Таня нашлась

[Скрёб-поскрёб]

Гул за стенами вагона электрички и мерцание пригородного пейзажа за окном укутывали меня в сонливость. Но рядом сидела моя сестра Таня. Сидела наклонившись в мою сторону, чуть-чуть не дотрагиваясь ко мне плечиком. И это крохотное, измельчающееся пространство между нами возбуждало во мне потаенную строгостью ласку и я не сомкнул глаз, чтобы предательски не оставлять свою спутницу в мнимой беззащитности. Через полчаса мы вышли из электрички и оказались на платформе. Здесь мы в детстве часто стояли с сестрой в ожидании электрички, чтобы добраться до школы в городе, увлеченные разговорами, обычно о наших одноклассниках, о просмотренных мультиках, и потому тогда ни зимняя влажная стужа, ни осенне-весенний кропотливый ветер нас не трогали.

Давно стемнело, и наш родной поселок затих, светясь только редкими фонарными столбами, ведущими из сырости леса в духоту хрущевских, изжитых панелек. Наш путь простирался тропинками того самого смешанного, ныне затухающего осенью леса, и дырявыми асфальтами. По дороге меня яркими флешбеками уносило в воспоминания, приходили теплые, совместные картины нашего юношества, и, осмелившись чувством тоски, я сцепился к сестре за руку и она согласно поделилась со мною своим холодом. И украдкой заглянув на её истончавший за последние годы профиль, я заметил улыбку, образовавшейся из отсохших губ. Но глаза её горели чем-то неудержимо родным, и весь портрет её, действительно жалкий, осаждал меня в любовь.

И эта любовь, которую я часто ронял, раздраженный на её выходки, заставила меня как-то бросить все дела и отправиться на Танины поиски. Она пропала полтора года назад. Вся родня отмахнулась от переживаний, я тоже тогда занялся учебой. Учеба для меня имела важное стратегическое значение. Так как мы вышли из семьи, где пустые бутылки кидались отцом в гневе, потому, что они пустые, а осколки оных мама выметала в мусорное ведро, затем в приученной спешке бежала на кухню, чтобы наложить нам всем блюда, готовила она вкусно, и за это её отец уважал и не бил, после этих процедур мама, уставшая шла укладывать отца спать, предварительно отдавшись ему, потному и перегарному. Мы с сестрой в соседней комнате под свет экрана телевизора, читали друг другу интересные факты из энциклопедий, которые нам покупал папа, с целью, чтобы мы не повторили его судьбу, наполненную только токарьским образованием и водительским стажем. Мама была насмешливая и рассказывала нам анекдоты. Ныне они мертвы.

Поэтому получение образования, создание здоровой семьи для меня являются первостепенными задачами. А Таня подалась генетическому влиянию. Мы снимали с ней жилье в Петербурге. Она работала и читала тематическую литературу, планируя на следующий год поступить на театральную актрису. Стала посещать всякие литературные вечера, откуда приходила пьяная. Так продолжалось год. Она не успела никуда поступить, и поэтому обидевшись на весь мир, заторчала пьяницей у знакомых. Я отвлекался от волнения за нее учебой.

И в один день мне позвонила женщина с грубым, крикливым голосом. Это была Таня. Она требовательно умоляла забрать её. Дала адрес. Я приехал. И я увидел её. Предо мной стояло длинное зеленоглазое чучело, потерявшее всю свою прежнюю облачность с игривостью. Я стоял перед ней такой весь серьезный и собранный. Наши зеленые глаза встретились и заплакали. Я от бьющей неприязни к себе, что отпустил её, от той же тоски, которой я не старался не покоряться. А она, вероятно, от сожаления. И это сожаление в ней было ясно, и я, как бы этого не хотел, не отругал её.

Мы решили поехать на родину.

И вот мы сидим за столом на кухне в частном нашем доме. Она все так же избегает моего взгляда. Молча просит прощения. И я её тысячу раз прощаю наперекор своей жесткости. И наливаю нам чай. - Я тебя больше никуда не отпущу, поняла? Подашь документы в какой захочешь университет, можешь не работать. Я обеспечу. Жить будешь с нами. - повторил я свою мантру, на которую ответа так и не получил. - Как же Инна? - Ничего. Она у меня хорошая. В тесноте, да не в обиде.

Она резко встала. И посмотрел она меня той детской пытливостью, какая бывала, когда мы случайно встречались в школе, а я старший и стеснялся с ней нюкаться. И в этом взгляде было что-то прощальное и смиренное. Я отреагировал на это горем и буйством протеста и непринятия. А Таня пошла в нашу детскую.

Я остался на кухне и вспоминал и вспоминал. За окном тьма. А я видел нашу зиму, как мы с Танюшей катим снег, а он никак не образуется в снеговик. Сдавшись, мы начинаем бросаться круглишками и лежать, прыгать на талом декабрьском снегу. Видел как вышли отец с мамой и ругаясь друг с другом все же скатали нам здорового снеговика. Мама пошла за гнилой морковью. Папа ставил дырявое ведро на голову снеговику, поправляя его, когда тот рвался растаять и обрушиться.

Я очнулся от тишины. Небывалой тишины в этом доме. И встревоженный пошел за сестрой в комнату. А там меня ждала запертая дверь. Я постучался.

- Беги! - прошипела оттуда Таня с уже гладким голосом.

- Не понял. Ты там чего-то приняла? - спросил я, стараясь не вникать в абсурд сказанного.

- Беги и будь счастлив. Зачем ты вернулся? - проговорили за дверью. Навзрыд и моля.

Я стоял, отрицая происходящее. И постучался еще.

- Таня, что за игры?

Но тишина вернулась вновь. В доме стало холодно и неуютно. Я заковался страхом и трепетал в непонятном ожидании.

Из комнаты начали доноситься звуки. И я дрожа, пристроился к двери и вслушивался.

- Дельфины - единственные животные, у которых айкю выше всех остальных - говорил кто-то кому-то. Дети.

Я отрицал и отрицал.

- Поручик Ржевский говорит... - говорила женщина. И после её слов раздался детский смех.

Смех этот защемил меня горечью. Я что-то забывал или вспоминал. В любом случае, это было неприятно.

- Таня, открой дверь, умоляю! - сказал я, немножко уверенный, что мне не ответят. И от этого осознания стало очень обидно.

- Нахуя сюда лезешь? Меня уже не спасти.

Из соседней родительской спальни раздался взрыв бутылок и папиного бурчания.

- Беги! Беги в лес.

И я побежал, укутавшись в куртку. Из дома я выбежал одурманенный и сам не свой. "В лес" - вспомнил я. И забежал в кусты. Как бывало, мы с сестрой прятались тут, когда в доме возгорал очередной огромный скандал. Я обычно обнимал её. Иногда, если сам достаточно не боялся, придумывал и рассказывал истории, чтобы ей не было слышно горячих слов, доносящихся из дома.

Они доносились и сейчас. Я дрожал от холода и наблюдал за домом. Там везде из окон горел свет.

- Если бы не ты, кобель ебучий, я бы доктором физических наук была сейчас.

- Сама дура, блять. Повелась на большой хуй. Еще и говорит о науках каких-то.

- Придушить тебя охота. Всю жизнь тебе отдала, неблагодарному.

- Ну у нас хоть дети есть. Не то что у Вольховских. Там похуже.

- Дети-то есть. Так их воспитывать надо, кормить. А ты кто? Что им дашь?

И я начал вспоминать. Как я полгода назад сидел над одним архитектурным дипломным проектом. И мне позвонили. Сообщили новость. Таню нашли в центре города. Та отравилась вином и её прихватило прямо на невском. Там и слегла. Вспомнил, как я бросил учебу. Вспомнил, как выгнал девушку. Вспомнил, как ностальгия и горе поманили меня вернуться в родной поселок.

И свет в доме погас. Я уже не боялся. Самое страшное уже произошло и я это переживал. Я стоял перед домом, не рискуя зайти. Потому, что он был пуст. И я это знал. И знание это подкосило меня, и я упал на колени, рыдая.

В дом все же пришлось зайти. Иначе я так и остался бы в плену иллюзий. А жизнь насильно научила меня переменой стойкости. Я зашел в грязное, вонючее помещение. На кухне валялись пустые бутылки, мои. Одна всё же стояла полная на столе. Я открыл её и глотнул. Так можно было поспать. А завтра вновь увидеться с Таней. Встреча назначена на платформе.

Источник

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Невеста козака

[Люциус Хитрая Рожа]

В начале 2014 года я познакомился с одним удивительным пенсионером. Опрятный, интеллигентный и образованный, он был похож на эдакого современного мудреца-Мерлина, только лысого, без бороды и в очках. При совке он объездил многие края и сменил множество мест работы: отучился в институте на географа, поработал в одесском порту грузчиком, потом, когда на комсомольскую романтику потянуло, катался на Ямал, на Сахалин, вернувшись, работал корреспондентом в местной газете. В своих поездках очень любил делать разные краеведческие записки, коих у него скопилось на данный момент уйма. Тут и легенды коренных народов Севера, и описание традиций какого-то старообрядческого скита, пересказанные неким дедом Василием Мищеряковым, и пьяные россказни иностранных моряков, и песни — чего только нет. Есть и странные, мистические истории.

Зовут моего приятеля Николай Николаич, или, попросту, Дед-краевед. Когда-то его так обозвали пятиклашки в школе, куда он приходил поделиться краеведческим материалом Днепропетровщины, а ему такое прозвище возьми, да и придись по душе. В общем, взял я у деда-краеведа пару тетрадок «на почитать». Толстые такие, знаете ли, общие тетради в клеёнчатых коричневых обложках «под крокодила», пожелтевшая бумага в клеточку вся исписана ровными, аккуратными буквами, кое-где — простенькие рисунки, а где песни записаны — нотки. И вот, листая одну из этих тетрадок, наткнулся я на историю, которая сошла бы за сказку, если бы не случилась, если верить Николаю Николаевичу, в 1979 году…

Есть у нас такой город — Жёлтые Воды. Когда-то в тех местах случилась битва между козаками Богдана Хмельницкого и польским войском под командованием Потоцкого. Козаки тогда одержали победу, но не без потерь. До сих пор, бывает, нежданно-негаданно отдает земля археологический материал той поры. Так и случилось летом 1979 года. Рыли строительный котлован на окраине городка, уходившей в поля и огороды, и наткнулись на человеческие останки. Сообщили куда надо, и тут же на место находки выехали все, кто следовало: от милиции и фельдшеров — до научных работников и районной партверхушки.

В тогдашней прессе подобные небольшие находки особенно не афишировались, но и доступа к ним было побольше. Поняв, что останки не криминальные и, к тому же, имеют историческое значение, руководство распорядилось провести раскопки с привлечением всяких пионеров, комсомольцев и студентов-отличников исторических факультетов. Руководителя раскопок прислали из Днепропетровска, и работа закипела.

Понемногу начали проясняться детали. Найдя справа от черепа серебряную серьгу, было подумали, что откопали женщину, но в захоронении были останки высокого, физически развитого мужчины, который погиб от удара в голову — череп раскроен, рана пересекала левую глазницу до скулы. Кроме того, при трупе была сабля в ножнах, богатый пояс, остатки мужской одежды и серебряный крест. Стало быть, козак. А что серьга у черепа лежала, так то знамо дело — запорожцы носили серьги с символической целью, и такая серьга означала, что погибший был последним мужчиной в своём роду.

Раскопки продолжались, но кости из земли извлекать не спешили. На основании такого материала можно было и диссертацию написать, и студентов обучить уму-разуму, так что местные отличники учёбы, хмуря брови, часами разглядывали скелет прямо в раскопе, задумчиво скребли карандашами километры тетрадной бумаги и, под чутким руководством преподавателей, измеряли линейкой извлечённые из могилы артефакты во всех проекциях.

Была среди студентов одна умница-старшекурсница по имени Катя. Девушка была красивая, но требовательная, а потому семьёй не обременённая. Сама была родом из деревни, а в городе жила в общежитии. Так вот Катя эта всё дивилась габаритам погибшего запорожца: «Вот это был мужчина! Не то, что наши ботаники!» И спорить с ней решались немногие, ибо запорожец при жизни был роста высокого, под два метра, а в плечах был необычайно широк.

Вот как-то раз сидели Катерина с подружками вечером у раскопа и обсуждали дела амурные. Мороженое едят, ненаучно полемизируют: кто с кем переженился, кто еще только собирается, кто какую свадьбу хочет играть. Кому только белую «Волгу» подавай, кому — платье не как у всех, кто в кругу семьи праздника хочет, а кто — в компании близких друзей. И у всех женихи — один другого краше. Комсомольцы, спортсмены, перспективные научные работники. Даже фарцовщик один был. И только у Катьки — никого. Подружки её и так, и эдак допытывали: кто, мол, избранник твой, да она всё отнекивалась.

— Уж не облюбовала ли ты запорожца своего? — в шутку спросила одна из подруг, ткнув палочкой от эскимо в сторону ямы.

— А даже если бы и так! — гордо вздёрнула подбородок Катя.

— Ну, так и пошла бы за него! Ишь, всё тебе наши парни не такие! Не угодишь! Балованная! — смеялись подружки.

— А и пошла бы! Всё одно этот мертвец краше будет, чем ваши заморыши!

Со стороны степи подул тёплый июльский ветер, и подружки притихли, а разговор перешёл в иное русло, и шумная компания постепенно разбилась на группки поменьше, разбредаясь на ночлег. Раскопки близились к концу.

До конца лета Катя жила у отца в деревне. Жили они вдвоём, так как Катина мама умерла от болезни задолго до того. Дом был просторный, светлый, всё сияло чистотой. По бокам — соседи хорошие, через пару домов — дом культуры, сельсовет недалеко, а окна Катиной спальни выходили на старую пожарную вышку. Старожилы поговаривали, что на том месте раньше, до революции, стояла очень старая церковь с колокольней. В те иконоборческие годы церковь разобрали по камню на строительство экономически обоснованных коровников, а колокольню решили подорвать. Но ни с первого, ни со второго заряда она не рухнула. Тогда ответственный комиссар, почесав затылок, распорядился колокольню экономически тоже обосновать, и переоборудовать в пожарную вышку.

Днём Катерина в огороде отцу помогала, вечером — гуляла или играла с Найдой, отцовской борзой. Она, на правах единственной в деревне породистой собаки, спала всегда в доме, забираясь на кровать к кому-либо из домочадцев. А вот ночью… ночью Катю стали мучить кошмары. Будто стоит кто-то под окном и зовёт её тихо, по имени называет. Сперва она просыпалась — выглянет в окошко, а там нет никого. Со временем успокоилась, даже привыкать к снам стала.

Как-то ночью снился ей тот самый сон. Будто она лежит в постели, а кто-то стоит под окном и её по имени зовёт:

— Катеринаааа… Катеринааа… Выгляни в окошко, лицо твоё милое хочу увидеть, сил моих нет терпеть. Катерииинаааа…

— Ты кто такой? Я милицию вызову! Уходи! — неожиданно для себя ответила девушка неведомому голосу.

— Не бойся, Катерина! Не бойся, сердце моё! Выгляни в окошко, Христом Богом тебя заклинаю!

«Ну, раз Богом заклинает, то не нечисть какая-нибудь», — подумала девушка и осторожно подошла к окну, приоткрыв шторку. За стеклом стоял самый настоящий козак, каких рисуют на картинках: красивый, высокий, смуглый, с чёрным чубом и длинными висячими усами, в красивой старинной одежде, в которой ходили запорожцы — в шароварах, сорочке и сапогах-сафьянцах, на плечи накинут кунтуш, а на поясе висит сабля. Его лицо с левой стороны пересекал шрам, а левый глаз был совершенно белый, что, впрочем, нисколько не умаляло его красоты. Лунный свет отражался в серебряной серьге в его правом ухе. Уж не о таком ли женихе мечтала она все эти годы?

— Ну, здравствуй, Катерина, душа моя, — улыбнувшись белозубой улыбкой, промолвил козак. — Помнишь меня? Это я, Максим, суженый твой. Что ж так долго не выходишь ко мне? Боишься меня, али не люб я тебе больше?

— Люб… — как зачарованная, сказала Катя, и тут же, испугавшись собственных слов, закрыла рот ладошками. И проснулась, обливаясь холодным потом. За окном была ночь, сквозь шторки пробивался лунный свет, размазывая по дощатому полу тень оконной рамы. Где-то за селом по трассе пронеслась машина, и девушка услышала приближающиеся из глубины дома собачьи шаги.

— Найда! Найдочка! Иди сюда, моя девочка!

Отцовская собака завиляла хвостом, и запрыгнула на постель, устроившись у Кати в ногах. Девушка потрепала пса по загривку, и, устроившись поудобней под тонким летним одеялом, уснула крепким сном.

Утром ночное Катино наваждение казалось далёким и совсем не страшным. Целый день девушка провозилась в огороде отца, убирая урожай помидоров и пропалывая грядки. Потом сходила к соседке, бабе Алёне, за молоком. С удовольствием выпив стаканчик ещё тёплого молока, поставила крынку в холодильник. Весь вечер она провела, общаясь с отцом на отвлечённые темы, поиграла немного с Найдой и легла в постель, прихватив томик любимого с детства Фенимора Купера — почитать на сон грядущий. Когда буквы уже начинали прыгать и размываться у неё перед глазами, а из отцовской комнаты донёсся приглушённый храп, скрипнула калитка.

— Катерина, сердце моё… — донёсся с улицы знакомый голос.

Без страха подошла она к окошку, за которым её ждал гость из далёкого прошлого. При нём была небольшая подорожняя бандура. Он осыпал её комплиментами, потом, скрестив ноги, сел прямо на траву посреди двора, и заиграл на бандуре, напевая какую-то протяжную, печальную песню. Она же, сама не зная отчего, рассказывал ему о своей учёбе, о новинках техники, о том, что кони теперь из железа и называются «мотоцикл», а на огромных кораблях по морю плавают сотни людей.

— Ох и умная ж ты, Катерина, — заправив один из своих длинных усов за ухо, сказал козак. — Хороша моя невеста, всем на зависть!

Катя смутилась и потупила взор. Он снова запел, а она слушала, локтями опираясь на подоконник.

— Ну, пора мне уходить. Да что-то в горле пересохло. А дай-ка мне, сердце моё, напиться в дорогу!

Девушка сходила к холодильнику, достала оттуда крынку с молоком и, открыв окошко, передала козаку. Максим в несколько глотков осушил посуду, вытер рукавом усы и вернул её Кате. Поблагодарив студентку за гостеприимство, запорожец зашагал прочь со двора, а Катерина ещё долго провожала его взглядом, пока тот не скрылся за старой пожарной вышкой…

— И вот представь, он мне и говорит: «Михал Ильич, ты не прав! Не брал я этот карбюратор»! А я ему: «Так а кто взял, шельмец ты эдакий, растуды его в подмышку?! Киплинг?», а он мне: «Во-во, Ильич! Точно! Ты сначала у этого немца своего спроси, а потом на порядочных людей наговаривай!» Так и сказал, вот чудило, представь! Не знает, кто такой Киплинг! А ещё механизатор! — голос отца звучал с кухни, пока Катерина зашивала его рабочую рубаху. — Кать, а ты где молоко брала? У Таньки Гаючки, что-ли?

— Нет, пап. У бабы Алёны, соседки. А что?

— Да прокисло вконец. А ты сразу в холодильник ставила?

— Сразу. Что ж я, совсем, что ли?

— Да нет, нет, конечно. Ну да ладно, ну его! Оставлю. Может, творог будет.

Зашив рубашку, Катя приготовила на ужин густой, наваристый борщ. Они с отцом поели и довольный родитель всё нахваливал: какая, мол, у него дочь хозяйка замечательная выросла! Наелись, телевизор посмотрели и спать по комнатам разошлись.

В эту ночь она уже с нетерпением ждала его. Ей нравился его голос, нравились его чёрные усы, его большие, сильные руки. И он пришёл, как и вчера — такой же статный, такой же красивый.

— Что-то проголодался я с дороги, душа моя, — сказал козак. — Нет ли у тебя чего поесть?

Девушке было так легко с её ночным гостем — институтских парней она сторонилась, всё они ей были неинтересны. То слишком занудные, то излишне хулиганистые, то некрасивые. Не то, что этот. Недолго думая, пригласила она Максима в дом, открыла ему двери, и он, пригнувшись, чтобы не удариться головой о косяк, вошёл в сени, перекрестился. Девушка схватила его за руку и потащила в кухню, а из отцовской спальни выбежала Найда, и принялась обнюхивать гостя, пока Катя доставала из холодильника борщ и наливала его в миску, поставила на стол хлеб и блюдечко и голубую керамическую солонку.

— Ах, какой славный у твоего батьки пёс! Такой друг козаку всегда пригодится! — Максим возился собакой, а та виляла хвостом и довольно ворчала, в шутку пытаясь укусить его за руку — очевидно, запорожец животному тоже понравился.

Мигом прикончив борщ, парень вытер миску краюхой хлеба, которую бросил собаке.

— Хороша хозяйка! Славная будет мне жена! — Козак притянул к себе девушку, и смачно поцеловал, прикусив ей губу. Катя вздрогнула от боли и неожиданности, и, оттолкнув запорожца, прикоснулась к ранке. Во рту стоял солоноватый привкус крови. Максим громогласно рассмеялся и Катя проснулась.

«Наверное, сама во сне прикусила», — думала девушка, разглядывая в зеркало тёмно-бурое, слегка опухшее пятнышко на губе. Она умылась, почистила зубы, причесалась, и заплела косу. День предстоял долгий, работы было вдоволь: половину огорода предстояло переполоть, в район за покупками съездить, а заодно — встретиться с институтской подружкой. Катя вышла из крохотной ванной, и отправилась на кухню, где чем-то стучал отец.

Михаила Ильича она застала за необычным для столь ранней поры занятием: отодвинув от стены холодильник, он копался в его потрохах, проверяя трубочки, на полу вокруг холодильника валялись инструменты.

— Паааап? — вопросительно протянула Катя.

— Ой, Кать, проснулась уже? А я тут с этим идолищем железным воюю. Сломался, поганец, наверно. Я утром борща твоего хотел покушать, достал, понюхал — скис! Главное, другим продуктам — ничего, а борщ скис к такой матери, а я ж его вчера сам в холодильник ставил. На нижней полке, видать, не морозит совсем. Надо бы Василича позвать. Может, вместе чего скумекаем… — отец всё продолжал говорить, а сердце девушки неприятно кольнуло, в висках барабанной дробью забилось чувство тревоги, к горлу подкатил неприятный комок. Она подошла к хлебнице, открыла резную деревянную дверцу и извлекла полбатона вчерашнего хлеба. Хлеб сморщился, тут и там его покрыли пятна серо-зелёной плесени.

— Вот это да! — воскликнул отец, вытирая руки о полу рубахи. — И хлеб пропал! Что за жизнь, куда на хлебзаводе смотрят?

— Это не на хлебзаводе смотрят, папа, это… — хлеб с глухим стуком упал на половицы, а Катя уселась на табурет и залилась слезами. Отец тщетно силился её успокоить. Сквозь всхлипы и рыдания она рассказывала, рассказывала, рассказывала… О раскопках, о легкомысленном обещании, данном у ямы с костями запорожца, о своих снах, о том, как угощала Максима молоком, борщом, хлебом…

Отец слушал. Слушал и молчал. Как ни странно, но Катю это даже успокоило. К тому же пришла Найда и трогательно уткнулась узкой мордочкой в руку девушки. Катя засмеялась и погладила собаку, голос её охрип от слёз.

— Найда, ты стереги эту дурёху, пока я не вернусь, на тебя вся надежда. А ты, дочурка, сиди тихо, я тут к соседке схожу, — с этими словами Михаил Ильич вышел из дома.

Отсутствовал он часа два, а потом вернулся в компании бабы Алёны. Старушка улыбалась и несла в руках что-то, завёрнутое в чистое полотенце. Катя с интересом разглядывала бабушку: та была одета во всё новое, даже обувь на ней блестела, как будто только из коробки. Бабулька извлекла из своего узелка свечу, какие-то травы, связанные в пучок, и старый нож с деревянной ручкой. Перекрестилась на все стороны света, бормоча что-то себе под нос, зажгла свечу и обошла с ней все комнаты дома, не прекращая бормотать. Она крестила свечой окна, печь, двери и ляду, ведущую в подпол. Потом вошла в сени, подожгла свои травы, и ароматный дым наполнил все помещения. Кате стало невероятно легко дышаться: все заботы, казалось, упали с её плеч. Когда свеча почти прогорела, баба Алёна трижды провела лезвием ножа по пламени, а затем, потешно вскарабкавшись на принесённую отцом скамеечку, с силой вогнала нож сверху в дверной косяк, прямо над дверью, что вела из сеней в дом. В тот же миг свеча потухла, а соседка, крякнув, спустилась на пол.

Она уселась на скамеечку и попросила воды. Катя принесла ей с кухни кружку, и старушка с жадностью выпила всё до последней капли. Затем она долго объясняла Кате, что ей следует делать, если вновь придёт её сватать покойный запорожец…

— Катерина! Душа моя, сердце моё, отворяй скорее! Сил моих нет без тебя жить, и свет мне больше не мил без тебя, — его голос зазвучал, как только Катя сомкнула веки. Она отворила дверь и он, войдя с улицы в сени, перекрестился и окинул помещение взглядом.

— Собирайся, милая. Нам путь неблизкий предстоит, рано выходить надо, панотец (священник, то есть) ждёт давно, — поторапливал её козак.

— Да ты погоди, сокол, — отвечала девушка. — Давай поедим на дорожку. Не годится голодным в путь пускаться. Только вот есть в сенях будем — в доме отец спит, слышишь? Вон, и стол я тебе тут поставила.

Сквозь приоткрытую дверь из глубины дома доносился храп. Не дожидаясь ответа, девушка пошла на кухню, и высыпала в миску землю, которую оставила баба Алёна, взяла с полки самую большую кружку и, взболтав, вылила туда мутную, дурно пахнущую болотную воду. Вздохнув и успокоив дрожь в руках, Катя вернулась в сени, где её ждал козак. Вид у него был странно растерянный.

— Вот, милый, каши да пива тебе принесла.

— А ты, сердце моё? Не сядешь со мной?

— А я сухарик погрызу, — девушка извлекла из-за пазухи переданную соседкой проскурку, и откусила кусочек.

Козак ел землю, так, вроде это действительно была каша, запивая болотной водой, как пивом. Катя в ужасе смотрела, как во рту запорожца исчезают полные ложки чернозёма, скрипевшего на его зубах и окрашивающего их в черный цвет. Тут уж будто сама кожа его посерела, а усы и чуб из угольно-чёрных стали светло-серыми. Его белый левый глаз казался теперь совсем уж неживым, хотя… это же был не левый, а правый глаз!

— Что такое, милая? — козак повернулся, глядя на неё мёртвым взглядом. На месте шрама на его лице зияла кривая прореха, из которой сочилась тёмно-бурая, смердящая кровь. — Ужель стал я тебе не люб?

Девушка вскрикнула, вскочила на ноги и молнией ринулась в дом, захлопнув за собою дверь, ведущую в сени. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, слёзы брызнули из глаз, и Катя затараторила заученный на память заговор:

— Что я обещала, то кошка украла, то птица унесла, собака забрала. Забрала, перегрызла, в огороде зарыла. Теперь тебе ко мне не ходить, меня не сватать, в чистом поле у тополя землю есть да на гадком болоте воду пить. Сгинь, сгинь, сгинь! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!

Затаив дыхание, она прислушалась. За дверью кто-то тихонько застонал, трижды топнул ногой, ударил кулаком в дверь, заставив Катю сдавленно вскрикнуть. Из щели между косяком и дверью послышался шёпот, обдавший дрожащую от страха студентку могильным холодом:

— Не забуду я тебя, Катерина. Час настанет — с того света вернусь. Ты меня забудешь, а я рядом с тобой буду.

Потом из-за двери послышались торопливые тяжёлые шаги, Катя глубоко вздохнула, утирая слёзы, и только тут поняла, что там, в сенях, осталась Найда! Она всё вертелась у неё под ногами, пока девушка накрывала на стол. Пересилив страх, Катерина распахнула дверь, но ни собаки, ни запорожца в сенях не было, лишь слабо покачивалась в скрипучих петлях входная дверь. Катя открыла рот, чтобы закричать, позвать собаку, но... проснулась.

Отца в доме не было. Катя обошла весь дом, но нигде не смогла его найти. Она вышла во двор, но и там не обнаружила и следа Михаила Ильича. Найды тоже нигде не было видно. Она волновалась и за собаку и за папу, всё произошедшее с ней казалось одним кошмарным сном, который никак не хотел заканчиваться. Катя побрела вдоль по улице к сельсовету, затем пошла к пожарной вышке, но и там никого не обнаружила. Она вернулась домой, прибралась, оставив на всякий случай нетронутым нож, всё ещё торчавший из дверного косяка. Сотню раз проклинала она себя за бездумно данное тогда, над козацкой могилой, обещание.

Отец вернулся только к вечеру: грустный, усталый, в запылённой одежде. Он рассказал, что рано утром сквозь сон услышал, как хлопнула дверь, и как Найда ринулась на звук. Он встал следом, но было уже поздно и собака убежала. Как ни искал он свою любимицу, да так и не нашёл — Найда будто испарилась, выбежав за дверь в сени. Может, собака, повинуясь неведомой прихоти природы, оставила любимого хозяина, а может, уставший от одиночества призрак запорожского козака Максима забрал пса себе.

Как бы то ни было, но собака так никогда и не вернулась домой. Прошёл учебный год, и вот, снова собираясь на побывку в родную деревню, Катя подобрала на улице, прямо возле общежития, чёрного котёнка с умилительными белыми лапками и белым пятнышком на лбу. Он трогательно бежал за девушкой, пока та с чемоданом шла к автобусной остановке. Сердце студентки не выдержало, и она взяла кота с собой. Котёнок оказался смышлёный, ласковый и игривый, Катерина очень к нему привязалась. Правда, уже позже выяснилась одна неприятная особенность — кот ничего не видел левым глазом…
Автор: Созерцатель; kriper.ru/tale/5524

@темы: сновидения, ссылки, рассказы, сущности, призраки и духи, кладбища, места захоронений, не своё, мертвецы

---

Таша Волочаевская «Подлинная история Колобка»

[эстерс]

25-го Июня 18… года

…Последнюю версту до Митрофаньевских Копней добирались уже в сумерках. Первые дворы казались заброшенными – ни лучины в окне, ни собачьего лая. Проехали дальше – та же картина. Послал Ефрема пройтись по избам – нигде никого, ворота нараспашку, плетни сворочены, кое-где окна забиты доской, а двери – напротив – частью вовсе выбиты или висят на одной петле. Выбрали самую богатую на первый взгляд избу и стали там самовольным постоем. Завтра разберемся, что к чему.

26-го Июня 18… года

Опять пожалел, что не взял с собой перину. Зато наш доктор Мозер - это над его забитой до отказа кибиткой мы надрывались от смеха в начале экспедиции – скачет бодрым зайцем уже с пяти утра, отоспавшись на своем матраце лебяжьего пуху. А мне Ефрем только сена натаскал на лавку. Потому что изба, где мы расположились, только на вид расписная и богатая, а внутри – шаром покати. Только детский лапоток одиноко валяется посреди комнаты. Даже перекреститься не на что – иконы, и те сняли. А на огородных грядках – ровно татарская орда прошла – все растения как копытом гигантским придавлены.

Собрали военный совет. Хотя нет, прежде Ефрем мне долго чесал бороду - от сена и разной нечисти. Потом уж был совет. Кто виноват в том, что деревня, ради которой затевалась экспедиция, оказалась пуста и заброшена – непонятно. Все, конечно, винили меня, я же винил г-на Афанасьева, который – заметьте! – клялся и божился, что в Митрофаньевских Копнях не просто предания можно пудами собирать, а еще и живую легенду собственными очами наблюдать и исследовать. Про суть легенды сильно не распространялся, что-то про оживший хлебный катышек и всё, а остальное - сюрприз, мол, пусть будет. Знаем мы его сюрпризы – сплетен простонародных на Сухаревке наслушается, да уж и загорится душой от всякого волшебного пустяка. Однако, все равно заняться было особенно нечем, вот и сблажил я с этой экспедицией, да еще попутчиков набрал.

И всё же я чувствовал, что попутчики нынче кляли меня больше для острастки, и интерес у них повернулся теперь от малоскучного собирания фольклора к необычному опустошению сей деревеньки. Поручик Качневский, вспомнив свое сыскное прошлое, пошел на огород и до обеда исследовал земляные следы. Доктор прилег вздремнуть. А я отправился бродить по деревне в надежде разыскать хоть одно живое существо.

26-го Июня, вечер

Существо нашел. К живым же его отнести пока можно с трудом. Через три дома от нашего бивака набрел я на завалившуюся сараюшку, где, как мне показалось, шорохом мелькнула тень. Ну, хоть крыса, думаю, и то живое. Заглянул в щель, а там человечишко сидит, сжавшись в дрожащий комок. Отодрали мы его от сараюшки и так, комком, перенесли к нам в избу. Не ест, не пьет, не говорит, второй час все так же дрожит, взгляд остекленелый. Нашим обращениям не внемлет. На вид лет тридцати, истощенный, в исподней рубахе и портах, сильно поношенных. Я примостился на ночь рядом с ним на лавке. Бороду обмотал вокруг шеи, чтобы не простудиться, а то ночами зябко.

27-го Июня 18… года

К утру мужичок дрожать перестал, взгляд зашевелился, комок разжался. Зато я чуть не удавился бородой, когда, спросонья неловко повернувшись, сверзся с лавки.

Накормили, напоили – и заговорил-таки страдалец. Хоть у нас тут люди все научного склада, однако и мы сробели от его рассказа. Что в его словах быль, что – предание изустное, а что – присказка сарафанная, пока не разобрать, но все равно жутко. Вот что он нам поведал.

Жили-были в Митрофаньевских Копнях, у самой околицы, старик со старухою. Детей у них не было, так что откуда у них взялся внук Ивашка Мятая Рубашка – Леший про то знает да Белый Ворон, что в клюве приносит внучат одиноким старикам. Нравилось Ивашке из хлебного мякиша лепить людишек да зверьков невиданных. Напечет бабка хлеба, Ивашка нащиплет из каравая мякиша, скатает несколько колобков и давай ваять - то Змей Горыныча, то Кощея Бессмертного, то сразу трех богатырей при всем снаряжении да на конях ратных, а то и из жителей деревни кого иной раз вылепит – и Дарью Кривую, и Семена Пузана – и так ладно у него получалось, что захотел каждый сельчанин иметь свою личность в виде мякиша. А Ивашке и не жаль – только муку несите или сразу ломоть свежий. И вот приперла как-то одна старая ведьма, что на заброшенной мельне обитала, свой каравай. А каравай велик – скатал из него Ивашка с десяток колобков да и положил на окошечко на ночь пообветриться. Завтра, мол, тетенька, приходите.

На этом месте мужичонка снова задрожал, что моя борода на осеннем ветру, и коленки свои тощие поджал. Ефрем его сбитнем подкрепил, и тот продолжил.

Пока вся деревня спала, колобки разом подскочили и - с окна на лавку, с лавки на пол, перепрыгнули через порог на крыльцо, с крыльца на двор, со двора за ворота, и дальше покатились. Пока катились до лесной опушки, налипло на них всякого мусора так, что стали они вдвое, а то и втрое больше, да колючие, да грязные. В лесу они разделились и двинулись каждый своей дорогой, с каждым оборотом увеличиваясь в размере. Всех, кого встречали на своем пути, они с разгону давили и наматывали на себя, распевая веселую песенку и впитывая всеми своими порами мясцо да кровушку – поначалу червячков да змеек, потом птичек да малых зверушек и, наконец, человечков, забредших в лес по охоту да по грибы-ягоды. Всю весну они так раскатывали по лесу, пока не истребили все зверье в округе и не превратились в огромные кроваво-красные Колобы высотой с княжий терем. И к лету окружили они деревню Копни со всех сторон и скатали ее жителей, кто не успел сховаться или сбежать, с лица земли вместе со всей живностью. Вой собак, плач детей и треск костей раздавались над избами и огородами, кровавые узоры заплетались на деревенских улочках. Одного только Семена Пузана, нашего рассказчика, Колобы приняли за своего и обошли стороной. Долгие месяцы он прятался в чужих сараях да погребах, пока мы не нашли его.

