал от уха до уха — впрочем, ушей у него не было, как и губ, и носа. Со скул свисали клочья серой шкуры. Если смерть Касьяна и была трагической случайностью, после похорон, в гробу, Тролль съел его лицо.
— Привет, Погода, — булькая гноем на букве «п», произнес Касьян. — Он сделает это.
Обглоданный до кости палец указал куда-то за спину. Погодин оглянулся.
В кресле, едва помещаясь, восседал Александр Дрол. Круглые глаза умалишенного буравили Погодина, они напоминали половинки теннисного шарика, влепленные в глазницы, глаза хамелеона.
В руках Дрол держал голенького ребенка. Ребенок хныкал и вырвался. Желтые ногти Дрола скользили по нежной коже.
Погодин узнал Пашеньку, своего племянника.
Закричал истошно.
Дрол распахнул рот, огромную багровую пасть, и запихнул в нее голову мальчика.
Погодин проснулся за миг до того, как сомкнулись острые зубы. И еще полчаса лежал, уставившись в окно.
По пути на работу он пытался дозвониться сестре — тщетно. Предчувствия терзали, душили за горло.
Абонент вне зоны.
Всего-навсего телефон разрядился, не так ли?
— Понедельник — день тяжелый? — спросила Божена, — Вить, ты в норме?
Он подергал себя за воротник.
— Плохо спал…
— Виктор!
Подобострастная ухмылка Щекачева не предвещала ничего доброго. Только этого недоставало с утра.
— Мы говорили о вас с боссом на летучке. Про ваш проект. У босса имеются кое-какие сомнения, я убеждал его, что вы ценный сотрудник и…
— Давайте быстрее! — перебил Погодин.
Лицо Альберта Михайловича осунулось:
— Что вы себе позволяете?
Шум в коридоре отвлек внимание замдиректора. Он негодующе посмотрел на дверь, на уволенного в начале месяца Фатичева.
— Ренат? — Божена приподнялась со стула.
Фатичев выглядел кошмарно: растрепанный, бледный, небритый. Опухшие глаза пошарили по офису, сфокусировались на Щекачеве и сверкнули. Одновременно черная сталь заблестела в его руке.
Старомодный, с тонким дулом пистолет.
«Игрушечный, наверное, — подумал Погодин отрешенно. — С таким можно играть в театре красного комиссара, но убить человека таким нельзя».
Ствол нацелился на ошарашенного замдиректора.
— К стене, — велел Фатичев устало.
— Что вы себе позволяете? — переадресовал Щекачев свой недавний вопрос.
— Иди к стене! — рявкнул Фатичев.
Трясущийся Щекачев повиновался.
Сотрудники вросли в стулья, наблюдая за происходящим.
— Два часа назад умерла моя дочь, — доверительно сказал Фатичев заместителю.
— О, — протянул Альберт Михайлович, — мне так…
Фатичев трижды выстрелил в грудь Щекачеву. Пули откинули того к стене. Он сполз, марая обои и таращась на бывшего подчиненного.
Божена пронзительно завизжала.
Фатичев бегло перекрестился, вставил ствол в рот и нажал на спусковой крючок.
Погодин смутно помнил, как выносили трупы, что говорил назойливому и хамоватому следователю. Домой попал в полдень и тут же включил компьютер.
Перед внутренним взором — разводы крови на офисной стене, вспышка огня во рту Рената, падающая без сознания Долгушева.
Настрочил сообщение сестре: «Переживаю, позвони немедленно».
Зашел на страницу Божены, в новогодний альбом. Выбрал фотографию с Щекачевым, ту самую.
— Ну разумеется, — прошептал. — Вот же ты.
Курсор потрогал силуэт ныне остывающего в морге замдиректора. Порхнул к окну на заднем фоне. В стекле отражался фотограф. Фатичев.
Двоих. Он отдал Троллю двоих.
Погодин зажмурился.
Позвонил телефон. Незнакомый номер.
— Братик?
С души будто схлынула мазутная тьма.
— С тобой все хорошо, Юль?
— Да. Все по-старому.
— А Паша?
— Ест яблоки. Точнее, надкусывает.
Погодин вознес небесам молитву.
— Я звонил, но…
— Да, — вздохнула Юля. — Я такая раздолба. Потеряла свою мобилку.
— Да ей же сто лет в обед! — хохотнул счастливый Погодин. — Копейки стоит.
— Мобилка — ерунда. Там была куча фотографий. Моих, твоих, Пашкиных…
Сердце Погодина екнуло. Пальцы стиснули подлокотник кресла, чтобы тело не кувыркнулось куда-то вверх, в потолок.
— К-когда ты ее потеряла?
— В пятницу, я думаю. Ее не было, когда мы гуляли в парке, но я надеялась, что забыла дома, и…
Он сбил звонок. Телефон спикировал на ковер. Погодин качнулся из стороны в сторону. И засмеялся дребезжащим механическим смехом.
В голову пришла показавшаяся забавной мысль: даже если Тролль не умеет пользоваться сотовым, Щекачев, этот дохлый лизоблюд, охотно ему подсобит.
У проходной караулил заместитель директора Щекачев. Перебегал глазами с сотрудника на циферблат часов. Вытянутое толстогубое лицо, помесь лошади и поэта Пастернака, выражало крайнюю степень озабоченности.
— Беспокоюсь о вас, Виктор, — сказал он, перегородив Погодину путь. — Вы припозднились на двадцать минут, второй раз за неделю. Что-то не так дома? Здоровье как, сон?
Погодин изо всех сил старался не морщиться. Щекачев в его дешевом костюмчике с подкладками для ширины плеч и в белых, наверняка же до середины икр, носках, вызывал непреодолимую и щедрую ненависть.
читать дальше— Извините, Альберт Михайлович, — выдавил Погодин, — впредь не повторится.
— Не извиняйтесь! Я-то понимаю, я на вашей стороне. Дело молодое. Сам в ваши годы…
Щекачев был старше Погодина на пять лет, в сентябре отмечали его тридцатилетний юбилей, и ни у одного служащего не нашлось для Альберта Михайловича искренних добрых слов.
«В мои годы, — подумал Погодин хмуро, — ты был убогой шестеркой на должности «подай-принеси», и с тех пор мало что изменилось».
— Но босс, — завел Щекачев традиционную песню, — ты его знаешь, застукает, всем влетит.
Собственные деспотические инновации он подписывал именем мягкотелого директора. И мстил за любой просчет: злобно, как мстят только школьные изгои, отщепенцы, дорвавшиеся до мало-мальской власти. Бедный Ринат Фатичев, вполголоса подтрунивавший над Щекачевым на корпоративе, был уволен в течение месяца. Не помешало и то, что у Фатичева больной ребенок, а с вакансиями нынче туго.
— Урод, — сказал Погодин, входя в кабинет. Коллегам не нужно было уточнять, кого он подразумевает. Классическую сценку «Щекачев и его крепостные» они лицезрели из окна.
— Это цветочки, — вздохнула Божена Долгушева, красивая брюнетка с восточными глазами. — В понедельник он попросил меня остаться после шести и втирал про перспективность моего проекта и карьерный рост. И в декольте мне косил, брр.
Она поежилась в своей меховой жилетке.
— Скоро директор в отпуск уйдет, — вставил кто-то, — Стукачев совсем озвереет. ИО, блин. УО!
Погодин сел за компьютер, поигрывая желваками.
— При Сталине ему б цены не было. Комсомольский активист. Костюм этот, где он его откопал? Ну да, мама купила, конечно. Мамочка от Альберта без ума. Как наш Альберт покакал сегодня? Жиденьким покакал, мама, комочками.
Он осекся, увидев, что Божена больше не улыбается, а смотрит поверх его макушки. Повернулся. Щекачев пасся у резервуара с водой. Физиономия бледная, лишь пурпурные пятна расплескались по щекам. Исподволь ухмыльнувшись, Щекачев покинул кабинет. Божена сочувственно ойкнула.
— Черт, — простонал Погодин.
Он переехал в столицу из провинции. Молодой, неглупый, перспективный, с громадьем планов. Чуть поднажать, и можно забирать с собой сестру. Но прошло полтора года, и сестра поменяла двухкомнатную квартиру в центре захолустья на однокомнатную там же, и давно не тешила себя надеждами. В съемной комнатушке вечерами телевизор объяснял про кризис, санкции и курс валют — ничего удивительного, что ему начали сниться кошмары. Но Погодин не отчаивался. Если вон даже Фатичев, чья пятилетняя дочь облысела от химиотерапии, не унывает — ему-то вовсе грешно.
В перерыве позвонил Юле.
— Ждем, — сказала сестра, — Пирог испеку, по маминому рецепту.
— Ну чего ты утруждаешь себя. Я бы здесь купил…
— По маминому рецепту в магазине не купишь. И новоселье все-таки, надо отметить.
Она продиктовала адрес. На душе стало тоскливо. Это же окраина, он по ней пацаном гулял, среди каркасов недостроенных высоток.
Всплыл в памяти сон, черная дверь, ее ткань вздымается и опадает, и из рыбьего глазка струится красное…
— До вечера, — попрощался он с Юлей. И поймал на себе взгляд Щекачева.
«Я с тобой поквитаюсь, сосунок», — грозил заместитель директора безмолвно.
«Если меня выпрут, — кисло подумал Погодин, — мне некуда будет возвращаться».
Рабочая неделя близилась к завершению, когда Альберт Михайлович вошел в кабинет. Приторно улыбаясь, посматривая в мониторы.
— Умница, — похвалил Божену и задержал ладонь на ее плече. Судя по скривившемуся рту, девушка боролась с желанием смахнуть руку Щекачева, как смахивают таракана.
Добрался до Погодина. Угрюмая тень перечертила компьютер. Покашливание с нотками сомнения, приторный запах одеколона. Что-то из рекламы «наш парфюм придаст вам мужественность».
— Я боюсь, Виктор, вы напутали с графиками, — произнес Щекачев.
— Да нет же, все верно.
— Увы, увы. — Разочарованное цоканье языком. — Распечатайте для меня проект. Я переговорю с боссом, рассудим, как усовершенствовать вашу работу.
Голова Погодина поникла.
Уже в электричке он грохнул кулаком по сиденью:
— Ублюдок!
Полегчало.
Малая родина приветствовала осенним дождем. Когда-то он излазил город вдоль и поперек, от комбината к комбинату. Изучил каждый двор. В детстве воображал себя путешественником, в юности — этнографом, книгу мечтал издать, по городским легендам. Легенд хватало: о призраках микрорайона Речной-4, о демонах закупоренной шахты, о затопленном немецком танке на дне Тигриного озера.
Очередная запись в альбоме несбывшихся мечтаний.
Городские окраины почти не изменились. Груды щебня, ржавеющие на автостоянке машины. Мрачные типы с двухлитровыми баллонами крепкого пива. У магазина с ироничным названием «Центральный» старушка — божий одуванчик продает вещи для грудничков; на одежке неотстиранные бурые кляксы.
Сестрина пятиэтажка.
Юля встретила в прихожей с сыном на руках. Погодин чмокнул сестру в щеку, малыша — в нежнейший пушок на темечке. Вручил подарки.
Юля обвела взором убранство квартиры.
— Так вот и живем, — сказала смущенно.
Продавленный двумя поколениями диван, кроватка, манежик, игрушки, телевизор, на кухне в углу — принтер и ноутбук. Когда Витю Погодина окончательно отторгнет столица, будет спать в ванне, как герой Евгения Леонова, постелив пальто. А летом — на балконе. Сказка!
— Скромно и со вкусом, — оценил Погодин, — Не хуже, чем в Европе.
— Пошли есть, врун, — ущипнула его сестра.
Он водрузил на обильно сервированный стол бутылки «Джека Дэниэлса» и красного марочного вина. Под горячую еду жаловался на вредное начальство. Сестра ни на что не жаловалась, все в ее жизни было хорошо. А что денег нет и папаше на ребенка плевать — бывает, справимся, образуется.
Племянник, демонстрируя новоприобретенные навыки, расхаживал по кухне и цеплялся то за маму, то за дядю Витю. Виски согревало.
Курить сестра разрешила на балконе. Он вышел, шаркая тапочками, чиркнул зажигалкой.
— Ни фига себе, — прошептал сквозь стиснувшие сигарету губы.
В низине, за Юлиным жильем, темнело длинное деревянное здание. Оно зарылось в овраг, притрушенное листьями, невероятно старое. Два этажа, плоская, крытая жестью крыша. Слепые окна с зубастыми осколками стекол. В последний его визит сюда в деревянном чудовище обитали люди, чахоточные завсегдатаи зон, промышляющие героином цыгане. Теперь и они бросили дом. Здание походило на гроб из затопленной подземными водами могилы. Гнилой гроб.
С черной дерматиновой дверью одной из квартир на втором этаже…
— Ну и сосед у тебя, — сказал Погодин. Юля непонимающе заморгала.
— Барак. Я считал, его снесли сто лет назад.
— Обещают! — фыркнула Юля, помешивая в кастрюле кашу для сына, — А он — хоть бы хны, стоит где стоял. Бесплатный отель для бомжей. — Она нахмурилась и добавила: — Но в нем и бомжи ночевать брезгуют.
— Или боятся Тролля, — улыбнулся Погодин, болтая в стакане алкоголь.
— Кого?
— А ты не слышала? Школьниками мы называли барак «домом Тролля». В честь маньяка, который в нем жил.
— Ну спасибо, братик, — хмыкнула Юля, — Именно то, что мне хотелось узнать на новоселье.
— Так когда это было! И ты же у меня смелая. Бесстрашная суперсестричка. Помнишь, как полезла меня из Тигриного озера вытаскивать?
— Спрашиваешь! Ты, дурачок, танк нырнул искать.
— А он есть, танк-то.
— Паша и тот с тебя смеется. Дядя у нас с приветом, ага?
Через час, получив свою порцию поцелуев, племянник был торжественно переправлен в кровать. Юля убрала еду и устроилась напротив с бокалом вина.
— Ну, рассказывай про Тролля своего.
— Да что рассказывать, — пожал он плечами, ощутив вдруг холодок. — Орудовал здесь в лихие девяностые. Дрол у него фамилия была. Александр Дрол.
— Людоед! — щелкнула Юля пальцами, — Я помню его фоторобот на столбах. Жуткий такой, он мне ночами снился. И мама запрещала со двора выходить.
— Его в девяносто пятом вроде арестовали. Он покончил с собой до суда.
— Слава Богу, — заключила Юля.
— Ага, — пробормотал Погодин, глядя в стакан. — Легенда была. Чтобы наказать кого-то, сильно наказать, нужно его фотографию оставить под квартирой Тролля.
— Наемный убийца с того света? — без тени улыбки произнесла Юля, — И что, оставлял кто-то фотографии?
«Да», — выдохнул Погодин всеми своими порами.
— А мне почем знать? — сказал он вслух.
Они посидели еще немного. Юля допила вино, зевнула.
— Ты меня прости, братик, пойду я спать. Умаялась за день.
— О чем речь! Отпускаю с миром.
— Так. Сейчас постелю матрас, одеяла. Интернет в твоем распоряжении, кури в форточку. Рада, что ты приехал.
Он смахнул невидимую слезу, а она показала ему язык.
Лампочка под потолком чужой кухни давала тусклый желтоватый свет. За окнами перекатывалась темнота и бряцала водосточная труба. Кран цедил в рукомойник настырное «кап-кап-кап».
«А я ведь почти стер тебя из памяти, Коля», — обратился он к прошлому, как к мальчику-погодку с угреватыми щеками.
Нахохлился над ноутбуком. Отвлечься, расслабиться…
В ленте новостей котики, задницы и мемы. Кто у нас онлайн? Чернявский, Самонин, Долгушева.
Он навел курсор на аватарку Божены. Написать бы, да о чем? В офисе она дружелюбно, без флирта, общается с ним, но большего явно не позволит — птицы разного полета. Статус «влюблена» — он живо представил стереотипного качка в голде. Или в столице уже не говорят «голда»?
Пролистал альбомы в поисках фаворита — «Турция 2014». Там внушительные прелести Божены норовят выпрыгнуть из умопомрачительного белого купальника, а на тридцать втором фото соски выпирают из-под материи
(из-под дерматина)
как
(черви или змеи)
наперстки.
Он вытер внезапно увлажнившийся лоб.
— Чушь, — пробурчал. — Дядя с приветом.
Улыбнулся и выбрал альбом «Новый год, корпоратив». Палец левой клавишей мышки выбивал азбуку Морзе. Задерживался на тех фотографиях, где была Божена. В синем платье с обнаженной спиной.
Грезы о сотруднице обволокли, и морда Щекачева воспринялась как трупик насекомого в изысканном деликатесе.
— Ах ты чмо, — осклабился Погодин.
Щекачев обычно мялся в стороне от веселья, напряженный, высматривающий. Вот и здесь он был запечатлен в гордом одиночестве, затравленный и жалкий. Пустой стул сбоку — начальник отлучился. В руке бокал с минералкой. Альберт Михайлович, естественно, не пьет спиртное.
И, к гадалке не ходи, прокручивает в вытянутом своем черепе фразу из тренинга для идиотов: «я самый красивый и успешный». Нет, «ты самый красивый и успешный», во втором о себе лице, конечно.
Зубы Погодина клацнули о кромку стакана.
Он приоткрыл окно и закурил.
Барак, который не могли демонтировать, лежал в яме, в разрытой могиле. Пронизанный сквозняками, черный, страшный.
Да, страшный, особенно если вам двенадцать и вы идете по его ступеням, стараясь не касаться ни стен, ни перил, и дверь вырастает, дверь ждет, и что-то ждет за ней, всегда ждало. Притаилось, сгорбилось, когти царапают воздух нетерпеливо. В вашем дрожащем кулаке — подарок для Тролля, крошечный, с ноготь, гладкий на ощупь лоскут, кусочек школьной фотографии, ненавистное лицо, пиратская метка.
Коля Касьянов по прозвищу Касьян. Хуже него разве что Тролль, но троллей не бывает, а Коля бывает, с прыщавой рожей своей и гиеньим смехом.
Второгодка, он перешел в Витин пятый класс, и школа превратилась в ад. От неуправляемого ученика страдали все, но Погодин был любимчиком Касьяна.
— Эй, Погода, что-то ты сегодня мокрая.
Подсечка, и он окунает Витю Погодина в лужу. И не просто окунает, а…
Во рту появился привкус грязной дождевой воды.
Про «дерьмовую погоду» лучше не вспоминать.
Два года унижений. А потом…
— Потом я убил его, — прошептал Погодин.
«Не ты, — воспротивился здравый смысл. — Касьянов лазил по стройке и упал на арматуру. Не думаешь же ты, что…»
Погодин резко захлопнул окно и прислушался стыдливо: не разбудил ли малыша? Но в квартире было тихо, лишь капал кран и ухало в трубах.
— И откуда кому знать, проживал ли там маньяк вообще? — задал Погодин скептический вопрос и вбил в гугле фамилию Дрола.
Проживал — черный дом с плоской крышей был на первой же странице.
«Серийный убийца терроризирует город».
«В лесополосе обнаружена шестая жертва маньяка, семнадцатилетняя студентка кулинарного училища».
«Ритуальные убийства? Садист из лесопосадки вырезает на трупах сатанинские символы».
«Отсутствовала нога…. Удалены мягкие ткани…»
И развязка:
«В квартире при обыске найдены части тел, которые психопат употреблял в пищу».
Убийца пойман, им оказался безработный Александр Дрол, 1949 года рождения. Фотографии бритого под ноль мужика. Неряшливые, грубые черты. Широкая полоса рта, глубокие носогубные складки. Глаза навыкате, круглые, будто лишенные век.
«Покончил с собой в изоляторе, ногтями вскрыв аорту…»
В разделе видео — передача «Криминал» местного телеканала и двухминутный ролик «Следственный эксперимент».
Щелчок, и на экране зарябил черно-белый лес, мачты деревьев. Припорошенная снегом прогалина. Опера, упакованные как японские ниндзя, и понятые. Между ними, в лыжной шапке и бушлате, Дрол — он на голову выше милиционеров, настоящий великан. Странно удлиненные кисти схвачены наручниками.
— Ну и урод, — прокомментировал Погодин.
И волосы встали дыбом. Точно услышав что-то, Дрол посмотрел в камеру, прямо на Погодина посмотрел круглыми безумными бельмами.
— Я сделал это, — сказал он грудным голосом.
Погодин нервным рывком закрыл вкладку с видео. На мониторе вновь возникло фото Щекачева. Ну, всяко приятнее, чем пялящийся в упор великан-каннибал.
Погодин раздраженно оттолкнул от себя мышку. В висках стучала кровь.
Да что со мной…
Слева монотонно зажужжало, и он подскочил от неожиданности.
Воззрился удивленно на принтер. Серая коробка мигнула лампочками, погудела и выплюнула теплый листок.
Распечатанная фотография Стукачева. Карикатурного, идеально мерзкого Альберта Михайловича.
— Ничего сверхординарного, — сказал Погодин, — Нечаянно запустил принтер.
Дыхание сперло, и кухня не на шутку расшумелась: буйным эхом в трубах, капаньем крана, урчанием холодильника и тиканьем часов. Захотелось глотнуть свежего воздуха, отфильтровать плохие мысли.
Он выбросил распечатку в мусорное ведро, помешкал, извлек обратно. Сунул в карман куртки — избавлюсь от нее на улице. Зашнуровал ботинки в подъезде.
Почтовые ящики на первом этаже были загружены иеговистской макулатурой. Несколько брошюр осыпались, он прочитал на цветастой обложке: «Гнев приведет к Сатане».
Как мило.
Ветер отрезвил, утихомирил разыгравшуюся фантазию.
Погодин пересек детскую площадку и замер на краю оврага. Вниз убегали ступеньки, частично мощенные досками, частично вытоптанные в земле. Барак топорщился пристройками, обвисшими карнизами, ставнями и козырьками. Скрипел, и в скрипе его Погодину чудился вызов: а слабо в гости зайти, как тогда, в детстве?
Не слабо.
На секунду, и сразу назад. Маленькое ночное приключение.
Подумалось мельком, что и ухватись он за столб, ноги бы несли на скрипучий зов. Мимо изгороди, по заросшему сорняком пустырю, в темное чрево подъезда.
Запах гниющего дерева, слякоть, хлюпанье. Погодин нашел в телефоне фонарик и высветил липкие стены. Что-то похожее на мокриц копошилось в зазорах. Пятерня нащупала карман, шелестящий листок.
Лестница застонала.
Сейчас фонарик уткнется в черный дерматин, в пучащуюся ткань, словно с изнанки на нее напирают лицом, чудовищной личиной, и глазок становится глазом существа…
Но луч свободно провалился в черноту. Дверное полотно исчезло. За пустым проемом вырисовывалось жилище Тролля.
Оправдываясь любопытством, он переступил порог. Ковырнул фонариком темноту. Замшелые стены, дряхлый настил.
«Какого черта я тут забыл?» — взъярился он на себя. Скомкал распечатку и швырнул через плечо. Двинулся к выходу.
Луч хлестнул по каморке в конце коридора. Озарил ржавое металлическое корыто и надтреснутое зеркало. Погодин оцепенел.
Стены ванной были практически не видны за слоем фотографий. Их носили сюда годами: большинство портретов выцвели до рыжих абстракций. Десятки, сотни лиц, мужчин и женщин, школьников и даже годовалых детей. Тех, кому завидовали, желали горя, кого ненавидели настолько, чтобы явиться в логово Тролля и пришпилить к коллажу их снимки. Стена ярости, вот что это было.
Давясь кислой слюной, Погодин вышел из каморки.
«Достаточно исследований», — подумал он, шагая к подъезду.
В дальнем углу захихикало.
Фонарик впился в источник звука. Тьма пожрала свет. Кокон мрака в углу снова хихикнул: так хихикает заклятый школьный враг. Или двенадцатилетний мальчишка, которого обрекли на смерть, отдали в лапы Тролля.
Погодин крутнулся на носках и заметил приближающуюся фигуру.
— Братик?
— Юлька!
Он обнял сестру.
— Как ты здесь очутилась?
— Я проснулась, а тебя не было. Увидела в окно, как ты идешь к бараку. Как лунатик… Я звала тебя с улицы…
— Я не слышал. — Он поцеловал ее в висок. — Зачем ты шла за мной, глупая?
— Я подумала…. Подумала, что ты можешь сделать что-то дурное.
— Да, — сказал он. — Да, так и есть.
До утра они просидели на кухне, грея ладони чайными чашками и болтая. О детях, работе и перспективах, но не о черном доме, нет.
Гуляли по парку днем и смеялись, когда Паша начинал приставать к уличным музыкантам. Ели сладкую вату и пили молочные коктейли.
Попрощались вечером; он обещал приехать в ноябре.
Загремела электричка…. Прочь от малой родины, сестры и стены гнева в каморке заброшенного барака.
Все воскресенье он провел на кровати, читая журналы. Мерно бубнил телевизор, транслировал российский сериал. Веки склеивались.
Остроты героев перемежались закадровым смехом.
Хихиканьем гиены.
Погодин уронил журнал.
Коля Касьянов стоял у телевизора. Волчий оскал от уха до уха — впрочем, ушей у него не было, как и губ, и носа. Со скул свисали клочья серой шкуры. Если смерть Касьяна и была трагической случайностью, после похорон, в гробу, Тролль съел его лицо.
— Привет, Погода, — булькая гноем на букве «п», произнес Касьян. — Он сделает это.
Обглоданный до кости палец указал куда-то за спину. Погодин оглянулся.
В кресле, едва помещаясь, восседал Александр Дрол. Круглые глаза умалишенного буравили Погодина, они напоминали половинки теннисного шарика, влепленные в глазницы, глаза хамелеона.
В руках Дрол держал голенького ребенка. Ребенок хныкал и вырвался. Желтые ногти Дрола скользили по нежной коже.
Погодин узнал Пашеньку, своего племянника.
Закричал истошно.
Дрол распахнул рот, огромную багровую пасть, и запихнул в нее голову мальчика.
Погодин проснулся за миг до того, как сомкнулись острые зубы. И еще полчаса лежал, уставившись в окно.
По пути на работу он пытался дозвониться сестре — тщетно. Предчувствия терзали, душили за горло.
Абонент вне зоны.
Всего-навсего телефон разрядился, не так ли?
— Понедельник — день тяжелый? — спросила Божена, — Вить, ты в норме?
Он подергал себя за воротник.
— Плохо спал…
— Виктор!
Подобострастная ухмылка Щекачева не предвещала ничего доброго. Только этого недоставало с утра.
— Мы говорили о вас с боссом на летучке. Про ваш проект. У босса имеются кое-какие сомнения, я убеждал его, что вы ценный сотрудник и…
— Давайте быстрее! — перебил Погодин.
Лицо Альберта Михайловича осунулось:
— Что вы себе позволяете?
Шум в коридоре отвлек внимание замдиректора. Он негодующе посмотрел на дверь, на уволенного в начале месяца Фатичева.
— Ренат? — Божена приподнялась со стула.
Фатичев выглядел кошмарно: растрепанный, бледный, небритый. Опухшие глаза пошарили по офису, сфокусировались на Щекачеве и сверкнули. Одновременно черная сталь заблестела в его руке.
Старомодный, с тонким дулом пистолет.
«Игрушечный, наверное, — подумал Погодин отрешенно. — С таким можно играть в театре красного комиссара, но убить человека таким нельзя».
Ствол нацелился на ошарашенного замдиректора.
— К стене, — велел Фатичев устало.
— Что вы себе позволяете? — переадресовал Щекачев свой недавний вопрос.
— Иди к стене! — рявкнул Фатичев.
Трясущийся Щекачев повиновался.
Сотрудники вросли в стулья, наблюдая за происходящим.
— Два часа назад умерла моя дочь, — доверительно сказал Фатичев заместителю.
— О, — протянул Альберт Михайлович, — мне так…
Фатичев трижды выстрелил в грудь Щекачеву. Пули откинули того к стене. Он сполз, марая обои и таращась на бывшего подчиненного.
Божена пронзительно завизжала.
Фатичев бегло перекрестился, вставил ствол в рот и нажал на спусковой крючок.
Погодин смутно помнил, как выносили трупы, что говорил назойливому и хамоватому следователю. Домой попал в полдень и тут же включил компьютер.
Перед внутренним взором — разводы крови на офисной стене, вспышка огня во рту Рената, падающая без сознания Долгушева.
Настрочил сообщение сестре: «Переживаю, позвони немедленно».
Зашел на страницу Божены, в новогодний альбом. Выбрал фотографию с Щекачевым, ту самую.
— Ну разумеется, — прошептал. — Вот же ты.
Курсор потрогал силуэт ныне остывающего в морге замдиректора. Порхнул к окну на заднем фоне. В стекле отражался фотограф. Фатичев.
Двоих. Он отдал Троллю двоих.
Погодин зажмурился.
Позвонил телефон. Незнакомый номер.
— Братик?
С души будто схлынула мазутная тьма.
— С тобой все хорошо, Юль?
— Да. Все по-старому.
— А Паша?
— Ест яблоки. Точнее, надкусывает.
Погодин вознес небесам молитву.
— Я звонил, но…
— Да, — вздохнула Юля. — Я такая раздолба. Потеряла свою мобилку.
— Да ей же сто лет в обед! — хохотнул счастливый Погодин. — Копейки стоит.
— Мобилка — ерунда. Там была куча фотографий. Моих, твоих, Пашкиных…
Сердце Погодина екнуло. Пальцы стиснули подлокотник кресла, чтобы тело не кувыркнулось куда-то вверх, в потолок.
— К-когда ты ее потеряла?
— В пятницу, я думаю. Ее не было, когда мы гуляли в парке, но я надеялась, что забыла дома, и…
Он сбил звонок. Телефон спикировал на ковер. Погодин качнулся из стороны в сторону. И засмеялся дребезжащим механическим смехом.
В голову пришла показавшаяся забавной мысль: даже если Тролль не умеет пользоваться сотовым, Щекачев, этот дохлый лизоблюд, охотно ему подсобит.
Автор: Максим Кабир
Источник
Источник
@темы: рассказы, сущности, предметы и вещи, городские легенды, не своё, серийные убийцы
пятница, 05 октября 2018
– Скырлы-скырлы, скырлы-скырлы! – хрипло кричала в чаще какая-то птица.
Матвей пошурудил палкой в костре, вороша полупрогоревшие угли, и поднял голову, прислушиваясь, – в черноте вечернего леса, обступившего его со всех сторон, все равно ничего нельзя было разглядеть.
– Скырлы-скырлы, – звук доносился откуда-то от земли, с нижних веток или пней.
«Куропатка, – пожал плечами Матвей. – Ну или кто-то подобный».
Несмотря на то что он добрую треть своего детства провел в лесу – и именно в этом лесу, – все знания и навыки, не нашедшие применения в суматохе города, бесследно выветрились. Да, он еще пока мог отличить дрозда от свиристели, а ложный опенок от настоящего, но по сравнению с тем, что он умел подростком, это была капля в море. Теоретически, кричать могла и куропатка, а может быть, и издыхающая ворона или же – вообще не птица, а какой-нибудь грызун… а то и насекомое, мало ли их тут… Матвей запутался и решил по-прежнему считать, что это птица.
читать дальшеПо расчетам Матвея, он уже час как должен был выйти к дедовой сторожке. Спортивное ориентирование никогда не было его сильной стороной, но заблудиться в лесу, по которому когда-то бегал еще голопопым карапузом, совсем уж стыдно. Конечно, за последние десять лет заповедник немного изменился – рухнули трухлявые деревья, проклюнулся и заветвился молодняк, заросли старые тропинки, – но основные метки остались нетронутыми. Самое интересное, что Матвей их все помнил – даже мог предугадать, какой же будет следующая, – но расстояние между ними и то, с какой стороны он к ним выходил, были неожиданными.
Матвей задрал голову, пытаясь на затянутом облаками небе разглядеть хоть какие-то ориентиры. Отдельные звезды мелькали в прорехах, да – но соотнести их с известными очертаниями он не мог.
Сгущающиеся сумерки его не пугали. Для того чтобы погибнуть летом в благоустроенном заповеднике, нужно иметь особый талант. А Матвей тешил себя мыслью, что им не обладает. Да и сеть здесь ловилась – неустойчиво, то и дело срываясь, набирая не больше двух делений, – но все-таки была, так что оторванным от цивилизации он себя не чувствовал.
Костер начал догорать. Матвей вздохнул и потянулся. Идти все еще пока не хотелось – ноги, которые он так опрометчиво обул в кроссовки, гудели, стертые пятки ныли, большой палец, из которого он час назад вытащил невесть как туда попавшую занозу, опасно подергивало. «Ничего, – подумал Матвей. – Через час-полтора буду у деда, и он поможет. Припарочки какие-нибудь, настоечка. Все ок будет. Доберусь я до него, никуда не денусь».
Дед работал в этом заповеднике полвека, если не больше. Сначала – егерем, потом смотрителем, а последние годы уже почетным пенсионером, к которому приходили советоваться даже местные ветеринары. Ему предлагали переехать в город, выделяли квартиру от администрации заповедника, но он отказывался: мол, не знает, чем там заняться, а тут все свое, родное, привычное. Даже в гости к родителям Матвея он приезжал от силы раза два-три – ну не нравились ему городские шум, суета и многолюдье.
Каждую неделю, по четвергам, дед ходил в поселок – за продуктами и на почту. Матвей исправно писал ему два раза в месяц и так же дважды в месяц получал дедовы ответы, старательно выведенные пузатыми печатными буквами. Все нормально, внучок, на днях еще три браконьерских капкана ликвидировал; в старой берлоге семья медведей поселилась; новый егерь заходил – хороший парень, только уж больно утомительно болтает. Матвей каждый раз обещался приехать – сам не особо веря в это и предполагая, что и дед тоже рассматривает данную фразу лишь как формальную приписку к основному тексту письма.
Но в этот раз он твердо решил выполнить свое обещание. Слишком уж много всего совпало: и отпуск; и уход девушки, после чего этот самый отпуск стало уже не с кем проводить; и пара кредитов, из-за которых поехать куда-то дальше, чем на поезде по России, было весьма проблематично, – и внезапный первый седой волос, который напомнил, что все мы не молодеем и выполнить некоторые обещания можем и не успеть. Так что деду полетело письмо о том, что внук вот-вот наведается в родимую сторожку – а Матвей, не дожидаясь ответа, спешно собрал вещи и первым же поездом отчалил на восток.
Он снова потянулся, с хрустом разминая затекшую спину и сладко зевая. В последний момент прикрыл рот ладонью – по старой детской привычке. Дед всегда ругался, если Матвей этого не делал.
– Низзя! – тряс он пальцем, согнутым в смешной крючок – в молодости ему, еще совсем неопытному егерю, повредила лисица, которую он вытаскивал из капкана. – Низзя! Черт в рот запрыгнет!
Это потом Матвей удивлялся – каким образом в деде уживались и вполне здравые размышления о мировой политике, информацию о которой тот черпал из пожелтевших газет, и такие дремучие суеверия, что уже и не в каждой деревне-то встретишь – только в диссертациях этнографов. А тогда мальчишка лишь заливался веселым смехом.
– Деееду! – хихикал он. – А что там черт будет делать?
– Твой обед кушать! – Дед поддавался игре и строил гримасы, изображая черта. Матвейка заливисто смеялся и продолжал – на этот раз уже фальшиво – зевать во весь рот…
Матвей тряхнул головой, отгоняя детские воспоминания. Ему было стыдно признавать, но, при всем желании встретиться с дедом, он почему-то оттягивал этот момент. Он страшился увидеть того старым и немощным, возможно даже глуховатым и полуслепым – и, самое страшное, не признающим внука. Матвею очень хотелось, чтобы дед остался в его памяти таким, как десять лет назад, – бодрым, поджарым, подтянутым, могущим даже взобраться на дерево на высоту человеческого роста. Но он гнал от себя эти эгоистичные мысли – в конце концов, может быть, и дед бы хотел, чтобы Матвей в его памяти был белобрысым крепким карапузом, а не худым и вялым парнем с сосульками жидких волос и вечно сонным выражением бледных голубых глаз. Эх, время никого не красит, да…
Ладно, еще немного посидит у костра – и пойдет. Только нужно хвороста подкинуть, а то минут пять – и тот окончательно потухнет, придется разводить заново.
Теоретически, конечно, костры в заповеднике были запрещены. Но на деле это касалось только шумных и малоадекватных псевдотуристических компаний, которые выпаливали кострище с метр в диаметре, а потом никак не могли его затушить. Смотрители чуяли таких товарищей за пару сотен метров, а то и больше. К одиночкам же навроде Матвея они относились достаточно лояльно.
Матвей очень удачно устроил привал возле рухнувшего старого дерева. Судя по обглоданной зайцами и косулями и источенной жучками коре, падение произошло год-два тому назад. Все, что могло сгнить, уже сгнило и ушло в землю, оставив звеняще сухой ствол. Правда, большинство веток уже растащили – вероятно животные или птицы, – но кое-что осталось, а многого Матвею и не нужно было.
Походный фонарик он грохнул, поскользнувшись на мокром перроне и неудачно приложившись именно тем карманом, в котором тот лежал. Стекло треснуло, батарейный отсек раскрошился, а батарейка так вообще куда-то делась, видимо завалившись за подкладку. Запасной был в телефоне – но включать его лишний раз Матвею не хотелось: аккумуляторы штука капризная, не хватало еще, чтобы в самый нужный момент телефон разрядился.
Так что за хворостом он отправился в темноту уже сгустившихся сумерек.
Сложного ничего не было – стоило сухой ветке хрустнуть под ногой, как Матвей наклонялся и добавлял ее в охапку. Можно было уйти глубже в лес – там виднелась целая арка из сломанных и покореженных деревьев, но Матвей отказался от этой мысли. Он решил посидеть еще лишь чуть-чуть, а не разводить столб до неба.
Правда, уже подкидывая набранный хворост в костер, он пожалел о своей лени. Ветки, которые в темноте на ощупь казались вполне приличными, на деле были тонкими, хрупкими, пустотелыми и больше трещали, нежели поддерживали огонь. По-хорошему, положение спас бы даже один крепкий сук, который и взял бы на себя все пламя. Матвей оглянулся – больше для проформы, нежели действительно в надежде на находку: он прекрасно помнил, что выгреб вокруг костра весь хворост подчистую.
И тут он увидел ее.
Прекрасная, просто чудесная – чуть изогнутая, со слегка отошедшей корой, с мелкими тонкими хрупкими веточками, на которых еще дрожали сухие листочки – она лежала на самой границе света и тени. Идеальнейшая ветка – словно прямо сейчас в палату мер и весов.
«Как же он не заметил ее?» – мелькнула в голове мысль. И тут же на смену ей пришел здравый смысл: да упала, скорее всего, пока он ходил за хворостом. Земля тут мягкая, перегной, старые листья – шуму-то могло никакого и не быть, да и он был чересчур уж увлечен треском у себя под ногами…
Ветка шевельнулась.
Матвей прищурился. Он никогда не жаловался на плохое зрение, но мало ли что померещится в ночи. А вдруг не померещилось – и это змея?
Ветка снова шевельнулась.
Он привстал было, чтобы подойти и проверить, но тут же раздумал – а если это действительно змея? Демонстративно топнул, делая вид, что приближается, – может быть, уползет? Но нет, ветка не двигалась.
Он пожал плечами. Померещилось. Если бы это было живое существо, то оно бы отреагировало на его действия. Убежало бы – или, наоборот, кинулось навстречу…
И тут ветка двинулась. Вперед, к свету, медленно и как-то рвано, словно кто-то подталкивал ее.
Матвей вздрогнул.
Осторожно, на этот раз стараясь не привлекать внимания, он протянул руку к карману, в котором лежал телефон. На ощупь – это была хорошая кнопочная туристическая модель, практически неубиваемая и вечная – нашел включение фонарика.
И резким движением выбросил руку вперед, одновременно остервенело давя на кнопку.
Луч света ударил, рассеяв тьму.
И озарил что-то приземистое, темное – и шевелящееся.
Матвей пискнул и вскочил на ноги.
Телефон дрожал в его руках, луч метался, выхватывая то кусты, то стволы деревьев – и существо, которое корчилось на земле, перебирая тонкими длинными пальцами, вращало белыми беззрачковыми, словно слепыми, глазами и разевало черный провал пасти, вытягивая челюсть до груди – так, как она не вытягивается ни у одного живого существа. Ветку оно так и не выпустило, продолжая тыкать ею вперед.
Матвей заорал, замахнувшись телефоном, как оружием. Луч фонарика ушел вверх, в небо – а когда вернулся обратно, ничего уже не земле не было.
Лишь чуть покачивалась, шурша листочками, идеальная ветка.
Сердце гулко стучало, гоняя вязкую кровь. Во рту пересохло, ноги тряслись.
Матвей тряхнул головой, отгоняя наваждение.
Это просто галлюцинация. Игра света и тени. Наверное, какой-нибудь енот просто хотел поиграть. Он не помнил, водились ли здесь еноты – да и вообще, водятся ли они в подобных природных условиях, – но почему бы и нет?
– У меня есть нож, – сказал он в темноту. – И топор, – соврал для весу.
Лес молчал.
Лишь где-то наверху, над головой, легкий ветер шевелил кроны деревьев. Они чуть шуршали, убаюкивая привычным с детства напевом. И на душе постепенно становилось спокойно – это всего лишь галлюцинация, тень мотылька, приблизившегося к фонарику, пролетевшая паутинка с пауком, ком листьев, в которых копошился еж, что угодно, но только не опасность. Здесь не может быть опасности. Ее не может быть там, где так привычно и нежно шепчутся деревья, где так легко и свободно дышится и где тебя ждет твой родной дедушка…
Матвей закидал землей костер, протоптался, сплясав какой-то дикий танец, – ему уже самому стало смешно от страха, что он испытал перед миражом.
– Матвей-Матвей, – поддразнил он себя, подражая деду, – боится гусей. Мышь увидал – заикой стал.
Подхватил рюкзак, потянулся еще раз – и уверенно, лишь изредка подсвечивая себе путь, направился на юго-восток.
– Скырлы-скырлы, – донеслось ему в спину.
То, что он приближается к дедовой сторожке, Матвей понял уже издалека. Он хорошо помнил этот пень, вырезанный в виде маленького трона, каменное Идолище Поганое – они собирали его с дедом вместе, в то лето, когда в городе от жары плавился асфальт и замертво падали голуби, а здесь, в лесу, по утрам на траве дрожала сладкая на вкус роса, – и многие другие милые мальчишескому сердцу мелочи, от которых у него ноюще щемило в груди и почему-то подрагивали руки.
Через пять минут он вышел на полянку.
Конечно, в детстве и трава зеленее, и небо голубее, и мир больше – но он не ожидал, что настолько. Сторожка, которая помнилась ему полноценной деревенской избой, оказалась просевшим в землю чуть ли не до ставен хлипким домишком. На фоне ночного неба чернел седловидный провал крыши, стены накренились и разошлись, во дворе буйно колосились разлапистые, в темноте похожие на лопаты лопухи.
Но в окошке тускло горел свет.
Матвей подошел к двери – крыльцо вошло в землю так, что он скорее вспомнил, что оно тут когда-то находилось, нежели ощутил ногами, – и постучал. Никто не ответил.
Он постучал сильнее – а потом пятерней толкнул дверь.
Та скрипнула и отворилась.
Матвей сделал было шаг в темноту – но тут же ему в грудь ткнулось что-то острое и твердое, выпихнув обратно.
– Сгинь, – свистяще прошипели. – Я тебя не приглашала.
Откуда-то появился и качнулся слабый свет – и в неровном пламени свечи Матвей разглядел стоявшую перед ним старуху. Ее седые волосы были распущены, свисая неопрятными космами, белая ночная рубаха не скрывала костлявого изможденного тела, а длинный артритный палец упирался в грудь Матвею прямо напротив сердца.
– Вы кто? – опешив, спросил он и оттолкнул ее руку. – И где дед?
Старуха молчала, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Зато пальцы на ее левой руке, казалось, жили своей особой жизнью – они тряслись и сжимались, складываясь в какие-то замысловатые и подчас даже неприличные фигуры.
– Где дед? – повторил Матвей. – Ефим Иваныч, лесник бывший. Я Матвей, внук его, неделю назад писал, что приеду.
Сердце сжалось. Неужели дед умер? Или попал в больницу? Но что тогда здесь делает эта старуха?
– Дед? – Бабка пожевала сморщенными губами. – Нет здесь никакого деда.
– Умер? – пискнул Матвей.
– Умер, – сухо сказала та, закрывая дверь.
Эй, так не пойдет! Матвей рывком подставил ногу в уменьшающуюся щель.
– Погодите, – быстро забормотал он. – А когда он… умер?
– С месяц как, – процедила старуха, дергая дверь.
– Погодите-погодите, – Матвей взялся за край и медленно, но упорно потянул дверь на себя. – Как с месяц? Он мне десять дней назад писал, что все в порядке. И это был его почерк – я-то знаю. Так когда он умер? Или вы мне врете?
– Пошел прочь! – Старуха дернула дверь с остервенением. – Я тебя не приглашала!
Матвей разозлился.
– Значит, так, бабуля, – отчеканил он. – Мне плевать, кто вы, но я отсюда не уйду. Так-то по закону эта жилплощадь мне перейти должна. Так что если дед умер, то я тут хозяин.
Старуха затихла, перестав тянуть дверь.
– И если не умер, – намекнул Матвей, – то я тоже имею на нее некоторые права. И думаю, побольше, чем вы. Так что я не уйду. Как минимум, до утра.
Дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы туда мог прошмыгнуть человек. Старуха выглянула, обвела быстрым и внимательным взглядом ночной лес за спиной Матвея, скользнула по его лицу, скривилась и буркнула:
– Заходи. Но только до утра.
– Сам решу, – в тон ей ответил Матвей, перешагивая порог.
Внутри избушка лишь отдаленно напоминала домик из его детства. Стены почернели и покосились, земляной пол кое-где вздулся горбом, приподняв лавки, печь вся потрескалась и покрылась темными потеками. Под потолком висела бурая паутина, в которой что-то трепыхалось, там же сушились терпко пахнувшие пучки трав и кореньев. Все это освещалось одной-единственной масляной лампой, которая покачивалась в углу, рождая на стенах, полу и потолке причудливые исковерканные тени. Это был не тот дедов дом, который он помнил, совсем не тот.
– Ваше? – деловито кивнул Матвей на травы и паутину. – Что ж вы так запустили-то? Придется убрать. Да и самим тоже…
Он хотел сказать «выметаться», но наткнулся взглядом на старуху, и слова комом застряли в горле. Та смотрела на него с ненавистью, верхняя губа приподнялась, обнажив острые желтые зубы. Левый клык был сломан, и в темноте провала пузырилась белесая слюна.
«Больная какая-то? – мелькнуло в голове. – Психическая? Бомжиха? Лучше не связываться. Вдруг бешеная. А потом из города врача привезти. Ну и полицию, чтоб выяснили, кто это». Он уже твердо решил забрать этот дом себе. Просто из принципа, чтобы не доставался ненормальной бабке.
– …в общем, разберемся, – хрипло сказал он, отводя взгляд.
Бабка сморщилась. Изо рта высунулся острый кончик языка и хищным движением облизнул губы. Она сделала несколько странных пассов руками, сжимая и разжимая пальцы, словно то ли душила что-то, то ли сворачивала шею, то ли просто давила и мяла, – а потом пошаркала куда-то в темноту.
Матвей облегченно вздохнул и снова осмотрелся по сторонам.
Картинки детства встали перед его глазами. Когда-то за этим замызганным – а тогда тщательно выскобленным до желтизны – столом Матвей, высунув от напряжения язык, старательно выводил каракули, подражая дедовым письменам. А вот на этой лавке – которая тогда доходила ему до пояса, а не как сейчас, чуть выше колена – он устраивал целые баталии с участием вырезанных дедом из липы солдатиков. А вон там…
– Вот твой дед, – угрюмо раздалось у него за спиной, и Матвей оглянулся.
– Дедууу, – простонал он. Сердце сжалось. В его памяти дед всегда был хоть и сухощавым, но крепким и жизнерадостным, а сейчас же, сутулый и сморщенный, он походил на маленького щуплого воробышка.
Он бросился было обнять старика – но бабка резким и сильным ударом оттолкнула его.
– Не замай, – прошипела она, сгорбившись и наклонившись вперед.
Матвей отступил.
Дед стоял, чуть покачиваясь, руки безжизненно висели вдоль тела, а глаза были пусты. От него терпко пахло свежей землей, в свалявшихся волосах запутались какие-то веточки.
– Его в больницу надо, – сказал Матвей.
Бабка ничего не ответила – лишь снова оскалилась и шумно втянула в себя воздух.
– В больницу, – повторил он.
– Все в порядке, – хрипло сказала бабка. – Все идет как надо. Он мой, я сама решу.
И как бы в подтверждение своих слов она развернула деда и легонько хлопнула его по плечу. На негнущихся ногах старик вышел из дома.
Старуха бросала на Матвея косые взгляды. Ее длинные сухие пальцы резво сновали, суча грубую неровную нить из черного комка шерсти, что лежал на прялке.
Прялки раньше в доме у деда не водилось. Родители Матвея когда-то дарили ему швейную машинку – но старик лишь весело махнул рукой, мол, женское это баловство. Для лесниковой одежды ихние нити на один шажок, а для сурового вервия и иглы должны быть с палец – сказал он тогда. Машинку пришлось отвезти обратно в город.
Матвей вздохнул. Ну что же, если это теперь типа жена деда, но она ему как бы… типа бабушка, так? Свою настоящую бабушку он не помнил, та умерла еще до его рождения – но и называть таковой постороннюю старуху он не собирался.
«Ну что ж ты так, – кольнул стыд. – Может быть, эта бабка вообще-то неплохая. Дед бы всякую падаль не подобрал. Ну а что неприветливая… ну так ты незнамо кто, да еще и заперся посреди ночи. Понятно, что она не пылает к тебе любовью. Давай познакомься с ней, поболтай»
– Доброй ночи, – сказал он как можно более приветливо, подсаживаясь к ней.
Старуха не ответила. Пальцы бегали туда-сюда, приминая жесткие шерстинки – но те все равно торчали из нити во все стороны, превращая ту в подобие колючей проволоки.
– Меня зовут Матвей… – начал он.
– Говорил уже, – сухо сказала старуха.
Шерстинки забились ей под желтые, неровно обгрызенные ногти, ссыпались на подол ночной рубашки – она то и дело небрежным движением загребала их и вбивала обратно в ком.
– Ну да, – делано рассмеялся он. – Запамятовал, да. Я внук Ефима Ивановича…
– И это говорил, – напомнила старуха.
Прялка мерно стучала, пальцы ходили по нити с легким шорохом – все это зачаровывало, убаюкивало и усыпляло. Матвей уже с трудом удерживался от того, чтобы не зевнуть во весь рот, – напрягал сжатые челюсти и втягивал через нос воздух.
– Да, – кивнул он. – И…
– Зачем явился-то? – грубо перебила она.
– Деда повидать… – опешил Матвей. От неожиданности сон как рукой сняло.
– Повидал? Теперь убирайся.
Он хотел нагрубить, но сдержался.
– Ночь же, – миролюбиво сказал. – Куда я пойду? В лесу сейчас всякое…
– А мне что с того? – Прялка истерично взвизгнула.
– Ты, бабуля, – пошутил Матвей, – сначала накорми-напои да спать уложи. А потом уж расспрашивай да выведывай…
Старуха зыркнула на него. Ее ноздри зашевелились – как у принюхивающегося животного. Матвея продрал озноб.
– Ладно, – с неохотой сказала она. – Накормлю. И напою. И спать уж точно уложу.
Каша была холодной, склизкой и комковатой, от нее пахло болотной тиной и гнилой картошкой. Видимо, старуха поленилась разогревать ужин – если это вообще был ужин, а не вчерашние-позавчерашние объедки. Матвей вяло ковырялся в миске, жалея, что вообще заговорил о еде – у него в рюкзаке лежала нераспечатанная пачка галет, так что в любом случае голодным бы не остался, – но обижать бабку не хотелось. Он был уверен, что готовила именно бабка, – от стряпни деда у него остались гораздо более радужные воспоминания.
Старуха постояла около стола – а потом, подволакивая левую ногу, пошла обратно к себе, в отгороженную стенкой-перегородкой комнатушку. Ни заплести волосы, ни сменить ночную рубашку она так и не удосужилась.
Матвей метнулся к лавке, на которой валялся его рюкзак, рванул молнию на кармане – где-то тут должен был быть полиэтиленовый пакет. Матвей брал его на случай дождя – завернуть документы, зажигалку, телефон, еще что-нибудь по мелочи. Именно в пакет и полетела каша – выскользнув из миски, влажный ком даже не изменил форму. Матвей сунул все обратно в рюкзак и демонстративно громко зашкрябал ложкой по глиняному дну.
– Зъил? – буркнула старуха из-за стенки.
– Да! – крикнул Матвей. – Спасибо!
– Вот и спать иди.
– Вот-и-спать-иди… – шепотом передразнил ее он. Вот еще чего не хватало. Какая-то посторонняя бабка будет ему указывать, что тут делать!
Лампа в углу уже почти погасла, так что передвигался по комнате он практически на ощупь. Вот лавка, на которой, видимо, ему придется спать, – бабка ничего не предложила, а самостоятельно требовать что-то он уже не хотел. Вот, видимо, дедовы полати – он узнал эту латаную-перелатаную куртку, которой старик частенько укрывался. Вот печка, на которую Матвей лазил до тех пор, пока, заигравшись, не сорвался и не сломал ногу…
Печка была теплой. Хм!
Матвей по старой памяти сдвинул лязгнувшую заслонку – и в нос ударил сладковатый запах вареного мяса. «Эй, что такое?» – кольнула его обида. Значит, себе эта старая карга наготовила хороший ужин, а ему швырнула несъедобную гадость?
С мстительным удовольствием он запустил в горшок пятерню и выудил кусок мяса. Скорее из чувства протеста, нежели из желания есть, он жевал его, морщась и выталкивая языком застревающие в зубах волокна. Мясо было странным – очень жестким и жирным, напоминая одновременно и недоваренную свинину, и старую курятину. Последний кус он проглотил, не жуя, – тот едва не застрял в глотке и прокатился грубым комом по пищеводу, чуть не вызвав рвоту. Жирные пальцы Матвей обтер о печь. Все равно придется делать ремонт – если он, конечно, решит оставить этот дом себе. Хотя, если он заберет деда лечиться в город, до сторожки уже никакого дела не будет.
Тяжелое мясо упало в желудок плотным комом, с непривычки стало подташнивать, закружилась голова и резко подурнело.
Осторожно, стараясь ни обо что не запнуться, Матвей побрел к выходу. Около самого порога не удержался и все-таки зацепился за что-то, гулко громыхнувшее и накренившееся.
– Куда пошел! – зло проорала старуха из своей комнатушки.
– До ветру! – едва удержался он, чтобы не ответить грубо.
Не стоит ссориться, повторял он себе. Не стоит. Деду нужна хозяйка, ему уже сложно одному. А что, тебе бы больше понравилось, если бы это была какая-нибудь длинноногая юная девица?
Дед сидел на пеньке недалеко от дома.
Точь-в-точь как раньше, подперев подбородок кулаком и зажав в пальцах самокрутку. Только вот в этот раз она была не зажжена.
– Огоньку, деду? – Матвей поднес зажигалку.
Дед повернулся, посмотрел на него пустым взглядом и отвернулся обратно.
Матвей пожал плечами и спрятал зажигалку.
Присел рядом на корточки, вдохнул полной грудью ночной воздух, напоенный запахом хвои и свежей травы. От деда так и продолжало нести землей – странно, Матвей никогда не замечал такого за стариками. Едкая смесь запахов тела, выделений и лекарств – да, но никогда землей. «Неужели ему недолго осталось?» – защемило сердце.
– Как дела, деду? – спросил он, впрочем и не ожидая ответа.
Дед продолжал молчать, так и скорчившись в одной позе, держа на весу пустую самокрутку.
Непривычные к сидению на корточках ноги заныли, икры свело.
– Пошли, деду? – предложил Матвей.
Старик не ответил.
Матвей протянул руку, чтобы погладить старика по голове – но остановился. Неизвестно, как тот отнесся бы к этому жесту. Не нужно делать ничего лишнего, пока не посоветуется с врачом.
– Спокойной ночи, деду, – пожелал он.
Уже засыпая, он услышал, как скрипнула дверь, и как в домик зашел дед. Матвей хотел было окликнуть его – но тут же провалился в забытье.
Из сна его выдернуло резко, толчком – от неожиданности Матвей даже взбрыкнул, больно ударившись пятками о стену.
Сел на лавке, таращась в темноту, облизывая пересохшие губы и пытаясь сообразить, что же происходит. Голова раскалывалась, в висках пульсировала кровь, в горле першило. Откуда-то явно несло гнилью – от тяжелого и сладковатого запаха заложило нос, и приходилось хватать воздух ртом.
Что-то – или кто-то – ходило вокруг домика, тяжело переваливаясь. Не порывы ветра, не шум леса и не удары ливня – нет, это явно было что-то живое, крупное и… хромое? Один шаг чуть запаздывал и звучал громче другого – словно гость на одну ногу был обут в тяжелый, подбитый гвоздями ботинок и теперь с трудом подволакивал ее, периодически запинаясь о стену.
– Скырлы-скырлы, – чуть поскрипывало там, снаружи, прямо рядом с Матвеем.
В стену поскребли – сначала неуверенно, осторожно, а потом все сильнее и сильнее. К скрипению прибавилось свистящее и какое-то болезненное дыхание.
– Деду? – шепнул Матвей, чувствуя, как у него от страха холодеют кончики пальцев.
На полатях – там, где всегда спал дед, – громоздилась черная куча, но ответа не было.
– Бабуля? – спросил Матвей уже громче. Сейчас он был готов даже обнять эту мерзкую старуху, не то что называть ее бабушкой. Пусть она проснется и скажет, что все в порядке, что это какой-то местный егерь или смотритель – или просто частый гость! Что у него в привычках приходить так по ночам – вот и то мясо в печке предназначалось именно для него! – Бабуля?
Он всегда считал, что старческий сон чуток, – но видимо, ошибался. Бабка тоже не отвечала.
В доме царила тишина – в самом доме, но не снаружи.
– Скырлы-скырлы, – продолжало скрипеть в двадцати сантиметрах от Матвея. Стену уже не просто скребли – что-то словно пыталось прорыть в ней дыру. Бревна кряхтели, из щелей сыпалась земля и сухие нитки.
Матвей встал (спал он, не раздеваясь) и осторожно, слепо пуча глаза в темноту, прокрался к дверям. Там он зашарил руками, ища что-нибудь потяжелее и поострее. Может быть, это друг, может быть, – но если это враг, то его нужно встретить во всеоружии. Руки натыкались на какие-то доски, комья тряпок, странно теплые булыжники, гладкие и, судя по звуку, пустотелые палки – но ничего металлического, ничего…
Через минуту туда же переместился и скрип.
– Кто там? – хрипло спросил Матвей, нащупывая топорище и пробуя лезвие на палец. Сойдет. Почему-то тупое, совершенно тупое – но сойдет.
– Скырлы-скырлы, – был ответ.
– Кто. Там? – отчеканил Матвей, перехватывая топор поудобнее.
Дверь прилегала к косяку неплотно – и он видел через щели, как снаружи колыхалось что-то черное, плотное и огромное. Оно то приближалось, перекрывая собой слабый лунный свет, то снова отдалялось, словно приглядываясь, как бы половчее протиснуться.
– На… липовой… ноге… – прохрипели за дверью.
– Что? – переспросил он, вздрогнув. Что-то затрепетало в паутине памяти, что-то смутно знакомое…
– На… березовой… клюке… – кто-то выплевывал слова, как сгустки крови, отхаркивал их.
– Пошел вон, – как можно более угрожающе сказал Матвей.
В последний раз он рубил топором – если это вообще можно было назвать рубкой – лет пять назад, на шашлыках, куда они выехали всем первым курсом. Тогда он чуть не отмахнул себе полстопы, исчеркал всю землю вокруг полена – и только через полчаса худо-бедно настрогал что-то пригодное для костра. Сейчас ему оставалось надеяться только на то, что проснутся инстинкты – и у него не дрогнет рука всадить лезвие в живую плоть. И хватит сил, чтобы разрубить ее тупым железом – а не разрубить, так продавить, измять, раздробить…
– Все по селам спят… По деревням спят, – свистяще хрипело в дверную щель.
– А ну заходи! – срывающимся фальцетом громко сказал Матвей, подняв топор. – Щас померимся!
– Сгинь! – вдруг зашипели за его спиной так, что у него встали дыбом волосы на руках.
Судорожно сжав топорище онемевшими пальцами, он оглянулся.
Перед ним стояла старуха. Ее лицо напоминало череп – обтянутый тонкой кожей, мертвый и зловещий, узкие губы растянулись и вздернулись в диком оскале, из глубоких темных глазниц горели безумным огнем желтые глаза. За ее спиной покачивалась лампа, и вокруг бабки плясал десяток теней – каждая изгибаясь в своем безумном танце, каждая не похожая на другую, каждая вряд ли принадлежащая человеку.
– Одна баба не спит, – просвистело за дверью и захохотало – гулко, утробно, зловеще.
– Я тебя не приглашала! – хрипло каркнула бабка.
– Он меня пригласил! – взвыли за дверью, и та, выбитая какой-то неведомой силой, слетела с петель.
В проеме зачернело гигантское, могучее, не помещающееся в низкий и узкий проход – оно протиснулось с кряхтеньем и скрипом, пришепетывая и хлюпая. Сверкнули налитые кровью глаза – совершенно нечеловеческие, звериные, бешеные, жаждущие и алчущие.
Матвей с воплем поднял топор и кинулся на незваного гостя. Ударил раз, два – и топорище вырвали из его рук, дернув вверх так, что он подпрыгнул. На него отвратительно сладко пахнуло сырым мясом, а перед лицом клацнули белые клыки и брызнула едкая пузырящаяся слюна. Что-то ударило Матвея в грудь, словно молот, – хрустнули ребра, перехватило дыхание, и он отлетел назад, в комнату, пропахав спиной пол и ударившись затылком.
Лампа раскачивалась, не давая толком ничего разглядеть, – только метались тени, верещала старуха, грохотали и гремели падающие вещи и рычало и ревело что-то неведомое.
– Деду! – срывающимся шепотом забормотал Матвей. – Дедууу! Ты где? Деду!
Он сдернул куртку с полатей – и прогнившая тряпка расползлась в руках. Доски были покрыты слизью и плесенью – тут давно никто не спал. Да и не жил, наверное…
– Деду? – Матвей озирался в ужасе.
Комната приобрела совершенно иной вид – словно исчезло, испарилось, сползло, как пелена, какое-то наваждение. Стены не просто почернели и перекосились – сквозь трещины с палец толщиной был виден ночной лес. Половина потолка провалилась, оставив только торчащие балки остова, и над комнатой нависало звездное – тучи наконец-то рассеялись – небо. В углах в паутине не просто что-то трепыхалось – нет, там ворочалось и клубилось, периодически поглядывая на Матвея.
Матвей споткнулся, не удержался на ногах и полетел вперед, едва успев выставить руки. Больно ободрал ладони, локоть, ушиб колени – и чудом едва не расквасил нос. Приподнявшись на руках, выгнулся, чтобы увидеть, обо что же запнулся.
Этим оказалась плохо пригнанная крышка подпола. Она торчала одним углом вверх, скособочившись и рассохшись, на ней буйным цветом колосилась белесая плесень и тряслись комочки мха.
Матвей дернул проржавевшее кольцо на себя, хрипя от натуги и надрывая спину. Старые петли завизжали, по предплечью, щекоча, побежало что-то липкое и многоногое. Матвей, закусив губу, еле-еле удержался, чтобы не отпустить крышку и не начать отряхиваться.
– Деду? – громко шепнул он в полумрак подпола.
Ответа не было – но он и не ждал ответа.
Матвей ступил на ступеньку лестницы – нога соскользнула, и он съехал вниз, обдирая спину, задирая рубашку и чудом не свернув шею.
Дед был там. Он лежал в куче земли и песка, зарывшись туда наполовину – так, что виднелись лишь спина, затылок и кончики ушей. Лицо полностью было скрыто.
– Деду? – вскрикнул Матвей, подбегая, согнувшись, чтобы не расшибить голову о потолок подпола. Грудь болела, дыхание то и дело перехватывало, на ногу было больно ступить – но он не обращал на это внимания, охваченный страхом за деда. Дедушка-дедушка-дедушка, что с тобой, что?
Он схватил деда за плечи, потянул на себя – и тут же отпустил. Ему показалось, что он дотронулся до холодного камня.
Нет, нет, нет, его нельзя здесь оставлять!
Сцепив зубы, Матвей стал тянуть деда на себя, одной рукой разрывая землю. Влажная, липкая, она поддавалась с трудом, пальцы резали какие-то острые обломки, втыкаясь под ногти и вспарывая подушечки. Матвей шипел, морщился, стонал сквозь зубы, то и дело тряс рукой в воздухе – но рыл и рыл, рыл и рыл, не давая себе возможности передумать.
Над головой грохотало и топало, рычало и визжало. Потолок подвала трясся, и сверху сыпались труха, земля и многоножки.
– На моей коже сидит! – хрипло взвыло наверху.
Матвей вздрогнул. Пелена памяти лопнула – и перед глазами всплыли картинки детства…
– Скырли-скырлы, – скрипит плотно сжатыми губами дед, изображая медведя. – Скырлы-скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит – на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…
– Деду, а как медведь на липовой ноге ходил? – дергает его за рукав маленький Матвей. Эта сказка слишком странна для него и непонятна, он не видит в ней ни толка, ни смысла, ни морали – только один всепоглощающий ужас. – Как пират, да?
– Да, Матвейка, как пират, – нехотя соглашается дед.
– Деду, а зачем он за лапой пришел? Она же все равно отрублена была? – В мальчишеской голове не укладывается логика сказки, он не понимает еще, что у сказки может и не быть никакой логики.
– Ну… непростой это был медведь… – Кажется, дед тоже начинает сомневаться в том, о чем рассказывает.
– А к нам придет? – Матвей со страхом оглядывается на окно. Он помнит, что в двадцати минутах хода от их домишки находится медвежья берлога – и вдруг?..
– А зачем к нам? – рассеянно говорит дед, подбирая в памяти какую-нибудь другую, более привычную и известную сказку. – У нас же нет бабки, что его лапу украла…
Желудок резануло острой болью – а потом скрутило, стянув в тугой и жгучий узел. Что-то забилось в кишках, выворачивая их и разрывая, к горлу подкатился едкий пульсирующим ком – и Матвея вывернуло прямо на пол.
Он корчился, не выпуская деда из руки, тяжело дыша и роняя вязкую слюну. Полупереваренные куски мяса трепетали перед ним, двигаясь в каком-то хаотичном порядке. Они словно пытались сложиться во что-то – но их было слишком мало, поэтому они просто тыкались друг в друга, переворачиваясь и прилаживаясь.
Матвей взвизгнул и отпихнул их ногой. Потом еще и еще, вымазывая кроссовку в жире, желчи и слизи, втаптывая мясную жижу в землю, превращая в густую и вязкую черную грязь.
Что-то зашебуршало в дальнем углу – самом глухом и темном, до которого не доставали даже те жалкие крохи света, что падали из открытой крышки подпола.
Матвей, прижимая к себе деда, сунул руку в карман рубашки – вдруг слишком запоздало вспомнив, что там лежит спрятанный с вечера телефон, – выхватил аппарат и врубил фонарик.
Рядом с черным провалом (а скорее, подкопом) заметалась белоглазая тонкопалая тварь – та самая, что выманивала его в лесу из круга света. Она тряслась, поджимая и втягивая тощий живот – будто бесясь от ярости и разочарования, что ее заметили.
Матвей метнул в нее горсть песка, потом еще и еще. Тварь дернулась, сгорбилась, вся подобравшись, – а потом резко выпрыгнула вперед и стала подползать к ним, широко расставив в сторону лапы, словно какая-то жалкая пародия на человека решила стать такой же пародией на паука.
Вокруг Матвея не было камней, так что единственное, что он мог швырять в эту дрянь, – плотно сжатые и спрессованные в кулаке комья земли. Они взрывались вокруг твари фонтанчиками песка и торфа, но не причиняли никакого вреда – и даже неудобства. Она ползла и ползла вперед, медленно, мелко перебирая лапами, скаля тонкие и острые – сколько их, три десятка, четыре, пять? Как сложно подсчитать, когда они растут в несколько рядов в этом черном провале бездонной пасти, – зубы, – и вдруг захихикала, истерично и почти что по-человечески.
Терять было уже нечего. Матвей сжал в руке телефон, примерился – и со всей силы, резко выдохнув, запустил его в голову твари. Луч света заметался в полутьме подвала, выхватив оскаленные черепа в кладке стены. Раздался глухой удар, и тварь взвыла, опрокинувшись и задергав лапами.
Матвей схватил деда под мышки и, сопя и еле дыша, стал карабкаться по лестнице.
Он уже наполовину высунулся в комнату и, переводя дыхание и сцепив зубы от дикой боли в ребрах, готовился совершить очередной рывок деда вверх – но тут чуть ли не помимо его воли голова повернулась в сторону входной двери, к тому, что свистело, скрипело, завывало и издавало какие-то не имеющие описания в человеческом языке звуки.
И Матвей замер, оцепенев от страха.
Это была уже не старуха. И даже не человек. Рваная ночная рубашка висела клочьями на выступах костей – столько костей и в таких местах не может быть у человека! – седые волосы шевелились, как клубок белесых земляных червей, а руки – скорее даже птичьи лапы, когтистые и жилистые, – шевелились и дергались, складываясь в какие-то фигуры и производя странные пассы.
Перед ней высилось что-то огромное, жуткое, лишь отдаленно имеющее форму. Оно было заклинено в тесной комнатушке сеней, но казалось, что ему достаточно лишь распрямиться – и держащиеся на честном слове стены будут снесены, крыша завалится, и весь дом рухнет.
Это можно было бы назвать медведем, да – если бывают медведи высотой почти что в два человеческих роста. Если бывают медведи, стоящие на задних лапах так, словно это люди, по какой-то безумной прихоти или дурацкой шутке натянувшие на себя звериную шкуру.
И если медведи могут стоять, когда вместо одной из лап – кусок дерева. Мощный и толстый, с человеческую ногу кол входил в медведя где-то около таза – или как это называется у животных? – и, проткнув все тело насквозь, выглядывал острием в плече. Зверь был насажен на него, как дурно придуманное огородное пугало, – но, в отличие от пугала, он жил, ревел, клацал зубами и разрушал все, до чего мог дотянуться.
– Скырлы-скырлы, – скрипела эта жуткая конструкция при каждом его движении.
Матвей всхлипнул от ужаса, дернул деда на себя и повалился на спину, вытаскивая тело из подвала. Закинув голову, он видел, как зверь поводил мордой, скалясь и рыча.
– Мою шерсть прядет! – харкнул тот.
Бабка отмахнулась от комка пены, зашипела в ответ и, скрючившись, стала обходить медведя со спины. Тот дернул бугристой лобастой головой, неуклюже разворачиваясь, кося на бабку полувытекшим – что здесь произошло, пока Матвей был в подвале? – глазом, хрипло втягивая воздух и скалясь; половина зубов у него теперь была выбита, и кровь стекала по расквашенным губам.
Матвей, обнимая деда, пополз в комнату. Запутался в занавеске, выполнявшей роль двери, и сорвал ее. Склизкая гнилая дрянь, больше напоминающая сгнившую кожу, упала на него, облепив, словно пытаясь удержать. Дрожа от отвращения и сдерживая рвотные позывы, Матвей ногами ссучил ее и рывками, загребая, как при плавании, пополз дальше, пока не уткнулся лбом в стену и не развернулся.
Волосы на всем теле – на голове, руках, затылке – встали дыбом и потрескивали. Матвей поднял взгляд – по предплечью бегали бело-голубые искорки.
Белоглазая тварь, мелко хихикая, выкарабкалась из подвала. За ней тянулся длинный и гибкий, словно крысиный, хвост. Он извивался, будто жил своей жизнью, кончик бился о землю, выбивая глубокие ямки и прочерчивая полосы. Тварь остановилась, медленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, – видимо, ее глаза были непривычны даже к слабому свету уже начавшей тухнуть лампы: на них то и дело опускалась полупрозрачная пленка, затягивая мутной пеленой.
Медведь рыкнул и, выбросив резким движением вперед лапу, сгреб хвост твари и намотал себе на когти. Та истошно завопила – от этого высокого, на грани ультразвука, визга заложило уши – и задергалась, стараясь вырваться.
Медведь выбросил вторую лапу, пригребая тварь к себе. Потом быстрое и мощное движение – и хрустнул череп, брызнула молочно-желтая жидкость, выскочили из орбит и повисли на ниточках белые глаза.
И в это же мгновение старуха, воспользовавшись заминкой, появилась за спиной зверя как белая жуткая тень. Взмах худыми руками – теперь они напоминали паучьи лапы – и на мохнатой шее затягивается давешняя черная веревка.
верь захрипел, изогнувшись в агонии, и стал рвать душащую его удавку. Он никак не мог подцепить веревку когтями и только раздирал себе грудь и горло. Старуха не прилагала практически никаких усилий – да и веревка выглядела скорее как толстая нить, – но казалось, что медведя тянет локомотив. На оскаленной пасти пузырилась и шипела пена, выкатившийся, налитый кровью глаз шарил вокруг.
И тут он остановился на Матвее.
– Мое мясо варит… – провыл зверь. – Мое мясо…
Он скорчился и вытянул лапы к Матвею. Веревка натянулась, врезавшись в горло.
– Мххяяяясооохххрррр, – пена падала на пол, когти скребли воздух.
Старуха дернула веревку, треснула медвежья шкура, раззявилось что-то багровое – и голова зверя, оторванная от тела, зияя белесым и истекая густой, почти что черной кровью, отлетела в сторону, глухо ударившись о стену.
– Скырлы… – тоненько скрипнул кол, и огромная туша, неловко согнувшись, повалилась, полностью преградив собою выход.
Ведьма, тяжело дыша, перевела взгляд на Матвея.
– Мое, – вдруг глухо сказала она, выставив руку вперед и делая крючковатыми пальцами загребающие движения. – Мое!
Рука указывала на деда.
– Нет! – выкрикнул Матвей, подтягивая безвольное тело к себе. – Нет!
– Мое! – зашипела она, словно на раскаленную сковородку плеснули водой. – Мое! Отдай!
Ее глаза почернели, превратившись в два глубоких провала, а рот стал растягиваться, пока не прочертил лицо от уха до уха.
– Мое… – свистело из этой зияющей раны.
Матвей сгреб деда – и, спиной назад, выламывая телом прогнившую оконную раму и разбивая мутные стекла, вывалился во двор.
А потом, прижимая к себе старика, спотыкаясь и запинаясь, побежал прочь.
За спиной бесилось и завывало, крутило и ворочало, и над лесом несся дикий, нечеловеческий вопль:
– Мое! Отдай! Мое!
Небо серело, восточные вершины сосен окрасились розоватым.
Матвей уже не бежал – шел, хрипло дыша, покачиваясь, сплевывая густую и вязкую слюну, подвывая при каждом отдающимся болью в груди движении.
Деда он так и не оставил.
И с каждым шагом Матвей чувствовал, как тело в его руках обмякает и наливается теплом.
Измученные легкие уже не держали воздух, и он стал ловить его широко раззявленным ртом.
– Низзя, – вдруг произнесли с его рук. – Низзя, Матвейка. Черт запрыгнет, черт…
Матвей тяжело опустился на колени и, раскачиваясь и прижимая к себе деда, зарыдал слезами облегчения.
Автор: Е. Щетинина
Матвей пошурудил палкой в костре, вороша полупрогоревшие угли, и поднял голову, прислушиваясь, – в черноте вечернего леса, обступившего его со всех сторон, все равно ничего нельзя было разглядеть.
– Скырлы-скырлы, – звук доносился откуда-то от земли, с нижних веток или пней.
«Куропатка, – пожал плечами Матвей. – Ну или кто-то подобный».
Несмотря на то что он добрую треть своего детства провел в лесу – и именно в этом лесу, – все знания и навыки, не нашедшие применения в суматохе города, бесследно выветрились. Да, он еще пока мог отличить дрозда от свиристели, а ложный опенок от настоящего, но по сравнению с тем, что он умел подростком, это была капля в море. Теоретически, кричать могла и куропатка, а может быть, и издыхающая ворона или же – вообще не птица, а какой-нибудь грызун… а то и насекомое, мало ли их тут… Матвей запутался и решил по-прежнему считать, что это птица.
читать дальшеПо расчетам Матвея, он уже час как должен был выйти к дедовой сторожке. Спортивное ориентирование никогда не было его сильной стороной, но заблудиться в лесу, по которому когда-то бегал еще голопопым карапузом, совсем уж стыдно. Конечно, за последние десять лет заповедник немного изменился – рухнули трухлявые деревья, проклюнулся и заветвился молодняк, заросли старые тропинки, – но основные метки остались нетронутыми. Самое интересное, что Матвей их все помнил – даже мог предугадать, какой же будет следующая, – но расстояние между ними и то, с какой стороны он к ним выходил, были неожиданными.
Матвей задрал голову, пытаясь на затянутом облаками небе разглядеть хоть какие-то ориентиры. Отдельные звезды мелькали в прорехах, да – но соотнести их с известными очертаниями он не мог.
Сгущающиеся сумерки его не пугали. Для того чтобы погибнуть летом в благоустроенном заповеднике, нужно иметь особый талант. А Матвей тешил себя мыслью, что им не обладает. Да и сеть здесь ловилась – неустойчиво, то и дело срываясь, набирая не больше двух делений, – но все-таки была, так что оторванным от цивилизации он себя не чувствовал.
Костер начал догорать. Матвей вздохнул и потянулся. Идти все еще пока не хотелось – ноги, которые он так опрометчиво обул в кроссовки, гудели, стертые пятки ныли, большой палец, из которого он час назад вытащил невесть как туда попавшую занозу, опасно подергивало. «Ничего, – подумал Матвей. – Через час-полтора буду у деда, и он поможет. Припарочки какие-нибудь, настоечка. Все ок будет. Доберусь я до него, никуда не денусь».
Дед работал в этом заповеднике полвека, если не больше. Сначала – егерем, потом смотрителем, а последние годы уже почетным пенсионером, к которому приходили советоваться даже местные ветеринары. Ему предлагали переехать в город, выделяли квартиру от администрации заповедника, но он отказывался: мол, не знает, чем там заняться, а тут все свое, родное, привычное. Даже в гости к родителям Матвея он приезжал от силы раза два-три – ну не нравились ему городские шум, суета и многолюдье.
Каждую неделю, по четвергам, дед ходил в поселок – за продуктами и на почту. Матвей исправно писал ему два раза в месяц и так же дважды в месяц получал дедовы ответы, старательно выведенные пузатыми печатными буквами. Все нормально, внучок, на днях еще три браконьерских капкана ликвидировал; в старой берлоге семья медведей поселилась; новый егерь заходил – хороший парень, только уж больно утомительно болтает. Матвей каждый раз обещался приехать – сам не особо веря в это и предполагая, что и дед тоже рассматривает данную фразу лишь как формальную приписку к основному тексту письма.
Но в этот раз он твердо решил выполнить свое обещание. Слишком уж много всего совпало: и отпуск; и уход девушки, после чего этот самый отпуск стало уже не с кем проводить; и пара кредитов, из-за которых поехать куда-то дальше, чем на поезде по России, было весьма проблематично, – и внезапный первый седой волос, который напомнил, что все мы не молодеем и выполнить некоторые обещания можем и не успеть. Так что деду полетело письмо о том, что внук вот-вот наведается в родимую сторожку – а Матвей, не дожидаясь ответа, спешно собрал вещи и первым же поездом отчалил на восток.
Он снова потянулся, с хрустом разминая затекшую спину и сладко зевая. В последний момент прикрыл рот ладонью – по старой детской привычке. Дед всегда ругался, если Матвей этого не делал.
– Низзя! – тряс он пальцем, согнутым в смешной крючок – в молодости ему, еще совсем неопытному егерю, повредила лисица, которую он вытаскивал из капкана. – Низзя! Черт в рот запрыгнет!
Это потом Матвей удивлялся – каким образом в деде уживались и вполне здравые размышления о мировой политике, информацию о которой тот черпал из пожелтевших газет, и такие дремучие суеверия, что уже и не в каждой деревне-то встретишь – только в диссертациях этнографов. А тогда мальчишка лишь заливался веселым смехом.
– Деееду! – хихикал он. – А что там черт будет делать?
– Твой обед кушать! – Дед поддавался игре и строил гримасы, изображая черта. Матвейка заливисто смеялся и продолжал – на этот раз уже фальшиво – зевать во весь рот…
Матвей тряхнул головой, отгоняя детские воспоминания. Ему было стыдно признавать, но, при всем желании встретиться с дедом, он почему-то оттягивал этот момент. Он страшился увидеть того старым и немощным, возможно даже глуховатым и полуслепым – и, самое страшное, не признающим внука. Матвею очень хотелось, чтобы дед остался в его памяти таким, как десять лет назад, – бодрым, поджарым, подтянутым, могущим даже взобраться на дерево на высоту человеческого роста. Но он гнал от себя эти эгоистичные мысли – в конце концов, может быть, и дед бы хотел, чтобы Матвей в его памяти был белобрысым крепким карапузом, а не худым и вялым парнем с сосульками жидких волос и вечно сонным выражением бледных голубых глаз. Эх, время никого не красит, да…
Ладно, еще немного посидит у костра – и пойдет. Только нужно хвороста подкинуть, а то минут пять – и тот окончательно потухнет, придется разводить заново.
Теоретически, конечно, костры в заповеднике были запрещены. Но на деле это касалось только шумных и малоадекватных псевдотуристических компаний, которые выпаливали кострище с метр в диаметре, а потом никак не могли его затушить. Смотрители чуяли таких товарищей за пару сотен метров, а то и больше. К одиночкам же навроде Матвея они относились достаточно лояльно.
Матвей очень удачно устроил привал возле рухнувшего старого дерева. Судя по обглоданной зайцами и косулями и источенной жучками коре, падение произошло год-два тому назад. Все, что могло сгнить, уже сгнило и ушло в землю, оставив звеняще сухой ствол. Правда, большинство веток уже растащили – вероятно животные или птицы, – но кое-что осталось, а многого Матвею и не нужно было.
Походный фонарик он грохнул, поскользнувшись на мокром перроне и неудачно приложившись именно тем карманом, в котором тот лежал. Стекло треснуло, батарейный отсек раскрошился, а батарейка так вообще куда-то делась, видимо завалившись за подкладку. Запасной был в телефоне – но включать его лишний раз Матвею не хотелось: аккумуляторы штука капризная, не хватало еще, чтобы в самый нужный момент телефон разрядился.
Так что за хворостом он отправился в темноту уже сгустившихся сумерек.
Сложного ничего не было – стоило сухой ветке хрустнуть под ногой, как Матвей наклонялся и добавлял ее в охапку. Можно было уйти глубже в лес – там виднелась целая арка из сломанных и покореженных деревьев, но Матвей отказался от этой мысли. Он решил посидеть еще лишь чуть-чуть, а не разводить столб до неба.
Правда, уже подкидывая набранный хворост в костер, он пожалел о своей лени. Ветки, которые в темноте на ощупь казались вполне приличными, на деле были тонкими, хрупкими, пустотелыми и больше трещали, нежели поддерживали огонь. По-хорошему, положение спас бы даже один крепкий сук, который и взял бы на себя все пламя. Матвей оглянулся – больше для проформы, нежели действительно в надежде на находку: он прекрасно помнил, что выгреб вокруг костра весь хворост подчистую.
И тут он увидел ее.
Прекрасная, просто чудесная – чуть изогнутая, со слегка отошедшей корой, с мелкими тонкими хрупкими веточками, на которых еще дрожали сухие листочки – она лежала на самой границе света и тени. Идеальнейшая ветка – словно прямо сейчас в палату мер и весов.
«Как же он не заметил ее?» – мелькнула в голове мысль. И тут же на смену ей пришел здравый смысл: да упала, скорее всего, пока он ходил за хворостом. Земля тут мягкая, перегной, старые листья – шуму-то могло никакого и не быть, да и он был чересчур уж увлечен треском у себя под ногами…
Ветка шевельнулась.
Матвей прищурился. Он никогда не жаловался на плохое зрение, но мало ли что померещится в ночи. А вдруг не померещилось – и это змея?
Ветка снова шевельнулась.
Он привстал было, чтобы подойти и проверить, но тут же раздумал – а если это действительно змея? Демонстративно топнул, делая вид, что приближается, – может быть, уползет? Но нет, ветка не двигалась.
Он пожал плечами. Померещилось. Если бы это было живое существо, то оно бы отреагировало на его действия. Убежало бы – или, наоборот, кинулось навстречу…
И тут ветка двинулась. Вперед, к свету, медленно и как-то рвано, словно кто-то подталкивал ее.
Матвей вздрогнул.
Осторожно, на этот раз стараясь не привлекать внимания, он протянул руку к карману, в котором лежал телефон. На ощупь – это была хорошая кнопочная туристическая модель, практически неубиваемая и вечная – нашел включение фонарика.
И резким движением выбросил руку вперед, одновременно остервенело давя на кнопку.
Луч света ударил, рассеяв тьму.
И озарил что-то приземистое, темное – и шевелящееся.
Матвей пискнул и вскочил на ноги.
Телефон дрожал в его руках, луч метался, выхватывая то кусты, то стволы деревьев – и существо, которое корчилось на земле, перебирая тонкими длинными пальцами, вращало белыми беззрачковыми, словно слепыми, глазами и разевало черный провал пасти, вытягивая челюсть до груди – так, как она не вытягивается ни у одного живого существа. Ветку оно так и не выпустило, продолжая тыкать ею вперед.
Матвей заорал, замахнувшись телефоном, как оружием. Луч фонарика ушел вверх, в небо – а когда вернулся обратно, ничего уже не земле не было.
Лишь чуть покачивалась, шурша листочками, идеальная ветка.
Сердце гулко стучало, гоняя вязкую кровь. Во рту пересохло, ноги тряслись.
Матвей тряхнул головой, отгоняя наваждение.
Это просто галлюцинация. Игра света и тени. Наверное, какой-нибудь енот просто хотел поиграть. Он не помнил, водились ли здесь еноты – да и вообще, водятся ли они в подобных природных условиях, – но почему бы и нет?
– У меня есть нож, – сказал он в темноту. – И топор, – соврал для весу.
Лес молчал.
Лишь где-то наверху, над головой, легкий ветер шевелил кроны деревьев. Они чуть шуршали, убаюкивая привычным с детства напевом. И на душе постепенно становилось спокойно – это всего лишь галлюцинация, тень мотылька, приблизившегося к фонарику, пролетевшая паутинка с пауком, ком листьев, в которых копошился еж, что угодно, но только не опасность. Здесь не может быть опасности. Ее не может быть там, где так привычно и нежно шепчутся деревья, где так легко и свободно дышится и где тебя ждет твой родной дедушка…
Матвей закидал землей костер, протоптался, сплясав какой-то дикий танец, – ему уже самому стало смешно от страха, что он испытал перед миражом.
– Матвей-Матвей, – поддразнил он себя, подражая деду, – боится гусей. Мышь увидал – заикой стал.
Подхватил рюкзак, потянулся еще раз – и уверенно, лишь изредка подсвечивая себе путь, направился на юго-восток.
– Скырлы-скырлы, – донеслось ему в спину.
То, что он приближается к дедовой сторожке, Матвей понял уже издалека. Он хорошо помнил этот пень, вырезанный в виде маленького трона, каменное Идолище Поганое – они собирали его с дедом вместе, в то лето, когда в городе от жары плавился асфальт и замертво падали голуби, а здесь, в лесу, по утрам на траве дрожала сладкая на вкус роса, – и многие другие милые мальчишескому сердцу мелочи, от которых у него ноюще щемило в груди и почему-то подрагивали руки.
Через пять минут он вышел на полянку.
Конечно, в детстве и трава зеленее, и небо голубее, и мир больше – но он не ожидал, что настолько. Сторожка, которая помнилась ему полноценной деревенской избой, оказалась просевшим в землю чуть ли не до ставен хлипким домишком. На фоне ночного неба чернел седловидный провал крыши, стены накренились и разошлись, во дворе буйно колосились разлапистые, в темноте похожие на лопаты лопухи.
Но в окошке тускло горел свет.
Матвей подошел к двери – крыльцо вошло в землю так, что он скорее вспомнил, что оно тут когда-то находилось, нежели ощутил ногами, – и постучал. Никто не ответил.
Он постучал сильнее – а потом пятерней толкнул дверь.
Та скрипнула и отворилась.
Матвей сделал было шаг в темноту – но тут же ему в грудь ткнулось что-то острое и твердое, выпихнув обратно.
– Сгинь, – свистяще прошипели. – Я тебя не приглашала.
Откуда-то появился и качнулся слабый свет – и в неровном пламени свечи Матвей разглядел стоявшую перед ним старуху. Ее седые волосы были распущены, свисая неопрятными космами, белая ночная рубаха не скрывала костлявого изможденного тела, а длинный артритный палец упирался в грудь Матвею прямо напротив сердца.
– Вы кто? – опешив, спросил он и оттолкнул ее руку. – И где дед?
Старуха молчала, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Зато пальцы на ее левой руке, казалось, жили своей особой жизнью – они тряслись и сжимались, складываясь в какие-то замысловатые и подчас даже неприличные фигуры.
– Где дед? – повторил Матвей. – Ефим Иваныч, лесник бывший. Я Матвей, внук его, неделю назад писал, что приеду.
Сердце сжалось. Неужели дед умер? Или попал в больницу? Но что тогда здесь делает эта старуха?
– Дед? – Бабка пожевала сморщенными губами. – Нет здесь никакого деда.
– Умер? – пискнул Матвей.
– Умер, – сухо сказала та, закрывая дверь.
Эй, так не пойдет! Матвей рывком подставил ногу в уменьшающуюся щель.
– Погодите, – быстро забормотал он. – А когда он… умер?
– С месяц как, – процедила старуха, дергая дверь.
– Погодите-погодите, – Матвей взялся за край и медленно, но упорно потянул дверь на себя. – Как с месяц? Он мне десять дней назад писал, что все в порядке. И это был его почерк – я-то знаю. Так когда он умер? Или вы мне врете?
– Пошел прочь! – Старуха дернула дверь с остервенением. – Я тебя не приглашала!
Матвей разозлился.
– Значит, так, бабуля, – отчеканил он. – Мне плевать, кто вы, но я отсюда не уйду. Так-то по закону эта жилплощадь мне перейти должна. Так что если дед умер, то я тут хозяин.
Старуха затихла, перестав тянуть дверь.
– И если не умер, – намекнул Матвей, – то я тоже имею на нее некоторые права. И думаю, побольше, чем вы. Так что я не уйду. Как минимум, до утра.
Дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы туда мог прошмыгнуть человек. Старуха выглянула, обвела быстрым и внимательным взглядом ночной лес за спиной Матвея, скользнула по его лицу, скривилась и буркнула:
– Заходи. Но только до утра.
– Сам решу, – в тон ей ответил Матвей, перешагивая порог.
Внутри избушка лишь отдаленно напоминала домик из его детства. Стены почернели и покосились, земляной пол кое-где вздулся горбом, приподняв лавки, печь вся потрескалась и покрылась темными потеками. Под потолком висела бурая паутина, в которой что-то трепыхалось, там же сушились терпко пахнувшие пучки трав и кореньев. Все это освещалось одной-единственной масляной лампой, которая покачивалась в углу, рождая на стенах, полу и потолке причудливые исковерканные тени. Это был не тот дедов дом, который он помнил, совсем не тот.
– Ваше? – деловито кивнул Матвей на травы и паутину. – Что ж вы так запустили-то? Придется убрать. Да и самим тоже…
Он хотел сказать «выметаться», но наткнулся взглядом на старуху, и слова комом застряли в горле. Та смотрела на него с ненавистью, верхняя губа приподнялась, обнажив острые желтые зубы. Левый клык был сломан, и в темноте провала пузырилась белесая слюна.
«Больная какая-то? – мелькнуло в голове. – Психическая? Бомжиха? Лучше не связываться. Вдруг бешеная. А потом из города врача привезти. Ну и полицию, чтоб выяснили, кто это». Он уже твердо решил забрать этот дом себе. Просто из принципа, чтобы не доставался ненормальной бабке.
– …в общем, разберемся, – хрипло сказал он, отводя взгляд.
Бабка сморщилась. Изо рта высунулся острый кончик языка и хищным движением облизнул губы. Она сделала несколько странных пассов руками, сжимая и разжимая пальцы, словно то ли душила что-то, то ли сворачивала шею, то ли просто давила и мяла, – а потом пошаркала куда-то в темноту.
Матвей облегченно вздохнул и снова осмотрелся по сторонам.
Картинки детства встали перед его глазами. Когда-то за этим замызганным – а тогда тщательно выскобленным до желтизны – столом Матвей, высунув от напряжения язык, старательно выводил каракули, подражая дедовым письменам. А вот на этой лавке – которая тогда доходила ему до пояса, а не как сейчас, чуть выше колена – он устраивал целые баталии с участием вырезанных дедом из липы солдатиков. А вон там…
– Вот твой дед, – угрюмо раздалось у него за спиной, и Матвей оглянулся.
– Дедууу, – простонал он. Сердце сжалось. В его памяти дед всегда был хоть и сухощавым, но крепким и жизнерадостным, а сейчас же, сутулый и сморщенный, он походил на маленького щуплого воробышка.
Он бросился было обнять старика – но бабка резким и сильным ударом оттолкнула его.
– Не замай, – прошипела она, сгорбившись и наклонившись вперед.
Матвей отступил.
Дед стоял, чуть покачиваясь, руки безжизненно висели вдоль тела, а глаза были пусты. От него терпко пахло свежей землей, в свалявшихся волосах запутались какие-то веточки.
– Его в больницу надо, – сказал Матвей.
Бабка ничего не ответила – лишь снова оскалилась и шумно втянула в себя воздух.
– В больницу, – повторил он.
– Все в порядке, – хрипло сказала бабка. – Все идет как надо. Он мой, я сама решу.
И как бы в подтверждение своих слов она развернула деда и легонько хлопнула его по плечу. На негнущихся ногах старик вышел из дома.
Старуха бросала на Матвея косые взгляды. Ее длинные сухие пальцы резво сновали, суча грубую неровную нить из черного комка шерсти, что лежал на прялке.
Прялки раньше в доме у деда не водилось. Родители Матвея когда-то дарили ему швейную машинку – но старик лишь весело махнул рукой, мол, женское это баловство. Для лесниковой одежды ихние нити на один шажок, а для сурового вервия и иглы должны быть с палец – сказал он тогда. Машинку пришлось отвезти обратно в город.
Матвей вздохнул. Ну что же, если это теперь типа жена деда, но она ему как бы… типа бабушка, так? Свою настоящую бабушку он не помнил, та умерла еще до его рождения – но и называть таковой постороннюю старуху он не собирался.
«Ну что ж ты так, – кольнул стыд. – Может быть, эта бабка вообще-то неплохая. Дед бы всякую падаль не подобрал. Ну а что неприветливая… ну так ты незнамо кто, да еще и заперся посреди ночи. Понятно, что она не пылает к тебе любовью. Давай познакомься с ней, поболтай»
– Доброй ночи, – сказал он как можно более приветливо, подсаживаясь к ней.
Старуха не ответила. Пальцы бегали туда-сюда, приминая жесткие шерстинки – но те все равно торчали из нити во все стороны, превращая ту в подобие колючей проволоки.
– Меня зовут Матвей… – начал он.
– Говорил уже, – сухо сказала старуха.
Шерстинки забились ей под желтые, неровно обгрызенные ногти, ссыпались на подол ночной рубашки – она то и дело небрежным движением загребала их и вбивала обратно в ком.
– Ну да, – делано рассмеялся он. – Запамятовал, да. Я внук Ефима Ивановича…
– И это говорил, – напомнила старуха.
Прялка мерно стучала, пальцы ходили по нити с легким шорохом – все это зачаровывало, убаюкивало и усыпляло. Матвей уже с трудом удерживался от того, чтобы не зевнуть во весь рот, – напрягал сжатые челюсти и втягивал через нос воздух.
– Да, – кивнул он. – И…
– Зачем явился-то? – грубо перебила она.
– Деда повидать… – опешил Матвей. От неожиданности сон как рукой сняло.
– Повидал? Теперь убирайся.
Он хотел нагрубить, но сдержался.
– Ночь же, – миролюбиво сказал. – Куда я пойду? В лесу сейчас всякое…
– А мне что с того? – Прялка истерично взвизгнула.
– Ты, бабуля, – пошутил Матвей, – сначала накорми-напои да спать уложи. А потом уж расспрашивай да выведывай…
Старуха зыркнула на него. Ее ноздри зашевелились – как у принюхивающегося животного. Матвея продрал озноб.
– Ладно, – с неохотой сказала она. – Накормлю. И напою. И спать уж точно уложу.
Каша была холодной, склизкой и комковатой, от нее пахло болотной тиной и гнилой картошкой. Видимо, старуха поленилась разогревать ужин – если это вообще был ужин, а не вчерашние-позавчерашние объедки. Матвей вяло ковырялся в миске, жалея, что вообще заговорил о еде – у него в рюкзаке лежала нераспечатанная пачка галет, так что в любом случае голодным бы не остался, – но обижать бабку не хотелось. Он был уверен, что готовила именно бабка, – от стряпни деда у него остались гораздо более радужные воспоминания.
Старуха постояла около стола – а потом, подволакивая левую ногу, пошла обратно к себе, в отгороженную стенкой-перегородкой комнатушку. Ни заплести волосы, ни сменить ночную рубашку она так и не удосужилась.
Матвей метнулся к лавке, на которой валялся его рюкзак, рванул молнию на кармане – где-то тут должен был быть полиэтиленовый пакет. Матвей брал его на случай дождя – завернуть документы, зажигалку, телефон, еще что-нибудь по мелочи. Именно в пакет и полетела каша – выскользнув из миски, влажный ком даже не изменил форму. Матвей сунул все обратно в рюкзак и демонстративно громко зашкрябал ложкой по глиняному дну.
– Зъил? – буркнула старуха из-за стенки.
– Да! – крикнул Матвей. – Спасибо!
– Вот и спать иди.
– Вот-и-спать-иди… – шепотом передразнил ее он. Вот еще чего не хватало. Какая-то посторонняя бабка будет ему указывать, что тут делать!
Лампа в углу уже почти погасла, так что передвигался по комнате он практически на ощупь. Вот лавка, на которой, видимо, ему придется спать, – бабка ничего не предложила, а самостоятельно требовать что-то он уже не хотел. Вот, видимо, дедовы полати – он узнал эту латаную-перелатаную куртку, которой старик частенько укрывался. Вот печка, на которую Матвей лазил до тех пор, пока, заигравшись, не сорвался и не сломал ногу…
Печка была теплой. Хм!
Матвей по старой памяти сдвинул лязгнувшую заслонку – и в нос ударил сладковатый запах вареного мяса. «Эй, что такое?» – кольнула его обида. Значит, себе эта старая карга наготовила хороший ужин, а ему швырнула несъедобную гадость?
С мстительным удовольствием он запустил в горшок пятерню и выудил кусок мяса. Скорее из чувства протеста, нежели из желания есть, он жевал его, морщась и выталкивая языком застревающие в зубах волокна. Мясо было странным – очень жестким и жирным, напоминая одновременно и недоваренную свинину, и старую курятину. Последний кус он проглотил, не жуя, – тот едва не застрял в глотке и прокатился грубым комом по пищеводу, чуть не вызвав рвоту. Жирные пальцы Матвей обтер о печь. Все равно придется делать ремонт – если он, конечно, решит оставить этот дом себе. Хотя, если он заберет деда лечиться в город, до сторожки уже никакого дела не будет.
Тяжелое мясо упало в желудок плотным комом, с непривычки стало подташнивать, закружилась голова и резко подурнело.
Осторожно, стараясь ни обо что не запнуться, Матвей побрел к выходу. Около самого порога не удержался и все-таки зацепился за что-то, гулко громыхнувшее и накренившееся.
– Куда пошел! – зло проорала старуха из своей комнатушки.
– До ветру! – едва удержался он, чтобы не ответить грубо.
Не стоит ссориться, повторял он себе. Не стоит. Деду нужна хозяйка, ему уже сложно одному. А что, тебе бы больше понравилось, если бы это была какая-нибудь длинноногая юная девица?
Дед сидел на пеньке недалеко от дома.
Точь-в-точь как раньше, подперев подбородок кулаком и зажав в пальцах самокрутку. Только вот в этот раз она была не зажжена.
– Огоньку, деду? – Матвей поднес зажигалку.
Дед повернулся, посмотрел на него пустым взглядом и отвернулся обратно.
Матвей пожал плечами и спрятал зажигалку.
Присел рядом на корточки, вдохнул полной грудью ночной воздух, напоенный запахом хвои и свежей травы. От деда так и продолжало нести землей – странно, Матвей никогда не замечал такого за стариками. Едкая смесь запахов тела, выделений и лекарств – да, но никогда землей. «Неужели ему недолго осталось?» – защемило сердце.
– Как дела, деду? – спросил он, впрочем и не ожидая ответа.
Дед продолжал молчать, так и скорчившись в одной позе, держа на весу пустую самокрутку.
Непривычные к сидению на корточках ноги заныли, икры свело.
– Пошли, деду? – предложил Матвей.
Старик не ответил.
Матвей протянул руку, чтобы погладить старика по голове – но остановился. Неизвестно, как тот отнесся бы к этому жесту. Не нужно делать ничего лишнего, пока не посоветуется с врачом.
– Спокойной ночи, деду, – пожелал он.
Уже засыпая, он услышал, как скрипнула дверь, и как в домик зашел дед. Матвей хотел было окликнуть его – но тут же провалился в забытье.
Из сна его выдернуло резко, толчком – от неожиданности Матвей даже взбрыкнул, больно ударившись пятками о стену.
Сел на лавке, таращась в темноту, облизывая пересохшие губы и пытаясь сообразить, что же происходит. Голова раскалывалась, в висках пульсировала кровь, в горле першило. Откуда-то явно несло гнилью – от тяжелого и сладковатого запаха заложило нос, и приходилось хватать воздух ртом.
Что-то – или кто-то – ходило вокруг домика, тяжело переваливаясь. Не порывы ветра, не шум леса и не удары ливня – нет, это явно было что-то живое, крупное и… хромое? Один шаг чуть запаздывал и звучал громче другого – словно гость на одну ногу был обут в тяжелый, подбитый гвоздями ботинок и теперь с трудом подволакивал ее, периодически запинаясь о стену.
– Скырлы-скырлы, – чуть поскрипывало там, снаружи, прямо рядом с Матвеем.
В стену поскребли – сначала неуверенно, осторожно, а потом все сильнее и сильнее. К скрипению прибавилось свистящее и какое-то болезненное дыхание.
– Деду? – шепнул Матвей, чувствуя, как у него от страха холодеют кончики пальцев.
На полатях – там, где всегда спал дед, – громоздилась черная куча, но ответа не было.
– Бабуля? – спросил Матвей уже громче. Сейчас он был готов даже обнять эту мерзкую старуху, не то что называть ее бабушкой. Пусть она проснется и скажет, что все в порядке, что это какой-то местный егерь или смотритель – или просто частый гость! Что у него в привычках приходить так по ночам – вот и то мясо в печке предназначалось именно для него! – Бабуля?
Он всегда считал, что старческий сон чуток, – но видимо, ошибался. Бабка тоже не отвечала.
В доме царила тишина – в самом доме, но не снаружи.
– Скырлы-скырлы, – продолжало скрипеть в двадцати сантиметрах от Матвея. Стену уже не просто скребли – что-то словно пыталось прорыть в ней дыру. Бревна кряхтели, из щелей сыпалась земля и сухие нитки.
Матвей встал (спал он, не раздеваясь) и осторожно, слепо пуча глаза в темноту, прокрался к дверям. Там он зашарил руками, ища что-нибудь потяжелее и поострее. Может быть, это друг, может быть, – но если это враг, то его нужно встретить во всеоружии. Руки натыкались на какие-то доски, комья тряпок, странно теплые булыжники, гладкие и, судя по звуку, пустотелые палки – но ничего металлического, ничего…
Через минуту туда же переместился и скрип.
– Кто там? – хрипло спросил Матвей, нащупывая топорище и пробуя лезвие на палец. Сойдет. Почему-то тупое, совершенно тупое – но сойдет.
– Скырлы-скырлы, – был ответ.
– Кто. Там? – отчеканил Матвей, перехватывая топор поудобнее.
Дверь прилегала к косяку неплотно – и он видел через щели, как снаружи колыхалось что-то черное, плотное и огромное. Оно то приближалось, перекрывая собой слабый лунный свет, то снова отдалялось, словно приглядываясь, как бы половчее протиснуться.
– На… липовой… ноге… – прохрипели за дверью.
– Что? – переспросил он, вздрогнув. Что-то затрепетало в паутине памяти, что-то смутно знакомое…
– На… березовой… клюке… – кто-то выплевывал слова, как сгустки крови, отхаркивал их.
– Пошел вон, – как можно более угрожающе сказал Матвей.
В последний раз он рубил топором – если это вообще можно было назвать рубкой – лет пять назад, на шашлыках, куда они выехали всем первым курсом. Тогда он чуть не отмахнул себе полстопы, исчеркал всю землю вокруг полена – и только через полчаса худо-бедно настрогал что-то пригодное для костра. Сейчас ему оставалось надеяться только на то, что проснутся инстинкты – и у него не дрогнет рука всадить лезвие в живую плоть. И хватит сил, чтобы разрубить ее тупым железом – а не разрубить, так продавить, измять, раздробить…
– Все по селам спят… По деревням спят, – свистяще хрипело в дверную щель.
– А ну заходи! – срывающимся фальцетом громко сказал Матвей, подняв топор. – Щас померимся!
– Сгинь! – вдруг зашипели за его спиной так, что у него встали дыбом волосы на руках.
Судорожно сжав топорище онемевшими пальцами, он оглянулся.
Перед ним стояла старуха. Ее лицо напоминало череп – обтянутый тонкой кожей, мертвый и зловещий, узкие губы растянулись и вздернулись в диком оскале, из глубоких темных глазниц горели безумным огнем желтые глаза. За ее спиной покачивалась лампа, и вокруг бабки плясал десяток теней – каждая изгибаясь в своем безумном танце, каждая не похожая на другую, каждая вряд ли принадлежащая человеку.
– Одна баба не спит, – просвистело за дверью и захохотало – гулко, утробно, зловеще.