- Вздор, - заявил поручик, осторожно оглядываясь по сторонам. – Суеверие.

Я аккуратно записал рассказ Семена, поражаясь разгулявшейся не в ту степь народной фантазии.

- А я, Владимир Иванович, хоть чудищ ваших народных и не боюсь, - прошелестел доктор, устраиваясь поудобнее на мягком матраце, - предлагаю все же завтра собрать наши пожитки и отправиться отсюда подобру-поздорову.

За рассказом никто не заметил, как спустились сумерки. За окном что-то шумнуло. Поручик вышел посмотреть.

1-го Июля 18… года

Третий день мы с Ефремом пробираемся лесом. Стараемся выбирать лес погуще, хотя Им и вековые сосны нипочем. От поручика остались только сапоги, за которые я пытался вытянуть его из-под гигантского Колоба, и сам при этом чудом остался жив. Если бы Ефрем не рубанул топором по бороде, которую уже засасывал Кровавый Колоб… А доктора вообще намотало, так сказать, на жернова судьбы, вместе с лебяжьим матрацем. Семен Тощий Пузан по привычке полез в погреб, и дальнейшая его судьба мне не известна. Удалось разобрать слова песенки, которую напевали катящиеся Колобы: «Я и бабушку пожрал, я и дедушку пожрал, я Ивашку пожрал, я и зайца пожрал, я медведя пожрал, я и старосту пожрал, а тебя, поручик, подавно пожру!»

Надеемся завтра добраться до волостного центра. Не знаю, стоит ли обнародовать сию кровавую баню… Да и кто поверит?

5-го Июля 18… года

Дорогой г-н Афанасьев!

Пишу Вам из экспедиции, в каковую направился два месяца назад по Вашему любезному наущению, и, как Вы изволили просить, посылаю Вам текст одного изумительнейшего устного народного предания о хлебном Колобке, на грамоту гражданскую переложенного:

Жил-был старик со старухою. Просит старик: «Испеки, старуха, колобок». — «Из чего печь-то? Муки нету». — «Э-эх, старуха! По коробу поскреби, по сусеку помети; авось муки и наберется». Взяла старуха крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела, и набралось муки пригоршни с две. Замесила на сметане, изжарила в масле и положила на окошечко постудить…



Иллюстрация - Василий Егоров.

@темы: рассказы, сущности, старики и старухи, не своё

---

Yuri-Hill-Mars

[эстерс]

@темы: картинки, не своё

---

Игорь Тишин «Комбинат»

[эстерс]

Говорят, Комбинат огромен.

Сегодня, сидя за обедом в столовой, я услышал, как старик Мауриц из транспортного отдела рассказывает новым работникам, что заготовочный цех, где мы трудимся, далеко не единственный. Руководство постоянно увеличивает производственные мощности, чтобы Продукт соответствовал всем требованиям, объясняет он.

— Там, снаружи, сотни таких цехов. — Мауриц втыкает вилку в витаминный салат. — Может, даже тысячи. Да что там — миллионы.

— И что, в них тоже есть люди? — спрашивает один из новеньких, пухленький усач с редеющей шевелюрой. Второй, мужчина в черном пиджаке, с деловым видом интересуется, о каком продукте идет речь.

У новичков всегда много вопросов, сомнений, раздумий. Справлюсь ли я со своими обязанностями, думают они. Смогу ли притереться, сработаться с коллегами? Где кофеварка, наконец? Не стоит судить их строго. В первый рабочий день сложно избавиться от волнения. В конце концов, когда-то и я был на их месте.

Когда?

Всех перекрикивает рыжеволосая девица. В руках у нее скру... нет, скре... Как эта фиговина называется? Вылетело из головы.

— Что происходит? — спрашивает она. — Как мы здесь оказались?

Скрипка, точно.

Глазенки у девушки испуганные, словно у загнанной в угол мыши. Она плачет, если можно назвать слезами одинокую каплю, застывшую на ресницах. Неужели Надзиратели ее не проинструктировали? Быть такого не может. Они должны объяснять новым сотрудникам распорядок работы, детально знакомить их с деятельностью Комбината.

Мауриц обводит собеседников загадочным взглядом, с наслаждением прихлебывая компот. Поправляет сползшую на затылок кепку. Весь такой напыщенный, как и... и-и-и... как индюк. Многозначительно улыбается. Ему явно доставляет удовольствие, что он знает про Комбинат больше них.

Кто такие индюки, кстати говоря? Наверное, это глупое оскорбительное слово, из тех, что вырываются посреди крупной ссоры. Ну ты и индюк! Таких индюков, как ты, еще поискать надо. Мауриц — индюк индюком.

Не нравится мне эта его надменность. Этот блеск в глазах. Как будто он притворяется, что вот-вот откроет важный секрет, а на самом деле никакого секрета нет. Сам не понимаю почему, но внезапно у меня возникает желание вскочить со стула, опрокинуть поднос с едой и заорать: «Не слушайте его! Он обычный водитель!»

Оглядываюсь вокруг — работники со стажем невозмутимо доедают обед, ни на что не обращая внимания.

— Что это за место? — вопит рыжая. — Верните меня на Монмартр!

В свое время я тоже сидел за столом для новеньких. Сейчас уже трудновато вспомнить, что я тогда чувствовал. Память выцвела от времени, как старый фотоснимок, углы истрепались.

Ничего?

Нет. Меня вроде переполнял страх. Я не понимал, где нахожусь. Был напуган, растерян. Мауриц подсел к нам за стол, и мы слушали его рассказы про...

— ...упирающиеся в небо железобетонные трубы, из которых днем и ночью валит вонючий дым...

Именно.

— ...обомшелые здания, заслонившие горизонт...

Да. Я помню.

— ...сеть пыльных дорог связывает бесчисленные фабричные цеха, складские помещения и бараки...

В те дни, мои первые дни на Комбинате, казалось, что про это место Маурицу известно даже больше, чем Надзирателям. Раньше я смотрел на этого долговязого человека с морщинистым лицом в надежде, что он сейчас поделится со мной каким-то драгоценным знанием, даст логичное объяснение...

Чему? Не могу вспомнить.

— Я почти весь Комбинат объездил, ребята, — обращается Мауриц к троице новичков. — Всякого повидал.

Точно. Он врет. Просто напускает на себя таинственный вид, чтобы повысить свою значимость в глазах окружающих. Да кто он вообще такой? Простой шоферюга, которого никогда не пустят за Оборудование. Только баранку крутить и умеет — самая простая, примитивная работа. Вот почему во время обеденного перерыва он подсаживается исключительно к новеньким. Водителям не светит карьерный рост. Их никогда не переведут в отдел тестирования Продукта. Опытные заготовщики, вроде меня, давно его раскусили и не имеют с ним никаких дел.

— Мне кое-что известно про Комбинат, — говорит водитель. — Комбинат...

— Эй, Мауриц! — выкрикиваю я.

Он замолкает на полуслове и поворачивается ко мне. Рот разинул — похоже, удивлен, что я удостоил его вниманием. Некоторые из моих коллег — из тех, которые в цеху уже давно, — обмениваются недоуменными взглядами. Не стоит, конечно, тратить время на старика, но мне обидно, что он вешает новым сотрудникам лапшу на уши.

— Оставь их в покое, — говорю я. — Что ты можешь знать про Комбинат?

Он усмехается, смотрит на меня как на какую-нибудь шелупонь, и отвечает:

— Да уж побольше твоего.

Странное ощущение. Начинается на букву «з».

— Кругом одни здания да трубы! — Я срываюсь на крик. — Здания да трубы! Вот и все, что ты можешь сказать.

Зелень. Забава. Золото. Все не то.

Водитель резко встает, бросает вилку на стол. Лицо бледное, как мыльная пена.

— Учти, дружок, мне известно кое-что про Комбинат, — тихо говорит он. — А у тебя скоро все мозги выкипят. — Он широким жестом обводит столовую. — Как и у всех вас.

Злость. Я испытываю злость. Я кричу:

— Ничего ты не знаешь!

— А ты? Ты что-нибудь знаешь? Хоть помнишь, как тебя зовут? Придурок хренов.

Я сижу. Руки трясутся. Не доев, Мауриц выходит из столовой, бормоча что-то под нос. Со всего размаху хлопает дверью.

— Индюк, — шепчу сквозь зубы. — Индюк индюком.

Рыжая девушка с той музыкальной штуковиной кричит:

— Ради всего святого! Что здесь происходит? Это сон, да? Это сон?

Ее голос, полный слез, тонет в громком звоне, возвещающем о конце обеденного перерыва. Заготовщики, безразличные ко всему, несут подносы к окошку для приема посуды. Я иду вместе с ними, и в голове одна мысль: «И правда, как меня зовут?»

***

Говорят, Комбинат бесконечен.

Откуда этот чудесный запах? Оборачиваюсь. Слева от меня сидит мужчина в костюме. Вижу сосредоточенное лицо молодого, неопытного заготовщика. Стажер, ему еще даже униформу не выдали. Он возится с Оборудованием. Перебирает разноцветные спутавшиеся проводочки, как волосы. Взмок от напряжения, и без того узкие глаза превратились в крошечные щелочки.

— Добро пожаловать в наш коллектив, — говорю я.

Он вздрагивает, кланяется и тихо отвечает:

— С-спасибо.

Мне любопытно, чем от него таким пахнет. Запах знакомый, какой-то приятный травяной аромат. Вспомнить бы, что такое «травяной».

— Чем от тебя пахнет? — спрашиваю.

Он пожимает плечами:

— Лосьон после бритья. Дезодорант.

Лосьон, бритье, дезодорант. Три непонятных слова.

Мауриц, безусловно, просто нам завидует — нам, работникам заготовочного цеха. Но в чем-то он прав. Память в последнее время действительно от меня ускользает. Вчера я долго напрягал череп, пытаясь вспомнить, как называется эта блестящая лопатка, которой едят — кошка, мошка, ложноножка?

Я не всегда могу припомнить недавние события и разговоры. Забываю слова. Забываю их значения и смыслы. Забываю прошлое. Забываю эти, как их...

Один из Надзирателей недавно пообещал мне, что скоро я пойду на повышение, в отдел тестирования. «Ты отличный работник, — сказал он. — У тебя здорово получается». Радость наполняет душу, как сырье — капсулу. Еще бы! Все заготовщики мечтают туда попасть. И вот мне выпадет эта честь. Условия в отделе тестирования гораздо лучше, это всем известно. И кормят вкуснее. Мясо с картошкой или рыба с рисом на выбор. Блюда, достойные королей, не в пример помоям, которые подают у нас в столовой.

Эх, поскорее бы меня перевели! Главное, чтобы Надзиратели не узнали о моих небольших проблемах с головой — в отделе тестирования работают только лучшие, только самые умные и достойные. Отбор жесткий, что и говорить. Оплошать нельзя, вот я и стараюсь не подавать виду, что башка у меня дырявая.

— Как вас зовут? — спрашивает новенький.

Что ответить? Думай, пустоголовый, думай.

— Э... Дезодорант.

Замечаю в его взгляде озадаченность.

— Как мой дезодорант? Олд Спайс?

— Да, Олд Спайс, — поспешно киваю я. — Можешь звать меня просто Олд.

— Странное имя.

— Хироси, вот ты где! — раздается за спиной взволнованный женский голос.

Молодая девушка с рыжими кудряшками, только уже без скрипки. Лицо рябое, все в небольших дырках, как видавшая виды игольница.

— Это не сон, — говорит она. — Мне казалось, я видела сон. Я так надеялась, что мне снится какой-то кошмар. Но это происходит на самом деле.

— К сожалению, да, — отвечает Хироси. Он кивает в мою сторону: — Знакомься, это Олд. Олд, это Софи.

Она глядит на меня с одеждой, как я на Маурица в свое время. С одеждой? Само собой. Люди питают одежды и подают одежды. Есть даже известная фраза: «Одежда умирает последней».

— Вы тот парень из столовой, да? Может, хоть вы объясните, что это за место?

Почему бы и нет? Новичкам надо помогать, чтобы они быстрее влились в рабочий процесс. На меня вся одежда, как говорится.

— Это Комбинат, — охотно объясняю я. — Проектная мощность по выработке Продукта — сорок тонн в смену. Мы тщательно следим за качеством Продукта и используем только высокосортное сырье.

Софи хватается за волосы.

— И вы туда же! Тут есть хоть кто-нибудь нормальный? Или все с прибабахом? Что за комбинат, что за продукт?

— Узнаете, если вас переведут в отдел тестирования, — отвечаю я. — Трудитесь усерднее, и однажды это случится.

Хироси вмешивается в разговор.

— Мне кажется, нас похитили инопланетяне, — говорит он. — Эти твари, Надзиратели.

Я тем временем настраиваю Оборудование. Хватит болтовни, пора приниматься за работу. Софи прыскает со смеху:

— Не выдумывай. Просто костюмы. Мастерски сделанные ростовые куклы, а внутри — люди. Это какая-то жестокая шутка. Я пока не поняла, но... Слушай, может, мы на каком-то реалити-шоу? Здесь наверняка повсюду камеры. Если так, я подам на продюсеров в суд. Богом клянусь, я тут камня на камне не оставлю. Телевизионщики вконец охренели в погоне за рейтингами. Это нарушение прав человека, соображаешь? Олд, признайтесь честно, вы актер, да? Лицо знакомое. По-моему, я видела вас в каком-то дерьмовом сериальчике.

Смешно.

Хироси качает головой:

— Ты действительно в это веришь? Мы на космическом корабле, Софи.

— Тот водитель, голландец, говорил, что снаружи небо, здания, дороги. Мы на Земле.

— Это корабль пришельцев, Софи, я почти уверен. Ну, или их планета. Посмотри на эти технологии! Выглядит старомодно, как в фантастическом фильме из восьмидесятых, но уж поверь разработчику нанометровых чипов, у нас такого нет — ни на Кюсю, ни в Чжунгуаньцунь, ни в Кремниевой долине.

— Не верю.

— Над нами проводят какой-то эксперимент. Фабио узнал одного человека в столовой. Говорит, это крупный бизнесмен из Милана, который пропал полгода назад.

— Я. Тебе. Не. Верю. У нашего оркестра скоро концерт в «Олимпии», и я обязана быть там, слышишь? Обязана! Олд, тут есть какие-нибудь ворота? Отсюда можно сбежать? Отвечайте немедленно.

Эти новички такие странные. Придумывают всякие небылицы — про инопланетян, про побег. Ничего, вот осмотрятся, пообвыкнутся, наберутся опыта и поймут, что значение имеет только Продукт, а их дело маленькое — знай себе добывай сырье.

— Вам лучше вернуться к своему Оборудованию, Софи, — советую я. — Надзиратели не... им не нравится, когда отлынивают от работы.

— Ну уж нет, эту штуку я на голову не надену. — Она тычет пальцем в мое Оборудование. — Не дождетесь.

Зря она так. Надзиратели знают много способов настроить нас на продуктивную работу. Вряд ли ей понравится хоть один.

— Давай выбираться отсюда, Хироси, — говорит Софи. — Должен быть выход.

Он глядит куда-то вдаль, с ответом не торопится.

— Мой отец любил повторять: «Когда заросли тревожат, из них выползают змеи». — Его голос сиплый, словно простуженный. — Иногда лучше смириться с тем, чего не можешь изменить.

Слышу за стеной гулкие, тяжелые шаги. Бух-бух, бух-бух... Торопливо натягиваю на затылок шлем, затягиваю ремешок потуже, чтобы очки удобнее сидели. Теперь присоски. Одну цепляю на лоб, две других прилепляю к вискам. Краем глаза замечаю, что Хироси делает то же самое. Вот молодец. С таким старанием он когда-нибудь дослужится до тестировщика.

Софи презрительно фыркает:

— Больно много ты понимаешь. Я сбегу отсюда, понял?

— Ответь-ка мне на один вопрос, Софи, — говорит Хироси, вставляя в отсек для сырья пустую капсулу. — На каком языке ты со мной говоришь?

Шаги Надзирателей все ближе — бух-бух, бух-бух! Дверь в цех распахивается с золотым, нет, зеленым, нет, да что со мной? Дверь распахивается с каким-то там скрипом, зловещим, вот. По полу понесло сыроватой прохладой.

— На французском, конечно.

— Забавно.

— Ничего забавного, черт подери.

— Я не знаю французского. Думал, ты понимаешь по-японски.

Нажимаю на пуск. Перед глазами мелькают картинки, слова и образы — вспомогательные материалы, чтобы я смог выдавить как можно больше сырья. Лужайка в тени раскидистых деревьев, красногрудая зарянка на цветущей ветке. Высокая худенькая девушка в обтягивающих шортиках. Волейболистка, наверное. Хочется подойти поближе и поцеловать ее в губы. «Ты меня любишь? — спрашивает ласково. — Останься со мной». Голосок у нее тоненький и звонкий, как стеклянный колокольчик.

Сырье стекает по трубкам в низ аппарата, в жестяное корытце, где двигаются мощные, не знающие устали прессы.

Слышу за спиной прерывистый женский крик:

— Отпустите меня! Отпустите!

Ага, Надзиратели пришли. Сейчас они уведут Софи в кабинет. Будут повышать ее лояльность. За невыполнение плана ей грозят штрафные рабочие часы. И эти самые. Ну, эти. Телесные наказания. Уверен, она быстро уяснит, что на самом деле важно. Возможность карьерного роста, похвала за успехи. Приятная атмосфера внутри коллектива. Продукт. А не эти ее концерты и телешоу.

Кое-что я все-таки помню, пусть и с трудом. В те дни, мои первые дни на Комбинате, я тоже не понимал, что к чему. Хорошо, что Надзиратели быстро мне все объяснили. Шрамы, оставшиеся от их простых и хлестких объяснений, болят и ноют до сих пор.

***

Говорят, Комбинат существовал всегда.

Ворочаюсь в постели. Страшно хочется спать, но уснуть не выходит. На соседних койках посапывают уставшие за день рабочие. Сквозь храп спящих в густую темноту барака временами прорывается напряженный шепот. Это те, новенькие. Оживленно переговариваются. Слушаю, что говорят.

— Как ты, Софи? — спрашивает Хироси. — Тебя били?

— Хуже.

— Что, неужели... того? — возникает третий голос. Фабио, если ничего не путаю. Усатый.

— Нет. Не хочу говорить.

Глубокое молчание. Надо мной чернеет потолок. Из угла, где примостилась Софи, доносятся жалобные всхлипы. Вскоре они перерастают в тихий тянущийся вой — не то плач, не то песня. От этого однотонного скулежа звенит в ушах.

Что я знаю про Комбинат? Не то чтобы много. Мы производим Продукт. Для кого? Странный вопрос. Для тех, кто его потребляет, разумеется. Здесь, в заготовочном цеху, мы занимаемся первичной обработкой сырья и приготовлением полуфабрикатов. Есть еще склады и транспортный отдел. Водители развозят в фургонах сырье по всему Комбинату.

И, конечно, отдел тестирования. Оказаться там мечтает каждый заготовщик. Скоро туда попаду и я.

От мысли об этом внутри что-то щекочет. Как называют это ощущение? Приятное волнение? Предвкушение счастья? А может, для этого чувства и слов-то не придумали.

— Это не ростовые куклы, — говорит Софи сквозь слезы. — И не пришельцы никакие. Это хреновы монстры.

— Может, и так, — подает голос Хироси.

— Хотите знать, что они со мной делали, а? Хотите?

Странная тишина, даже храп в комнате затих. Только ровное дыхание со всех сторон.

— Они меня нюхали. Представляете? Нюхали. Встали вокруг меня, водят своими щупальцами, с них слизь течет, головами качают, плавно-плавно, но не притрагиваются. Просто окружили и обнюхивают, как собаки. И молчат.

Глупая она все-таки, эта Софи. Не соображает совсем. Надзиратели так здороваются. Люди вон при встрече жмут руки, хлопают друг друга по спине, обнимаются, целуются, Хироси, как я заметил, вообще кланяется каждому встречному. Что он теперь... как она сказала? Монстр?

Ай, не буду ей ничего объяснять. Бесполезное занятие. Однажды она сама поймет.

Мауриц говорит, Комбинат огромен. Комбинат бесконечен. Не знаю, ни разу не был снаружи. Заготовщикам запрещено покидать пределы цеха. Грубейшее нарушение трудовой дисциплины. Выговором тут не отделаешься, взыскания самые строгие, вплоть до увольнения.

Представляю себе, как шумят кирпичные заводские цеха, как фургоны, груженные сырьем, скользят по дорогам, как белый дым ползет из труб и тает в свинцовом небе.

Не за горами день, когда я увижу все это сам.

— Так странно, — говорит Софи, точно сонная. — Еще утром я завтракала в бистро на Дюрантен. Спешила на репетицию. А потом — хоп! — и я уже здесь, не понимаю где. А сейчас лежу, пытаюсь в деталях вспомнить сегодняшнее утро, и не могу. Все как в тумане. Такое чувство, что я была на этом сраном Комбинате всегда, а моя жизнь мне просто приснилась. Интересно, почему?

— Оборудование, — роняет Хироси в темноту. — Оно что-то делает с нашими мозгами. Глянь на этих бедолаг. Они даже имен своих не помнят. Взять хотя бы Олд Спайса. Если его взаправду так зовут, то мое настоящее имя — Маунтин Дью. Приятно познакомиться.

— И нас это ждет, да?

Ей никто не отвечает.

Что еще мне известно про Комбинат? Продукт соответствует всем требованиям. Руководство тщательно подбирает работников. Ассортимент постоянно обновляется. Все так, как и должно быть.

— А знаете, что я думаю? — шепчет Фабио. — Я думаю, мы умерли и попали в ад. Если честно, я всегда его себе так и представлял. Все так же, как и при жизни. Работаешь, жрешь, спишь. И так каждый день, до скончания веков.

— Для чего тогда Оборудование? — спрашивает Софи.

— Чтобы очистить нас от грехов.

— Тогда это скорее чистилище. Вот любопытно, почему мы понимаем друг друга? Какая-то Вавилонская башня наоборот.

— На каком языке говорят в аду? Латынь?

— Я всегда думала, что на арамейском.

— Перестаньте выдумывать, вы оба.

— Что, все еще считаешь, будто мы на звездолете?

— Какая разница? Боюсь, завтра, когда мы проснемся, нам будет уже все равно.

Молчание.

— И ведь Надзиратели эти нас тоже понимают.

— Фу, не упоминай! Отвратительные, поганые, мерзкие нюхачи.

— На медуз чем-то похожи.

— Ну ты и сравнил! У медуз ни костей, ни глаз, ни мозга. Ни, тем более, ног.

— Похожи, похожи. Тоже скользкие, как желе, и со щупальцами.

Как хорошо было бы оказаться в отделе тестирования уже сейчас! Эти трое мне уже порядком надоели. Не могу больше выслушивать их нелепые домыслы. Комбинат — это Комбинат, и все тут. Для них ведь созданы все условия: столовая, душевые, раздевалки... А они? Чем они отплачивают руководству за столь заботливое отношение? Честным, достойным трудом? Как бы не так. Лежат, сплетничают, жалуются на какую-то ерунду. Понюхали ее, видите ли. Вот ведь люди! Всегда чем-то недовольны.

Засыпаю под их свистящее шушуканье. Мне снится что-то, чего не существует. Какая-то другая жизнь. Большой сверкающий город на берегу бухты. Заливы, острова и пляжи. Странное здание из белых скорлупок отражается в темно-зеленой воде. И люди. Люди везде: сидят под деревьями, на скамейках и на траве, спускаются и поднимаются по лестницам, прогуливаются поодиночке и парочками. С фотоаппаратами, сумками, рюкзаками. Некоторые толкают впереди себя коляски, некоторые бегут. Куда?

Иду по бетонной набережной. Вижу громоздкие мусорные баки, забитые цветными пакетами, скомканными бумажками, стаканчиками для кофе, пустыми обертками и упаковками. Вижу низкие отвесные скалы, похожие на подгорелые зефирки. Всюду слышен смех.

Она стоит у развесистого кряжистого дерева. Ветки, усыпанные лиловыми цветами, простираются в облачном небе. Она видит меня и скромно улыбается. Улыбка у нее что надо. Откуда я ее знаю?

— Я ждала тебя.

До чего у нее звонкий голос.

— Ты меня любишь?

Молчу. Слова ни к чему. Надо бы до нее дотронуться, взять за руку и влиться в толпу, вяло текущую по набережной. Надо разглядывать ее белое, вытянутое лицо: полураскрытые пухлые губы, коротенький нос, глаза, синие и прозрачные, как сумерки. Смотреть на нее внимательно-внимательно. Так, чтобы больше никогда не забывать.

— Останься со мной.

Она смеется. Смех поднимается все выше и выше. Становится резким и противным, бесцеремонно лезет в уши...

Вскакиваю с постели. Беспрерывный рев утренней сирены заполняет общую спальню. Вялые, заспанные заготовщики напяливают рабочие комбинезоны. Начинается новый день.

Застегиваю молнию, надеваю ботинки. Иду со всеми завтракать.

Город, набережная. Порой мне снятся совсем уж невероятные вещи. Нет никаких городов, нет и не было никогда.

***

Говорят, кроме Комбината, ничего нет.

День сменяется другим. Время тянется, как резина. Десять дней, двадцать, четырнадцать. Что больше — двадцать или четырнадцать? Естественно, четырнадцать. Это где-то между тридцатью и пятьюдесятью.

С нетерпением жду перевода в отдел тестирования. Когда в цех заглядывают Надзиратели, радостно вздрагиваю. И всякий раз оказывается, что зря. Они неизменно проходят мимо. Только однажды один из них остановился возле моего рабочего места. Скорее всего, тот самый, который дал слово, что меня вот-вот повысят, а, возможно, и другой — все Надзиратели похожи друг на друга. Когда он, по своему обыкновению, приветствовал меня долгим, вдумчивым обнюхиванием, я набрался храбрости и спросил, когда меня, наконец, повысят. Надзиратель строго покачал щупальцем и ответил: «Всему свой срок».

Вчера тестировщиком назначили моего коллегу, с которым мы долго работали бок о бок. Весь цех провожал его дружными аплодисментами. Шум стоял, как во время ливня. Один я не хлопал. Думал, сдохну от зависти.

Ну почему не я?

Нужно трудиться прилежнее, еще прилежнее, не жалея сил. Но вот что непонятно — сырья с каждым днем удается добыть все меньше и меньше, хотя вентили выкручены на полную мощность. Капсулы вечно полупустые. Оборудование барахлит, не иначе. Я словно выжатая досуха тряпка. Как же меня это зеленит!

В свободное время все чаще бесцельно прогуливаюсь по темным цеховым коридорам. Вот и сейчас бреду по узкому проходу, ведущему к столовой. На потолке жужжат и кружатся жестяные лопасти вентиляторов. Провожу рукой по стене. Осколки ржавчины опадают прямо на пол, как осенние листья. Осенние. Осенние. Да, осенние, что бы это ни значило.

Из столовой доносятся глухие голоса, громыхание посуды.

Обед. Как я мог запамятовать про обед?

Автомат с едой выдает мне железный поднос, миску с жиденьким крем-супом, ломоть хлеба и стакан сока. Шарю глазами по залу, ищу, где бы присесть.

— Эй, Олд Спайс!

Хир... как его, Хироси машет рукой. Он сидит со своей компашкой в центре зала. Уже не стажеры, а полноправные работники Комбината. В чистеньких серебристо-синих комбинезонах. А кто тогда за столиком для новичков? Какой-то темнокожий пацан в клетчатой рубашке, с выкатившимися от страха глазами. И Мауриц тут как тут, щурится, хитро улыбается, что-то бурчит.

Подсаживаюсь к Хироси и его дружкам.

— Здорово, Олд! Как поживаешь?

— Да, конечно.

— Что значит «да, конечно»? Как делишки, спрашиваю.

— Думаю, нет.

Хироси присвистывает. Разве я что-то не то сказал?

Хочу, чтобы все замолчали, не могу разобраться в собственных мыслях. Они путаются, как провода Оборудования. Трудно думать, когда вокруг такой галдеж.

А вдруг это испытание? Что, если он специально меня подозвал? Вглядываюсь в его насмешливое лицо. Так и есть. Надзиратели подослали его ко мне, чтобы проверить, гожусь ли я для работы в отделе тестирования.

— Ты ешь, ешь, — говорит Хироси. — Не буду тебя отвлекать.

И отворачивается, потеряв ко мне всяческий интерес.

Итак, я провалил экзамен. Сомнений нет. Прощайте, мечты о повышении. Всю жизнь проведу в робе заготовщика... Удивительно, но сразу стало как-то спокойнее, легче. Больше не к чему стремиться. Не о чем грезить. Что ж, в заготовочном цеху тоже неплохо. По крайней мере, тут мне все знакомо. Здесь мой дом.

Хироси с довольным видом рассказывает какую-то историю. Ну-ка, ну-ка...

— Самый обычный день, я за Оборудованием, уже две капсулы наполнил, достаю третью, и тут чувствую, подошел ко мне кто-то. Выключаю аппаратуру, смотрю, Надзиратель стоит. Нюхает, понятное дело. Ну, жду, что скажет. А он такой: «Отлично справляешься, хвалю». Представляете?

— Да ладно, — рыжая аж рот раскрыла.

— Ну да. А потом скрестил щупальца и говорит: «Я доложу о твоих успехах руководству. Считай, что твой перевод в отдел тестирования — вопрос уже решенный».

У меня комок в горле застрял. Не могу проглотить.

— Ты такой умница, — говорит рыжая. — Я всегда знала, что ты добьешься успеха.

— Ай да Хироси! — Усатый толстячок хлопает приятеля по плечу. — Ай да молодец!

Это нечестно. Нечестно, неправильно, несправедливо. Какой у этого выскочки трудовой стаж? Вот ведь пронырливый молокосос, пролез поверх моей головы.

Чувствую себя ничтожеством. Надзиратели меня обманули. Даже хуже — вытерли об меня щупальца.

Хироси вдруг нахмурил лоб. Глядит на стол для стажеров и выкрикивает:

— Слышь, Мауриц! Не пудри-ка парню мозги.

— Чего?

— Что слышал. Ни черта ты не знаешь.

— Ошибаешься. Я все знаю. Я даже Продукт видел. И не раз, между прочим.

— Не заливай мне тут, все равно не поверю.

— Посмотрю я на тебя, когда имя свое забудешь. И посмеюсь, от души посмеюсь.

— Ехал бы ты отсюда, водила недоделанный!

Не хочу никого видеть, и слышать не хочу. Пулей вылетаю из кабинета, так и не узнав, что ответил Мауриц.

Сижу за Оборудованием — руки на пульте, очки плотно прилегают к лицу. Работа не клеится. Изображения мельтешат, сменяясь одно другим: ресторанчик на открытом воздухе с большим прудом посередине; громадный белый лайнер, истыканный крошечными окошками; небоскребы, отражающиеся в стеклах других небоскребов; рыбный рынок. Калитки, заборчики, а за ними — опрятные двухэтажные домики с балконами и телевизионными антеннами.

Вытаскиваю из Оборудования капсулу. Пустая, как моя голова.

***

Говорят, Комбинат... Забыл слово.

Внутренности бултыхаются, в душе все трепещет, голова болтается, как у тряпичной куклы — то ли счастье так на меня действует, то ли дорога слишком уж трясучая. Фургон перепрыгивает с кочки на кочку, словно юркий зверек с хвостом из белой пыли. За рулем сидит морщинистый старик в плоской бежевой кепке — не помню, как его зовут. Хохочет, глядя на меня, подмигивает, и я смеюсь вместе с ним, мне нравится смеяться, и ехать по ухабам мне нравится, очень даже нравится.

Смотрю в окно на проплывающий мимо пей, пей-пей-пей, пейзаж. Как все-таки прекрасен Комбинат. На глазах у меня навернулись слезы. Какая красота! Над заводскими цехами — огромное, сухое, застланное дымом небо. Красные огни на трубах тлеют, будто угольки в остывающей древесной золе.

Случилось. Это случилось. Даже не верится! Моя одежда сбылась — меня переводят в отдел тестирования Продукта. Как я мог усомниться в слове Надзирателя, как я мог перестать верить? Какой-то мудрец сказал: маленькое нетерпение губит великие дела. Или это мои слова? Как бы то ни было, не в этот раз, хорошо, что не в этот.

Едем, долго едем. Еле плетемся. За окном — здания да трубы, трубы да здания. Надо что-нибудь сказать, завести беседу, но язык почему-то плохо слушается, а слова не приходят на ум.

— Мне ап... ап...

— Аплодировали, — кивает водитель. — Да-да, рукоплескал весь цех.

— Потому что я умный.

— Ты — самый умный, дружище. Самый.

— Я буду тес-ти-ро-вать Продукт.

— Будешь.

— Я достоин.

— Нет, знаешь, что я тебе скажу? Ты достоин самого лучшего, вот что.

Смеемся вместе. Едем, глядим на дорогу. Сколько еще ехать? Я уже устал. Комбинат и впрямь огромен.

Мне аплодировали. Надо было видеть лицо этого Ха... Ху... Короче, надо было видеть. Кстати, какое у него было лицо? Что оно выражало? Уже и не вспомню.

Возможно, зелень, самую зеленую зелень. Неважно.

Поворот. Еще поворот. Воздух темнеет. У фургона загораются глаза. Внутри моей головы делается легко. Череп как надутый шар. Не будь у фургона крыши, улетел бы сейчас высоко-высоко, и никто бы меня не поймал.

Едем целую вечность.

Куда?

— Знаешь, кем я работал до того, как на Комбинат взяли? — говорит человек слева. — Я тебе вроде уже говорил. Но ты ведь не помнишь ни черта, верно?

Фары — правильно же, фары? — выхватывают табличку со стрелкой и надписью. Разглядываю буквы. Первая — круглая, потом идут «т», «д», эту не знаю, эта похожа на «д» с отрезанным низом.

— Я был дальнобойщиком. Возил грузы по всей Европе, мотался туда-сюда, дома практически не бывал. Смешно, правда? И там полжизни за рулем провел, и здесь.

Я не очень понимаю, о чем он говорит. Хочу сказать, что не понимаю, но не понимаю, как говорить.

— Эх, вот бы еще разок Роттердам увидеть. Жену, детей. Внуки небось уже появились. Как там они? Хоть заметили, что я пропал? Может, без меня им даже лучше. Я плохой муж, знаешь. Из дальнобойщиков редко получаются хорошие мужья. — Он вздыхает. — Ханна, конечно, тоже не без греха. Хоть и клялась мне всегда, что ни-ни, ни с кем, но я же не дурак, верно? Мужа неделями дома нет, сам подумай.

Он выкручивает руль направо.

— Еще интересно, кто стал чемпионом Эредивизи. Надеюсь, что «Фейеноорд». В прошлом году победил ПСВ, это я точно знаю. Один стажер-бельгиец рассказал. Фанат футбольный оказался. Думаешь, почему я в столовой с новичками сижу? Они все помнят, новости рассказывают. Ты вот в курсе, кто у американцев теперь президент? С вами, безмозглыми, и не поговоришь нормально, а у этих крыша пока на месте. Жаль, ненадолго. Но больше всего я скучаю по сигаретам. С удовольствием бы сейчас покурил. С другой стороны, если мне скажут, мол, Мауриц, старый ты хрен, а отправляйся-ка ты обратно в Голландию, я крепко задумаюсь, соглашаться ли. Я тут уже слишком долго, ко всему привык. Комбинат — это, считай, и есть я, а я — это Комбинат.