– Я тебя не приглашала! – хрипло каркнула бабка.
– Он меня пригласил! – взвыли за дверью, и та, выбитая какой-то неведомой силой, слетела с петель.
В проеме зачернело гигантское, могучее, не помещающееся в низкий и узкий проход – оно протиснулось с кряхтеньем и скрипом, пришепетывая и хлюпая. Сверкнули налитые кровью глаза – совершенно нечеловеческие, звериные, бешеные, жаждущие и алчущие.
Матвей с воплем поднял топор и кинулся на незваного гостя. Ударил раз, два – и топорище вырвали из его рук, дернув вверх так, что он подпрыгнул. На него отвратительно сладко пахнуло сырым мясом, а перед лицом клацнули белые клыки и брызнула едкая пузырящаяся слюна. Что-то ударило Матвея в грудь, словно молот, – хрустнули ребра, перехватило дыхание, и он отлетел назад, в комнату, пропахав спиной пол и ударившись затылком.
Лампа раскачивалась, не давая толком ничего разглядеть, – только метались тени, верещала старуха, грохотали и гремели падающие вещи и рычало и ревело что-то неведомое.
– Деду! – срывающимся шепотом забормотал Матвей. – Дедууу! Ты где? Деду!
Он сдернул куртку с полатей – и прогнившая тряпка расползлась в руках. Доски были покрыты слизью и плесенью – тут давно никто не спал. Да и не жил, наверное…
– Деду? – Матвей озирался в ужасе.
Комната приобрела совершенно иной вид – словно исчезло, испарилось, сползло, как пелена, какое-то наваждение. Стены не просто почернели и перекосились – сквозь трещины с палец толщиной был виден ночной лес. Половина потолка провалилась, оставив только торчащие балки остова, и над комнатой нависало звездное – тучи наконец-то рассеялись – небо. В углах в паутине не просто что-то трепыхалось – нет, там ворочалось и клубилось, периодически поглядывая на Матвея.
Матвей споткнулся, не удержался на ногах и полетел вперед, едва успев выставить руки. Больно ободрал ладони, локоть, ушиб колени – и чудом едва не расквасил нос. Приподнявшись на руках, выгнулся, чтобы увидеть, обо что же запнулся.
Этим оказалась плохо пригнанная крышка подпола. Она торчала одним углом вверх, скособочившись и рассохшись, на ней буйным цветом колосилась белесая плесень и тряслись комочки мха.
Матвей дернул проржавевшее кольцо на себя, хрипя от натуги и надрывая спину. Старые петли завизжали, по предплечью, щекоча, побежало что-то липкое и многоногое. Матвей, закусив губу, еле-еле удержался, чтобы не отпустить крышку и не начать отряхиваться.
– Деду? – громко шепнул он в полумрак подпола.
Ответа не было – но он и не ждал ответа.
Матвей ступил на ступеньку лестницы – нога соскользнула, и он съехал вниз, обдирая спину, задирая рубашку и чудом не свернув шею.
Дед был там. Он лежал в куче земли и песка, зарывшись туда наполовину – так, что виднелись лишь спина, затылок и кончики ушей. Лицо полностью было скрыто.
– Деду? – вскрикнул Матвей, подбегая, согнувшись, чтобы не расшибить голову о потолок подпола. Грудь болела, дыхание то и дело перехватывало, на ногу было больно ступить – но он не обращал на это внимания, охваченный страхом за деда. Дедушка-дедушка-дедушка, что с тобой, что?
Он схватил деда за плечи, потянул на себя – и тут же отпустил. Ему показалось, что он дотронулся до холодного камня.
Нет, нет, нет, его нельзя здесь оставлять!
Сцепив зубы, Матвей стал тянуть деда на себя, одной рукой разрывая землю. Влажная, липкая, она поддавалась с трудом, пальцы резали какие-то острые обломки, втыкаясь под ногти и вспарывая подушечки. Матвей шипел, морщился, стонал сквозь зубы, то и дело тряс рукой в воздухе – но рыл и рыл, рыл и рыл, не давая себе возможности передумать.
Над головой грохотало и топало, рычало и визжало. Потолок подвала трясся, и сверху сыпались труха, земля и многоножки.
– На моей коже сидит! – хрипло взвыло наверху.
Матвей вздрогнул. Пелена памяти лопнула – и перед глазами всплыли картинки детства…
– Скырли-скырлы, – скрипит плотно сжатыми губами дед, изображая медведя. – Скырлы-скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит – на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…
– Деду, а как медведь на липовой ноге ходил? – дергает его за рукав маленький Матвей. Эта сказка слишком странна для него и непонятна, он не видит в ней ни толка, ни смысла, ни морали – только один всепоглощающий ужас. – Как пират, да?
– Да, Матвейка, как пират, – нехотя соглашается дед.
– Деду, а зачем он за лапой пришел? Она же все равно отрублена была? – В мальчишеской голове не укладывается логика сказки, он не понимает еще, что у сказки может и не быть никакой логики.
– Ну… непростой это был медведь… – Кажется, дед тоже начинает сомневаться в том, о чем рассказывает.
– А к нам придет? – Матвей со страхом оглядывается на окно. Он помнит, что в двадцати минутах хода от их домишки находится медвежья берлога – и вдруг?..
– А зачем к нам? – рассеянно говорит дед, подбирая в памяти какую-нибудь другую, более привычную и известную сказку. – У нас же нет бабки, что его лапу украла…
Желудок резануло острой болью – а потом скрутило, стянув в тугой и жгучий узел. Что-то забилось в кишках, выворачивая их и разрывая, к горлу подкатился едкий пульсирующим ком – и Матвея вывернуло прямо на пол.
Он корчился, не выпуская деда из руки, тяжело дыша и роняя вязкую слюну. Полупереваренные куски мяса трепетали перед ним, двигаясь в каком-то хаотичном порядке. Они словно пытались сложиться во что-то – но их было слишком мало, поэтому они просто тыкались друг в друга, переворачиваясь и прилаживаясь.
Матвей взвизгнул и отпихнул их ногой. Потом еще и еще, вымазывая кроссовку в жире, желчи и слизи, втаптывая мясную жижу в землю, превращая в густую и вязкую черную грязь.
Что-то зашебуршало в дальнем углу – самом глухом и темном, до которого не доставали даже те жалкие крохи света, что падали из открытой крышки подпола.
Матвей, прижимая к себе деда, сунул руку в карман рубашки – вдруг слишком запоздало вспомнив, что там лежит спрятанный с вечера телефон, – выхватил аппарат и врубил фонарик.
Рядом с черным провалом (а скорее, подкопом) заметалась белоглазая тонкопалая тварь – та самая, что выманивала его в лесу из круга света. Она тряслась, поджимая и втягивая тощий живот – будто бесясь от ярости и разочарования, что ее заметили.
Матвей метнул в нее горсть песка, потом еще и еще. Тварь дернулась, сгорбилась, вся подобравшись, – а потом резко выпрыгнула вперед и стала подползать к ним, широко расставив в сторону лапы, словно какая-то жалкая пародия на человека решила стать такой же пародией на паука.
Вокруг Матвея не было камней, так что единственное, что он мог швырять в эту дрянь, – плотно сжатые и спрессованные в кулаке комья земли. Они взрывались вокруг твари фонтанчиками песка и торфа, но не причиняли никакого вреда – и даже неудобства. Она ползла и ползла вперед, медленно, мелко перебирая лапами, скаля тонкие и острые – сколько их, три десятка, четыре, пять? Как сложно подсчитать, когда они растут в несколько рядов в этом черном провале бездонной пасти, – зубы, – и вдруг захихикала, истерично и почти что по-человечески.
Терять было уже нечего. Матвей сжал в руке телефон, примерился – и со всей силы, резко выдохнув, запустил его в голову твари. Луч света заметался в полутьме подвала, выхватив оскаленные черепа в кладке стены. Раздался глухой удар, и тварь взвыла, опрокинувшись и задергав лапами.
Матвей схватил деда под мышки и, сопя и еле дыша, стал карабкаться по лестнице.
Он уже наполовину высунулся в комнату и, переводя дыхание и сцепив зубы от дикой боли в ребрах, готовился совершить очередной рывок деда вверх – но тут чуть ли не помимо его воли голова повернулась в сторону входной двери, к тому, что свистело, скрипело, завывало и издавало какие-то не имеющие описания в человеческом языке звуки.
И Матвей замер, оцепенев от страха.
Это была уже не старуха. И даже не человек. Рваная ночная рубашка висела клочьями на выступах костей – столько костей и в таких местах не может быть у человека! – седые волосы шевелились, как клубок белесых земляных червей, а руки – скорее даже птичьи лапы, когтистые и жилистые, – шевелились и дергались, складываясь в какие-то фигуры и производя странные пассы.
Перед ней высилось что-то огромное, жуткое, лишь отдаленно имеющее форму. Оно было заклинено в тесной комнатушке сеней, но казалось, что ему достаточно лишь распрямиться – и держащиеся на честном слове стены будут снесены, крыша завалится, и весь дом рухнет.
Это можно было бы назвать медведем, да – если бывают медведи высотой почти что в два человеческих роста. Если бывают медведи, стоящие на задних лапах так, словно это люди, по какой-то безумной прихоти или дурацкой шутке натянувшие на себя звериную шкуру.
И если медведи могут стоять, когда вместо одной из лап – кусок дерева. Мощный и толстый, с человеческую ногу кол входил в медведя где-то около таза – или как это называется у животных? – и, проткнув все тело насквозь, выглядывал острием в плече. Зверь был насажен на него, как дурно придуманное огородное пугало, – но, в отличие от пугала, он жил, ревел, клацал зубами и разрушал все, до чего мог дотянуться.
– Скырлы-скырлы, – скрипела эта жуткая конструкция при каждом его движении.
Матвей всхлипнул от ужаса, дернул деда на себя и повалился на спину, вытаскивая тело из подвала. Закинув голову, он видел, как зверь поводил мордой, скалясь и рыча.
– Мою шерсть прядет! – харкнул тот.
Бабка отмахнулась от комка пены, зашипела в ответ и, скрючившись, стала обходить медведя со спины. Тот дернул бугристой лобастой головой, неуклюже разворачиваясь, кося на бабку полувытекшим – что здесь произошло, пока Матвей был в подвале? – глазом, хрипло втягивая воздух и скалясь; половина зубов у него теперь была выбита, и кровь стекала по расквашенным губам.
Матвей, обнимая деда, пополз в комнату. Запутался в занавеске, выполнявшей роль двери, и сорвал ее. Склизкая гнилая дрянь, больше напоминающая сгнившую кожу, упала на него, облепив, словно пытаясь удержать. Дрожа от отвращения и сдерживая рвотные позывы, Матвей ногами ссучил ее и рывками, загребая, как при плавании, пополз дальше, пока не уткнулся лбом в стену и не развернулся.
Волосы на всем теле – на голове, руках, затылке – встали дыбом и потрескивали. Матвей поднял взгляд – по предплечью бегали бело-голубые искорки.
Белоглазая тварь, мелко хихикая, выкарабкалась из подвала. За ней тянулся длинный и гибкий, словно крысиный, хвост. Он извивался, будто жил своей жизнью, кончик бился о землю, выбивая глубокие ямки и прочерчивая полосы. Тварь остановилась, медленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, – видимо, ее глаза были непривычны даже к слабому свету уже начавшей тухнуть лампы: на них то и дело опускалась полупрозрачная пленка, затягивая мутной пеленой.
Медведь рыкнул и, выбросив резким движением вперед лапу, сгреб хвост твари и намотал себе на когти. Та истошно завопила – от этого высокого, на грани ультразвука, визга заложило уши – и задергалась, стараясь вырваться.
Медведь выбросил вторую лапу, пригребая тварь к себе. Потом быстрое и мощное движение – и хрустнул череп, брызнула молочно-желтая жидкость, выскочили из орбит и повисли на ниточках белые глаза.
И в это же мгновение старуха, воспользовавшись заминкой, появилась за спиной зверя как белая жуткая тень. Взмах худыми руками – теперь они напоминали паучьи лапы – и на мохнатой шее затягивается давешняя черная веревка.
верь захрипел, изогнувшись в агонии, и стал рвать душащую его удавку. Он никак не мог подцепить веревку когтями и только раздирал себе грудь и горло. Старуха не прилагала практически никаких усилий – да и веревка выглядела скорее как толстая нить, – но казалось, что медведя тянет локомотив. На оскаленной пасти пузырилась и шипела пена, выкатившийся, налитый кровью глаз шарил вокруг.
И тут он остановился на Матвее.
– Мое мясо варит… – провыл зверь. – Мое мясо…
Он скорчился и вытянул лапы к Матвею. Веревка натянулась, врезавшись в горло.
– Мххяяяясооохххрррр, – пена падала на пол, когти скребли воздух.
Старуха дернула веревку, треснула медвежья шкура, раззявилось что-то багровое – и голова зверя, оторванная от тела, зияя белесым и истекая густой, почти что черной кровью, отлетела в сторону, глухо ударившись о стену.
– Скырлы… – тоненько скрипнул кол, и огромная туша, неловко согнувшись, повалилась, полностью преградив собою выход.
Ведьма, тяжело дыша, перевела взгляд на Матвея.
– Мое, – вдруг глухо сказала она, выставив руку вперед и делая крючковатыми пальцами загребающие движения. – Мое!
Рука указывала на деда.
– Нет! – выкрикнул Матвей, подтягивая безвольное тело к себе. – Нет!
– Мое! – зашипела она, словно на раскаленную сковородку плеснули водой. – Мое! Отдай!
Ее глаза почернели, превратившись в два глубоких провала, а рот стал растягиваться, пока не прочертил лицо от уха до уха.
– Мое… – свистело из этой зияющей раны.
Матвей сгреб деда – и, спиной назад, выламывая телом прогнившую оконную раму и разбивая мутные стекла, вывалился во двор.
А потом, прижимая к себе старика, спотыкаясь и запинаясь, побежал прочь.
За спиной бесилось и завывало, крутило и ворочало, и над лесом несся дикий, нечеловеческий вопль:
– Мое! Отдай! Мое!
Небо серело, восточные вершины сосен окрасились розоватым.
Матвей уже не бежал – шел, хрипло дыша, покачиваясь, сплевывая густую и вязкую слюну, подвывая при каждом отдающимся болью в груди движении.
Деда он так и не оставил.
И с каждым шагом Матвей чувствовал, как тело в его руках обмякает и наливается теплом.
Измученные легкие уже не держали воздух, и он стал ловить его широко раззявленным ртом.
– Низзя, – вдруг произнесли с его рук. – Низзя, Матвейка. Черт запрыгнет, черт…
Матвей тяжело опустился на колени и, раскачиваясь и прижимая к себе деда, зарыдал слезами облегчения.
Автор: Е. Щетинина
@темы: животные, рассказы, сущности, старики и старухи, мистические и аномальные места, не своё
среда, 03 октября 2018
Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
"Покатай меня!" – это своего рода игра с потусторонним существом. Неизвестно, что за существо призывается, но если всё сделать правильно и не обидеть его, то оно вас не тронет.
Для начала нужно подготовиться, призвать и задобрить существо. Для игры нужно выбрать нечто замкнутое, с дверью – шкаф подойдёт лучше всего. В первый день, ночью ДО полуночи, положите в шкаф небольшой кусочек сырого мяса. Дверь плотно закройте и не открывайте ни в коем случае до утра, пока не рассветёт. Утром смените кусочек мяса на кусок покрупнее (всю нужную одежду лучше достать заранее, потому что шкаф открывать будет нельзя до следующего утра. Это может спугнуть или разозлить существо). Ночью вы можете услышать странные щёлкающие и кряхтящие звуки из шкафа, но не пугайтесь и не вздумайте проверять. На следующее утро положите более крупный кусок.
читать дальшеНочью в 2:12, с двумя большими кусками мяса и в полнейшей темноте откройте шкаф, лежавший там кусок мяса выньте, залезайте внутрь и сядьте. Следите, чтобы внутрь не проникал никакой свет, должна быть полная тьма (если на улице за окном есть фонари – то заранее зашторьте окна как следует, свет отпугнет существо). Вы можете почувствовать неприятный запах гари и земли (не спутайте с запахом стоявшего мяса!) – это верный признак того, что существо уже там, а если запаха нет, то вам придётся сидеть, пока не начнёте его чувствовать. Вы можете почувствовать холодок в районе затылка – это существо дышит на вас, или же невесомые прикосновения к рукам.
Негромко скажите: "Я хочу поиграть с тобой. Покатай меня, покатай меня". Вы почувствуете, как в спину вам несильно упирается и вас ощутимо потянет вперед, как будто вы падаете, а потом резко подбросит, будто вы находитесь в полёте. Затем по ощущениям вас начнёт кидать из стороны в сторону, как на американских горках (причем внешне вы почти не будете двигаться, всё будет происходить у вас как бы в голове). Поначалу вас может затошнить и закружится голова.
Если станет совсем плохо или вы захотите закончить, то крикните: "Я наигрался(ась)! Мне весело! Благодарю!", и всё прекратится. Выйдите из шкафа, оставив там мясо, и плотно закройте дверь.
Так вы можете "играть" ещё три следующих дня. Не забудьте менять мясо!
Потом, чтобы существо ушло, утром, когда светло, нужно открыть настежь двери, чтобы внутри было всё освещено. Мясо выкиньте. Поставьте зеркале у двух противоположных стенок – существо, если захочет прийти, увидит себя и испугается. Не закрывайте шкаф до темноты. Когда стемнеет, наоборот плотно закройте дверцы (не убирайте зеркала!).
Если ритуал прогона не сделать правильно, или если вы затянете игру на долгое время – существо разозлится и начнет выбираться из шкафа по ночам. Оно начнёт высасывать из вас силы и проникать в сны и насылать кошмары. Это начнёт сводить вас с ума. Так что будьте бдительны, и не расстраивайте тех, с кем не знаете, как бороться.
Для начала нужно подготовиться, призвать и задобрить существо. Для игры нужно выбрать нечто замкнутое, с дверью – шкаф подойдёт лучше всего. В первый день, ночью ДО полуночи, положите в шкаф небольшой кусочек сырого мяса. Дверь плотно закройте и не открывайте ни в коем случае до утра, пока не рассветёт. Утром смените кусочек мяса на кусок покрупнее (всю нужную одежду лучше достать заранее, потому что шкаф открывать будет нельзя до следующего утра. Это может спугнуть или разозлить существо). Ночью вы можете услышать странные щёлкающие и кряхтящие звуки из шкафа, но не пугайтесь и не вздумайте проверять. На следующее утро положите более крупный кусок.
читать дальшеНочью в 2:12, с двумя большими кусками мяса и в полнейшей темноте откройте шкаф, лежавший там кусок мяса выньте, залезайте внутрь и сядьте. Следите, чтобы внутрь не проникал никакой свет, должна быть полная тьма (если на улице за окном есть фонари – то заранее зашторьте окна как следует, свет отпугнет существо). Вы можете почувствовать неприятный запах гари и земли (не спутайте с запахом стоявшего мяса!) – это верный признак того, что существо уже там, а если запаха нет, то вам придётся сидеть, пока не начнёте его чувствовать. Вы можете почувствовать холодок в районе затылка – это существо дышит на вас, или же невесомые прикосновения к рукам.
Негромко скажите: "Я хочу поиграть с тобой. Покатай меня, покатай меня". Вы почувствуете, как в спину вам несильно упирается и вас ощутимо потянет вперед, как будто вы падаете, а потом резко подбросит, будто вы находитесь в полёте. Затем по ощущениям вас начнёт кидать из стороны в сторону, как на американских горках (причем внешне вы почти не будете двигаться, всё будет происходить у вас как бы в голове). Поначалу вас может затошнить и закружится голова.
Если станет совсем плохо или вы захотите закончить, то крикните: "Я наигрался(ась)! Мне весело! Благодарю!", и всё прекратится. Выйдите из шкафа, оставив там мясо, и плотно закройте дверь.
Так вы можете "играть" ещё три следующих дня. Не забудьте менять мясо!
Потом, чтобы существо ушло, утром, когда светло, нужно открыть настежь двери, чтобы внутри было всё освещено. Мясо выкиньте. Поставьте зеркале у двух противоположных стенок – существо, если захочет прийти, увидит себя и испугается. Не закрывайте шкаф до темноты. Когда стемнеет, наоборот плотно закройте дверцы (не убирайте зеркала!).
Если ритуал прогона не сделать правильно, или если вы затянете игру на долгое время – существо разозлится и начнет выбираться из шкафа по ночам. Оно начнёт высасывать из вас силы и проникать в сны и насылать кошмары. Это начнёт сводить вас с ума. Так что будьте бдительны, и не расстраивайте тех, с кем не знаете, как бороться.
@темы: рассказы, инструкции, сущности, игры (в том числе компьютерные), не своё
Реальная история без мистики, про поехавшего преследователя-сталкера. Имхо, но такое страшнее всякой крипипасты.
Юлька Cимпатичный голубоглазый блондин в джинсах и укороченной клетчатой рубашке навыпуск — тогда, в 2009 году, так одевались все мелкие клерки. «Выглядит как юрист или банковский работник, надёжный и скромный трудяга. Наверное, хороший парень», — оценивала я его.
И всё в нем было бы скучно и понятно, если б не глаза. В толпе, окружившей уличных музыкантов на Пушкинской площади, где мы с подругами отмечали окончание первого курса, я всё время ощущала на себе его взгляд — пристальный, гипнотический. Такой, что, оборачиваясь, я не выдерживала и первой отводила глаза, но не могла не посмотреть снова.
Через час я пригласила парня на танец.
Он держал руки на моей талии так, будто она жгла ему ладони, отвечал односложно, с трудом выдавливая из себя слова. Потом, в лесу на Воробьёвых горах, где мы компанией прогуляли ту ночь, новый знакомый посасывал пиво, мычал и поддакивал.
Утром мы разжигали костёр на полянке, и парень обнял меня со спины. Я не сразу поняла, откуда доносится этот звук. Он прижимал меня к себе, дрожа, как в лихорадке, и, задыхаясь, втягивал в себя воздух.
Его звали Олег. А фамилия была Белков. А моя фамилия была Чернухина. Мне было восемнадцать, а ему двадцать восемь лет.
СВИДАНИЕ
Не знаю, зачем я согласилась на ещё одну встречу, — наверное, от неумения сказать «нет», когда долго и настойчиво просят.
На ней я сказала ему, что он скучный дурак.
Я плыла по Бульварному кольцу в своём лучшем, в цветочек, платье и представляла себя героиней фильма, разбивающей сердца.
Олег семенил следом и гундосил что-то про притяжение.
Наутро в телефоне я обнаружила шестьдесят четыре пропущенных звонка.
«Интересно, могли быть у Беатриче такие большие уши?» — рассматривала я себя перед зеркалом в туалете редакции «Новых Известий», где в тот день писала стажёрский материал о бомжах. Я понимала, что Олег Белков ничем не похож на влюблённого Данте, но мне нравилось думать, что в моей жизни случился литературный сюжет.
Через две недели Олег вдруг вырос словно из-под земли в переходе на Пушкинской площади и предложил прыгнуть с парашютом.
Четыре тысячи метров. И четыре тысячи рублей — тогда огромные для студентки деньги. Мой первый в жизни прыжок. Мы даже прыгать будем в разных вертолётах.
«И потом я точно больше его не увижу», — решила я.
Мой тандем-инструктор, шагнув из вертолёта, сделал сальто. Земля кувыркнулась под нами, и там, наверху, когда после свистящего падения парашют раскрылся, в глубочайшей, без единого звука тишине — такой, что всё внизу казалось мне хрупкой картинкой: маленькие машинки, паровозик, клеточки огородов и домики, — я вдруг запела, что хочу как ветер петь и над землей лететь.
Олег смотрел на меня с земли.
Я летела на него прямо с неба.
«КУСАЮ ЛОГТИ»
Несколько месяцев мы хохотали всей общагой, читая его эсэмэски про «кусаю логти нимагу без тебя», «целую тебя в писю, в губы половые как те что на лице» и «снежинки кружаться-литят к тебе меня нисти хотят». На День всех влюбленных, случившийся в тот год после пятницы 13-го, Олег прислал мне фотографию чёрного сердца, вырезанного из рентгена его челюсти.
Сначала я бесконечно извинялась, терпеливо и сочувственно объясняла ему, что любовь не всегда бывает взаимной.
Но вскоре сострадания во мне почти не осталось.
Я сменила сим-карту, но иногда в моменты скуки или грусти любопытство разбирало меня, и я снова вставляла её в телефон.
Он звонил.
В общежитии начиналось веселье.
В детстве мы баловались, набирая по домашнему телефону с круглым диском номера смешных фамилий из справочника: «Алло! Это Сесь? А ну-ка сесть-встать!». Так и теперь — мы с упоением икали и хрюкали в трубку, смывали воду в унитазе, отдавали телефон нашей гоповатой соседке, ставили могильные песни дарквэйв-группы «Лакримоза», но даже после всего этого Олег продолжал гундосить в телефон: «Люби-имая! Я буду меняться, обещаю! Помнишь, я сказал, что не закончил школу? Я обещаю сдать ЕГЭ!»
В середине одной очень тоскливой зимы в общежитие по приказу коменданта пришёл электрик и указал на наш обогреватель: «Это у вас тепловентилятор. Он небезопасный. Надо купить новый. Масляный!»
Я прятала тепловентилятор за спину и плакала, но электрик пригрозил отключить свет, если я его не отдам.
Из коридора доносились стенания замерзающих студентов.
Так общежитие готовилось к проверке.
— Вот пускай тебе твой ухажёр обогреватель купит! А ты его за это поцелуй! — придумала вдруг соседка.
— Согреет тебя своим теплом и писей, — подхватила другая и засмеялась.
— Пусть докажет свою любовь!
— Да! Пусть докажет!
— Взрослый мужик вообще-то!
«Дорогой Олег, пишу тебе, сидя внутри гигантского мрачного общежития.
Холодно очень в душе и физически. Мне нужны деньги на новый масляный обогреватель… » — отправили мы смс всей бравой командой.
Он стоял под памятником Пушкину, крепко зажав в кулаке деньги.
Перед встречей я намазала лицо мелом, а зубы активированным углем, чтобы поцелуя точно не вышло, и спрятала лицо под капюшон.
Когда Олег нагнулся ко мне, я оскалила чёрные зубы.
Но это его не остановило.
Он помедлил, сложил губы трубочкой и, по-хозяйски положив мне руку на плечи, стал подтягивать меня к себе.
Олег любил меня даже такой — с чёрными зубами.
В тот же день я выкинула старую сим-карту.
ПРЕСЛЕДОВАНИЕ
Прошло почти три года, Олег не объявлялся. Я наслаждалась огромной студенческой романтикой и вспоминала о нём как о забавном приключении.
Но однажды весной в толпе студентов возле университета заметила знакомое лицо. Гундосый голос протянул: «Ю-у-улька!»
Оказалось, эти годы Олег много работал над собой, чтобы стать мне достойной парой: закончил экстерном школу, сдал ЕГЭ, купил ноутбук и стал меня разыскивать в интернете.
Телефонное преследование превратилось в физическое.
Обычно он встречал меня у станции «Бескудниково», рядом с которой находилась наша общага, и, несмотря на все просьбы уйти, шёл рядом, заглядывая в глаза и рассказывая всякую чушь: как потянул спину и делал компресс, как какой-то дедушка при нём пукнул, как в Ботаническом саду нашел яблоню с вкусными яблоками, а потом его прогнал сторож, как в новой фирме, куда он устроился риелтором, его снова обманули и после этого его трудовая книжка закончилась, потому что в ней уже была пятьдесят одна запись.
«Юлька, я повзрослел! Я изменился! Я буду хорошим, самым лучшим! Единственная моя! Прошу, скажи „да“! Я всё время делал что-то не так, прости-прости-прости меня, я обещаю, обещаю!»
Олег стал объектом издевательств со стороны всей общаги. Его прозвали «Маньяк». «Ну как там Маньяк, не отстал ещё?» — обычно спрашивали после «как дела?» мои друзья. И я подробно рассказывала. Ещё бы, ведь ни у кого из них не было сумасшедшего фаната. У Дженнифер Энистон был маньяк, у Бритни Спирс, Мадонны, Умы Турман был свой маньяк. И у меня.
Летом Олег носил всё ту же клетчатую рубашку, а зимой всё ту же красную курточку и круглый год — одни и те же светлые джинсы, уже пошедшие буграми на коленях. Наверно, те самые, в которых он со мной познакомился. На спине у него лепился маленький рюкзачок, похожий на рюкзак школьницы из аниме или пропеллер Карлсона.
Олег появлялся всегда, когда у меня был важный день. Даже на сдачу диплома мы ехали вместе. Особенно активен он был на праздники и особенно тогда, когда мне не с кем было их отметить.
В один из моих дней рождения он прождал у общежития до утра.
«Ты не представляешь, как я… что было с моей головой! Правое и левое полушария просто сошли с ума! Там реальная война была между ними: туда-сюда, влево-вправо, ёхть-телёхть их клонило. Глаза прыгали из стороны в сторону! Я даже не знал, что делать! Но я выбрал! Выбрал! Ждал тебя. Жда-а-ал тебя. Всю ночь жда-а-ал! Целую ночь ждал, ооо! Чтобы видеть тебя и подарить тебе… подарочек!» — говорил он, протягивая какой-то браслет.
Редкий мой друг не «поговорил с ним по-хорошему, а то будет по-плохому».
«Маньяк твой опять тут ходил. Давай я ему голову проломлю?» — беспокоился наш охранник, тамбовский парень Николай.
Если я шла на свидание, оно получалось втроём. Если мы катались на роликах или велосипеде, Олег бегал следом и не всегда удавалось от него оторваться.
Когда он ехал со мной до университета, я пробовала заскочить в вагон метро, а его оставить на перроне, или наоборот — выскочить из поезда в последний момент, но мне никогда не удавалось его обмануть или от него оторваться. Вверх по эскалатору, вниз по эскалатору, перепрыгивая с одного эскалатора на другой, через весь подземный переход, расталкивая людей — он всегда догонял меня. Он обладал невероятной силой и выносливостью. Не человек, а терминатор.
На Горбушке Олег раздобыл базу паспортов, после чего стал поздравлять с днём рождения мою маму. Потом он съездил в мой родной город и прислал фотографии моего двора. На лавочке у моего подъезда он выложил печеньками мою фамилию.
Однажды, подъезжая на электричке к дому, я подумала, что всё в моей жизни меняется, но только не Олег. И вдруг поняла: если его нет на платформе, мне скучно идти домой.
ДИАГНОЗ
Приближался конец пятого курса. Боясь пропустить мой отъезд из общежития, Олег приходил каждый день и предлагал свои риелторские услуги по поиску нового жилья.
Но день выселения, когда мы забили моими пожитками — одеялами и книгами — старенькую «Волгу» моего дяди, он пропустил.
Я переехала в маленькую комнату на ВДНХ и удалила все аккаунты в социальных сетях.
Здравствуй, свобода и новая жизнь!
Через два месяца Олег встретил меня у метро.
Всё началось сначала, только теперь охранника Николая не было. Олег разжимал домофонную дверь и ждал меня прямо на лестничной площадке.
А я, наконец, осознала весь ужас истории, в которую влипла.
В очередной раз, когда Олег встретил меня у дома, я предложила ему сходить к психологу. Он удивился предложению, но желание провести со мной время победило.
На приёме у психолога Олег отвечал с большим трудом, делал паузы между словами и даже слогами, на большом его носу выступили капельки пота.
— Вы видите, что ей плохо? — спрашивала психолог.
— Да? А почему?
— Она не хочет вас видеть.
— А я хочу!
— Но ведь она не хочет.
— Но я хочу!
— А если у неё появится муж, ребёнок, вы продолжите её добиваться?
— Такого не может быть. Я её суженный!
Слушая Олега, я думала: «А знает ли он вообще обо мне что-нибудь? Интересует ли его моя личность?»
Психолог заключила, что состояние Олега на грани психической патологии и что критичная оценка происходящего у него отсутствует. Она посоветовала мне обратиться в полицию или к его родственникам, чтобы они подумали о его лечении.
ПОЛИЦИЯ
Одним осенним вечером, когда Олег, как обычно, дежурил у подъезда, я вызвала полицию. Нас отвезли в часть.
— Преследует? — заржал майор Лобов, прочитав моё заявление. — Юный следопыт?
— Чикатило вылитый! — взглянул на Олега из-за стекла дежурной будки угрюмый лейтенант. — Девушка, какое преследование? Мы не в Америке! Тут неподалёку одна дама два года преследовала парня, который лишил её девственности. Звонила ему в дверь по ночам. Продал квартиру и переехал. А вы говорите!
— Попросите своего молодого человека, чтобы он этому голову разбил и… все дела! — подмигнул лейтенант, как Никулин в «Операции „Ы“».
На вопрос, как можно составить заявление, чтобы преследователя наказать, лейтенант ответил:
— Да под любую статью подведём! Засунем ему под куртку телевизор, напишем, что украл и преследовал вас с телевизором под курткой! А лучше я свяжу ему сейчас ноги узлом и будет он вас преследовать ползком, как червячок!
Майор пустил пухлым торсом волну, показав, как ползают червяки.
— Хватает за руки, пристает, ходит за мной, пы-та-ет-ся об-нять!» — прочитал по слогам моё заявление он и впервые с момента нашего появления оживился:
— Вот как! Чего он хочет? Сексу?
Олега оставили в полиции на ночь.
В темноте, огибая угол низенького двухэтажного здания полиции, я собралась облегчённо вздохнуть, но тут же подпрыгнула от страха, услышав над головой гундосый жалобный писк: «Юлька!»
Олег нависал надо мной, продавливая лбом сетку в окне обезьянника.
НИТОЧКА
Мою последнюю надежду звали Елена — это была мама Олега. Мягкая, сердобольная, уставшая от жизни женщина, в тёмной юбке и резиновых полусапожках. Кроткая, незлобивая, бесхитростная. Идеальная свекровь.
Елена рассказывала, что Олежку и его старшего брата, которому уже за тридцать, она вырастила одна. Оба они так и живут с ней в небольшой двушке возле Битцевского парка. Старший брат разбивает машины и постоянно влипает в неприятности, а вот с Олежкой ей очень повезло — хороший мальчик, хлопот не доставляет.
Словно оправдываясь, она рассказывала и рассказывала мне истории о своём мальчике:
«Он самостоятельный настолько, что, представьте себе, уже в школе мог поджарить на сковороде яички! Прихожу однажды, а он яичницу себе сделал! Сам проснулся, никому ничего не сказал, тарелку помыл… Он, правда, парень очень хороший».
В детстве Олежка был добрый и немного застенчивый. За это над ним издевались одноклассники. Однажды на продлёнке случилась беда: Олежку засунули головой в ведро для мытья полов. С тех пор он стал замкнутым. Когда ему пришла пора идти в армию, Олежку откосили по психиатрии.
Наконец я отважилась и сказала, что Олежка преследует меня и что он, может быть, не совсем психически здоров. Попросила показать его врачу. Елена таинственно понизила голос, подняла руки над головой, сложила пальцы, обозначив так две точки:
«Представь, вот это — Олег, а вот это — ты. Вы с ним связаны ниточкой. Между вами течёт тонкая струйка любовной энергии. И вот ты эту ниточку потихоньку отпускай — отпускаешь, отпускаешь…»
Последняя моя надежда исчезла.
ТЕЛЕПАТИЯ
С каждым годом Олег становился все более страшнее. Он похудел, как героиновый наркоман. Лицо его потеряло щёки, пожелтело, глазницы стали огромными, длинный нос всё больше выступал. Теперь он не выглядел моложе своих лет — таким пухлощёким мальчиком, который шаловливо прыгает по метро. За мной бегало старое страшное чучело, во всё тех же потертых штанишках, куцей курточке и с рюкзаком анимешной школьницы.
Я испытывала брезгливость, когда он, преграждая путь, вставал передо мною, и в расстегнутый ворот рубашки я видела ямочку между ключицами на его плоской безволосой груди. Запах его пота — болезненный, острый, — достигал меня даже из другого конца вагона.
Я меняла квартиры и работу, а он всё равно выслеживал меня. У меня не было больше сил сопротивляться. Я вставляла наушники, смотрела в землю и быстро шла, надеясь побыстрее скрыться за какой-нибудь дверью. Игнорирование распаляло Олега сильнее всего. Он преграждал путь, падал на колени, пятился передо мной в полуприсед, пока я шла. «Ю-у-улька! Я изменился! Единственная моя! Скажи хоть слово! Люблю! Кися! Прошу тебя, дай шанс! Прости-прости-прости меня, я обещаю, обещаю!»
В социальных сетях он присылал мне письма: «Привет, Юль, я в среду, 18 дек., приезжал к твоей работе, но не видел тебя, а в четверг в 20:00 ты ходила в магазин и на обратном пути что-то красиво жевала. А у меня язык не повернулся говорить, да я снова приехал, и уже не скелет, отъелся понемногу, крепкий парень, я везде крепкий», — писал он.
Раньше я верила, что душевнобольные наивны и бескорыстны в своих желаниях. Мой преследователь был прагматичен.
Когда я купила себе скутер, он решил, что теперь ему нужна машина и тогда он точно покорит мое сердце! Больше года он рассказывал, как пытается накопить шестьдесят тысяч, переводит деньги с каких-то одних карточек на другие: «Солнышко, я каждый день на всех автосайтах…». «В уме, уже 51% нашей машины есть. Люблю люблю люблю только тебя Юльчонок». «Образно, двигатель и кузов есть. Я собираю настоящий автомобиль. Бип-бип моя зая!». «Говорю утвердительным голосом. У нас будет транспортное средство МАШИНА. Которая будет ездить, куда мы захотим, а ещё в ней удобно будет заниматься любовью как в кино фильме».
Он ничего об этом не знал, но, когда я взяла ипотеку, про себя досадуя, что беру её одна, Олег — словно телепат! — вдруг заговорил про квартиру и предложил мне взять ипотеку вместе с ним, давно уже безработным.
Когда я рассталась с парнем, который хотел жениться, Олег вдруг заявил: «Юлька, ты не подумай, что я хочу жениться. Я предлагаю тебе гражданский брак!»
Машина, ипотека и гражданский брак — это было уж слишком.
Мне уже очень давно не было ни смешно, ни любопытно.
Он превратился в хроническую болезнь.
Я даже представляла, как разрываю энергетические ниточки, связывающие нас. Сострадание и чувство вины сменились отчаянием, а потом и бессильным раздражением. Хозяин и раб, жертва и садист друг для друга — мы бродили с ним вдвоём по Москве, и никто не в силах был нам помочь.
НЕ ПЛАЧЬ, ЮЛЬКА
Был ноябрь 2014-го. Я несла три больших пакета из торгового центра. Трамваи встали.
Начался дождь.
Я пошла по путям — через огромный пустынный бульвар, где на ветру качались чахлые, плохо прижившиеся деревья и летали целлофановые пакеты.
Олег появился как всегда в самый ненужный момент и не уходил, поэтому я приказала ему хотя бы не приближаться и идти на два метра сзади, подобрала хворостину и, если он подходил ближе, слегка хлестала его. Он смущённо улыбался, тянул «Ну Ю-у-улька!» и плёлся за мной, как покорный бычок.
«Я всегда делал что-то не так, — канючил он. — У меня и так проблемы! Я отдал деньги, меня кинули, а ещё и ты! Прости же меня, прости. Ты единственная любовь моя. Люблю, прости же, прости, прости!»
Я не выдержала и ударила его ногой.
«Юлька! Испачкала джинсы! Мои любимые!» — обиженно загундосил он.
И тогда я поколотила его, зажав в кулаке телефон. Мне хотелось, чтобы он умер. Искренне хотелось. Ребро мобильника попало ему в голову. Он схватился за макушку и присел, жалобно заглядывая мне в глаза. Мне стало жалко его и себя.
Сидя на корточках, Олег протягивал вверх руку и показывал мне свою ладошку в крови.
Я заплакала.
«Юлька, ты плачешь? Почему? Не плачь, Юлька!»
И я представила, что где-то в кривом зазеркалье ему сдаюсь.
И вот мы отправляемся жить в двушку рядом с Битцевским парком.
По утрам он приносит мне эту свою тухлую яичницу, и я, преодолевая тошноту, засовываю вилкой в рот скользкий, как сопля, непрожаренный белок.
Потом он провожает меня на работу, встречает, провожает в кафе к подружке, упрямится, конечно, и даже разбрасывает носки, но если пригрозить, то делает всё что я ни скажу.
По ночам он сидит у моей кровати и смотрит из темноты, а когда всё-таки засыпает, вскрикивает во сне и вскакивает на кровати. «Не бойся, Олежка, маленький мой, я не уйду, я с тобой. И ты от меня не уйдёшь…»
Мы покупаем на мои деньги «транспортное средство машину» и по выходным, когда целый день впереди, садимся в нагретые солнцем кресла и защёлкиваем ремни. Мы катим далеко-далеко, по блестящей дорожной ленте, за горизонт, туда, где поднимается рожь, и птицы застывают в небе, и блестит, как рыбная чешуя, поверхность реки.
Как-то Олег прислал письмо, которое показалось мне немного поэтичным:
«Привет! Уже 6 лет продолжается эта канитель, под названием Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ А Я ТЕБЯ… Вспомнить можно многое, хотя по меркам общего времени виделись редко.
Когда встретились, как так получилось, что вечер вместе продолжили, недоумеваю. Думаю, что ни один человек другому, ни скажет, что живёт впустую, только может вероятно самому себе в этом признаться, но другому нет.
У меня тогда были обычные примитивные мысли, они были просто очень простые. А как ты с таким как я куда-то отправилась, в оправдание ты ещё не знала кто я. Но тогда для меня это было волшебство, сказка, сон в летнюю ночь. Ещё не представлял, что со мною происходит, и что буду думать о тебе каждый день. Если только знал, что будут подъёмы в 5 утра на первые электрички, поездка на цветочную белую дачу в поисках эдельвейсов, а они оказались в горшочках, я их тока сфоткал. Учёба в экстернате 2009-2010, сдача егэ, тогда это мне мозги разогнало, заработал, купил ноут и начал искать тебя, странно, но на домашнем компе не мог.
Помню, как три дня ждал тебя на пряниках, а потом по разговорам студентов понял, что говорят они только о полиграфии. Один раз собака укусила, а ещё было место безлюдное и на встречу собак 20. Пятки отбивал. На права сдавал. Цунами из смсок. Смотрел много порно чтобы уметь тебя ублажать, научился даже делать идеальное куни но я не дамский угодник, готов ублажать только тебя, даже если ты меня не захочешь ублажить. Знал бы я в первые дни что ждёт. Пиво в первую ночь убирала. Разумеется скажешь, никто тебя не заставлял это делать сам делал. Сам не ожидал, такого будущего.
И ты не ожидала.
Что будешь бить в глаз, перчить, гасить веником, желать смерти и сдавать в отдел дважды. Поход к психологу.
Иногда тебе советовали, иногда сама решала что-то.
Может ты думаешь, что я буду действовать теми же методами. Юль я хочу жить вместе. И ни разу в мыслях не допускал какую-то фигню, перестань загоняться по этому поводу.
Я никогда ни с кем не советовался, всегда были только мои решения что говорить и когда приезжать, сколько раз было приезжал и не встречал.
Вбила себе какую-то чушь обо мне, первые впечатления или делаешь только вид. А ты ходишь молча когда я рядом, очень быстро. Может хочешь послушать. Мне лучшие мысли приходят когда я передвигаюсь пешком или в вагоне метро, но если ещё можно было бы мысли записывать, был бы класс.
Помнишь предложил не жениться, сохранить гражданские отношения, а ты меня словосочетанием матным послала.
Это потому что давно решил не жениться, теперь по другому я так не думаю.
Обычно для принятий таких решений, нужно время дружбы.
Я не помню, что с тобою ругался.
Ты да. Но я это воспринимаю с пониманием. Сказала бы ты сразу, что согласна быть со мною. Я бы забил бы на свой прогресс, ни чего не стал добиваться, казалось бы всё таким лёгким и простым.
Есть девчонка и не надо ни к чему стремиться, всё клёво. И остался бы таким. Хочется сказать, что ты права в своём поведении и одновременно хочется быть с тобою давно.
Очень смешанные чувства. Как вести себя? Каждую секунду ожидаю, что начнём общаться. С огромной натяжкой можно сказать, дружим со дня знакомства. А когда удаётся тебя увидеть, может подумаешь это бывает часто, для меня это редко. Меня не покидает мысль, скоро скроешься за очередной дверью и когда я тебя снова увижу?
И ещё молчание, от этого даже голос пропадает, я не шепчу когда говорю.
Твоё согласие для меня, это то что будет самым лучшем и важным в моей жизни, остальное дело наживное приложится, главное мир и доверие.
И уж поверь не променяю ни на какие ковришки. Ты для меня одна.
Я такой гипер реактивный и глаза светятся, это потому что есть ты, а иначе просто завяну. Я это прекрасно понимаю.
Бывает редко приезжаю, причин тому много разных, надо что-то сделать сегодня, устал за день и ещё есть, но в основном время каждый день бывает приехать и любые причины побоку, но вот если точно знать, что увижу.
И так может нужно может не нужно на всякий случай скажу ты одна у меня есть и будешь.
И вот Юль, я это помню и ты это помнишь, это есть, потому что это было.
Я бы должен не обращать внимания на твои закидоны и извиняться за свои.
Но ты наверное решила бы, что тоже должна попросить прощение и ты разумеется делать этого не станешь.
И мне тоже это делать не хочется, потому что мы оба когда что-то делали были уверены в своей правоте.
и я предлагаю не извиняться, а сократить прощения взаимно. Я так это вижу.
Не знаю на сколько это гениальная идея, что бы начать общаться, но я тебе её предлагаю.
Я ни в коем случае не собираюсь тобою играть и твоими чувствами они для меня святые. Знаю у нас получится потрясающая семья, она уже сейчас столько выдержала. Моими действиями и помыслами движет только чистая любовь.
Юль ты много пишешь, наверно это много значит для тебя и надеюсь примешь мои слова в письменном виде. Представь что я их говорю лично, но самое личное скажу при встречи.
Написал как вижу ситуацию сейчас, и как хотел чтоб она была уже сейчас.
И не подумай, что мне было это легко написать.
И если, что в твоём номере три двойки, умножь каждую на два и...»
Дальше письмо обрывалось.
Последний раз он позвонил мне после моей свадьбы: «Юлька, у меня и так проблемы, так ещё и ты! Блин, что ж делать — придётся ждать, когда ты разведёшься если я не решусь на чик-чик», — «поздравил» он меня. Я отдала трубку мужу, и тот, как человек, не склонный к рефлексии, сказал: «Парень, у тебя проблемы? Ну и реши их, чего ты мне-то звонишь?» Больше Олег не звонил.
Теперь ему почти сорок. Вряд ли он женится и заведёт семью, о которой так мечтал.
Иногда мне кажется, что он уже умер. Он меня настолько запугал, что теперь я боюсь его смерти. Я знаю, что это глупо, но я боюсь того, что если жизнь после смерти существует, Олег выбрал бы терроризировать меня в виде призрака. И тогда бы ему никто и ничто не помешало.
Сейчас мне неприятно вспоминать, что я в начала знакомства сама дала надежду не очень здоровому человеку, я испытываю чувство вины и оправдываю себя тем, что была юна, глупа, ничего не знала о сталкерстве и ментальном здоровье. И что не будь меня — он прицепился бы к кому-нибудь другому. Я изо всех сил стараюсь об этом не думать, но иногда, когда всё-таки думаю, вижу, что это было моё такое долгое и серьёзное испытание не на смекалку, ум и находчивость, а на человечность — и я его не прошла.
Но сострадание не отменяет страха, который я до сих пор испытываю, хотя живу в другой стране. Ведь хроническую болезнь нельзя вылечить, и она лишь затихает до очередного обострения.
Этот человек преследовал меня восемь лет.
Я до сих пор волнуюсь, если вижу на улице блондина с длинным носом или мужчину в красной, как у него, куртке. И хотя живу теперь даже в другой стране, иногда, подходя к дому, останавливаюсь: мне страшно, я чувствую — он прилетел меня разыскивать и стоит сейчас за углом.
@темы: безумие, это случилось на самом деле, не своё
понедельник, 01 октября 2018
Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
- Надо тебе мне отмстить, а то поссоримся, - сказал он тогда, в самый первый раз.
Я испугался, потому что был совсем один в комнате. Родители уехали на ключ за минеральной водой, а бабушка пошла к соседке - одолжить кипятильник. Нашему кипятильнику перебило провод крышкой подполья. Бабушка, когда хотела лезть в подполье за картошкой или компотом, отцепляла от кипятильника шнур, который соединял его с вилкой, и подцепляла на этот шнур лампочку. Чтобы было светло. Чтобы с лестницы не упасть. А то ведь вниз лететь - ух! Костей не соберёшь. Мне, пятилетнему несмышлёнышу, эти два с вершком метра казались чёрной, бездонной норой кого-то огромного, неповоротливого, живущего глубоко-глубоко под землёй. Как-то раз, спустив лампочку под пол, бабушка нечаянно задела локтем тяжёлую деревянную крышку, и та захлопнулась со страшным грохотом, перебив мягкие медные проводки, обмотанные изолентой. Шнур с тех пор заменить было некому, отец до вчерашней ночи был в командировке, печка - так ту пока ещё растопишь, а кипяток каждое утро нужен. Вот бабушка и бегала к соседке, а меня оставляла одного минут на пятнадцать, закрыв в комнате, чтобы не покалечился чем-нибудь кухонным. В комнате калечиться было нечем. В ней были только игрушки, кровать и большущий-большущий шкаф - не сдвинешь, не уронишь. И ещё был я. И ещё вот кто-то взялся. И говорит:
читать дальше
- Надо тебе мне отмстить, а то поссоримся.
Скрипучим, тонким таким голосом.
Сын Тюриных, Сёма, в двадцать шесть лет всё разговаривал писклявым детским голоском. Чем-то переболел, или, может, до сих пор болел. А этот, за моей спиной - этот говорил так, как, мне почему-то подумалось, говорил бы Сёма, превращённый злой колдуньей в птицу. Как попугайчик или пересмешник, подражающий детскому голосу.
Я повернулся, и он там стоял.
Когда я увидел его и услышал, что он говорит по-человечески, страх почти прошёл. Отчего-то дети всегда так: спокойно относятся ко всему, чего быть не должно, потому что ещё пока не знают, что этого быть не должно. А если уж чего не должно быть, так это такого. Ещё не рассвело совсем, и шторы были закрыты, так что за большущим-большущим шкафом был тёмный угол, в который почти не проникал свет. Там он и стоял. Я не мог толком разглядеть, на что он похож, но он был огромен, до самого потолка, и занимал весь угол. При этом он стоял, согнувшись, потому что голова помещалась где-то невысоко. Хотя, может, это всё было - голова, а невысоко помещался рот.
- За что отомстить? - спросил я.
- Я тебе наступил на ножку.
Мне, конечно, на ногу никто не наступал, о чём я тут же сказал. В скрипучем голосе послышалась обида.
- Наступал. Отмсти, а то поссоримся.
Хоть испугался я в основном от неожиданности, мне всё же не хотелось поссориться с тем, что стояло в углу моей комнаты. Мне было, что ни говори, уже целых пять лет, я ссорился, например, с соседкой Валькой - из-за деревянного молоточка, и с кошкой Василисой - из-за её пушистого хвоста. Я успел понять, что ссориться - больно. И чем больше тот, с кем ссоришься, тем больнее. А этот был больше моего шкафа, и я хоть смутно, но догадывался, что ссориться с ним совсем не стоит.
- А как мне тебе отомстить?
Он немного подумал. Я не видел его лицо, не видел и морду, и вообще не знал, есть ли у него что-то такое, но в тот момент я загадочным образом сумел понять, что он именно думает, а не занят чем-то другим.
- Надо сделать мне чего-нибудь хорошее.
Я засмеялся. Глупости какие. Ведь когда мстят, делают плохое за плохое. По крайней мере, так говорил Бэтмен, и какие-то другие авторитетные личности, которых я не смог вспомнить сразу. Но Бэтмен уж точно говорил.
- Нет, глупости какие, - повторил он за мной птичьим скрипом, будто я научил его новым словам. - Чтобы отмстить, надо сделать мне чего-нибудь хорошее.
Мне опять сделалось смешно. Я решил, что он попросту клянчит таким хитрым способом, потому что стесняется клянчить напропалую. Я протянул к нему руку, чтобы погладить. Он стоял смирно. Я почувствовал под пальцами густой мех - намного длиннее, чем у Василисы. От него исходило тепло, он тяжело и медленно дышал - медленнее и тяжелее, чем спящий бык, которого я тоже разок гладил. Тогда я ещё не видел связи, но если бы увидел, то понял, что тот, кто так дышит - гораздо больше быка. От шерсти плохо пахло. Когда я немного подрос, я узнал, что так пахнут давно не чищеные клетки хищников в зоопарке: потом, звериной мочой, тухлым мясом и кровью.
- Я тебе отомстил. Погладил, - сказал я.
- Это я вижу, - сказал он. Кажется, он остался доволен. Я решил, что хорошо бы успеть с ним поиграть, пока бабушка не вернулась. Она уж точно не разрешит. Я повернулся к своей кровати, высматривая любимый жёлтый грузовик с оранжевой мигалкой, но потом вспомнил, что держу его в руке, и снова посмотрел в тёмный угол.
Там никого не было.
И бабушке, и родителям, когда те вернулись с водой, я, само собой, разболтал всё в самых красочных подробностях. Их ответы понятны и очевидны до того, что нет смысла и писать. И я, конечно, не особенно горевал. Эка невидаль - взрослые не верят детским россказням. Через неделю я и сам уже перестал думать о той встрече. Но очень скоро мне пришлось о ней вспомнить.
Я играл на заднем дворе нашего дома, где была старая кухонька. Её построил ещё бабушкин старший брат, когда приехал с войны. До сорок первого бабушкина семья жила в крохотной деревеньке за Байкалом, так что воевал он не с немцами, а с Квантунской армией¹ в Китае. Японцы напали и сделали там свою страну Манчжоу-Го, а бабушкин брат и другие советские солдаты пришли и сделали обратно Китай. Это, между прочим, не хуже, чем с немцами, и подвиги были, но у нас почему-то мало кто про это знает. И вот, приехав в наши края вслед за семьёй, бабушкин брат сделал ещё и кухоньку, положил маленькую печку и вымостил пол кирпичами, чтобы можно было печь, варить и жарить, не затапливая большую домашнюю печь в летнюю жару. Там я иногда играл. И в этот раз так было.
Бабушка растопила печь, чтобы варить варенье, и ушла за сахаром в дом. Мне она строго-настрого наказала не заходить на кухню - обожгусь. Она всегда наказывала строго-настрого. А я всегда заходил. Так было и теперь - едва бабушка вошла в дом, как я стрелой полетел в кухоньку.
Внутри было жарко и темно. Электричество в кухоньке было ни к чему. Свет падал только из маленького оконца над столом, где обычо месили тесто или что-нибудь нарезали, а та часть, что была за печкой, освещалась только тонкой полоской огня, пробивавшейся через щель печной дверцы. Огонь плясал, и с ним плясали тени на серой занавеске, за которой стояли горшки, тазы и много чего ещё. Сегодня занавеска была чуть-чуть сдвинута - наверное, бабушка брала тазик под варенье. Я заглянул за занавеску.
И тогда увидел его во второй раз.
Он был такой же огромный, как в то утро в моей комнате. Теперь, в свете от печки, я мог разглядеть его получше, но этого всё равно не хватало, чтобы составить о нём полное представление. Я видел только, как блестит густой чёрный мех, и ещё видел два очень широко посаженных маленьких глаза, которые тоже блестели, как глянцевые пуговки.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - ответил я.
- Я придумал, как мне тебя возблагодарить, - деловито сообщил он. - Я долго думал.
Со дня нашей первой встречи прошло уже больше месяца. Я почти забыл о ней. У него действительно было много времени подумать.
- За что? - удивился я.
- За то, что ты мне сделал.
Я хорошенько напряг мозги и вспомнил свою "месть".
- Ты хочешь меня за это по-благо-дарить? - я уже говорил очень хорошо, не хуже любого первоклассника, но вот такие слова ещё давались мне с трудом.
- Я тебя хочу возблагодарить, - поправил он. - Дай ручку.
Я нерешительно протянул руку. Всё-таки меня немного пугало это всё, но было очень интересно, что он мне подарит. Я за секунду вообразил тысячу самых небывалых вещей, но вообще-то удовлетворился бы, пожалуй, и красивым стёклышком.
- Дай ручку, - повторил он. Я понял, что он просит подойти ближе. Я шагнул к нему с протянутой ладошкой, растопырив пальцы.
- Закрой глазки, - сказал он. Я закрыл, и в следующее мгновение что-то коснулось моей руки. Я заорал от боли и бросил это "что-то" на пол. Это был тлеющий уголёк из печки. А за занавеской не было никого. Когда прибежала бабушка, я сидел и ревел в голос. Само собой, мне потом досталось за то, что лез к печке. Ожог заживал несколько недель, болезненно напоминал о себе, когда я забывался и что-то хватал, а даже и перестав болеть - остался со мной на всю жизнь. Мне было до слёз обидно, что я никак не могу доказать свою невиновность, но ещё обидней было получить такую благодарность. Уж что такое благодарность, я знал наверняка. И как мама гладит по голове, и как покупают грузовик за то, что помогал бабушке, и ещё много чего. Раскалённые угольки из печки в этот список не входили. Тогда я впервые начал подозревать, что общаться с новым знакомым, возможно, не следует. Валька, конечно, дала мне по носу молоточком, но раскалённые угли вместо подарков никогда не подсовывала.
Одной ночью я проснулся оттого, что вспотел. Ночи становились всё холоднее, стоял октябрь, последний мой дошкольный октябрь, и мама укрывала меня тёплым одеялом из верблюжьей шерсти, которое ещё один бабушкин брат, двоюродный, дядя Коля, прислал из Монголии. В Монголии он служил Советскому Союзу – на самой границе с Китаем – и не раз бывал там после, а в девяностые годы переехал насовсем и женился на монгольской девушке. Одеяло было тяжёлое, колючее и жаркое. Я проснулся, сбросил с себя душный гнёт и сел на кровати, вытирая холодные капли со лба.
На меня смотрел он.
В ту ночь мама забыла задвинуть шторы, и в окно заглядывал народившийся месяц. Он стоял в углу, за шкафом, и по-прежнему занимал его целиком. Теперь я знал, что он и вправду стоит, согнувшись: маленькие глаза сверкали, как звёзды, на добрый локоть друг от друга и в полутора метрах над полом. Горбатая чёрная спина скребла потолок. Я в первый раз поразился тому, до чего он велик.
Он заговорил, и я увидел, как открылся большой коровий рот, полный мелких острых зубов, как у крокодила. Изо рта несло гнилым мясом. Дыхание было таким горячим, что я чувствовал его лицом, даже сидя в постели.
- Привет.
В этот раз я по-настоящему испугался. Шесть лет - уже не то, что пять, и что казалось мне тогда необычным, теперь становилось ненормальным и страшным. Но я собрал всю смелость в кулак и ответил, что не хочу с ним разговаривать. Что это плохо, когда кто-то тебя гладит, и даже не тянет за хвост - совать ему в руку угли. Что это совсем не благодарность, а наоборот.
Он немного подумал.
- Благодарность - это когда делают чего-нибудь плохое.
Я не видел, чтобы в коровьем рту шевелился язык, и причиной тому была вовсе не темнота. Голос исходил прямо из огромного, как водосточная труба, горла.
- Нет, ты всё перепутал. Чтобы отомстить, делают плохо. А чтобы поблагодарить, делают хорошо.
Я уже научился хорошо выговаривать слово "поблагодарить".
- Нет, глупости какие. Ты всё перепутал, - проскрипел он задумчиво, словно пробуя новые слова на вкус. - Глупости какие. Чтобы возблагодарить, надо сделать чего-нибудь плохое.
- Тогда... тогда не надо меня больше благодарить. Мне не нравится, когда мне делают плохое.
Он подумал ещё.
- Я тебе сделал плохое.
- Да, - сказал я, чувствуя, как старая обида проступает слезами. Я отчего-то поверил тогда, что получу невероятную, причудливую вещицу. Что происходит что-то волшебное. Как в сказке. Но он дал мне уголёк из печки.
- Сделал тебе плохое, - повторил он, о чём-то размышляя. На секунду я даже подумал, что он сожалеет, что он понял мою обиду. Но я ошибся.
- Надо тебе мне отмстить, - сказал он.
Я похолодел.
- Не надо, - сказал я севшим голосом. - Я не хочу.
- Надо, - повторил он кусочек моих слов. - А то поссоримся.
В скрипе послышалась угрожающая нотка. Я в панике натянул верблюжье одеяло до подбородка.
- Я не хочу тебе мстить. Давай я тебя прощу! – умолял я. - Почему мне нельзя тебя простить, и всё?
- Нельзя, - отозвался он эхом. - Надо отмстить. А то поссоримся.
- А если я сам тебя поблагодарю? - неосторожно сорвалось с языка.
- Тогда я тебя возблагодарю ещё побольше, - заверил он голосом, от которого кровь стыла в жилах. - Я воспитанный.
Я не спрашивал, почему ему можно не мстить, а мне нельзя. Уже тогда я смутно догадывался, что ловить его на слове или задавать ему каверзные и неудобные вопросы может быть опасно. Я не знал, что можно придумать ещё невиннее, ещё пустяшнее, чем погладить его рукой. Я думал, и снова думал, и снова думал, а глаза по обеим сторонам нетерпеливо раскрытого коровьего рта смотрели внутрь меня, не мигая.
- Ты... славный.
Я едва смог выдавить из себя это слово. Я уже не верил, будто то, что стояло передо мной, могло быть славным. Это было лишь меньшее, что пришло мне на ум. Меньшее, что я мог для него сделать.
- Это я знаю, - сказал он. - Теперь я тебя возблагодарю.
Я сжался под верблюжьим одеялом, укутавшись с головой.
- Не надо. Не благодари меня, пожалуйста. Мне не нужно.
- Нужно, - возразил он эхом. - Я тебя возблагодарю. Я воспитанный.
Он замолк. Я лежал и лежал под одеялом, не в силах преодолеть себя и выглянуть. А когда я, наконец, успокоился и приподнял край, в углу уже никого не было.
Дни текли, густея и сбиваясь в большой ступке в недели, а после – в месяцы и годы. Многое переменилось: отец перевёз нас в город, поближе к своей работе, да и сам город стал ближе, подполз, как лужица варенья из разбитой банки, к нашим огородам, перелескам и железнодорожным путям. Я закончил восьмой класс, а моя сестрёнка Алиса – первый. Делать мне в городе стало совершенно нечего. Мой старинный школьный дружбанище Влад ушёл туда, откуда не возвращаются. В смысле, начал встречаться с Ерофеевой. С той самой Валькой, с которой мы росли на одной улице, мало ей было молоточка – и за друзей моих принялась. Поэтому целыми днями я сидел дома и нещадно избивал мышку, собирая кровавую жатву в «каэске». Разумеется, уже через неделю раздражённые, осатаневшие от щёлканья и пререканий с красноглазым чадом родители отправили меня к бабушке, в пригород.
Наш старый дом встретил меня неприветливо и тоскливо. Одной бабушке было не под силу тянуть его, а отец теперь стал большой начальник. Большой, обеспеченный и страшно занятой. Он приезжал раз в месяц, а то и реже. И, конечно, никак не успевал подлатать все заваливающиеся заборы и подгнившие ступеньки в крыльце. Да и сама наша улица обезлюдела. Остались одни старики.
Хоть город и разрастался новыми стройками, но за нашим посёлком по-прежнему начинался лес. Просто раньше мы были окружены им с четырёх сторон, а теперь – только с трёх. Я с удивлением оглядывал старые, давно не крашеные заборы, сорняки на клумбах, траву по пояс у ограды. Здесь больше не было уютно и интересно, как в детстве. Хотя, может, и я тоже вырос.
Бабушка сидела в доме, смотрела «Вести» по новому плазменному телевизору. И тоже ведь – немыслимо. Всё моё детство она суетилась и сновала туда-сюда по дому и двору, как белка в своём дупле. То варила, то пекла, то прибиралась, то занималась какими-то своими, непонятными для маленького меня делами. Телевизор у неё работал фоном, чтоб не скучно было. И вот нате вам. «Вести».
За чаем с покупным печеньем, а не как было бы раньше – с домашними булочками, бабушка рассказывала, какие дела у соседей. Кто из детей с нашей улицы пошёл в армию, а кто – в институт. Кто из соседей в город переехал, как мы. Таких было много. Кто спился совсем. И таких было немало.
Спутникового телевидения у бабушки не было, а спать она ложилась ровно в девять. Занять себя было абсолютно нечем – разве что тоже лечь спать, чего я делать, конечно, не собирался. Помаявшись до десяти, я плюнул, обулся в убитые, взятые с собой специально – доживать свой кожаный век – кроссовки, напялил всяческое рваньё, к которому дома и не притронулся бы, взял на всякий случай свой старый складной ножик и вышел прогуляться. На улице было ещё не слишком темно, солнце только-только село, и голые чёрные ветки мёртвого ясеня за оградой чертили на свинцовом, перемазанном тучами, как дитя манной кашей, небе причудливые, беспокойные рисунки: руки, пальцы и суставы, которым не было числа.
Я дышал холодным воздухом, пролезал через дыры в заборе со двора на двор, зная, что ни в одном из этих домов давно никто не живёт. Почти все ставни и двери были заколочены, а на тех, что не были, как знак обманчивой надежды, как ладанка самовнушения, висели замки.
В четвёртом или пятом по счёту дворе, в тёмном закутке, огороженном высокой поленницей с одной стороны и заброшенной, замшелой баней – с другой, меня поджидал он.
- Привет.
С той ночи он, казалось, вырос ещё больше. Раньше он выглядел огромным, потому что сам я был очень мал, но теперь его горбатая чёрная спина доставала до самой крыши бани, а между маленькими сверкающими глазами уместился бы руль машины.
- Привет, - сказал он, раскрыв коровий рот, в который легко влезла бы голова молодого телка. – Я тебя давно тут жду.
Я его не ждал. Я, честно сказать, почти забыл о тех ночах и днях. Я изо всех сил надеялся, что это мне снилось, и только иногда во сне видел его – видел так вещественно и живо, что только ещё больше убеждался в фантомности этих образов. И вот он снова меня подкараулил, и бесполезно было щипать себя и убеждать, что сошёл с ума. Я не сходил с ума, не ведал нервных срывов и депрессий и рос беспечным, благополучным, беспутным, безголовым, целиком и полностью нормальным подростком. Просто он здесь ждал, когда я приду. Тут уж ничего не поделаешь.
- Я придумал, как мне тебя возблагодарить, - сказал он. – Это я давно придумал. Но потом подождал и ещё побольше придумал.
Я ощутил животный, овечий страх и осознал вдруг, что надо бежать со всех ног. Но я увидел, как напряглась стальной пружиной огромная чёрная туша, и понял: мне не сделать и шага. Я почувствовал кожей тяжёлый, горячий вздох, и меня обдало вонью многодневной падали.
- Дай ручку.
Я не хотел ничего ему давать. Внезапно я ощутил, какой неудобный и тесный мой мочевой пузырь. Он стоял и смотрел на меня в ожидании, приоткрыв бездонную пасть, а я не мог шелохнуться, словно все мои полости и сосуды заполнил холодный цемент, и я стал каменным слепком с самого себя.
Я зажмурился и протянул ему руку, не в силах даже разогнуть сведённые судорогой пальцы.
Что-то коснулось руки, и я почти вскрикнул, но оно не обжигало, не резало, не кололось. Оно было тяжёлым, холодным и повисло на руке, как мокрый меховой воротник. Я открыл глаза. В темноте трудно было разглядеть, но я разглядел и резко отвёл взгляд. К горлу подступила солёная слюна, и я понял, что скоро меня вырвет.
- Я тебе сделал плохое. Надо тебе мне отмстить, - сказал он задумчиво.
- Уходи, пожалуйста, - прошептал я заплетающимся языком. – Что я тебе сделал?
- Ничего, - деловито пояснил он. – Это я тебе сделал плохое. Надо мне отмстить. А то поссоримся.
Я проглотил склизкий ком.
- Ты очень хороший. Красивый. Добрый, - слова складывались с таким усилием, словно язык был мешком с костной мукой.
- Это я знаю, - проскрипел он. – Это мало. Я тебе сделал побольше. Надо жестоко отмстить.
В голове было пусто и гулко, как в цистерне без воды. Ни одной мысли не осталось. Я тупо и безнадёжно спрашивал себя, что ещё можно предложить ему, и чем он меня возблагодарит. Чувствуя себя глупо, я протянул ему то, что держал на руке, как официант полотенце. То, что осталось от чьей-то рыжей кошки.
- Подарки передаривать нельзя, - сказал он. – Это не по-вежливому. Мы с тобой поссоримся.
Я быстро отдёрнул руку и уронил кошачье тельце на землю. Меня всего трясло. Я хотел сказать ему, что больше у меня ничего нет, что мне нечем ему «отмстить». Судорожно ощупывая карманы, я вдруг наткнулся на свой нож.
- Хочешь… Хочешь, я тебе отмщу? Я знаю, как.
Коровий рот приоткрылся в предвкушении.
- Давай-давай, пожалуйста. А то поссоримся.
Я достал из кармана нож и раскрыл его. Мне почудилось, что маленькие нечеловеческие глаза смотрят насмешливо, словно подначивают. Попробуй, мол, храбрец. Но я был не храбрец, и не собирался с ним бороться. Я хотел жить. Поэтому я разрезал запястье поперёк, и протянул ему руку, из которой уже сочились чёрные струйки. Маленькие глаза вспыхнули, огромная морда потянулась к ране. Он наклонился, подставил пасть, как собака, которая ждёт угощения, и я едва не закашлялся от горячего, удушливого смрада гнили. Я повернул руку запястьем вниз, и кровь закапала в бездонный рот между двумя рядами тонких, острых зубов. Я держался, стараясь не думать о боли и о том, до чего мог дотронуться, опусти я руку чуть ниже.
Голова кружилась, я быстро слабел. Я уже неважно стоял на ногах, когда он медленно сомкнул массивные челюсти и отстранился обратно, в тень. Несколько капель крови упали ему на морду, и он жадно слизнул их длинным языком.
- Славно, - сказал он. – Очень-очень нравится, большое спасибочки. Теперь я тебя ещё побольше возблагодарю.
Я сжался и закрыл лицо руками, как в детстве, пытаясь осознать, что наделал. А когда открыл, он уже исчез. Я стоял один, как псих, посреди чужого, тёмного двора – со вскрытыми венами на левой руке.
С тех пор прошло ещё девять лет. Я больше никогда не приезжал в наш старый дом, как ни ругались со мной родители. А потом они оставили его, как оставляли свои дома все соседи – просто перевезли бабушку в город и повесили на дверь замок, означающий, что кто-нибудь когда-нибудь обязательно сюда вернётся. Не на этот год, так на следующий. Или на послеследующий. Точно-точно.
Но, хоть наш дом и остался навсегда в прошлом, я больше не был спокоен. Я ждал. Я просыпался и вздрагивал от посторонних шорохов, от неверных теней на стенах своей комнаты. Съехав от родителей, я никогда не ночевал один. У меня не было постоянной девушки, но, когда не находилось и непостоянной, я старался собрать компанию, найти какую-нибудь завалящую вписку, пойти в клуб, позвать друзей, поехать в гости к родителям – что угодно. Я ни секунды не верил, что мне удастся избежать благодарности за то, что я натворил.
Каждую ночь я готовился увидеть в углу огромную чёрную тушу и блестящие глаза, посаженные дальше, чем на локоть друг от друга. С каждым годом это чувство притуплялось, превращалось в рутинную, привычную тревожность, в систему маленьких ритуалов, но никогда не уходило полностью.
А недавно у нас случилась крупная ссора с Алисой.
Ей уже шестнадцать лет, она трудный ребёнок, если не сказать – истеричка. От этой ссоры мне остались на память глубокие царапины на плече, которые зажили шрамами. Потом мы очень сердечно помирились и впервые за много лет поймали час откровения. Не вижу смысла рассказывать вам обо всём, что мы друг другу выложили – вам будет интересно только одно. Так что о нём и скажу.
Этим летом была ночь, когда ей совсем плохо спалось. Бросил её какой-то очередной человеческий обмылок, или родители не дали поехать на концерт Оксимирона – не помню уже, что случилось. Не важно. Важно, что она проснулась среди ночи, почувствовав, что в комнате кто-то есть. Это был всего один короткий миг. От страха она накрылась одеялом с головой, и больше ничего не происходило, так что она списала всё на паранойю от спидов, которые, как выяснилось, пробовала уже не раз и не два.
Я испугался, потому что был совсем один в комнате. Родители уехали на ключ за минеральной водой, а бабушка пошла к соседке - одолжить кипятильник. Нашему кипятильнику перебило провод крышкой подполья. Бабушка, когда хотела лезть в подполье за картошкой или компотом, отцепляла от кипятильника шнур, который соединял его с вилкой, и подцепляла на этот шнур лампочку. Чтобы было светло. Чтобы с лестницы не упасть. А то ведь вниз лететь - ух! Костей не соберёшь. Мне, пятилетнему несмышлёнышу, эти два с вершком метра казались чёрной, бездонной норой кого-то огромного, неповоротливого, живущего глубоко-глубоко под землёй. Как-то раз, спустив лампочку под пол, бабушка нечаянно задела локтем тяжёлую деревянную крышку, и та захлопнулась со страшным грохотом, перебив мягкие медные проводки, обмотанные изолентой. Шнур с тех пор заменить было некому, отец до вчерашней ночи был в командировке, печка - так ту пока ещё растопишь, а кипяток каждое утро нужен. Вот бабушка и бегала к соседке, а меня оставляла одного минут на пятнадцать, закрыв в комнате, чтобы не покалечился чем-нибудь кухонным. В комнате калечиться было нечем. В ней были только игрушки, кровать и большущий-большущий шкаф - не сдвинешь, не уронишь. И ещё был я. И ещё вот кто-то взялся. И говорит:
читать дальше
- Надо тебе мне отмстить, а то поссоримся.
Скрипучим, тонким таким голосом.
Сын Тюриных, Сёма, в двадцать шесть лет всё разговаривал писклявым детским голоском. Чем-то переболел, или, может, до сих пор болел. А этот, за моей спиной - этот говорил так, как, мне почему-то подумалось, говорил бы Сёма, превращённый злой колдуньей в птицу. Как попугайчик или пересмешник, подражающий детскому голосу.
Я повернулся, и он там стоял.
Когда я увидел его и услышал, что он говорит по-человечески, страх почти прошёл. Отчего-то дети всегда так: спокойно относятся ко всему, чего быть не должно, потому что ещё пока не знают, что этого быть не должно. А если уж чего не должно быть, так это такого. Ещё не рассвело совсем, и шторы были закрыты, так что за большущим-большущим шкафом был тёмный угол, в который почти не проникал свет. Там он и стоял. Я не мог толком разглядеть, на что он похож, но он был огромен, до самого потолка, и занимал весь угол. При этом он стоял, согнувшись, потому что голова помещалась где-то невысоко. Хотя, может, это всё было - голова, а невысоко помещался рот.
- За что отомстить? - спросил я.
- Я тебе наступил на ножку.
Мне, конечно, на ногу никто не наступал, о чём я тут же сказал. В скрипучем голосе послышалась обида.
- Наступал. Отмсти, а то поссоримся.
Хоть испугался я в основном от неожиданности, мне всё же не хотелось поссориться с тем, что стояло в углу моей комнаты. Мне было, что ни говори, уже целых пять лет, я ссорился, например, с соседкой Валькой - из-за деревянного молоточка, и с кошкой Василисой - из-за её пушистого хвоста. Я успел понять, что ссориться - больно. И чем больше тот, с кем ссоришься, тем больнее. А этот был больше моего шкафа, и я хоть смутно, но догадывался, что ссориться с ним совсем не стоит.
- А как мне тебе отомстить?
Он немного подумал. Я не видел его лицо, не видел и морду, и вообще не знал, есть ли у него что-то такое, но в тот момент я загадочным образом сумел понять, что он именно думает, а не занят чем-то другим.
- Надо сделать мне чего-нибудь хорошее.
Я засмеялся. Глупости какие. Ведь когда мстят, делают плохое за плохое. По крайней мере, так говорил Бэтмен, и какие-то другие авторитетные личности, которых я не смог вспомнить сразу. Но Бэтмен уж точно говорил.
- Нет, глупости какие, - повторил он за мной птичьим скрипом, будто я научил его новым словам. - Чтобы отмстить, надо сделать мне чего-нибудь хорошее.
Мне опять сделалось смешно. Я решил, что он попросту клянчит таким хитрым способом, потому что стесняется клянчить напропалую. Я протянул к нему руку, чтобы погладить. Он стоял смирно. Я почувствовал под пальцами густой мех - намного длиннее, чем у Василисы. От него исходило тепло, он тяжело и медленно дышал - медленнее и тяжелее, чем спящий бык, которого я тоже разок гладил. Тогда я ещё не видел связи, но если бы увидел, то понял, что тот, кто так дышит - гораздо больше быка. От шерсти плохо пахло. Когда я немного подрос, я узнал, что так пахнут давно не чищеные клетки хищников в зоопарке: потом, звериной мочой, тухлым мясом и кровью.
- Я тебе отомстил. Погладил, - сказал я.
- Это я вижу, - сказал он. Кажется, он остался доволен. Я решил, что хорошо бы успеть с ним поиграть, пока бабушка не вернулась. Она уж точно не разрешит. Я повернулся к своей кровати, высматривая любимый жёлтый грузовик с оранжевой мигалкой, но потом вспомнил, что держу его в руке, и снова посмотрел в тёмный угол.
Там никого не было.
И бабушке, и родителям, когда те вернулись с водой, я, само собой, разболтал всё в самых красочных подробностях. Их ответы понятны и очевидны до того, что нет смысла и писать. И я, конечно, не особенно горевал. Эка невидаль - взрослые не верят детским россказням. Через неделю я и сам уже перестал думать о той встрече. Но очень скоро мне пришлось о ней вспомнить.
Я играл на заднем дворе нашего дома, где была старая кухонька. Её построил ещё бабушкин старший брат, когда приехал с войны. До сорок первого бабушкина семья жила в крохотной деревеньке за Байкалом, так что воевал он не с немцами, а с Квантунской армией¹ в Китае. Японцы напали и сделали там свою страну Манчжоу-Го, а бабушкин брат и другие советские солдаты пришли и сделали обратно Китай. Это, между прочим, не хуже, чем с немцами, и подвиги были, но у нас почему-то мало кто про это знает. И вот, приехав в наши края вслед за семьёй, бабушкин брат сделал ещё и кухоньку, положил маленькую печку и вымостил пол кирпичами, чтобы можно было печь, варить и жарить, не затапливая большую домашнюю печь в летнюю жару. Там я иногда играл. И в этот раз так было.
Бабушка растопила печь, чтобы варить варенье, и ушла за сахаром в дом. Мне она строго-настрого наказала не заходить на кухню - обожгусь. Она всегда наказывала строго-настрого. А я всегда заходил. Так было и теперь - едва бабушка вошла в дом, как я стрелой полетел в кухоньку.
Внутри было жарко и темно. Электричество в кухоньке было ни к чему. Свет падал только из маленького оконца над столом, где обычо месили тесто или что-нибудь нарезали, а та часть, что была за печкой, освещалась только тонкой полоской огня, пробивавшейся через щель печной дверцы. Огонь плясал, и с ним плясали тени на серой занавеске, за которой стояли горшки, тазы и много чего ещё. Сегодня занавеска была чуть-чуть сдвинута - наверное, бабушка брала тазик под варенье. Я заглянул за занавеску.
И тогда увидел его во второй раз.
Он был такой же огромный, как в то утро в моей комнате. Теперь, в свете от печки, я мог разглядеть его получше, но этого всё равно не хватало, чтобы составить о нём полное представление. Я видел только, как блестит густой чёрный мех, и ещё видел два очень широко посаженных маленьких глаза, которые тоже блестели, как глянцевые пуговки.
- Привет, - сказал он.
- Привет, - ответил я.
- Я придумал, как мне тебя возблагодарить, - деловито сообщил он. - Я долго думал.
Со дня нашей первой встречи прошло уже больше месяца. Я почти забыл о ней. У него действительно было много времени подумать.
- За что? - удивился я.
- За то, что ты мне сделал.
Я хорошенько напряг мозги и вспомнил свою "месть".
- Ты хочешь меня за это по-благо-дарить? - я уже говорил очень хорошо, не хуже любого первоклассника, но вот такие слова ещё давались мне с трудом.
- Я тебя хочу возблагодарить, - поправил он. - Дай ручку.
Я нерешительно протянул руку. Всё-таки меня немного пугало это всё, но было очень интересно, что он мне подарит. Я за секунду вообразил тысячу самых небывалых вещей, но вообще-то удовлетворился бы, пожалуй, и красивым стёклышком.
- Дай ручку, - повторил он. Я понял, что он просит подойти ближе. Я шагнул к нему с протянутой ладошкой, растопырив пальцы.
- Закрой глазки, - сказал он. Я закрыл, и в следующее мгновение что-то коснулось моей руки. Я заорал от боли и бросил это "что-то" на пол. Это был тлеющий уголёк из печки. А за занавеской не было никого. Когда прибежала бабушка, я сидел и ревел в голос. Само собой, мне потом досталось за то, что лез к печке. Ожог заживал несколько недель, болезненно напоминал о себе, когда я забывался и что-то хватал, а даже и перестав болеть - остался со мной на всю жизнь. Мне было до слёз обидно, что я никак не могу доказать свою невиновность, но ещё обидней было получить такую благодарность. Уж что такое благодарность, я знал наверняка. И как мама гладит по голове, и как покупают грузовик за то, что помогал бабушке, и ещё много чего. Раскалённые угольки из печки в этот список не входили. Тогда я впервые начал подозревать, что общаться с новым знакомым, возможно, не следует. Валька, конечно, дала мне по носу молоточком, но раскалённые угли вместо подарков никогда не подсовывала.
Одной ночью я проснулся оттого, что вспотел. Ночи становились всё холоднее, стоял октябрь, последний мой дошкольный октябрь, и мама укрывала меня тёплым одеялом из верблюжьей шерсти, которое ещё один бабушкин брат, двоюродный, дядя Коля, прислал из Монголии. В Монголии он служил Советскому Союзу – на самой границе с Китаем – и не раз бывал там после, а в девяностые годы переехал насовсем и женился на монгольской девушке. Одеяло было тяжёлое, колючее и жаркое. Я проснулся, сбросил с себя душный гнёт и сел на кровати, вытирая холодные капли со лба.
На меня смотрел он.
В ту ночь мама забыла задвинуть шторы, и в окно заглядывал народившийся месяц. Он стоял в углу, за шкафом, и по-прежнему занимал его целиком. Теперь я знал, что он и вправду стоит, согнувшись: маленькие глаза сверкали, как звёзды, на добрый локоть друг от друга и в полутора метрах над полом. Горбатая чёрная спина скребла потолок. Я в первый раз поразился тому, до чего он велик.
Он заговорил, и я увидел, как открылся большой коровий рот, полный мелких острых зубов, как у крокодила. Изо рта несло гнилым мясом. Дыхание было таким горячим, что я чувствовал его лицом, даже сидя в постели.
- Привет.
В этот раз я по-настоящему испугался. Шесть лет - уже не то, что пять, и что казалось мне тогда необычным, теперь становилось ненормальным и страшным. Но я собрал всю смелость в кулак и ответил, что не хочу с ним разговаривать. Что это плохо, когда кто-то тебя гладит, и даже не тянет за хвост - совать ему в руку угли. Что это совсем не благодарность, а наоборот.
Он немного подумал.
- Благодарность - это когда делают чего-нибудь плохое.
Я не видел, чтобы в коровьем рту шевелился язык, и причиной тому была вовсе не темнота. Голос исходил прямо из огромного, как водосточная труба, горла.
- Нет, ты всё перепутал. Чтобы отомстить, делают плохо. А чтобы поблагодарить, делают хорошо.
Я уже научился хорошо выговаривать слово "поблагодарить".
- Нет, глупости какие. Ты всё перепутал, - проскрипел он задумчиво, словно пробуя новые слова на вкус. - Глупости какие. Чтобы возблагодарить, надо сделать чего-нибудь плохое.
- Тогда... тогда не надо меня больше благодарить. Мне не нравится, когда мне делают плохое.
Он подумал ещё.
- Я тебе сделал плохое.
- Да, - сказал я, чувствуя, как старая обида проступает слезами. Я отчего-то поверил тогда, что получу невероятную, причудливую вещицу. Что происходит что-то волшебное. Как в сказке. Но он дал мне уголёк из печки.
- Сделал тебе плохое, - повторил он, о чём-то размышляя. На секунду я даже подумал, что он сожалеет, что он понял мою обиду. Но я ошибся.
- Надо тебе мне отмстить, - сказал он.
Я похолодел.
- Не надо, - сказал я севшим голосом. - Я не хочу.
- Надо, - повторил он кусочек моих слов. - А то поссоримся.
В скрипе послышалась угрожающая нотка. Я в панике натянул верблюжье одеяло до подбородка.
- Я не хочу тебе мстить. Давай я тебя прощу! – умолял я. - Почему мне нельзя тебя простить, и всё?
- Нельзя, - отозвался он эхом. - Надо отмстить. А то поссоримся.
- А если я сам тебя поблагодарю? - неосторожно сорвалось с языка.
- Тогда я тебя возблагодарю ещё побольше, - заверил он голосом, от которого кровь стыла в жилах. - Я воспитанный.
Я не спрашивал, почему ему можно не мстить, а мне нельзя. Уже тогда я смутно догадывался, что ловить его на слове или задавать ему каверзные и неудобные вопросы может быть опасно. Я не знал, что можно придумать ещё невиннее, ещё пустяшнее, чем погладить его рукой. Я думал, и снова думал, и снова думал, а глаза по обеим сторонам нетерпеливо раскрытого коровьего рта смотрели внутрь меня, не мигая.
- Ты... славный.
Я едва смог выдавить из себя это слово. Я уже не верил, будто то, что стояло передо мной, могло быть славным. Это было лишь меньшее, что пришло мне на ум. Меньшее, что я мог для него сделать.
- Это я знаю, - сказал он. - Теперь я тебя возблагодарю.
Я сжался под верблюжьим одеялом, укутавшись с головой.
- Не надо. Не благодари меня, пожалуйста. Мне не нужно.
- Нужно, - возразил он эхом. - Я тебя возблагодарю. Я воспитанный.
Он замолк. Я лежал и лежал под одеялом, не в силах преодолеть себя и выглянуть. А когда я, наконец, успокоился и приподнял край, в углу уже никого не было.
Дни текли, густея и сбиваясь в большой ступке в недели, а после – в месяцы и годы. Многое переменилось: отец перевёз нас в город, поближе к своей работе, да и сам город стал ближе, подполз, как лужица варенья из разбитой банки, к нашим огородам, перелескам и железнодорожным путям. Я закончил восьмой класс, а моя сестрёнка Алиса – первый. Делать мне в городе стало совершенно нечего. Мой старинный школьный дружбанище Влад ушёл туда, откуда не возвращаются. В смысле, начал встречаться с Ерофеевой. С той самой Валькой, с которой мы росли на одной улице, мало ей было молоточка – и за друзей моих принялась. Поэтому целыми днями я сидел дома и нещадно избивал мышку, собирая кровавую жатву в «каэске». Разумеется, уже через неделю раздражённые, осатаневшие от щёлканья и пререканий с красноглазым чадом родители отправили меня к бабушке, в пригород.
Наш старый дом встретил меня неприветливо и тоскливо. Одной бабушке было не под силу тянуть его, а отец теперь стал большой начальник. Большой, обеспеченный и страшно занятой. Он приезжал раз в месяц, а то и реже. И, конечно, никак не успевал подлатать все заваливающиеся заборы и подгнившие ступеньки в крыльце. Да и сама наша улица обезлюдела. Остались одни старики.
Хоть город и разрастался новыми стройками, но за нашим посёлком по-прежнему начинался лес. Просто раньше мы были окружены им с четырёх сторон, а теперь – только с трёх. Я с удивлением оглядывал старые, давно не крашеные заборы, сорняки на клумбах, траву по пояс у ограды. Здесь больше не было уютно и интересно, как в детстве. Хотя, может, и я тоже вырос.
Бабушка сидела в доме, смотрела «Вести» по новому плазменному телевизору. И тоже ведь – немыслимо. Всё моё детство она суетилась и сновала туда-сюда по дому и двору, как белка в своём дупле. То варила, то пекла, то прибиралась, то занималась какими-то своими, непонятными для маленького меня делами. Телевизор у неё работал фоном, чтоб не скучно было. И вот нате вам. «Вести».
За чаем с покупным печеньем, а не как было бы раньше – с домашними булочками, бабушка рассказывала, какие дела у соседей. Кто из детей с нашей улицы пошёл в армию, а кто – в институт. Кто из соседей в город переехал, как мы. Таких было много. Кто спился совсем. И таких было немало.
Спутникового телевидения у бабушки не было, а спать она ложилась ровно в девять. Занять себя было абсолютно нечем – разве что тоже лечь спать, чего я делать, конечно, не собирался. Помаявшись до десяти, я плюнул, обулся в убитые, взятые с собой специально – доживать свой кожаный век – кроссовки, напялил всяческое рваньё, к которому дома и не притронулся бы, взял на всякий случай свой старый складной ножик и вышел прогуляться. На улице было ещё не слишком темно, солнце только-только село, и голые чёрные ветки мёртвого ясеня за оградой чертили на свинцовом, перемазанном тучами, как дитя манной кашей, небе причудливые, беспокойные рисунки: руки, пальцы и суставы, которым не было числа.
Я дышал холодным воздухом, пролезал через дыры в заборе со двора на двор, зная, что ни в одном из этих домов давно никто не живёт. Почти все ставни и двери были заколочены, а на тех, что не были, как знак обманчивой надежды, как ладанка самовнушения, висели замки.
В четвёртом или пятом по счёту дворе, в тёмном закутке, огороженном высокой поленницей с одной стороны и заброшенной, замшелой баней – с другой, меня поджидал он.
- Привет.
С той ночи он, казалось, вырос ещё больше. Раньше он выглядел огромным, потому что сам я был очень мал, но теперь его горбатая чёрная спина доставала до самой крыши бани, а между маленькими сверкающими глазами уместился бы руль машины.
- Привет, - сказал он, раскрыв коровий рот, в который легко влезла бы голова молодого телка. – Я тебя давно тут жду.
Я его не ждал. Я, честно сказать, почти забыл о тех ночах и днях. Я изо всех сил надеялся, что это мне снилось, и только иногда во сне видел его – видел так вещественно и живо, что только ещё больше убеждался в фантомности этих образов. И вот он снова меня подкараулил, и бесполезно было щипать себя и убеждать, что сошёл с ума. Я не сходил с ума, не ведал нервных срывов и депрессий и рос беспечным, благополучным, беспутным, безголовым, целиком и полностью нормальным подростком. Просто он здесь ждал, когда я приду. Тут уж ничего не поделаешь.
- Я придумал, как мне тебя возблагодарить, - сказал он. – Это я давно придумал. Но потом подождал и ещё побольше придумал.
Я ощутил животный, овечий страх и осознал вдруг, что надо бежать со всех ног. Но я увидел, как напряглась стальной пружиной огромная чёрная туша, и понял: мне не сделать и шага. Я почувствовал кожей тяжёлый, горячий вздох, и меня обдало вонью многодневной падали.
- Дай ручку.
Я не хотел ничего ему давать. Внезапно я ощутил, какой неудобный и тесный мой мочевой пузырь. Он стоял и смотрел на меня в ожидании, приоткрыв бездонную пасть, а я не мог шелохнуться, словно все мои полости и сосуды заполнил холодный цемент, и я стал каменным слепком с самого себя.
Я зажмурился и протянул ему руку, не в силах даже разогнуть сведённые судорогой пальцы.
Что-то коснулось руки, и я почти вскрикнул, но оно не обжигало, не резало, не кололось. Оно было тяжёлым, холодным и повисло на руке, как мокрый меховой воротник. Я открыл глаза. В темноте трудно было разглядеть, но я разглядел и резко отвёл взгляд. К горлу подступила солёная слюна, и я понял, что скоро меня вырвет.
- Я тебе сделал плохое. Надо тебе мне отмстить, - сказал он задумчиво.
- Уходи, пожалуйста, - прошептал я заплетающимся языком. – Что я тебе сделал?
- Ничего, - деловито пояснил он. – Это я тебе сделал плохое. Надо мне отмстить. А то поссоримся.
Я проглотил склизкий ком.
- Ты очень хороший. Красивый. Добрый, - слова складывались с таким усилием, словно язык был мешком с костной мукой.
- Это я знаю, - проскрипел он. – Это мало. Я тебе сделал побольше. Надо жестоко отмстить.
В голове было пусто и гулко, как в цистерне без воды. Ни одной мысли не осталось. Я тупо и безнадёжно спрашивал себя, что ещё можно предложить ему, и чем он меня возблагодарит. Чувствуя себя глупо, я протянул ему то, что держал на руке, как официант полотенце. То, что осталось от чьей-то рыжей кошки.
- Подарки передаривать нельзя, - сказал он. – Это не по-вежливому. Мы с тобой поссоримся.
Я быстро отдёрнул руку и уронил кошачье тельце на землю. Меня всего трясло. Я хотел сказать ему, что больше у меня ничего нет, что мне нечем ему «отмстить». Судорожно ощупывая карманы, я вдруг наткнулся на свой нож.
- Хочешь… Хочешь, я тебе отмщу? Я знаю, как.
Коровий рот приоткрылся в предвкушении.
- Давай-давай, пожалуйста. А то поссоримся.
Я достал из кармана нож и раскрыл его. Мне почудилось, что маленькие нечеловеческие глаза смотрят насмешливо, словно подначивают. Попробуй, мол, храбрец. Но я был не храбрец, и не собирался с ним бороться. Я хотел жить. Поэтому я разрезал запястье поперёк, и протянул ему руку, из которой уже сочились чёрные струйки. Маленькие глаза вспыхнули, огромная морда потянулась к ране. Он наклонился, подставил пасть, как собака, которая ждёт угощения, и я едва не закашлялся от горячего, удушливого смрада гнили. Я повернул руку запястьем вниз, и кровь закапала в бездонный рот между двумя рядами тонких, острых зубов. Я держался, стараясь не думать о боли и о том, до чего мог дотронуться, опусти я руку чуть ниже.
Голова кружилась, я быстро слабел. Я уже неважно стоял на ногах, когда он медленно сомкнул массивные челюсти и отстранился обратно, в тень. Несколько капель крови упали ему на морду, и он жадно слизнул их длинным языком.
- Славно, - сказал он. – Очень-очень нравится, большое спасибочки. Теперь я тебя ещё побольше возблагодарю.
Я сжался и закрыл лицо руками, как в детстве, пытаясь осознать, что наделал. А когда открыл, он уже исчез. Я стоял один, как псих, посреди чужого, тёмного двора – со вскрытыми венами на левой руке.
С тех пор прошло ещё девять лет. Я больше никогда не приезжал в наш старый дом, как ни ругались со мной родители. А потом они оставили его, как оставляли свои дома все соседи – просто перевезли бабушку в город и повесили на дверь замок, означающий, что кто-нибудь когда-нибудь обязательно сюда вернётся. Не на этот год, так на следующий. Или на послеследующий. Точно-точно.
Но, хоть наш дом и остался навсегда в прошлом, я больше не был спокоен. Я ждал. Я просыпался и вздрагивал от посторонних шорохов, от неверных теней на стенах своей комнаты. Съехав от родителей, я никогда не ночевал один. У меня не было постоянной девушки, но, когда не находилось и непостоянной, я старался собрать компанию, найти какую-нибудь завалящую вписку, пойти в клуб, позвать друзей, поехать в гости к родителям – что угодно. Я ни секунды не верил, что мне удастся избежать благодарности за то, что я натворил.
Каждую ночь я готовился увидеть в углу огромную чёрную тушу и блестящие глаза, посаженные дальше, чем на локоть друг от друга. С каждым годом это чувство притуплялось, превращалось в рутинную, привычную тревожность, в систему маленьких ритуалов, но никогда не уходило полностью.
А недавно у нас случилась крупная ссора с Алисой.
Ей уже шестнадцать лет, она трудный ребёнок, если не сказать – истеричка. От этой ссоры мне остались на память глубокие царапины на плече, которые зажили шрамами. Потом мы очень сердечно помирились и впервые за много лет поймали час откровения. Не вижу смысла рассказывать вам обо всём, что мы друг другу выложили – вам будет интересно только одно. Так что о нём и скажу.
Этим летом была ночь, когда ей совсем плохо спалось. Бросил её какой-то очередной человеческий обмылок, или родители не дали поехать на концерт Оксимирона – не помню уже, что случилось. Не важно. Важно, что она проснулась среди ночи, почувствовав, что в комнате кто-то есть. Это был всего один короткий миг. От страха она накрылась одеялом с головой, и больше ничего не происходило, так что она списала всё на паранойю от спидов, которые, как выяснилось, пробовала уже не раз и не два.
Но на долю секунды, которую она смотрела в закуток между стеной и дверью, ей почудилось что-то огромное и чёрное. Что заслоняло собой весь угол до самого потолка.
¹ Японские войска, осуществлявшие вторжение в Китай в период Второй Мировой войны
понедельник, 24 сентября 2018
Мы катим мир, а все остальные сидят внутри и кричат "А-а-а! Куда катится этот мир?!"
- Он не придет, Щен.
- Да, он не придет. Не жди.
Меня потрепали по холке те, кто все-таки пришел. Кто не побоялся страховидл и черных теней, кто приходил каждый год и решил, что этот не станет исключением. Мне повезло родиться почти на излете осени, когда к лесу подбиралась зима, и лебеди уже вставали на крыло. Сова, самая начитанная среди нас, рассказывала, что у двуногих эта ночь считалась ночью духов. У тех самых двуногих, из-за которых наша земля теперь заселена страховидлами. Они сгинули, не выдержав соседства, и оставили нас один на один с ожившей нечистью.
Где-то среди этой нечисти затерялся Ежик.
Тот самый Ежик, которого я помнил в щегольском малиновом берете. Тот Ежик, который всегда рассказывал невероятные истории, дружил с Медвежонком и был знаком с самой (подумать только!) Белой Лошадью.
Тот Ежик, который бесстрашно прыгал в реку на глазах у всех, а потом, замерев, бревнышком уплывал по течению за поворот русла. Каждый раз это было настолько уморительно, что все мы покатывались со смеху, а Сова однажды поперхнулась чаем и потом долго сушила перья.
читать дальше
Откуда-то издалека донесся едва различимый посвист, и мы все насторожились. Никто раньше такого не слышал. Новая, незнакомая никому страховидла?..
- Там кто-то цокает, - прошелестела Сова.
До меня долетел сладковатый запах гнили, к которому я уже привык за прошедший год. К нам шла мертвая тварь.
- Разбегаемся.
Все переглядывались, но никто не тронулся с места.
- Бегите, говорю! Чем нас больше, тем сильнее мы пахнем. И оно потому идет сюда.
- А ты? - тихо спросил Лисенок.
- Я бегаю быстрее вас всех. И даже быстрее тебя, рыжик. А ну, кому сказал?
Бельчата первыми поскакали по сосне и скрылись в ветвях. Я знал, что где-то в соседних дуплах у них запасены шишки и желуди для обстрела тварей. Такие склады были над жилищем каждого из нас, и уже не раз мы всей толпой отбивали норы и гнезда друзей от гниющих, вечно голодных мутантов. Когда защищали нору Крошки-Енота, погибли Братья-Бурундучки. К Сороке-Белобоке мы успели почти вовремя: из пяти сорочат спаслись трое. Нас оставалось не так много, но выжившие готовы были стоять до конца. За себя и за соседа.
Медвежонок положил мне лапу на загривок.
- Я не уйду.
Я выгнул спину. Мне было приятно, что он остается со мной, с ним правда было спокойнее. Медвежонком я его звал по старой привычке, а на деле он уже стал взрослым, могучим медведем. Не всякая страховидла решалась с ним связываться.
Сова взлетела на ветку повыше и прищурилась.
- Он большой... Идет точно к нам. Дергает носом. Прямо как... как...
Она не договорила, но мы догадались. Как Ежик.
- Но этот много больше... - прошептала она. - Гораздо больше...
- Его искажает туман, - вдруг сказал кто-то из зайчат. - Я такое уже видел. Туман. Посмотри еще раз, Сова.
Она перелетела на соседнюю ветку.
- Но он все равно большой. Много больше... - она запнулась, но все-таки договорила, - Ежика. Он как ты, Медвежонок.
- Посмотрим, какой он как я, - пробормотал он. - Щен, давай в сторону. Как бы я тебя не задел случайно.
- Подождите же, ну, - взмолился вдруг Лисенок, так никуда и не убежавший, - а вдруг это он? Вдруг?
Никто не ответил. Тяжелую гнилую вонь чуяли уже все, даже белки. Я и вовсе дышал только раскрытой пастью, но все равно ощущал на языке сладковатый мерзкий привкус. Посвист и цоканье доносились все отчетливее.
Да, Ежик умел свистеть. И делал это не хуже Иволги или Овсянки, как признавали все, даже Сова. Но тот, в тумане, не мог быть Ежиком. Ежик сгинул, я чуял это сердцем и хвостом.
Наконец, когда я уже взъерошился весь, до последней шерстинки, и начал тихонько рычать, не в силах ждать молча, тот, свистящий, вышел на поляну.
Когда-то он точно был ежиком. Может быть, и не нашим Ежиком в малиновом берете, но иголки и чуткий нос не оставляли места сомнениям.
По размеру он действительно был почти как Медвежонок, по крайней мере, самые длинные иголки торчали вровень с его холкой. Некогда розовый нос теперь стал багровым, из него сочилась не то кровь, не то гниль. Глаз не было вовсе; вместо них зияли два буро-черных провала. Лапы покрывали грубые наросты.
Что свисало с его иголок, я не знал и боялся даже думать об этом. Наверное, когда-то оно было живым и двуногим. Давно. Очень давно.
- Не ждали? - прохрипел страховидла, переминаясь с ноги на ногу. - А я ведь на день рождения. К тебе, Щен.
Безглазая морда повернулась ко мне, и я невольно сделал шаг назад. Сзади оказалась сосна, и Медвежонок снова положил лапу мне на спину.
"Это не он, это не он, этонеон этонеон этонеон"
В ветвях надо мной цыкали от страха и ненависти белки. Они потеряли уже семерых из своего клана.
- И даже с подарком...
Чудище, медленно переступая лапами, начало поворачиваться, и я заметил возле морды маленький узелок. Когда-то Ежик ходил с таким же узелком, но теперь он выглядел ничтожно маленьким на раздувшемся боку.
- Сова, сними его... Я его так берег...
Сова слетела с ветки, подцепила когтями узелок и снова поднялась вверх. Ткань была пропитана кровью, и я надеялся, что чужой, а не Ежика. Обоняние мне отказало окончательно, и я был благодарен за это своему носу.
- Медвежонок, - уже-не-Ежик снова повернулся к нам слепой мордой. Как он определял, кто где стоит, я не понимал. Разве что тоже по запаху? - Кто, кроме меня, стал... таким?
- Серый Волк, - ответил Медвежонок. - И Лошадь.
- Лошадь не могла, - фыркнул-булькнул Ежик. - Она уже тогда была мертвая.
Я вдруг увидел, что бок Ежика распорот - глубоко и жестоко. В ране что-то копошилось, и я торопливо отвел глаза. На траву размеренно капала черная кровь. Там, где попадали капли, листья из желтых становились грязно-серыми.
- А Журавль что? И Петя-Петушок?
- Погибли. И Крошка-Енот. И Кот-Баюн...
- Мир их душам, - хрипло сказал Ежик. - Щен, ты можешь... выполнить мою просьбу? Последнюю?
Я тихо рыкнул в ответ.
- Прочитай те стихи... ты их сочинил. Что-то там... шел и посвистывал... не помню. До того, как вы меня порвете.
Я переступил застывшими лапами.
- По роще калиновой,
По роще осиновой,
На именины к щенку...
Голос дрогнул и сорвался. Хотелось выть, скулить, рвать когтями всех, кто сотворил из Ежика гниющую падаль. Я встряхнулся и тявкнул пару раз, но голос все равно дрожал. Читать дальше я не мог.
- В шляпе малиновой, - вдруг продолжила Сова. - Шёл ёжик резиновый...
- С дырочкой в правом боку, - закончил Лисенок, тоже всхлипывая.
Мы дочитывали стихи хором, подхватывая строчки друг за другом. В конце я все-таки собрался с духом, подошел к Ежику и ткнулся своим носом в его.
- Я тебя чую, - прошептал он.
- И я тебя.
Его лапы подкосились, и он рухнул на полянку. Кровь и черная грязь медленно расплывались вокруг него зловонной лужей.
"Вместе?" - взглянул на меня Медвежонок.
Я кивнул.
Медвежонок взялся за задние лапы уже-не-Ежика, я за голову.
- Прости...
Мы резко дернули, каждый на себя. Фонтан черной крови окропил поляну, деревья и даже на Сову попали капли.
Мы молча сидели рядком, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как первый снег укрывает черную страшную тушу, которая когда-то была Ежиком в малиновом берете.
- Да, он не придет. Не жди.
Меня потрепали по холке те, кто все-таки пришел. Кто не побоялся страховидл и черных теней, кто приходил каждый год и решил, что этот не станет исключением. Мне повезло родиться почти на излете осени, когда к лесу подбиралась зима, и лебеди уже вставали на крыло. Сова, самая начитанная среди нас, рассказывала, что у двуногих эта ночь считалась ночью духов. У тех самых двуногих, из-за которых наша земля теперь заселена страховидлами. Они сгинули, не выдержав соседства, и оставили нас один на один с ожившей нечистью.
Где-то среди этой нечисти затерялся Ежик.
Тот самый Ежик, которого я помнил в щегольском малиновом берете. Тот Ежик, который всегда рассказывал невероятные истории, дружил с Медвежонком и был знаком с самой (подумать только!) Белой Лошадью.
Тот Ежик, который бесстрашно прыгал в реку на глазах у всех, а потом, замерев, бревнышком уплывал по течению за поворот русла. Каждый раз это было настолько уморительно, что все мы покатывались со смеху, а Сова однажды поперхнулась чаем и потом долго сушила перья.
читать дальше
Откуда-то издалека донесся едва различимый посвист, и мы все насторожились. Никто раньше такого не слышал. Новая, незнакомая никому страховидла?..