Фургон тормозит и останавливается возле металлических ворот.

— Ну вот, приехали, — говорит он. — Вылезай.

Человек открывает дверь, помогает мне выйти из машины. Я на радостях забыл, как ноги переставлять.

— Я знаю кое-что про Комбинат, Джейми, — говорит человек.

Как он меня назвал?

— Иногда думаю: везет вам, заготовщикам. Даже просился к вам в цех, еще до того, как ты появился. А потом гляжу на тебя и таких, как ты, и понимаю — не. То, что тут, — он стучит пальцем по лбу, — то, что тут, важнее.

Стою. Темным-темно, только ворота светятся. Человек меня обнимает.

— Ну все, иди. Дальше меня не пустят.

Иду. В груди стучит. Отдел. Тестирования. Продукта. Отдел. Тестирования. Отдел.

Ворота открываются.

Светло.

Выходят двое, обвивают меня веревками, несут. Не люди, другие. Не такие, как я или тот человек. Заносят в яркую комнату, ставят. Веревки у них из тела растут, мокрые-мокрые. Нюхают меня, раздувают ноздри.

— От него не пахнет воспоминаниями, — говорит один.

— Совсем не пахнет, — вторит другой.

Меня вертят, щупают.

— Вот это качество. Превосходный продукт.

— Да, замечательный, первосортный продукт. Никакого запаха.

Снова нюхают.

— Слушай, а ты когда-нибудь задавался вопросом, как мы здесь, на Комбинате, оказались?

— Я по этому поводу не гружусь, и тебе не советую.

— Ты по дому вообще не скучаешь?

— Вот отработаем смену, и будем скучать, сколько влезет. Наше дело маленькое — тестировать продукцию, так? С минуты на минуту еще семь экземпляров привезут. Давай этого запакуем побыстрее, не хочу тут всю ночь проторчать.

Меня кладут в коробку. Закрывают.

Темно.

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

Ярость

[Перелетная Энни]

Вежливый женский голос на другом конце провода произнес:

— Я прочитала ваше объявление в «Альтернативе». Возможно, я смогу вам помочь.

Учащенное, болезненное биение сердца, вызванное внезапно вспыхнувшей надеждой, стало для Пенни слишком хорошо знакомым за последние несколько месяцев, но она попыталась подавить возбуждение и говорить ровным голосом:

— Понимаю… Что… э-э… конкретно вы хотите мне предложить?

Последовала небольшая пауза.

— По вашему тону я могу предположить, что вам уже звонили по этому вопросу, но ничего не вышло, не так ли?

— Да, это так.

Пенни вспомнила эти звонки, и надежда сменилась горечью: два травника, лечивших нетрадиционными методами, целитель с каким-то кристаллом, женщина, пытавшаяся всучить ей «магический талисман удачи» и в придачу набор «ваших персональных любовных ритмов». О, и еще этот идиот, который бубнил об Иисусе и расплате за грехи, пока она не обругала его и не швырнула трубку на рычаг. В журнале, где Пенни поместила свое объявление, ей не советовали давать домашний номер. Однако отчаянное положение заставляет идти на отчаянные меры.

— Послушайте, — начала Пенни, — если вы продаете какое-то новое волшебное снадобье, то…

— О нет. Ничего подобного, я вас уверяю; то, что я предлагаю, — абсолютно практическая мера и абсолютно действенная. Единственное, о чем я должна предупредить пациента, — это некоторые побочные эффекты.

Надежда снова зашевелилась где-то глубоко внутри. Слова «пациент» и «побочные эффекты» звучали успокаивающе: в них было нечто от классической медицины.

— Могу я задать вам вопрос? — продолжала женщина.

Пенни усилием воли оторвалась от того оборота, который приняли ее мысли.

— Да; разумеется, пожалуйста.

— В своем объявлении вы по понятным причинам не стали вдаваться в детали. Болен ваш муж?

— Да.

— И врачи говорят, что… словом, что они не могут больше ничего сделать?

— Да. — Терапевт, анализы, специалист, снова анализы, проклятая больница… Пенни сделала глубокий вдох и изо всех сил постаралась, чтобы голос не дрожал. — Болезнь неизлечима, и она прогрессирует. За последние два года мы перепробовали все, но ничто не помогло… А теперь… теперь у него осталась пара месяцев, и врачи говорят… — У нее перехватило дыхание, она прикрыла ладонью трубку и попыталась откашляться.

— Говорят, что надежды нет, — негромко закончила предложение женщина. — Я понимаю. Очень сочувствую вам.

— Спасибо, — напряженным голосом ответила Пенни.

— Итак, думаю, я смогу помочь вам, если вы согласитесь принять мою помощь. Но сначала я хотела бы обсудить все лично.

У Пенни наступила реакция на минутное напряжение, и к ней вернулось недоверие.

— Зачем? — воскликнула она. — Все вы, проповедники, так делаете: сначала выклянчиваете приглашение, затем начинаете воздействовать на людей. Только на прошлой неделе я открыла дверь, а там оказался какой-то проклятый…

— Прошу вас, успокойтесь. Я вам обещаю, что я не проповедник, не принадлежу ни к какой религии или секте. Совсем напротив. Но то, что мне… необходимо объяснить, я могу сообщить только при личной встрече.

Пенни подняла взгляд и оглядела коридор. Бледное февральское солнце придавало обстановке унылый вид; ступени лестницы находились в глубокой тени. Дэвид лежал там, наверху, в их спальне, напичканный обезболивающими, он едва узнавал жену, едва понимал, где находится.

— Хороню. Когда и где? — выпалила она на одном дыхании.

— Я думаю, лучше будет, если я приду к вам домой. Сегодня вечером вам удобно?

— Да.

Лучше покончить с этим сразу. Если это очередное разочарование, пусть оно наступит как можно быстрее. С чувством нереальности происходящего Пенни дала свой адрес и договорилась о встрече в семь вечера.

— Я не знаю вашего имени, — добавила она.

— О, разумеется. Смит. Кармин Смит.

Пенни ей не поверила, она вообще не верила, что женщина сможет ей помочь. Но разве это имело значение? Терять было нечего.

Кармин Смит было, наверное, немного за сорок, на ней были надеты элегантный темный костюм и дорогой плащ из черного шелка. Волосы у нее тоже были темные, подстриженные коротко, по-мальчишески, что очень ей шло. Глаза были слегка подкрашены, но помадой женщина, видимо, не пользовалась.

— Благодарю, — сказала гостья, взяв протянутую Пенни чашку кофе (черного, без сахара). Она оглядела комнату, оценила стоимость обстановки, но лицо ее оставалось непроницаемым. Затем она спросила: — Ваш муж дома?

Пенни кивнула:

— Мне сказали, что держать его в больнице нет смысла. Им нужны койки, а врачи ничего…

— Конечно. Могу я его увидеть?

Пенни ощетинилась:

— Он, скорее всего, спит. Он много спит, а когда бодрствует, сознание его затуманено. Он вам не сможет ничего сказать.

— И все же позвольте, я просто взгляну? — Кармин пристально смотрела на хозяйку.

Пенни, поколебавшись мгновение, пожала плечами.

Они поднялись на второй этаж. Кармин шла бесшумно, отчего Пенни овладело какое-то смутное беспокойство. Она представила себе, что, обернувшись, не увидит за спиной никого и что вся эта встреча — сон, галлюцинация.

Дэвид, как она и сказала, спал. Кармин подошла к постели и некоторое время пристально разглядывала больного в свете прикроватной лампы; Пенни, которой в последнее время не очень-то хотелось смотреть на мужа, переминалась с ноги на ногу у окна.

Наконец Кармин едва слышно произнесла:

— Он очень красив.

— Да.

«Точнее, был красив до того, как его организм перестал принимать пищу и началось истощение».

— Сколько ему лет?

— Сорок шесть. — Пенни беспокойно пошевелилась. — Послушайте, мне не хотелось бы его разбудить. Вы его увидели; если нам нужно поговорить, лучше спустимся вниз.

— Разумеется. — Кармин вышла первой, она держалась с уверенностью, которой не было заметно прежде, словно за несколько секунд она осмотрелась, взвесила все и пришла к некоему решению. В гостиной она села в любимое кресло Дэвида, сделала глоток кофе, затем поставила чашку и взглянула Пенни в лицо. — Я могу вернуть его вам, — заявила она.

Все тело Пенни задрожало, словно по нему пробежал электрический ток, и она, не веря своим ушам, уставилась на гостью.

— Как?

Кармин опустила взгляд и принялась рассматривать свои руки, лежавшие на коленях.

— Это самая трудная часть, миссис Блайт. Вам будет нелегко принять то, что я сейчас скажу.

— Вы упоминали о побочных эффектах…

— Да-да; но пока я говорю не об этом. — Кармин сделала глубокий вдох. — Наверное, лучше будет, если я скажу все прямо и не стану ходить вокруг да около. Я могу вернуть нам мужа, здорового, целого и невредимого, он будет еще здоровее, чем прежде. Потому что я могу сделать его бессмертным.

Наступила короткая, мучительная пауза. Пенни поднялась.

— Убирайтесь из моего дома, — приказала она. — Немедленно.

— Миссис Блайт…

— Немедленно! — в ярости воскликнула Пенни. — Люди, подобные вам, больны. Думаю, вы находите это все забавным, так ведь. Забавно разыгрывать людей, смеяться над чужим горем? Нечто вроде наркотика, да? — Она быстрыми шагами подошла к двери и рывком распахнула ее. — Убирайтесь вон!

Кармин тоже встала, но уходить не собиралась.

— Миссис Блайт, я говорю серьезно!

Это было сказано почти сердито, и Пенни, отвернувшись, стукнула стиснутым кулаком по дверному косяку.

— Ах, она серьезно! Значит, это не идиотская шутка; она и впрямь в это верит! Боже, дай мне терпения! — Пенни снова повернулась к Кармин. — Да вы что, принимаете меня за слабоумную? А может, вы и сами слабоумная? Бессмертие, значит! Вы ведь из какой-то секты, так? Ну так вот, я вам скажу, мисс Смит, или как вас там на самом деле зовут, вам промыли мозги, но я больше ни минуты не собираюсь выслушивать это дерьмо!

— Миссис Блайт, — повторила Кармин, и что-то в ее голосе заставило Пенни замолчать. — Миссис Блайт, я не принадлежу ни к какой секте, ни к какой организации. Но я действительно бессмертна, и я предлагаю вашему мужу шанс стать таким же, потому что для него это единственная альтернатива смерти. Дело в том, что я вампир.

Пенни прижалась лбом к косяку и начала смеяться. Смех перешел в истерический хохот, затем сменился захлебывающимися рыданиями, перемежающимися икотой. Пенни принялась швырять в Кармин все, что попадалось ей под руку, выкрикивая бранные слова. Кармин уклонялась от летящих в нее предметов и спокойно ждала, пока прекратится истерика.

Устав, Пенни опустилась на корточки, прислонившись спиной к стене, и закрыла лицо руками.

— У вас есть зеркало? — спросила Кармин.

Пенни подняла голову, тупо посмотрела на странную женщину и ничего не сказала. Взглянув мимо нее в открытую дверь, Кармин заметила на стене в холле овальное зеркало. Она принесла его и присела рядом с Пенни.

— Посмотрите, — велела она.

Слишком обессиленная, чтобы возражать, Пенни повиновалась. Она увидела свое собственное лицо, покрасневшие глаза, спутанные волосы и решила, что похожа на больную свинью; даже в этой невероятной ситуации ей стало стыдно. Затем в мозгу у нее что-то щелкнуло, и она перевела взгляд на отражение Кармин. У женщины в зеркале не было лица. Пенни увидела лишь смутное серое пятно, словно у плеча ее опустилось облако тумана. В тумане можно было с трудом различить лицо человека, за серой завесой угадывались какие-то черты, но и только.

— Суеверие, гласящее, что мы не отражаемся в зеркалах, не совсем точно, — мягко объяснила Кармин, — но суть оно передает. — Она встала, подхватила зеркало, едва не выскользнувшее из онемевших пальцев Пенни, и отступила на пару шагов, показывая, что не имеет враждебных намерений. — Что еще мне сделать, чтобы убедить вас?

Пенни очень медленно подняла голову. Она выглядела потрясенной, на губах застыла бессмысленная улыбка, похожая на оскал мертвеца.

— Чеснок, — выговорила она. — Вампиры не переносят чеснок. И они обращаются в прах под лучами солнца.

Она бросила быстрый взгляд в сторону окна, но шторы были задернуты. На улице уже стемнело — она совсем забыла об этом.

— Вы не совсем правы, — возразила Кармин. — Лично я обожаю чеснок. А что касается солнца… ну, на солнце у нас кружится голова и кожа сгорает быстрее, чем у обычных людей, но особого вреда оно не приносит.

Пенни не сдавалась:

— Тогда гробы. Вампиры спят в гробах.

— И снова вы ошибаетесь. Правда, я попробовала однажды, когда была еще ребенком, но одной ночи оказалось достаточно. В кровати намного удобнее. — Кармин криво усмехнулась. — Напоминает игру в испорченный телефон, верно? Переходя от одного к другому, истории обрастают преувеличениями и искажаются, и получается смесь правды и вымысла. Именно так за долгие века и появился фольклор о нас.

— Века… — тупо повторила Пенни, затем издала странный лающий смешок. — Сколько вам лет?

— Намного больше, чем хотелось бы признать. В моем случае это наследственное. Кстати, еще один миф гласит, что вампирами можно только сделаться, но не родиться. Это неправда, возможны оба варианта. И это возвращает нас к Дэвиду…

— Нет, — сказала Пенни.

— Миссис Блайт…

— Нет. В любом случае я не верю ни единому вашему слову.

— Точнее, не желаете верить. Посмотрите на меня. Прошу вас. Я просто хочу вам кое-что показать.

Зубы, разумеется. Клыки были необыкновенно длинными; не такими, конечно, как у Дракулы, но определенно длиннее, чем у большинства людей. И острыми на вид.

Пенни глупо хихикнула, и Кармин сказала:

— Если вы все еще не верите, то мне остается лишь один способ доказать свои добрые намерения.

Пенни прекратила хихикать и подозрительно уставилась на гостью.

— Какой способ?

— Начать лечение. — Кармин многозначительно подняла взгляд к потолку — над ними находилась спальня. — И прежде чем снова начать кричать на меня, вспомните: я ничем не могу ему навредить, потому что он уже приговорен. Что вы теряете?

Разум — вернее, то, что от него осталось, — твердил Пенни: «Это полное безумие. Я говорю с женщиной, которая называет себя вампиром и утверждает, что может вернуть Дэвида к жизни, также сделав его вампиром. И какая-то часть меня жаждет, чтобы эти смехотворные бредни оказались правдой, потому что я отдам что угодно, чтобы вернуть его. И вот я уже готова сказать: да, в таком случае идите к нему, посмотрим, что вы можете сделать!»

Она услышала свой собственный голос:

— В таком случае идите к нему, посмотрим, что вы можете сделать! — Пенни отвернулась от Кармин и уставилась на стену. — Вы сами сказали, что мне нечего терять! Скорее всего, вы спятили, будете прыгать вокруг него и танцевать танцы мумбо-юмбо, и ничего не произойдет. Но я согласна. Почему нет? Я бы не стала помещать это объявление, умоляя помочь мне, если бы не решила испробовать буквально все средства. — Она смолкла и нахмурилась. — Что конкретно вы собираетесь сделать?

— Укусить его, — спокойно ответила Кармин. — Эта часть легенды отвечает истине. После первого сеанса изменится немногое — их потребуется несколько, — но это, так сказать, запустит процесс. Вы, возможно, заметите, что состояние больного начнет улучшаться уже сегодня.

— Конечно. — Пенни махнула рукой. «Невероятно. Я, наверное, сошла с ума, этого не может быть на самом деле. Какого черта?» — Тогда идите. Да. Идите.

Кармин не позволила Пенни сопровождать ее наверх. Они поспорили насчет этого, но в конце концов Пенни сдалась. Она принялась мерить шагами холл, но так ничего и не услышала. Наконец наверху послышались шаги — кто-то направлялся в ванную. Раздался плеск воды, затем по лестнице спустилась Кармин.

— И все? — спросила Пенни.

Она ожидала увидеть в женщине какую-то перемену. Но ничего особенного не заметила — лишь ее бледные щеки чуть порозовели.

— На сегодня все, — объяснила Кармин. — А сейчас мне нужно идти. Наблюдайте за его состоянием в течение сорока восьми часов.

Она сняла с крючка плащ и собралась надеть.

— Постойте! — воскликнула Пенни.

— Да?

— Зачем вы это делаете? Я хочу сказать… если вы говорите правду и вы действительно… — Она не смогла заставить себя произнести это слово. — Вам что-то от меня нужно?

— Разумеется, — сказала Кармин. — Деньги.

Пенни меньше всего ожидала подобного ответа; ошарашенная, она заморгала.

— Что?

Кармин пожала плечами:

— Всем нужно как-то зарабатывать на жизнь. Если вашему мужу станет лучше и вы решите продолжить лечение, тогда вам придется заплатить мне гонорар.

— Какой гонорар?

— Обычно я прошу десять тысяч — если лечение доведено до конца. В случае, если вы захотите остановиться — на любой стадии, — мы договоримся о процентах.

— Десять… тысяч?

— Мне не хотелось бы показаться невежливой, — произнесла Кармин, — но разве жизнь вашего мужа не стоит этой суммы?

Разумеется, если подумать, она права, это совершенно разумная сделка. Новая машина стоит в два раза дороже, дом — вообще на несколько порядков больше. Как сказала Кармин, сколько стоит жизнь Дэвида? И все же по своей наивности Пенни решила, что женщиной руководит какой-то альтруизм, и открытие, что вампирша не менее реалистична, чем продавец или агент по недвижимости, стало для нее потрясением.

— Это… — Она засмеялась, поперхнулась, затем взяла себя в руки. — Это ведь не министерство здравоохранения назначает такие цены, а?

— Нет, — сказана Кармин. — Должна вас предупредить, что это строго между нами.

С машиной можно и расстаться. За нее дадут по меньшей мере восемь тысяч. Недостающие две будет нетрудно раздобыть.

— Отлично, — решила Пенни. — Если это подействует. — Она прижала руку ко лбу. — Не верю, что я это делаю.

Кармин достала визитку с серебряным обрезом.

— Здесь мой рабочий телефон, — сообщила она. — Позвоните мне послезавтра, и мы посмотрим, что делать дальше.

Пенни взглянула на карточку.

— Кармин Смит, консультант… Это вы так себя называете?

— Полезное слово. Прикрывает множество грешков. — На губах женщины промелькнула улыбка, показавшаяся Пенни зловещей. — До свидания, Пенни. Можно мне называть вас по имени? Мы скоро увидимся.

И она ушла.

В тот вечер Дэвид Блайт не проснулся, он спал всю ночь мирно, как младенец, без помощи снотворных. Вспомнив фильмы, Пенни осмотрела его шею в поисках отметин от зубов. Но ничего не нашла и отправилась спать в соседнюю комнату; ее долго мучила бессонница, периоды бодрствования перемежались кошмарами.

Дэвид проснулся вскоре после семи и сообщил жене, что почти не чувствует боли. Его посеревшие во время болезни шеки тронул едва заметный румянец. Затем он снова уснул. За ланчем он съел полчашки бульона, и его не вырвало. Потом больной опять вздремнул, поел еще и провел спокойную ночь.

На следующее утро Пенни, забыв о соглашении насчет сорока восьми часов, уже в десять набирала номер, указанный на визитке Кармин Смит.

— Ему лучше, — сказала она тонким, напряженным голосом. — Я ничего не понимаю, я не могу поверить, но ему намного лучше!

— Хорошо, — произнесла Кармин с ноткой удовлетворения в голосе. — Десять тысяч, вы не забыли?

— Десять тысяч, — повторила Пенни. — О боже, да.

Кармин приходила в дом еще четыре раза. Каждый раз повторялось то же самое: кофе, затем уединение наверху, во время которого Пенни нервно расхаживала по комнате, затем ванная, прощание. Один раз после визита в спальню Кармин выпила бокал бургундского, и это все. И пока она не спрашивала об оплате, а когда Пенни робко затронула эту тему, лишь покачала головой и сказала, что предпочитает брать деньги после завершения работы. Пенни решила: либо вампирша доверяет ей, либо ее клиенты слишком напуганы, чтобы идти на попятный.

По настоянию Кармин Дэвид ничего не знал о происходящем. Хотя здоровье его быстро улучшалось, он по-прежнему много спал, и визиты вампирши происходили именно в это время. Пенни пыталась облегчить свою совесть, повторяя себе, что, имей ее муж право голоса, он с радостью согласился бы на что угодно, лишь бы не умирать.

Однажды вечером, когда они потягивали ритуальный кофе, Кармин объявила, что сегодняшний визит — последний. Рука Пенни застыла, не донеся чашку до рта.

— Почему? Что случилось?

— Все в порядке. — Кармин поставила кофе на стол. — Просто начальная стадия лечения закончена. Настало время для второй, завершающей стадии.

Она смотрела на Пенни, не отводя взгляда, и та поняла, что не готова к окончательному решению. Кармин объяснила ей — или пыталась объяснить — суть и последствия того, что в конце концов произойдет с Дэвидом. Как он будет жить. Чем он будет питаться. То, что он будет обладать бьющей через край энергией; то, что он не будет стареть и останется таким же, как сейчас… ну, теоретически навсегда. Пенни делала вид, что слушает, но в действительности слова Кармин скользили мимо, не задерживаясь в ее сознании. Она не желала знать подробности; для нее имело значение лишь то, что Дэвид медленно, но верно возвращался к жизни.

Но теперь реальность нанесла Пенни жестокий удар, и ей сделалось нехорошо. Сегодня, если Кармин дойдет до конца, Дэвид станет таким же, как она. Станет вампиром. Теперь Пенни верила в вампиров. Кармин утверждала, что принадлежит к их породе, и, видя чудеса, которые она творила, можно ли было сомневаться в ее словах?

Вампир.

— Я… — начала Пенни, затем до нее дошло, что она сама не знает, что хотела сказать, и она смолкла. Кармин отставила свой кофе; она просто ждала, и наконец Пенни выдавила из себя вопрос: — Что… вы сделаете?

— То же, что и прежде. — Голос Кармин звучал мягко, успокаивающе, он внушал доверие. — Но в большей степени. Я бы не хотела вдаваться в подробности; они могут вас расстроить. Существуют вещи, которые мы… не любим открывать тем, кто не принадлежит к нашему роду.

«Дэвид. Вампир».

— Вы причините ему боль?

— Вовсе нет. Я это гарантирую.

«Мой муж». Затем Пенни заставила себя спросить о том, о чем хотела, о том единственном, что имело значение.

— Он… умрет?

Она думала, что Кармин уклонится от ответа, из деликатности, доброты или по каким-то своим причинам. Но она не сделала этого. Она сказала будничным тоном, словно обсуждала работу автомобильного мотора:

— Технически — да. Он отключится, то есть не будет дышать примерно двенадцать часов; затем проснется и… — Она развела руками. — И все.

«И все. Мой муж станет бессмертным. Вампиром…»

— О, я должна вас предупредить, — добавила Кармин. — Двенадцать часов ожидания — это довольно долго; возможно, они покажутся вам дольше двенадцати дней. Вы можете легко впасть в панику и подумать, что что-то идет не так, но вы не должны действовать под влиянием этого страха. Если вы позвоните врачу, в неотложную помощь или еще куда-нибудь, последствия будут катастрофическими — я не преувеличиваю. — Рука женщины, лежавшая на подлокотнике кресла, сжалась, словно она вспомнила нечто неприятное. — Представьте себе, что будет, Пенни. Мертвец, внезапно необъяснимым образом возвращающийся к жизни. Поверьте мне, вы пожалеете о своей неосторожности, когда вам и Дэвиду придется столкнуться с ее последствиями.

Пенни кивнула. Она с каждой минутой чувствовала себя все хуже, внезапно ей захотелось все отменить и указать Кармин на дверь, как она сделала в их первую встречу.

— Боюсь, — негромко заметила женщина, — что для этого немного поздно.

Пенни в ужасе уставилась на нее.

— Откуда вы…

— Узнала ваши мысли? Не волнуйтесь, я не телепат. Просто все написано на вашем лице. Страх, сомнения в последнюю минуту — это происходит со всеми. Но вы не можете меня выгнать. Мы зашли слишком далеко, и если я сейчас остановлюсь, он умрет быстрее и гораздо более мучительно, чем умер бы, если бы мы с вами не встретились. — Она поднялась. — С вашего разрешения…

Лицо Пенни застыло, она походила на статую. Она едва заметно кивнула, и Кармин бесшумно вышла из комнаты.

Она отсутствовала дольше обычного; когда она вернулась, Пенни не расхаживала по комнате, а неподвижно сидела в кресле.

— Двенадцать часов, — напомнила Кармин. Щеки ее горели, глаза блестели возбужденно, даже лихорадочно. — Прошу вас, ради него и ради себя самой не забывайте о моем предупреждении и не впадайте в панику.

Пенни, не глядя на нее, неловко нащупала свою сумочку, лежавшую на полу рядом с креслом.

— Я хотела бы… — Она проглотила ком в горле. Машина была продана, деньги помещены в банк. Она жаждала поскорее избавиться от них. — Вы возьмете чек?

— Конечно. — Пока Пенни дрожащей рукой выписывала чек, Кармин надела пальто. — Благодарю вас, — сказала она, и чек исчез в небольшом бумажнике из черной кожи. — О, и еще: если я вам снова понадоблюсь, просто позвоните. Это включено в счет; вам не нужно будет платить.

— Понадобитесь? — резко переспросила Пенни. — Зачем?

— Ну, возможно, вы уже подготовились к тому, что вас ждет, и в таком случае проблем не возникнет, — сказала Кармин. — Но если нет… — Она пожала плечами, красноречиво, но в то же время словно устраняясь. — Возможно, вам понадобится помощь, когда вы соберетесь рассказать Дэвиду о том, что мы с ним сделали.

Пенни сидела у постели мужа, остекленевшим взглядом уставясь ему в лицо; тело и разум ее словно впали в оцепенение. Дэвид не дышал, а она выпила почти полбутылки водки, и, если Кармин сказала правду, ей предстояло вытерпеть еще более девяти часов, прежде чем его грудь пошевелится, глаза откроются и он взглянет на нее, и ей придется сообщить ему правду. Она не знала, как скажет ему эту правду, и хотела бы иметь наглость, чтобы молить Бога о помощи. Но такой наглости у нее не было, и многочасовое ожидание в компании с бутылкой водки казалось единственной альтернативой.

К полуночи Пенни уснула, повалившись на кровать лицом вниз. После сна в таком положении наутро ей предстояло испытать адскую головную боль. В 7.45 ее разбудил какой-то звук и движение на кровати, и через пару секунд перед ней возникло лицо Дэвида.

Он проснулся. Он сидел. И он был голоден.

— Шампанское. — Кармин достала коробку со скромным, но изящным логотипом и протянула ее Пенни. — Чтобы отметить нашу встречу и благополучное окончание лечения.

Шампанское было дорогое, уже охлажденное до нужной температуры, и от этого Пенни почему-то стало неловко. Она принялась излишне горячо благодарить, но, прежде чем она успела достать бутылку, Дэвид перехватил ее.

— Позволь мне, дорогая. Ты же знаешь, как это у тебя бывает: будешь бороться с ней, а потом пробка с грохотом вылетит, и половина вина выльется на пол, прежде чем мы сможем отведать его.

Это замечание задело Пенни, но она постаралась не показывать своих чувств. Она холодно улыбнулась, принесла бокалы и смотрела, как Дэвид извлекает пробку и разливает пенящееся шампанское. Кармин получила первый бокал — вполне естественно, она же гостья, Пенни второй.

— Ну что ж… — Дэвид поднял третий бокал. — За нас троих. — Но при этом он смотрел на Кармин.

Та тепло улыбнулась. Они выпили, и последовала неловкая пауза.

Пенни произнесла:

— Пойду взгляну, как там ужин…

«Все нормально, — сказала она себе, оказавшись в кухне. — Все это так ново для него, а она была весьма полезна; вообще-то, я не представляю, как бы мы без нее справились. Хватит дуться на нее, хватит этой паранойи». Вот так. Если она будет достаточно часто повторять себе эти слова, они сами впечатаются в ее подсознание, Нет никаких причин подозревать его.

Пенни начала возиться с едой, пытаясь сосредоточиться на филе камбалы, приготовленной ею для себя, и не слишком задумываться о том, что будут есть Кармин и Дэвид. Лишь нежелание посеять отчуждение между собой и Дэвидом помешало ей принимать пищу отдельно от него. Откровенно говоря, Пенни едва могла смотреть на мужа во время обеда; ее всегда тошнило от вида сырого мяса, и раньше они питались в основном рыбой, курятиной или овощными блюдами. Теперь все изменилось, и если рацион Дэвида был не таким кошмарным, как в легендах, все же он оставался довольно неаппетитным. И его манеры за столом… Он поглощал пищу жадно, со смаком… В основном он ел мясо, предпочитая говядину или телятину, либо совершенно сырое, либо едва прожаренное, так что кровь текла с куска и свертывалась на тарелке, а рыбу только в виде суши. Он обожал тушеного зайца, если мясник доставлял его с кровью. Когда мясо было принесено, Пенни уперлась и заявила Дэвиду, что он будет готовить его сам. Никаких овощей, никаких фруктов, хлопьев или круп. О, и еще, конечно, ежедневный завтрак из сырых яиц и кровяной колбасы. С алкоголем проблем не было — только теперь Дэвид предпочитал более крепкие красные вина и не пьянел, независимо от количества выпитого.

Сегодня Пенни пришлось угождать двоим вампирам, и она заставила себя приготовить бифштекс (сырой) с большим количеством густого пряного соуса, чтобы заглушить запах сырого мяса и замаскировать его вид. Она собиралась подать также овощи, но лишь для себя; ей одной предстояло есть и десерт — тирамису.

Пенни не ждала от этого вечера ничего хорошего. В первое, тяжелое время (она безрадостно улыбнулась, вспомнив, что считала его тяжелым) Кармин служила для нее опорой, посредницей в болезненном процессе преодоления Дэвидом первого потрясения и привыкания к своему новому состоянию. Однако теперь этот кошмар закончился, и мысль о том, что Кармин придет к ним в дом не для работы, словно превратив таким образом их отношения из профессиональных в личные, раздражала Пенни. Она не желала общаться с Кармин. Эта женщина нервировала ее (что было понятно), и теперь, когда нужда в ее услугах отпала, Пенни с радостью рассталась бы с ней навсегда.

Но Дэвид возразил, что они обязаны пригласить Кармин хотя бы раз. Простое прощание будет грубостью, настаивал он, и, если учесть, что без вмешательства вампирши Пенни была бы сейчас вдовой, он не понимал жену и был даже разочарован. Чувствуя себя мнительной школьницей, Пенни покраснела и капитулировала; остаток дня ее раздирали чувства вины и стыда, и она горячо надеялась, что Кармин не примет приглашения. Но Кармин пришла, так что этот день необходимо было пережить. Дэвид будет доволен, а когда все закончится, она, к счастью, навсегда распрощается с Кармин.

Обед протекал в церемонной, несколько скованной атмосфере, и Пенни, кроме сырого мяса, смущало количество выпитого Дэвидом и Кармин вина. Нет, на самом деле она ничего не имеет против, убеждала себя Пенни. Они не пьянели, не становились несносными. Но Кармин принесла всего одну бутылку шампанского, а если вспомнить, что их деньги, десять тысяч, преспокойно лежат сейчас на ее счете…

Она отбросила эту мысль. Мысли о деньгах беспокоили ее слишком часто, и она напомнила себе слова Кармин: сколько стоит жизнь Дэвида? Дэвид уже четыре месяца был ва… был тем, кем он стал, и даже в самые неприятные минуты Пенни признавала, что в его новом положении были свои плюсы. Взять, например, секс. За время их супружеской жизни муж редко проявлял сильное влечение; иногда постель становилась камнем преткновения, а когда он заболел, вопрос о супружеских обязанностях отпал сам собой. Пенни, естественно, никогда не жаловалась, но такое положение дел ее весьма раздражало. Теперь все изменилось. Дэвид стал неутомим. И изобретателен, и так любвеобилен, что его непомерные требования начинали утомлять ее и даже немного надоели. Мороженое — это вкусно, но если есть его каждый день, то в конце концов тебя затошнит…

Пенни постаралась отогнать от себя и эту мысль, постаралась преодолеть приступ жалости к себе. Какое значение имеют деньги или эти бытовые мелочи? Дэвид жив («ну… нет, нельзя углубляться в это»), здоров и гарантированно должен был оставаться таким… Внезапно это слово потрясло ее до глубины души. Навсегда. Дэвид не будет стареть. Пройдут годы, а он останется таким же, как сегодня, а она…

— Пенни? — Голос Кармин оторвал ее от кошмарных картин, встававших перед ее внутренним взором. — Все в порядке?

«О да, разумеется, все в порядке. Только я — кретинка, потому что лишь сейчас до меня дошел смысл происшедшего!»

Да, — проговорила она странным, хриплым голосом, который опроверг ее слова. — То есть нет, я… у меня, по-моему, что-то застряло в горле.

Может быть, это была лишь игра воображения, но Пенни показалось, что Кармин и Дэвид обменялись взглядами, не предназначенными для посторонних глаз.

Надеюсь, не рыбья кость? — сочувственно спросила Кармин. — Это может быть опасно. Позвольте мне…

— Нет! — Пенни сглотнула. — Благодарю. Все в порядке. — Она сделала неприлично большой глоток из своего бокала и на этот раз определенно заметила, как Дэвид поднял бровь.

— Еще налить, дорогая?

В его голосе не было ни тени неодобрения; но он хорошо умел скрывать свои мысли. «Всегда умел», — подумала Пенни.

— Да. Спасибо. — Она с вызывающим видом одним махом осушила бокал, словно желая, чтобы муж сделал замечание. Но он молчал.

— Все было замечательно, Пенни, — сказала Кармин, вероятно, чтобы разрядить внезапно накалившуюся атмосферу.

— Абсолютно согласен с вами, — подхватил Дэвид, прежде чем Пенни смогла вставить слово. — Мы должны как-нибудь снова встретиться, не правда ли?

Пенни открыла было рот, чтобы спросить: «Неужели?», но у нее хватило ума прикусить язык. Дэвид предложил Кармин кофе и, поскольку Пенни не проявила никакого желания готовить его, ушел на кухню сам. Пенни смотрела, как он уходит (высокий, стройный; прежняя склонность к полноте исчезла, и теперь он выглядел необыкновенно хорошо), а когда он скрылся, в мозгу у нее возник вопрос. Он вытекал из факта бессмертия Дэвида (она уже успокоилась насчет этого, хотя, без сомнения, мысли о его вечной жизни должны были вернуться и терзать ее снова), и внезапно ей отчаянно захотелось услышать ответ.

Пенни повернулась к Кармин.

— Могу я у вас кое-что спросить?

— Разумеется. — Кармин наклонила голову с царственным видом, отчего Пенни показалось, что ее принимают за дурочку. Еще одна мысль, которую нужно отогнать подальше.

— Это насчет детей.

— Ах, — на лице женщины появилось настороженное выражение, — я все думала, спросите вы об этом или нет.

Пенни внутренне встала на дыбы.

— Мне кажется, это вполне естественный вопрос. Что бы Дэвид ни говорил…

— У вас нет детей. Это было ваше желание или…

— Конечно наше желание. — Она разозлилась и пожалела, что завела этот разговор. Однако останавливаться было поздно, и усилием воли Пенни взяла себя в руки. — Вопрос предельно прост. Можем ли мы иметь детей?

— Нет, — ответила Кармин.

Бравада и агрессия куда-то испарились.

— Почему?

Во взгляде Кармин мелькнуло сочувствие; но Пенни не желала замечать его.