- Там кто-то цокает, - прошелестела Сова.
До меня долетел сладковатый запах гнили, к которому я уже привык за прошедший год. К нам шла мертвая тварь.
- Разбегаемся.
Все переглядывались, но никто не тронулся с места.
- Бегите, говорю! Чем нас больше, тем сильнее мы пахнем. И оно потому идет сюда.
- А ты? - тихо спросил Лисенок.
- Я бегаю быстрее вас всех. И даже быстрее тебя, рыжик. А ну, кому сказал?
Бельчата первыми поскакали по сосне и скрылись в ветвях. Я знал, что где-то в соседних дуплах у них запасены шишки и желуди для обстрела тварей. Такие склады были над жилищем каждого из нас, и уже не раз мы всей толпой отбивали норы и гнезда друзей от гниющих, вечно голодных мутантов. Когда защищали нору Крошки-Енота, погибли Братья-Бурундучки. К Сороке-Белобоке мы успели почти вовремя: из пяти сорочат спаслись трое. Нас оставалось не так много, но выжившие готовы были стоять до конца. За себя и за соседа.
Медвежонок положил мне лапу на загривок.
- Я не уйду.
Я выгнул спину. Мне было приятно, что он остается со мной, с ним правда было спокойнее. Медвежонком я его звал по старой привычке, а на деле он уже стал взрослым, могучим медведем. Не всякая страховидла решалась с ним связываться.
Сова взлетела на ветку повыше и прищурилась.
- Он большой... Идет точно к нам. Дергает носом. Прямо как... как...
Она не договорила, но мы догадались. Как Ежик.
- Но этот много больше... - прошептала она. - Гораздо больше...
- Его искажает туман, - вдруг сказал кто-то из зайчат. - Я такое уже видел. Туман. Посмотри еще раз, Сова.
Она перелетела на соседнюю ветку.
- Но он все равно большой. Много больше... - она запнулась, но все-таки договорила, - Ежика. Он как ты, Медвежонок.
- Посмотрим, какой он как я, - пробормотал он. - Щен, давай в сторону. Как бы я тебя не задел случайно.
- Подождите же, ну, - взмолился вдруг Лисенок, так никуда и не убежавший, - а вдруг это он? Вдруг?
Никто не ответил. Тяжелую гнилую вонь чуяли уже все, даже белки. Я и вовсе дышал только раскрытой пастью, но все равно ощущал на языке сладковатый мерзкий привкус. Посвист и цоканье доносились все отчетливее.
Да, Ежик умел свистеть. И делал это не хуже Иволги или Овсянки, как признавали все, даже Сова. Но тот, в тумане, не мог быть Ежиком. Ежик сгинул, я чуял это сердцем и хвостом.
Наконец, когда я уже взъерошился весь, до последней шерстинки, и начал тихонько рычать, не в силах ждать молча, тот, свистящий, вышел на поляну.
Когда-то он точно был ежиком. Может быть, и не нашим Ежиком в малиновом берете, но иголки и чуткий нос не оставляли места сомнениям.
По размеру он действительно был почти как Медвежонок, по крайней мере, самые длинные иголки торчали вровень с его холкой. Некогда розовый нос теперь стал багровым, из него сочилась не то кровь, не то гниль. Глаз не было вовсе; вместо них зияли два буро-черных провала. Лапы покрывали грубые наросты.
Что свисало с его иголок, я не знал и боялся даже думать об этом. Наверное, когда-то оно было живым и двуногим. Давно. Очень давно.
- Не ждали? - прохрипел страховидла, переминаясь с ноги на ногу. - А я ведь на день рождения. К тебе, Щен.
Безглазая морда повернулась ко мне, и я невольно сделал шаг назад. Сзади оказалась сосна, и Медвежонок снова положил лапу мне на спину.
"Это не он, это не он, этонеон этонеон этонеон"
В ветвях надо мной цыкали от страха и ненависти белки. Они потеряли уже семерых из своего клана.
- И даже с подарком...
Чудище, медленно переступая лапами, начало поворачиваться, и я заметил возле морды маленький узелок. Когда-то Ежик ходил с таким же узелком, но теперь он выглядел ничтожно маленьким на раздувшемся боку.
- Сова, сними его... Я его так берег...
Сова слетела с ветки, подцепила когтями узелок и снова поднялась вверх. Ткань была пропитана кровью, и я надеялся, что чужой, а не Ежика. Обоняние мне отказало окончательно, и я был благодарен за это своему носу.
- Медвежонок, - уже-не-Ежик снова повернулся к нам слепой мордой. Как он определял, кто где стоит, я не понимал. Разве что тоже по запаху? - Кто, кроме меня, стал... таким?
- Серый Волк, - ответил Медвежонок. - И Лошадь.
- Лошадь не могла, - фыркнул-булькнул Ежик. - Она уже тогда была мертвая.
Я вдруг увидел, что бок Ежика распорот - глубоко и жестоко. В ране что-то копошилось, и я торопливо отвел глаза. На траву размеренно капала черная кровь. Там, где попадали капли, листья из желтых становились грязно-серыми.
- А Журавль что? И Петя-Петушок?
- Погибли. И Крошка-Енот. И Кот-Баюн...
- Мир их душам, - хрипло сказал Ежик. - Щен, ты можешь... выполнить мою просьбу? Последнюю?
Я тихо рыкнул в ответ.
- Прочитай те стихи... ты их сочинил. Что-то там... шел и посвистывал... не помню. До того, как вы меня порвете.
Я переступил застывшими лапами.
- По роще калиновой,
По роще осиновой,
На именины к щенку...
Голос дрогнул и сорвался. Хотелось выть, скулить, рвать когтями всех, кто сотворил из Ежика гниющую падаль. Я встряхнулся и тявкнул пару раз, но голос все равно дрожал. Читать дальше я не мог.
- В шляпе малиновой, - вдруг продолжила Сова. - Шёл ёжик резиновый...
- С дырочкой в правом боку, - закончил Лисенок, тоже всхлипывая.
Мы дочитывали стихи хором, подхватывая строчки друг за другом. В конце я все-таки собрался с духом, подошел к Ежику и ткнулся своим носом в его.
- Я тебя чую, - прошептал он.
- И я тебя.
Его лапы подкосились, и он рухнул на полянку. Кровь и черная грязь медленно расплывались вокруг него зловонной лужей.
"Вместе?" - взглянул на меня Медвежонок.
Я кивнул.
Медвежонок взялся за задние лапы уже-не-Ежика, я за голову.
- Прости...
Мы резко дернули, каждый на себя. Фонтан черной крови окропил поляну, деревья и даже на Сову попали капли.
Мы молча сидели рядком, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как первый снег укрывает черную страшную тушу, которая когда-то была Ежиком в малиновом берете.
@темы: животные, своё, кино и мультфильмы
воскресенье, 23 сентября 2018
Он слышал крик. Отчетливый женский крик. Замер, прислушиваясь и глядя себе под ноги.
Графитово-черная тень словно пожирала пространство, разрастаясь, отламывая все новые куски асфальта, втягивая в себя лоскуты других теней, безопасно-серых, сизых, лиловых и антрацитовых. Среди оттенков ночи она единственная была тьмой, во всей ее первозданности. Словно провал в иную реальность, брешь в материи знакомого мира, тень лежала у ног Тима, словно всматриваясь в него, как он — в нее. В рваных краях угадывался человеческий силуэт. Тим шевельнулся — тень, едва заметно пульсируя, сдвинулась, потеряв очертания.
— Кыш, — сказал он неуверенно. Тень замерла, чуть прижавшись к его ногам. А может, просто ветер качнул небольшой фонарь у входа в вечно закрытый бар на углу.
читать дальше
«Это сон, — напомнил себе Тим. — Сон». Этот перекресток, тускло поблескивающий шарик барного светильника. Густые сумерки. Гулкая пугающая тишина. Все это он уже видел. Его сны всегда начинались отсюда. Можно было сейчас пойти дальше по улице, заглянуть в любой дом и попасть в сон, не такой предсказуемый и, может статься, более интересный. В двухэтажном особнячке — верх деревянный, низ из выщербленного красного кирпича — на втором этаже была дверка в очень… динамичный сон, в котором фигурировала Натали, двадцатилетняя соседка Тима, ее подруга Эмма, какая-то длинноногая темнокожая модель и много черного шелка. А главное — никаких теней.
Но после этого сновидения Тим всегда просыпался совершенно выжатым, Натали еще пару дней, встречаясь с ним на лестнице, смотрела с интересом и подозрением, а недавно обзавелась подругой-мулаткой.
Посмотреть, не поселилась ли эта самая мулатка в квартире на втором этаже, было заманчиво, но завтра Тиму предстояло сдавать проект. Гудящая голова и ватные ноги — не самые лучшие помощники при общении с начальством.
Тим отлично знал большинство своих снов. В ближайших домах селилась всякая муторная дрянь. За дверями длинного дома с баром на углу обнаруживались мутанты, зомби, учительница родного языка из начальной школы и комната алого бархата, полная изрисованных «неудами» дневников; черноволосые азиатские девочки с меловыми лицами и скрипучими голосами; трупы на крюках для мяса и несколько вариантов рабочего места, включая тот прикольный сон, где все в офисе медленно затягивает в оживающий пасьянс «Паук».
Иногда Тим заглядывал туда, но чаще предпочитал исследовать новые двери. Нужно было всего лишь побыстрее идти, не оглядываясь, насвистывая что-нибудь незамысловатое. Потому что стоило остановиться — и под ногами, словно выступившая из трещин в асфальте ртуть, разливалась тень.
Но Тим слышал крик. Он определенно слышал крик. Иначе зачем он остановился бы, позволив черноте захватить полтора метра дороги у своих ног.
И тут…
Тим едва не подпрыгнул. Подпрыгнул бы, если бы ботинки, словно в смолу, угодившие в густую черную лужу тени, не приросли к асфальту. Его собственный крик прозвучал одновременно с тем, прежним, женским, который он уже слышал минуту назад. И все потому, что во тьме под ногами открылись и уставились на него два круглых желтых глаза.
Но бежать Тим бросился только после того, как чуть ниже, почти под самыми подошвами, темнота треснула — пасть, полная мелких белых клыков, приоткрылась, ботинки Тима тронул розовый раздвоенный язык.
В одно мгновение обретя силы, Тим рванул по улице, стараясь не смотреть под ноги.
Он был уверен. Он мог поклясться на чем угодно — только подложите под руку, — что крик, который он слышал, раздался оттуда, из теневого пятна. Он бежал, не оглядываясь, не сбавляя темпа, даже когда дыхание сбилось и нестерпимо закололо в боку.
Однако тень не преследовала его. Она осталась на асфальте возле фонаря у двери запертого бара. Широко улыбаясь клыкастой пастью, тварь выпростала из пятна длинные передние лапы, уцепилась за бордюр и подтянулась, вытягивая из тьмы остальное — мощные плечи, бугрящиеся мышцами, словно кипящий гудрон; длинные задние лапы. Тень размяла затекшие конечности, потянувшись, одновременно принюхиваясь. Ее острые уши, похожие на клочки тумана, ловили звук удаляющихся шагов.
Существо в два гигантских прыжка оказалось на крыше дома. В окне мелькнула недовольная физиономия какой-то старухи, похожей на учительницу, и тотчас исчезла, когда существо заглянуло за ставень, скалясь в насмешливой улыбке.
— Кыш меня, кыш! — Старуха начертила щепотью в воздухе несколько знаков и торопливо задернула шторы. Существо, ловко цепляясь длинными когтями за выступы в стене, неслышными прыжками двинулось за Тимом.
Он бежал. Уже не так резко, как пару минут назад. И не слишком далеко продвинулся — такова была природа сна: чем быстрее бежишь, тем больше времени тебе понадобится, чтобы покрыть расстояние, скажем, до ближайшей незапертой двери. Потому что все двери, в которые Тим дергался и стучал, неизменно оказывались заперты. Он бывал за каждой из них не раз и не два, и всегда было открыто. Но сегодня… сегодня он рвал на себя дверные ручки, грохал кольцами и молотками, но из-за двери слышались лишь торопливые шаги его сновидений да тихое «Кыш меня, кыш». Словно не он сдал им эти убогие квартирки на обочине своего сознания, словно не он поселил их здесь, позволив существовать.
Тим слышал ее. Тень. Существо кралось по стене, с легким скрежетом цепляясь за карнизы и водосточные трубы железными когтями. Он слышал глухое насмешливое урчание. Тварь была уверена, что он легкая добыча.
— Кыш! Кыш меня! — закричал Тим, в последнем рывке пытаясь оторваться от преследователя. Споткнулся, упал. На четвереньках подполз к вечно закрытой двери бара. В оконце матового рельефного стекла ему почудился отблеск света.
— Пустите! Я хочу войти! Откройте! — прохрипел он, приваливаясь к створке двери. Тварь спрыгнула на траву ровно посередине лужайки перед входом в бар. Зарычала, зло хлеща себя хвостом по бокам.
— Впустить вас? — переспросил из-за двери тихий голос.
— Да, я хочу войти! Откройте! Скорее!
— Вы хотите войти?
— Да, мать вашу, да!!! Я хочу войти в этот гребаный бар! — заорал Тим, из последних сил ударив кулаком в дверь.
Створка шевельнулась. Тварь приготовилась к прыжку. Но чьи-то руки — о, слава Морфею, это оказались обычные человеческие руки — втащили Тима в пахнущую пылью и брагой темноту.
— Добро пожаловать, — улыбнулся хозяин, зажигая лампу. Тим облегченно выдохнул. Перед ним стоял мужчина в темно-зеленом свитере крупной вязки и простых шерстяных брюках. Светлые голубые глаза хозяина остановились на испуганном лице Тима.
— Виски? Коньяк?
— Кофе, — прохрипел Тим. — Мне очень-очень нужно проснуться.
Зверь ударил лапами в створку двери, так что с потолка посыпалась какая-то труха.
Тим открыл глаза, испуганно сел на кровати.
— Блин, напугал же ты меня, — проговорил в полутьме женский голос. Из коридора лился слабый свет.
— Я не нашла выключатель. А лампа над зеркалом совсем тусклая.
— Лампочку надо поменять. Перегорела вчера — ввернул что было. А почему ты здесь?
Натали отвернулась, позволив Тиму без смущения встать с постели и одеться.
— Дверь была открыта, — пробормотала она. — Я подумала, вдруг что случилось. Вошла. А ты лежишь такой, как мертвый. И над тобой глаза. Ну, вскрикнула…
Тим с облегчением потер лицо руками и расхохотался.
— Так это ты кричала. А где… глаза? Корсар! Корсар! Кис-кис…
Большой дымчато-серый кот прыгнул на колени к хозяину, обиженно покосился на незваную гостью и тотчас замурчал, прикрыв глаза.
— Перепугал меня твой котяра. Он всегда у тебя так в изголовье сидит?
Тим снова невольно улыбнулся. Вот и вся разгадка — он забыл закрыть дверь. Кот, по своей привычке заботиться о неразумном хозяине, явился на подушку и попытался его разбудить. Потом вошла Натали и закричала. А подсознание перемешало все это, соорудив сон с чудовищем из тени.
— Как насчет кофе? — Натали улыбнулась, снимая плащ.
— Почему нет? На свою электричку я уже опоздала, так что сегодня поеду ко второй паре.
Никто не кричал. Натали махала ему из окна на втором этаже. Даже в небольшое окошко, наполовину закрытое шторой, было видно, что на ней из одежды только бархатка с медальоном на шее. Тим махнул ей в ответ, надеясь, что к черной ленточке с серебряной звездой прилагаются и сетчатые чулки.
Словно прочитав его мысли — а как иначе, ведь здесь она лишь часть его сна, послушная воле хозяина, — Натали уселась на подоконник, демонстрируя ножки в черных чулках, кокетливо склонила голову на плечо. Тим остановился всего на мгновение, залюбовавшись ею. Но этого оказалось достаточно, чтобы чернильная тьма под его ногами улыбнулась и уцепилась за асфальт когтистой лапой, выбираясь из самой себя, приобретая знакомые зловещие очертания.
Тим не стал дожидаться, пока тьма сгустится и бросится за ним. Хозяин бара уже ждал его за приоткрытой дверью, до которой было каких-то двадцать шагов.
Даже не запыхавшись на этот раз, Тим вбежал в бар и захлопнул дверь.
— Как обычно? — Хозяин ловко плеснул из бутылки в низкий стакан. Бросил в янтарные отблески пару кубиков льда.
— Сегодня опять проснетесь, не пригубив, — усмехнулся он. — Такой неглубокий сон — признак проблем со здоровьем.
— Не забывайте, любезный, — насмешливо, в тон ему, ответил Тим, — что вы лишь часть этого сна. Стоит мне от него избавиться и начать видеть обычные здоровые сны, и… неизвестно, где вы окажетесь.
Хозяин пожал плечами, вытер громадные пятерни о зеленый свитер, всем видом демонстрируя, что будущее за пределами этого сна его совершенно не интересует.
За дверью рычала и скреблась тварь, то и дело с разбегу ударяясь в дверь всем телом.
Тим пригубил виски.
— Нет, сегодня я не намерен просыпаться рано, приятель. Меня на втором этаже соседнего домика ждет такой… глубокий сон, что я просто обязан проснуться отдохнувшим и свежим, как младенец.
— Зная крошку Натали, я поставил бы свой бар, что вы проснетесь с тяжелой головой и совершенно без сил… — Хозяин приблизился, поднял в громадной лапе бутылку, предлагая повторить.
— Отчего же не поставите? Я приму ставку… — отсалютовал вновь наполненным стаканом Тим.
— Потому что я знаю, что эту ночь вы проведете совершенно иначе, — спокойно заверил хозяин, отставляя бутылку. Тим почувствовал, что все тело налилось невыносимой тяжестью. Он не мог пошевелиться, не мог двинуться с места. Хозяин обошел стойку, улыбаясь все шире, пока нижняя его челюсть не поехала куда-то в сторону, раздваиваясь, превращаясь в жуткие жвала. Вязкая слюна капала с них на зеленый свитер, который хозяин все тер и тер своими громадными лапищами. В глубине его горла, теперь открытого взгляду, что-то булькало и клокотало, а в глазах отразился такой голод, от которого у Тима самого заныло в животе.
— Я подарю вам настоящий сон, — пробулькало чудовище, приближаясь. — Самый глубокий, самый долгий…
Тим зажмурился, втайне надеясь проснуться, но осознавая, что, скорее всего, не проснется больше никогда. И тут хищная тьма, беснующаяся за стеной, вновь ударила всей массой в дверь. Во все стороны полетели щепки и обломки досок. Хозяин дико зашипел, оборачиваясь к противнику. И в тот же момент пасть с тысячей мелких клыков разверзлась во всю ширину, распахнувшись от истертого пола до потолка, заполнила собой все пространство между стойкой и дверью и…
Тим со стоном дернулся на кровати, вырываясь из лап сновидения. На горле, придавив горячим пушистым животом, устроился Корсар, и Тим не с первого раза сумел уговорить кота сдвинуться, позволив хозяину сесть на кровати.
— Ну и вид у тебя, — Натали вышла из ванной, завернутая в одно короткое полотенце. — Ты что, уснул, пока я принимала душ?
— Задремал, — со стыдом признался Тим. — Даже дрянь какая-то приснилась.
— Да-а, — разочарованно протянула девушка, но все же сняла полотенце и бросила в кресло. — Герой-любовник из тебя так себе. Хотя, может, это из-за того, что ты много работаешь последние недели. Давай съездим куда-нибудь в выходные? Снимем домик… Будем купаться… Блин, Тим, твоего придурошного кота опять тошнит под столом! Шерсти нализался, вот и…
Натали забралась в кровать, с укором глядя на неподвижно сидящего Тима. Он нехотя поднялся, поплелся в ванную за салфетками и совком. Включил свет.
Корсар виновато сидел над спрессованным в кошачьем желудке комком шерсти. Тим пригляделся — это были скрученные и перемазанные кровью зеленые нитки.
Графитово-черная тень словно пожирала пространство, разрастаясь, отламывая все новые куски асфальта, втягивая в себя лоскуты других теней, безопасно-серых, сизых, лиловых и антрацитовых. Среди оттенков ночи она единственная была тьмой, во всей ее первозданности. Словно провал в иную реальность, брешь в материи знакомого мира, тень лежала у ног Тима, словно всматриваясь в него, как он — в нее. В рваных краях угадывался человеческий силуэт. Тим шевельнулся — тень, едва заметно пульсируя, сдвинулась, потеряв очертания.
— Кыш, — сказал он неуверенно. Тень замерла, чуть прижавшись к его ногам. А может, просто ветер качнул небольшой фонарь у входа в вечно закрытый бар на углу.
читать дальше
«Это сон, — напомнил себе Тим. — Сон». Этот перекресток, тускло поблескивающий шарик барного светильника. Густые сумерки. Гулкая пугающая тишина. Все это он уже видел. Его сны всегда начинались отсюда. Можно было сейчас пойти дальше по улице, заглянуть в любой дом и попасть в сон, не такой предсказуемый и, может статься, более интересный. В двухэтажном особнячке — верх деревянный, низ из выщербленного красного кирпича — на втором этаже была дверка в очень… динамичный сон, в котором фигурировала Натали, двадцатилетняя соседка Тима, ее подруга Эмма, какая-то длинноногая темнокожая модель и много черного шелка. А главное — никаких теней.
Но после этого сновидения Тим всегда просыпался совершенно выжатым, Натали еще пару дней, встречаясь с ним на лестнице, смотрела с интересом и подозрением, а недавно обзавелась подругой-мулаткой.
Посмотреть, не поселилась ли эта самая мулатка в квартире на втором этаже, было заманчиво, но завтра Тиму предстояло сдавать проект. Гудящая голова и ватные ноги — не самые лучшие помощники при общении с начальством.
Тим отлично знал большинство своих снов. В ближайших домах селилась всякая муторная дрянь. За дверями длинного дома с баром на углу обнаруживались мутанты, зомби, учительница родного языка из начальной школы и комната алого бархата, полная изрисованных «неудами» дневников; черноволосые азиатские девочки с меловыми лицами и скрипучими голосами; трупы на крюках для мяса и несколько вариантов рабочего места, включая тот прикольный сон, где все в офисе медленно затягивает в оживающий пасьянс «Паук».
Иногда Тим заглядывал туда, но чаще предпочитал исследовать новые двери. Нужно было всего лишь побыстрее идти, не оглядываясь, насвистывая что-нибудь незамысловатое. Потому что стоило остановиться — и под ногами, словно выступившая из трещин в асфальте ртуть, разливалась тень.
Но Тим слышал крик. Он определенно слышал крик. Иначе зачем он остановился бы, позволив черноте захватить полтора метра дороги у своих ног.
И тут…
Тим едва не подпрыгнул. Подпрыгнул бы, если бы ботинки, словно в смолу, угодившие в густую черную лужу тени, не приросли к асфальту. Его собственный крик прозвучал одновременно с тем, прежним, женским, который он уже слышал минуту назад. И все потому, что во тьме под ногами открылись и уставились на него два круглых желтых глаза.
Но бежать Тим бросился только после того, как чуть ниже, почти под самыми подошвами, темнота треснула — пасть, полная мелких белых клыков, приоткрылась, ботинки Тима тронул розовый раздвоенный язык.
В одно мгновение обретя силы, Тим рванул по улице, стараясь не смотреть под ноги.
Он был уверен. Он мог поклясться на чем угодно — только подложите под руку, — что крик, который он слышал, раздался оттуда, из теневого пятна. Он бежал, не оглядываясь, не сбавляя темпа, даже когда дыхание сбилось и нестерпимо закололо в боку.
Однако тень не преследовала его. Она осталась на асфальте возле фонаря у двери запертого бара. Широко улыбаясь клыкастой пастью, тварь выпростала из пятна длинные передние лапы, уцепилась за бордюр и подтянулась, вытягивая из тьмы остальное — мощные плечи, бугрящиеся мышцами, словно кипящий гудрон; длинные задние лапы. Тень размяла затекшие конечности, потянувшись, одновременно принюхиваясь. Ее острые уши, похожие на клочки тумана, ловили звук удаляющихся шагов.
Существо в два гигантских прыжка оказалось на крыше дома. В окне мелькнула недовольная физиономия какой-то старухи, похожей на учительницу, и тотчас исчезла, когда существо заглянуло за ставень, скалясь в насмешливой улыбке.
— Кыш меня, кыш! — Старуха начертила щепотью в воздухе несколько знаков и торопливо задернула шторы. Существо, ловко цепляясь длинными когтями за выступы в стене, неслышными прыжками двинулось за Тимом.
Он бежал. Уже не так резко, как пару минут назад. И не слишком далеко продвинулся — такова была природа сна: чем быстрее бежишь, тем больше времени тебе понадобится, чтобы покрыть расстояние, скажем, до ближайшей незапертой двери. Потому что все двери, в которые Тим дергался и стучал, неизменно оказывались заперты. Он бывал за каждой из них не раз и не два, и всегда было открыто. Но сегодня… сегодня он рвал на себя дверные ручки, грохал кольцами и молотками, но из-за двери слышались лишь торопливые шаги его сновидений да тихое «Кыш меня, кыш». Словно не он сдал им эти убогие квартирки на обочине своего сознания, словно не он поселил их здесь, позволив существовать.
Тим слышал ее. Тень. Существо кралось по стене, с легким скрежетом цепляясь за карнизы и водосточные трубы железными когтями. Он слышал глухое насмешливое урчание. Тварь была уверена, что он легкая добыча.
— Кыш! Кыш меня! — закричал Тим, в последнем рывке пытаясь оторваться от преследователя. Споткнулся, упал. На четвереньках подполз к вечно закрытой двери бара. В оконце матового рельефного стекла ему почудился отблеск света.
— Пустите! Я хочу войти! Откройте! — прохрипел он, приваливаясь к створке двери. Тварь спрыгнула на траву ровно посередине лужайки перед входом в бар. Зарычала, зло хлеща себя хвостом по бокам.
— Впустить вас? — переспросил из-за двери тихий голос.
— Да, я хочу войти! Откройте! Скорее!
— Вы хотите войти?
— Да, мать вашу, да!!! Я хочу войти в этот гребаный бар! — заорал Тим, из последних сил ударив кулаком в дверь.
Створка шевельнулась. Тварь приготовилась к прыжку. Но чьи-то руки — о, слава Морфею, это оказались обычные человеческие руки — втащили Тима в пахнущую пылью и брагой темноту.
— Добро пожаловать, — улыбнулся хозяин, зажигая лампу. Тим облегченно выдохнул. Перед ним стоял мужчина в темно-зеленом свитере крупной вязки и простых шерстяных брюках. Светлые голубые глаза хозяина остановились на испуганном лице Тима.
— Виски? Коньяк?
— Кофе, — прохрипел Тим. — Мне очень-очень нужно проснуться.
Зверь ударил лапами в створку двери, так что с потолка посыпалась какая-то труха.
Тим открыл глаза, испуганно сел на кровати.
— Блин, напугал же ты меня, — проговорил в полутьме женский голос. Из коридора лился слабый свет.
— Я не нашла выключатель. А лампа над зеркалом совсем тусклая.
— Лампочку надо поменять. Перегорела вчера — ввернул что было. А почему ты здесь?
Натали отвернулась, позволив Тиму без смущения встать с постели и одеться.
— Дверь была открыта, — пробормотала она. — Я подумала, вдруг что случилось. Вошла. А ты лежишь такой, как мертвый. И над тобой глаза. Ну, вскрикнула…
Тим с облегчением потер лицо руками и расхохотался.
— Так это ты кричала. А где… глаза? Корсар! Корсар! Кис-кис…
Большой дымчато-серый кот прыгнул на колени к хозяину, обиженно покосился на незваную гостью и тотчас замурчал, прикрыв глаза.
— Перепугал меня твой котяра. Он всегда у тебя так в изголовье сидит?
Тим снова невольно улыбнулся. Вот и вся разгадка — он забыл закрыть дверь. Кот, по своей привычке заботиться о неразумном хозяине, явился на подушку и попытался его разбудить. Потом вошла Натали и закричала. А подсознание перемешало все это, соорудив сон с чудовищем из тени.
— Как насчет кофе? — Натали улыбнулась, снимая плащ.
— Почему нет? На свою электричку я уже опоздала, так что сегодня поеду ко второй паре.
Никто не кричал. Натали махала ему из окна на втором этаже. Даже в небольшое окошко, наполовину закрытое шторой, было видно, что на ней из одежды только бархатка с медальоном на шее. Тим махнул ей в ответ, надеясь, что к черной ленточке с серебряной звездой прилагаются и сетчатые чулки.
Словно прочитав его мысли — а как иначе, ведь здесь она лишь часть его сна, послушная воле хозяина, — Натали уселась на подоконник, демонстрируя ножки в черных чулках, кокетливо склонила голову на плечо. Тим остановился всего на мгновение, залюбовавшись ею. Но этого оказалось достаточно, чтобы чернильная тьма под его ногами улыбнулась и уцепилась за асфальт когтистой лапой, выбираясь из самой себя, приобретая знакомые зловещие очертания.
Тим не стал дожидаться, пока тьма сгустится и бросится за ним. Хозяин бара уже ждал его за приоткрытой дверью, до которой было каких-то двадцать шагов.
Даже не запыхавшись на этот раз, Тим вбежал в бар и захлопнул дверь.
— Как обычно? — Хозяин ловко плеснул из бутылки в низкий стакан. Бросил в янтарные отблески пару кубиков льда.
— Сегодня опять проснетесь, не пригубив, — усмехнулся он. — Такой неглубокий сон — признак проблем со здоровьем.
— Не забывайте, любезный, — насмешливо, в тон ему, ответил Тим, — что вы лишь часть этого сна. Стоит мне от него избавиться и начать видеть обычные здоровые сны, и… неизвестно, где вы окажетесь.
Хозяин пожал плечами, вытер громадные пятерни о зеленый свитер, всем видом демонстрируя, что будущее за пределами этого сна его совершенно не интересует.
За дверью рычала и скреблась тварь, то и дело с разбегу ударяясь в дверь всем телом.
Тим пригубил виски.
— Нет, сегодня я не намерен просыпаться рано, приятель. Меня на втором этаже соседнего домика ждет такой… глубокий сон, что я просто обязан проснуться отдохнувшим и свежим, как младенец.
— Зная крошку Натали, я поставил бы свой бар, что вы проснетесь с тяжелой головой и совершенно без сил… — Хозяин приблизился, поднял в громадной лапе бутылку, предлагая повторить.
— Отчего же не поставите? Я приму ставку… — отсалютовал вновь наполненным стаканом Тим.
— Потому что я знаю, что эту ночь вы проведете совершенно иначе, — спокойно заверил хозяин, отставляя бутылку. Тим почувствовал, что все тело налилось невыносимой тяжестью. Он не мог пошевелиться, не мог двинуться с места. Хозяин обошел стойку, улыбаясь все шире, пока нижняя его челюсть не поехала куда-то в сторону, раздваиваясь, превращаясь в жуткие жвала. Вязкая слюна капала с них на зеленый свитер, который хозяин все тер и тер своими громадными лапищами. В глубине его горла, теперь открытого взгляду, что-то булькало и клокотало, а в глазах отразился такой голод, от которого у Тима самого заныло в животе.
— Я подарю вам настоящий сон, — пробулькало чудовище, приближаясь. — Самый глубокий, самый долгий…
Тим зажмурился, втайне надеясь проснуться, но осознавая, что, скорее всего, не проснется больше никогда. И тут хищная тьма, беснующаяся за стеной, вновь ударила всей массой в дверь. Во все стороны полетели щепки и обломки досок. Хозяин дико зашипел, оборачиваясь к противнику. И в тот же момент пасть с тысячей мелких клыков разверзлась во всю ширину, распахнувшись от истертого пола до потолка, заполнила собой все пространство между стойкой и дверью и…
Тим со стоном дернулся на кровати, вырываясь из лап сновидения. На горле, придавив горячим пушистым животом, устроился Корсар, и Тим не с первого раза сумел уговорить кота сдвинуться, позволив хозяину сесть на кровати.
— Ну и вид у тебя, — Натали вышла из ванной, завернутая в одно короткое полотенце. — Ты что, уснул, пока я принимала душ?
— Задремал, — со стыдом признался Тим. — Даже дрянь какая-то приснилась.
— Да-а, — разочарованно протянула девушка, но все же сняла полотенце и бросила в кресло. — Герой-любовник из тебя так себе. Хотя, может, это из-за того, что ты много работаешь последние недели. Давай съездим куда-нибудь в выходные? Снимем домик… Будем купаться… Блин, Тим, твоего придурошного кота опять тошнит под столом! Шерсти нализался, вот и…
Натали забралась в кровать, с укором глядя на неподвижно сидящего Тима. Он нехотя поднялся, поплелся в ванную за салфетками и совком. Включил свет.
Корсар виновато сидел над спрессованным в кошачьем желудке комком шерсти. Тим пригляделся — это были скрученные и перемазанные кровью зеленые нитки.
@темы: сновидения, рассказы, не своё
Ладони наткнулись на что-то липкое и теплое. Он непроизвольно отдернул руки, потом продолжил исследовать стену. Других вариантов у него все равно не было. Хоть что-нибудь же должно найтись! В кромешной тьме он обошел комнату по периметру, и за это время ладони успели коснуться мягкого мха (или что это было?), слоя пыли, таявшего льда, успели ощутить неровности стен, некогда бывших обычными, неказистыми офисными поверхностями. Сейчас он понятия не имел, что происходит и где он находится, но это точно уже не было офисом. Не было тем местом, в котором он провел последние четыре месяца. Темнота подпитывала жуткие предположения и видения, возникающие у него в голове и разжигаемые странными текстурами, которые ему удалось нащупать. Мебель из комнаты исчезла. Ни стола, ни компьютера, ни шкафов — вообще ничего. Пустота. Единственное, что было в центре комнаты и чего (слава богу!) ему по осторожности посчастливилось избежать, это аккуратная круглая яма в полу, неизвестно куда уходящая. Пол, кстати, тоже из ламинатного превратился в земляной.
Если только он сможет выбраться, то никогда даже близко не подойдет к этому зданию. К этому кварталу. Району. Городу. Уедет отсюда, чтобы никогда не вернуться и никогда не вспоминать этот кошмар. Хотя забыть такое крайне сложно. Но он постарается. Если только сможет выбраться.
Если только сможет.
читать дальше
Лунин поднимается рано, гораздо раньше, чем обычно, и оттого чувствует себя человеком. Нормальным, имеющим работу человеком. Хотелось бы надеяться. Во всяком случае, он сделает все, чтобы не провалить сегодняшнее собеседование.
Через полтора часа Лунин, налившийся кофе, но все еще сонный, в радостном предвкушении выходит из трамвая. Ему уже видно новое здание бизнес-центра, в который он должен зайти, чтобы выйти с полученной работой. Здание отражает яркое утреннее солнце, играющее в зеркальной облицовке. Пока Лунин идет к бизнес-центру, мимо него проносятся молодые девушки с бумажными стаканчиками кофе в руках и молодые люди с развевающимися шарфами на велосипедах. И наоборот. Все они выглядят очень творчески — многие из них заходят в бизнес-центр, половина офисов в котором принадлежит организациям творческой направленности. Один такой как раз и нужен Лунину. Лунину, без стаканчика кофе, без велосипеда и даже не в кедах. Но одевшемуся во все новое и обмотавшемуся в специально купленный для этого дня модный бордовый шарф Марко Поло, нехило ему обошедшийся, но призванный показать, что у него все в порядке и с финансами, и с амбициями, и с творчеством.
«Главред там адский, — вычитал он в отзывах в интернете, — но таланты разглядывает хорошо. Не бросает». Лунин не ждет, что с порога, с первого взгляда поразит главреда — Алину Григорьевну — своим скрытым талантом. Он просто хочет получить работу, хоть немного близкую к тому, что ему нравится (писать), и хоть немного дающую то, что ему сейчас нужнее всего (зарплату). Офис 202, занимавший два этажа в левом крыле здания, сочетал в себе и то и другое, потому что был редакцией ультрамодного журнала на всевозможные темы и злобы дня, к тому же отличающегося свободной творческой направленностью (Лунин так и не понял, что все это значит, но прочитал два выпуска и решил, что шарф просто необходим).
Лунин, задумавшись, доходит до входа в бизнес-центр, и перед ним неожиданно вырастает какой-то жуткий бомж в разорванной одежде, с грязнющим лицом и всклокоченными волосами. Наверное, сейчас протянет стакан и начнет просить мелочь, думает Лунин, но бомж с диким страданием на лице начинает хрипеть и размахивать руками, и Лунин с отвращением отворачивается. Еще и алкаш, думает он, прекрасно.
Бомж-алкаш внезапно вцепляется Лунину в его чистую новую штанину и начинает что-то бормотать. Лунин брезгливо вырывается, возмущаясь, где же охрана, и видит, как за стеклянными вращающимися дверями стоит охранник, залипая в мобильный телефон и не замечая ничего вокруг. Безобразие, думает Лунин, отпихивается от бомжа, надеясь, что не запачкался и что зловонный аромат, перекинувшийся на него, выветрится до того, как он войдет в офис редакции. Сердито поведя плечом, просачивается сквозь вращающиеся двери и собирается ядовито отвлечь охранника от телефона, но видит, как снаружи бомжа хватает под руки человек в форме. Ладно, думает Лунин, надо сосредоточиться на работе.
Через пять минут он сидит на втором этаже офиса 202 перед Алиной Григорьевной, постукивающей ногтями по стопке журналов на столе и читающей его резюме. А также небольшое эссе, приложенное к нему. Два небольших эссе. Лунин не смог выбрать, какое получилось лучше. Может быть, никакое.
Может быть, оба, потому что на следующий день Лунин снова приходит в редакцию и остается там на четыре месяца, беспрестанно что-то копируя, сканируя, печатая, перепечатывая, относя и принося, складывая и раскладывая, подшивая и отшивая, вешая и снимая, открывая и закрывая. Лунин всем доволен, потому что вращается в творческой атмосфере, проникается редакционным духом и получает средства на существование.
Правда, Алина Григорьевна внушает ему какой-то первобытный ужас, как и всем остальным в офисе, но даже к ужасу этому за четыре месяца Лунин привыкает. И совсем забывает про него, когда ему поручают (наконец-то!) написать статью. Большую, хорошую статью. Но ужас возвращается в удвоенном размере, когда Лунин осознает, что не успевает к сроку. Что может упустить данный ему шанс и все испортить. Алина Григорьевна не признавала задержек. С этим-то удвоенным ужасом Лунин и проводит последние полторы недели, параллельно занимаясь свалившимися на него дополнительными офисными делами. В день накануне сдачи текста Лунин, после обеда, проведенного им в попытках заставить работать нужную ему статистическую программу и набрасывании последних заметок, ощущает в офисе какое-то нездоровое напряжение. Он поднимает голову от блокнота и замечает: дверь в кабинет главного редактора открыта, что редко сулило что-нибудь хорошее, в этом Лунин уже неоднократно успел убедиться. Задумавшись над заметками, он настолько глубоко ушел в текст, что пропустил начало представления, но теперь видит их, двоих, — один из которых жертва, непроизвольно думает Лунин, — смотрит на них, не в силах отвести взгляд, смотрит, хотя ему и кажется, что его словно вот-вот поймают за чем-то постыдным.
— Это что за ахинея? — трясет листами формата А4, усеянными мелким шрифтом, Алина Григорьевна. Она непривычно бледна, видимо, от ярости, хотя голос ее вполне спокоен.
Рубинов, высокомерный выскочка, чьи статьи время от времени выходили удачными, так и не признавший в Лунине полноценного работника, в этот раз, похоже, облажался. Он стоит напротив главного редактора с красным в контраст Алине Григорьевне лицом, и Лунина это слегка смешит, но не настолько, чтобы привлечь к себе внимание вырвавшейся усмешкой.
— Я тебя спрашиваю.
Рубинов силится что-то сказать, но, видимо, чтобы не ляпнуть сгоряча то, о чем потом пожалеет, тщательно взвешивает слова, и этой заминки Алине Григорьевне хватает, чтобы угрожающе ласково сказать:
— Ты мне весь номер под откос пустил.
— Но что не так? — непонимающе, рассерженно и вместе с тем удивительно жалобно спрашивает Рубинов.
Кружок вокруг них не возникает, но каждый в офисе, занятый своим делом, нет-нет да метнет взгляд в их сторону, а уж о том, чтобы пропустить хоть слово, и речи быть не может. Лунин склоняется над заметками, косясь на Алину Григорьевну с прямой спиной и Рубинова, сложившего руки на груди, словно защищаясь, но в то же время привычно высокомерно. Рубинов еще не понимает, насколько Алина Григорьевна серьезна. А вот Лунин понимает. Почему-то он вспоминает ее слова, сказанные Рубинову: «Подведешь — убью». Не всерьез, конечно. Но сейчас, находясь в силовом поле Алины Григорьевны, распространившемся на весь второй этаж, наэлектризованном ее холодным спокойствием и ядовитым разочарованием, Лунин не завидует Рубинову. Алина Григорьевна могла бы убить взглядом.
— Все, — бескомпромиссно повисает в воздухе ее ответ. — Это непостижимо бездарно. Говорила же — если можешь не писать, не пиши.
Краска сходит с лица Рубинова. За четыре месяца, что провел здесь Лунин, Рубинов ни разу не подвергался публичной порке, да еще такой оскорбительной для него, гения публицистики, каким он сам себя провозгласил после нескольких удачных статеек. Рубинов не верит своим ушам. Он смотрит на главреда, пытаясь дождаться какого-то знака, что все это недоразумение или затянувшаяся шутка, но видит в глазах Алины Григорьевны что-то, что заставляет его отступить на шаг назад, врезавшись в стул. В офисе раздается несколько смешков. Рубинов звереет.
— Я сердцем писал! — захлебывается он. — Как вы смеете!
— Сердцем, значит? — уточняет Алина Григорьевна.
— Именно!
— Понятно.
Рубинов теряется от такой простой и абсолютно ничего не выражающей реплики. Потом, остыв, говорит, признавая нежданное поражение:
— Я... переделаю.
— Это уже не переделать, — говорит Алина Григорьевна. — Это просто надо сжечь.
Рубинов психует, выхватывает из рук главреда свою распечатанную статью и уносится вон из офиса.
— Полная некомпетентность и нарушение дисциплины, — пожимает плечами Алина Григорьевна. — Так и запишем.
Где запишем, думает Лунин, но уже понимает — Рубинов вряд ли вернется на это место. Может быть, он, Лунин, сможет его занять.
Тем не менее Рубинов возвращается — примерно через сорок минут, изрядно выпивший и изрядно же успокоившийся. В руках его все еще помятые листы статьи. Он садится за свой стол и примечает неподалеку Лунина, возящегося у принтера. Именно Лунина Рубинов избирает своей жертвой. Именно к нему он подходит и начинает совать в руки свою статью. Лунин пытается как-то отвертеться, но Рубинов непреклонен:
— Нет, ты прочитай! Ты только прочитай! Хотя бы страницу!
Лунин сдается и действительно прочитывает первый лист. А потом не знает, что сказать.
— Ну как?
— Ну... — отвечает Лунин, прикидывая, что лучше сохранять нейтралитет, — вроде так...
— Вот! — радуется Рубинов, даже не дослушав. — Я же говорю — сердцем писал! А эта сука...
— А эта сука желает через пять минут видеть твой очищенный стол со сданным пропуском на нем, — говорит за его спиной Алина Григорьевна, и Лунин, опустив взгляд, смотрит на ее белоснежные, на высочайшем каблуке туфли с острыми хищными носами.
Рубинов же смотрит на главреда и почти трезвеет от ярости:
— Что?! Никуда я не пойду!
Алина Григорьевна хмыкает.
— Я на тебя в суд подам!
— Сомневаюсь, — отвечает Алина Григорьевна, да так, что и Рубинов тоже начинает сомневаться.
— Я завтра приду! — с угрозой обещает он.
Алина Григорьевна поворачивается к Рубинову и Лунину спиной и направляется в свой кабинет.
— Ты меня так просто не уволишь! Не за что меня увольнять! — кричит Рубинов, а потом садится на стол, свесив с него ноги, и начинает смеяться, но почти сразу смех этот переходит в рыдания.
Лунину почему-то тоже хочется рыдать. Может, потому, что ему завтра сдавать статью, а она до сих пор не готова. Или потому, что он отпахал тут четыре месяца, делая все и вся и за всех, и из-за этого не успел толком подготовить материал, когда это потребовалось, а перед ним сидит всхлипывающий взрослый мужик, разом растерявший все свое бахвальство, и перед глазами до сих пор стоят белые каблуки, виртуозно лавирующие между проводами на полу и выбоинами и неровностями в нем же. Или же потому, что последние три ночи он почти не спал, стараясь придумать абзацы позаковыристее, да так и не придумал, только зря желудок кофе травил. Может быть, он просто-напросто устал.
— Сущий дьявол, — бормочет Рубинов, и Алина Григорьевна в своем кабинете улыбается, хотя точно не должна это слышать.
В душе Лунин с ним не согласен. Если текст был хорошим, Алина Григорьевна дьяволом не становилась. Рубинов сам виноват.
Впрочем, мысли о Рубинове и его судьбе быстро сменяются более насущными — о судьбе своей. Для статьи, включавшей в себя исследование, Лунину были необходимы программы, которые домашний компьютер не тянул. Поэтому дома он обдумывал сам текст и прикидывал выводы, придумывал альтернативные совокупности данных для исследования статистики, словом, делал что мог, без использования программ. В офисе же он комбинировал интересные характеристики и сведения, выискивал взаимосвязи, удивлялся любопытным результатам. Статья вырисовывалась интересной. Только времени совсем не оставалось.
Для Алины Григорьевны работа сверхурочно была почти неприемлема. За четыре месяца Лунин не припоминает никого, кто оставался бы после рабочего дня. Никого, кто хотел бы навлечь на себя гневное разочарование Алины Григорьевны, для которой сверхурочные значили, что ты бездарность, к тому же ничего не успевающая. И хотя самому ему нужны эти сверхурочные как никогда, Лунин не решается сказать об этом главреду. Лунин оттягивает это на последний день, надеясь, что как-нибудь успеет, но сейчас, когда рабочий день перевалил за свой экватор, сейчас, отойдя от Рубинова и сев за свой стол, уставившись в монитор и стараясь не обращать внимания на всхлипывания и какое-то шуршание горе-публициста, Лунин кристально ясно понимает две вещи: во-первых, статью ему за эти несколько часов ни за что не доделать, и, во-вторых, теперь он точно не рискнет записаться у Алины Григорьевны. Не после того, как ее вывел из себя злосчастный Рубинов. Лунин долго выбирает меньшее из двух зол — не сдать статью вовремя или остаться в офисе без разрешения Алины Григорьевны, и в конце концов решает поступить просто, дерзко и, быть может, глупо, но зато эффективно. Лунин решает остаться в офисе, но так, чтобы никто об этом не знал. Решает спокойно поработать с программой, дописать статью, хорошенько вычитать ее, в последний раз сверить все результаты. Сверхурочные ему не нужны. Ему нужно только время — и компьютер. В конце концов, если кто-то узнает, что он оставался работать, ничего смертельного в этом не будет.
Алина Григорьевна уезжает по делам за полчаса до конца рабочего дня. Остальные начинают собираться через двадцать пять минут. Лунин выключает компьютер, прячет сумку и пальто под стол и уходит, незаметно сворачивая в туалет. Когда он возвращается, офис уже тих и темен. Офис полностью в его распоряжении. С детским восторгом Лунин зачем-то обходит столы коллег, рассматривая их вещи и заглядывая в оставленные заметки. Немного размявшись, Лунин садится за свой стол. К этому времени уже темно, но свет он не включает: яркие светящиеся окна офиса 202 в ночи — явление крайне редкое, и нарушать традицию и привлекать внимание Лунин не хочет. Ему и не нужен этот свет, слишком яркий, слишком искусственный, такой же искусственный, как офисный воздух, словно закупленный оптом в производственных пакетах и выпущенный наружу в редакционном помещении. Лунину достаточно света от монитора.
Через два часа Лунин понимает, что в восторге. Работа идет, статистика радует, текст внушает надежду. Он ставит телефон на зарядку и продолжает увлеченно творить свой шедевр, который уже утром надо будет представить на суд Алины Григорьевны. Лунин довольно прокручивает мышью в текстовом редакторе готовые куски статьи, и вместе с этим в голове его прокручивается завтрашняя минута славы. Рубинов, если действительно придет, его возненавидит. Пусть.
Через какое-то время радость Лунина утихает. Утихает и он сам. Бессонные ночи и полумрак, мягко подсвеченный монитором, делают свое дело. Лунину снится что-то невнятное, мутное, тягостное, но пробуждение его, напротив, резкое, контрастное, запускающее мурашки по спине. Лунин слышит трескучие радиопомехи, громкие настолько, что заглушают даже шум проезжающих машин, обычно снующих по проспекту около бизнес-центра. Источника радиопомех Лунин не находит. Вытерев лужицу слюны со стола, Лунин смотрит на телефон и понимает, почему не слышно машин. Он вырубился на несколько часов.
Сейчас два часа ночи, 2:02, если совсем уж точно, и он один в темном офисе со странным треском помех, становящимся все тише и наконец прекращающимся. Лунин потягивается, идет в туалет, умывается. Возвращается, вытаскивает из общественной съестной коробки печенье, жует, раздумывает, не заварить ли ему чашку чая. Крошки песочного печенья попадают не в то горло, и Лунин закашливается, и кашель этот звучит в тишине ночного офиса возмутительно громко.
А после него слышится скрип.
Лунин оборачивается. Внимание его привлекает слабое, мутновато-оранжеватое свечение. Свет теплого оттенка, но у Лунина леденеет позвоночник, потому что исходит свет из-под двери кабинета главного редактора. Неужели Алина Григорьевна здесь? Она его видела? Слышала? Что ему делать?
Пока он размышляет, принтер сбоку от него начинает что-то печатать. Наверное, был в спящем режиме, думает Лунин. Наверное, он задел его и тем самым пробудил, думает Лунин. Но в душе знает — это Алина Григорьевна отправила что-то на печать. И вот-вот выйдет, чтобы это забрать. Из принтера вылезает абсолютно черный лист формата А4. Лунин машинально берет его в руки, переворачивает, но не находит ни текста, ни изображений. Только густую черноту, освещаемую огоньками принтера. Чернота горяча и бархатиста на ощупь. Лунин боязливо отбрасывает лист и непроизвольно вытирает ладони об штаны. Алина Григорьевна так и не выходит.
Потом происходят две вещи одновременно: принтер, ходя ходуном, начинает плеваться черными листами, словно задыхаясь, жалобно мигая огоньками, и вода в небольшом подсвеченном аквариуме на столике становится буро-коричневой, а рыбки в ней, желтые и золотые, превращаются в крупные чернильные кляксы.
Игра света, думает Лунин. Игра воображения. Это все от недосыпания. Когда дверь в кабинет Алины Григорьевны слегка приоткрывается, у Лунина пересыхает в горле. Поздно, думает он. Поздно. Надо пойти и повиниться, улизнуть незамеченным не получится. Надо пойти. И перестать смотреть на этот чертов аквариум.
Лунин стучится в дверь главреда и боязливо открывает ее, но кабинет пуст. Алины Григорьевны нет, только настольная лампа мерцает, отсвечивая на стол. Забыла выключить? Но никакого света Лунин до этого не видел. Что она делает здесь в два часа ночи?
Пока Лунин, нахмурившись, напряженно раздумывает, взгляд его скользит по стеллажам с книгами и натыкается на красивую резную шкатулку из черного дерева. Натыкается и не может от нее оторваться. Лунин вздыхает, оглядывается, но ничто не мешает ему удовлетворить свое любопытство. Он подходит к шкатулке, осматривает ее — необычная, словно древний артефакт, — откидывает крышку.
Лунин ожидает увидеть какую-нибудь награду за победу журнала в престижной номинации, или какое-нибудь украшение, или даже деньги, но на дне шкатулки, выложенном черным бархатом, лежит грязный и проржавевший винт. Не винт даже, а какой-то неприглядный стержень. Лунин берет его в руки, чтобы рассмотреть, но ничего особенного в нем не находит и уже собирается положить его обратно, как из глубин коридора слышит дикий, душераздирающий вопль. Лунин шарахается к стене, за дверь, но чей-то нечеловеческий крик снова настигает его, просачивается сквозь кожу, пробегает горячими пальцами по позвонкам, застывает комком в груди, превращается в тишину. Лунин стоит, не шевелясь, не представляя, что это может быть и что ему делать, а потом медленно продвигается к своему столу, напряженно ощупывая взглядом офисный полумрак. Вроде бы никого. И это пугает не меньше воплей.
Краем глаза Лунин замечает какое-то движение около подсобки. Сама подсобка открыта, и в ней горит свет, белый, люминесцентный, дико выбивающийся из контекста. В зеркале на стене напротив подсобки появляется знакомое Лунину лицо. Он понятия не имеет, что среди ночи в подсобке двести второго делает Рубинов и он ли это кричал. Страх опутывает его липкими нитями, но и толкает к человеческому обществу, к возможности понять, что происходит. Лунин неловкими шагами приближается к подсобке и замирает, не дойдя до нее нескольких метров. Смотрит в пол и пытается заставить себя сделать еще хотя бы шаг, но тело не повинуется. Тело хочет бежать от подсобки как можно дальше. Тело умно.