— Это печальное следствие его… нашей природы, — объяснила она. — Вампиры могут размножаться — вполне понятно, иначе мы вымерли бы уже давным-давно; если подумать логически, мы бы никогда и не появились. Вы знаете, вопрос о курице и яйце… — Кармин увидела, как напряглось лицо Пенни, и не закончила фразу. — Я была рождена вампиром, и у меня могут быть дети от любого мужчины, вампира или нет. Но Дэвид не родился им, а когда вампиром становится обычный человек, его способности несколько отличаются от наших. У него могут быть дети только от женщины, родившейся вампиршей. Но от вас — нет, это невозможно.

Пенни словно провалилась куда-то, и ее легкие, казалось, наполнило что-то плотное, злое и горькое.

— Значит, — пробормотала она, — вы можете родить ребенка от моего мужа, а я — нет.

Что означала эта пауза? Ничего? Все?

— Да. Теоретически, — в конце концов ответила Кармин.

Теоретически.

— А у вас есть дети? — спросила Пенни.

Кармин посмотрела в сторону — в первый раз за все время их знакомства она отвела взгляд.

— Да.

Пенни переполняла горечь, а с ней — дикое желание ранить, причинить боль, потому что ей самой было больно, и ей хотелось, чтобы Кармин тоже страдала.

— И где они сейчас? — спросила она.

Вторая пауза тянулась дольше первой. Затем последовал ответ:

— Один, — произнесла Кармин бесстрастно, — в Нью-Йорке. Или был там, когда я в последний раз о нем слышала. Он наркоман, сидит на героине, хочет умереть от этого, но не умрет, потому что… потому что он тот, кто он есть.

Вторая… — она на мгновение запнулась, — умерла, хотя она, напротив, жаждала жизни. Какая ирония, верно? Но это было очень давно, в Восточной Европе. Тогда люди в нас верили, и когда она допустила серьезную тактическую ошибку, они… — Она закашлялась. — В общем, вы знаете, что говорится в легендах. Способ убийства вампиров передан верно.

Пенни уставилась на нее, и, несмотря на обуревавшие ее чувства, ее одолело любопытство.

— Кол в сердце? — едва слышно прошептала она.

Кармин кивнула. Лицо ее напряглось, превратившись в неподвижную глиняную маску.

— Это не… это не обязательно должен быть кол, — проговорила она. — Любой предмет сойдет, если он… достаточно длинный. В ее случае…

— Вашей дочери?

Кармин сглотнула.

— Моей дочери, да. В ее случае это был… был кухонный нож. Просто кухонный нож.

В этот момент вернулся Дэвид.

— Кофе заваривается, — весело сообщил он, затем заметил напряженное лицо Кармин, взгляд Пении. — В чем дело? — Голос его зазвучал резко. — Что произошло?

Пенни одними губами произнесла: «Потом расскажу», но он не заметил этого — его взгляд был прикован к Кармин. Та расправила плечи и улыбнулась ему.

— Ничего интересного для вас, — небрежно произнесла она. — Женские разговоры, только и всего. Дэвид, после кофе я должна идти. Вечер был замечательный, но завтра мне нужно рано вставать — у меня важная встреча.

Пенни хотела было ехидно вставить: «Еще десять кусков?», но удержалась. Сейчас было не время набирать очки — через несколько минут Кармин навсегда исчезнет из ее жизни. Она заставила себя быть вежливой и поддерживать ничего не значащий разговор во время кофе и коньяка, затем Дэвид принес плащ Кармин и отправился проводить ее до машины. Пенни наблюдала за ними из-за занавески, но на улице совсем стемнело, и она не смогла разглядеть, какая у Кармин машина. Несомненно, дорогая. Она ведь может себе это позволить, правда? Но почему они так долго прощаются? Что они там делают?

Когда Дэвид вернулся (он отсутствовал шесть минут — Пенни засекла время), она мыла посуду, намеренно создавая побольше шума и расплескивая по сторонам воду. Когда-то, еще до болезни, он обещал ей купить посудомоечную машину. Теперь, конечно, никакой посудомойки не будет. Они не могут себе этого позволить. Она швырнула в мойку очередную тарелку, и в этот момент муж подошел к ней сзади и обхватил за талию.

— Оставь это. Я помою утром. — Он прикоснулся губами к ее затылку. — Пойдем в постель.

«О боже, опять».

— Я устала, — ответила жена. — Давай сегодня дадим себе передышку, ладно?

Дэвид рассмеялся:

— Ни за что. Я хочу тебя. Пойдем, дорогая; отказа я не принимаю.

«И никогда не принимал». Пенни незаметно для него скорчила гримасу и вздохнула. Спорить не было смысла; она только потратит силы и время; лучше дать ему то, чего он хочет, — снова. Она сняла хозяйственные перчатки, швырнула их на сушилку для посуды и пошла за мужем наверх.

Дэвид всегда крепко засыпал после секса, и, убедившись, что он ничего не слышит, Пенни поднялась и направилась в ванную. Включив небольшую лампочку у зеркала, она принялась пристально разглядывать свое отражение. На первый взгляд, она выглядела неплохо для сорока трех лет, но сейчас у нее было далеко не оптимистическое настроение, и она изучала свое лицо подробно и придирчиво. Зачатки «гусиных лапок» в уголках глаз. У рта уже залегли складки. Подбородок начинает отвисать; едва заметно, но она это знает. Она не была натуральной блондинкой, поэтому не могла сказать, есть ли в волосах седина. Седина украшает мужчину, но старит женщину.

«У Кармин нет седых волос, помнишь? Кармин может зачать от него ребенка. А я — нет».

Не то чтобы она так уж хотела детей. На самом деле никогда и не хотела; она не была создана для материнства. Но сейчас дело было в принципе, и мысль о том, что Кармин и Дэвид могут сделать то, чего не может она с Дэвидом, бесила ее до невозможности. Из этой мысли, вполне естественно, вытекала следующая: если они могут, им ничего не стоит это сделать. Может быть, сегодня она наблюдала начало любовной интрижки. А если это было и не начало, то такая возможность всегда остается.

Возможность — или неизбежность? Пенни нагнулась вплотную к зеркалу, и отражение исчезло. Хотя сейчас морщинки и седые волосы были едва заметны, скоро все изменится. «Подумай о том, что будет через три года; через пять, через десять». Через десять лет ей исполнится пятьдесят три. На горизонте замаячит шестидесятилетие, но Дэвид останется таким же, как сегодня, — молодым, красивым, полным энергии. Зачем ему шестидесятилетняя жена? Она превратится в отработанный материал, в помеху, и тогда все, конец браку, до свидания.

Дэвид не дурак; он наверняка размышляет об отдаленном будущем. Может быть, он даже обсуждал его с Кармин как-нибудь, когда Пенни не было рядом? У нее словно что-то внутри перевернулось при мысли о том, что он разговаривал с Кармин, возможно, даже встречался с ней, когда жены не было рядом, чтобы изображать дуэнью. «Или сводницу. Помнишь, как он сегодня на нее смотрел? А может быть, у них уже роман? А вдруг?»

Внезапно она почувствовала себя грязной, и ее захлестнуло непреодолимое желание вернуться в спальню, встряхнуть Дэвида как следует, разбудить его и швырнуть в лицо свои подозрения. Или пойти к телефону, набрать номер Кармин и потребовать у нее сказать правду. Да, так будет лучше. Если у них интрижка, Дэвид солжет, а она всегда поддается его обаянию и верит. Если солжет Кармин, Пенни это не обманет. Да. Так лучше. Утром, когда Дэвид уйдет на работу, она так и сделает.

Пенни не стала звонить, как собиралась. К утру в голове у нее зародилась новая мысль, такая революционная, что поначалу Пенни была потрясена и отбросила ее прочь, найдя сотню причин, по которой идея была совершенно неосуществимой. Но к вечеру, однако, эти причины уже перестали казаться ей такими важными, а потом она и совсем забыла о них, и осталось лишь головокружительное, болезненное возбуждение, подобное тому, что испытывают маленькие дети в ночь перед Рождеством, когда не могут уснуть.

За час до прихода Дэвида она призвала на помощь всю свою храбрость и позвонила Кармин.

Кармин сказала:

— Нет. Мне жаль, Пенни, но я не могу этого сделать.

Мир вокруг начал рушиться, и Пенни завизжала в трубку:

— А почему нет, черт подери? Вы с готовностью сделали это для Дэвида, так какого черта вдруг такая разница, а? — Она с силой втянула в себя воздух. — Я понимаю, что для вас это бизнес, но я найду деньги, я…

— Пенни, послушайте меня! Вы уже говорили об этом с Дэвидом?

— Нет, не говорила!

— Тогда, я думаю, стоит поговорить. И мне кажется, я знаю, что он вам ответит.

Глаза Пенни словно застлала красная пелена.

— Проклятие, Дэвид мне не хозяин, я сама решаю за себя! И откуда, дьявол вас возьми, вы знаете, что он скажет? Вы что, телепатка? Или вы за это время так сроднились с моим мужем, что знаете его лучше меня?

— Я этого не говорила. Я просто сказала…

— Что вы такого сказали? Скажите мне хоть раз правду!

— Я пытаюсь. В вашем случае дело обстоит иначе, Пенни. Дэвид был смертельно болен, и то, что я сделала, было для него единственной возможностью избежать смерти. Но у вас не так. Вы здоровы, у вас впереди долгая, нормальная жизнь. Это не… будет неправильно превращать вас…

— Но я хочу этого! — Затем огромным усилием воли Пенни взяла себя в руки. «Не теряй голову. Убеди ее». — Послушайте. Я все обдумала, у меня нет сомнений, и я могу заплатить вам. Вам что, не нужно еще десять тысяч?

Кармин издала странный короткий смешок.

— Дело не в деньгах. Можете предложить мне хоть полмиллиона — я все равно не соглашусь. Просто все дело в том, что я не стану превращать живого человека в вампира, если на это нет очень, очень серьезной причины.

— А моя причина недостаточно серьезна?

— Нет. Откровенно говоря, я считаю, что нет.

— Понятно. Значит, вы с радостью сделали Дэвиду этот подарок, а мне — не желаете.

— Все не так, Пенни.

— Да-да, я уверена, что не так. — Затем в мозгу у нее забрезжил свет, и Пенни удивилась — какого дьявола она не подумала об этом раньше. — Ну что ж, я больше не стану вас беспокоить. Я попрошу своего мужа. В конце концов, это мой муж. Хотя, мне кажется, вы с легкостью можете забыть об этом, когда вам удобно.

Последовала напряженная пауза.

— Что это значит?

— Подумайте сами, Кармин. Вы достаточно умны, догадаетесь. — Пенни была абсолютно спокойна. «Да, Дэвид сможет это сделать. Какая же я дура: не надо было вообще ей звонить». — Не буду отнимать у вас время, — добавила она холодно. — О, и еще одно. Я не желаю больше видеть вас в своем доме.

Она не стала вешать трубку — ей хотелось услышать ответ Кармин и насладиться ее реакцией. Последовала короткая пауза, затем женщина на другом конце провода произнесла:

— Я вас поняла. Но прежде чем мы распрощаемся, думаю, справедливо будет предупредить вас о том, что Дэвид вам не поможет. Даже если он захочет это сделать — в чем я, честно говоря, сомневаюсь, — он не обладает такими возможностями. Только те, кто рожден членом, как бы вы сказали, секты, могут привлекать новых членов. До свидания, Пенни. Мне жаль вас.

Кармин первой повесила трубку.

Пенни не стала рассказывать мужу о телефонном разговоре, не стала просить его сделать то, что ей было нужно. Вместо этого она, как следует запомнив слова Кармин, принялась бесконечно повторять их про себя, пока царапина не превратилась в незаживающую язву. «Дэвид не может». Правда ли это, или Кармин зачем-то солгала ей? «Сомневаюсь, что он захочет». Откуда она знает, чего он захочет, а чего — нет? Они что, это обсуждали? И как часто? Насколько интимно? «Ваша причина недостаточно серьезна». Кармин Смит, так же известная, как Господь Бог. Ну что ж, ее мотивы очевидны, верно? Жена мешает любовникам, и последнее, чего хотят Кармин и Дэ-бид, — это вступления Пенни в секту, как выразилась Кармин. Пенни — досадная помеха. Значит, нужно избавиться от нее. Если она останется простой смертной, им нужно будет только подождать несколько лет — для вампиров это пустяки, — пока Пенни не состарится, не лишится здоровья и сил и не исчезнет со сцены окончательно. Проблема будет решена. А до тех пор им просто нужно продолжать связь у нее за спиной.

Весь вечер Пенни была погружена в мрачные мысли, черной пеленой застилавшие ее сознание. Дэвид, должно быть, заметил, что что-то не так, но ничего не сказал, и она увидела в этом подтверждение его вины. Вечером она отказалась заниматься любовью (и он, что было необычно, не настаивал слишком сильно), спала плохо и, когда настало время вставать, продолжала лежать молча, неподвижно, делая вид, что не слышала будильника. Она обманула Дэвида; он молча оделся и спустился вниз, чтобы приготовить себе завтрак, — в последнее время она отказывалась делать это.

Вдруг раздался телефонный звонок. Им никогда не звонили так рано, и Пенни подняла голову от подушки. Дэвид взял трубку на кухне, которая находилась прямо под спальней, и поэтому жена хорошо слышала его слова.

— Дэвид Блайт… О, привет. Не ожидал вас услышать… Нет-нет, ничего… Что? Когда?.. Ну, я не… Ах. Ну ладно, может быть, стоит… Хорошо; в двенадцать сорок пять вас устроит?.. Отлично. Встречу вас там. — Щелчок. Конец разговора.

Когда он позавтракал и вернулся в спальню, Пенни зевнула, потянулась и сонным голосом спросила:

— Кто это звонил?

Дэвид, стоя к ней спиной, завязывал галстук. В зеркало он не смотрел — в этом не было смысла.

— Я не рассказывал тебе про нового клиента?

— Нет.

— О. Ну, в общем, это был его секретарь, хотел перенести встречу. Чтоб он пропал — у меня сегодня как раз куча дел. — Обернувшись, он бросил на жену быстрый взгляд. — С тобой все в порядке?

— Конечно.

«Иди, уходи. Мне нужно кое-что выяснить, и я не хочу, чтобы ты в это время болтался рядом».

Через несколько минут он ушел. Пенни прислушалась к реву старой машины, никак не желавшей заводиться (чертов драндулет — мы ведь знаем, куда делась новая, правда?), и, когда Дэвид уехал, подбежала к телефону и нажала кнопку определителя, чтобы узнать, кто звонил на самом деле.

Номер был местный, но незнакомый. Может быть, это и правда секретарь какого-то клиента. Тем не менее… Пенни набрала код, препятствовавший определению ее номера, затем принялась нажимать на кнопки. Послышались длинные гудки.

Щелчок.

— Кармин Смит.

Пенни повесила трубку. Кармин. Это не рабочий телефон — очевидно, домашний. Ну что ж, теперь все ясно. Новый клиент. Как же, как же.

— Ублюдок! Двуличный, лживый, неверный, хладнокровный ублюдок!

Именно в этот миг, хотя сама она осознала это несколько позднее, все и началось.

Она наблюдала. О, она наблюдала, и подслушивала, и при любой возможности обыскивала одежду Дэвида, его бумажник, все, что он неосторожно оставлял в пределах ее досягаемости. Шесть дней ее старания оставались безрезультатными. Затем, вечером седьмого дня, пока муж принимал душ, последнее доказательство его вины было найдено.

Пенни не знала, радоваться ей или рыдать, когда она прочла несколько слов, нацарапанных на последней странице его ежедневника: «Кармин, „Крик“, пятница, 12.30». Это была не прошлая пятница — с тех пор она уже заглядывала в записную книжку. Сегодня четверг. Значит, завтра. «Крик» был новым минималистским кафе; Пенни предлагала Дэвиду пойти туда, но он презрительно отверг эту идею, сказав, что это безумно дорогая забегаловка для жертв моды. Теперь она понимала истинную причину его отказа. Не очень разумно приводить жену туда, где встречаешься с любовницей…

Она услышала из ванной звуки, говорящие о том, что Дэвид собирается выходить, и торопливо спрятала книжку во внутренний карман его пиджака. Завтра, в двенадцать тридцать. Отлично. Это будет последним доказательством.

Дождь дал ей возможность остаться неузнанной. Она ждала рядом с кафе, спрятав лицо под большим черным зонтом и делая вид, что разглядывает витрину. Ей повезло; все шло как по сценарию. Дэвид пришел пешком; когда он толкнул дверную ручку, подъехало такси, и появилась Кармин. С гулко бьющимся сердцем Пенни искоса наблюдала, как они приближаются друг к другу, и увидела, что Кармин потянулась к ее мужу, чтобы поцеловать его. Это был не дружеский поцелуй, и Пенни не стала больше ждать — она развернулась, тихо и незаметно, и пошла прочь.

Поэтому она не видела, как отреагировал на поцелуй Дэвид; не видела, как он положил руки на локти женщины и мягко отстранил ее. Кармин застыла на месте, пристально глядя ему в лицо, и то, что она увидела, заставило ее изменить поведение. Она слегка улыбнулась и с сожалением, почти извиняясь, пожала плечами. Затем они вместе вошли в кафе.

— Прости. — Кармин помешивала ложечкой в чашке с кофе, но не проявляла ни малейшего желания его пить. — Да, признаюсь, я надеялась, что у нас с тобой может… что-нибудь быть. Не буду лгать — ты показался мне очень привлекательным, и поскольку мы оба… В общем, это выглядело некоторым образом логично.

Дэвид подумал, что это не слишком высокоморально, но ничего не сказал.

— Извинения принимаются, — произнес он. — Но, может быть, при других обстоятельствах…

— Благодарю, что ты тактично отнесся к этому… Но я переступила черту. Я просто не поняла, как сильно ты привязан к Пенни.

— Я люблю ее, — сказал Дэвид, — И не хочу ее потерять. Когда ты позвонила в первый раз и рассказала мне о ее просьбе, я был потрясен. Я раньше не думал об этом; не задумывался о последствиях своего превращения, о том, что с нами будет в дальнейшем. Но сейчас…

— Ты хочешь, чтобы я это сделала. — Кармин опустила взгляд на скатерть.

— Да. Тогда мы с Пенни никогда не расстанемся. — Дэвид не переставая постукивал пальцами по столу. — Я понимаю, что прошу слишком многого, Кармин; особенно, если учесть, что ты… ну, что я тебя разочаровал. — Он быстро мотнул головой. — Боже, как это глупо звучит; я не хотел…

— Забудь. Я бы не прожила такую долгую жизнь, если бы не обзавелась довольно толстой кожей. Да, ты просишь многого. Но ты просишь ради любви, и совесть не позволяет мне воспользоваться любовью в качестве причины для отказа.

Дэвид словно ожил.

— Значит…

— Я сделаю это. Не за деньги; на этот раз я не приму платы. — Она подняла голову, с видимым усилием заставляя себя встретиться с ним взглядом, и улыбнулась. — Можешь считать, что я делаю это в знак любви к тебе.

Последовала короткая пауза, затем Дэвид глубоко вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Спасибо. Я даже не могу передать, как это для меня важно.

— Тогда и не пытайся. — Рука женщины, находившаяся под столом, сжалась в кулак, и ногти больно вонзились в ладони. — Я могу начать сегодня же вечером, — добавила она через несколько секунд. — Чем быстрее, тем лучше, верно? А потом я навсегда уйду из вашей жизни.

— Я не знаю, что тебе сказать, Кармин.

— У тебя уже вошло в привычку повторять «не знаю». — Она выдавила смешок, чтобы показать, что это была шутка. — Тогда я приду к вам в восемь, ладно?

— В восемь. Да. Спасибо тебе.

Кармин поднялась и собралась уходить, оставив свой кофе нетронутым.

— Лучше не говори Пенни заранее о моем приходе. Она… она сейчас не очень-то расположена меня видеть.

— Это скоро изменится.

— Ах. Ну, это утешит меня и послужит вознаграждением за оказанную услугу. — Уголок ее рта изогнулся в шутовской усмешке. — Увидимся сегодня вечером. О, и еще: после процедуры я не прочь выпить бокал-другой хорошего бордоского или бургундского. До вечера, Дэвид.

Дэвид не собирался ничего говорить Пенни, но когда, войдя в дом, он увидел ее враждебное лицо и напряженную походку, ему захотелось утешить ее, улучшить ей настроение. Он поцеловал жену (она ответила холодно) и сказал:

— А у меня есть для тебя сюрприз.

— Да? — Пенни неуверенно взглянула на мужа, желая возненавидеть его за ту боль, что он причинил ей.

— М-м… В восемь ты все узнаешь. Когда приедет Кармин.

— Кармин? — Она, не веря, уставилась на него горящими гневом глазами, но Дэвид уже поднимался по лестнице и ничего не заметил.

— Именно. Не беспокойся насчет еды — обедать с нами она не будет. Но я купил вино; можешь его сейчас открыть, пусть постоит час-два. Я пойду быстро приму душ и переоденусь.

Голос его затих наверху, а Пенни продолжала неподвижно стоять в дверях гостиной. Она не понимала, что он говорит; она не слышала его слов. Она услышала лишь одно слово — одно имя. Весь день она готовилась к решающему разговору, готовилась швырнуть мужу правду в лицо и увидеть, осмелится ли он отрицать ее. Теперь все ее планы смешались; он предупредил ее, перехватил инициативу. Кармин придет сюда. Он пригласил ее, словно между ними ничего нет, ничего не происходит, словно им нечего скрывать. Что за «сюрприз» они там придумали, чтобы усыпить ее бдительность, сбить ее со следа? Должно быть, они считают ее полной дурой, слабоумной, если надеются, что она поддастся на эти уловки!

Наверху, в спальне, Дэвид, раздеваясь, напевал что-то. У него был неплохой баритон, но сейчас этот ненавистный голос резал Пенни ухо, словно скрежет металла. Дура. Идиотка. На нее не обращают внимания, используют, смеются над ней… Внутри ее разгоралась неконтролируемая ярость, она захлестывала ее, словно приливная волна, и хотя какая-то часть сознания Пенни говорила ей, что это безумие, другая часть поддавалась ярости, приветствовала ее. Ярость была лучше, намного лучше боли от предательства и бессилия противостоять ему.

Противостоять ему. Наконец Пенни сдвинулась с места. Пошла по коридору, вошла в кухню. Наверху послышались шаги; Дэвид был в ванной. Слабый шум душа. «Он перестал петь. Я больше не хочу слышать его пение, никогда».

Она наугад открыла один из ящиков стола, заглянула внутрь, закрыла. Она не соображала, что делает; ею руководила ярость, она отключила разум, мозг, изгнала оттуда все мысли, оставила лишь полубессознательные рефлексы, и Пенни превратилась в робота. Нет, не здесь. В третьем.

Ага…

«Это не обязательно должен быть кол. Любой предмет сойдет, если он достаточно длинный», — слова самой Кармин. Ее дочь так и умерла, попавшись на — как это Кармин сказала? — «серьезной тактической ошибке», вот как. Ее раскрыли, обнаружили, кто она такая, и казнили без суда, присяжных и адвоката. Должно быть, это произошло давно. Сто, двести лет назад; Кармин не распространялась насчет своего возраста, так что не ясно было, когда именно. Тогда все было по-другому. А сейчас они живут в современном мире, в век разума. Сейчас люди таких вещей не делают. Разве?

«Если он достаточно длинный».

Пенни вытащила из пластикового гнезда кухонный нож с восьмидюймовым лезвием и взвесила его на ладони.

Кармин опоздала на пятнадцать минут, но это не имело значения. Пенни услышала шорох шин подъезжающего автомобиля и устроилась поудобнее — она сидела на полу в холле, скрестив ноги. Минуту-другую Кармин будет припарковывать машину; по вечерам места было совсем мало — люди приезжали домой, и у тротуара оставались лишь узкие щели. «Да, это она. Двигатель взвизгивает. Она плохо чувствует габариты. Не думаю, что стоит выходить и помогать ей. Нет, эта идея не из лучших».

По ковру расползалось пятно. С рук и локтей ее все еще капало — это потому, что она била его кулаками в грудь, чтобы убедиться наверняка. Забавно: ее всегда так мутило от вида сырого мяса, а сегодня ей было все равно. И сейчас ее не тошнило, несмотря на то что все получилось гораздо более зрелищно, чем она ожидала. Пенни хихикнула. Киношники понятия не имеют, как снимать фильмы. Со ступеней и ковра в холле пятна, может, и удастся удалить, но там, наверху, следы останутся навсегда. Ванная, спальня — в первый раз она ударила не совсем чисто (Ха! Это шутка!). Дэвиду удалось выбраться из ванной, но от шока и боли он упал, и она смогла все закончить. «Сердце — действительно мощный мотор. Я и не знала, что его так трудно остановить».

Рев двигателя снаружи наконец стих. Раздались шаги — стук элегантных каблуков, приближавшийся к воротам. Пенни снова хихикнула, но на этот раз беспокойство заставило ее замолчать. «Глупая женщина. Возьми себя в руки. Это не смешно».

При этой мысли она прикрыла рот окровавленной рукой и издала какое-то лошадиное ржание. Успокоившись, она отняла ладонь от лица — на нем остались алые пятна, но она не заметила этого, да и в любом случае это не имело значения. «Давай, подходи. Я слышу тебя. К двери. Привет, Кармин. Входите. Я ждала вас; я готова».

За матовым стеклом входной двери возникла смутная тень; негромко прозвенел звонок, один раз.

«Сука. Блудливая баба, мошенница. Предательница. Сделала моего мужа бессмертным, да неужели? Ну что ж, больше он не бессмертный. Может быть, я разрешу тебе на него посмотреть. Но думаю, лучше не надо. Так будет безопаснее. В конце концов, не хочется терять элемент внезапности».

Пенни поднялась и изобразила на лице улыбку. В зеркале, мимо которого она прошла, промелькнула дьявольская гримаса — смертельно бледное лицо, запятнанное кровью, с горящими, смеющимися глазами. Ей казалось, что ладони тоже горят, но это не имело значения, как и опоздание Кармин. Улыбка на ее лице застыла, и ничто больше не могло ее стереть. Пальцы правой руки за спиной крепче сомкнулись на рукояти алого от крови ножа, а левой рукой она начала открывать дверь.

Автор: Л. Купер

@темы: безумие, рассказы, сущности, не своё, мертвецы

---

Князь цветов

[Перелетная Энни]

Первое задание, полученное Хелен, включало в себя инвентаризацию в отделе червей. Две недели она бродила по узким проходам между рядами высоченных застекленных шкафов, открывала бесконечные ящики с законсервированными беспозвоночными и прикрепляла к каждому экспонату ярлычок с инвентарным номером. Иногда она краем глаза замечала и другие фигуры — такие же скучные, как она сама, в казенных рабочих халатах, серые тени, бродящие по сумрачным коридорам. Они приветственно махали ей, но заговаривали редко, разве что спрашивали дорогу — в музее терялись все.

Хелен любила эти часы странствий в лабиринте запасников, исследовательских лабораторий, прохладных подвалов, забитых восковыми фигурами индейцев яномамо и чучелами ягуаров. Вскоре она уже научилась различать отделы по запаху: едкая пыль от перьев в орнитологии, приторный аромат пажитника и сиропа из тараканьих ловушек в отделе млекопитающих, рыбно-формальдегидная вонь в ихтиологии. Больше всего Хелен любила отдел палеонтологии, закоулок, где воздух пах влажной свежестью, как будто под мраморными полами журчала вода, зияли неизведанные пещеры, лежали кости мамонтов — в дополнение к тем, которые хранились в отделе. Когда закончились две недели в отделе червей, Хелен отправили в палеонтологию, и она в восторге рассматривала скелеты, расставленные поверху шкафов, словно забытые игрушки, и голые черепа, глядевшие из-за книжных полок и мусорных корзин. Ей попался забытый всеми fabrosaurus ischium, завернутый в оберточную бумагу и помеченный цветным мелком; рядом стоял большой, грубо сколоченный деревянный ящик с цифрами «1886» и надписью «Вайомингский мегозавр». Ящик никогда не открывали. Иногда по утрам Хелен садилась рядом с горкой окаменелостей, пытаясь соединить обломки под руководством монографии Викторианской эпохи. Проходили часы в полнейшей тишине, миновали недели, за которые она видела всего трех-четырех человек — кураторов, которые бесшумно сновали из кабинета в кабинет. По пятницам, когда она сдавала инвентаризационные описи, кураторы ей улыбались. Иногда даже вспоминали, как ее зовут. Но по большей части ее оставляли в покое — она сортировала картонные коробки с костями и кусками сланца, рассыпала хрупкие скелеты ископаемых рыб, как газетный набор.

Как-то раз, почти не задумываясь, Хелен сунула в карман халата окаменелый отпечаток рыбки. Рыбка была размером с ее ладонь, аккуратненькая, как живой буковый лист. Весь день Хелен нащупывала добычу в кармане, поглаживала пальцами следы костей и чешуек. Потом в туалете она завернула рыбку в бумажные полотенца, спрятала в сумочку и отнесла домой. С тех пор она начала воровать экспонаты.

В магазинчике товаров для творчества в центре города она купила себе небольшие этажерки из оргстекла и латуни, чтобы дома выкладывать на них свою добычу. Больше никто этих экспонатов не видел. Хелен просто любила смотреть на них одна.

Потом ее перевели в отдел минералогии, где она пересчитывала бесформенные метеориты и необработанные самоцветы. Самоцветы наводили на нее скуку, но она все равно взяла кусок окаменелого дерева и горстку неотполированных аметистов и разложила их дома в ванной. Месяц спустя она получила постоянную должность в отделе антропологии.

Отдел антропологии находился в самом далеком уголке музея; он располагался близко к котельной, поэтому там было теплее, чем в крыле естественных наук, воздух наполнял запах сандала и благовонных масел, которыми полировали наконечники стрел и топорища. Потолок уходил так высоко, что шаткие люстры слегка колыхались на сквозняках, Хелен мечтала ощутить их. Из-за этого лампы оставляли на иолу мерцающие волны света. Воздетые руки статуй с острова Бали, казалось, плавно покачивались, а в пустых глазницах разукрашенных перьями масок играли огоньки.

Повсюду высились стеллажи, набитые браслетами и ожерельями — и гладкими, из слоновой кости, и сделанными из ярких бусин. Присев на корточки в углу, Хелен унизывала руки браслетами, пока запястья не начинали ныть от их тяжести. Она выкапывала пыльные жутковатые фигурки храмовых демонов и чистила их, полировала впалые щеки и лазуритовые глаза, прежде чем прикрепить к каждой фигурке ярлык с номером. В углу, загроможденном шестами от индейских жилищ типи, спрятался всеми забытый стол, и Хелен решила присвоить его и украсила фотографией мумии и керамической кофейной кружкой. В верхнем ящике она хранила кассеты, а под сумочкой — несколько обсидиановых наконечников для стрел. Никто не отдавал ей стол в пользование официально, однако ей не понравилось, когда однажды утром она обнаружила, что за ним, откинувшись на спинку стула, сидит неизвестный молодой человек и роется в ее кассетах.

— Привет! — весело воскликнул он. Хелен передернулась и холодно кивнула. — Твои кассеты? Можно, я у тебя возьму вот эту послушать? У меня последнего альбома еще нет. Я Лео Брайант…

— Хелен, — грубовато отозвалась она, — По-моему, за тамтамами был свободный стол.

— Спасибо, я тут первый день. Ты куратор?

— Нет, я провожу инвентаризацию. — Хелен подчеркнуто переставила его рюкзак на пол.

— Я тоже. Может, будем помогать друг другу.

Хелен взглянула в его серьезное лицо и улыбнулась.

— Спасибо, я предпочитаю работать одна.

Молодой человек обиделся, и она добавила:

— Дело не в тебе, просто я так люблю. Конечно, мы будем часто встречаться. Приятно познакомиться, Лео.

Хелен схватила кипу бланков описей и зашагала прочь по коридору.

Как-то утром они вместе зашли в кафе перед работой. Через пару месяцев они встречались уже почти каждое утро, а иногда ходили обедать куда-нибудь на Эспланаду. Днем Лео заглядывал к ней из своего кабинетика в отделе этнологии поделиться последними сплетнями. Иногда после обеда они заходили выпить, но не настолько часто, чтобы самим стать предметом этих сплетен. Хелен все это очень нравилось, кураторы были счастливы обзавестись такой сотрудницей — тихой, лишенной честолюбия, пунктуальной. Никто, кроме Лео, ее не трогал.

Однажды под вечер Хелен свернула не туда и оказалась в тупике между баррикадами ящиков, которые не пропускали ни свет, ни воздух. Хелен зевнула, вдохнув слабый аромат корицы, и стала искать место, куда попала, на мятом инвентаризационном плане. Этого узкого прохода на плане не было, а в соседних коридорах хранились экспонаты из Малайзии, инструменты для росписи по тканям, узкие тиковые ящики с гонгами. На полу громоздились упавшие ящики и грубые картонные коробки, набитые соломой. Хелен протиснулась дальше, неструганые доски цеплялись за рукава. Над коробками висел сладкий запах, томный аромат неведомых цветов.

В конце тупика рухнула целая стопка ящиков, словно бремя десятилетий притянуло ее к земле. Хелен присела и взяла первую попавшуюся коробку, широкую и плоскую, вроде портфеля. Она подняла крышку и увидела стоику кожаных силуэтов, которые покоробились от времени, будто ссохшиеся тряпки. Хелен осторожно вытащила один из них и нахмурилась — края от прикосновения стали крошиться. Это была кукла для театра теней, такая изысканная и резная, что даже непонятно было, мужчина это или женщина, — она и на человека не была похожа. Хелен поводила силуэтом из стороны в сторону, и сквозь тонкое кружево замерцал свет, а на стене затанцевала бледная тень. А потом кукла треснула и рассыпалась на хрупкие завитушки, которые легли на мраморный пол неведомыми иероглифами. Ругнувшись про себя, Хелен закрыла коробку и сунула ее назад в темноту. Пальцы нащупали другой ящик — из гладкого полированного дерева. Он приятной тяжестью лег Хелен на колени. Узкая крышка крепилась по углам четырьмя гвоздями с большими квадратными шляпками. Хелен вытащила гвозди и аккуратно поставила их в ряд остриями вверх.

Стоило ей открыть коробку — и на колени ей хлынул поток сухих цветов, семян и деревянных стружек. Хелен закрыла глаза и глубоко втянула воздух, представив себе синюю воду, и отблески костра, и сладко пахнущие зерна, потрескивающие на угольях. Она чихнула и открыла глаза — над ящиком дымной струйкой вилось облако пыли. Хелен осторожно-осторожно погрузила пальцы в благоухающую стружку, нежно растирая лепестки, пока не наткнулась на что-то твердое и ломкое. Она вытащила свою добычу из груды сухих цветов.

Это была марионетка — не игрушка, а фигурка в роскошном костюме, на тонких руках звенели стеклянные и костяные браслеты, расписные шелковые одежды были тяжелы от вышивки и бисера. Туловище и руки были сделаны из длинных полированных палочек, к ним крепились веревочки, и когда кукла шевелилась, ее одежды трепетали, будто ласточкины крылья. Хелен рассматривала куклу, держа ее на вытянутой руке, и та презрительно глядела на нее сверху вниз, лицо ее поблескивало эмалью и позолотой. Руки на шарнирах были обвиты змеистыми лозами. В богатой ткани одеяния сияли цветы, в складках синего шелка цвели орхидеи.

А самым прелестным было лицо куклы — линия щек и подбородка закруглена так изящно, словно головка отлита из золота, а не вырезана из дерева. Хелен провела по нему пальцем — белая краска засияла так ярко, словно еще не высохла. Хелен дотронулась до темно-розовых выгнутых губ, коснулась черных как смоль ресниц, выгравированных на веках, будто фаланга муравьев. Гладкое дерево теплело под пальцами. Улыбка сфинкса была совершенна — должно быть, моделью мастеру послужила какая-нибудь известная куртизанка; а в груде лепестков Хелен обнаружила листок бумаги, покрытый паучками иероглифов. А под нарочито небрежными каракулями другая рука приписала печатными буквами: «Князь цветов».