Так и не продвинувшись к самому входу в подсобку, Лунин слышит треск рвущейся ткани и невольно поднимает глаза. Стеклянные и зеркальные офисные поверхности, сотрудничая с белой люминесценцией, услужливо показывают Лунину все необходимое. Рубашка на Рубинове разорвана. И еще запачкана. Чем-то красным. И еще... Мозг Лунина уже четко осознал, что он видит, но сам Лунин отчаянно сопротивляется признать, что в груди Рубинова, там, где должно быть сердце, нет ничего, кроме кровоточащей воронки, своей темной бесконечностью уходящей вглубь грудной клетки. От сопротивления Лунина отвлекает новый звук.
Не совсем новый. Тоже треск, но какой-то мягкий. Почти нежный. Почти неслышный, но все же ощутимый, выворачивающий наизнанку нутро. «Сердцем, значит?» Лунин замирает, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляда от отражения в стеклянной офисной двери. Не в силах даже закричать — а ведь именно это было бы его первой реакцией. Реакцией на то, что Алина Григорьевна стоит напротив Рубинова и держит в руках кусок мяса, чересчур напоминающий человеческое сердце, тянет его в стороны, рвет напополам, и по ее ладоням стекает кровавая мякоть, беззвучно шлепаясь на белоснежные туфли с острыми носами. Реакцией на ее улыбку — удовлетворенную, заботливую, почти святую, почти как на иконах. Почти лишающую Лунина сознания. И уж точно — инстинкта самосохранения, потому что вместо того, чтобы бежать хоть куда-то, но подальше от этой подсобки, он поворачивается лицом к Алине Григорьевне и в ужасе смотрит ей прямо в глаза, никак не могущие определиться со своим цветом. Смотрит, кричит наконец от всей души и пулей мечется вбок, скрываясь от прожигающего взгляда главного редактора. Мечется прямо в стеклянную дверь, мечется изо всех сил, лбом, ударом, сотрясающим череп и заставляющим отшатнуться. Прямо в объятия Алины Григорьевны.
— Работаем сверхурочно? — слышит Лунин совершенно спокойный голос главреда и от ужаса едва не давится собственным языком. Чем-то давится точно, потому что тут же начинает задыхаться, ощущая сильное давление на гортань.
— На сверхурочные надо утверждаться у меня, — говорит Алина Григорьевна, и Лунин понимает: ничем он не давится. Просто его горло сжимает нежная женская рука, перепачканная в крови, сжимает с такой силой, что десять гортаней давно стерлись бы в порошок, а вот его почему-то еще даже не переломилась. Сжимает и явно не намеревается отпускать.
— И что же ты здесь забыл, новенький?
Лунин на секунду даже отвлекается от своей гортани, настолько его злит это обращение, «новенький», хотя он уже четыре месяца пашет здесь с утра до вечера, и не только за себя, и она ведь прекрасно это знает. Потом пытается что-то прохрипеть в ответ, но ничего внятного не хрипится. Алина Григорьевна понимает и ослабляет хватку, потом, оценив состояние Лунина, неохотно, но все же прощается с его шеей. Чувствует — не убежит. Слишком напуган. Слишком слаб. Слишком новенький.
Лунин с облегчением вдыхает и выдыхает офисный воздух, сейчас кажущийся ему самым благословенным на свете, и уже более внятно (так ему хочется думать) мямлит, пытается отсрочить свою смерть:
— Работал... Потом, видимо, заснул... Не собирался...
Алина Григорьевна закатывает глаза. Глаза остаются в таком положении, и Лунин, не видя зрачков главреда, с одной стороны, испытывает облегчение, потому что жгли они действительно нестерпимо, а с другой — закатившиеся белки с едва заметными красными прожилками внушают ему одно-единственное желание: закрыть глаза и больше никогда этого не видеть. Но Лунин боится, что уже не сможет их открыть, поэтому терпит, загоняет страх куда-то в район голеней, проталкивает через лодыжки к пяткам, запирает его там хотя бы на время. Набирает воздух и снова говорит:
— Хотел закончить статью. Не успевал к сроку. Потом... Проснулся в 2:02. Я никому не скажу! — Последняя фраза ломает все ледяное спокойствие, какое Лунин пытался проявить, вскрывает и без того тонкий лед паническим взвизгом, метнувшимся вверх по тесситуре. Звучит, как у испуганного ребенка.
Алина Григорьевна улыбается — по-матерински, но не успокаивающе, а «дома поговорим».
— Закончил?
Лунин, понятия не имевший, на каком моменте написания статьи он заснул, мгновенно прикидывает, что Алине Григорьевне, на туфлях которой запеклась сердечная кровь Рубинова, сейчас лучше не врать, и честно отвечает:
— Не помню. Но, кажется, почти.
— «Но, кажется, почти», — передразнивает его Алина Григорьевна. А потом добавляет:
— Показывай.
Волоски на спине Лунина встают дыбом, когда он осознает, что именно требует от него главред. Хоть она до сих пор его не убила, прочтение статьи, над которой он корпел неделями и в которую вложил всю душу, но так и не успел закончить, ускорит его казнь. На то, что статья смягчит наказание, Лунин боится надеяться. Но очень бы этого хотел.
— Мне повторить? — долетает до него голос Алины Григорьевны, и Лунин отчетливо слышит в нем треск — треск радиопомех, рубашки Рубинова, разрывающегося сердца. Треск, не предвещающий ничего хорошего.
— Н-нет, — говорит он, — сейчас...
Лунин со страхом шагает прочь от главреда, к своему столу, мечтая, чтобы Алина Григорьевна отстала и он смог улизнуть от нее и от ее закатившихся белков с кровавыми туфлями, но ничего подобного, конечно, не происходит. Алина Григорьевна легкой походкой идет за ним, и хотя она держится на расстоянии нескольких шагов, Лунин прекрасно чувствует ее железную хватку на своей шее.
Он выводит монитор из спящего режима, и взору Алины Григорьевны предстает его недоделанная статья. Лунин радуется, видя, что он почти дописал ее, но тут же сникает, понимая, что на самую концовку у него не хватило сил. А ведь концовка-то была что надо! И она отчетливо звучит в его голове. Лунин, забыв обо всем, бросается к клавиатуре, но рука главреда ложится на его плечо, и легкой ее назвать нельзя.
— Отойди.
Лунин повинуется, понимая, что жить ему осталось совсем недолго, и вспоминает все хорошее, что было в его жизни, пока Алина Григорьевна отматывает вордовский документ в начало и медленно начинает прокручивать его вниз. Она читает минут пять, но Лунину кажется, что вечно, что время застыло, как монитор в режиме ожидания, и ничего никогда уже не произойдет. Но Алина Григорьевна отрывается от экрана и смотрит на Лунина своими закатившимися глазами. Тот успевает подумать, как же она могла читать в таком состоянии, но мысль эта мгновенно проскальзывает мимо, затопленная темной волной страха.
— Такой талант губить нельзя, — задумчиво говорит Алина Григорьевна, которую не смутило даже отсутствие концовки, и у Лунина в душе взрывается фейерверк опрометчивой надежды. — Нельзя, нельзя... Что же мне с тобой делать?
— Я... Жизнью клянусь, я никому ничего не скажу! Никогда! — умоляюще просит не Лунин — талант внутри него, который очень не хочет оказаться загубленным после того, как его наконец признали.
— Ни за что и нигде?
Лунин радостно кивает, запоздало расслышав усмешку в голосе Алины Григорьевны. Та усмехается еще больше.
— Жизнью он клянется. Одни проблемы от вас, новеньких, — поводит она плечом. — Но как главный редактор я просто не могу выкинуть на помойку хороший текст. — Тут ее белки опускаются, зрачки возвращаются на место, а взгляд фокусируется не на Лунине — за ним.
Лунин оборачивается и видит, что уборщик, которому сейчас здесь делать совершенно нечего, преспокойно, не снимая своих огромных желтых наушников, режущих глаз, вытирает кровь около подсобки и складывает что-то в огромные мусорные мешки. Что-то, очень не желающее в них заталкиваться, поэтому он достает из недр своей тележки новенький, сверкающий свежей сталью топор. Лунин отворачивается, но это не помогает ему не слышать звуков, прекрасно передающих то, что происходит у него за спиной.
— И хорошего автора я тоже выкинуть на помойку не могу, в отличие от плохого, — добавляет Алина Григорьевна, и теперь ее взгляд направлен прямо на Лунина. — Знаешь что?
Лунин, которому внезапно жутко хочется спать, а еще жутче — уже никогда не просыпаться, чтобы не слышать этих шмякающих звуков от подсобки и не чувствовать привкуса металла в гортани, молча смотрит на главреда. Тишина длится секунд десять. Потом он спохватывается и послушно спрашивает:
— Что?
Алина Григорьевна протягивает руку в сторону и указывает на что-то своим изящным редакторским пальцем с алым лаком на ногте и такими же брызгами на фалангах. Лунин прослеживает взглядом за его направлением, и внутри него снова взрывается фейерверк, на этот раз опьяняющий, мгновенно обезболивающий и уничтожающий желание вздремнуть. Алина Григорьевна указывает на выход. Кажется, Лунин в жизни не видел ничего более прекрасного, чем эта табличка с зелеными буквами, призывающими его выжить.
Нет, не кажется. Точно не видел.
— Убирайся. И чтоб больше никаких сверхурочных.
Дважды Алине Григорьевне повторять не приходится. Лунин бежит к выходу со всех ног, не оглядываясь, ничего не сказав, ничего не спросив. Толкается в двери, уверенный, что они заперты, а его ждет новая усмешка главреда, но двери доброжелательно раскрываются под его натиском, выпуская его на лестничную клетку. Лунин бежит по ступенькам, не чуя ног, уверенный, что вот-вот упадет и сломает шею, но и этого не происходит. На первом этаже нет света. Лунин замедляется и на ощупь продвигается к двери, ведущей в фойе, откуда он сможет выбраться во внутренний дворик, на воздух, подальше от этого безумия. Но там, где еще утром точно была дверь, сейчас нет ничего. Лунин шарит руками, обшаривает всю стену, но никаких признаков двери нет и в помине. Как нет и застекленных рамок на стене, висящих рядом с ней и раздражающих Лунина своей кислотной пестротой с первого же его рабочего дня. Нет и цветка в горшке, стоящего около двери. Ничего нет. Только темнота и какая-то напряженная пустота. Лунин пытается найти свой телефон, чтобы включить фонарик и понять, в чем тут дело, но чересчур отчетливо вспоминает, что телефон остался заряжаться на его рабочем столе, и понимает, что он совершенно точно не будет за ним возвращаться. Лунин передвигается по помещению первого этажа, где еще утром вообще-то было почти не протолкнуться из-за сваленных корректур и редактур, старых и новых, и поступивших сегодня оптовых упаковок офисной бумаги, и передвигается он возмутительно свободно, словно он не на первом этаже офиса 202, а в бескрайней ночной пустыне.
Лунин решает вернуться к лестнице, приведшей его сюда, открыть дверь и хоть немного осветить это странно пустое помещение, но позади него уже нет ни двери, ни лестницы, ни единой вялой, умирающей молекулы света.
Конечно, Алина Григорьевна не могла так просто его отпустить. «Таланты разглядывает хорошо. Не бросает». Он радостно забежал в темную ловушку, захлопнувшуюся за ним, и даже не сразу это понял. Лунин выругивается от страха и от досады, и решает осторожно, не спеша, исследовать место, в котором оказался.
Через полчаса он еле стоит на ногах. Стены кажутся бесконечными, текстуры — смертоносными, тьма — усмехающейся. Через час, познакомившись с мхом, землей, влажной липкой массой, воском, льдом, пылью, рубероидом, обжигающей сталью, застывшей гуашью, расплавленным сыром, ситцем, керосином, песком, кожей, пружинистой слизью, подгнившим деревом и паутиной — всем тем, во что превратились светлые офисные стены, — Лунин устает окончательно. Сил на то, чтобы исследовать дальше, не остается. Но он не сдается. Постепенно он приходит к выводу, что текстуры стен меняются, а пола — нет, он так и остается влажной холодной землей. Что помещение по-прежнему пусто, и в нем по-прежнему незримо, но ощутимо нутром зияет для Лунина круглая яма по центру.
В какой-то момент Лунин понимает, что сидит на земле, потому что совершенно выдохся. Сидит, хотя и не помнит, как садился. Не помнит, что вообще делал последнее время. Но почему-то помнит кулер с холодной свежей водой, который когда-то (кажется, вечность назад) стоял на первом этаже. Он понятия не имеет, сколько уже здесь находится. Но думает, что скоро умрет — скорее всего, от обезвоживания. Если только не прыгнет в эту яму. Там могут быть варианты и поинтереснее.
Образ маленького прозрачного пластикового стаканчика, подставляемого под холодную струю воды из кулера, леденит Лунину ладонь и выжигает в голове все остальные образы. В конце концов Лунин сам не замечает, как начинает ползти к яме, принюхиваться к ее запахам, прислушиваться к звукам. Яма не манит его. Не пахнет, не издает ни звука. Яма словно мертва. Лунин тоже. Холод стаканчика от ладони перетекает в остальное тело, распространяется по внутренностями, почти трясущимся от озноба, дислоцируется вокруг сердца. Лунин не хочет умирать — конечно, нет, — это он знает точно. Но еще точнее знает, что так умирать он не хочет гораздо больше. Поэтому он садится на край ямы, зажмуривается, что абсолютно ничего не меняет, и осторожно соскальзывает вниз, готовый к падению в смерть.
Он и правда падает, но совсем недолго. Что-то толкает его в какую-то воронку, и он начинает нестись вниз по узкому земляному туннелю со скоростью света, словно по трубе в аквапарке, сомневаясь, что внизу его будет ждать прохладная хлористая вода.
Пока Лунин летит по туннелю, с каждой секундой ужаса увеличивая риск разрыва сердца, земля вокруг него шепчет что-то, что-то бормочет, и бормотание это почему-то напоминает голос Алины Григорьевны, смешанный с голосом Рубинова, напоминает древнюю латынь и вызывает ассоциации с первобытными жертвоприношениями и языками пламени. Лицо у Лунина горит почти такими же языками, жар просто нестерпимый, Лунин думает, что вот-вот сгорит дотла, превратится в пепел, что туннель этот ведет прямиком в огромную печь крематория.
Что-то подбрасывает его к верхней стенке туннеля, Лунин ударяется головой, а через секунду понимает, что захлебывается. Он барахтается, пытается выплыть на поверхность — получается. Вокруг него не мягкая хлорка, а горячая, почти кипящая, довольно густая жидкость. В темноте Лунин не видит ее, но по вкусу — наглотался, пока выплывал — классифицирует как кровь. Вообще-то он в этом уверен.
Горячее кровавое озеро не дает Лунину подсказок, что делать дальше. Ему приходится обплывать его по периметру, и в конце концов он нащупывает небольшую решетку, поддающуюся давлению. Лунин проталкивает ее куда-то вперед и с трудом проталкивается сам, чувствуя, как половина туловища с ногами упорно не хочет никуда толкаться. Он брыкается из стороны в сторону и пытается просочиться в единственный доступный ему выход, но не продвигается ни на миллиметр. Внезапно около лица Лунина раздается чье-то тошнотворное дыхание, а потом десятки рук обхватывают Лунина и тянут на себя. Лунин почти уверен, что среди них есть и руки Рубинова. Почти уверен, что сейчас его разорвут жертвы двести второго, но ошибается. Они каким-то чудом выдергивают все-таки его вперед, за ту сторону решетки, и оставляют его в покое, обдав напоследок смесью тухлых яиц и гнилых зубов. Спасибо, думает Лунин, с облегчением оставивший позади уже шумно кипящую кровь и почувствовавший что-то, отдаленно похожее на воодушевление, и это значит: спасибо, что не разорвали. Спасибо, что вытащили. Спасибо, что придали сил.
Он пытается встать и почти сразу ударяется головой. Перед ним снова какой-то туннель, но на этот раз горизонтальный. И в конце него, где-то очень далеко, виднеется слабый боковой свет. Свет за поворотом.
Лунин встает на колени и медленно ползет, в темноте не видя ничего, кроме этого хилого, но все же маяка. Ползет по чему-то мягкому, неприятно проваливающемуся и неустойчивому, напоминающему губку, и от его движений они выдыхают, выдыхают так, словно живые, и Лунин не уверен, что это не так. Когда до поворота остается метра два, одна из губок под его ладонью от слишком сильного нажатия шипит, словно ругаясь, и вслед за ней тут же шипят остальные, шипят и сочатся какой-то мерзейшей слизью. Лунин словно оказывается в губчатом шипящем гейзере, мягком и склизком, и ему приходится приложить значительное усилие, чтобы доползти до поворота, не добавляя к слизи губок свой ужин.
За поворотом тихо и холодно. И сухо. Лунин ползет на источник света, слабой точкой мерцающий впереди, и чувствует, как по щекам катятся крупные слезы. Лунин не отвлекается, чтобы утереть их — вполне возможно, он плачет последний раз в жизни. Слезы высыхают сами — но вскоре снова брызжут из глаз Лунина, когда он доползает наконец до источника света. Это маленькая, овальная лампа с решеткой, но дело даже не в ней, а в том, что рядом: в пожарной лестнице. Вмонтированной в стену, с тонкими металлическими перекладинами. Лунин задирает голову вверх, уже зная, что увидит, и не обманывается. Он нашел его.
Нашел выход из этого кошмара наверх, к свету и жизни. Лунин, стиснув зубы от напряжения, медленно вскарабкивается на лестницу, изо всех сил сжимая руками каждую перекладину, понимая, что, если оступится и полетит вниз, больше не встанет. Когда до крышки люка остается перекладин десять, Лунина пронзает раскаленный страх того, что он не сможет ее отодвинуть. Почему вообще он решил, что сможет?
Страх поливает его бензином и бросает в самое сердце горящую спичку, когда Лунин добирается до квадратного люка и понимает, что совершенно перед ним бессилен. Все напрасно. Все бессмысленно. Лунин пробует все способы и почти все части тела, чтобы его открыть. Исковыривает маленькое отверстие в углу крышки, непонятно для чего в ней сделанное. Прикладывает все ньютоны, какие может из себя извлечь. Люк не поддается и даже не собирается. Руки Лунина слабеют. Перекладины лестницы начинают казаться скользкими и неустойчивыми. Алина Григорьевна вот-вот получит его, загнанную мышь, выдохшуюся, проигравшую, беспомощную, но все еще не смирившуюся. Алина Григорьевна...
Лунин вдруг отчетливо, почти так же, как стаканчик с кулером, видит перед собой резную шкатулку. Видит, как он берет с черного бархата странный ржавый стержень. Вспоминает вопль Рубинова от подсобки. В тот самый момент, когда он, Лунин, собирается вернуть стержень на место. От испуга вместо шкатулки он сует его в карман и тут же о нем начисто забывает. Но теперь, снова чувствуя на гортани руки Алины Григорьевны, не злые, не сильные, а бережные, почти материнские, почти готовые принять наконец новенького, провалившего свой побег, Лунин о нем вспоминает. Смотрит на отверстие в углу люка и вспоминает. Думает о черном бархате и о ценности того, что на нем лежало. Со страхом сует руку в карман и обнаруживает, что тот пуст. Сердце жалобно сжимается. Конечно, пуст, а чего он ожидал, пролетев километры по земляному туннелю и накупавшись в кровавом озере? Лунин даже улыбается своей простоте. А потом улыбается шире. Дырка. В кармане дырка. Сокровище провалилось глубже, в недра штанины, затерялось между швами и слоями ткани. Но все еще было с ним.
Непостижимым чудом исхитрившись извлечь стержень из штанины и при этом не упасть с лестницы, Лунин трясущейся рукой (вторая намертво вцепилась в перекладину) вставляет стержень в отверстие крышки, словно специально для него созданное, так идеально он туда входит. Не словно даже — воистину они нашли друг друга. Поворот, щелчок, скрип. Бешеные удары сердца. Рывок вверх, к свободе. Сверкающая боль в глазах от яркого дневного света. Лунин вцепляется в лестницу чуть ли не зубами, но удерживается от финального падения. Когда глаза понемногу привыкают к новой ипостаси освещения, Лунин, щурясь, выбирается наружу. Наполовину выползает из люка, упираясь локтями в асфальт. Не верит своему счастью.
Он на улице. Он на свободе и жив. Он победил, сам в это не веря. Победил.
«Чтоб больше никаких сверхурочных»? Да он в жизни не вернется в этот ад! Лунин подтягивает ноги, полностью выбирается из люка и ползет по асфальту к ближайшему зданию, оставляя за собой грязный след. Встать он не в состоянии. Вокруг ни души — по крайней мере, так Лунину кажется, но постепенно организм встраивается в среду, и Лунин начинает слышать городские звуки, а потом и видеть человеческие фигурки. К этому времени он уже доползает до угла здания, стена которого выложена модными зеркальными панелями, и совсем выбивается из сил. Приподнимается на локтях, заглядывает за угол, чтобы убедиться, что там нормальный, реальный мир, с облегчением выдыхает. Потом поворачивает голову и цепенеет.
Лунин смотрит в отражение зеркальной стены здания и не верит своим глазам. Если это действительно он, то постаревший лет на двадцать. Волосы, наполовину поседевшие, всклокоченные, лицо, измазанное земельной грязью и коричневатой кровью, взгляд, который не поддается описанию. Безумный — совершенно не то слово. Взгляд, увидев который в собственном отражении Лунину хочется свернуться калачиком и плакать, плакать без остановки, скорбя по своей исполосованной душе, которая никогда не заживет, психике, не вынесшей выпавших испытаний, и сердцу, стучавшему ровно, но с еле уловимым треском, треском, просачивающимся даже в его взгляд.
Так Лунин и делает. Сворачивается калачиком, положив грязную голову на грязные ступени, тянущиеся вдоль всей стены, закрывает глаза и понимает, что ему совершенно все равно, что с ним будет дальше. Ступеньки передают голове вибрацию проезжающих трамваев и приближающихся шагов. Брезгливые интонации, проносящиеся мимо и удаляющиеся. И что-то еще, до боли знакомое. До боли родное.
Глаза Лунина распахиваются сами, не спрашивая. Учуяв спасение. И — погибель. Распахиваются и от ужаса никак не хотят закрываться обратно, хотя сам Лунин очень бы этого хотел. Потому что то, что он видит, гораздо хуже его отражения. Ни черта он не победил.
То, что он видит, больно ударяет в живот, ворочается там тошнотворным клубком, летит по артериям кислым адреналином ужаса осознания. Тот, кого он видит, еще не видит его. Сонный, но радостный, одетый с иголочки, высокомерный, с амбициями и бордовым шарфом от Марко Поло. Готовый зайти в здание с офисом 202 и побороться за должность в редакции. Готовый на все и ко всему. Но только не к тому, что будет ждать его четыре месяца спустя. Не к тому, что пережил Лунин.
Лунин, вылезший из зловонной ямы, собирается с последними силами, проползает несколько метров до входа и встает на колени. Хрипит, пытается предостеречь, объяснить, рассказать. Слова вырываются наружу, но ничего не значат. Размахивает руками, стараясь отпугнуть, отвлечь, не дать войти в эти вращающие стеклянные двери в ад. Тратит на это весь свой оставшийся жизненный ресурс. Бесполезно.
Лунин с модным шарфом встречается с ним взглядом и брезгливо отворачивается.
Лунин, чей талант нельзя выбросить на помойку, умудряется вцепиться в брючину Лунина, чей талант еще никем не замечен, и прорыдать, простонать, прошелестеть хоть какие-то предостережения.
— Господи, да отцепись ты! — с отвращением вскрикивает Лунин, полный амбиций. — Черт-те что, куда смотрит охрана?
— Только никаких сверхурочных, — умоляет Лунин, полный горечи поражения. Больше никаких фейерверков надежды. Только смерч безнадежности и беспомощности, засасывающий в себя внутренности.
На деле на волю вырывается лишь что-то нечленораздельное. Брючина тоже вырывается на волю, и ее обладатель, снова скривившись, поправляет свой шарф, ловко проходит сквозь вращающиеся двери и напоследок оглядывается, смотря, как приставшего к нему алкаша подхватывает под руки и куда-то тащит человек в форме. Форма темная, непонятного цвета, и лицо человека тоже невнятное, даже какое-то странное, и вообще весь он какой-то темный и непонятный, но Лунин проходит во внутренний двор, потому что ему как-то все равно. Тем более, решает он, у человека в форме была яркая деталь, видимо, и отвлекшая внимание от лица, оттого и показавшегося странным.
Большие, сочно-желтые наушники.
Если только он сможет выбраться, то никогда даже близко не подойдет к этому зданию. К этому кварталу. Району. Городу. Уедет отсюда, чтобы никогда не вернуться и никогда не вспоминать этот кошмар. Хотя забыть такое крайне сложно. Но он постарается. Если только сможет выбраться.
Если только сможет.
читать дальше
Лунин поднимается рано, гораздо раньше, чем обычно, и оттого чувствует себя человеком. Нормальным, имеющим работу человеком. Хотелось бы надеяться. Во всяком случае, он сделает все, чтобы не провалить сегодняшнее собеседование.
Через полтора часа Лунин, налившийся кофе, но все еще сонный, в радостном предвкушении выходит из трамвая. Ему уже видно новое здание бизнес-центра, в который он должен зайти, чтобы выйти с полученной работой. Здание отражает яркое утреннее солнце, играющее в зеркальной облицовке. Пока Лунин идет к бизнес-центру, мимо него проносятся молодые девушки с бумажными стаканчиками кофе в руках и молодые люди с развевающимися шарфами на велосипедах. И наоборот. Все они выглядят очень творчески — многие из них заходят в бизнес-центр, половина офисов в котором принадлежит организациям творческой направленности. Один такой как раз и нужен Лунину. Лунину, без стаканчика кофе, без велосипеда и даже не в кедах. Но одевшемуся во все новое и обмотавшемуся в специально купленный для этого дня модный бордовый шарф Марко Поло, нехило ему обошедшийся, но призванный показать, что у него все в порядке и с финансами, и с амбициями, и с творчеством.
«Главред там адский, — вычитал он в отзывах в интернете, — но таланты разглядывает хорошо. Не бросает». Лунин не ждет, что с порога, с первого взгляда поразит главреда — Алину Григорьевну — своим скрытым талантом. Он просто хочет получить работу, хоть немного близкую к тому, что ему нравится (писать), и хоть немного дающую то, что ему сейчас нужнее всего (зарплату). Офис 202, занимавший два этажа в левом крыле здания, сочетал в себе и то и другое, потому что был редакцией ультрамодного журнала на всевозможные темы и злобы дня, к тому же отличающегося свободной творческой направленностью (Лунин так и не понял, что все это значит, но прочитал два выпуска и решил, что шарф просто необходим).
Лунин, задумавшись, доходит до входа в бизнес-центр, и перед ним неожиданно вырастает какой-то жуткий бомж в разорванной одежде, с грязнющим лицом и всклокоченными волосами. Наверное, сейчас протянет стакан и начнет просить мелочь, думает Лунин, но бомж с диким страданием на лице начинает хрипеть и размахивать руками, и Лунин с отвращением отворачивается. Еще и алкаш, думает он, прекрасно.
Бомж-алкаш внезапно вцепляется Лунину в его чистую новую штанину и начинает что-то бормотать. Лунин брезгливо вырывается, возмущаясь, где же охрана, и видит, как за стеклянными вращающимися дверями стоит охранник, залипая в мобильный телефон и не замечая ничего вокруг. Безобразие, думает Лунин, отпихивается от бомжа, надеясь, что не запачкался и что зловонный аромат, перекинувшийся на него, выветрится до того, как он войдет в офис редакции. Сердито поведя плечом, просачивается сквозь вращающиеся двери и собирается ядовито отвлечь охранника от телефона, но видит, как снаружи бомжа хватает под руки человек в форме. Ладно, думает Лунин, надо сосредоточиться на работе.
Через пять минут он сидит на втором этаже офиса 202 перед Алиной Григорьевной, постукивающей ногтями по стопке журналов на столе и читающей его резюме. А также небольшое эссе, приложенное к нему. Два небольших эссе. Лунин не смог выбрать, какое получилось лучше. Может быть, никакое.
Может быть, оба, потому что на следующий день Лунин снова приходит в редакцию и остается там на четыре месяца, беспрестанно что-то копируя, сканируя, печатая, перепечатывая, относя и принося, складывая и раскладывая, подшивая и отшивая, вешая и снимая, открывая и закрывая. Лунин всем доволен, потому что вращается в творческой атмосфере, проникается редакционным духом и получает средства на существование.
Правда, Алина Григорьевна внушает ему какой-то первобытный ужас, как и всем остальным в офисе, но даже к ужасу этому за четыре месяца Лунин привыкает. И совсем забывает про него, когда ему поручают (наконец-то!) написать статью. Большую, хорошую статью. Но ужас возвращается в удвоенном размере, когда Лунин осознает, что не успевает к сроку. Что может упустить данный ему шанс и все испортить. Алина Григорьевна не признавала задержек. С этим-то удвоенным ужасом Лунин и проводит последние полторы недели, параллельно занимаясь свалившимися на него дополнительными офисными делами. В день накануне сдачи текста Лунин, после обеда, проведенного им в попытках заставить работать нужную ему статистическую программу и набрасывании последних заметок, ощущает в офисе какое-то нездоровое напряжение. Он поднимает голову от блокнота и замечает: дверь в кабинет главного редактора открыта, что редко сулило что-нибудь хорошее, в этом Лунин уже неоднократно успел убедиться. Задумавшись над заметками, он настолько глубоко ушел в текст, что пропустил начало представления, но теперь видит их, двоих, — один из которых жертва, непроизвольно думает Лунин, — смотрит на них, не в силах отвести взгляд, смотрит, хотя ему и кажется, что его словно вот-вот поймают за чем-то постыдным.
— Это что за ахинея? — трясет листами формата А4, усеянными мелким шрифтом, Алина Григорьевна. Она непривычно бледна, видимо, от ярости, хотя голос ее вполне спокоен.
Рубинов, высокомерный выскочка, чьи статьи время от времени выходили удачными, так и не признавший в Лунине полноценного работника, в этот раз, похоже, облажался. Он стоит напротив главного редактора с красным в контраст Алине Григорьевне лицом, и Лунина это слегка смешит, но не настолько, чтобы привлечь к себе внимание вырвавшейся усмешкой.
— Я тебя спрашиваю.
Рубинов силится что-то сказать, но, видимо, чтобы не ляпнуть сгоряча то, о чем потом пожалеет, тщательно взвешивает слова, и этой заминки Алине Григорьевне хватает, чтобы угрожающе ласково сказать:
— Ты мне весь номер под откос пустил.
— Но что не так? — непонимающе, рассерженно и вместе с тем удивительно жалобно спрашивает Рубинов.
Кружок вокруг них не возникает, но каждый в офисе, занятый своим делом, нет-нет да метнет взгляд в их сторону, а уж о том, чтобы пропустить хоть слово, и речи быть не может. Лунин склоняется над заметками, косясь на Алину Григорьевну с прямой спиной и Рубинова, сложившего руки на груди, словно защищаясь, но в то же время привычно высокомерно. Рубинов еще не понимает, насколько Алина Григорьевна серьезна. А вот Лунин понимает. Почему-то он вспоминает ее слова, сказанные Рубинову: «Подведешь — убью». Не всерьез, конечно. Но сейчас, находясь в силовом поле Алины Григорьевны, распространившемся на весь второй этаж, наэлектризованном ее холодным спокойствием и ядовитым разочарованием, Лунин не завидует Рубинову. Алина Григорьевна могла бы убить взглядом.
— Все, — бескомпромиссно повисает в воздухе ее ответ. — Это непостижимо бездарно. Говорила же — если можешь не писать, не пиши.
Краска сходит с лица Рубинова. За четыре месяца, что провел здесь Лунин, Рубинов ни разу не подвергался публичной порке, да еще такой оскорбительной для него, гения публицистики, каким он сам себя провозгласил после нескольких удачных статеек. Рубинов не верит своим ушам. Он смотрит на главреда, пытаясь дождаться какого-то знака, что все это недоразумение или затянувшаяся шутка, но видит в глазах Алины Григорьевны что-то, что заставляет его отступить на шаг назад, врезавшись в стул. В офисе раздается несколько смешков. Рубинов звереет.
— Я сердцем писал! — захлебывается он. — Как вы смеете!
— Сердцем, значит? — уточняет Алина Григорьевна.
— Именно!
— Понятно.
Рубинов теряется от такой простой и абсолютно ничего не выражающей реплики. Потом, остыв, говорит, признавая нежданное поражение:
— Я... переделаю.
— Это уже не переделать, — говорит Алина Григорьевна. — Это просто надо сжечь.
Рубинов психует, выхватывает из рук главреда свою распечатанную статью и уносится вон из офиса.
— Полная некомпетентность и нарушение дисциплины, — пожимает плечами Алина Григорьевна. — Так и запишем.
Где запишем, думает Лунин, но уже понимает — Рубинов вряд ли вернется на это место. Может быть, он, Лунин, сможет его занять.
Тем не менее Рубинов возвращается — примерно через сорок минут, изрядно выпивший и изрядно же успокоившийся. В руках его все еще помятые листы статьи. Он садится за свой стол и примечает неподалеку Лунина, возящегося у принтера. Именно Лунина Рубинов избирает своей жертвой. Именно к нему он подходит и начинает совать в руки свою статью. Лунин пытается как-то отвертеться, но Рубинов непреклонен:
— Нет, ты прочитай! Ты только прочитай! Хотя бы страницу!
Лунин сдается и действительно прочитывает первый лист. А потом не знает, что сказать.
— Ну как?
— Ну... — отвечает Лунин, прикидывая, что лучше сохранять нейтралитет, — вроде так...
— Вот! — радуется Рубинов, даже не дослушав. — Я же говорю — сердцем писал! А эта сука...
— А эта сука желает через пять минут видеть твой очищенный стол со сданным пропуском на нем, — говорит за его спиной Алина Григорьевна, и Лунин, опустив взгляд, смотрит на ее белоснежные, на высочайшем каблуке туфли с острыми хищными носами.
Рубинов же смотрит на главреда и почти трезвеет от ярости:
— Что?! Никуда я не пойду!
Алина Григорьевна хмыкает.
— Я на тебя в суд подам!
— Сомневаюсь, — отвечает Алина Григорьевна, да так, что и Рубинов тоже начинает сомневаться.
— Я завтра приду! — с угрозой обещает он.
Алина Григорьевна поворачивается к Рубинову и Лунину спиной и направляется в свой кабинет.
— Ты меня так просто не уволишь! Не за что меня увольнять! — кричит Рубинов, а потом садится на стол, свесив с него ноги, и начинает смеяться, но почти сразу смех этот переходит в рыдания.
Лунину почему-то тоже хочется рыдать. Может, потому, что ему завтра сдавать статью, а она до сих пор не готова. Или потому, что он отпахал тут четыре месяца, делая все и вся и за всех, и из-за этого не успел толком подготовить материал, когда это потребовалось, а перед ним сидит всхлипывающий взрослый мужик, разом растерявший все свое бахвальство, и перед глазами до сих пор стоят белые каблуки, виртуозно лавирующие между проводами на полу и выбоинами и неровностями в нем же. Или же потому, что последние три ночи он почти не спал, стараясь придумать абзацы позаковыристее, да так и не придумал, только зря желудок кофе травил. Может быть, он просто-напросто устал.
— Сущий дьявол, — бормочет Рубинов, и Алина Григорьевна в своем кабинете улыбается, хотя точно не должна это слышать.
В душе Лунин с ним не согласен. Если текст был хорошим, Алина Григорьевна дьяволом не становилась. Рубинов сам виноват.
Впрочем, мысли о Рубинове и его судьбе быстро сменяются более насущными — о судьбе своей. Для статьи, включавшей в себя исследование, Лунину были необходимы программы, которые домашний компьютер не тянул. Поэтому дома он обдумывал сам текст и прикидывал выводы, придумывал альтернативные совокупности данных для исследования статистики, словом, делал что мог, без использования программ. В офисе же он комбинировал интересные характеристики и сведения, выискивал взаимосвязи, удивлялся любопытным результатам. Статья вырисовывалась интересной. Только времени совсем не оставалось.
Для Алины Григорьевны работа сверхурочно была почти неприемлема. За четыре месяца Лунин не припоминает никого, кто оставался бы после рабочего дня. Никого, кто хотел бы навлечь на себя гневное разочарование Алины Григорьевны, для которой сверхурочные значили, что ты бездарность, к тому же ничего не успевающая. И хотя самому ему нужны эти сверхурочные как никогда, Лунин не решается сказать об этом главреду. Лунин оттягивает это на последний день, надеясь, что как-нибудь успеет, но сейчас, когда рабочий день перевалил за свой экватор, сейчас, отойдя от Рубинова и сев за свой стол, уставившись в монитор и стараясь не обращать внимания на всхлипывания и какое-то шуршание горе-публициста, Лунин кристально ясно понимает две вещи: во-первых, статью ему за эти несколько часов ни за что не доделать, и, во-вторых, теперь он точно не рискнет записаться у Алины Григорьевны. Не после того, как ее вывел из себя злосчастный Рубинов. Лунин долго выбирает меньшее из двух зол — не сдать статью вовремя или остаться в офисе без разрешения Алины Григорьевны, и в конце концов решает поступить просто, дерзко и, быть может, глупо, но зато эффективно. Лунин решает остаться в офисе, но так, чтобы никто об этом не знал. Решает спокойно поработать с программой, дописать статью, хорошенько вычитать ее, в последний раз сверить все результаты. Сверхурочные ему не нужны. Ему нужно только время — и компьютер. В конце концов, если кто-то узнает, что он оставался работать, ничего смертельного в этом не будет.
Алина Григорьевна уезжает по делам за полчаса до конца рабочего дня. Остальные начинают собираться через двадцать пять минут. Лунин выключает компьютер, прячет сумку и пальто под стол и уходит, незаметно сворачивая в туалет. Когда он возвращается, офис уже тих и темен. Офис полностью в его распоряжении. С детским восторгом Лунин зачем-то обходит столы коллег, рассматривая их вещи и заглядывая в оставленные заметки. Немного размявшись, Лунин садится за свой стол. К этому времени уже темно, но свет он не включает: яркие светящиеся окна офиса 202 в ночи — явление крайне редкое, и нарушать традицию и привлекать внимание Лунин не хочет. Ему и не нужен этот свет, слишком яркий, слишком искусственный, такой же искусственный, как офисный воздух, словно закупленный оптом в производственных пакетах и выпущенный наружу в редакционном помещении. Лунину достаточно света от монитора.
Через два часа Лунин понимает, что в восторге. Работа идет, статистика радует, текст внушает надежду. Он ставит телефон на зарядку и продолжает увлеченно творить свой шедевр, который уже утром надо будет представить на суд Алины Григорьевны. Лунин довольно прокручивает мышью в текстовом редакторе готовые куски статьи, и вместе с этим в голове его прокручивается завтрашняя минута славы. Рубинов, если действительно придет, его возненавидит. Пусть.
Через какое-то время радость Лунина утихает. Утихает и он сам. Бессонные ночи и полумрак, мягко подсвеченный монитором, делают свое дело. Лунину снится что-то невнятное, мутное, тягостное, но пробуждение его, напротив, резкое, контрастное, запускающее мурашки по спине. Лунин слышит трескучие радиопомехи, громкие настолько, что заглушают даже шум проезжающих машин, обычно снующих по проспекту около бизнес-центра. Источника радиопомех Лунин не находит. Вытерев лужицу слюны со стола, Лунин смотрит на телефон и понимает, почему не слышно машин. Он вырубился на несколько часов.
Сейчас два часа ночи, 2:02, если совсем уж точно, и он один в темном офисе со странным треском помех, становящимся все тише и наконец прекращающимся. Лунин потягивается, идет в туалет, умывается. Возвращается, вытаскивает из общественной съестной коробки печенье, жует, раздумывает, не заварить ли ему чашку чая. Крошки песочного печенья попадают не в то горло, и Лунин закашливается, и кашель этот звучит в тишине ночного офиса возмутительно громко.
А после него слышится скрип.
Лунин оборачивается. Внимание его привлекает слабое, мутновато-оранжеватое свечение. Свет теплого оттенка, но у Лунина леденеет позвоночник, потому что исходит свет из-под двери кабинета главного редактора. Неужели Алина Григорьевна здесь? Она его видела? Слышала? Что ему делать?
Пока он размышляет, принтер сбоку от него начинает что-то печатать. Наверное, был в спящем режиме, думает Лунин. Наверное, он задел его и тем самым пробудил, думает Лунин. Но в душе знает — это Алина Григорьевна отправила что-то на печать. И вот-вот выйдет, чтобы это забрать. Из принтера вылезает абсолютно черный лист формата А4. Лунин машинально берет его в руки, переворачивает, но не находит ни текста, ни изображений. Только густую черноту, освещаемую огоньками принтера. Чернота горяча и бархатиста на ощупь. Лунин боязливо отбрасывает лист и непроизвольно вытирает ладони об штаны. Алина Григорьевна так и не выходит.
Потом происходят две вещи одновременно: принтер, ходя ходуном, начинает плеваться черными листами, словно задыхаясь, жалобно мигая огоньками, и вода в небольшом подсвеченном аквариуме на столике становится буро-коричневой, а рыбки в ней, желтые и золотые, превращаются в крупные чернильные кляксы.
Игра света, думает Лунин. Игра воображения. Это все от недосыпания. Когда дверь в кабинет Алины Григорьевны слегка приоткрывается, у Лунина пересыхает в горле. Поздно, думает он. Поздно. Надо пойти и повиниться, улизнуть незамеченным не получится. Надо пойти. И перестать смотреть на этот чертов аквариум.
Лунин стучится в дверь главреда и боязливо открывает ее, но кабинет пуст. Алины Григорьевны нет, только настольная лампа мерцает, отсвечивая на стол. Забыла выключить? Но никакого света Лунин до этого не видел. Что она делает здесь в два часа ночи?
Пока Лунин, нахмурившись, напряженно раздумывает, взгляд его скользит по стеллажам с книгами и натыкается на красивую резную шкатулку из черного дерева. Натыкается и не может от нее оторваться. Лунин вздыхает, оглядывается, но ничто не мешает ему удовлетворить свое любопытство. Он подходит к шкатулке, осматривает ее — необычная, словно древний артефакт, — откидывает крышку.
Лунин ожидает увидеть какую-нибудь награду за победу журнала в престижной номинации, или какое-нибудь украшение, или даже деньги, но на дне шкатулки, выложенном черным бархатом, лежит грязный и проржавевший винт. Не винт даже, а какой-то неприглядный стержень. Лунин берет его в руки, чтобы рассмотреть, но ничего особенного в нем не находит и уже собирается положить его обратно, как из глубин коридора слышит дикий, душераздирающий вопль. Лунин шарахается к стене, за дверь, но чей-то нечеловеческий крик снова настигает его, просачивается сквозь кожу, пробегает горячими пальцами по позвонкам, застывает комком в груди, превращается в тишину. Лунин стоит, не шевелясь, не представляя, что это может быть и что ему делать, а потом медленно продвигается к своему столу, напряженно ощупывая взглядом офисный полумрак. Вроде бы никого. И это пугает не меньше воплей.
Краем глаза Лунин замечает какое-то движение около подсобки. Сама подсобка открыта, и в ней горит свет, белый, люминесцентный, дико выбивающийся из контекста. В зеркале на стене напротив подсобки появляется знакомое Лунину лицо. Он понятия не имеет, что среди ночи в подсобке двести второго делает Рубинов и он ли это кричал. Страх опутывает его липкими нитями, но и толкает к человеческому обществу, к возможности понять, что происходит. Лунин неловкими шагами приближается к подсобке и замирает, не дойдя до нее нескольких метров. Смотрит в пол и пытается заставить себя сделать еще хотя бы шаг, но тело не повинуется. Тело хочет бежать от подсобки как можно дальше. Тело умно.
Так и не продвинувшись к самому входу в подсобку, Лунин слышит треск рвущейся ткани и невольно поднимает глаза. Стеклянные и зеркальные офисные поверхности, сотрудничая с белой люминесценцией, услужливо показывают Лунину все необходимое. Рубашка на Рубинове разорвана. И еще запачкана. Чем-то красным. И еще... Мозг Лунина уже четко осознал, что он видит, но сам Лунин отчаянно сопротивляется признать, что в груди Рубинова, там, где должно быть сердце, нет ничего, кроме кровоточащей воронки, своей темной бесконечностью уходящей вглубь грудной клетки. От сопротивления Лунина отвлекает новый звук.
Не совсем новый. Тоже треск, но какой-то мягкий. Почти нежный. Почти неслышный, но все же ощутимый, выворачивающий наизнанку нутро. «Сердцем, значит?» Лунин замирает, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляда от отражения в стеклянной офисной двери. Не в силах даже закричать — а ведь именно это было бы его первой реакцией. Реакцией на то, что Алина Григорьевна стоит напротив Рубинова и держит в руках кусок мяса, чересчур напоминающий человеческое сердце, тянет его в стороны, рвет напополам, и по ее ладоням стекает кровавая мякоть, беззвучно шлепаясь на белоснежные туфли с острыми носами. Реакцией на ее улыбку — удовлетворенную, заботливую, почти святую, почти как на иконах. Почти лишающую Лунина сознания. И уж точно — инстинкта самосохранения, потому что вместо того, чтобы бежать хоть куда-то, но подальше от этой подсобки, он поворачивается лицом к Алине Григорьевне и в ужасе смотрит ей прямо в глаза, никак не могущие определиться со своим цветом. Смотрит, кричит наконец от всей души и пулей мечется вбок, скрываясь от прожигающего взгляда главного редактора. Мечется прямо в стеклянную дверь, мечется изо всех сил, лбом, ударом, сотрясающим череп и заставляющим отшатнуться. Прямо в объятия Алины Григорьевны.
— Работаем сверхурочно? — слышит Лунин совершенно спокойный голос главреда и от ужаса едва не давится собственным языком. Чем-то давится точно, потому что тут же начинает задыхаться, ощущая сильное давление на гортань.
— На сверхурочные надо утверждаться у меня, — говорит Алина Григорьевна, и Лунин понимает: ничем он не давится. Просто его горло сжимает нежная женская рука, перепачканная в крови, сжимает с такой силой, что десять гортаней давно стерлись бы в порошок, а вот его почему-то еще даже не переломилась. Сжимает и явно не намеревается отпускать.
— И что же ты здесь забыл, новенький?
Лунин на секунду даже отвлекается от своей гортани, настолько его злит это обращение, «новенький», хотя он уже четыре месяца пашет здесь с утра до вечера, и не только за себя, и она ведь прекрасно это знает. Потом пытается что-то прохрипеть в ответ, но ничего внятного не хрипится. Алина Григорьевна понимает и ослабляет хватку, потом, оценив состояние Лунина, неохотно, но все же прощается с его шеей. Чувствует — не убежит. Слишком напуган. Слишком слаб. Слишком новенький.
Лунин с облегчением вдыхает и выдыхает офисный воздух, сейчас кажущийся ему самым благословенным на свете, и уже более внятно (так ему хочется думать) мямлит, пытается отсрочить свою смерть:
— Работал... Потом, видимо, заснул... Не собирался...
Алина Григорьевна закатывает глаза. Глаза остаются в таком положении, и Лунин, не видя зрачков главреда, с одной стороны, испытывает облегчение, потому что жгли они действительно нестерпимо, а с другой — закатившиеся белки с едва заметными красными прожилками внушают ему одно-единственное желание: закрыть глаза и больше никогда этого не видеть. Но Лунин боится, что уже не сможет их открыть, поэтому терпит, загоняет страх куда-то в район голеней, проталкивает через лодыжки к пяткам, запирает его там хотя бы на время. Набирает воздух и снова говорит:
— Хотел закончить статью. Не успевал к сроку. Потом... Проснулся в 2:02. Я никому не скажу! — Последняя фраза ломает все ледяное спокойствие, какое Лунин пытался проявить, вскрывает и без того тонкий лед паническим взвизгом, метнувшимся вверх по тесситуре. Звучит, как у испуганного ребенка.
Алина Григорьевна улыбается — по-матерински, но не успокаивающе, а «дома поговорим».
— Закончил?
Лунин, понятия не имевший, на каком моменте написания статьи он заснул, мгновенно прикидывает, что Алине Григорьевне, на туфлях которой запеклась сердечная кровь Рубинова, сейчас лучше не врать, и честно отвечает:
— Не помню. Но, кажется, почти.
— «Но, кажется, почти», — передразнивает его Алина Григорьевна. А потом добавляет:
— Показывай.
Волоски на спине Лунина встают дыбом, когда он осознает, что именно требует от него главред. Хоть она до сих пор его не убила, прочтение статьи, над которой он корпел неделями и в которую вложил всю душу, но так и не успел закончить, ускорит его казнь. На то, что статья смягчит наказание, Лунин боится надеяться. Но очень бы этого хотел.
— Мне повторить? — долетает до него голос Алины Григорьевны, и Лунин отчетливо слышит в нем треск — треск радиопомех, рубашки Рубинова, разрывающегося сердца. Треск, не предвещающий ничего хорошего.
— Н-нет, — говорит он, — сейчас...
Лунин со страхом шагает прочь от главреда, к своему столу, мечтая, чтобы Алина Григорьевна отстала и он смог улизнуть от нее и от ее закатившихся белков с кровавыми туфлями, но ничего подобного, конечно, не происходит. Алина Григорьевна легкой походкой идет за ним, и хотя она держится на расстоянии нескольких шагов, Лунин прекрасно чувствует ее железную хватку на своей шее.
Он выводит монитор из спящего режима, и взору Алины Григорьевны предстает его недоделанная статья. Лунин радуется, видя, что он почти дописал ее, но тут же сникает, понимая, что на самую концовку у него не хватило сил. А ведь концовка-то была что надо! И она отчетливо звучит в его голове. Лунин, забыв обо всем, бросается к клавиатуре, но рука главреда ложится на его плечо, и легкой ее назвать нельзя.
— Отойди.
Лунин повинуется, понимая, что жить ему осталось совсем недолго, и вспоминает все хорошее, что было в его жизни, пока Алина Григорьевна отматывает вордовский документ в начало и медленно начинает прокручивать его вниз. Она читает минут пять, но Лунину кажется, что вечно, что время застыло, как монитор в режиме ожидания, и ничего никогда уже не произойдет. Но Алина Григорьевна отрывается от экрана и смотрит на Лунина своими закатившимися глазами. Тот успевает подумать, как же она могла читать в таком состоянии, но мысль эта мгновенно проскальзывает мимо, затопленная темной волной страха.
— Такой талант губить нельзя, — задумчиво говорит Алина Григорьевна, которую не смутило даже отсутствие концовки, и у Лунина в душе взрывается фейерверк опрометчивой надежды. — Нельзя, нельзя... Что же мне с тобой делать?
— Я... Жизнью клянусь, я никому ничего не скажу! Никогда! — умоляюще просит не Лунин — талант внутри него, который очень не хочет оказаться загубленным после того, как его наконец признали.
— Ни за что и нигде?
Лунин радостно кивает, запоздало расслышав усмешку в голосе Алины Григорьевны. Та усмехается еще больше.
— Жизнью он клянется. Одни проблемы от вас, новеньких, — поводит она плечом. — Но как главный редактор я просто не могу выкинуть на помойку хороший текст. — Тут ее белки опускаются, зрачки возвращаются на место, а взгляд фокусируется не на Лунине — за ним.
Лунин оборачивается и видит, что уборщик, которому сейчас здесь делать совершенно нечего, преспокойно, не снимая своих огромных желтых наушников, режущих глаз, вытирает кровь около подсобки и складывает что-то в огромные мусорные мешки. Что-то, очень не желающее в них заталкиваться, поэтому он достает из недр своей тележки новенький, сверкающий свежей сталью топор. Лунин отворачивается, но это не помогает ему не слышать звуков, прекрасно передающих то, что происходит у него за спиной.
— И хорошего автора я тоже выкинуть на помойку не могу, в отличие от плохого, — добавляет Алина Григорьевна, и теперь ее взгляд направлен прямо на Лунина. — Знаешь что?
Лунин, которому внезапно жутко хочется спать, а еще жутче — уже никогда не просыпаться, чтобы не слышать этих шмякающих звуков от подсобки и не чувствовать привкуса металла в гортани, молча смотрит на главреда. Тишина длится секунд десять. Потом он спохватывается и послушно спрашивает:
— Что?
Алина Григорьевна протягивает руку в сторону и указывает на что-то своим изящным редакторским пальцем с алым лаком на ногте и такими же брызгами на фалангах. Лунин прослеживает взглядом за его направлением, и внутри него снова взрывается фейерверк, на этот раз опьяняющий, мгновенно обезболивающий и уничтожающий желание вздремнуть. Алина Григорьевна указывает на выход. Кажется, Лунин в жизни не видел ничего более прекрасного, чем эта табличка с зелеными буквами, призывающими его выжить.
Нет, не кажется. Точно не видел.
— Убирайся. И чтоб больше никаких сверхурочных.
Дважды Алине Григорьевне повторять не приходится. Лунин бежит к выходу со всех ног, не оглядываясь, ничего не сказав, ничего не спросив. Толкается в двери, уверенный, что они заперты, а его ждет новая усмешка главреда, но двери доброжелательно раскрываются под его натиском, выпуская его на лестничную клетку. Лунин бежит по ступенькам, не чуя ног, уверенный, что вот-вот упадет и сломает шею, но и этого не происходит. На первом этаже нет света. Лунин замедляется и на ощупь продвигается к двери, ведущей в фойе, откуда он сможет выбраться во внутренний дворик, на воздух, подальше от этого безумия. Но там, где еще утром точно была дверь, сейчас нет ничего. Лунин шарит руками, обшаривает всю стену, но никаких признаков двери нет и в помине. Как нет и застекленных рамок на стене, висящих рядом с ней и раздражающих Лунина своей кислотной пестротой с первого же его рабочего дня. Нет и цветка в горшке, стоящего около двери. Ничего нет. Только темнота и какая-то напряженная пустота. Лунин пытается найти свой телефон, чтобы включить фонарик и понять, в чем тут дело, но чересчур отчетливо вспоминает, что телефон остался заряжаться на его рабочем столе, и понимает, что он совершенно точно не будет за ним возвращаться. Лунин передвигается по помещению первого этажа, где еще утром вообще-то было почти не протолкнуться из-за сваленных корректур и редактур, старых и новых, и поступивших сегодня оптовых упаковок офисной бумаги, и передвигается он возмутительно свободно, словно он не на первом этаже офиса 202, а в бескрайней ночной пустыне.
Лунин решает вернуться к лестнице, приведшей его сюда, открыть дверь и хоть немного осветить это странно пустое помещение, но позади него уже нет ни двери, ни лестницы, ни единой вялой, умирающей молекулы света.
Конечно, Алина Григорьевна не могла так просто его отпустить. «Таланты разглядывает хорошо. Не бросает». Он радостно забежал в темную ловушку, захлопнувшуюся за ним, и даже не сразу это понял. Лунин выругивается от страха и от досады, и решает осторожно, не спеша, исследовать место, в котором оказался.
Через полчаса он еле стоит на ногах. Стены кажутся бесконечными, текстуры — смертоносными, тьма — усмехающейся. Через час, познакомившись с мхом, землей, влажной липкой массой, воском, льдом, пылью, рубероидом, обжигающей сталью, застывшей гуашью, расплавленным сыром, ситцем, керосином, песком, кожей, пружинистой слизью, подгнившим деревом и паутиной — всем тем, во что превратились светлые офисные стены, — Лунин устает окончательно. Сил на то, чтобы исследовать дальше, не остается. Но он не сдается. Постепенно он приходит к выводу, что текстуры стен меняются, а пола — нет, он так и остается влажной холодной землей. Что помещение по-прежнему пусто, и в нем по-прежнему незримо, но ощутимо нутром зияет для Лунина круглая яма по центру.
В какой-то момент Лунин понимает, что сидит на земле, потому что совершенно выдохся. Сидит, хотя и не помнит, как садился. Не помнит, что вообще делал последнее время. Но почему-то помнит кулер с холодной свежей водой, который когда-то (кажется, вечность назад) стоял на первом этаже. Он понятия не имеет, сколько уже здесь находится. Но думает, что скоро умрет — скорее всего, от обезвоживания. Если только не прыгнет в эту яму. Там могут быть варианты и поинтереснее.
Образ маленького прозрачного пластикового стаканчика, подставляемого под холодную струю воды из кулера, леденит Лунину ладонь и выжигает в голове все остальные образы. В конце концов Лунин сам не замечает, как начинает ползти к яме, принюхиваться к ее запахам, прислушиваться к звукам. Яма не манит его. Не пахнет, не издает ни звука. Яма словно мертва. Лунин тоже. Холод стаканчика от ладони перетекает в остальное тело, распространяется по внутренностями, почти трясущимся от озноба, дислоцируется вокруг сердца. Лунин не хочет умирать — конечно, нет, — это он знает точно. Но еще точнее знает, что так умирать он не хочет гораздо больше. Поэтому он садится на край ямы, зажмуривается, что абсолютно ничего не меняет, и осторожно соскальзывает вниз, готовый к падению в смерть.
Он и правда падает, но совсем недолго. Что-то толкает его в какую-то воронку, и он начинает нестись вниз по узкому земляному туннелю со скоростью света, словно по трубе в аквапарке, сомневаясь, что внизу его будет ждать прохладная хлористая вода.
Пока Лунин летит по туннелю, с каждой секундой ужаса увеличивая риск разрыва сердца, земля вокруг него шепчет что-то, что-то бормочет, и бормотание это почему-то напоминает голос Алины Григорьевны, смешанный с голосом Рубинова, напоминает древнюю латынь и вызывает ассоциации с первобытными жертвоприношениями и языками пламени. Лицо у Лунина горит почти такими же языками, жар просто нестерпимый, Лунин думает, что вот-вот сгорит дотла, превратится в пепел, что туннель этот ведет прямиком в огромную печь крематория.
Что-то подбрасывает его к верхней стенке туннеля, Лунин ударяется головой, а через секунду понимает, что захлебывается. Он барахтается, пытается выплыть на поверхность — получается. Вокруг него не мягкая хлорка, а горячая, почти кипящая, довольно густая жидкость. В темноте Лунин не видит ее, но по вкусу — наглотался, пока выплывал — классифицирует как кровь. Вообще-то он в этом уверен.
Горячее кровавое озеро не дает Лунину подсказок, что делать дальше. Ему приходится обплывать его по периметру, и в конце концов он нащупывает небольшую решетку, поддающуюся давлению. Лунин проталкивает ее куда-то вперед и с трудом проталкивается сам, чувствуя, как половина туловища с ногами упорно не хочет никуда толкаться. Он брыкается из стороны в сторону и пытается просочиться в единственный доступный ему выход, но не продвигается ни на миллиметр. Внезапно около лица Лунина раздается чье-то тошнотворное дыхание, а потом десятки рук обхватывают Лунина и тянут на себя. Лунин почти уверен, что среди них есть и руки Рубинова. Почти уверен, что сейчас его разорвут жертвы двести второго, но ошибается. Они каким-то чудом выдергивают все-таки его вперед, за ту сторону решетки, и оставляют его в покое, обдав напоследок смесью тухлых яиц и гнилых зубов. Спасибо, думает Лунин, с облегчением оставивший позади уже шумно кипящую кровь и почувствовавший что-то, отдаленно похожее на воодушевление, и это значит: спасибо, что не разорвали. Спасибо, что вытащили. Спасибо, что придали сил.
Он пытается встать и почти сразу ударяется головой. Перед ним снова какой-то туннель, но на этот раз горизонтальный. И в конце него, где-то очень далеко, виднеется слабый боковой свет. Свет за поворотом.
Лунин встает на колени и медленно ползет, в темноте не видя ничего, кроме этого хилого, но все же маяка. Ползет по чему-то мягкому, неприятно проваливающемуся и неустойчивому, напоминающему губку, и от его движений они выдыхают, выдыхают так, словно живые, и Лунин не уверен, что это не так. Когда до поворота остается метра два, одна из губок под его ладонью от слишком сильного нажатия шипит, словно ругаясь, и вслед за ней тут же шипят остальные, шипят и сочатся какой-то мерзейшей слизью. Лунин словно оказывается в губчатом шипящем гейзере, мягком и склизком, и ему приходится приложить значительное усилие, чтобы доползти до поворота, не добавляя к слизи губок свой ужин.
За поворотом тихо и холодно. И сухо. Лунин ползет на источник света, слабой точкой мерцающий впереди, и чувствует, как по щекам катятся крупные слезы. Лунин не отвлекается, чтобы утереть их — вполне возможно, он плачет последний раз в жизни. Слезы высыхают сами — но вскоре снова брызжут из глаз Лунина, когда он доползает наконец до источника света. Это маленькая, овальная лампа с решеткой, но дело даже не в ней, а в том, что рядом: в пожарной лестнице. Вмонтированной в стену, с тонкими металлическими перекладинами. Лунин задирает голову вверх, уже зная, что увидит, и не обманывается. Он нашел его.
Нашел выход из этого кошмара наверх, к свету и жизни. Лунин, стиснув зубы от напряжения, медленно вскарабкивается на лестницу, изо всех сил сжимая руками каждую перекладину, понимая, что, если оступится и полетит вниз, больше не встанет. Когда до крышки люка остается перекладин десять, Лунина пронзает раскаленный страх того, что он не сможет ее отодвинуть. Почему вообще он решил, что сможет?
Страх поливает его бензином и бросает в самое сердце горящую спичку, когда Лунин добирается до квадратного люка и понимает, что совершенно перед ним бессилен. Все напрасно. Все бессмысленно. Лунин пробует все способы и почти все части тела, чтобы его открыть. Исковыривает маленькое отверстие в углу крышки, непонятно для чего в ней сделанное. Прикладывает все ньютоны, какие может из себя извлечь. Люк не поддается и даже не собирается. Руки Лунина слабеют. Перекладины лестницы начинают казаться скользкими и неустойчивыми. Алина Григорьевна вот-вот получит его, загнанную мышь, выдохшуюся, проигравшую, беспомощную, но все еще не смирившуюся. Алина Григорьевна...
Лунин вдруг отчетливо, почти так же, как стаканчик с кулером, видит перед собой резную шкатулку. Видит, как он берет с черного бархата странный ржавый стержень. Вспоминает вопль Рубинова от подсобки. В тот самый момент, когда он, Лунин, собирается вернуть стержень на место. От испуга вместо шкатулки он сует его в карман и тут же о нем начисто забывает. Но теперь, снова чувствуя на гортани руки Алины Григорьевны, не злые, не сильные, а бережные, почти материнские, почти готовые принять наконец новенького, провалившего свой побег, Лунин о нем вспоминает. Смотрит на отверстие в углу люка и вспоминает. Думает о черном бархате и о ценности того, что на нем лежало. Со страхом сует руку в карман и обнаруживает, что тот пуст. Сердце жалобно сжимается. Конечно, пуст, а чего он ожидал, пролетев километры по земляному туннелю и накупавшись в кровавом озере? Лунин даже улыбается своей простоте. А потом улыбается шире. Дырка. В кармане дырка. Сокровище провалилось глубже, в недра штанины, затерялось между швами и слоями ткани. Но все еще было с ним.
Непостижимым чудом исхитрившись извлечь стержень из штанины и при этом не упасть с лестницы, Лунин трясущейся рукой (вторая намертво вцепилась в перекладину) вставляет стержень в отверстие крышки, словно специально для него созданное, так идеально он туда входит. Не словно даже — воистину они нашли друг друга. Поворот, щелчок, скрип. Бешеные удары сердца. Рывок вверх, к свободе. Сверкающая боль в глазах от яркого дневного света. Лунин вцепляется в лестницу чуть ли не зубами, но удерживается от финального падения. Когда глаза понемногу привыкают к новой ипостаси освещения, Лунин, щурясь, выбирается наружу. Наполовину выползает из люка, упираясь локтями в асфальт. Не верит своему счастью.
Он на улице. Он на свободе и жив. Он победил, сам в это не веря. Победил.
«Чтоб больше никаких сверхурочных»? Да он в жизни не вернется в этот ад! Лунин подтягивает ноги, полностью выбирается из люка и ползет по асфальту к ближайшему зданию, оставляя за собой грязный след. Встать он не в состоянии. Вокруг ни души — по крайней мере, так Лунину кажется, но постепенно организм встраивается в среду, и Лунин начинает слышать городские звуки, а потом и видеть человеческие фигурки. К этому времени он уже доползает до угла здания, стена которого выложена модными зеркальными панелями, и совсем выбивается из сил. Приподнимается на локтях, заглядывает за угол, чтобы убедиться, что там нормальный, реальный мир, с облегчением выдыхает. Потом поворачивает голову и цепенеет.
Лунин смотрит в отражение зеркальной стены здания и не верит своим глазам. Если это действительно он, то постаревший лет на двадцать. Волосы, наполовину поседевшие, всклокоченные, лицо, измазанное земельной грязью и коричневатой кровью, взгляд, который не поддается описанию. Безумный — совершенно не то слово. Взгляд, увидев который в собственном отражении Лунину хочется свернуться калачиком и плакать, плакать без остановки, скорбя по своей исполосованной душе, которая никогда не заживет, психике, не вынесшей выпавших испытаний, и сердцу, стучавшему ровно, но с еле уловимым треском, треском, просачивающимся даже в его взгляд.
Так Лунин и делает. Сворачивается калачиком, положив грязную голову на грязные ступени, тянущиеся вдоль всей стены, закрывает глаза и понимает, что ему совершенно все равно, что с ним будет дальше. Ступеньки передают голове вибрацию проезжающих трамваев и приближающихся шагов. Брезгливые интонации, проносящиеся мимо и удаляющиеся. И что-то еще, до боли знакомое. До боли родное.
Глаза Лунина распахиваются сами, не спрашивая. Учуяв спасение. И — погибель. Распахиваются и от ужаса никак не хотят закрываться обратно, хотя сам Лунин очень бы этого хотел. Потому что то, что он видит, гораздо хуже его отражения. Ни черта он не победил.
То, что он видит, больно ударяет в живот, ворочается там тошнотворным клубком, летит по артериям кислым адреналином ужаса осознания. Тот, кого он видит, еще не видит его. Сонный, но радостный, одетый с иголочки, высокомерный, с амбициями и бордовым шарфом от Марко Поло. Готовый зайти в здание с офисом 202 и побороться за должность в редакции. Готовый на все и ко всему. Но только не к тому, что будет ждать его четыре месяца спустя. Не к тому, что пережил Лунин.
Лунин, вылезший из зловонной ямы, собирается с последними силами, проползает несколько метров до входа и встает на колени. Хрипит, пытается предостеречь, объяснить, рассказать. Слова вырываются наружу, но ничего не значат. Размахивает руками, стараясь отпугнуть, отвлечь, не дать войти в эти вращающие стеклянные двери в ад. Тратит на это весь свой оставшийся жизненный ресурс. Бесполезно.
Лунин с модным шарфом встречается с ним взглядом и брезгливо отворачивается.
Лунин, чей талант нельзя выбросить на помойку, умудряется вцепиться в брючину Лунина, чей талант еще никем не замечен, и прорыдать, простонать, прошелестеть хоть какие-то предостережения.
— Господи, да отцепись ты! — с отвращением вскрикивает Лунин, полный амбиций. — Черт-те что, куда смотрит охрана?
— Только никаких сверхурочных, — умоляет Лунин, полный горечи поражения. Больше никаких фейерверков надежды. Только смерч безнадежности и беспомощности, засасывающий в себя внутренности.
На деле на волю вырывается лишь что-то нечленораздельное. Брючина тоже вырывается на волю, и ее обладатель, снова скривившись, поправляет свой шарф, ловко проходит сквозь вращающиеся двери и напоследок оглядывается, смотря, как приставшего к нему алкаша подхватывает под руки и куда-то тащит человек в форме. Форма темная, непонятного цвета, и лицо человека тоже невнятное, даже какое-то странное, и вообще весь он какой-то темный и непонятный, но Лунин проходит во внутренний двор, потому что ему как-то все равно. Тем более, решает он, у человека в форме была яркая деталь, видимо, и отвлекшая внимание от лица, оттого и показавшегося странным.
Большие, сочно-желтые наушники.
суббота, 22 сентября 2018
Мы катим мир, а все остальные сидят внутри и кричат "А-а-а! Куда катится этот мир?!"
Мою будущую квартирную хозяйку звали Елизавета Леонардовна, и работала она в Кунсткамере.
Претендовала она сразу на два титула: «Самая уродливая старуха в моей жизни» и «Блистательная петербургская леди». Говорила звучным, ни капли не дрожащим голосом, носила маленькую шляпку и строгий костюм с шелковой блузкой. Часики-медальон, фамильное кольцо, свежий маникюр, пышно начесанный вороной парик. Нос крючком, глубоко запавшие льдисто-голубые глаза, пигментные пятна на морщинистой шее. Полсотни научных работ по обрядам народов Балкан, свободное владение пятью языками, постоянный абонемент в ложу Мариинки. Собственная квартира на канале Грибоедова, возле дома старухи-процентщицы, и комната в коммуналке на Лиговке, источник пассивного дохода.
— Я это к чему вам говорю? — завершила долгую процедуру знакомства Елизавета Леонардовна. — Во-первых, чтобы вы поняли — я не в маразме и впадать в него не намерена. Можете на этот счет не волноваться. Во-вторых, у меня довольно насыщенная жизнь, и вмешиваться в вашу мне будет некогда. Врываться к вам, чтобы проверить чистоту лепнины, я не буду.
— Лепнины?
— Разумеется, — тонко улыбнулась старуха, — разумеется. От вас я ожидаю своевременного расчета, только и всего. Изволите осмотреть комнату?
— Хотелось бы…
Впрочем, я уже знала, что соглашусь — за такие деньги у метро больше ничего не найти. И лучше этот экспонат Кунсткамеры, чем спальник на вписке.
Думаю, и Елизавета Леонардовна понимала — выхода у меня нет.
читать дальше
— Вы, барышня, свободный художник?
— Да, что-то вроде.
Не в бровь, а в глаз. Самое ужасное, что свободный абсолютно от всего, в том числе и от контрактов, и от заказов. Пора с этим что-то делать, иначе скоро я истаю, как дым. Зверский ветер на набережных уже сбивал меня с ног, если экономить на еде еще месяц — сдует окончательно.
— Что же, этот дом всегда был приютом для художников. Помнится, в соседней комнате жил такой талантливый мальчик… Скульптор. Подавал надежды.
— Что с ним стало? — машинально поинтересовалась я.
— Выпрыгнул в окно, — легко отозвалась старуха. — Проходите.
Пока мы взбирались по монументальной лестнице парадного, я переваривала ее ответ.
— То есть, в квартире умер человек и вы мне не сказали?
— Строго говоря, он умер не в квартире, — поправила меня Елизавета. — А вон там, во дворе. На тех камнях, где сейчас чайки доклевывают крысу. Изящно, не находите? Жизнь обрывается и дает пищу другой жизни. Перпетуум мобиле, если изволите.
Похоже, насчет маразма старуха привирала. Если не он, то определенно какие-то умственные отклонения. Никакой эмпатии и сочувствия.
Ничего изящного в крысином трупике я не находила.
Моя комната оказалась второй по левую сторону длинного коридора. Помимо меня, в квартире обитали: студент Саша; Надежда Васильевна, душная женщина; молодая пара, с утра до ночи на работе; Ренат — он в рейсе, приезжает раз в три месяца, комната заперта.
На потолке в комнате и правда была лепнина — панно по периметру, фестоны, даже вензель в углу. Возле старинной печи, выступавшей из стены, висел барельеф — голова в венке. Лицо показалось смутно знакомым.
— А это…
— Правильно, Мефистофель, — подтвердила старуха.
Я, если честно, надеялась, что Юлий Цезарь.
— Здесь очень тепло, чувствуете? Стены толстые, сквозняков нет. Сожителей у вас не будет, ни клопов, ни тараканов. И еще, — Елизавета Леонардовна с неожиданной прытью развернулась на каблучках, — не забывайте вовремя вкручивать лампочки. В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.
— Конечно, не забуду.
Массивная люстра, уместная в каком-нибудь театральном фойе, но не в квартире, бросилась мне в глаза с самого начала. Впрочем, когда высота потолков — метров пять, такое сооружение смотрится почти гармонично.
— Ваши ключи. Моя визитка, если вдруг возникнут вопросы. Всего доброго, — и Елизавета Леонардовна оставила меня наедине с Мефистофелем.
***
Хлюпая по осенней слякоти к офису, я окончательно осознала простую истину: Петербург не для безумцев и гениев, как мне казалось два года назад, в первый приезд. Петербург — не город грезы, не дверца в иной мир и не все те романтические цитаты из пабликов. Петербург — жестокий хозяин, он либо принимает, либо нет. И если примет, ты будешь счастлив, а если нет — лучше беги.
Меня пока что не принимал.
Я жила в коммуналке, в моей люстре горели десять лампочек, одна мерзко помаргивала, а двенадцатая сегодня утром эффектно взорвалась, окатив всю комнату мелким стеклянным крошевом. Собирать осколки было некогда, я торопилась на трамвай.
Перед трамваем нужно было пройти через внутренний двор и выбросить мусор — обыденное, казалось бы, дело. Даже с ним в это утро я не справилась. На краю бака сидела огромная чайка. Склонив голову набок, она немигающе смотрела на меня в упор.
Если кто-то думает, что чайки — милые птички, вроде горлиц, он жестоко ошибается. Чайка — крупная, жестокая и смелая тварь. Хищник с размахом крыльев в полтора метра. Беспринципный убийца.
Эта вдруг подпрыгнула, захлопала крыльями и зависла в воздухе на манер колибри.
В этом городе даже колибри — серые.
— Можно, я мусор выброшу? — неуверенно попросила я.
Чайка вытянула шею, запрокинула голову и оглушительно расхохоталась. Эхо отразилось от стен и еще полминуты гуляло по двору.
Я все-таки решила подойти — и тут же пожалела. Чайка вдруг налетела на меня, долбанула клювом в руку, которой я успела заслонить лицо, и взмыла в небо.
И оттуда, с высоты, вновь расхохоталась. Победу праздновала, не иначе.
На руке осталась глубокая кровоточащая ссадина. Я побрела в аптеку за перекисью и пластырем.
Офис мой находился на Волковском кладбище. Еще одна злая ирония Петербурга — в поисках работы я бегала по трем-четырем собеседованиям в день и ровным счетом никому не была нужна. Приняли меня только в ритуальную контору, сначала «офисной девочкой», потом добавили обязанности дизайнера могильных плит. Я горько шутила, что еще через пару месяцев заставят лично рыть могилы и сколачивать гробы. Шеф, человек неулыбчивый и абсолютно без чувства юмора, серьезно ответил, что для сколачивания нужны навык и физическая сила. Но если я очень хочу, лопату он мне выдаст, и даже резиновые сапоги найдет.
Я не очень хотела.
Каждый день я работала среди гробов и ради гробов. Каждый вечер возвращалась в гробовую тишину квартиры.
Удивительное дело, но за месяц я ни разу не видела никого из своих соседей, и только по звукам смогла определить, кто в какой комнате живет. С одной стороны от меня жил студент Саша — его бубнеж конспектов периодически доносился через розетку. С другой — видимо, отсутствующий Ренат. Напротив — душная женщина Надежда Васильевна, от нее иногда доносился распевный «Отче наш». Напротив студента Саши обитала молодая пара — в их комнате иногда по вечерам покрикивала девушка. Я тихо надеялась, что от удовольствия.
В общих помещениях, казалось, никто, кроме меня, не появлялся. Не то чтобы мне сильно хотелось с кем-то общаться, но за окном все отчетливее октябрело, и иногда наваливалась смертная тоска. В комнате же со стены таращился пустыми бельмами Мефистофель, а по углам клубился сумрак.
Вскоре погасла третья лампочка, и горящих осталось девять. Нужно было, наверное, купить новых, найти стремянку, да вкрутить их наконец, но как-то руки не доходили. То подвернувшаяся халтура — страшно сказать, школьная стенгазета, — то простуда, то аншлаг на работе, как бы паршиво это не прозвучало… Стремянки в квартире не наблюдалось, но ведь и у соседей гаснут лампочки! Как они справляются, интересно?
Отчаявшись с ними увидеться, я оставила в прихожей под зеркалом записку, в которой честно описывала проблему и просила как-либо подтвердить наличие у них стремянки.
Вечером я обнаружила записку на том же месте. Никто мне не ответил. И я снова махнула рукой на сумрак.
Когда заморгала и потухла шестая лампочка, в комнате стало ощутимо темно. В промежутке между третьей и шестой я умудрилась подхватить бронхит, вывихнуть ногу в офисе и потерять пломбу.
Ноябрь близился к концу; солнце, и так редкий гость в Петербурге, не заглядывало в наш двор вовсе. Пора было внести свет в мою беспросветную жизнь.
Вздохнув пару раз для решимости, я постучала в дверь Надежды Васильевны.
— Вон поди, — обрадовала меня женщина, не открывая дверь.
— Но я…
— Поди вон, — повторила она и явственно зашлепала прочь от двери.
Я решила попытать счастья у студента Саши.
Студент Саша оказался невысоким, щуплым и нервным молодым человеком. Крайне бледный вид наглядно демонстрировал ужасы скорой сессии.
— Стремянка? — переспросил он, таращась на меня красными глазами. В этот момент он вдруг до ужаса напомнил мне чайку. Разве что не хохотал. — Так она железная…
— И… что?
— Нельзя вам железную стремянку, — тихо сказал Саша. — Совсем нельзя.
И хотел было уже закрыть дверь, но я придержала ее.
— Почему нельзя?
— Еще спросите, почему соль не перешагивают, — криво усмехнулся Саша и с неожиданной силой захлопнул передо мной дверь. Скрежетнул замок.
Пытать счастья у пары я не стала. Ну их, куплю себе свою.
С твердым намерением обзавестись стремянкой, я вышла из дома в выходной.
В следующий раз домой я попала через день, когда меня выпустили из травматологии, так и не найдя сотрясения мозга. Зато перелом лучевой кости обмотали гипсом. Из-за этого пальто не застегивалось, и меня ощутимо продувало, пока я шла от больницы к такси и от такси к дому.
Проклиная городские власти, которые не чистят тротуары, себя, за несмотрение под ноги, соседей и Мефистофеля — просто за компанию, я добралась до своего жилья и уже с некоторой злостью обнаружила, что горящих лампочек осталось пять.
Спала я в ту ночь плохо — меня знобило, мутило и температурило. Рогатые черти танцевали по углам джигу; Мефистофель глумливо ухмылялся со стены; вензеля в углах панно расползались змеями по всему потолку и снова собирались в затейливые буквы.
«В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.»
Для моего — точно.
Утром я все-таки вызвала Скорую. Те приехали, послушали, померили и предложили ехать с ними — бронхит превратился в пневмонию.
И только в машине, свернувшись под хлипким казенным одеялом, я вдруг вспомнила, что, собирая вещи для больницы, забыла выключить свет. Теперь, наверное, и остальные лампочки сгорят.
И я следом за ними.
Каждую ночь в палате мне снилась моя монструозная люстра. Подвески, рожки, массивная цепь, разлапистые плафоны. Треклятая лепнина по потолку. Плитка печи. Рожа в венке.
Четыре лампочки — пневмония стала двусторонней.
Я позвонила Елизавете Леонардовне и, ловя дыхание, полушепотом объяснила ей ситуацию. «Барышня, ужасно вам сочувствую, — возвестила старуха, — но я вернусь в Петербург только в середине января! Не переживайте, самое страшное, что может случиться — перегорят лампочки.»
Они и перегорали.
Три — меня перевели в отделение интенсивной терапии. Антибиотики не работали.
Я упросила медсестру взять мои ключи и сходить ко мне домой.
Она принесла ключи на следующий день. Сказала, что не смогла открыть — видимо, сменили замки.
Две — мне подключили аппарат искусственного дыхания. Свет в палате не гас никогда, но это был не тот свет, он бил по глазам и не давал жизни. Тот, нужный, горел дома.
Одна.
Лечащий врач больше часа сидел со мной в палате. Говорил долго и откровенно. Предложил позвонить родственникам. Старался держать лицо и даже иногда улыбаться.
...
Претендовала она сразу на два титула: «Самая уродливая старуха в моей жизни» и «Блистательная петербургская леди». Говорила звучным, ни капли не дрожащим голосом, носила маленькую шляпку и строгий костюм с шелковой блузкой. Часики-медальон, фамильное кольцо, свежий маникюр, пышно начесанный вороной парик. Нос крючком, глубоко запавшие льдисто-голубые глаза, пигментные пятна на морщинистой шее. Полсотни научных работ по обрядам народов Балкан, свободное владение пятью языками, постоянный абонемент в ложу Мариинки. Собственная квартира на канале Грибоедова, возле дома старухи-процентщицы, и комната в коммуналке на Лиговке, источник пассивного дохода.
— Я это к чему вам говорю? — завершила долгую процедуру знакомства Елизавета Леонардовна. — Во-первых, чтобы вы поняли — я не в маразме и впадать в него не намерена. Можете на этот счет не волноваться. Во-вторых, у меня довольно насыщенная жизнь, и вмешиваться в вашу мне будет некогда. Врываться к вам, чтобы проверить чистоту лепнины, я не буду.
— Лепнины?
— Разумеется, — тонко улыбнулась старуха, — разумеется. От вас я ожидаю своевременного расчета, только и всего. Изволите осмотреть комнату?
— Хотелось бы…
Впрочем, я уже знала, что соглашусь — за такие деньги у метро больше ничего не найти. И лучше этот экспонат Кунсткамеры, чем спальник на вписке.
Думаю, и Елизавета Леонардовна понимала — выхода у меня нет.
читать дальше
— Вы, барышня, свободный художник?
— Да, что-то вроде.
Не в бровь, а в глаз. Самое ужасное, что свободный абсолютно от всего, в том числе и от контрактов, и от заказов. Пора с этим что-то делать, иначе скоро я истаю, как дым. Зверский ветер на набережных уже сбивал меня с ног, если экономить на еде еще месяц — сдует окончательно.
— Что же, этот дом всегда был приютом для художников. Помнится, в соседней комнате жил такой талантливый мальчик… Скульптор. Подавал надежды.
— Что с ним стало? — машинально поинтересовалась я.
— Выпрыгнул в окно, — легко отозвалась старуха. — Проходите.
Пока мы взбирались по монументальной лестнице парадного, я переваривала ее ответ.
— То есть, в квартире умер человек и вы мне не сказали?
— Строго говоря, он умер не в квартире, — поправила меня Елизавета. — А вон там, во дворе. На тех камнях, где сейчас чайки доклевывают крысу. Изящно, не находите? Жизнь обрывается и дает пищу другой жизни. Перпетуум мобиле, если изволите.
Похоже, насчет маразма старуха привирала. Если не он, то определенно какие-то умственные отклонения. Никакой эмпатии и сочувствия.
Ничего изящного в крысином трупике я не находила.
Моя комната оказалась второй по левую сторону длинного коридора. Помимо меня, в квартире обитали: студент Саша; Надежда Васильевна, душная женщина; молодая пара, с утра до ночи на работе; Ренат — он в рейсе, приезжает раз в три месяца, комната заперта.
На потолке в комнате и правда была лепнина — панно по периметру, фестоны, даже вензель в углу. Возле старинной печи, выступавшей из стены, висел барельеф — голова в венке. Лицо показалось смутно знакомым.
— А это…
— Правильно, Мефистофель, — подтвердила старуха.
Я, если честно, надеялась, что Юлий Цезарь.
— Здесь очень тепло, чувствуете? Стены толстые, сквозняков нет. Сожителей у вас не будет, ни клопов, ни тараканов. И еще, — Елизавета Леонардовна с неожиданной прытью развернулась на каблучках, — не забывайте вовремя вкручивать лампочки. В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.
— Конечно, не забуду.
Массивная люстра, уместная в каком-нибудь театральном фойе, но не в квартире, бросилась мне в глаза с самого начала. Впрочем, когда высота потолков — метров пять, такое сооружение смотрится почти гармонично.
— Ваши ключи. Моя визитка, если вдруг возникнут вопросы. Всего доброго, — и Елизавета Леонардовна оставила меня наедине с Мефистофелем.
***
Хлюпая по осенней слякоти к офису, я окончательно осознала простую истину: Петербург не для безумцев и гениев, как мне казалось два года назад, в первый приезд. Петербург — не город грезы, не дверца в иной мир и не все те романтические цитаты из пабликов. Петербург — жестокий хозяин, он либо принимает, либо нет. И если примет, ты будешь счастлив, а если нет — лучше беги.
Меня пока что не принимал.
Я жила в коммуналке, в моей люстре горели десять лампочек, одна мерзко помаргивала, а двенадцатая сегодня утром эффектно взорвалась, окатив всю комнату мелким стеклянным крошевом. Собирать осколки было некогда, я торопилась на трамвай.
Перед трамваем нужно было пройти через внутренний двор и выбросить мусор — обыденное, казалось бы, дело. Даже с ним в это утро я не справилась. На краю бака сидела огромная чайка. Склонив голову набок, она немигающе смотрела на меня в упор.
Если кто-то думает, что чайки — милые птички, вроде горлиц, он жестоко ошибается. Чайка — крупная, жестокая и смелая тварь. Хищник с размахом крыльев в полтора метра. Беспринципный убийца.
Эта вдруг подпрыгнула, захлопала крыльями и зависла в воздухе на манер колибри.
В этом городе даже колибри — серые.
— Можно, я мусор выброшу? — неуверенно попросила я.
Чайка вытянула шею, запрокинула голову и оглушительно расхохоталась. Эхо отразилось от стен и еще полминуты гуляло по двору.
Я все-таки решила подойти — и тут же пожалела. Чайка вдруг налетела на меня, долбанула клювом в руку, которой я успела заслонить лицо, и взмыла в небо.
И оттуда, с высоты, вновь расхохоталась. Победу праздновала, не иначе.
На руке осталась глубокая кровоточащая ссадина. Я побрела в аптеку за перекисью и пластырем.
Офис мой находился на Волковском кладбище. Еще одна злая ирония Петербурга — в поисках работы я бегала по трем-четырем собеседованиям в день и ровным счетом никому не была нужна. Приняли меня только в ритуальную контору, сначала «офисной девочкой», потом добавили обязанности дизайнера могильных плит. Я горько шутила, что еще через пару месяцев заставят лично рыть могилы и сколачивать гробы. Шеф, человек неулыбчивый и абсолютно без чувства юмора, серьезно ответил, что для сколачивания нужны навык и физическая сила. Но если я очень хочу, лопату он мне выдаст, и даже резиновые сапоги найдет.
Я не очень хотела.
Каждый день я работала среди гробов и ради гробов. Каждый вечер возвращалась в гробовую тишину квартиры.
Удивительное дело, но за месяц я ни разу не видела никого из своих соседей, и только по звукам смогла определить, кто в какой комнате живет. С одной стороны от меня жил студент Саша — его бубнеж конспектов периодически доносился через розетку. С другой — видимо, отсутствующий Ренат. Напротив — душная женщина Надежда Васильевна, от нее иногда доносился распевный «Отче наш». Напротив студента Саши обитала молодая пара — в их комнате иногда по вечерам покрикивала девушка. Я тихо надеялась, что от удовольствия.
В общих помещениях, казалось, никто, кроме меня, не появлялся. Не то чтобы мне сильно хотелось с кем-то общаться, но за окном все отчетливее октябрело, и иногда наваливалась смертная тоска. В комнате же со стены таращился пустыми бельмами Мефистофель, а по углам клубился сумрак.
Вскоре погасла третья лампочка, и горящих осталось девять. Нужно было, наверное, купить новых, найти стремянку, да вкрутить их наконец, но как-то руки не доходили. То подвернувшаяся халтура — страшно сказать, школьная стенгазета, — то простуда, то аншлаг на работе, как бы паршиво это не прозвучало… Стремянки в квартире не наблюдалось, но ведь и у соседей гаснут лампочки! Как они справляются, интересно?
Отчаявшись с ними увидеться, я оставила в прихожей под зеркалом записку, в которой честно описывала проблему и просила как-либо подтвердить наличие у них стремянки.
Вечером я обнаружила записку на том же месте. Никто мне не ответил. И я снова махнула рукой на сумрак.
Когда заморгала и потухла шестая лампочка, в комнате стало ощутимо темно. В промежутке между третьей и шестой я умудрилась подхватить бронхит, вывихнуть ногу в офисе и потерять пломбу.
Ноябрь близился к концу; солнце, и так редкий гость в Петербурге, не заглядывало в наш двор вовсе. Пора было внести свет в мою беспросветную жизнь.
Вздохнув пару раз для решимости, я постучала в дверь Надежды Васильевны.
— Вон поди, — обрадовала меня женщина, не открывая дверь.
— Но я…
— Поди вон, — повторила она и явственно зашлепала прочь от двери.
Я решила попытать счастья у студента Саши.
Студент Саша оказался невысоким, щуплым и нервным молодым человеком. Крайне бледный вид наглядно демонстрировал ужасы скорой сессии.
— Стремянка? — переспросил он, таращась на меня красными глазами. В этот момент он вдруг до ужаса напомнил мне чайку. Разве что не хохотал. — Так она железная…
— И… что?
— Нельзя вам железную стремянку, — тихо сказал Саша. — Совсем нельзя.
И хотел было уже закрыть дверь, но я придержала ее.
— Почему нельзя?
— Еще спросите, почему соль не перешагивают, — криво усмехнулся Саша и с неожиданной силой захлопнул передо мной дверь. Скрежетнул замок.
Пытать счастья у пары я не стала. Ну их, куплю себе свою.
С твердым намерением обзавестись стремянкой, я вышла из дома в выходной.
В следующий раз домой я попала через день, когда меня выпустили из травматологии, так и не найдя сотрясения мозга. Зато перелом лучевой кости обмотали гипсом. Из-за этого пальто не застегивалось, и меня ощутимо продувало, пока я шла от больницы к такси и от такси к дому.
Проклиная городские власти, которые не чистят тротуары, себя, за несмотрение под ноги, соседей и Мефистофеля — просто за компанию, я добралась до своего жилья и уже с некоторой злостью обнаружила, что горящих лампочек осталось пять.
Спала я в ту ночь плохо — меня знобило, мутило и температурило. Рогатые черти танцевали по углам джигу; Мефистофель глумливо ухмылялся со стены; вензеля в углах панно расползались змеями по всему потолку и снова собирались в затейливые буквы.
«В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.»
Для моего — точно.
Утром я все-таки вызвала Скорую. Те приехали, послушали, померили и предложили ехать с ними — бронхит превратился в пневмонию.
И только в машине, свернувшись под хлипким казенным одеялом, я вдруг вспомнила, что, собирая вещи для больницы, забыла выключить свет. Теперь, наверное, и остальные лампочки сгорят.
И я следом за ними.
Каждую ночь в палате мне снилась моя монструозная люстра. Подвески, рожки, массивная цепь, разлапистые плафоны. Треклятая лепнина по потолку. Плитка печи. Рожа в венке.
Четыре лампочки — пневмония стала двусторонней.
Я позвонила Елизавете Леонардовне и, ловя дыхание, полушепотом объяснила ей ситуацию. «Барышня, ужасно вам сочувствую, — возвестила старуха, — но я вернусь в Петербург только в середине января! Не переживайте, самое страшное, что может случиться — перегорят лампочки.»
Они и перегорали.
Три — меня перевели в отделение интенсивной терапии. Антибиотики не работали.
Я упросила медсестру взять мои ключи и сходить ко мне домой.
Она принесла ключи на следующий день. Сказала, что не смогла открыть — видимо, сменили замки.
Две — мне подключили аппарат искусственного дыхания. Свет в палате не гас никогда, но это был не тот свет, он бил по глазам и не давал жизни. Тот, нужный, горел дома.
Одна.
Лечащий врач больше часа сидел со мной в палате. Говорил долго и откровенно. Предложил позвонить родственникам. Старался держать лицо и даже иногда улыбаться.
...
@темы: картинки, своё, рассказы, предметы и вещи, городские легенды
вторник, 18 сентября 2018
Я не знаю, чем она была. Никто из нас не знает. Родившись, она убила свою мать, но и это недостаточное объяснение.
Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.
Мудрая женщина, колдунья – так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо в снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.
Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его – не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза – синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.
читать дальшеКогда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово-карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.
Девочка отказывалась есть вместе с нами. Не знаю, где и чем она питалась.
У меня были свои покои, а у моего супруга-короля – свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.
Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.
– Принцесса?
Она молчала. Глаза у нее были черные, как два уголька, волосы – еще чернее, а губы – краснее крови. Она поглядела на меня и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, ее зубы показались мне острыми.
– Что ты делаешь в этой части дворца?
– Я есть хочу, – сказала она, как сказал бы любой ребенок.
Была зима, когда свежая еда – все равно, что мечты о тепле и солнечном свете, но с балки в моем покое свисала связка яблок, высушенных и с вынутыми косточками. Сняв одно, я протянула ей.
– Вот, возьми.
Осень – пора высушивания и заготовок, время сбора яблок и вытапливания гусиного жира. Тогда же близился праздник середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью и начиняем ее осенними яблоками, потом мы жарим ее в очаге или на костре и готовим пироги и клецки на шкварках.
Взяв у меня сушеное яблоко, она стала кусать его острыми желтыми зубами.
– Вкусно?
Она кивнула. Я всегда боялась маленькой принцессы, но в то мгновение сердце у меня растаяло, и кончиками пальцев я ласково коснулась ее щеки. Она посмотрела на меня и улыбнулась – она так редко улыбалась, – а потом вонзила зубы в основание моего большого пальца, в холмик Венеры, так что выступила кровь.
От боли и удивления я закричала, но она поглядела на меня, и крик замер у меня в горле.
А маленькая принцесса прильнула губами к моей руке и стала лизать, сосать и пить. Напившись, она ушла из моего покоя. У меня на глазах ранка начала затягиваться, рубцеваться, исцеляться. На следующий день остался только старый шрам, будто я порезалась карманным ножиком в детстве.
Она заморозила меня, завладела мной, подчинила себе. Это напугало меня больше, чем то, что она напиталась моей кровью. После той ночи я с наступлением сумерек стала запирать свою дверь, закладывать в скобы оструганный ствол молодого дубка и приказала кузнецу выковать железные решетки, которые он поставил мне на окна.
Мой супруг, моя любовь, мой король посылал за мной все реже и реже, а когда я приходила к нему, он был точно одурманен, беспокоен, растерян. Он больше не мог удовлетворить женщину, как пристало мужчине, и не позволял мне ублажить его ртом: в тот единственный раз, когда я попыталась, он дернулся и заплакал. Я отняла губы и крепко его обняла, и укачивала, пока рыдания не стихли, и он не уснул как дитя.
Пока он спал, я провела пальцами по его коже, – вся она была ребристой от множества старых шрамов. Но по первым дням нашей любви я помнила только один – в боку, где в юности его ранил вепрь.
Вскоре от него осталась лишь тень человека, которого я повстречала и полюбила у моста. Его кости синим и белым проступили из-под кожи. Я была с ним до конца: руки у него были холодны, как камень, глаза стали молочно-голубыми, его волосы и борода поблекли, потеряли блеск и обвисли. Он умер, не исповедавшись. Все его тело с ног до головы было в горбиках и рытвинах от застарелых крохотных шрамов.
Он почти ничего не весил. Земля промерзла, и мы не смогли вырыть ему могилу, а потому сложили курган из камней и валунов над телом – в дань памяти, ведь от него осталось так мало, что им погнушались бы даже дикие звери и птицы.
А я стала королевой.
Я была глупа и молода – восемнадцать весен пришли и ушли с тех пор, как я впервые увидела свет дня, – и не сделала того, что сделала бы сейчас.
Верно, я и сегодня приказала бы вырезать ей сердце. А еще приказала бы отрубить ей голову, руки и ноги. Я велела бы ее расчленить, а потом смотрела бы на городской площади, как палач добела раздувает мехами огонь, бесстрастно наблюдала бы, как он бросает в костер куски разрубленного тела. Вокруг площади я поставила бы лучников, которые подстрелили бы любую птицу, любого зверя, который посмел бы приблизиться к пламени, будь то ворон или собака, ястреб или крыса. И не сомкнула бы глаз до тех пор, пока принцесса не превратилась бы в пепел, и мягкий ветерок не развеял бы ее, как снег.
Но я этого не сделала, а за ошибки надо платить.
Потом говорили, что меня обманули, что это было не ее сердце, что это было сердце зверя – оленя, быть может, или кабана. Те, кто так говорил, ошибались.
Другие твердят (но это ее ложь, а не моя), что мне принесли сердце, и я его съела. Ложь и полуправда сыплются как снег, покрывая то, что я помню, то, что я видела. Чужой и неузнаваемый после снегопада край – вот во что она превратила мою жизнь.
Шрамы были на моей любви, на бедрах ее отца и на его чреслах, когда он умер. Я с ними не пошла. Они забрали ее днем, пока она спала и была слабее всего. Они унесли ее в чащу леса, распустили на ней рубашку и вырезали ее сердце, а мертвое тело оставили в лощинке, чтобы его поглотил лес.
Лес – темное место, граница многих королевств, не нашлось бы ни одного глупца, кто стал бы утверждать свою над ним власть. В лесу живут преступники. В лесу живут разбойники, а еще волки. Можно десяток дней скакать по лесу и не встретить ни одной живой души, но все время за тобой будут наблюдать чьи-то глаза.
Мне принесли ее сердце. Я знала, что оно ее – ни сердце от свиноматки, ни сердце от голубки не продолжало бы вырезанное пульсировать и биться, как делало это.
Я отнесла его в свой покой. Я его не съела: я подвесила его на балке над моей кроватью, подвесила на нитке, на которую нанизала головки чеснока и ягоды рябины, оранжево-красные, как грудка малиновки.
За окном падал снег, скрывая следы моих охотников, укрывая ее крохотное тельце в лесу.
Я велела кузнецу снять решетки с моих окон и, когда клонился к закату короткий зимний день, подолгу сидела у окна, глядя на лес, пока не ложилась тьма.
В лесу, как я уже говорила, жили люди. Иногда они выходили из чащи на Весеннюю ярмарку – жадные, дикие опасные люди. Одни были уродами и калеками, жалкими карликами и горбунами, у других были огромные зубы и пустые глаза идиотов, у третьих – пальцы с перепонками, как у лягушки, или руки, как клешни у рака. Каждый год они выползали из леса на Весеннюю ярмарку, которую устраивали, когда сойдет снег.
В юности я работала на ярмарке, и лесной люд уже тогда меня пугал. Я предсказывала людям судьбу, высматривала ее в стоячей воде, а после, когда стала старше, в круге полированного стекла, обратная сторона которого была посеребренной – его мне подарил один купец, чью потерявшуюся лошадь я углядела в луже разлитых чернил.
И торговцы на ярмарке тоже боялись лесных людей: гвоздями прибивали свои товары к голым доскам козел – огромными железными гвоздями прибивали к дереву пряники и кожаные ремни. Если их не прибить, говорили они, лесные люди схватят их и убегут, жуя на бегу украденные пряники, размахивая над головой ворованными ремнями.
Но у лесного люда были деньги: монетка тут, монетка там, иногда испачканные зеленью или землей, и лица на монетах были незнакомы даже самым старым среди нас. Еще у них были вещи на обмен, и потому ярмарка процветала, служа изгоям и карликам, служа разбойникам (если они были осмотрительны), которые охотились на редких путников из лежащих за лесом стран, на цыган или на оленей. (В глазах закона это было разбоем. Олени принадлежали королеве.)
Медленно текли годы, и мой народ утверждал, что я правлю им мудро. Сердце все так же висело у меня над кроватью и слабо пульсировало по ночам. Если кто-то и горевал по ребенку, свидетельств того я не видела: тогда она еще наводила страх и люди считали себя счастливыми, что избавились от нее.
Одна Весенняя ярмарка следовала за другой: всего пять, и каждая следующая была унылее, беднее, скуднее предыдущей. Все меньше лесных людей приходили покупать наши товары. А те, кто приходил, казались подавленными и беспокойными. Торговцы перестали прибивать к козлам свой товар. На пятый год из лесу вышла лишь горсть людей – дюжина сбившихся от страха в кучку волосатых карликов. И никого больше.
Когда торги закончились, ко мне пришли распорядитель ярмарки и его паж. Первого я немного знала до того, как стала королевой.
– Я пришел к тебе не как к моей королеве, – сказал он. Я молчала. И слушала.
– Я пришел к тебе потому, что ты мудра, – продолжал он. – Ребенком, лишь посмотрев в лужу чернил, ты нашла потерявшегося жеребенка; девушкой, лишь посмотрев в свое зеркало, ты нашла потерявшегося младенца, который далеко ушел от своей матери. Тебе ведомы тайны, и ты можешь сыскать сокрытое. Что пожирает лесной люд, моя королева? – спросил он. – В будущем году Весенней ярмарки не будет вовсе. Путники из других королевств стали редки, лесные люди почти исчезли. Еще один такой год, и мы все умрем с голоду.
Я приказала служанке принести мне зеркало. Это была немудреная вещица, посеребренный сзади стеклянный диск, который я хранила завернутым в шкуру олененка в сундуке у себя в покое.
Мне его принесли, и я в него заглянула.
Ей было двенадцать – уже не малое дитя. Кожа у нее была все еще бледная, глаза и волосы – угольно-черные, губы – кроваво-красные. На ней была одежда, в которой она в последний раз покинула дворец, – рубаха и юбка, но теперь они были ей малы и многократно заштопаны. Поверх них она носила кожаный плащ, а вместо башмаков на крохотных ножках – два кожаных мешка, подвязанных шнурками. Она стояла в лесу за деревом.
Перед моим мысленным она начала красться и перебегать на четвереньках от дерева к дереву, будто зверь: летучая мышь или волк. Она за кем-то следила.
Это был монах. Одет он был в рогожу, его ноги были босы, а ступни покрыты шрамами, волосы на лице и на месте тонзуры давно уже отросли. Она следила за ним из-за деревьев. Наконец он остановился на ночлег и стал разводить костер: сложил ветки, а на растопку разломал гнездо малиновки. В мешочке на поясе у него был кремень, и он постучал им по кресалу, пока искра не перекинулась на сухие прутики и не заплясало пламя. В гнезде, которое он нашел, было два яйца, их он съел сырыми. Скудный, наверное, ужин, для такого дюжего мужчины.
И пока он грелся у костра, она вышла из укрытия. Приникнув к земле по ту сторону пламени, она глядела на него в упор. Он улыбнулся, будто давно не видел другой живой души, и поманил ее к себе.Встав, она обошла костер, но остановилась выжидающе на расстоянии вытянутой руки. Он порылся в складках рясы и нашел монету — маленькое медное пенни, которое бросил ей. Поймав пенни, она кивнула и подошла к нему ближе. Он потянул за служившую ему поясом веревку, и его сутана распахнулась. Тело у него было волосатое, как у зверя. Она толкнула его на мох. Одна рука, точно паук, поползла по волосам, пока не сжалась на его стволе, другая выводила круги вокруг левого соска. Закрыв глаза, он запустил огромную лапу ей под юбку. Она же приникла губами к соску, который теребила, — ее кожа казалась такой белой на фоне его мохнатого, бурого тела.
Она глубоко вонзила зубы ему в грудь. Его глаза распахнулись, потом закрылись снова, а она стала пить. Она оседлала его, но питаться не перестала. И пока она кормилась, между ее ног начала сочиться и стекать прозрачная черноватая жидкость.
— Ты знаешь, что не пускает путников в наш город? Что случилось с лесным людом? — спросил распорядитель ярмарки.
А я прикрыла зеркало оленьей кожей и сказала ему, что сама позабочусь о том, чтобы лес снова стал для всех безопасен.
Она наводила на меня страх, но что мне оставалось? Я была королева.
Неразумная женщина пошла бы в лес и попыталась поймать тварь, но я уже была неразумна раз и не желала повторять свою ошибку. Я сидела над старыми книгами. Я говорила с цыганскими женщинами (цыгане приходили в наши земли, преодолевая горы на юге, лишь бы не пересекать лес к северу и западу).
Я подготовилась и собрала то, что мне потребуется, и когда выпал первый снег, была готова.
Нагая, я поднялась в одиночестве на самую высокую башню дворца, на площадку, открытую небу. Мое тело холодили ветра, мурашки поползли по моим рукам, грудям и бедрам. Я принесла с собой серебряный таз и корзинку, в которую загодя сложила серебряный нож, серебряную булавку, щипцы, серый плащ и три зеленых яблока.
Опустив принесенное на каменный пол, я стала нагая, смиренная пред ночным небом и ветром. Увидь меня кто-нибудь там, я велела бы выколоть ему глаза. Но подсматривать за мной было некому. По небу неслись облака, то скрывая, то вновь являя убывающую луну.
Взяв серебряный нож, я порезала себе левую руку — раз, другой, третий. Три раза. В таз закапала кровь, алая жидкость, но в свете луны — черная.
К ней я добавила порошок из сосуда, что висел у меня на груди. Это была бурая пыль, приготовленная из высушенных трав, кожи особой жабы и многого другого. Она загустила кровь, но не дала ей свернуться.
Одно за другим я взяла три яблока и серебряной булавкой проколола на них кожуру. Потом опустила яблоки в серебряный таз и оставила их там, а первые в этом году крохотные снежинки медленно ложились на мое тело, на яблоки и на кровь.
Когда заря окрасила небо, я укуталась в серый плащ, одно за другими серебряными щипцами достала из серебряного таза красные яблоки, стараясь их не касаться, и положила в корзинку. На дне серебряного таза не осталось ни моей крови, ни бурой пыли, только зеленовато-черный осадок, похожий на ярь-медянку.
Таз я закопала в землю. Потом навела на яблоки чары (как когда-то, много лет назад, у моста наложила чары красоты на себя саму), чтобы они стали самыми чудесными яблоками на всем белом свете, и алые сполохи на их кожуре приобрели теплый цвет свежей крови.
Надвинув на лицо капюшон, я взяла с собой цветные ленты и украшения для волос, которыми прикрыла яблоки в камышовой корзинке, и одна пошла в лес, пока не пришла к ее жилищу: высокому утесу из песчаника, испещренному глубокими норами, которые уводили в темные недра.
Вокруг утеса росли деревья и высились валуны, и я незаметно переходила от дерева к дереву, от валуна к валуну, не потревожив ни веточки, ни упавшего листа. Наконец я отыскала себе укрытие и стала ждать – и наблюдать.
Несколько часов спустя из одной норы выбрался выводок карликов – уродливых и искривленных волосатых человечков, прежних обитателей этой земли. Теперь их редко встретишь.
Они скрылись в лесу и меня не заметили, хотя один остановился помочиться на валун, за которым я укрывалась.
Я ждала. Никто больше не появился.