Наверное, когда-то его причудливыми позами забавлялась императорская наложница, коротая влажную тишину долгого сезона дождей. До самого вечера Князь цветов служил игрушкой для Хелен. Она заставляла его сгибаться и разгибаться, одежды его порхали в полутемной комнате, хрупкие руки и тонкие запястья крутились в марионеточном вальсе.

Вдруг ее окликнули:

— Хелен!

— Лео… — промурлыкала она. — Смотри, что я нашла…

Лео присел рядом поглядеть на фигурку.

— Красиво. Ты сейчас ими занимаешься? Экспонатами с Бали?

Хелен пожала плечами:

— А он с Бали? Я не знала. — Она посмотрела на темные ряды шкафов и вздохнула. — Наверное, мне не стоило сюда заходить. Просто так жарко… — Она зевнула, потянулась, и Лео взял куклу у нее из рук.

— Можно? — Он повертел куклу, так что голова у нее крутанулась, а деревянные руки затрепетали, как крылья. — Жуть. Вроде танцора из фильма «Король и я».

Он поставил марионетку на пол и поиграл ею, завороженный разлетающимися одеждами. Когда он остановился, кукла резко выпрямилась и уставилась на Хелен пустыми глазами.

— Осторожно! — воскликнула Хелен, теребя халат. — Ей, наверное, лег сто! — Она протянула руки, и Лео с удивленным видом вернул куклу.

— Жуть, одним словом. — Он встал и потянулся. — Минералки хочется. Пошли со мной?

— Лучше я поработаю. На этой неделе надо закончить бирманскую секцию. — Хелен небрежно положила куклу в ящик, отряхнула сухие цветы с коленей и поднялась.

— Ты точно не хочешь минералки или сока? — Лео заискивающе помедлил, дернув пару раз бейджик с фамилией на груди. — Говорила, тебе жарко…

— Нет, спасибо, — бледно улыбнулась Хелен. — Перенесем на другой раз. На завтра.

Лео огорченно что-то пробурчал и ушел. Когда его силуэт исчез вдали, Хелен повернулась и юркнула с коробкой в темный угол. Там она вытряхнула сумку и пристроила куклу на дно, обернув ей голову и руки бумажными носовыми платками. Кошелек, расческа, губная помада — все это она в беспорядке побросала сверху, замаскировав куклу. Она собрала меланхоличную груду сухих цветов и всыпала ее обратно в ящик, а гвозди приколотила туфлей. Потом она на коленях проползла вдоль стен, пока не нашла место между стопками картонных коробок. Пустой ящик гулко ударился о стену, и Хелен с усмешкой задвинула его несколькими коробками. Спустя десятилетия какой-нибудь инвентаризатор найдет пустой ящик и задумается, что же в нем было, как много раз задумывалась она сама.

В конце рабочего дня, когда она ехала в набитом лифте, кожаная ручка сумки впивалась в ладонь мокрым канатом. На каждом этаже в лифт входили люди, и Хелен как ни в чем не бывало отодвигала сумку, чтобы никого не задеть, а в вестибюле попрощалась с кураторшей отдела Индии и Юго-Восточной Азии, но сердце у нее отчаянно колотилось. Воображаемые ворота тюрьмы воздвиглись перед ней — и обрушились, когда она миновала дверь между колоннами и вышла на солнечную улицу.

Всю дорогу домой Хелен победно улыбалась, прижимая сумку к груди. У двери в квартиру она открыла сумку, чтобы достать ключи, и из глубин ее пахнуло ароматом свежей розы. А внутри это слабое благоухание перешиб другой запах — креозота, гнилых фруктов, грязного белья. Квартирка Хелен была темная, душная, пыльная, словно самые запущенные музейные подвалы; два имевшихся окна выходили на улицу. Мимо с ревом неслись машины, за жалюзи вился синеватый выхлоп. Тусклое зеркало отражало шаткие стулья, откидной стол с покосившейся лампой — мебель, списанную из общежитий или купленную у старьевщика на углу. Обшарпанные стены были испещрены останками раздавленных тараканов и мокриц.

Но среди этой разрухи сверкали прекрасные вещи — они сияли на подоконниках и потрескавшихся меламиновых стеллажах: нежный изгиб ископаемого папоротника на обсидиане, блестящем, как мокрая смола, крошечный водоворот наутилуса, выставленный на латунной подставке. На потертом журнальном столике красовался известняковый отпечаток стрекозиного крыла длиной фут, филигранные чешуйки — совсем как разбитый кристалл.

В углах громоздились черепа лемуров и куски окаменелого дерева. Изысканные конические раковины ядовитых моллюсков. Груды зеленовато-золотых радужных жуков, похожих на заморские монеты. На кусках линолеума — акульи зубы и наконечники стрел, пучок изумрудно-зеленых перьев, придавленных крошечным черепом и трепещущих на сквозняке, будто актиния. Хелен критично осмотрела свои богатства, отметив с некоторым удивлением слепяще-розовую жеоду, — она о ней совсем забыла. Потом она принялась за работу.

За несколько минут она опорожнила сумку и закатила жеоду под стул. Хелен развернула куклу на столе — сначала сняла салфетки с хрупких рук, затем очень осторожно размотала длинную полосу бумаги на голове, пока не оказалась по щиколотку в бумажной поземке. Деревянная подпорка куклы замечательно вошла в горлышко пивной бутылки, и Хелен расправила марионетку так, что складки одежд прикрыли стекло, а царственное лицо чуть запрокинулось, глядя в источенный жучком потолок.

Хелен одобрительно прищурилась и расставила вокруг куклы перья, прижав их панцирями скарабеев, — и получилось просто хуже некуда. Рядом с гордой фигуркой ископаемые казались не более чем грязными отбросами, наутилус — прибрежным хламом. Порыв ветра из окна взметнул одежды куклы и стряхнул скарабеев на пол. Хелен, не успев ничего заметить, наступила на них, и крошечные изумрудные панцири рассыпались под ее каблуком в серую пыль. Хелен огорченно охнула: все ее красивости вдруг показались такими жалкими. Она переставила куклу на подоконник, на второй стол, потом к себе в спальню. Но куда бы она ни ставила куклу, все уголки квартиры рядом с ней казались запущеннее прежнего. Хелен смела паутину под притолокой, а затем поставила куклу на тумбочку у кровати и со вздохом рухнула на матрас.

В полумраке спальни, где не было окон, фигурка не казалась уже такой вызывающе роскошной. Хелен огорчилась и снова поправила синие одежды. Из складок ткани ей в ладонь выпали два лепестка фиалки — каждый размером с ее мизинец. Хелен пощупала лепестки — они были на диво свежие и влажные и источали аромат то ли озона, то ли моря. Она задумчиво терла их, пока в руке не остались лишь скрипучие катышки.

Цветы, подумала она и вспомнила, что было написано на той бумажке. Царственная фигурка желает цветов.

Схватив ключи и ржавые ножницы, Хелен метнулась на улицу. Спустя полчаса она вернулась, нагруженная цветами: отломанные ветки индийской сирени с их бело-розовой пеной, свисающие язычки жимолости, привядший белый шиповник, украденный из соседнего садика, цикорий, меркнущий, словно горсть голубых звезд. Хелен свалила цветы в изножье кровати, порылась в кухне и нашла пыльный графин и несколько пустых банок. Сполоснув их и наполнив водой, она сделала неряшливые букеты и окружила ими куклу, так что ее бледная головка торчала из облака белого, лилового, нежно-салатного.

Хелен снова бросилась на кровать, довольно улыбаясь. Панки ловили неверный свет и отбрасывали на стеньг мерцающие блики. От индийской сирени на потолке появилось еле заметное розоватое пятно, размывшее тень от буйных джунглей жимолости.

В голове у Хелен тоже все размылось и поплыло. Она зевнула, одурманенная густым запахом шиповника и приторным ароматом жимолости, томностью летнего дня, клонящегося к закату. Хелен быстро уснула — ее убаюкал ветерок в краденом саду и дремотное жужжание потерявшейся пчелки.

Один раз она просыпалась. По плечу что-то скользнуло — комар? паук? мокрица? — потом легчайший укол, прикосновение невидимых ножек или крылышек, и все кончилось. Хелен скривилась, почесала укушенное место, поднялась и пошла в ванную. В облупившемся зеркале отразился волдырь на плече. Волдырь жгло, а когда Хелен до него дотронулась, показалась капелька крови. Хелен надела ночную рубашку, проверила, нет ли в постели пауков, свернулась калачиком и снова заснула.

Гораздо позднее она проснулась от какого-то звука — раз, другой, будто гулко плеснул камешек, упавший в колодец. Затем медленная меланхолическая нота — другой колодец и камень побольше, ударяющийся о темную поверхность воды. Хелен застонала, перевернулась на бок. За первыми звуками послышались слабые отголоски, протяжные, словно прибой, сладкие, словно дождь на языке. В ушах Хелен звучал их настойчивый ритм, и вдруг она стиснула руки и застыла, сосредоточившись на звуках.

От стен, пола, потолка отражалось монотонное эхо, оно то становилось громче, то стихало, истончалось до шепота. Хелен села, держась за стену, стряхивая с себя последние нити сна. Рука соскользнула, и Хелен очень медленно поднесла ее к лицу. Рука была мокрая. Между пальцами поблескивали водяные перепонки, серебряными побегами вились к запястью и терялись в голубом ущелье локтя. Хелен помотала головой, не веря своим глазам, и поглядела на потолок. От стены до стены, как пробор в волосах, тянулась узкая полоса воды. На глазах у Хелен нить порвалась, и на висок ей упала теплая капля. Хелен ругнулась, отодвинулась на край матраса — и замерла.

Поначалу ей показалось, будто все вазы попадали на пол и цветы рассыпались. Однако банки по-прежнему стояли на тумбочке, и в темноте виднелись рваные силуэты цветов. Но рядом с букетами громоздились груды других цветов — фиалки, черные розы, какой-то вьюн, весь в крошечных граммофончиках. Цветы валялись по всему полу, засыпав складки грязной одежды. Хелен подняла с линолеума орхидею, моргая от изумления. Орхидея сияла неверным розовым огоньком, а пушистые тычинки окрасили кончики пальцев ярко-желтым. Хелен рассеянно вытерла пальцы о бедро, случайно поцарапав кожу ногтем.

Мимолетная боль заставила ее резко пробудиться. Она уронила орхидею. Ей наконец стало ясно, что это не сои. В комнате было жарко и влажно, как будто к лицу прижимали мокрые полотенца. Хелен поглядела на бедро — желтый отпечаток пальца растаял и расплылся от пота. Она спустила ноги на пол — под пяткой перезрелой виноградиной лопнула орхидея. От раздавленного цветка поднялся тошнотворно густой запах. Дышать было трудно, как в сильный дождь, Хелен закашлялась. Ноздри были мокрые. Она чихнула, втянув теплую воду. Вода текла по щекам, и она медленно подняла руку, чтобы вытереть глаза. Рука поднялась только до пояса. Хелен посмотрела вниз, и рот у нее сам собой открылся от изумления.

Ее держали — рукой нежной и тонкой, будто стебель ириса, такой маленькой, что Хелен еле чувствовала ее прикосновение к жилке на запястье. В голове у нее кровь билась в ритме яванского гамелана — гонгов и барабанов, повторяющих биение сердца. Крошечная ручка исчезла. Хелен пошатнулась и упала на кровать, лихорадочно пытаясь нащупать выключатель. В темноте по смятой простыне что-то ползло.

Когда Хелен закричала, рот ей заткнули — розами, орхидеями, углом подушки. Крошечные ручки зажали ей нос — и совали ей в рот цветы, цветы, цветы, пока она не замерла, давясь благоуханными лепестками. Над разоренной постелью возникла ухмыляющаяся тень — размером с ребенка. Тонкие руки были обвиты привядшими желто-зелеными побегами, а когда тень поползла к Хелен, постель зашелестела, словно листва под дождем. Кукла подползала гигантским богомолом, подтягиваясь на длинных руках, грубая ткань одеяния скользила у Хелен между коленей, белые зубы сверкали в темноте. Хелен попыталась схватить существо сквозь простыню и ударить о стену. Но она не могла пошевелиться.

Она хотела закричать, но изо рта посыпались цветы, мягкие пальцы орхидей полезли в горло, пока она боролась с простыней.

А клацанье барабанов не прекращалось, даже когда крошечные руки пробежались по ее груди, когда крошечный рот зашипел ей в ухо. Острые, как иглы, зубы пронзили ей плечо, длинный язык развернулся и все лизал кровь, разбрызгивая ее на цветы, обвитые вокруг шеи. Лишь когда узкая тень отпрянула и начались ужасные, ужасные сны, гамелан наконец умолк.

Было уже полдесятого — обычно Хелен встречалась с Лео в кафе гораздо раньше. Он ждал ее и выпил целый кофейник, но в конце концов двинулся наверх, обиженный, что она так и не появилась.

Лео обнаружил ее в том же самом тупике с малайзийскими экспонатами — она сидела над двумя узкими деревянными шкатулками. Он долго смотрел ей в спину и даже собирался так и уйти, ничего не сказав. Волосы у нее были грязные, небрежно свернутые в растрепанный узел, а плечи устало ссутулились. Но не успел Лео отвернуться, как она посмотрела на него, прижав шкатулки к груди.

— Бурная ночка? — процедил Лео.

Шарф, туго замотанный вокруг шеи Хелен, не мог скрыть синяков. Губы распухли, глаза покраснели и запали, словно после бессонной ночи. Лео понимал — у Хелен наверняка есть знакомые, мужчины, любовники. Но она ни разу ни о ком не упоминала, никогда не рассказывала о поездках на выходные или в отпуск. Лео внезапно почувствовал, что его предали, и резко развернулся.

— Лео… — пробормотала Хелен, рассеянно поглаживая шкатулку. — Я сейчас не могу говорить. Я сильно опоздала. Занята, в общем.

— Догадываюсь.

Лео неловко рассмеялся, но на углу остановился и увидел, как Хелен склонилась над открытой шкатулкой. Лица было не видно, и Лео не мог понять, что она там обнаружила.

Прошла неделя. Лео решил не звонить Хелен. Тщательно рассчитывал визиты в кафе — лишь бы не застать ее.

Уходил с работы попозже — лишь бы не столкнуться с ней в лифте. Каждый день надеялся увидеть ее на месте, хотя бы найти у себя на столе наспех нацарапанную записку. Но Хелен так и не появилась.

Прошла еще неделя. Лео наткнулся у лифта на куратор-шу отдела Индии и Юго-Восточной Азии.

— Вы не видели Хелен на этой неделе? — спросила она, и Лео при упоминании этого имени весь вспыхнул.

— Нет… — выдавил он. — Честно говоря, ни разу не видел.

— Наверное, она заболела.

Куратор пожала плечами и шагнула в лифт. Лео проехал с ней до подвала и битый час бродил по коридорам, время от времени заглядывая в отдел антропологии. Ни следа Хелен, никаких записок от нее на столе.

Лео пошел обратно, остановившись у того закоулка, где видел Хелен в последний раз. Целый ряд ящиков обрушился, и Лео, распинав коробки, опустился на колени и вяло принялся читать надписи на них, словно выискивал в них шифрованное послание от Хелен. Надписи были на санскрите, по-вьетнамски, по-китайски, по-английски, а рядом — полустершиеся багажные бирки, экзотические марки и небрежные описания содержимого. «Ва-Янь Го-Ли» — прочитал Лео. Ниже было нацарапано: «Куклы». Лео присел на пол, глядя на баррикады ящиков, а потом принялся равнодушно читать все надписи подряд. Может быть, она его здесь найдет. Наверное, она болела и пошла к врачу. Или просто опять опаздывает.

Он сдвинул узкий деревянный ящик, и тот загремел. «Крис», — прочитал Лео на этикетке, открыл ящик и увидел внутри богато украшенный меч. На ящике потяжелее значилось «Сань-Хьянь. Живая кукла». На третьем, пустом, было размашисто написано «Секар Мас» с коряво нацарапанным переводом: «Князь цветов».

Лео швырнул последним ящиком в стену и услышал глухой треск дерева. Хелен сегодня не придет. Ее не было две недели.

Вечером он ей позвонил.

— Алло!

Голос Хелен; по крайней мере, трубку взял не мужчина.

— Хелен! Как дела? Это Лео.

— Лео… — Она кашлянула, и он услышал еще чей-то неразборчивый голос. — Это ты.

— Я, — сухо отозвался он, ожидая, что она извинится, неловко засмеется, снова кашлянет и разразится перечнем вымышленных недугов — сенная лихорадка, простуда, грипп. Но она ничего не сказала. Лео прислушался и понял, что на заднем плане был не голос, а скорее какой-то монотонный шум вроде вентилятора или воды из крана. — Хелен! У тебя все нормально?

Долгая пауза.

— Конечно. Конечно, у меня все хорошо. — Голос ее умолк, и Лео услышал высокий писк.

— Хелен, ты там птицу завела?

— А?

Лео переложил трубку к другому уху, прижав ее сильнее, чтобы лучше слышать.

— Птица. У тебя там какие-то странные звуки, будто птица щебечет.

— Нет, — медленно проговорила Хелен. — У меня нет птицы. И телефон не сломан. — Лео слышал, как она ходит по квартире, и шум то становился громче, то стихал, но не смолкал. — Лео, я сейчас не могу говорить. Завтра увидимся, хорошо?

— Завтра?! — взорвался он. — Я тебя две недели не видел!

Она кашлянула и ответила:

— Извини. Была занята. Завтра увидимся. Пока.

Он хотел было возразить, но она уже повесила трубку.

Назавтра она не пришла. В три Лео пошел в отдел антропологии и спросил секретаршу, появлялась ли сегодня Хелен.

— Нет, — покачала головой она. — В отделе кадров уже отметили, что она прогуливает. Ее всю неделю не было. — Она нерешительно помолчала и зашептала: — Лео, в последнее время она плохо выглядела. Как вы думаете, может быть… — Умолкнув, она пожала плечами. — Всякое может быть. — Тут у нее зазвонил телефон.

Лео ушел с работы пораньше, вывел велосипед со стоянки и покатил направо, в сторону дома Хелен. Он кипел от ярости, но сквозь злобу пробивалась серебряная игла страха. Он едва не решился сначала зайти к ее непосредственному начальнику, едва не решился предупредить ее звонком. Но он не стал этого делать и теперь катил по Пенсильвания-авеню, объезжая первые пробки. В нескольких кварталах впереди виднелся Юнион-стейшн. Лео вспомнил статью во вчерашнем выпуске «Пост»: какие-то вандалы оборвали все розы в сквере перед вокзалом. Он пересек автобусную полосу вокруг вокзала и объехал разоренный сквер, качая головой и огорченно озираясь. Ни одной розы не осталось. Кто-то оборвал со стеблей все цветы до единого. Местами на брусчатке лежали груды роз, уже начавшие буреть от гнили. Кое-где мертвые цветы еще болтались на надломанных стеблях. Выругавшись от возмущения, Лео еще раз объехал сквер и едва не врезался в автобус — он все время оглядывался на погибшие цветы. После этого он свернул к дому Хелен — многоэтажке в нескольких кварталах к северу.

Свет в окнах Хелен не горел. Даже с улицы было видно, какие засаленные у нее занавески, они словно прилипли к стеклу от грязи и усталости. Лео стоял на поребрике и тупо разглядывал окна, зияющие в голом бетонном фасаде.

«Кому же захочется тут жить?» — невольно подумал он, и ему стало стыдно. Надо было приехать сюда уже давно. Стыд застыл и сгустился в мрачные предчувствия в тончайших ледяных ножнах страха. Лео поспешно пристегнул велосипед к парковочному счетчику, подошел к окну Хелен и, встав на цыпочки, заглянул в квартиру. Ничего не видно. Выцветшие занавески скрывали от него комнату, будто облака молочно-белого дыма. Он тактично постучал в окно, а затем, расхрабрившись от тишины, несколько минут настойчиво барабанил, прищурясь, чтобы не пропустить никаких движений внутри.

По-прежнему ничего. Лео вслух выругался и сунул руки в карманы, пытаясь сообразить, как теперь быть. Вызвать полицию? Найти родственников? При этой мысли его передернуло: она давно сделала бы это сама, если бы хотела. Хелен четко и ясно говорила: она любит быть одна. Но битое стекло под подошвами кроссовок, мятые газеты, которые ветром прибило под крыльцо, вся неприкаянность этого квартала говорили об обратном. «Почему она живет здесь?» — подумал Лео со злостью и помчался по лестнице, перепрыгивая через ступеньку и расшвыривая с дороги бутылки и обертки от гамбургеров.

Он ждал у двери пять минут, пока из дома вышел какой-то паренек. Лео едва успел поймать дверь, пока она не захлопнулась. В подъезде с потолка криво свисала, жужжа, как пчела, лампа дневного света. Квартира Хелен была первая направо. На полу валялись рекламки окрестных магазинов, а на дальней стене виднелись почтовые ящики. Один был открыт и весь набит квитанциями и бесплатными журналами. На ступеньках под ним валялись конверты. Все были адресованы Хелен.

На стук никто не ответил, но Лео почудились внутри чьи-то шаги.

— Хелен, — негромко окликнул он, — Хелен, это Лео. Ты там как?

Он постучал погромче, еще раз позвал ее, потом принялся колотить в дверь обоими кулаками. По-прежнему ничего. Надо идти; надо вызвать полицию. А лучше вообще забыть, что он сюда ходил. Но он же здесь, и полицейские все равно будут его допрашивать, и кураторша отдела Индии и Юго-Восточной Азии будет смотреть на него косо. Лео прикусил губу и взялся за дверную ручку. Заперто; но когда он прислонился к двери, дерево подалось. Он покрутил ручку и уже собрался выломать дверь.

Однако это не понадобилось. Ручка крутанулась, и дверь распахнулась — так неожиданно, что Лео мешком рухнул внутрь. За спиной щелкнул замок. Лео оглядел комнату, высматривая Хелен, но видел он лишь серый сумрак, вуали теней, которые отбрасывали заскорузлые занавески. Тут Лео вдохнул, закашлялся и зажал рот рукавом, чтобы дышать сквозь ткань. Он попятился к двери, поскользнулся на чем-то влажном, вроде груды мокрого белья. Взглянул под ноги и крякнул от отвращения.

Розы. Они были повсюду: груды гнилых цветов, сломанные ветки, ободранные листья, даже целый небольшой кустик шиповника в углу. Лео забыл о Хелен, обернулся нашарить дверную ручку и споткнулся о выдернутую с корнями азалию. Он упал, цепляясь за стену. Руки скользнули по штукатурке, словно она была мокрая. Подняв взгляд, Лео обнаружил, что она и была мокрая. С потолка по стенам ручьем лилась вода, манжеты рубашки сразу намокли. Лео охнул. Колени подломились, и он, взмахнув руками, рухнул в груду гниющих цветов. Вонь душила его, глаза слезились, он подавил рвоту и попытался снова встать.

Тут он что-то услышал — то ли звонок в дверь, то ли телефон; и тихий шорох — будто под потолком скреблось какое-то животное. Лео осторожно повернулся и поглядел вверх, стараясь не выдать себя резким движением. По потолку кто-то пробежал, и Лео стало нехорошо. Что там такое? За первой тварью юркнула вторая, на него уставились немигающие золотые глаза.

«Гекконы, — в ужасе подумал Лео. — Она держала гекконов. Нет, она держит гекконов! Боже мой!»

Нет, ее здесь нет! Тут так жарко, так невыносимо воняет тухлой водой, гнилыми цветами, везде мокро. Брюки Лео намокли — он упал прямо в лужу гнили, колени саднило. Линолеум покоробился, из трещин тоже торчали цветы — побуревшие ирисы, осклизлая жимолость. Из соседней комнаты доносилась неумолчная капель, словно забыли закрыть кран.

Надо выбираться отсюда. Оставить дверь открытой — пусть увидит домовладелец или полиция. Кто-нибудь позовет на помощь. Но Лео не мог добраться до двери. Не мог встать. Ноги скользили по заплесневелому линолеуму, руки тщетно хватались за бурые лепестки. Темнело. Свет сочился сквозь серые занавески, оставляя на полу золотые полосы. Лео пополз по гнилым листьям, хлюпая мокрой одеждой и отшвыривая в стороны лепешки зелени и изломанных ветвей. Падая, он подвернул ногу, и она болела, руки жгло от невидимых колючек.

Что-то скользнуло по пальцам, и он заставил себя посмотреть вниз, содрогаясь от отвращения. Раздавленный наутилус оставил на руке длинную красную царапину, острые осколки золотило заходящее солнце. Оглядевшись, Лео заметил и другие предметы, множество мелочей, видневшихся в трясине гнилых цветов, как будто тухлая зелень накрыла линолеум приливной волной. Агаты, яркие маски, перья райских птиц, покрытые коркой грязи, расколотые черепа и кости, золотая парча. Он узнал резную куклу, с которой играла Хелен тогда в индонезийском коридоре, — ее головной убор поблескивал в сумраке. Вокруг кукольной шеи была обмотана гирлянда свежих цветов, и янтарные и лазурные цветы так и светились среди руин.

Раздался гулкий стук. Лео с облегчением поднялся на колени. Кто-то постучал в дверь! Но стук раздался откуда-то сзади, затем повторился — грубее, резче. Когда он стих, Лео услышал топоток гекконов по потолку. Зазвенела высокая нота, оконные рамы задрожали, словно под напором ветра. Листья куста в углу развернулись, будто перед дождем, розы зашевелились.

Тогда Лео услышал другой звук — тихий шорох: так почесывается проснувшаяся кошка. Теперь у него болели обе ноги, и ему приходилось подтягиваться на локтях, но он по-прежнему стремился к двери. Стук стал громче, звонче. Ему аккомпанировало глуховатое эхо — как шум дождя. Лео оглянулся через плечо на темный провал двери в спальню. Там что-то пошевелилось.

У его локтя тоже что-то пошевелилось — и он слабо стукнул куклу, отбросив ее в сторону. Он рассеянно поглядел ей вслед и съежился, посмотрев на потолок, — вдруг к нему крадется геккон?

Но никакого геккона не было. Когда Лео снова поглядел на куклу, она ползла по полу к нему, помогая себе длинными хрупкими руками.

Гонги грохотали. По комнате ползла и другая фигура — большая, заслонившая дверной проем. Лео успел увидеть, прежде чем его ослепили лепестки, что это исхудалый человек, женщина, которая цеплялась иссохшими тонкими пальцами за обломанные ветви и беспомощно возила ногами по скользким листьям. Над ней вился рой ярких куколок. Они обвивали ей руки и шею цветочными стеблями, рассыпали на пол цветы. Стаей стрекочущих бабочек они ринулись на Лео, раскинув крошечные ручки, высунув багровые пестики длинных язычков, и гонги зазвенели золотыми колокольцами, когда они набросились на него — и сожрали.

Автор: Э. Хэнд

@темы: рассказы, сущности, призраки и духи, предметы и вещи, не своё

---

Реклама *с разрешения администрации*

[Make horror not war]

Второй марафон фильмов ужасов, на этот раз в качестве тем взяты различные страны. Смотрим хоррор - пишем отзыв.
Сроки проведения: 19 ноября - 1 декабря

@темы: ссылки, кино и мультфильмы

---

Кукла

[дикий вереск]

Мы заселились в не очень большой, но уютный светлый домик — ровно такой же, как еще пара десятков домиков, стоящих вдоль узкой ухоженной улочки. Его хозяйка — маленькая женщина средних лет с азиатскими чертами лица довольно приветливо приняла своих новых постояльцев. Она быстро объяснила, что к чему, показала нашу комнату и ушла.

Еще по пути в номер я заметила, что в доме довольно много кукол. Невысокого роста большеглазые девочки в кружевных платьицах стояли на комодах, сидели в креслах или на шкафах, свешивая оттуда ножки в атласных туфельках. Мне показалось странным, что хозяйка не сказала о них ни слова. Впрочем, у меня было чувство, что этих кукол вижу только я.

... вечером мы вернулись после длительной прогулки. Поужинав, все легли. Но мне отчего-то не спалось. Обычно, со мной такое бывает после долгого пути. Решив не мучиться и не мучить спящих, я тихо вышла из комнаты.

ПРОДОЛЖЕНИЕ

В сумерках дом уже не казался мне настолько уютным. Впрочем, зловещим тоже не выглядел. Я неторопливо шла по коридорам, пытаясь отчаянно вспомнить, в какой стороне выход на балкон. Я точно видела его, когда мы шли сюда вчера в сопровождении хозяйки.

Мое внимание привлекли огромные белые двери в дальнем конце коридора. Почему-то накануне я приняла их за встроенный платяной шкаф. Но теперь двери были приоткрыты, давая понять, что там еще одна комната.

Я тихонько вошла. Это оказалась спальня. Наверняка, раньше в ней жила девочка — светлые обои в мелкий цветочек, лампа на прикроватной тумбочке с основанием в виде крылатого ангела, письменный стол. На столе аккуратно сложенная стопка книжек, какая-то тетрадка. На окнах тонкие белые занавески, на подоконнике пара цветочных горшков. У стены — громоздкий комод с большим зеркалом. Сверху вязаная салфетка, шкатулки, флакончики. Да, здесь точно жила девочка. Девушка. Может быть, это комната хозяйской дочери?

Размышляя над этим, я вдруг почувствовала на себе чужой взгляд. Словно, в этой комнате кто-то был, а я и не заметила. Я обернулась.

На меня смотрела кукла. Не одна из тех маленьких милых девчушек, отовсюду таращивших свои глаза. Кукла была большой, в человеческий рост. Она сидела в деревянном кресле-качалке и не отрываясь смотрела на меня. Я смотрела на нее.

Мимолетный испуг сменился восторгом: никогда мне не приходилось видеть настолько тонкой работы: это была молодая девушка, гораздо взрослее тех, что я уже видела. У нее были длинные немного завитые на концах ореховые волосы с челкой и очень светлые серые глаза. На мой вкус — слишком светлые. Аккуратные прямые брови, веснушки на носу, румянец на щеках, подозрительно напоминающий легкий диатез... Ее платье было довольно простым, светло-голубым в мелкий цветок с тонкой кружевной тесьмой по подолу. Поверх — бежевая вязаная кофточка с вышивкой на груди. Зато соломенная шляпка, украшенная цветами представляла собой произведение искусства. Я подошла ближе, чтобы получше разглядеть. И вдруг услышала тихую колыбельную...

... проснувшись рано утром в своей постели, я никак не могла вспомнить слов песенки, как ни пыталась. Я отчетливо помнила комнату, помнила куклу. Словно, это был не сон, а наяву. Я отправилась на поиски хозяйки.

Женщина была в саду, возилась с цветами. На мои расспросы о куклах вначале отвечала неохотно, словно боялась проболтаться о чем-то. Я не стала упоминать о большой кукле. Говорить о ней хозяйка уж точно не захочет. Иначе зачем ее держать взаперти?

Впрочем, я узнала, что все расставленные по дому куклы — работы ее мужа. Сейчас он уже не делает кукол — возраст не позволяет, зрение не то и т. д.

Мысленно вспомнив, что все азиаты имеют непревзойденный талант быть без возраста, я поняла, что и сама женщина, наверняка, гораздо старше, чем выглядит. И совсем чуть-чуть позавидовала.

— Вы не против позавтракать вместе с нами? Сезон заканчивается, почти все съехали. Остались только вы. Скоро здесь станет совсем тихо, — вдруг предложила она, вытирая руки о передник. — Мой муж тоже будет.

Я немного удивилась, но согласилась. Перспектива познакомиться со скульптором звучала весьма заманчиво.

Я едва успела обежать всю нашу компанию, чтобы сообщить новость, как пришла пора садиться за стол. Еда была очень вкусной, хотя и не совсем привычной. Хозяин и впрямь спустился к нам. Это был очень приятный невысокий мужчина, таких же средних лет, под стать своей супруге. Его очки с большими диоптриями в черной оправе говорили о том, что зрение мастера и впрямь оставляет желать лучшего.

Трапеза протекала неторопливо: все больше говорили, чем ели. Когда подали чай, и я отхлебнула из чашки, то едва смогла сдержать отвращение: ее содержимое было горько-соленым, как морская вода. Остальные не подавали виду, что им что-то не нравится. Зато пирог был очень вкусным. Решив, что это весьма достойная компенсация, я решила налечь на него...

Пока я усиленно поглощала новый кусок, кто-то вскользь упомянул о куклах. Мне даже показалось, что мужчина ждал этого. Он охотно начал свой рассказ, перечисляя кукол по именам, упоминая год создания каждой и место ее обитания теперь в доме. Я слушала вполуха. Меня интересовала совсем другая кукла.

— ... моей последней стала *имя*. Дочь ее очень любила. Настолько, что даже забрала к себе в комнату.

Вот тут я навострила уши. А скульптор тем временем продолжал:

— *имя* была вершиной моего таланта, самой его кульминацией. Я никогда не делал таких до нее. И уж подавно не сделаю после, — он тяжело вздохнул, разводя руками.

— А где ваша дочь сейчас? — поинтересовался кто-то.

— Уехала она. Много лет назад. Сначала — заграницу, учиться. А там потом и замуж вышла. Так и не вернулась, — ответил хозяин. Но я не поверила ни единому слову. Супруга его стала еще более молчаливой. Поджав губы, она размешивала в чашке несуществующий сахар. В голове зрела чудовищная догадка, что девушка умерла, просто об этом не хотят говорить. Но это было совсем не моим делом, поэтому я слушала, что говорили вокруг, сама не вступая в разговор.

... вечером начался сильный дождь. Вода с неба лилась стеной, не позволяя видеть ничего вокруг. Нас заверили, что в это время года здесь такое частенько случается, и что дождь к утру закончится. Но утром стало только хуже: в небе сверкали яркие молнии, похожие на чьи-то костлявые пальцы. Ветер неистово выл, пригибая к земле деревья. Заросли хурмы неподалеку от дома, наверняка, давно сломаны под корень.

Устав слоняться по комнатам, я села почитать при свете настольной лампы. И вскоре, убаюканная шумом дождя и ветра, неожиданно уснула.

Проснулась от ощущения, будто кто-то настойчиво толкает меня в плечо. Однако, когда я, наконец, разлепила глаза, то поняла, что в комнате больше никого нет.

Кроме куклы. Она стояла прямо у кровати, на которой я заснула. Хмарь за окном и темные шторы успешно скрывали ее от взгляда посторонних глаз, пока не сверкнула очередная молния, ярче предыдущих.

Наверное, мне следовало по-настоящему испугаться. Или, хотя бы, закричать. Ради приличия. Но я настолько была занята мыслью: кто сумел притащить тяжеленную громоздкую фигуру сюда без единого звука, что про испуг как-то забыла.

Кукла стояла. Я сидела на кровати, теперь уже размышляя на тему, что если сейчас сюда кто-нибудь войдет, то задаст мне массу вопросов о секрете перемещения сей прекрасной дамы. И мало кто поверит в правду. Точнее, никто. А я окажусь в отвратительном положении.

— "Сюда никто не войдет".

Я тряхнула головой: показалось, будто я слышу голос. Или не показалось?

— "Они забыли".

Нет, теперь я была уверена: голос раздавался в моей голове. Голос женщины.

— "Люди всегда забывают, у них короткая память. Зато куклы помнят. Куклы помнят все".

Не могу сказать, захотелось ли мне вскочить и убежать за тридевять земель от осознания того, что в моей голове раздается голос куклы. Как бы то ни было, я продолжала сидеть на месте, приросшая к покрывалу.

Кукла тоже никуда не делась. Она продолжала твердо стоять на полу и смотреть сквозь меня своими стеклянными серыми глазами.

— "Я помню... Она меня любила. Очень любила. Куклы помнят любовь".

— Я не... — смутно помню, что именно, но я пыталась нечто лепетать в ответ. Впрочем, меня особо не слушали.