Подойдя к норе, я позвала надтреснутым старушечьим голосом. Шрам на моей руке запульсировал, когда она вышла ко мне из темноты, одна и нагая. Ей, моей падчерице, было тринадцать лет, и ничто не портило совершенной белизны ее кожи, кроме багрового шрама под левой грудью, где давным-давно у нее вырезали сердце. Внутренняя часть ее бедер была испачкана влажной черной грязью.
Она всматривалась в меня, скрытую под плащом. И взгляд у нее был голодный.
– Ленты, пригожая девица, – прокаркала я. – Красивые ленты для ваших волос…
Улыбнувшись, она поманила меня к себе. Рывок – это шрам на моей руке потянул меня к ней. Я сделала то, что намеревалась, но много охотнее, чем хотела: я уронила корзинку и завопила, как трусливая старая торговка, которой прикидывалась, и побежала прочь.
Мой серый плащ был цвета леса, и ноги несли меня быстро, она не догнала меня.
Я же вернулась во дворец.
Дальнейшего я не видела. Но давайте представим себе, как разочарованная и голодная девушка возвращается в свою нору и находит на земле брошенную корзинку.
Что она сделала?
Мне хочется думать, что сперва она поиграла с лентами, вплела их в волосы цвета воронова крыла, обернула вокруг бледной шейки или тоненькой талии.
А потом из любопытства отодвинула тряпицу посмотреть, что еще есть в корзинке, и увидела красные-красные яблоки.
Разумеется, они благоухали свежими яблоками, но еще от них пахло кровью. А она была голодна. Представляю себе, как она берет яблоко, прижимает его к щеке, кожей ощущая его холодную гладкость.
И она открыла рот и глубоко вонзила в него зубы…
К тому времени, когда я достигла моего покоя, сердце, подвешенное на нити с потолочной балки – рядом с яблоками, окороками и вялеными сосисками, – перестало биться. Оно просто тихонько висело, недвижимое и безжизненное, и я снова почувствовала себя в безопасности.
Зимние снега легли высокими и глубокими и стаяли поздно. К наступлению весны мы все были голодны.
В тот год Весенняя ярмарка несколько ожила. Лесной люд был немногочислен, но пришел, а еще прибыли путники из земель за лесом.
Я видела, как волосатые человечки из пещеры в утесе торговались за куски стекла, обломки кристаллов и кварца. За стекло они заплатили серебряными монетами – добычей, принесенной с ночной охоты моей падчерицей, в этом у меня не было сомнений. Когда прошел слух, что именно они покупают, горожане побежали по домам и вернулись со своими амулетами из кристаллов, а несколько человек принесли даже оконные стекла.
Я было подумала, не приказать ли убить волосатых человечков, но не сделала этого. Пока с балки в моем покое сердце свисало недвижимое и холодное, мне ничто не грозило и лесному люду тоже, а значит – и жителям города.
Наступило мое двадцать пятое лето, моя падчерица съела отравленные плоды две зимы назад, когда в мой дворец пришел принц. Он был высоким, очень высоким, с холодными зелеными глазами и смуглой кожей тех, кто живет за горами. Он приехал со свитой, достаточно большой, чтобы его защитить, достаточно маленькой, чтобы другой правитель – я, например, – не счел ее возможной себе угрозой.
Я была практична: я подумала про союз между нашими землями, подумала про королевство, тянущееся от леса до самого моря на юге, подумала про моего златовласого возлюбленного, который уже восемь лет покоился в земле, и ночью пошла в покой принца. Я не невинная девица, хотя мой покойный супруг, который когда-то был моим королем, поистине был первым моим возлюбленным, что бы потом ни говорили.
Поначалу принц как будто возбудился. Он попросил меня снять рубашку и встать перед распахнутым окном подальше от очага, пока кожа у меня не стала холодной как камень. Потом он попросил меня лечь навзничь, сложить на груди руки и широко открыть глаза – но смотреть только в потолок. Он велел мне не двигаться и почти не дышать. Он молил меня не говорить ничего. Он раздвинул мне ноги.
И тогда он вошел в меня.
Когда же он начал двигаться во мне, я почувствовала, как поднимаются мои бедра, почувствовала, как сама двигаюсь ему под стать, вздох за вздохом, толчок за толчком. Я застонала – просто не могла сдержаться.
Его ствол выскользнул из меня. Протянув руку, я коснулась его – крохотной, скользкой козявки.
– Прошу, – шепотом взмолился он, – ты не должна ни двигаться, ни говорить. Просто лежи на камнях, такая холодная, такая прекрасная.
Я постаралась, но он утратил силу, которая придавала ему мужества, и довольно скоро я ушла из покоя принца, а в ушах у меня еще звучали его проклятия и слезы.
На следующий день рано утром он – уехал, забрав всех своих людей, – они поскакали в лес.
Представляю себе его чресла, пока он ехал, неудовлетворенность, камнем залегшую в основании его ствола. Воображаю себе его плотно сжатые губы. Потом представляю себе, как небольшой отряд едет по лесу и выезжает наконец к стеклянной гробнице моей падчерицы. Такая бледная. Такая холодная. Обнаженная под стеклом. Почти ребенок. Недвижима, мертва.
В моем воображении я почти чувствую, как внезапно отвердевает его ствол, вижу, как им овладевает похоть, слышу молитвы, которые он бормочет вполголоса, благодаря небеса за свою удачу. Я представляю себе, как он торгуется с волосатыми человечками, предлагает им золото и пряности в обмен на прекрасный труп под стеклянным саркофагом.
С готовностью ли они взяли золото? Или поглядели на его конную свиту, на острые мечи и копья и поняли, что иного выхода у них нет?
Не знаю. Меня там не было. В зеркало я не смотрела. Могу только воображать…
Руки, снимающие куски стекла и кварца с ее хладного тела. Руки, нежно гладящие ее хладную щеку, сдвигающие ее хладную руку, ликующие, что труп еще свеж и податлив.
Взял ли он ее прямо там, у всех на виду? Или велел перенести в укромное место прежде, чем войти в нее?
Мне неведомо.
Вытряхнул ли он яблоко у нее из глотки? Или, пока он вонзался в ее хладное тело, ее глаза медленно открылись? Раздвинулись ли ее губы, эти красные хладные губы, обнажились ли острые желтые зубы у смуглой шеи, когда кровь, которая есть жизнь, потекла ей в горло, смывая кусок яблока, смывая мой яд?
Мне остается только гадать. Наверняка я не знаю.
Вот что я знаю. – Ночью я проснулась от того, что ее сердце запульсировало и забилось опять. Сверху мне на лицо закапала соленая кровь. Я села. Рука у меня горела и гудела, будто по основанию большого пальца я ударила камнем.
В мою дверь барабанили. Я испугалась, но ведь я королева и не выкажу страха. Я распахнула дверь.
Первыми в мой покой вошли его воины и окружили меня, наставив на меня свои острые мечи и длинные копья.
Потом вошел он. И он плюнул мне в лицо.
Наконец в мой покой вошла она, как сделала это, когда я только стала королевой, а она была шестилетним ребенком. Она не изменилась. Ни в чем не изменилась.
Она дернула за нить, на которой было подвешено ее сердце. Она сорвала одну за другой ягоды рябины, сорвала головку чеснока, за столько лет совсем уже высохшую, потом взяла свое собственное, свое бьющееся сердце – маленькое, не больше чем у молочного козленка или медвежонка, а оно полнилось кровью, выплескивавшейся ей на руку.
Ногти у нее, наверное, были острые, как стекло: ими она разрезала себе плоть, проведя по пурпурному шраму. Ее грудь внезапно раззявилась – пустая и бескровная. Она лизнула разок свое сердце – а кровь все бежала у нее по рукам – и задвинула его глубоко под ребра.
Я видела, как она это делает. Я видела, как она снова закрыла и сдвинула плоть и кожу. Я видела, как пурпурный шрам начал бледнеть.
Ее принц поглядел на нее было беспокойно, но все же обнял за плечи, и они встали бок о бок и ждали. Но вместе с сердцем в нее не вошло тепло, и на губах у нее остался налет смерти, и потому его похоть ничуть не уменьшилась.
Они сказали мне, что поженятся, и два королевства действительно объединятся. Они сказали, что в день свадьбы я буду с ними.
Тут становится жарко.
Они оговорили меня перед моим народом, приправляя толикой правды похлебку, сваренную из лжи.
Меня связали и держали в крохотной каменной каморке под дворцом, в подземельях я пробыла всю осень. Сегодня за мной пришли. Сорвали с меня лохмотья и смыли грязь, потом побрили мне голову и пах и натерли мою кожу гусиным жиром.
Снег падал, пока меня несли – по мужчине на руку, по мужчине на ногу – всем напоказ, распятую и холодную через зимнюю толпу и затолкали в эту печь для обжига.
Моя падчерица стояла рядом со своим принцем. Она смотрела на меня, на мое унижение, но молчала.
Когда, глумясь, меня заталкивали в печь, я увидела, как одна снежинка легла ей на белую щеку и так и осталась на ней, не тая.
Они закрыли за мной дверцу печи. Тут становится все жарче, а там они поют, веселятся и стучат в железные стенки.
Она не смеялась, не глумилась, не говорила. Она не издевалась и не отвернула лица. Но она смотрела на меня, и на мгновение я увидела свое отражение в ее глазах.
Я не буду кричать. Этого удовольствия я им не доставлю. Тело мое они получат, но моя душа и моя история принадлежат только мне, со мной и умрут.
Гусиный жир начинает плавиться и блестеть. Я не издам ни звука. Больше я думать об этом не буду.
А стану думать про снежинку на ее щеке.
Думать про волосы, черные, как уголь, про губы, красные, как кровь, про кожу, белую как снег.
Автор: Нил Гейман
Источник: сборник "Дым и зеркала", 1998 г.
Меня называют мудрой, но я далеко не мудра, хотя и провидела случившееся обрывками, улавливала застывшие картины, притаившиеся в стоячей воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, то не попыталась бы изменить увиденное. Будь я мудра, то убила бы себя еще до того, как повстречала ее, еще до того, как на мне задержался его взгляд.
Мудрая женщина, колдунья – так меня называли, и всю мою жизнь я видела его лицо в снах и отражении в воде: шестнадцать лет мечтаний о нем до того дня, когда однажды утром он придержал своего коня у моста и спросил, как меня зовут. Он поднял меня на высокое седло, и мы поехали в мой маленький домик, я зарывалась лицом в мягкое золото его волос. Он спросил лучшего, что у меня есть: это ведь право короля.
Его борода отливала красной бронзой на утреннем солнце, я узнала его – не короля, ведь тогда я ничего не ведала о королях, нет, я узнала моего возлюбленного из снов. Он взял у меня все, что хотел, ведь таково право королей, но на следующий день вернулся ко мне, и на следующую ночь тоже: его борода была такой рыжей, волосы такими золотыми, глаза – синевы летнего неба, кожа загорелая до спелости пшеницы.
читать дальшеКогда он привел меня во дворец, его дочь была еще дитя, всего пяти весен. В комнате принцессы наверху башни висел потрет ее покойной матери, высокой женщины с волосами цвета темного дерева и орехово-карими глазами. Она была иной крови, чем ее бледная дочь.
Девочка отказывалась есть вместе с нами. Не знаю, где и чем она питалась.
У меня были свои покои, а у моего супруга-короля – свои. Когда он желал меня, то посылал за мной, и я шла к нему и удовлетворяла его, и получала от него удовлетворение.
Однажды ночью через несколько месяцев после моего приезда ко мне пришла она. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного мерцания пламени. А когда подняла глаза, увидела ее.
– Принцесса?
Она молчала. Глаза у нее были черные, как два уголька, волосы – еще чернее, а губы – краснее крови. Она поглядела на меня и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, ее зубы показались мне острыми.
– Что ты делаешь в этой части дворца?
– Я есть хочу, – сказала она, как сказал бы любой ребенок.
Была зима, когда свежая еда – все равно, что мечты о тепле и солнечном свете, но с балки в моем покое свисала связка яблок, высушенных и с вынутыми косточками. Сняв одно, я протянула ей.
– Вот, возьми.
Осень – пора высушивания и заготовок, время сбора яблок и вытапливания гусиного жира. Тогда же близился праздник середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью и начиняем ее осенними яблоками, потом мы жарим ее в очаге или на костре и готовим пироги и клецки на шкварках.
Взяв у меня сушеное яблоко, она стала кусать его острыми желтыми зубами.
– Вкусно?
Она кивнула. Я всегда боялась маленькой принцессы, но в то мгновение сердце у меня растаяло, и кончиками пальцев я ласково коснулась ее щеки. Она посмотрела на меня и улыбнулась – она так редко улыбалась, – а потом вонзила зубы в основание моего большого пальца, в холмик Венеры, так что выступила кровь.
От боли и удивления я закричала, но она поглядела на меня, и крик замер у меня в горле.
А маленькая принцесса прильнула губами к моей руке и стала лизать, сосать и пить. Напившись, она ушла из моего покоя. У меня на глазах ранка начала затягиваться, рубцеваться, исцеляться. На следующий день остался только старый шрам, будто я порезалась карманным ножиком в детстве.
Она заморозила меня, завладела мной, подчинила себе. Это напугало меня больше, чем то, что она напиталась моей кровью. После той ночи я с наступлением сумерек стала запирать свою дверь, закладывать в скобы оструганный ствол молодого дубка и приказала кузнецу выковать железные решетки, которые он поставил мне на окна.
Мой супруг, моя любовь, мой король посылал за мной все реже и реже, а когда я приходила к нему, он был точно одурманен, беспокоен, растерян. Он больше не мог удовлетворить женщину, как пристало мужчине, и не позволял мне ублажить его ртом: в тот единственный раз, когда я попыталась, он дернулся и заплакал. Я отняла губы и крепко его обняла, и укачивала, пока рыдания не стихли, и он не уснул как дитя.
Пока он спал, я провела пальцами по его коже, – вся она была ребристой от множества старых шрамов. Но по первым дням нашей любви я помнила только один – в боку, где в юности его ранил вепрь.
Вскоре от него осталась лишь тень человека, которого я повстречала и полюбила у моста. Его кости синим и белым проступили из-под кожи. Я была с ним до конца: руки у него были холодны, как камень, глаза стали молочно-голубыми, его волосы и борода поблекли, потеряли блеск и обвисли. Он умер, не исповедавшись. Все его тело с ног до головы было в горбиках и рытвинах от застарелых крохотных шрамов.
Он почти ничего не весил. Земля промерзла, и мы не смогли вырыть ему могилу, а потому сложили курган из камней и валунов над телом – в дань памяти, ведь от него осталось так мало, что им погнушались бы даже дикие звери и птицы.
А я стала королевой.
Я была глупа и молода – восемнадцать весен пришли и ушли с тех пор, как я впервые увидела свет дня, – и не сделала того, что сделала бы сейчас.
Верно, я и сегодня приказала бы вырезать ей сердце. А еще приказала бы отрубить ей голову, руки и ноги. Я велела бы ее расчленить, а потом смотрела бы на городской площади, как палач добела раздувает мехами огонь, бесстрастно наблюдала бы, как он бросает в костер куски разрубленного тела. Вокруг площади я поставила бы лучников, которые подстрелили бы любую птицу, любого зверя, который посмел бы приблизиться к пламени, будь то ворон или собака, ястреб или крыса. И не сомкнула бы глаз до тех пор, пока принцесса не превратилась бы в пепел, и мягкий ветерок не развеял бы ее, как снег.
Но я этого не сделала, а за ошибки надо платить.
Потом говорили, что меня обманули, что это было не ее сердце, что это было сердце зверя – оленя, быть может, или кабана. Те, кто так говорил, ошибались.
Другие твердят (но это ее ложь, а не моя), что мне принесли сердце, и я его съела. Ложь и полуправда сыплются как снег, покрывая то, что я помню, то, что я видела. Чужой и неузнаваемый после снегопада край – вот во что она превратила мою жизнь.
Шрамы были на моей любви, на бедрах ее отца и на его чреслах, когда он умер. Я с ними не пошла. Они забрали ее днем, пока она спала и была слабее всего. Они унесли ее в чащу леса, распустили на ней рубашку и вырезали ее сердце, а мертвое тело оставили в лощинке, чтобы его поглотил лес.
Лес – темное место, граница многих королевств, не нашлось бы ни одного глупца, кто стал бы утверждать свою над ним власть. В лесу живут преступники. В лесу живут разбойники, а еще волки. Можно десяток дней скакать по лесу и не встретить ни одной живой души, но все время за тобой будут наблюдать чьи-то глаза.
Мне принесли ее сердце. Я знала, что оно ее – ни сердце от свиноматки, ни сердце от голубки не продолжало бы вырезанное пульсировать и биться, как делало это.
Я отнесла его в свой покой. Я его не съела: я подвесила его на балке над моей кроватью, подвесила на нитке, на которую нанизала головки чеснока и ягоды рябины, оранжево-красные, как грудка малиновки.
За окном падал снег, скрывая следы моих охотников, укрывая ее крохотное тельце в лесу.
Я велела кузнецу снять решетки с моих окон и, когда клонился к закату короткий зимний день, подолгу сидела у окна, глядя на лес, пока не ложилась тьма.
В лесу, как я уже говорила, жили люди. Иногда они выходили из чащи на Весеннюю ярмарку – жадные, дикие опасные люди. Одни были уродами и калеками, жалкими карликами и горбунами, у других были огромные зубы и пустые глаза идиотов, у третьих – пальцы с перепонками, как у лягушки, или руки, как клешни у рака. Каждый год они выползали из леса на Весеннюю ярмарку, которую устраивали, когда сойдет снег.
В юности я работала на ярмарке, и лесной люд уже тогда меня пугал. Я предсказывала людям судьбу, высматривала ее в стоячей воде, а после, когда стала старше, в круге полированного стекла, обратная сторона которого была посеребренной – его мне подарил один купец, чью потерявшуюся лошадь я углядела в луже разлитых чернил.
И торговцы на ярмарке тоже боялись лесных людей: гвоздями прибивали свои товары к голым доскам козел – огромными железными гвоздями прибивали к дереву пряники и кожаные ремни. Если их не прибить, говорили они, лесные люди схватят их и убегут, жуя на бегу украденные пряники, размахивая над головой ворованными ремнями.
Но у лесного люда были деньги: монетка тут, монетка там, иногда испачканные зеленью или землей, и лица на монетах были незнакомы даже самым старым среди нас. Еще у них были вещи на обмен, и потому ярмарка процветала, служа изгоям и карликам, служа разбойникам (если они были осмотрительны), которые охотились на редких путников из лежащих за лесом стран, на цыган или на оленей. (В глазах закона это было разбоем. Олени принадлежали королеве.)
Медленно текли годы, и мой народ утверждал, что я правлю им мудро. Сердце все так же висело у меня над кроватью и слабо пульсировало по ночам. Если кто-то и горевал по ребенку, свидетельств того я не видела: тогда она еще наводила страх и люди считали себя счастливыми, что избавились от нее.
Одна Весенняя ярмарка следовала за другой: всего пять, и каждая следующая была унылее, беднее, скуднее предыдущей. Все меньше лесных людей приходили покупать наши товары. А те, кто приходил, казались подавленными и беспокойными. Торговцы перестали прибивать к козлам свой товар. На пятый год из лесу вышла лишь горсть людей – дюжина сбившихся от страха в кучку волосатых карликов. И никого больше.
Когда торги закончились, ко мне пришли распорядитель ярмарки и его паж. Первого я немного знала до того, как стала королевой.
– Я пришел к тебе не как к моей королеве, – сказал он. Я молчала. И слушала.
– Я пришел к тебе потому, что ты мудра, – продолжал он. – Ребенком, лишь посмотрев в лужу чернил, ты нашла потерявшегося жеребенка; девушкой, лишь посмотрев в свое зеркало, ты нашла потерявшегося младенца, который далеко ушел от своей матери. Тебе ведомы тайны, и ты можешь сыскать сокрытое. Что пожирает лесной люд, моя королева? – спросил он. – В будущем году Весенней ярмарки не будет вовсе. Путники из других королевств стали редки, лесные люди почти исчезли. Еще один такой год, и мы все умрем с голоду.
Я приказала служанке принести мне зеркало. Это была немудреная вещица, посеребренный сзади стеклянный диск, который я хранила завернутым в шкуру олененка в сундуке у себя в покое.
Мне его принесли, и я в него заглянула.
Ей было двенадцать – уже не малое дитя. Кожа у нее была все еще бледная, глаза и волосы – угольно-черные, губы – кроваво-красные. На ней была одежда, в которой она в последний раз покинула дворец, – рубаха и юбка, но теперь они были ей малы и многократно заштопаны. Поверх них она носила кожаный плащ, а вместо башмаков на крохотных ножках – два кожаных мешка, подвязанных шнурками. Она стояла в лесу за деревом.
Перед моим мысленным она начала красться и перебегать на четвереньках от дерева к дереву, будто зверь: летучая мышь или волк. Она за кем-то следила.
Это был монах. Одет он был в рогожу, его ноги были босы, а ступни покрыты шрамами, волосы на лице и на месте тонзуры давно уже отросли. Она следила за ним из-за деревьев. Наконец он остановился на ночлег и стал разводить костер: сложил ветки, а на растопку разломал гнездо малиновки. В мешочке на поясе у него был кремень, и он постучал им по кресалу, пока искра не перекинулась на сухие прутики и не заплясало пламя. В гнезде, которое он нашел, было два яйца, их он съел сырыми. Скудный, наверное, ужин, для такого дюжего мужчины.
И пока он грелся у костра, она вышла из укрытия. Приникнув к земле по ту сторону пламени, она глядела на него в упор. Он улыбнулся, будто давно не видел другой живой души, и поманил ее к себе.Встав, она обошла костер, но остановилась выжидающе на расстоянии вытянутой руки. Он порылся в складках рясы и нашел монету — маленькое медное пенни, которое бросил ей. Поймав пенни, она кивнула и подошла к нему ближе. Он потянул за служившую ему поясом веревку, и его сутана распахнулась. Тело у него было волосатое, как у зверя. Она толкнула его на мох. Одна рука, точно паук, поползла по волосам, пока не сжалась на его стволе, другая выводила круги вокруг левого соска. Закрыв глаза, он запустил огромную лапу ей под юбку. Она же приникла губами к соску, который теребила, — ее кожа казалась такой белой на фоне его мохнатого, бурого тела.
Она глубоко вонзила зубы ему в грудь. Его глаза распахнулись, потом закрылись снова, а она стала пить. Она оседлала его, но питаться не перестала. И пока она кормилась, между ее ног начала сочиться и стекать прозрачная черноватая жидкость.
— Ты знаешь, что не пускает путников в наш город? Что случилось с лесным людом? — спросил распорядитель ярмарки.
А я прикрыла зеркало оленьей кожей и сказала ему, что сама позабочусь о том, чтобы лес снова стал для всех безопасен.
Она наводила на меня страх, но что мне оставалось? Я была королева.
Неразумная женщина пошла бы в лес и попыталась поймать тварь, но я уже была неразумна раз и не желала повторять свою ошибку. Я сидела над старыми книгами. Я говорила с цыганскими женщинами (цыгане приходили в наши земли, преодолевая горы на юге, лишь бы не пересекать лес к северу и западу).
Я подготовилась и собрала то, что мне потребуется, и когда выпал первый снег, была готова.
Нагая, я поднялась в одиночестве на самую высокую башню дворца, на площадку, открытую небу. Мое тело холодили ветра, мурашки поползли по моим рукам, грудям и бедрам. Я принесла с собой серебряный таз и корзинку, в которую загодя сложила серебряный нож, серебряную булавку, щипцы, серый плащ и три зеленых яблока.
Опустив принесенное на каменный пол, я стала нагая, смиренная пред ночным небом и ветром. Увидь меня кто-нибудь там, я велела бы выколоть ему глаза. Но подсматривать за мной было некому. По небу неслись облака, то скрывая, то вновь являя убывающую луну.
Взяв серебряный нож, я порезала себе левую руку — раз, другой, третий. Три раза. В таз закапала кровь, алая жидкость, но в свете луны — черная.
К ней я добавила порошок из сосуда, что висел у меня на груди. Это была бурая пыль, приготовленная из высушенных трав, кожи особой жабы и многого другого. Она загустила кровь, но не дала ей свернуться.
Одно за другим я взяла три яблока и серебряной булавкой проколола на них кожуру. Потом опустила яблоки в серебряный таз и оставила их там, а первые в этом году крохотные снежинки медленно ложились на мое тело, на яблоки и на кровь.
Когда заря окрасила небо, я укуталась в серый плащ, одно за другими серебряными щипцами достала из серебряного таза красные яблоки, стараясь их не касаться, и положила в корзинку. На дне серебряного таза не осталось ни моей крови, ни бурой пыли, только зеленовато-черный осадок, похожий на ярь-медянку.
Таз я закопала в землю. Потом навела на яблоки чары (как когда-то, много лет назад, у моста наложила чары красоты на себя саму), чтобы они стали самыми чудесными яблоками на всем белом свете, и алые сполохи на их кожуре приобрели теплый цвет свежей крови.
Надвинув на лицо капюшон, я взяла с собой цветные ленты и украшения для волос, которыми прикрыла яблоки в камышовой корзинке, и одна пошла в лес, пока не пришла к ее жилищу: высокому утесу из песчаника, испещренному глубокими норами, которые уводили в темные недра.
Вокруг утеса росли деревья и высились валуны, и я незаметно переходила от дерева к дереву, от валуна к валуну, не потревожив ни веточки, ни упавшего листа. Наконец я отыскала себе укрытие и стала ждать – и наблюдать.
Несколько часов спустя из одной норы выбрался выводок карликов – уродливых и искривленных волосатых человечков, прежних обитателей этой земли. Теперь их редко встретишь.
Они скрылись в лесу и меня не заметили, хотя один остановился помочиться на валун, за которым я укрывалась.
Я ждала. Никто больше не появился.
Подойдя к норе, я позвала надтреснутым старушечьим голосом. Шрам на моей руке запульсировал, когда она вышла ко мне из темноты, одна и нагая. Ей, моей падчерице, было тринадцать лет, и ничто не портило совершенной белизны ее кожи, кроме багрового шрама под левой грудью, где давным-давно у нее вырезали сердце. Внутренняя часть ее бедер была испачкана влажной черной грязью.
Она всматривалась в меня, скрытую под плащом. И взгляд у нее был голодный.
– Ленты, пригожая девица, – прокаркала я. – Красивые ленты для ваших волос…
Улыбнувшись, она поманила меня к себе. Рывок – это шрам на моей руке потянул меня к ней. Я сделала то, что намеревалась, но много охотнее, чем хотела: я уронила корзинку и завопила, как трусливая старая торговка, которой прикидывалась, и побежала прочь.
Мой серый плащ был цвета леса, и ноги несли меня быстро, она не догнала меня.
Я же вернулась во дворец.
Дальнейшего я не видела. Но давайте представим себе, как разочарованная и голодная девушка возвращается в свою нору и находит на земле брошенную корзинку.
Что она сделала?
Мне хочется думать, что сперва она поиграла с лентами, вплела их в волосы цвета воронова крыла, обернула вокруг бледной шейки или тоненькой талии.
А потом из любопытства отодвинула тряпицу посмотреть, что еще есть в корзинке, и увидела красные-красные яблоки.
Разумеется, они благоухали свежими яблоками, но еще от них пахло кровью. А она была голодна. Представляю себе, как она берет яблоко, прижимает его к щеке, кожей ощущая его холодную гладкость.
И она открыла рот и глубоко вонзила в него зубы…
К тому времени, когда я достигла моего покоя, сердце, подвешенное на нити с потолочной балки – рядом с яблоками, окороками и вялеными сосисками, – перестало биться. Оно просто тихонько висело, недвижимое и безжизненное, и я снова почувствовала себя в безопасности.
Зимние снега легли высокими и глубокими и стаяли поздно. К наступлению весны мы все были голодны.
В тот год Весенняя ярмарка несколько ожила. Лесной люд был немногочислен, но пришел, а еще прибыли путники из земель за лесом.
Я видела, как волосатые человечки из пещеры в утесе торговались за куски стекла, обломки кристаллов и кварца. За стекло они заплатили серебряными монетами – добычей, принесенной с ночной охоты моей падчерицей, в этом у меня не было сомнений. Когда прошел слух, что именно они покупают, горожане побежали по домам и вернулись со своими амулетами из кристаллов, а несколько человек принесли даже оконные стекла.
Я было подумала, не приказать ли убить волосатых человечков, но не сделала этого. Пока с балки в моем покое сердце свисало недвижимое и холодное, мне ничто не грозило и лесному люду тоже, а значит – и жителям города.
Наступило мое двадцать пятое лето, моя падчерица съела отравленные плоды две зимы назад, когда в мой дворец пришел принц. Он был высоким, очень высоким, с холодными зелеными глазами и смуглой кожей тех, кто живет за горами. Он приехал со свитой, достаточно большой, чтобы его защитить, достаточно маленькой, чтобы другой правитель – я, например, – не счел ее возможной себе угрозой.
Я была практична: я подумала про союз между нашими землями, подумала про королевство, тянущееся от леса до самого моря на юге, подумала про моего златовласого возлюбленного, который уже восемь лет покоился в земле, и ночью пошла в покой принца. Я не невинная девица, хотя мой покойный супруг, который когда-то был моим королем, поистине был первым моим возлюбленным, что бы потом ни говорили.
Поначалу принц как будто возбудился. Он попросил меня снять рубашку и встать перед распахнутым окном подальше от очага, пока кожа у меня не стала холодной как камень. Потом он попросил меня лечь навзничь, сложить на груди руки и широко открыть глаза – но смотреть только в потолок. Он велел мне не двигаться и почти не дышать. Он молил меня не говорить ничего. Он раздвинул мне ноги.
И тогда он вошел в меня.
Когда же он начал двигаться во мне, я почувствовала, как поднимаются мои бедра, почувствовала, как сама двигаюсь ему под стать, вздох за вздохом, толчок за толчком. Я застонала – просто не могла сдержаться.
Его ствол выскользнул из меня. Протянув руку, я коснулась его – крохотной, скользкой козявки.
– Прошу, – шепотом взмолился он, – ты не должна ни двигаться, ни говорить. Просто лежи на камнях, такая холодная, такая прекрасная.
Я постаралась, но он утратил силу, которая придавала ему мужества, и довольно скоро я ушла из покоя принца, а в ушах у меня еще звучали его проклятия и слезы.
На следующий день рано утром он – уехал, забрав всех своих людей, – они поскакали в лес.
Представляю себе его чресла, пока он ехал, неудовлетворенность, камнем залегшую в основании его ствола. Воображаю себе его плотно сжатые губы. Потом представляю себе, как небольшой отряд едет по лесу и выезжает наконец к стеклянной гробнице моей падчерицы. Такая бледная. Такая холодная. Обнаженная под стеклом. Почти ребенок. Недвижима, мертва.
В моем воображении я почти чувствую, как внезапно отвердевает его ствол, вижу, как им овладевает похоть, слышу молитвы, которые он бормочет вполголоса, благодаря небеса за свою удачу. Я представляю себе, как он торгуется с волосатыми человечками, предлагает им золото и пряности в обмен на прекрасный труп под стеклянным саркофагом.
С готовностью ли они взяли золото? Или поглядели на его конную свиту, на острые мечи и копья и поняли, что иного выхода у них нет?
Не знаю. Меня там не было. В зеркало я не смотрела. Могу только воображать…
Руки, снимающие куски стекла и кварца с ее хладного тела. Руки, нежно гладящие ее хладную щеку, сдвигающие ее хладную руку, ликующие, что труп еще свеж и податлив.
Взял ли он ее прямо там, у всех на виду? Или велел перенести в укромное место прежде, чем войти в нее?
Мне неведомо.
Вытряхнул ли он яблоко у нее из глотки? Или, пока он вонзался в ее хладное тело, ее глаза медленно открылись? Раздвинулись ли ее губы, эти красные хладные губы, обнажились ли острые желтые зубы у смуглой шеи, когда кровь, которая есть жизнь, потекла ей в горло, смывая кусок яблока, смывая мой яд?
Мне остается только гадать. Наверняка я не знаю.
Вот что я знаю. – Ночью я проснулась от того, что ее сердце запульсировало и забилось опять. Сверху мне на лицо закапала соленая кровь. Я села. Рука у меня горела и гудела, будто по основанию большого пальца я ударила камнем.
В мою дверь барабанили. Я испугалась, но ведь я королева и не выкажу страха. Я распахнула дверь.
Первыми в мой покой вошли его воины и окружили меня, наставив на меня свои острые мечи и длинные копья.
Потом вошел он. И он плюнул мне в лицо.
Наконец в мой покой вошла она, как сделала это, когда я только стала королевой, а она была шестилетним ребенком. Она не изменилась. Ни в чем не изменилась.
Она дернула за нить, на которой было подвешено ее сердце. Она сорвала одну за другой ягоды рябины, сорвала головку чеснока, за столько лет совсем уже высохшую, потом взяла свое собственное, свое бьющееся сердце – маленькое, не больше чем у молочного козленка или медвежонка, а оно полнилось кровью, выплескивавшейся ей на руку.
Ногти у нее, наверное, были острые, как стекло: ими она разрезала себе плоть, проведя по пурпурному шраму. Ее грудь внезапно раззявилась – пустая и бескровная. Она лизнула разок свое сердце – а кровь все бежала у нее по рукам – и задвинула его глубоко под ребра.
Я видела, как она это делает. Я видела, как она снова закрыла и сдвинула плоть и кожу. Я видела, как пурпурный шрам начал бледнеть.
Ее принц поглядел на нее было беспокойно, но все же обнял за плечи, и они встали бок о бок и ждали. Но вместе с сердцем в нее не вошло тепло, и на губах у нее остался налет смерти, и потому его похоть ничуть не уменьшилась.
Они сказали мне, что поженятся, и два королевства действительно объединятся. Они сказали, что в день свадьбы я буду с ними.
Тут становится жарко.
Они оговорили меня перед моим народом, приправляя толикой правды похлебку, сваренную из лжи.
Меня связали и держали в крохотной каменной каморке под дворцом, в подземельях я пробыла всю осень. Сегодня за мной пришли. Сорвали с меня лохмотья и смыли грязь, потом побрили мне голову и пах и натерли мою кожу гусиным жиром.
Снег падал, пока меня несли – по мужчине на руку, по мужчине на ногу – всем напоказ, распятую и холодную через зимнюю толпу и затолкали в эту печь для обжига.
Моя падчерица стояла рядом со своим принцем. Она смотрела на меня, на мое унижение, но молчала.
Когда, глумясь, меня заталкивали в печь, я увидела, как одна снежинка легла ей на белую щеку и так и осталась на ней, не тая.
Они закрыли за мной дверцу печи. Тут становится все жарче, а там они поют, веселятся и стучат в железные стенки.
Она не смеялась, не глумилась, не говорила. Она не издевалась и не отвернула лица. Но она смотрела на меня, и на мгновение я увидела свое отражение в ее глазах.
Я не буду кричать. Этого удовольствия я им не доставлю. Тело мое они получат, но моя душа и моя история принадлежат только мне, со мной и умрут.
Гусиный жир начинает плавиться и блестеть. Я не издам ни звука. Больше я думать об этом не буду.
А стану думать про снежинку на ее щеке.
Думать про волосы, черные, как уголь, про губы, красные, как кровь, про кожу, белую как снег.
Автор: Нил Гейман
Источник: сборник "Дым и зеркала", 1998 г.
@темы: дети, рассказы, классика, сущности, колдуны, ведьмы и гадалки, не своё
У меня никогда не было любимого занятия или, как это называется — хобби. Однако, с детства у меня есть некоторая особенность: я натыкаюсь в газете или телепередаче на какой-нибудь интересный заголовок или необычный термин, начинаю искать по этой теме информацию и растворяюсь в книгах и статьях о новом явлении. Думать ни о чём другом в эти периоды не могу. Так я два месяца расшифровывал рукопись Войнича; целую неделю матерился на воду, чтобы проверить, не отравит ли её моё сквернословие и даже однажды два дня не ел, после того как наткнулся на форум так называемых солнцеедов.
читать дальшеНекоторое время назад я краем уха услышал, как мои одноклассники обсуждали некий пост мортем. Сначала я решил, что они говорят о компьютерной игре, но, прислушавшись, выяснил, что речь идёт о каких-то фотографиях. Тема меня заинтересовала, и, придя домой, я тут же залез в интернет и погрузился в изучение нового для меня явления.
Оказывается, в 19 веке очень широко практиковалось посмертное фотографирование мёртвых людей. Фотографии стоили дорого, а люди умирали часто, поэтому иногда единственной возможностью сохранить память о близких оставалось только запечатлеть их на плёнку перед тем, как проводить в последний путь.
Я с увлечением рассматривал отсканированные фотографии в интернет-статье. На групповых снимках без пояснений было трудно догадаться, кто же из всех этих людей был жив во время вспышки фотоаппарата. На многих из них были изображены дети, и в основном они просто лежали в кроватках или сидели на руках у безутешных родителей. Иногда, однако, судя по подписям автора статьи, уже остывающие тела принадлежали взрослым, причём они стояли во весь рост, приобнимая своих живых отпрысков.
Как выяснилось, при фотографировании мёртвых часто использовались специальные подставки, с помощью которых тела фиксировали в более-менее естественном положении. Фотошопа, конечно, никакого не было, но гримёры старались придать лицам живые выражения. Честно говоря, эти гримёры имели бы огромный успех при создании образов в фильмах ужасов.
Тема эта очень зацепила меня. Иногда я очень живо представлял, как фотограф, чертыхаясь, двигает тяжёлый каркас и, брезгливо морщась, пытается закрепить на нём коченеющее и непослушное туловище отца семьи. Затем он велит маленьким напуганным детям сесть рядом с папой и раздосадованно просит мать перестать суетиться и встать в кадр.
Я был настолько поглощён феноменом посмертной фотографии (подумать только, а ведь раньше это было обыденным делом!), что начал копать глубже и глубже. В свободном доступе было только ограниченное количество отсканированных фотографий и совершенно неограниченное количество фальшивых подделок мастеров графических редакторов. В поисках свежих кадров и новой информации я наткнулся на объявление о продаже настоящей пост-мортем фотографии, которая, как уверял продавец, являлась одним из редких подлинников 19 века.
Не помню, сколько хозяин раритета просил за фотографию, но судя по тому, что я отправился к нему примерно через неделю после того, как нашёл объявление, цена не превышала пяти школьных обедов. Пожилой мужчина встретил меня довольно приветливо, хотя и был удивлён, что столь юное создание может увлекаться такими мрачными вещами. После того, как я отсчитал нужную сумму, он потянулся к ящику стола, вынул оттуда конверт и достал потёртую фотографию, отпечатанную на старинной фотобумаге.
Я впился взглядом в изображение. На фотографии была запечатлена семья, по видимости, отец, мать и двое маленьких девочек. Я присмотрелся к их позам и лицам, но не смог определить, кто же из них уже не видит камеры и не слышит команды фотографа «Замри!». Я начал подозревать, что хитрый хозяин фото подсунул мне какой-то обычный семейный портрет столетней давности, и, чего доброго, вздумал надуть меня, выдав его за пост-мортем раритет.
Видимо, моё разочарованное лицо выдало меня, потому что хозяин моментально выхватил фотографию из моих рук и, тыча пальцами в хрупкий позитив, начал объяснять:
— Вот этот, папаша их, он один живой. Детишки умерли одна за другой. Мать утраты не пережила, и за ними сразу. Ты посмотри, посмотри: у отца глаза в камеру смотрят, а у остальных… Остальные уже никуда не смотрят. Глаза им силой открывали, а у мамы-то, видишь, сзади палка стоит. Не держалась никак, бедняга, всё на бок заваливалась, а отец держать её не хотел, боялся. Это потом уже, на похоронах, рыдал, обнимал её, будто бы она и не мёртвая совсем. А девочки хорошо сидят, как живые. Они и живые-то послушные были, и умерли тихонько…
Тут мужчина осёкся и замолчал. Лицо его стало очень печальным и задумчивым.
— Откуда у вас такие подробности? — весьма резонно поинтересовался я. Мне всё меньше нравился этот тип: он очевидно перегибал палку в своих россказнях, пытаясь выдать фото за подлинное.
— Подробности? Да какие же это подробности? Так у всех было тогда. А вот то, что парнишки тут не хватает — это подробность.
— Какого ещё парнишки?
— У семьи этой сынишка был. Тоже умер. Но нелепо умер, не от хвори, как они. Утонул на реке, а отец ведь говорил ему, не смей ходить, не смей!.. А утопленники, дружок мой, они на портретах не получаются. Распухшие все, синие… Никакой фотограф не соизволит согласиться их одевать, да усаживать, да пудрить.
Я решил, что старикашка совсем спятил.
— А это-то вы откуда знаете? — с усмешкой спросил я. — Неужто они вам всё сами и рассказали?
Мужчина махнул рукой и тоже засмеялся: мол, совсем я заврался, и пригласил меня на кухню выпить чаю. Фотографию я взял с собой, чтобы внимательно рассмотреть её, прежде чем требовать деньги назад.
Чем дольше я вглядывался в фотографию, потягивая горячий сладкий чай, тем явственнее мне казалось, что мужик не врёт. За женщиной в белом платье и правда виднелся знакомый мне по другим фотографиям каркас; я почти увидел, как застывшее, но живое лицо отца бледнеет и застывает от боли, когда вокруг него усаживают для последней фотографии всех его любимых людей, в подсознании у него бьётся смутная мысль об утонувшем сыне, которого теперь он не увидит даже мёртвым. Что-то в этом лице показалось мне знакомым, но сообразить я сходу не умел, да и не очень хотел: разумеется, знать этого человека, теперь уже тоже давно покойного, я не мог.
Внезапно меня очень сильно потянуло в сон. Я хотел встать, поблагодарить хозяина за гостеприимство и выгодную сделку и отправиться хвастаться на форуме своим приобретением, но с ужасом понял, что не могу пошевелиться. Я сидел за столом и был полностью парализован. Я попытался закричать, но и это не вышло: из меня вырвалось только сдавленное мычание. Тут я почувствовал, как чьи-то руки обхватывают меня и несут в комнату.
Спиной я ощущаю, как в меня утыкаются холодные металлические стержни; позвоночник упирается в высокую палку. Перед глазами очень ярко вспыхивает свет; слышится щелчок затвора фотокамеры.
∗ ∗ ∗
— Заходите, заходите, милости просим, пожалуйте. Взгляните, будьте любезны, сюда. Тут матушка, дочки две, красавицы, ангелы, умерли все одна за одной, прости Господи. И сынишка тут же, вот, посмотрите, на подпорке стоит, бедняга. Потонул, бедный, да привели его в порядок, вот и память отцу осталась, какая-никакая.
— А откуда ж вы всё это знаете? Неужто это они вам всё и рассказали?
— Ну что вы, что вы. Это же вещь этакая, что с историей, а истории коли б я не знал — да хранил бы разве ж эту рвань? Тут уж дело такое — прадед деду передал, дед — отцу, а отец уж мне пересказал. Да только тут ещё вот что: с сыном-то, с утопшим, ведь и брат его старший был. Он потом уж погиб, время-то прошло — только вот отец, бедняга, совсем один остался — старшего сына не стало, так и портрета никакого не осталось. Ну да ладно, Бог с вами — вижу, не верите вы старику, ну что ж, так пройдёмте, я вас хоть чаем с дороги напою, а вы и решите пока — будете забирать или дорогой своей пойдёте.
∗ ∗ ∗
В нашем семействе уже более десяти человек. Он настолько помешан на этой фотографии и так хочет, чтобы на ней собрались все родные, что ведёт настоящую охоту. Сначала у нас появился брат, затем — сестра матери. Появилась собака и котёнок, он сидит на руках у одной из сестрёнок и смотрит в камеру застывшим взглядом. Я очень хочу предупредить всех новых охотников за редкостями о том, чтобы бежали, как можно скорее, но сделать ничего не могу. Везёт только тем, кто не подходит ему по хронологии: семейство пополняется строго по датам смерти всех родственников.
И никто, никто из приходящих не хочет внимательно взглянуть на старика, продающего фото, а затем посмотреть на отца семейства, застывшего на фотографии. Зачем? Ведь он сразу говорит, что отец был живым, а покупателям интересны только мёртвые персонажи. Откуда они могут знать, что настолько больно ему было потерять любимых, что он не может уйти до сих пор? До последней вспышки, когда последний «родственник» не усядется перед своим последним объективом. Я ненавижу его, и не хочу играть роль его сына на этой фотографии. Но мне очень его жаль.
Автор: Snedronningen (Ева Чарская)
читать дальшеНекоторое время назад я краем уха услышал, как мои одноклассники обсуждали некий пост мортем. Сначала я решил, что они говорят о компьютерной игре, но, прислушавшись, выяснил, что речь идёт о каких-то фотографиях. Тема меня заинтересовала, и, придя домой, я тут же залез в интернет и погрузился в изучение нового для меня явления.
Оказывается, в 19 веке очень широко практиковалось посмертное фотографирование мёртвых людей. Фотографии стоили дорого, а люди умирали часто, поэтому иногда единственной возможностью сохранить память о близких оставалось только запечатлеть их на плёнку перед тем, как проводить в последний путь.
Я с увлечением рассматривал отсканированные фотографии в интернет-статье. На групповых снимках без пояснений было трудно догадаться, кто же из всех этих людей был жив во время вспышки фотоаппарата. На многих из них были изображены дети, и в основном они просто лежали в кроватках или сидели на руках у безутешных родителей. Иногда, однако, судя по подписям автора статьи, уже остывающие тела принадлежали взрослым, причём они стояли во весь рост, приобнимая своих живых отпрысков.
Как выяснилось, при фотографировании мёртвых часто использовались специальные подставки, с помощью которых тела фиксировали в более-менее естественном положении. Фотошопа, конечно, никакого не было, но гримёры старались придать лицам живые выражения. Честно говоря, эти гримёры имели бы огромный успех при создании образов в фильмах ужасов.
Тема эта очень зацепила меня. Иногда я очень живо представлял, как фотограф, чертыхаясь, двигает тяжёлый каркас и, брезгливо морщась, пытается закрепить на нём коченеющее и непослушное туловище отца семьи. Затем он велит маленьким напуганным детям сесть рядом с папой и раздосадованно просит мать перестать суетиться и встать в кадр.
Я был настолько поглощён феноменом посмертной фотографии (подумать только, а ведь раньше это было обыденным делом!), что начал копать глубже и глубже. В свободном доступе было только ограниченное количество отсканированных фотографий и совершенно неограниченное количество фальшивых подделок мастеров графических редакторов. В поисках свежих кадров и новой информации я наткнулся на объявление о продаже настоящей пост-мортем фотографии, которая, как уверял продавец, являлась одним из редких подлинников 19 века.
Не помню, сколько хозяин раритета просил за фотографию, но судя по тому, что я отправился к нему примерно через неделю после того, как нашёл объявление, цена не превышала пяти школьных обедов. Пожилой мужчина встретил меня довольно приветливо, хотя и был удивлён, что столь юное создание может увлекаться такими мрачными вещами. После того, как я отсчитал нужную сумму, он потянулся к ящику стола, вынул оттуда конверт и достал потёртую фотографию, отпечатанную на старинной фотобумаге.
Я впился взглядом в изображение. На фотографии была запечатлена семья, по видимости, отец, мать и двое маленьких девочек. Я присмотрелся к их позам и лицам, но не смог определить, кто же из них уже не видит камеры и не слышит команды фотографа «Замри!». Я начал подозревать, что хитрый хозяин фото подсунул мне какой-то обычный семейный портрет столетней давности, и, чего доброго, вздумал надуть меня, выдав его за пост-мортем раритет.
Видимо, моё разочарованное лицо выдало меня, потому что хозяин моментально выхватил фотографию из моих рук и, тыча пальцами в хрупкий позитив, начал объяснять:
— Вот этот, папаша их, он один живой. Детишки умерли одна за другой. Мать утраты не пережила, и за ними сразу. Ты посмотри, посмотри: у отца глаза в камеру смотрят, а у остальных… Остальные уже никуда не смотрят. Глаза им силой открывали, а у мамы-то, видишь, сзади палка стоит. Не держалась никак, бедняга, всё на бок заваливалась, а отец держать её не хотел, боялся. Это потом уже, на похоронах, рыдал, обнимал её, будто бы она и не мёртвая совсем. А девочки хорошо сидят, как живые. Они и живые-то послушные были, и умерли тихонько…
Тут мужчина осёкся и замолчал. Лицо его стало очень печальным и задумчивым.
— Откуда у вас такие подробности? — весьма резонно поинтересовался я. Мне всё меньше нравился этот тип: он очевидно перегибал палку в своих россказнях, пытаясь выдать фото за подлинное.
— Подробности? Да какие же это подробности? Так у всех было тогда. А вот то, что парнишки тут не хватает — это подробность.
— Какого ещё парнишки?
— У семьи этой сынишка был. Тоже умер. Но нелепо умер, не от хвори, как они. Утонул на реке, а отец ведь говорил ему, не смей ходить, не смей!.. А утопленники, дружок мой, они на портретах не получаются. Распухшие все, синие… Никакой фотограф не соизволит согласиться их одевать, да усаживать, да пудрить.
Я решил, что старикашка совсем спятил.
— А это-то вы откуда знаете? — с усмешкой спросил я. — Неужто они вам всё сами и рассказали?
Мужчина махнул рукой и тоже засмеялся: мол, совсем я заврался, и пригласил меня на кухню выпить чаю. Фотографию я взял с собой, чтобы внимательно рассмотреть её, прежде чем требовать деньги назад.
Чем дольше я вглядывался в фотографию, потягивая горячий сладкий чай, тем явственнее мне казалось, что мужик не врёт. За женщиной в белом платье и правда виднелся знакомый мне по другим фотографиям каркас; я почти увидел, как застывшее, но живое лицо отца бледнеет и застывает от боли, когда вокруг него усаживают для последней фотографии всех его любимых людей, в подсознании у него бьётся смутная мысль об утонувшем сыне, которого теперь он не увидит даже мёртвым. Что-то в этом лице показалось мне знакомым, но сообразить я сходу не умел, да и не очень хотел: разумеется, знать этого человека, теперь уже тоже давно покойного, я не мог.
Внезапно меня очень сильно потянуло в сон. Я хотел встать, поблагодарить хозяина за гостеприимство и выгодную сделку и отправиться хвастаться на форуме своим приобретением, но с ужасом понял, что не могу пошевелиться. Я сидел за столом и был полностью парализован. Я попытался закричать, но и это не вышло: из меня вырвалось только сдавленное мычание. Тут я почувствовал, как чьи-то руки обхватывают меня и несут в комнату.
Спиной я ощущаю, как в меня утыкаются холодные металлические стержни; позвоночник упирается в высокую палку. Перед глазами очень ярко вспыхивает свет; слышится щелчок затвора фотокамеры.
∗ ∗ ∗
— Заходите, заходите, милости просим, пожалуйте. Взгляните, будьте любезны, сюда. Тут матушка, дочки две, красавицы, ангелы, умерли все одна за одной, прости Господи. И сынишка тут же, вот, посмотрите, на подпорке стоит, бедняга. Потонул, бедный, да привели его в порядок, вот и память отцу осталась, какая-никакая.
— А откуда ж вы всё это знаете? Неужто это они вам всё и рассказали?
— Ну что вы, что вы. Это же вещь этакая, что с историей, а истории коли б я не знал — да хранил бы разве ж эту рвань? Тут уж дело такое — прадед деду передал, дед — отцу, а отец уж мне пересказал. Да только тут ещё вот что: с сыном-то, с утопшим, ведь и брат его старший был. Он потом уж погиб, время-то прошло — только вот отец, бедняга, совсем один остался — старшего сына не стало, так и портрета никакого не осталось. Ну да ладно, Бог с вами — вижу, не верите вы старику, ну что ж, так пройдёмте, я вас хоть чаем с дороги напою, а вы и решите пока — будете забирать или дорогой своей пойдёте.
∗ ∗ ∗
В нашем семействе уже более десяти человек. Он настолько помешан на этой фотографии и так хочет, чтобы на ней собрались все родные, что ведёт настоящую охоту. Сначала у нас появился брат, затем — сестра матери. Появилась собака и котёнок, он сидит на руках у одной из сестрёнок и смотрит в камеру застывшим взглядом. Я очень хочу предупредить всех новых охотников за редкостями о том, чтобы бежали, как можно скорее, но сделать ничего не могу. Везёт только тем, кто не подходит ему по хронологии: семейство пополняется строго по датам смерти всех родственников.
И никто, никто из приходящих не хочет внимательно взглянуть на старика, продающего фото, а затем посмотреть на отца семейства, застывшего на фотографии. Зачем? Ведь он сразу говорит, что отец был живым, а покупателям интересны только мёртвые персонажи. Откуда они могут знать, что настолько больно ему было потерять любимых, что он не может уйти до сих пор? До последней вспышки, когда последний «родственник» не усядется перед своим последним объективом. Я ненавижу его, и не хочу играть роль его сына на этой фотографии. Но мне очень его жаль.
Автор: Snedronningen (Ева Чарская)
@темы: безумие, рассказы, старики и старухи, не своё, мертвецы
Крипипаста
Авторизация
Записи
- Календарь записей
- Темы записей
-
1971 не своё
-
1466 рассказы
-
650 сущности
-
377 дети
-
342 картинки
-
298 призраки и духи
-
253 безумие
-
241 мертвецы
-
224 предметы и вещи
-
198 своё
-
156 животные
-
156 классика
-
119 выбор админа
-
113 сновидения
-
101 видео
- Список заголовков
Главное меню