— "Я помню ее. Я люблю".

Голос в голове то нарастал вместе с порывами ветра, то затихал, становясь еле уловимым. Но пазл постепенно складывался. Кажется, я поняла...

— Она умерла, да? Девушка, что жила в этой комнате?

— "Она любила меня", — прозвучал ответ в моей голове. — "Мне больно".

— Она... — я хотела спросить, как давно погибла та девушка и как именно это произошло, но решила не спрашивать. В конце концов, это неприятно. Даже для куклы. Но та, похоже, умела читать мысли.

— "Давно... очень давно", — наполовину проговорил, наполовину пропел голос. И вдруг добавил: — "Они врут".

— Они... кто они? — но тут я быстро сообразила, о ком речь — ты говоришь о хозяевах этого дома?

— "Да", — подтвердила кукла. — "Они всегда врут. Она умерла. Она меня любила..."

В моей голове роилась тысяча вопросов. Зачем кукла пришла со мной поговорить и как, в конце-концов, ей это удается?! А также (кажется, этот вопрос интересовал меня превыше остальных) все ли куклы в перспективе начинают вести себя аналогичным образом, и стоит ли мне начинать авансом бояться...

Раздался стук в дверь. И голос хозяйки:

— Спускайтесь, скорее. Вода прибывает!

Я вскочила с кровати и открыла дверь. Женщина выглядела очень взволнованной.

— Надвигается потоп, — пояснила она. — Нужно скорее уходить.

Слова хозяйки красноречиво подтверждались происходящим вокруг: бросив взгляд через ее плечо на уходящую вниз лестницу, я увидела, что пара нижних ступеней уже скрылись под водой. Значит, первый этаж уже полностью залит. Да что же это такое...

— Подобное происходит каждый год, — пояснила хозяйка, когда мы, крепко держась за мокрые перила, осторожно спускались по ступеням вниз, — но впервые — в таком масштабе. Дожди здесь не редкость, заливает часто. Но вода быстро уходит. Однако, боюсь, на этот раз, смоет все.

Уже в самом низу я, все-таки, поскользнулась, но чьи-то руки крепко ухватили меня под локоть.

— Обычно она злится зимой, — это был мастер. По-моему, его слова были предназначены для ушей супруги, нежели моих. Но мужчина все еще удерживал меня, поэтому пришлось оставаться невольным слушателем.

— Он говорит о своей последней кукле, — шепнула мне хозяйка, с укоризной глядя на того с видом, будто ее благоверный был ребенком, совершившим глупый проступок, либо выжившим из ума стариком. — Считает, что она живая. Перемещается по дому, разговаривает. На погоду влияние оказывает... ох, как же он был ею поглощен! Ночи без сна, сутки без пищи и воды. *имя, имя, имя* — и ничего более. Да ты же не замечал никого вокруг! — эти слова предназначались уже для мужа. — Ни меня, ни *имя дочери*.

— Ты никогда ее не любила, — отозвался мастер. Мы уже пересекли холл и замерли перед закрытой входной дверью в ожидании, пока мужчина найдет спрятанный в щели между стеной и косяком запасной ключ. — Только *имя дочери*. Она смогла оценить мой труд. Всегда ценила...

Едва открылась дверь, вода с гулом хлынула наружу. Во главе хозяина дома мы все вышли на крыльцо и замерли в нерешительности: бурные потоки грязно-рыжей воды несли обломки ветвей, чьи-то вещи и разный мусор.

— Пойду, проверю, как там машина, — с этими словами мужчина спустился по ступеням прямо в жижу и осторожно побрел в сторону хурмовых зарослей, которые чудом все еще оставались целыми. — Никуда не уходите! — крикнул он уже издалека.

* * *

... я стояла на подножке вагона, высматривая в толпе остальных. Путешествие подошло к концу: пришла пора возвращаться домой.

— Счастливого тебе пути, деточка, — видимо, за те дни я как-то умудрилась стать "деточкой", но в упор не помнила, как и когда именно. Хозяйка стояла на перроне, протягивая мне сверток. Взяв его в руки, я увидела, что это были стопка старых писем и толстая тетрадь в кожаной обложке. Похоже на дневник.

— Прочтешь, если захочешь. Это дочкино, — предупредила она мой немой вопрос. — Только уезжай, пожалуйста. Уезжай и никогда больше не возвращайся!

— Я не...

— Нет-нет, не спрашивай, прошу тебя. Просто уезжай. Здесь опасно. Там опасно. С ней — опасно.

Речь, явно, шла о той громадной кукле. Но я не могла задавать вопросов — поезд уже набирал ход.

Я все еще стояла, высунувшись в открытую дверь. Мимо меня пролетала земля, деревья, кусты, затянутое тучами небо...

Я не сразу осознала, что поезд едет абсолютно пустым: никто не входил и не выходил из вагонов, хотя на перроне сновали люди: все они покрутились туда-сюда и куда-то исчезли. А я и не заметила.

Не пришел проводник, чтобы закрыть дверь.

Уверенность, что поезд вел машинист стремительно таяла.

Я оглянулась в пустой вагон. Посмотрела вперед на летящую под ногами землю. И, зажмурившись, прыгнула.

Будь что будет. Но я должна во всем разобраться. Я вернусь...

________________________

* имена не запомнились, оставшись загадкой
* все диалоги имели быть место во сне, однако их дословность может быть подвержена сомнению — я не могу запомнить каждую реплику досконально

в ночь с 30 на 31 октября 2018 г.

@темы: сновидения, своё, призраки и духи, предметы и вещи

---

[Pyrus Malus]

Brian Coldrick «Behind You» / Брайан Колдрик, серия "Позади тебя"

+9

Сайт серии, сайт автора

@темы: картинки

---

Я знала Юнити Уолден

[Скрёб-поскрёб]

Немногие знали Юнити так хорошо, как знала её я. Что до меня, то авторитетно могу заявить, что да, мы общались, но не то чтоб как близкие друзья. Скорее это были отношения типа "забитая-девочка-и-хрен-знает-как-попавшая-в-её-круг-заучка". Да, я была той ещё ботаншей, но нет, ко мне относились с пониманием и общались не только из-за контрольных и прочего дерьма. Вполне себе обычный подросток, со своими проблемами, всегда готовая хихикнуть над шуткой ниже пояса и поделиться свежими сплетнями. Что до Юнити, то я снова заявляю, что да, знала её как никто другой, просто потому что остальным не было до неё никакого дела. Признаться, на том допросе я сказала не шибко больше других. Скорее всего это было что-то в духе "ну, она была помешана на варкрафте, иногда пропускала школу, да, но кто из нас не без греха. Нет-нет, в семье всё было нормально, она не жаловалась! Кажется, жила только с отцом. Нет, никаких синяков не видела, у них ТОЧНО всё было нормально". Думаю, все уже догадались, что одним зимним утром наш маленький городок в канадской глуши облетела новость о смерти Юнити Уолден, неприметной ученице средней школы. Тело нашли в лесу при очень странных обстоятельствах, которые почти что заставили меня пересмотреть свои взгляды на границу между материальным и нематериальным, но обо всём по порядку.

Я училась в классе с самого первого звена. У нас был довольно сплочённый коллектив, никакого гнобления, один за всех и все за одного, да. Но в восьмом классе к нам пришла она, Юнити Уолден. Щуплая, невысокая, но, да простит меня боже, с шикарной для своей комплекции задницей. И как-то с ней у нашего класса не срослось. Нет, никакого гнобления, но чувствовалось это холодное склизкое неприятие. Лишний раз не поговорят, на прогулки не зовут, ну и прочие симптомы отчуждения, знакомые, думаю, многим. Честно, до сих пор не знаю почему именно. То ли потому что она ворвалась в уже устоявшийся коллектив, то от из-за своей "странности". Нет, из-за своей, не побоюсь этого слова, ебанутости. Юнити была откровенно помешана на Варкрафте. Что с того, спросите вы, многие славные ребята в те времена просиживали штаны за рейдами. И в нашем классе многие играли если не в WoW, то хотя бы в третий Варкрафт точно. Но нет, у Юни была другая страсть - Король-лич. Который отца убил, да. Сразу отмечу, что здесь обойдётся без отцеубийств. Ну, почти. Ибо когда отец Юнити узнал о смерти дочери, то не выдержал и удавился. Опять же, забегаю вперёд. Возвращаясь к героине моего рассказа, то клала она на геймплей, клала на дроп. КОРОЛЬ-ЛИЧ. И только он занимал её сердце и голову. То есть она не вписывалась ни типичную девичью тусовку, ибо её страдания по парню были немного иного рода, ни в мальчишескую, где фразочки вроде "Он такой м-м-могущественный, а его конь, вы видели его коня, он шикарен, я пересматриваю ТОТ трейлер каждый день, щас покажу картинки с моим королём, у меня целая папка, так, секундочку..." не понимались от слова "совсем". Ну, и тому подобное. Да, она называла его исключительно "Мой король", и это было пиздецки странно. На деле Юни могла рассказать реально забавные и интересные истории. Мне как заучке это дико импонировало. По сути так мы и начали общаться - оказалось, что мы живём относительно недалеко и большую часть пути придётся идти вместе. Разговор каким-то образом зашёл о растениях, ну и Юнити, как сейчас помню, понеслась рассказывать про то, почему же насекомоядные растения едят насекомых. Да, это было реально интересно слушать, у неё в принципе была очень живая эмоциональная речь и я всегда ловила лютый кайф от её историй. Да, девка с прибабахом, да, сохнет по кучке пикселей, но блять, она же классная. Кроме меня никто так не считал. Видимо, в прошлой её школе тоже, она в принципе как-то особо не рассказывала про прошлое. Сейчас я понимаю, что Юни очень многое держала в себе и будь мы чуть ближе - ничего бы, возможно, и не произошло. К сожалению, открыться мне она не смогла. И вот в январе нашли её тело. Подробностей сначала не было, зато потом они градом посыпались на наш маленький городок. Короче, дело обстояло так - Юнити вышла из дома и как в воду канула. Разумеется, её начали искать. Нашли километрах в пятнадцати от города, в лесу. Грудь пробита насквозь (а сейчас вы все охуеете так, что скажете "да ну бред" и закроете историю) не абы чем, а Ледяной Скорбью, легендарным мечом короля-лича. Никаких следов ни рядом, ни на обочине. Ну не мистика ли? Да, я тоже так подумала и признаться, так же порядком охуела. Ну, после того, как месяца два рыдала каждую ночь. Нет, мы не были близки, но поверьте, осознание того, что больше не услышишь справедливое замечание, что бифштекс в столовой воняет жопой, очень сильно угнетает. Да, я привязалась к ней за этот короткий отрезок времени, потому что, повторюсь, она была классной, не смотря на ебанутые заскоки. Списали всё на самоубийство и очень быстро закрыли дело, ибо никому не нужна была Юнити Уолден. Одинокая девочка, без матери, отец вечно на работе, со странностями, при эксгумации вроде как нашли следы самоповреждения(хотя я ни разу не замечала), помешана на игре. Вроде как вполне себе причины для подросткового суицида. Но как бы не так. Да, я знала Юни лучше других и с уверенностью могла сказать, что она бы на такое не пошла. У неё были я, пицца, дурная старая крольчиха, отец, который "пердит в сортире так, что ещё час воняет, фуууу", и конечно же король-лич. И что мне, заучке с диким максимализмом, оставалось делать, кроме как не начать своё расследование? Спойлер: успешное.

Для начала я решила, что мою подругу забрал король-лич. Великолепная теория, не спорю. Да-да, она прогневала дух настоящего короля-лича и он покарал её за это. В пользу этой теории я не нашла никаких доказательств и она была отвергнута. Однако одну зацепку из своей памяти мне выудить всё же удалось: коридор, перемена, какой-то идиот на класс старше шлёпнул Юни по заднице. Разумеется, такого её натура не выдержала и она запустила своим ботинком ему вслед. Попала. Парень взбесился не хуже Юнити и завязалась перепалка. Уолден в одном ботинке верещала про то, что она принадлежит лишь только королю-личу и трогать "королевскую собственность" этому хмырю запрещено. Тот порядком охренел от услышанного, искренне пытался вставить что-то в гневную тираду, но всё тщетно. Осознав свою беспомощность, он в сердцах выкрикнул "короля-лича нет, иди лечись, ебнутая" и пошёл прочь. Вслед ему донеслось отчаянное "Скорее, блять, тебя нет, а мой король есть! Живой, настоящий, могущественный! Береги жопу, уродец!", после этих Юни гордо пошла прочь, забыв о ботинке. Ну и что такого, спросите вы, она ж пришибленная. Но нет, ТАК она ещё никогда не говорила. Юни прекрасно понимала, что король-лич лишь персонаж игры, но тогда крики о его реальности почему-то вообще меня не смутили. Кажется, я предположила, что она просто куражится и играет роль ещё более помешанной, но блять, потом я осознала, что это вообще для неё не свойственно и она реально на полном серьёзе утверждала, что король-лич реален. Таким же тоном Юни доказывала мне, к примеру, что двоякодышащие рыбы могут прыгать от водоёма к водоёму, ибо была уверена в своей правоте. Упёртая, как баран. И даже если была не права, то стояла на своём до конца, а потом сотню раз перепроверяла, а не обманывают ли её. Тогда она кричала уверенно, с осознанием, без малейшего намёка на иронию. Поняла я это слишком поздно. И у меня появилась новая теория - воображаемый друг. Как у Паланика в "Бойцовском клубе", да-да. Тогда это действительно было самоубийство, пусть и неосознанное. Со временем и эта теория была подвергнута сомнениям. Если тот факт, что хилый подросток смог пробить себе грудину мечом, меня как-то не смутил, то вот факт наличия меча натолкнул на мысль, откуда Юни вообще его взяла. Подарил отец? Вряд ли, он увлечений дочери не разделял(вероятно просто не знал). Заказала в интернете? Карманных денег у моей подруги тоже никогда не водилось. Тогда откуда? Затем нашлась ещё одна деталь - место, где нашли тело. Напомню, оно было в пятнадцати километрах от города, довольно глубоко в лесу. Стояли лютые морозы и снегопад, Юни бы не дошла, будь она хоть трижды одержима воображаемым королём-личом. И тогда меня впервые посетила мысль об убийстве. Но кто? А самое главное зачем? Зацепок больше не осталось, ибо доступа к полицейскому архиву у меня не было, равно как ни у кого из родственников. Однако, мой кузен всё же нехило так помог мне. Тогда он стажировался в местном морге и пусть не сам эксгумировал тело Юни, но знал тех, кто принимал непосредственное участие в процессе. И да, всё и так было пиздецки странно, однако стало ещё страннее. По словам кузена, дело обстояло так: рану нанесли не мечом. Не совпадали ни диаметр, ни характер повреждений. Меч был просто окроплен кровью, на нём не было ошмётков плоти, да и сам по себе он был лишь бутафорской игрушкой, которой не то что убить, даже ранить было сложно. Рана была сквозная, нанесённая тупым предметом, чем-то по типу куска арматуры. И да, это было прекрасно известно всем причастным к делу. Но так как дело Юнити Уолден особо никого не волновало и никто не настаивал на раскрытии, то, скорее всего, его решили просто замять, чтоб не висело тяжким грузом на карьере причастных к нему. А что, отца нет, близких родственников, по-видимому, тоже, так что ну его нахер, закроем и всё, зачем возиться впустую. В тот момент я твёрдо решила, что обязана довести всё до конца. Кузен обещался, что сообщит, если удастся выведать что-то ещё, но особой надежды возлагать на него смысла не было. Позже я спросила про следы от селфхарма, и да, они были. Множество относительно свежих шрамов на животе и криво вырезанная готическая буква "L" на бедре. Я ни разу не видела их, когда Юни переодевалась. И снова осознание пришло ко мне слишком поздно - она не переодевалась прилюдно где-то последние полтора месяца жизни. Вернее так: она носила футболку и лосины для тренировок под школьной формой. Затем просто скидывала её и шла на занятие. Только тогда это всплыло у меня в памяти, до этого я не придавала подобным манипуляциям никакого значения.

Месяца три не было ничего нового, как отчаянно бы я не копалась в воспоминаниях. Никаких видимых перемен в поведении последние месяцы её жизни, Юни до последнего оставалась такой же пришибленной, как и в первый день нашего знакомства. Все эти телефонные звонки посреди ночи с её безумным радостным шёпотом про начавший цвести кактус или же внезапное тыканье мне в лицо фотками своей крольчихи были в порядке вещей. Да, иногда она конкретно мешала мне учиться, а я в силу своей прямоты слала её нахер. Юни никогда не обижалась, напротив, сквозь хихиканье начинала донимать меня ещё сильнее, часто до того момента пока её не выставляли за дверь класса. Пару раз её вроде как отправляли к психологу с подозрением на СДВГ, но нет, не оправдалось. "Абсолютно здоровый подросток, без намёка на отклонения". Умела ли ты так хорошо скрываться, Юнити Уолден, или же всем просто было плевать? К слову, психолога я тоже посетила под предлогом как раз-таки травмы от смерти подруги, но нет, выведать о ней ничего нового мне не удалось. Или же этот хрыч реально придерживался принципа врачебной тайны, или(что более вероятно) всегда плевать хотел на Юни и что там у неё на душе. Ибо камон, вся школа гудела о том, какая же она ебнутая, особенно после той перепалки с криками про реальность короля-лича. Короче говоря, дело встало в тупик. Пока не случилось вполне себе предсказуемое, но все же дико удачное для меня событие - продавали квартиру Уолденов. Городок у нас, напомню, маленький, и новость про "что за странные люди покупают квартиру, где повесился человек" разлетелась очень быстро. Это были приезжие откуда-то с юга, кажется, и им особо не было дела до всех этих историй. Им просто надо было где-то жить. Разумеется, они приехали со своими вещами, от старых же решили избавиться. И тут в дело вступают вся моя харизма и обаяние. Итак, набравшись смелости, я подкараулила их во время хаоса переезда, когда грузовик с вещами стоял у дома, а они о чём-то спорили между собой. Ох, мне ещё никогда не доводилось играть роль убитой горем подруги столь естественно. И вещи мои у неё в комнате остались, и просто хочу почтить её память, и прочее-прочее-прочее. Уговаривать долго не пришлось - в квартире не было ничего ценного, а старые вещи всё равно вывозить, поэтому отчего бы и нет, иди забирай что тебе нужно, девочка. Так я попала в квартиру, из которой несколько месяцев назад в последний раз вышла Юнити Уолден.

Ничего примечательного в самой квартире не было, всё очень обыденно и в какой-то степени даже аскетично. Подставка для ботинок и вешалка в холле, прямо и до конца санузел, слева комната отца и кухня, справа комната Юни. И здесь меня снова ждало разочарование - кровать, полка с книгами, жестяные ящички с одеждой,стол со старым компьютером(удивительно, как он вообще что-то тянул) и пыль. Она была повсюду и чертовски резала носоглотку. Как сейчас помню, что невероятных усилий мне стоило сдержаться и не чихнуть.

Я осмотрела всё и не нашла ничего, кроме очередной тучи пыли. Но чутьё(хотя по большей части это было то упорство, свойственное только таким заучкам как я) подсказывало, что здесь всё далеко не так просто. Крольчиха. Юни обожала эту "старую суку" до глубины души своей. В комнате клетки не оказалось. Дождавшись, пока грузчики выйдут за очередной порцией мебели, я пошла исследовать дом. Клетка оказалась на кухне, такая же пустая, как и квартира. Странно, но вполне объяснимо. Следующим моим шагом было отчаянное копание в каждой из книг на полке. И да, я нашла его. Толстый ежедневник в красной обложке. Это был её дневник. Я с самого начала пребывала в твёрдой уверенности, что Юни абсолютно точно вела дневник. Именно поэтому было принято решение любой ценой проникнуть в её комнату и найти его. Продолжив осматривать книжную полку, я наткнулась на конверт с красиво выведенным адресом. Почерк был и близко не похож на каракули Юнити. Она писала хуже, чем курица лапой - наклон в разные стороны, зачастую путая буквы и тут же их исправляя. Выходило грязно и непонятно.

Среди оставшихся книг обнаружилась ещё парочка конвертов с тем же красивым почерком. Закинув находки в рюкзак, я перерыла комнату вдоль и поперёк ещё раз. Не зря - под паркетной доской нашёлся тайник с парой пачек "Lucky strike" и фотографией, сделанной, видимо, на полароид. Стоит ли говорить, что полароида у Юни не было. Да и про то, что она курит, я не знала. Зацепок было так много, что стало легко попросту в них потеряться. И я поняла, что с меня хватит и ушла прочь из этого пыльного ада. С того момента всё начало становиться на свои места.

Я решила начать с фото. Маленькое, невинное изображение далёких заснеженных гор. Смею заметить, пейзаж вполне обыденный и вычислить точное местоположение по такому было делом дико нудным даже для меня. А вот оборот фотографии был гораздо более примечателен. Снова тот самый каллиграфический почерк сложился в пугающе бессмысленное предложение. "Только твои вершины Нордскола". Нет, смысл в этом определённо был, но точно не для меня. Порыскав в сети, я нашла подтверждение своим догадкам - в Нордсколе находилась цитадель короля-лича. Дрожащими руками я открыла письма, благо этот хренов каллиграф проставил даты и выстроить их по порядку труда не составило. Догадки снова подтвердились - это был "король-лич". Ничего криминального или компрометирующего, однако, не нашлось. Стихи, рассказы про леденящие пустоши и вырванное в гневе сердце. И вот она - очередная странность. "Король-лич" нахваливал внешность Юни, мол, такая ты нежная и хрупкая, как льдинка под моими ногами(вот с этого я тогда почему-то знатно охуела), волосы темны как сама бездна, но она уже затаилась в твоих глазах. Короче, он знал как выглядит Юнити. Откуда? Вариантов много и все вполне вероятны. И я решилась открыть дневник. А вела она его ох как давно. На обороте были записаны логины и пароли от чего-то. Некоторые адреса мне удалось угадать, какие-то и по сей день остаются загадкой. Но обо всём по порядку. Признаюсь, я рыдала как сука, читая её дневник. Это было больно, дико больно читать. Она ведь никогда не говорила про прошлое, а на этих страницах его было хоть отбавляй. Её мать была беременна девочкой, и Юни дико ждала сестру, хотела назвать её Тирандой(на этом моменте лыбилась до ушей, такая блять классика). Чтобы был хоть кто-то близкий, что не предаст и не будет играть её любимой книгой в футбол. Да, её дико травили в старой школе, отчего доверие к сверстникам угасло. И чем дальше, тем хуже. Мать умерла при родах, как и сестра. По-видимому, после этого момента Юнити переклинило окончательно. Мол, вот бы был король-лич, он бы их воскресил и всё было бы круто. И эта линия идёт через весь дневник, пока не упирается в появление короля-лича ирл. Уже в нашем городе, где-то месяца за четыре до гибели, на форуме ей написал кто бы вы думали. Да, король-лич собственной персоной. Дальше она описывает свою любовь к нему, к его могуществу и властности, местами даже намёки на эротику с элементами БДСМ(ух, Юнити, уж от тебя не ожидала). Ну и да, было ясно, что он предложил ей встретиться. Разумеется, она согласилась. Исход всем уж как несколько месяцев известен.

Форумы. Новая зацепка всплыла в голове - как-то на уроке программирования она залезала на один из порталов по Варкрафту. Да-да, как сейчас помню, её потом за это дико вздрючили. И я смутно помнила оформление сайта, проблема в том, что в те годы на всяческих форумах оно регулярно менялось в зависимости от сезона или события. Мне повезло - этот, видимо, был консервативен и висел в топе поиска. Я начала подбирать логины и пароли(вообще, память у Юни была неплохая и видимо записывала она их годы назад, когда только начала вести дневник), одна комбинация подошла и здесь началось самое мясо. Хороший рейтинг, много ответов в тредах - Юни здесь, видимо, любили. Но меня интересовали сообщения. Не зря - "король-лич" тут был в избранных. Началось всё на деле хрен знает с чего, он просто нашёл её пост про истинный характер короля-лича и довольно развёрнуто прокомментил ей в личку. Юнити комментарии его оказались близки, потом выяснилось, как они похожи, он тоже весь такой непонятый обществом, чувствует себя владыкой ледяной короны(потом уже и вовсе идентифицируя себя как короля-лича). Опять же, переписка довольно сдержанная, но странностей стало всё больше. То есть чувак знал, что ей только шестнадцатый год пошёл и откровенно подкатывал. И да, по итогу он спросил её почту. Мол, тут неуютно, недостойное короля место, он лишь ищет здесь достойных поданных. Почту мне тоже удалось подогнать. И начался ад. Это был реально жестокий ублюдок. Увидев, что девочка привязалась, ибо наконец-то нашла того, кто мало того что принял - понял её, "король лич" проявил себя во всей своей красе. Резала Юни себя по его воле, мол, общалась с королём неподобающе, изволь себя наказать. И фото в знак доказательства, да-да. Буква "L" на бедре означала "Лордерон" - родину короля-лича, которую тот осквернил и разрушил. И просто куча похотливых фантазий, унизительных, мерзких, на уровне, прошу меня простить, поставить обнаженную "рабыню" на четвереньки и использовать как подставку для ног, периодически засовывая пальцы в вагину. Была и откровенная зоофилия, доходило до гуро, короче наглухо ебнутый извращенец. Юнити же в своей невинной манере рассказывала ему про повседневность. Про школу, отца, курение и меня. Чувак же отрывался по-полной, не знаю, читал ли он это вообще. Он тупо воспринимал Юни как кусок мяса, который принадлежит ему и только ему. Его фоток я не увидела, а вот от моей подруги он требовал их регулярно, во всех позах и ракурсах. Поначалу я была уверена, что это такой же школьник, но потом интуитивно поняла, что нет, чувак скорее всего раза в два старше нас с Юни. Развязка очевидна - адрес она ему дала ещё в середине переписки и он приказал ей ждать у входа в дом, мол, подъедет за ней и "она будет принадлежать ему вечно"(интуиция не подвела - у него тачка, а значит он явно старый). И самое стрёмное - приказал взять крольчиху с собой. Дальнейшее всем известно, судьба животного до поры, до времени была не ясна. Разумеется я пошла в полицию, ибо ТАКОЕ проигнорировать уже было нельзя. Ублюдок особо не думал шифроваться. В имейле была первая буква его имени и, самое главное, фамилия. По камерам пробили номера въезжавших в тот день машин и да, они нашли его. На одной из записей даже можно было различить силуэт Юни на заднем сидении. К слову, этот день он выбрал неспроста. Ибо судя по прогнозам всю следующую неделю должен был валить снег и замести его следы.

Это оказался мужчина средних лет, из тех, что живут рядом с вами и вы никогда не заподозрите в них маньяка. Женат, двое детей, которым он несколько месяцев назад подарил крольчиху, злую как чертовку. Он до конца отрицал свою вину, а позже попытался прикинуться сумасшедшим, мол, король-лич подчинил мою душу и заставил убить девочку. Да-да, он же и приказал мне выебать её в машине и придушить, но нет, я не хотел её убивать, это я в порыве страсти, а грудину пробил так, чтобы ей страдания облегчить, а то вдруг она живая на самом деле, очнётся и замёрзнет насмерть, а так хоть мучаться не будет. Увы и ах, не прокатило. Пожизненное.

Подводя итоги: курить я начала именно тогда, с тех самых заветных пачек "Lucky strike" из тайника Юнити. И иногда до сих пор рыдаю по ночам, понимая, что не уберегла самого классного человека в моей жизни. Меня даже снимали для местного канала, мол, героиня из средней школы навела справедливость. Мерзко, лицемерно и убого. Они даже имени Юни не назвали. Всё забылось, сгладилось, кроме моей веры в людей. Да, с той самой поры я жуткий циник, будто заразилась недоверием к людям от своей несчастной подруги. Короче это жесть так жить, пойду курить и спать. Берегите друзей.

Источник

@темы: дети, рассказы, не своё

---

Белые псы

[Скрёб-поскрёб]

Мое детство прошло в плохом районе. Мы с родителями жили на окраине города, в старом трехэтажном доме. Ветхая развалюха с давно неисправным отоплением превращалась зимой в холодильник, а летом — в рассадник мышей и тараканов. От квартир снизу несло сыростью и тухлятиной.

В холодное время мы с братом спали в одежде, тогда это даже казалось чем-то забавным.

Наша семья все эти годы оставалась «белой вороной». У матери нельзя было одолжить сторублевку до получки, отец не стремился к приятельским посиделкам за бутылкой. Они много работали и проблемы рядового соседа-алкоголика были им чужды.

Именно благодаря алкоголю — а точнее, его отсутствию, мы не были похожи на других.

На нашей улице пили все. Бесформенные женщины с грубыми лицами и одутловатые краснокожие мужчины устраивали грязные оргии, а их дети, похожие на крысят, рылись в мусорках, выискивая бутылки.

Эти дети, зачуханные и забитые, стали для нас с братом лучшими друзьями. Сейчас это кажется странным, но тогда мы не замечали различий. Как и все, мы играли в футбол, собирали фишки, строили шалаши. В счастливом детстве мы были истинно равными.

Мы были юными и бессердечными, и не знали жалости. Жертвой наших жестоких шуток чаще всего становился дворовый сумасшедший Александр по кличке Шапочка. Свое прозвище он заслужил тем, что в любое время года носил уродливую ушанку из какого-то светло-рыжего меха. Саша-Шапочка бродил по двору, невпопад смеялся, и, в общем, был безобидным тихим психом, которого и трогать было незачем — но что нам было до этого? Шапочка был легкой жертвой, и мы обливали его водой из бутылок, пытались сбить злосчастную шапку с головы, толкали его в грязь. Он гневно размахивал руками и кидался камнями в ответ, долго и визгливо ругаясь.

Весь район был площадкой для игр. Мы играли с мячом у гаражей, забирались на деревья в соседней рощице, и пропадали до позднего вечера.

Любимым развлечением были прятки. Нужно было не просто умело спрятаться, а суметь обхитрить ведущего, и первым прибежать к загаданному месту — после этого можно было кричать бессмыслицу вроде «Пара-выра, Женя!», и радоваться победе. Конечно, то же самое мог делать и ведущий, если добегал первым — и тогда ты проигрывал и ждал следующего раза.

В одной из таких игр ориентиром служила лавочка напротив дома. Я забежал за угол, и смотрел, как долговязый Андрей расхаживает по двору, не отходя от лавочки далеко. Андрей бегал быстрее меня, но он был нетерпелив, и я решил взять его измором. Направившись в сторону от дома, я спустился вниз по склону, к старому оврагу.

Здесь из земли выходили две бетонные трубы — шириной с человека. Одна из них была закрыта ржавой решеткой, а вторая треснула, открыв отверстие, куда я вполне мог бы пролезть.

Сейчас, вспоминая прошлое, я не могу поверить, каким идиотом я был. Тогда мне было девять. Я мог оступиться и свернуть шею. Если бы что-то случилось, вряд ли меня нашли бы вовремя — трубы находились вне поля зрения прохожих, а сам овраг был слишком скучен для дворовых ребят — вероятно, именно поэтому я туда и полез.

Я спустился и присел на корточки, осматриваясь. Оказалось, что труба, изогнувшись под прямым углом, уходила куда-то вглубь склона, в сторону домов. В паре шагов от меня проход был закрыт решеткой, и как бы ни было любопытно, пройти дальше я не мог. В трубе было неожиданно тепло и пахло чем-то кислым. Где-то в глубине лилась и шумела вода. Сидеть в трубе мне быстро наскучило, и я вылез спустя пять минут, случайно наступив в мелкую лужицу.

Уже стемнело, и ребята разошлись по домам, а я получил нагоняй за то, что пропадаю на улице дотемна.

Тогда я не придал этому значения.

Шли годы, и мне стукнуло двенадцать. Родители развелись, и брат уехал с отцом в другой город. Я пробовал курить и все больше шатался по дворам в одиночестве. Детская дружба с соседскими детьми как-то затихла сама собой. Большинство из них стали напоминать родителей, а пятнадцатилетний верзила Андрей напился, отправился купаться на реку и утонул на мелководье.

Где-то в это же время пропал Саша-Шапочка. Говорили, что его увезла сестра.

Как-то вечером я проходил мимо того самого оврага. Теперь его облюбовали беспризорные псы — стая тощих, вечно голодных дворняг. Обычно они целыми днями жались друг к другу в попытке согреться, их темные тела выделялись на фоне бетонных труб.

В этот раз собак почему-то не было — я решил, что они разбежались в поисках еды. В задумчивости я рассматривал это место, вспоминая, как залезал в одну из труб несколько лет назад.

Откуда-то снизу я услышал едва различимый скулящий звук. Стало интересно. Я подумал что это, должно быть, щенок — тогда я еще любил собак.

Затушив сигарету, я спустился к трубе, собирая на ботинки комья грязи. Я заглянул внутрь и увидел, что на дне, чуть поодаль и вглубь трубы, сидит вроде бы маленький щенок со светлой шкурой. В полумраке его нельзя было рассмотреть внимательно, но по размерам он напоминал крысу или морскую свинку. Время от времени он шевелился, и тихо скулил.

В двенадцать лет мне безумно хотелось иметь собственную собаку. Родители были категорически против, и мне пришла в голову идея — если уж нельзя купить мне щенка, так может, я заберу этого из трубы и возьму себе?

Мои размышления прервал шорох — я повернулся, и остолбенел. Справа от меня стояли три собаки и внимательно глядели на меня. Массивные, с белоснежной шерстью, они совсем не напоминали привычных хилых дворняг, обитающих здесь. Похожие на статуи, псы выглядели одинаково. Раньше я таких не видел.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Собаки не двигались, не рычали и ничем не проявляли агрессии. Мой первый шок начал отступать, и я осторожно сделал шаг назад.

Дальше все происходило словно в какой-то дымке.

Я помню, как псы, ни издав ни звука, одновременно бросились вперед. Я рывком развернулся, и метнулся прочь, вверх по склону. Я видел только дорогу перед собой и не чувствовал ничего, кроме ударов сердца, разрывающего грудную клетку. Эмоции и мысли отключились.

Явственно запомнился момент, когда я немного забуксовал на влажной земле, из-под подошв полетели камешки. Я понял, что не успеваю убежать, и развернулся на месте, готовый встретить собак лицом к лицу.

Но их не было.

Я был ошарашен. Собаки не стали меня преследовать? Отдышавшись, я бродил по улице, успокаиваясь, а потом ушел домой, вскоре забыв о щенке.

С временем я забыл и про этот случай.

Когда мне исполнилось девятнадцать, я устроился на подработку — на месте оврага планировалось построить парковку, и меня взяли помощником, благо к тому возрасту я уже умел обращаться с техникой. Постепенно, начиная с одного края, овраг засыпали строительным мусором, кусками застывшего бетона и щебнем, утрамбовывая верхний слой. Затем на этот мусорный фундамент планировалось положить асфальт. Халтура, конечно, но кого это волновало?

Овраг постепенно заполнялся, и со временем я добрался до того самого места, где когда-то нарвался на собак. Знакомые бетонные колодцы по-прежнему торчали из земли. Я сделал перерыв и закурил. Нахлынули воспоминания, вспомнился случай семилетней давности. Я посмеялся над своей тогдашней наивностью.

Вдруг, как и пять лет назад, из трубы донеслось поскуливание. Меня охватило чувство дежавю. Судя по всему, в трубах по прежнему жили какие-то собаки. Неудивительно — удобное место, скрытое от посторонних глаз.

В любом случае, нужно было их выгнать — в ближайшее время стройка доберется сюда, и все будет засыпано щебнем и каменной крошкой.

Я был одет в рабочий комбинезон и не боялся испачкаться, к тому же, в набор повседневных инструментов входил карманный фонарь. Я решил сначала попробовать выманить собак оттуда.

Не доходя пары шагов до трубы, я отчетливо услышал чей-то голос, и замер, прислушиваясь. Из трубы донеслось тихое «...Слышишь?».

Внутри кто-то был. Я подошел вплотную к трубе и снова услышал «Слышишь?». Минуту спустя тишина сменилась скулящими звуками. Не было никакого сомнения, что голос идет из трубы.

Я посветил внутрь.

Так же, как и пять лет назад, на том же самом месте лежало что-то, покрытое шерстью, предмет, который я когда-то принял за щенка, но это было не живое существо.

Чья-то рука зажимала в руке кусок рыжеватого меха… это шапка? Я мог видеть руку до локтя, остальное фонарик не высвечивал. Снова раздалось поскуливание, и кулак неизвестного сжался, рука пошевелилась, затем вновь опустилась на землю, и прозвучало отчетливое «Слышишь»?

Не могу понять, почему я не испытывал страха в тот момент. Все было словно в легком тумане и казалось каким-то нереальным.

— Эй, кто там? — спросил я, наклонившись пониже, — Ты как туда попал?

Молчание, затем снова «Слышишь?» из глубин.

— Ты сам-то меня слышишь, придурок? Что ты там делаешь? Эй? — крикнул я в трубу. Я решил, что какой-то бомж напился и заночевал в трубе, а теперь словил белочку и не может выбраться.

Конечно, мне следовало сначала позвать кого-нибудь. В конце концов, нужно было вызвать ментов и сбросить всю историю на них. Но в трубе мог быть кто-то из моих соседей, и нужно было узнать, кто именно — тогда проще всего было бы вызвать родственников.

Я аккуратно шагнул в трубу — теперь она казалась совсем узкой и высотой доходила мне до пояса — согнул колени, опускаясь и пачкая комбинезон.

Я увидел, что половина решетки, перегораживающей трубу несколько лет назад, сломана, согнута вбок, открывая проход. В трубе, опустив голову, лежал грязный мужчина в вонючей одежде. Его правая рука была вытянута вперед, сжимая светло-рыжую советскую ушанку. Мужчина пошевелил рукой и заскулил, его кулак сжался, рука дернулась и вновь опустилась.

Я похлопал фонариком ему по руке, и посветил в лицо.

Мужчина приподнялся, поднял голову и посмотрел на меня. Холодок пробежал у меня по спине.

Я узнал Сашу-Шапочку.

Он продолжал смотреть на меня пустым взглядом. Судя по всему, Шапочка не понимал ни кто перед ним, ни где он вообще находится. Он снова произнес «Слышишь?», сдавливая шапку в кулаке. Я не мог представить, как он здесь оказался.

— Саша, ты меня понимаешь? — спросил я, — Помнишь меня? Пошли домой, понимаешь? Давай руку. Домой пошли!

В ответ он только снова заскулил. Я протянул руку и схватил его за куртку, потянув на себя. Вдруг Саша заверещал, дернул головой и резко укусил мою ладонь. Я вскрикнул, и отдернул руку — он прокусил кожу до крови.

— Ты что творишь? — воскликнул я, морщась от боли. Шапочка не ответил. Он все также тупо смотрел на меня, не проявляя эмоций.

— Ну и черт с тобой, псих долбаный, пусть тебя отсюда менты выковыривают — заявил я, и уже собрался вылезать из трубы, как вдруг услышал шорох откуда— то из глубины.

Я посветил фонариком вглубь.

В трубе, за сломанной теперь решеткой, в нескольких метрах от меня корчилась собака. Она выглядела так же, как и те, от которых я когда-то убегал — белая шкура, мощное тело.

Собака смотрела куда-то в пустоту стеклянным взглядом. Ее пасть не открывалась, она не пыталась лаять или рычать. Словно поломанная механическая кукла, пес продолжал извиваться. Единственный звук, который я мог расслышать — шуршание тела по бетонной поверхности.

У собаки не было лап.

Когда фонарик осветил ее морду, собака перестала крутиться, повернулась в мою сторону, и уставилась на меня.

Я застыл, пораженный отвратительным зрелищем.

Сгибаясь, как гусеница, собака начала ползти в мою сторону. Ее тело гнулось и вытягивалось, словно сделанное из резины.

Шапочка застонал и перевернулся на спину. С ужасом я увидел, что у него нет ног ниже колен, штанины болтались свободно.

Собака успела доползти до дыры в решетке и начала проталкивать тело наружу. Ее шкура бугрилась и ходила волнами, под кожей словно что-то шевелилось. Я смотрел в ее серые мертвые глаза.

… Вдруг я услышал голос бригадира, который материл меня где-то наверху.

Наваждение спало.

Я выскочил из колодца, и, спотыкаясь, помчался прочь. Убегая, я еще успел услышать приглушенное «Слышишь?» за спиной. Я не оборачивался.

В этот же день я взял расчет и уехал из города. С меня хватило. Сейчас я живу в подмосковном поселке, у меня хватило сбережений, чтобы купить комнату в коммуналке. Я работаю в автосервисе уже около десяти лет.

Парковка давно построена, и трубы погребены в земле.

Иногда я вспоминаю события прошлого, анализирую, пытаясь понять, что же произошло.

Я был бы рад обманываться, убеждать себя в том, что мне показалось, но мне не дают покоя факты:

Собаки не способны передвигаться, сгибая и расправляя тело на манер гусениц, или червей.

Сам Саша-Шапочка, пропавший много лет назад, внешне не изменился, выглядел так, же как и раньше — не было признаков истощения, одежда была такой же. Как он лишился ног, я не пытался и предполагать.

Я забирался в трубу в полдень, а выбрался уже вечером. Бригадир, благодаря которому я вовремя опомнился, искал меня, думая, что я прогулял смену. То есть, я пробыл в трубе не менее шести часов.

И самое главное — моя ладонь со следами сашиных зубов. Врач проверял, это укус человека. О причине шрамов я солгал.

Так или иначе, я пока что не нахожу ответа. Бывшие коллеги сообщали, что не раз видели странных белых собак вокруг парковки. Они подолгу наблюдают за людьми, но не приближаются. Похожие друг на друга псы никогда не лают, и появляются только ночью.

Они снятся мне постоянно.

Неделю назад по телевизору показали, что на месте того самого оврага планируют построить супермаркет. Это значит, что парковку снесут, а строительный мусор, который мы когда-то укладывали, уберут — им понадобится более надежный фундамент. Значит, они доберутся и до труб.

Может быть, тогда я наберусь смелости, чтобы все рассказать, и полиция сможет достать Шапочку из трубы.

Я уверен, он все еще там.

Автор: AcTapuT

@темы: животные, рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

А бывает, что лицо вытягивается вниз

[Питер Меркель]

В детстве я думал, что борода – это продолжение лица.
Вот бывает, что у некоторых людей начинает расти горб. А бывает, что лицо вытягивается вниз. Оно все растет и растет. И чтобы как-то замаскировать это уродство, люди отращивают на лице густую щетину.
Самые запущенные случаи – а их я видел в книжках - это лицо, раздвоенное снизу и заткнутое за ремень, или лицо, волочащееся по земле.
Для успокоения я однажды я спросил у мамы: а у меня будет борода?
И, к ужасу моему, получил ответ, что да, конечно, будет.
Но (невозмутимо продолжала она) - бороду всегда можно будет отрезать. Ножницами.
Р-раз – и нет бороды!

Автор: Дмитрий Аверенков

@темы: дети, не своё

---

Роберт Маккаммон «Странная конфета»

[эстерс]

— Какая странная конфета, — сказал я.

— Да, я тоже заметила, — отозвалась Кэрол. — И Дженни тоже. Она сказала, что ни за что не станет есть такую. Положила её обратно. И сказала, что её можешь съесть ты. — Кэрол вяло улыбнулась, будто бы говоря: если осмелишься. Едва заметная улыбка — вот и всё, на что ей хватило сил в этот Хеллоуин. Год выдался не из лёгких.

— Хм, — протянул я, внимательнее приглядевшись к конфете, которую только что вытащил со дна мешка со сладостями. Маленькая мертвенно-бледная рука с пятью пальцами. Она поблёскивала так, будто была покрыта песчинками сахара, но наощупь оказалась совершенно гладкой. — Странно, — заметил я. — А откуда она, не знаешь? Случайно не из какого-нибудь дома с привидениями?

— Понятия не имею, — Кэрол села рядом на диван и прижалась ко мне. — Одно могу сказать точно: на ней нет обёртки, так что я никому бы не посоветовала её есть.



— Опасайтесь отравленной руки! — я бросил конфету обратно в мешок, который наша восьмилетняя дочь украсила летучими мышами, чёрными кошками, совами и ведьмиными шляпами, вырезанными из яркой цветной бумаги. Этой ночью Дженни в наряде сказочной принцессы ходила за конфетами в компании соседских зомби, призраков, Бэтменов, вампиров и говорящих тыкв. Она изрядно вымоталась и уже легла спать. А мы с её мамой решили порыться в мешке со сладостями, из которого Дженни уже выудила всю самую ценную «добычу»: маленькие шоколадные батончики — каждый в отдельной обёртке, — пакетики «M&M’s» и шоколадные кексы «Риз». Она у нас девочка смышлёная. Всё самое ценное она сложила в пакетик поменьше и убрала на кухонную стойку. Я не сомневался, что любую пропажу она непременно заметит. Так что о том, чтобы копаться в пакете с её «добычей» нечего было и думать.

Мы жили в маленьком городке. Но не слишком маленьком. В таком месте, где не так много улиц, не так много домов и где почти ничего не происходит. Но город был хороший, и соседи у нас тоже были хорошие. Этим вечером мы втроём — я, жена и дочь — вместе вышли на улицу и обошли много домов в поисках лучших сладостей. И, разумеется, на дне мешка со сладостями оказалась странная конфета, которую не решился бы трогать ни ребёнок, ни взрослый. Это неизбежная часть любого Хеллоуина.

Как я уже сказал, год выдался не из лёгких. В этом году на Хеллоуин было гораздо холоднее, чем в прошлом. А ещё немного темнее и намного тише. Обстановка была, я бы даже сказал, мрачной. Количество семейных фотографий в нашем доме сократилось. Вот так обстояли дела.

Мы с Кэрол обсудили наши планы на завтра. На субботу. Мы могли бы отдохнуть. Идти нам было некуда, никаких важных планов не было. Рано утром обещали дождь и похолодание. Совсем скоро зима. Я подумал о холодных днях, о деревьях без листьев и понял, что ещё не готов к этому.

Часы показывали почти полночь. Время фильма ужасов. Да-да, была у меня такая традиция. Каждый Хеллоуин ровно в полночь я выбирал из своей коллекции DVD-дисков какой-нибудь старый фильм ужасов. А дисков у меня было много. Кэрол устала за день, к тому же она всё равно не очень-то любила ужасы, поэтому я поцеловал её, пожелал спокойной ночи и, когда она стала подниматься по лестнице, полез в свою коллекцию в поисках фильма, название которого уже держал в уме. Нашёл: «Призрак дома на холме», первая версия 1963 года, чёрно-белая картина, от которой мороз по коже. Я уже смотрел его, и не раз. Последний раз — в прошлом году. Я хорошо его знал.

Я вставил диск в DVD-плеер, откинулся на спинку дивана и включил фильм. За окном уныло завывал ветер, будто кто-то оплакивал покойника. Да уж, обстановка под стать празднику. Если не считать, что Хеллоуин почти закончился, и все ведьмочки, чёрные кошки, вампирчики и призраки либо уже спали, либо готовы были вот-вот провалиться в мир грёз.

И когда я успел достать эту белую сверкающую руку из мешка?

Не помню, но это как-то произошло. Может быть, когда в фильме впервые показали дом на холме, эту прекрасную готическую обитель ужаса? Может быть. Но вот я уже поймал себя на том, что смотрю на странную конфету и гадаю, кто мог бросить её в мешок. Я понюхал её.

Пахло мятой.

«Элеонора… Элеонора… Оно знает моё имя…»

Отличный фильм. Но я держал в руке странную конфету — держал в руке призрачную руку, — и мне начинало казаться, что она не только красиво выглядит (пять длинных заострённых пальцев)… и не только приятно пахнет… а что, если она приятна и на вкус? Она вовсе не ядовита. Просто... не такая, как остальные. Необычная. Я никогда раньше таких не видел. Так что… поймите меня правильно, я вовсе не хотел отравиться, просто… это ведь всего-навсего конфета, только сделанная в форме человеческой руки. Разве это имеет какое-то значение?

Пан или пропал. Ну, это же просто смешно — бояться конфеты. То есть, я, конечно, не боялся. И откусил один палец. Хрустящий. Это определённо… мята? Нет, не совсем. Мятный привкус есть, но… кажется, туда добавлена корица? Или масло гвоздики? Вкус напомнил мне кое-что: восковые губы, я до сих пор помнил их вкус. Незабываемый, но… необъяснимый.

Ничего плохого не случилось. Я съел всю конфету. Хрустела она вполне приятно.

А теперь — драма, чёрно-белый ужас и одинокая страдающая душа, обитающая в доме на холме.

Как я уже сказал, время близилось к полуночи. Почти полночь. Ещё несколько шажков секундной стрелки, и очередной Хеллоуин останется в прошлом.

Вот только я уже не был в своей гостиной, я больше не смотрел фильм на большом экране.

Нет.

Я был в другом месте. Это произошло, когда я моргнул? Или когда отвёл глаза от экрана, чтобы посмотреть на часы? Или это случилось в промежутке между ударами моего сердца?

Это уже была не моя гостиная. Я стоял в какой-то другой комнате. Мне показалось, или в воздухе слегка пахло порохом? Комната была маленькая, будто бы гостиничная. Тёмная. Печальная. Окна плотно завешаны шторами, словно старые раны: зашиты, но не до конца излечены. Они выглядели так, будто уже долгое время сквозь них не проходил ни свет, ни жизнь.

У зашторенных окон на стуле сидел седовласый мужчина средних лет. На лоб ему свешивалась седая прядь. Он без любопытства взглянул на меня, а затем снова отвернулся. Его лицо оставалось в тени. Он заговорил:

— Скажи Мэгги, что она не виновата, — сказал он. — Скажи, что я любил её, но был слишком слаб. Я мог бы винить во всём этом азартные игры, я мог бы много что винить. Но винить я должен только самого себя. Она пыталась быть сильной за нас двоих, а я был слеп и не мог оценить этого. Передашь ей это? Передай ей, что она не должна винить себя за то, что я сделал… это был мой выбор. Маргарет Баллард, 309, вторая Южная авеню. Передашь ей?

— Да, — ответил я. Или мне только показалось, что я произнёс это? Маргарет Баллард, 309, вторая Южная авеню. — Да, передам.

Внезапно и человек, и стул, и вся комната вместе с окнами исчезли. Я оказался посреди извилистой дороги, по бокам которой возвышались деревья. Дул сильный ветер, и этот ветер подтолкнул меня в темноту. На обочине стояли двое, молодой парень с юной девушкой, им обоим было лет по шестнадцать-семнадцать. Они держались за руки и улыбались: очевидно, парочка влюблённых.

— Эй! — окликнул меня темноволосый кудрявый парень с горящим взглядом, — взглядом человека, который наслаждается своим бунтарством. Казалось, он готов был прорваться сквозь ветер и оседлать падающую звезду. Девушка тесно прижималась к нему, а он обнимал её так, что они практически слились в единое целое.

— Скажите папе с мамой, что всё хорошо, — сказал он. — Я слишком разогнался. Я идиот. Не сбавил скорость перед поворотом. Но нам так хотелось уехать, так хотелось! Ужасно хотелось. Скажите им, чтобы они так сильно не расстраивались, ладно? Скажите им, что мы любили друг друга… по-настоящему любили, такой любовью, о которой все мечтают. Мы ведь не могли просто взять и разлюбить друг друга, правда же? Скажите им, что мы до сих пор любим друг друга и всегда будем любить. Ладно? Майк и Энн Фрейзер, 622, Овербрук-роуд. Передайте им всё это и передайте то же самое родителям Линн. Джеральд и Кейти Баннерманн, 4114, Милвью-стрит. И ещё, скажите им… пусть они принесут сюда цветы. Ну, просто… тогда мы будем знать, что они нас услышали.

— Хорошо, — сказал я. Ветер то усиливался, то менял направление. Я увидел за спинами влюблённых вмятину на дереве и сломанные ветки. 622 Овербрук-роуд и 4114 Милвью-стрит. — Я всё им передам, — сказал я. Парень так нежно поцеловал девушку в лоб, что я поверил: да, они и правда до сих пор любят друг друга.

Я уже стоял на углу в деловом центре города. На всех светофорах горел зелёный свет, но на дорогах не было ни единой машины, потому что была полночь, Хеллоуин, и все в городе уже спали.

Все, кроме маленького темноволосого мальчика, который стоял на дороге и улыбался мне, будто своему знакомому. Кажется, я его тоже узнал, только никак не мог вспомнить имени, и, кажется, я что-то слышал о той трагедии, что произошла здесь в мае.

— Скажите маме, что мне жаль, но я больше не смогу быть главным мужчиной в доме, — сказал он. — А ещё, пусть она перестанет сидеть дома одна, пусть снова знакомится, встречается с людьми. Когда меня сбила машина, мне было совсем не больно. Это был просто несчастный случай. Я бежал, хотя не должен был здесь бегать. Но скажите маме, что я не хочу, чтобы она опускала руки, не хочу, чтобы она пошла за мной. Я мечтал полетать на самолёте, но никогда не летал, и… когда это случилось… я почувствовал, будто летаю. Скажите ей, что я люблю её и хочу, чтобы она жила, как раньше. Пусть снова играет в бинго, вдруг опять выиграет джек-пот? Мэри Уолдрен, 744 Кларк-стрит. Только стучитесь посильнее, она обычно сидит в дальней части дома и может не услышать.

— Обязательно, — заверил я его. 744 Кларк-стрит. — Я всё передам.

В ту же секунду декорации снова изменились. Я стоял в Мидпойнт-парке, где светили все фонари, а на лавке сидел седой старик. На нём был темный костюм и белая рубашка с тонким чёрным галстуком. Он сидел, выставив ноги перед собой, и выглядел вполне довольным.

— Ну и ну, — вздохнул он. — Время — такая штука. Ох, боже мой. Что за жизнь! — он посмотрел на меня и улыбнулся. — Была жизнь и у меня, — доверительно добавил он. — Скажите Тедди, что его дедушка Николас никогда его не забудет. Ни за что! Он ещё совсем маленький и ничего не понимает. Джон с Эми пытались объяснить ему, но — нет… он попросту не способен понять. Скажите ему, что дедушка Николас хочет, чтобы он вырос большим и крепким, чтобы научился бросать мяч далеко-далеко. Тот футбольный мяч, который я ему подарил. Он знает. Скажите ему, что я в хорошем месте, что я очень скучаю и никогда его не забуду, что всё идёт так, как и должно. Ах, да, передайте Джону и Эми, чтобы сделали бассейн, Тедди будет рад. Джон и Эми Филлипс, 2561, Вайсрой-сёркл. Вы всё поняли?

— Да, — ответил я. 2561, Вайсрой-сёркл. Понял.

— Вот и всё, — сказал он. — Вам пора домой.

Я проснулся? Или пришёл домой пешком? Я вернулся домой откуда-то издалека?

Не знаю, как, но я оказался на диване перед большим экраном. Хеллоуин закончился. На часах было уже семь минут первого ночи. Снаружи снова выл ветер, и я, судя по всему, решил отправиться спать, потому что я выключил телевизор и DVD-плеер и пошёл наверх. По пути я размышлял о своём необычном сне… странно, но я отчётливо помнил все адреса, что и кому я должен сказать. Странно… но ещё более странным было то, что я всё ещё чувствовал мятный привкус во рту. Я подумал: пять пальцев на призрачной руке — пять призраков, с которыми я встретился.

Я заглянул к Дженни. Она крепко спала, хотя по крыше стучали капли дождя. По привычке я заглянул и в пустую комнату. Затем пошёл в спальню, где спала Кэрол. От усталости у меня хватило сил только на то, чтобы снять обувь. Кэрол устроилась рядом со мной, вздохнула, и я тоже уснул, как только мысли о призрачной руке и пяти призраках постепенно исчезли.

Во сколько раздался звонок в дверь? Рано. Было всего семь утра.

Я встал, а Кэрол нетвёрдо села в постели и сказала:

— Кто бы это мог быть?

— Не знаю, — ответил я, направляясь к двери под очередную трель звонка, — но кто бы это ни был, надеюсь, у него есть веская причина.

На пороге стоял худой мужчина чуть за тридцать со светлыми рыжеватыми волосами и выражением решимости на лице. Шёл небольшой дождь, поэтому на нём была тёмно-зелёная куртка, ткань которой не пропускала капли воды, заставляя их скапливаться на поверхности. Стёкла его очков тоже были покрыты крошечными капельками.

Я открыл дверь — возможно, чересчур резко, — и спросил:

— В чём дело?

— Крис Паркер?

— Да. Чем обязан? — Я услышал, как сзади ко мне подошла Кэрол, зевая и потирая глаза. Да уж, отличное начало субботы, в которую мы собирались отдохнуть!

— Мистер Паркер, — сказал мужчина. — Она просила передать, что у неё всё хорошо. Она сказала, что ей больше не больно… и что она хочет, чтобы вы знали, как сильно она вас любит. Вас обоих, — добавил он, посмотрев на Кэрол.

— Что? спросила Кэрол. — О чём вы?

Я слушал. Я был потрясён. Но я продолжал слушать.

— Она сказала, что не жалеет об утраченных волосах. Ерунда — так она сказала. И ещё… она хотела передать Дженни… она надеется, что Дженни получила хорошую добычу.

— Что? — Кэрол вцепилась мне в руку. В глазах у неё стояли слёзы. Я обнял её и крепко прижал к себе. Мы стали единым целым, как те влюблённые, с которыми я недавно встретился. В эту секунду мы были нужны друг другу как никогда.

Бет, наша старшая дочь, покинула нас в апреле. Ей было пятнадцать лет. Рак. Весна выдалась невесёлой. И год выдался не из лёгких. Семейных фотографий поубавилось, потому что мы потеряли одного из членов нашей семьи.

— Кажется, это всё, — с этими словами мужчина развернулся, спустился с крыльца и направился к своей машине. Но вдруг замешкался и обернулся, стоя под дождём. Он сказал:

— Ах, да. Вот ещё что. Она сказала, что там… где она сейчас… нет одиноких.

Он сел в машину.

И я позволил ему уехать.

Я позволил ему уехать, так и не спросив, не нашёл ли он случайно в мешке со сладостями, которые принесли его сын или дочь, странную конфету с запахом мяты. Я позволил ему уехать, так и не спросив, не съел ли он ту конфету, и каким по счёту пальцем на ней был я.

Он сел в машину и уехал прочь.

Кэрол положила голову мне на плечо, она дрожала, потому что, хотя она и не понимала, что происходит, она понимала, что мы только что получили сообщение от духа, который в эту хеллоуинскую ночь находился где-то на грани между миром живых и миром мёртвых. Духа, который не хотел никого напугать, а хотел лишь избавить своих близких от боли, горя и чувства утраты, пусть лишь на малую толику.

Я чётко помнил все адреса, которые мне дали, и все сообщения, которые должен был передать.

Я нежно поцеловал Кэрол в лоб. «Мы всегда будем любить друг друга», — подумал я.

Затем я сказал ей, что должен съездить кое-куда, это очень важно, и что они с Дженни могут поехать со мной, если захотят, и тогда по дороге я попытаюсь рассказать им о том, что случилось прошлой ночью и что это была за странная конфета.

И я попытаюсь объяснить им, в чём заключается миссия, которую я должен выполнить. Миссия сердца и души. Миссия милосердия. Миссия любви, не знающей границ. Пять разных домов на пяти разных улицах нашего города — города, где почти ничего не происходит.

Robert R. McCammon, “Strange Candy”, 2012 ©

@темы: рассказы, призраки и духи, не своё

---

On the way home by kubo isako

[эстерс]

@темы: картинки, не своё

---

The guardian by ascending storm

[эстерс]

@темы: картинки, не своё

---

Максим Кабир «Хеллоуинская соната»

[эстерс]

Визит первый

Ирма Грауба направлялась на кухню, когда в дверь позвонили. Она достала из вазы горстку шоколадных конфет и вышла в прихожую. Массивные, в человеческий рост, напольные часы, оставшиеся от прежних жильцов, показывали 17.00. Пока она расставляла книги и возилась с пирогом, стемнело.

Пять лет назад Ирма Грауба — тогда ещё Савельева — переселилась в Латвию из Петербурга. Первое впечатление о стране — костюмированный парад по случаю Дня всех святых, праздника, популярного у латышей. С тех пор она всегда готовилась к тридцать первому октября, закупала конфеты и украшала квартиру фигурками летучих мышей и скелетов.

Вот и в этом году хлопоты, связанные с очередным переездом не дали ей забыть о Хеллоуине.

Рука женщины потянулась к замку, но замерла на полпути. Сквозь матовое стекло проделанного в дверях оконца, она увидела высокую фигуру в кепке. Определённо, не ряженый ребёнок.

На вопрос «кто там?» ответил низкий голос:

— Муниципальная полиция.

Ирма повозилась с замком, открыла. На крыльце стоял мужчина средних лет в форме. За его спиной был припаркован мотоцикл, оснащённый сиреной и мигалками. Ирме захотелось узнать, почему полицейский не использует при езде мотоциклетный шлем.

— Сладости или гадости, — сказал визитёр.

— Сладости, — ответила она и вручила офицеру конфеты.

В доме на противоположной стороне улицы зажёгся свет, а вместе с ним гирлянды в виде маленьких клыкастых черепов.

Полицейский хохотнул и высыпал шоколадки в карман.

— Спасибо. Андриж Руж к вашим услугам.

Говорил он с латгальским акцентом, коверкая гласные. Латышский Ирмы был близок к идеальному.

— Ирма Грауба. Надеюсь, всё в порядке?

— Не извольте волноваться! Я, так сказать, не по служебным делам. Проезжал мимо и решил поприветствовать вас в нашем городке.

Улица, на которой с недавних пор жила Ирма, находилась на окраине и была тупиковой. Чтобы проезжать здесь «мимо» нужно было ехать из леса или в лес.

— Спасибо, я на самом деле слегка…

— Чем вы занимаетесь, Граубас kundze? Я имею в виду, чем вы занимались раньше, в…? Вы же русская?

— Я давно живу в Латвии. А сюда переехала из Даугавпилса. Захотелось спокойной жизни, наверное. Я преподавала латышский русским эмигрантам.

— О, — сказал он и улыбнулся, — Живёте одна? Муж, дети?

— Я в разводе. Детей нет.

Руж сделал озадаченное лицо.

— Одна? Здесь?

— Мне сказали, это тихий городок.

— Городок — да. Но дом…

— Что не так с домом?

Полицейский покосился на выкрашенный в белый цвет фасад двухэтажного здания, двускатную черепичную крышу.

— Как? Вам не сказали?

— Да о чём же? — насторожилась Ирма.

— О парне, что жил здесь в девяностые.

«О Господи», — пронеслось в голове женщины. Начало истории и тон полицейского не предвещали ничего хорошего.

— Странный был тип, — понизив голос, продолжал Руж, — Молчаливый, замкнутый. На первый взгляд безвредный, если вы, конечно, не котята.

— Котята?

— Котята, которых он мучил и убивал. Это мы уж потом узнали. После того, что он сделал в девяносто восьмом году. В канун Дня всех святых. Никогда не забуду, Граубас kundze. Я ведь первый прибыл на место происшествия. Кровь была везде. Пентаграммы. Чёрные свечи. Сестрёнку он убил в гостиной…

Ирма нервно сглотнула. Как мог кузен её бывшего мужа, агент по продаже недвижимости, спихнуть ей такой дом?

— Папу мы нашли на кухне. Вернее, то, что от него осталось. Мать лежала в подвале. А сам парень, он пел… псалмы из Библии, только задом наперёд, и…

— Вы сказали, в подвале? — перебила его Ирма, — В этом доме нет подвала.

Руж дёрнул бровью и вдруг расхохотался:

— Вы меня поймали! Вот чёрт, я почти дошёл до своей любимой части. Про козлиную голову…

— То есть, вы всё придумали? — ахнула Ирма, чувствуя смесь облегчения и возмущения.

— Ну, конечно. Простите меня, ради Бога, — он поднял руки ладонями вперёд, — Не смог удержаться! Я всем приезжим рассказываю эту байку. Уж сколько меня ругали…

— Думаете, это смешно? Пугать одинокую женщину? В этом заключается работа латвийского офицера?

Руж смущённо потупился:

— Я думал, вы поймёте. Сегодня же Хеллоуин. Время страшных историй. Мои сказки никому ещё не навредили.

И он посмотрел на Граубас kundze таким невинным взглядом, что она растаяла:

— Никаких сатанистов?

— У нас? Не смешите! За двадцать пять лет службы я лишь один раз доставал пистолет — когда старый Рихард Келемен расстроился, что ему не продают вино после 22.00. Да так расстроился, что приволок в магазин винтовку времён премьера Сметоны. Добро пожаловать в самый тихий городок Видземской области.

— Спасибо, — пробормотала она.

Минуту назад она узнала кое-что новое про сельских полисменов: они бывают чертовски странными.

— И, да, вы сделали самый страшный Светильник Джека из всех, что я видел сегодня.

— Сделала что? — Ирма посмотрела поверх плеча Ружа. На газоне у её дома стояла крупная, размером с две головы, тыква. «Морда» тыквы была обращена к дому. Вырезанный в мякоти рот скалился, но в этом оскале было больше мучения, чем угрозы. Несколькими движениями ножа «резчику» удалось придать «глазам» тыквы выражение нестерпимой боли.

Внутри Джека, вероятно, находился фонарик: морда светилась в сумерках.

— Первый раз вижу, — брезгливо сказала Ирма.

Светильник ей не понравился. Очень не понравился.

— Значит, кто-то сделал вам отличный подарок к Хеллоуину! Всех детей распугаете.

Офицер подошёл к тыкве, наклонился и повернул её «мордой» к дороге.

— Так будет страшнее, — сказал он.

Ирма согласно кивнула. Ей почему-то не хотелось, чтобы этот чужой Джек пялился на её дом.

— Номер нашего полицейского участка есть в справочнике. Звоните в любое время. И ещё раз простите меня за мой длинный язык.

Руж оседлал мотоцикл и, отсалютовав ей, умчался прочь.

Ирма вошла на кухню, достала из духовки почерневший пирог и рассмеялась. Она смеялась, не останавливаясь, минут пять.

— Боже, — повторяла она, — Сумасшедший дом! Я в сумасшедшем доме!

Визит второй

— Пиццерия «Čili pizza», — сказал приятный женский голос. — Круглосуточная помощь проголодавшимся.

«Мне как раз нужна помощь,— подумала Ирма,— Мой пирог подгорел, пока я слушала небылицы долбанутого полицейского, мой холодильник пуст и я зверски устала».

— Хочу заказать пиццу, — произнесла она. — Большую.

— Ингредиенты?

— Салями. Сыр моцарелла.

— Пепперони?

— Да, пепперони. И острый перец.

— Положить итальянские травы?

— Пусть будут.

— Итак, салями, сыр, травы, перец и пепперони. Получается, пицца «Дьяболо». Четырнадцать евро сорок центов.

Ирма продиктовала адрес и положила трубку.

В дверь позвонили.

«Только бы не Андриж Руж», — пробормотала она, мысленно копируя акцент офицера.

Но в матовом стекле никого не было.

Огромные часы предыдущих хозяев показывали 18.00.

Поток холодного осеннего ветра ворвался в прихожую вместе с несколькими жухлыми листьями.

Ирма опустила голову и увидела маленькое привидение в белой простыне. Самый примитивный хеллоуинский костюм, который можно придумать: выпросил у мамы простынь, сделал прорези для глаз, и вперёд. Только у этого привидения вместо прорезей были два нарисованных углём крестика.

«На ощупь он сюда дошёл, что ли?»

— Добрый вечер, Каспер, — сказала Ирма.

«Привидение» подняло перед собой открытый мешок. В мешке лежали жёлуди и камни. Пока негусто.

— Сладости или гадости.

Судя по голосу, мальчик был настолько маленьким, что нуждался в сопровождении взрослых. Ирма оглянулась, ища родителей «привидения», ждущих поодаль. Никого. Только из соседского дома доносится клубная музыка, в окнах мелькают тени танцующих. У соседа (Ирма вспомнила толстяка с покрученными усиками и слащавыми глазками) Хеллоуинская вечеринка.

Женщина опустила взор:

— Ты живёшь на этой улице?

Привидение замотало укутанной в ткань головой. Крошечная, спрятанная под простыню, ручка показала направо.

— Там.

— В лесу? — улыбнулась Ирма. — Ну да, конечно.

Кивок невидимой головы. В складках белой ткани застряли еловые иголки и мёртвые насекомые.

— Ладно, — сказала Ирма. — Сейчас принесу тебе сладости. Но потом ты лучше сходи домой и покажись маме.

Она прикрыла дверь, оставив белую фигуру переминаться на пороге. Взяла из вазы горсть конфет. Когда вернулась в прихожую, входная дверь оказалась распахнутой. Порог засыпало листьями. Мальчик исчез.

— Эй, малыш! — позвала она.

На крыльце соседей курила, покачиваясь из стороны в сторону, брюнетка в бархатном платье. Она помахала Ирме рукой.

— Простите, вы не видели маленького мальчика в костюме привидения Каспера?

Женщина крикнула через улицу:

— Мы здесь угораем!

Ирма показала ей большой палец и вернулась в дом.

Через десять минут она говорила по телефону со своей подругой Элиной:

— Я тебе клянусь! Он заливал мне, что маньяк убил здесь свою семью!

— Я говорила тебе, что они там в глубинке все с приветом? — хохотала Элина.

— А затем пришёл мальчик, обмотанный грязной простынёй, и сказал, что живёт в лесу. А пока я ходила за конфетами, он исчез! Как настоящее привидение!

— Я тебя прошу, если ещё раз постучат, записывай всё на камеру! Это же готовый сценарий к ситкому! Небось соскучилась по шуму большого города?

— Скучать не приходится…

Над головой Ирмы раздался стук. Она вскинула глаза к потолку. Стук повторился. Будто кто-то быстро пробежал из угла в угол. В её спальне.

— Ирма, ты здесь?

— Эм… да.

— Я спрашивала, не звонил ли Янис.

— Я… мне надо идти.

Она отложила телефон и прислушалась. Тишина.

«Наверное, на улице…»

Снова этот шум. Тук-тук-тук…

Быстрые маленькие ножки.

— Что за?..

Ирма подошла к лестнице, ведущей на второй этаж. Задрала голову. Мальчик никуда не исчезал. Он в доме! Носится по её комнате и… смеётся?

Женщина действительно слышала мелодичный смех. И впервые детский смех вызвал в ней беспокойство.

«Он там…»

«Не дури! — одёрнула она себя. — Всего-то крошечный малыш».

«Ты уверена? Ты видела, что там, под простынёй?»

Она заставила себя успокоиться. Пошла по ступенькам.

В коридоре было темно. Справа комната для гостей, впереди ванная. Слева спальня.

— Эй, Каспер, ты здесь? Выходи, я принесла конфеты.

Смех прекратился, вместе с топаньем ножек.

Ирма заглянула в спальню.

— Я не буду сердиться, клянусь.

Она зажгла свет. Ни одного маленького привидения.

Ирма наклонилась, чтобы поднять лежащий посредине комнаты жёлудь. За спиной что-то промелькнуло и на огромной скорости скрылось в конце коридора. По лестнице застучали шаги.

— Стой!

Ирма побежала следом, вниз, в прихожую. Входные двери мотались из стороны в сторону.

— Не уйдёшь!

Но он ушёл, а на пороге Ирма столкнулась с разносчиком пиццы.

Визит третий

— Пиццерия «Čili pizza», — сказал гость, широко улыбаясь.

Довольно упитанный парнишка в униформе. На груди парня висел бейджик с именем: «Урмас».

— Сладости или гадости, — улыбался парень.

Ирма вспомнила один неприятный случай из студенческой жизни. Она тогда училась в Балтийском институте иностранных языков. Как-то раз они с подружкой заказали пиццу, а когда разносчик пришёл, открыли дверь в чём мать родила. То есть, не совсем, но близко к тому: на ней был расстегнутый халат, едва прикрывавший голую грудь, и трусики, на Тане — короткая футболка без всякого нижнего белья. У прыщавого юнца едва не случился сердечный приступ. Они были пьяные и хохотали, а на утро Ирма сгорала от стыда. Ей до сих пор было стыдно вспоминать эту историю, хотя и прошло больше десяти лет.

— Надеюсь, я не слишком опоздал, — произнёс парень, — Колымага постоянно ломается.

Ей нравилась откровенность и простота жителей маленьких городков. Она посмотрела на старый фургон, припаркованный у обочины, и понимающе кивнула.

— А вы не заметили здесь маленького мальчика, одетого, как Каспер?

— Никаких детей. Знаете, хеллоуинская ночь уже не такая, как раньше. Родители не хотят отпускать малышей поздно. Все эти разговоры про маньяков, педофилов, — Урмас махнул пухлой рукой. — Вот в моё время…

Ирма подумала, что под временем Урмаса имеется в виду начало двухтысячных. Она вежливо согласилась.

— Итак, дьябло?

— Ах, да, — она приняла тёплую и пахнущую коробку. — Подождите минуту.

Женщина пошла в дом. Мельком посмотрела на часы — пять минут восьмого. Вернулась с деньгами.

Урмаса на пороге не было.

Он стоял у тротуара, разглядывая жутковатую тыкву.

— Ну и ну, — восторженно сказал он. — Да вы гений, jaunkundze.

— Это не мой светильник. Ума не приложу, откуда он взялся.

Урмас подошёл к крыльцу.

— Если он здесь, значит, он ваш.

Осенний ветер заиграл в волосах Ирмы. Она протянула парню пятнадцать евро.

— Сдачи не надо.

— Благодарю!

Урмас повернулся. Ирма вскрикнула. Парень удивлённо посмотрел на неё, потом коснулся рукой своего затылка. Точнее, того, что было затылком, а стало дырой со слипшимися волосами и ввалившейся, раздробленной костью.

Он улыбнулся со смесью смущения и гордости.

— Никогда не видела такого, — засмеялась Ирма. Конечно, рана была хеллоуинским гримом, — Как вы это сделали, так профессионально?

— Спасибо за комплимент, jaunkundze. Дело в том, что однажды я осознал, что меня тянет к детям. В сексуальном плане, да? Тогда я взял винтовку отца и выстрелил себе в рот.

Ирма неуверенно улыбнулась. Эта шутка находилась вне её представлений о юморе.

— До свидания, — буднично сказал Урмас и пошёл к фургону.

Ирме не хотелось ещё раз видеть его рану (пусть даже и сделанную при помощи товаров из сувенирного магазина). Она закрыла дверь.

«Полицейские, пугающие мирных граждан, разносчики пиццы, портящие аппетит. Страшно подумать, что будет, если я вызову на дом врача».

Но аппетит пробудился, как только она открыла коробку. Пицца выглядела прекрасно. И на вкус была ничего, разве что с травами, не итальянскими, скорее, восточными, перебор.

Интернет Ирма подключить не успела, зато от прежних владельцев осталось кабельное.

Телевизор ожил на чёрно-белом фильме. Под зловещую вибрирующую музыку красивая девушка боролась то ли с козлом, то ли с козлиной головой. И явно проигрывала. Козёл вжимал женщину в землю, крупным планом демонстрировался то глаз животного, то облизывающий губы язык.

— Какой ужас, — пробормотала Ирма, переключая канал.

Следующий фильм она видела давно, на кассете Яниса. Название она забыла, помнила лишь, что в нём снимался совсем молодой Джон Траволта.

Колдовской шабаш, вереница людей в балахонах, снова козлиные рога, венчающие голову некоего отвратительного существа.

Она переключила канал.

Опять приуроченный к Хеллоуину фильм, зато куда лучше предыдущих: «Мышьяк и старые кружева». Кэри Грант, Питер Лорри. То, что надо.

Она подтянула под себя ноги и устроилась поуютнее. Половина фильма и столько же пиццы прошло, прежде чем в дверь постучали.

Визит четвёртый

Часы показывали 20.00. За матовым стеклом виднелись очертания двух фигур, мужской и женской.

— Я слушаю.

— Открывайте скорее, мы чертовски замёрзли! У нас ледяные руки, ледяные лица и ледяное шампанское!

Ирма открыла. Улыбки, достойные голливудских звёзд, ослепили её.

Мужчина был красив, стройный, высокий, одетый в старомодный, но элегантный костюм. Его спутница ещё красивее, блондинка с легкомысленными завитушками и сочными губами в красной помаде. Она пила шампанское из горлышка, ещё две закупоренные бутылки мужчина протягивал Ирме.

— Ну, наконец-то! — воскликнул красавец, — Мы думали, придётся ночевать на пороге!

— Наша машина сломалась, — сказала красавица. Её глаза сияли, как бриллианты, грудь в декольте платья могла вызвать зависть у любой женщины, — Артурс предложил пройтись пешком. В каком столетье это было, милый?

— В столетье любви! — пропел мужчина.

— В столетье страсти! — вторила ему блондинка.

Они засмеялись, засверкали.

Оробевшая от их красоты и беззаботности, Ирма произнесла:

— Простите, но, боюсь, вы ошиблись адресом.

— Как же так? — вскинул Артурс изогнутые брови, — Хотите сказать, что мы заблудились?

— Там, в тумане! — ахнула его спутница. — Я говорила тебе, что нужно свернуть!

— Брось, милая Елена! Сейчас во всём разберёмся! Уверен, мы имеем дело с досадным недоразумением. Итак, kundze…

— Грауба.

— Кundze Грауба, послушайте. Мы замёрзли, мы пьяны, и мы хотим…

Он сделал паузу, а следующее слово спел, хором с Еленой:

— Веселиться!

— Вряд ли я чем-то могу вам помочь.

— Ну как же! Нам сказали, что возле дома будет знак! Вот знак, — он плавным жестом указал на «чужую» тыкву, — Где же вечеринка?

— Где она, где она, где? — вопрошала красотка, прижимаясь к Артурсу. Он обнял её и захохотал.

— Я, кажется, поняла, в чём дело! — щёлкнула пальцами Ирма. — Вы заблудились, но совсем чуть-чуть. Вечеринка вон там, в доме напротив.

Они повернули головы. В соседских окнах танцевали тени. Приглушённо играла музыка.

«Monster Mash» Бобби Пикэтта, неофициальный гимн Хеллоуина.

— Вот как?

— Точно.

— Ну что ж… Простите нас великодушно!

Они пошли через улицу. Ирма вдруг почувствовала себя одинокой и никому не нужной.

— Может, с нами? — словно прочитав её мысли, спросил Артурс.

— Давайте, не пожалеете, клянусь! — Елена махнула бутылкой с шампанским.

— О, нет, простите. У меня свои планы.

Она заперлась, надеясь, что гостей больше не будет. Эти двое странно взбудоражили её. Их шарм, манера держаться… Будто правда из другого столетия.

Задумчиво хмурясь, Ирма выключила телевизор. Горячая ванна, вот что ей сейчас нужно.

Она наполнила ванну, не пожалев пены и морской соли. Разделась. Посмотрела на себя в зеркало. Перед глазами стояла случайная гостья, Елена. Её белая кожа, совершенная грудь, точёные ножки.

Ирма погрузилась в горячую воду.

Как же приятно.

Она подумала о вечеринке в доме напротив, о красивых мужчинах и женщинах, кружащихся в танце. Не под «Monster Mash», а под вальс, конечно. Чёрно-белые, мерцающие… Люди из старого фильма.

Ирма задремала, убаюканная горячей водой. Ей приснился звук: топанье маленьких ножек. Проснулась она в уже остывшей воде.

Кутаясь в махровый халат, спустилась на первый этаж. Часы показывали 23.00. Она отдёрнула штору и выглянула в ночь. Вечеринка у соседей закончилась, окна погасли. В темноте горел лишь Светильник Джека. Искажённый в муках рот, безмолвно кричащие глаза. Кто-то повернул тыкву «мордой» к её дому.

Ирме захотелось выйти на улицу и раздавить мерзкую тыкву, но она сдержалась. Потянулась задёрнуть штору, и тут…

— Что за чёрт?

У кромки леса стоял фургон. Старая колымага Урмаса.

Ирма пошла в гостиную, ломая голову над тем, что увидела. Она убеждала себя, что парень воспользовался приглашением соседей и пошёл к ним на вечеринку. Вполне логично, если его смена подходила к концу.

А вдруг ему стало плохо, и он не смог уехать?

Существовал ещё один вариант. Урмас вёл себя странно, впрочем, как и все, кто к ней сегодня приходил. Странные люди иногда бывают опасными. Он мог остаться из-за неё. Чтобы посмотреть в окна, например. Чтобы войти, когда она заснёт.

Ирма схватила телефон.

Была не была!

— Полиция. Что у вас случилось?

Судя по голосу, девушка на другом конце провода только что проснулась.

— Прошу прощения. Меня зовут Ирма Грауба. Я живу на улице Бикерниеку, знаете, где это?

— Конечно. Улица-тупик.

— Да. Возле моего дома стоит фургон. Это фургон парня-разносчика из пиццерии «Čili pizza». Он привёз мне пиццу около семи. Но он до сих пор здесь.

— Он докучает вам?

— Нет, я вижу только фургон. Но… разве это нормально, что он не уехал?

— Знаете, люди имеют право парковаться на вашей улице. Это нормально.

Ирма мысленно выругала себя за то, что позвонила в полицию.

— Что-то ещё?

— Да. Я бы хотела поговорить с офицером Ружем.

Пауза.

— С Андрижем Ружем?

— Да. Позовите его.

— Простите, но… — не предвещающая ничего хорошего пауза, — Он погиб.

Сердце Ирмы ёкнуло.

— Что? Как это случилось?

— Несчастный случай, можно сказать. Рихард Келемен, старый пьяница, хотел ограбить винный магазин. У него была винтовка. Он застрелил бедного Андрижа. Нечаянно застрелил его.

— Ко… когда? — прошептала Ирма.

— Год назад, кажется. А почему вы…

Связь неожиданно оборвалась. Заморгала и погасла лампочка в плафоне. И Ирма увидела их. Людей за окном.

Визит пятый

Их было много — сто или двести. Они заняли всю улицу, тени, дрожащие на ветру. Они тянули к её дому руки. А те, что были ближе, прижимались к стеклу.

Артурс и смеющаяся прекрасная Елена. Урмас, парень-самоубийца. Мёртвый офицер Руж. И другие, дети и взрослые.

— Впусти нас! — сладко пропел Артурс. Голос его отчётливо звучал в комнате, хотя он говорил тихо.

— Разденься, если хочешь, и встречай нас голой, как тогда, в юности! — сказал Урмас, — Мне не особо нравятся женщины, но ты разденься, если хочешь.

— Нет-нет, уходите! — прокричала Ирма, падая на колени. Ноги её отказались подчиняться перед лицом этого ужаса.

— Мы не можем уйти, — с сожалением сказал Руж, — Твой дом выбран. Отмечен.

Елена подняла руку и поднесла к окну скалящуюся тыкву. Внутри неё был не фонарик, а куски мха, и мох светился мертвенным светом.

— Это знак, Ирма! Раз в год он появляется перед одним из домов — любым домом на Земле. И тогда приходим мы. Чтобы веселиться. Слышишь? Самайн идёт к тебе в гости!

Она слышала. Шаги из леса. Огромные тяжёлые шаги. Она зарыдала.

— Ты скулишь, как нищий на День всех святых! — со смехом сказал Артурс, — Открывай скорее, мы ледяные, мы не хотим больше ждать!

По лестнице застучали маленькие ножки.

Она посмотрела в сторону прихожей. Белое облако — ребёнок в простыне спешил к дверям.

— Не надо! — закричала она.

Ребёнок остановился. Посмотрел на неё чёрными крестами нарисованных глаз. Покачал головой, будто бы сочувствовал. И открыл дверь.

Порыв ветра снёс его с дороги, простынь взлетела и спланировала на пол, оказавшись пустой.

Ирма поползла к стене, вжалась в углу, наблюдая, как входят призраки. Как сам Хеллоуин входит в её дом.

Часы пробили полночь.

@темы: рассказы, сущности, призраки и духи, не своё

---

The Devil is in the Details

[эстерс]

Источник imgur.com/gallery/xMM2W

@темы: картинки, не своё

---

Страна Друзей

[Скрёб-поскрёб]

- А можно мне еще варенья?

- Смотри, как бы у тебя чего не слиплось! Шучу-шучу, конечно можно, ух-ух-ху-ху-ху! - Хохотуша до того сильно смеялся, что чуть не уронил шляпу прямо в пирог. Его огромные, лошадиные зубы раньше пугали Леню, но со временем он привык к необычному виду своего друга.

- Конечно же, можно, конечно, можно! - Длиннопалая рука схватила ложку, зачерпнула варенья прямо из банки и принялась пихать красную засахаренную жижу в рот мальчику.

- Вкусно тебе? Вкусно? - Хохотуша явно дурачился, скорее размазывая варенье по лицу ребенка, больно стуча ложкой по зубам. Мальчик пытался остановить друга, но тот слишком увлекся своей шуткой, заглушая своим смехом протесты Лени.

- Будет тебе, проказник, перестань, - нежно, но ловко отобрала ложку Муррка. Мелькнул ее рыжий, пушистый хвост и красотка заняла свое место за столом. В ее присутствии Леня немного смущался — в отличие от других друзей, Муррка будила в Лене какие-то новые чувства и эмоции. Она нравилась мальчику, но как-то иначе, нежели мама. Он постоянно пытался ее чем-то впечатлить или удивить, а однажды даже подарил цветы, собранные на Конфетном Лугу.

- Ну во что, мы сегодня поиграем? - Спросила Муррка, и Леня натужно сглотнул, слова застряли в горле.

- Если все перекусили, можно, пожалуй, начинать! - Хохотуша вскочил на стол и сделал колесо, разбросав посуду, конфеты и пирожные. Его голова при этом сохраняла вертикальное положение, а глаза все так же бессмысленно болтались в глазницах, как у игрушки.

- Давайте в прятки? - предложил мальчик. Он уже присмотрел себе место, где можно схорониться так, что тебя никто не найдет.

- Не прятки! Не прятки! Если этот мелкий говноед будет водить, он меня тут же найдет! Выродок! - ревел Грубяша, колотя пудовыми кулачищами по столу, так, что посуда подпрыгивала, а изюм летел во все стороны.

- Ай-яй-яй, нельзя так, - погрозил Хохотуша своим длинным, тонким пальцем. Его выражение лица ни на йоту не изменилось, продолжая лучиться беспричинным весельем, словно пластмассовое, - Если ты продолжишь так себя вести, мы тебя накажем как Глупыню — будешь молчать и убирать со стола, пока остальные играют.

- Прятки, - согласно пробасил толстяк.

- И извинись перед Ленечкой, - с нажимом, не переставая подхихикивать потребовал друг, его длинный, похожий на дубинку, нос трясся в такт словам.

- Извини, Леня. Я больше так не буду, - он говорил так каждый раз, но ничего не менялось, - Мирись-мирись?

Лене пришлось взяться за мизинец размером с сосиску целой ладонью. Все хором закричали:

- Мирись-мирись-мирись, и не матерись! А если будешь ругаться…

- Я буду кусаться, - в одиночку закончил Хохотуша и хищно щелкнул зубами над затылком Грубяши.

- Кто будет вода? Чур не я! - поторопился добавить Леня. Ему очень хотелось попробовать новое место для пряток.

- Чур не я! Чур не я! - успели добавить Муррка и Хохотуша.

- Вот дрянь! - воскликнул толстяк, и на него тут же строго воззрилась Муррка своими черными, похожими на маслины, глазами.

- Ладно-ладно, прячьтесь уже! - Грубяша опустил голову прямо на стол и прикрыл ее руками, - Раз, крокодилы-бегемоты! Два, крокодилы-бегемоты! Три…

Компания разбежалась в стороны. Леня тут же рванул к лестнице в подвал, уходящей вниз прямо посреди поляны. Мальчик приметил ее еще в свой прошлый визит к «Хохотуше», когда искал улетевший воланчик для бадминтона. Невольно он обернулся. Огромный Грубяша продолжал отсчет, сгорбившись над столом, а вокруг уже хлопотала Глупыня, собирая грязную посуду. Глупыня не могла играть в прятки — через клетку на голове она плохо видела, и не умела говорить «Тра-та-та за себя".

Леня быстро сбежал по лестнице и оказался на грязном бетонном полу, где валялись разбитые бутылки, сигаретные бычки и какие-то мертвые медузы. Мальчик дернул дверь, но та не поддалась, и он внутренне похолодел. Того, что обшарпанная, металлическая дверь окажется запертой, он не учел. Над поляной раздался рев:

- ...Десять, крокодилы-Бегемоты и зеленый попугай! Кто не спрятался, я не виноват!

Перепрятаться не удастся — Грубяша уже вышел «на охоту». Впрочем, тот обычно не слишком внимателен. Если Леня прижмется к двери, то его не будет видно, пока кто-нибудь не заглянет в яму. К тому же друзья сюда никогда не ходили — вдруг пронесет.

- Что ты здесь делаешь? - раздалось нежное журчание над головой. Мальчик поднял взгляд — на краю ямы сидела, хлеща хвостом в стороны, Муррка. Ее рыжие, украшенные кисточками уши сердито топорщились.

-Тс-с-с! Я прячусь! - прошептал мальчик, надеясь, что Грубяша их не услышит.

Муррка легким движением спрыгнула вниз, цокнув копытами и приземлилась на единственный чистый пятачок бетона. Раньше мальчик никогда не был к ней так близко, и теперь остро ощущал жар, идущий от ее тела. Покрытая шелковистым мехом грудь едва касалась плеча Лени. Мальчик ощутил, как его щеки стали пунцовыми, а дыхание участилось. Муррка была покрыта шерстью, поэтому не носила одежды, как животное, но она разговаривала, как человек. Значило ли это, что она голая?

- Пойдем отсюда скорее, пока он не проснулся! - она подхватила Леню за руку и потащила вверх по лестнице.

- Но почему?

- Здесь живет Солитер. Сюда никому нельзя…

Они уже почти поднялись по лестнице, когда за спиной раздался ржавый скрежет…

Леня проснулся от грубого тычка в бок. Он уже открыл глаза, когда волосатая нога с неухоженными ногтями, обутая в резиновый шлепанец снова врезалась ему в ребра.

- Мария, вставай, укладывай своего дебила, он опять лунатит!

Мальчик сонно поднялся с пола, уворачиваясь от третьего пинка отчима. Папой его Леня называть не хотел, и называл «дядя Тереша».

Мама вскоре вышла из спальни, на ходу запахивая халат.

- Иди сюда, маленький. Пойдем в кроватку. Иди спать, Теша, я сейчас приду.

- Чертов выродок! - выругался отчим и отправился на кухню. Чиркнула зажигалка и по квартире разнесся запах сигарет.

- Ну что же ты, зайчик, чего тебе не лежится?

- Мне снилось, что я играл в прятки с Хохотушей и Мурркой, Грубяша водил, а я…

- Ох, опять эта твоя «Страна Друзей»! - мать устало всплеснула руками, и принялась подтыкать одеяло на Лениной кровати, - Давай, малыш, засыпай, маме завтра рано на работу. Ты останешься с Тешей.

- Мам, можно я пойду с тобой на работу? Ну пожалуйста! - взмолился мальчик. Оставаться с отчимом ему не хотелось.

- Маленький, ты же знаешь, я работаю в больнице, там должно быть стерильно, тебя просто не пустят. Веди себя хорошо, и я куплю тебе завтра «Киндер», договорились?

- Хер ему, а не "киндер"! - появился в дверном проеме отчим, - Ты глянь, что этот говнюк натворил!

Тускло зажглась пыльная люстра, осветив крошечную детскую — кроватка, небольшой ящик с игрушками, потемневшие иконы на стенах и старый стеллаж со скучными, взрослыми книгами. Отчим сидел в своей коляске абсолютно голый, пузатый, покрытый кучерявым волосом, с уродливой культей вместо одной из ног. На груди у него синела расплывшаяся татуировка, изображавшая распятие, над ней болтался крестик на тонком шнурке.

- Ты погляди! В моем собственном доме это отродье смеет у меня воровать!

Банка с остатками варенья разлетелась по полу, осколки попали на одеяло.

- И не раскаивается ни капли, а? Ты на рожу его окаянную посмотри!

Мальчик провел рукой по губам — на пальцах действительно осталось что-то красное и липкое.

- Ты живешь в моем доме, мелкий уродец, в моем! И, видит Бог, все, что есть в этом доме тоже мое! Мразеныш! Ведь сказано же в Писании - ни воры, ни лихоимцы — Царства Божия не наследуют.

Дядя Тереша с силой крутанул колеса, направляя коляску к кровати мальчика. Леня забился под одеяло, в надежде спрятаться от этого чудовища, накрылся с головой и мог теперь только слышать происходящее.

- Теша, не надо, он же не специально…Пойдем в спальню,я сделаю, как ты любишь…

Раздался громкий шлепок, а после — глухой стук, будто что-то упало.

- Ты итак сделаешь все, что я скажу! Это мой дом! А ты здесь никто, и звать тебя никак! Господь велел нам воспитывать сыновей своих, не смущаясь их криков, и уж я-то, сука, воспитаю, не сомневайся!

- А-а-ай, Теша, перестань, пожалуйста, не надо!

- Вот так-то, дрянь, вы у меня в коленях ползать должны!

- Теша, не надо, ты меня без пальцев оставишь!

- Ладно, будет! - Леня услышал, как коляска стукнула по линолеуму — точно съехав с какого-то бордюра, - «Добывай хлеб в поте лица своего...» Кому ты будешь нужна беспалая на работе?

Со скрипом коляска покинула детскую, вместе со своим страшным всадником.

Проснувшись, мальчик перво-наперво помолился, стоя на коленях перед иконами, под чутким надзором отчима. Мама ушла на работу рано утром и теперь не появится до поздней ночи. Оставаться с дядей Терешей, Леня не любил, но тот, к счастью, с самого утра уединился с бутылкой. Это означало, что тот просидит целый день на кухне, дымя сигаретами и чокаясь время от времени с большой фотографией в рамке. Один раз Лене удалось рассмотреть фото. На нем не было ничего интересного — какие-то люди в солдатской форме белозубо скалились в объектив. Возможно, среди них был и отчим, но спрашивать Леня не смел.

Мальчик пытался занять свой день хоть чем-нибудь, в ожидании вечера. Единственный телевизор находился на кухне, а ходить туда без острой необходимости Леня не хотел. К тому же отчим называл телек «бесовской коробкой» и позволял смотреть по нему только новости, за редким исключением.

Мама недальновидно оставила еду на плите, и теперь в животе у мальчика страшно бурчало. С икон на стенах строго глядели мрачные старцы, хмуря свои одинаковые лица. Сидя в комнате, он тоскливо листал одинаковые, лишенные картинок книги. Почти все их Леня по настоянию отчима прочел по несколько раз — те были странные, полные каких-то наставлений, правил, непонятных историй и почти все были либо про Бога, либо про его сына. Пытаясь развлечь себя, мальчик читал написанные в книгах молитвы задом наперед, но и это скоро наскучило. Время от времени Леня вздрагивал, когда мужчина на кухне начинал причитать и ругаться:

- Господи, почто ты меня оставил? Червь в ногах твоих, раб твой, я не понимаю путей твоих! Почему я не умер тогда, в бою, под Кандагаром? Зачем ты спас меня? Какое предназначение ты выдумал для меня? Где они все были, ангелы твои, серафимы крылатые, пока Вовка заживо горел, пока Армен кишки в кучу собирал? Где...

Прислушиваясь к отчиму в надежде, что тот не вспомнит о пасынке в соседней комнате, Леня не сразу заметил, как из-под кровати показалась рука цвета засохшей жвачки с тонкими пальцами. За ней появился длинный, крупный нос и уже следом - серая маска с бешено вращающимися глазами и безумной улыбкой.

- Хохотуша! - радостно шепнул мальчик.

Тот кивнул и шляпа-цилиндр слезла ему на лоб. Хохотуша поднес палец к губам, призывая к тишине, и протянул Лене руку. Мальчик ответил на рукопожатие, и друг затащил его под кровать.

- Присаживайся, мы как раз обедаем! Ху-ху-ху-у!

У Лени скрутило живот от видя явств, расставленных по столу для чаепитий. Торты, пирожные и целая горка зефира посередине. Грубяша безразлично кивнул при его появлении, Глупыня, казалось, ничего не замечала со своей мелкоячеистой клеткой на голове, Муррка игриво помахала ему когтистой лапой.

- Приятного аппетита, малыш!

Леня с жадностью набросился на лакомства, стараясь сильно не заляпаться — все-таки Муррка смотрела. Немного утолив голод, мальчик задал вопрос, мучивший его с прошлой ночи.

- А кто такой Солитер?

Грyбяша поперхнулся, у Муррки шерсть встала дыбом, глаза Хохотуши перестали вращаться и даже, обычно безразличная ко всему, Глупыня мелко затряслась, будто смеясь.

- Не надо произносить его имя! - погрозил пальцем Хохотуша, вопреки обыкновению не издав ни единого смешка, - Иначе он тебя услышит и приползет сюда!

- Ты не хочешь знать, что он такое. Это самый страшный кошмар из всех, - добавила Муррка, - его боится даже Грубяша.

Безликий толстяк нервно кивнул, и с его головы упало несколько изюмин.

- Из-за него мы заперты здесь, - печально пробасил он, и из углублений там, где должны были быть глаза, показались две струйки сливочной помадки.

- Он не дает нам выйти! - смахнул невидимую слезинку Хохотуша.

- А куда вам выходить? Нам же здесь хорошо? - спросил Леня.

- Настоящая радость, настоящие удовольствия — там, в твоем мире, - завистливо объяснил Хохотуша.

- Вот уж не сказал бы, - ответил Леня, - Здесь у вас сласти, игры, веселье. В том мире у меня только отчим, книги и этот его Бог.

- Это пока нас там нет, - поправил Грубяша, - Выйди мы отсюда, ты бы увидел, что такое настоящее веселье!

- Если бы кто-то мог справиться с ним, победить его, - потянулась Муррка, - я бы его даже, может быть, поцеловала.

Уши мальчика снова вспыхнули, он погрузился в фантазии о том, какой это поцелуй — наверняка, горячий и влажный, не такой, как у мамы. От порочных мыслей его отвлек Грубяша — тот надкусил пирожное, и заварной крем брызнул на блестящую гладкую шерстку Муррки. Та злобно зашипела на пористого толстяка, покрытого кондитерской посыпкой.

- Ихи-хи-хи-хи! Драка едой! Да вострубит седьмой ангел! - торжественно, словно конферансье, объявил Хохотуша и тут же запустил «картошкой» прямо в голову Грубяше. Пирожное воткнулось в мягкий кекс его лица и теперь торчала наподобие носа. Леня прыснул, схватил небольшой кусок шарлотки и бросил его в Глупыню. Та не отреагировала, выпечка налипла на решетке, за которой он никогда не мог разглядеть ее лицо.

- Эй, лови, малыш! - мальчик обернулся только чтобы увидеть, как в лицо ему летит огромный кусок кремового торта. Лакомство разбилось о его лицо, залепило веки, заткнуло рот и нос. Леня принялся отплевываться, потряс головой, а когда наконец смог открыть глаза, перед ним висело запотевшее и напуганное лицо отчима, по которому змеился спрут давно зарубцевавшегося ожога. В штанах было тепло и мокро, а в зубах торчало откуда-то взявшееся кухонное полотенце, скрученное в жгут. Дядя Тереша до боли прижимал тело мальчика к полу, за его спиной стояла брошенная инвалидная коляска.

- Фу ты, сука, напугал, говнюк! Ты опять забыл лекарства принять, а? Отвечай, гаденыш, ну?

Дядя Тереша приподнялся на руках и, подтягивая единственную оставшуюся ногу, дополз до коляски и забрался на нее.

- Пошли на кухню, тебе мать пожрать оставила.

Леня хотел было сказать, что уже поел — но отчиму лучше не перечить.

- И умойся сходи, вся морда в пене. Фу, ты еще и обоссался! Ну-ка быстро в ванную, выродок!

Мальчик подмылся, переоделся в чистое и отправился на кухню. Дядя Тереша уже подогрел стоявшую на плите гречку с котлетами и разложил еду по тарелкам.

- Куда руки тянешь? Помолись сначала, нехристь.

Мальчик привычной скороговоркой пробормотал что-то про «Хлеб наш насущный даждь нам днесь...» и приступил к трапезе.

Он был сыт — налакомившись зефиром, пирожными и конфетами, есть суховатую котлету с гречкой не хотелось. Но уйти из-за стола, оставив хоть что-то на тарелке, означало навлечь на себя гнев отчима. Тот итак, распалившись после выпитого, принялся за нравоучения.

- Смотри, чертово семя, видишь, что это? - мужчина, уже изрядно пьяный, ткнул себя в голую грудь, прямо туда, где у изображения Христа было лицо, - Господь это наш милостивый и справедливый. И справедливость его — истинная, беспристрастная, ибо любовь его столь сильна, что детей своих он наказывает в назидание. И мать твою тобой наказал, за грехи ее, за блуд ее беспредельный. И меня наказал, за кишлак тот проклятый, за духов порешенных...Все мы поплатились, Вовка, Армен, Гошан, а я более всех. И молиться тебе надо день и ночь, чтобы Господь тебя наконец простил, а может, и прибрал бы уже к себе тебя, блаженного. Ну, что ты пялишься? Не смотри на меня, противен ты мне...Пошел вон!

Отчим сбросил тарелку Лени на пол, и остатки гречки разлетелись в стороны. В зрачках дяди Тереши плескались алкоголь и ярость. Мальчик поспешил покинуть кухню, вслед ему полетел стакан — врезался в стену и разбился, обдав Леню ливнем осколков.

- Иди и молись, дрянь такая, встань на колени и молись, пока я не раздавил тебя, тварь нечистая!

Мама пришла глубоко за полночь, Леня уже спал. Женщина осторожно растолкала сына, постаравшись не разбудить дядю Терешу.

- Как ты, маленький? Вот, как обещала, держи, - мама протянула мальчику шоколадное яйцо, - Но сначала лекарство. Давай-ка…

В руке у Лени оказались стакан с водой и несколько таблеток разных цветов и форм. Убедившись, что сын выпил лекарства, женщина ушла в спальню. Подождав немного, Леня выплюнул слюнявую горсть в ладонь и бросил в щель между стеной и кроватью, где таких скопилась уже целая куча. Хохотуша сказал, что если пить таблетки, то в Страну Друзей попасть снова будет сложно.

Леня не ходил в школу — как говорил отчим, потому что он «припадочный», поэтому учился на дому. Раз в неделю к нему приходила пожилая женщина, Анисья Федоровна, вместе они изучали новый материал и закрепляли старый. Но, после приступов не рекомендовалось излишне напрягать нервную систему, поэтому занятия откладывались.

Мама была на работе, отчим по своему обыкновению, не без помощи соседей покинул квартиру и отправился в церковь. Такие дни Леня любил больше всего. Дождавшись, пока стихнет скрежетание лифта за дверью, мальчик сел прямо на пол в кухне и включил телевизор. Как там учил Хохотуша? Шесть каналов вперед, семь назад. «Страна Друзей» к его приятному удивлению только начиналась. Раскачиваясь из стороны в сторону, он принялся радостно подпевать вступительной песне:

-Приходите к нам скорей,

Ждет вас всех Страна Друзей!

Коль случилась вдруг беда,

Ты беги скорей сюда!

Ждут нас игры и веселье,

Мы веселой каруселью

Ох завертим, закружим,

Насмешим так, что держись!

Ждут тебя здесь Хохотуша,

Жаб он царь и граф лягушек,

Рассмешит и удивит,

Несмотря на странный вид!

Муррка, ласковая шкурка,

Лучшая средь нас по жмуркам,

Руки мягки, словно шелк,

Ведьма - мама, папа — волк!

Приходите к нам скорей,

Все бегом в Страну Друзей!

Вечером от просмотра «Страны Друзей» мальчика грубо оторвал отчим, больно ткнув того пальцем в спину.

- Ты совсем, говнючонок, страх потерял! Мария, посмотри на свое отродье! Целый день сидит, дурак-дураком, настроечную таблицу смотрит, электричество жжет.

Лене достался сильный подзатыльник, так что он почти ткнулся носом в стол. Дядя Тереша хотел наподдать еще, но мама удержала, - Не надо, Теша, перестань, это же ребенок, он болен…

- Развели тут бедлам! - с досадой воскликнул отчим и укатил в спальню.

Ночью Лене долго не спалось. За стенкой что-то шебуршало и скрипело. Время от времени мальчик слышал, как стонет мама, и в эти моменты сердце у него замирало. Какой-то частью своего сознания он понимал, что происходит в той комнате и чувствовал внизу живота какое-то странное напряжение. В голову почему-то пришли мысли о Муррке, ее мягкой шерсти, длинном красном языке и черных глазах-вишенках.

- Наконец-то ты здесь! А мы тебя уже заждались! - весело кривлялся Хохотуша тряся носом, извазюканном в шоколаде, - Сегодня мы будем рисовать!

Глупыня, слепо тыкаясь в стулья, убирала со стола, готовя пространство для художеств.

- Нар-р-рисуешь меня? - промурлыкала Муррка, прижимаясь к мальчику всем телом. В голове тут же стало пусто и тяжело.

- П-постараюсь, - слегка заикаясь ответил Леня.

Когда Глупыня прибралась, на столе оказалась стопка маленьких листочков и целый набор карандашей и фломастеров, каких у Лени никогда не было.

Друзья не рисовали, а только наблюдали за тем, как мальчик старательно выводит линии на бумаге. Он успел нарисовать всех — и Хохотушу, и Грубяшу, и даже Глупыню по несколько раз, а Муррке подарил целый настоящий портрет, нарисованный на нескольких листочках.

- Ты — талант! - кричали друзья, - Рембрант! Паганини! Босх! Брейгель!

Леня даже зарделся от таких слов. Чтобы Глупыне не было так грустно, он хотел нарисовать и ее портрет, попросил ненадолго открыть клетку, но друзья его отговорили. Даже сама Глупыня в суеверном ужасе замахала руками в ответ на его предложение. Через мелкие ячейки клетки разглядеть ничего не получалось — только какие-то неправильные, неподходящие для головы очертания.

- А как выглядит Солитер? - спросил Леня, собираясь нарисовать его, и вновь друзья как-то поникли, побледнели, казалось, даже солнце стало светить тускло.

- Он самый страшный кошмар! Ничего страшнее него нет. Если бы я мог его представить, то визжал бы от ужаса до самой смерти! - горестно кривлялся Хохотуша.

- Как вспомню гнусную рожу — аж дрожь берет, - промямлил губами из теста Грубяша и в самом деле задрожал.

- Ах если бы кто-то мог сразить его, я бы даже, пожалуй, вышла замуж за этого храбреца! - мечтательно бросила Муррка и с надеждой посмотрела на мальчика.

Проснулся Леня в преотличном настроении. Если кто-то и справится с Солитером, то это будет он. И Муррка выйдет за него замуж, а тогда...Что тогда, Леня не знал, да и дофантазировать ему не дали.

- Пизденыш вонючий! - одноногий отчим прыгнул ему на грудь прямо с коляски и принялся душить, - Гнилое, грязное отродье! Зачем ты это сделал, говна кусок, а ? Зачем-зачем-зачем?

Произнося каждое «зачем», Тереша бил мальчика затылком об изголовье кровати. Из носа у Лени уже шла кровь, а глаза закатывались, когда разъяренного калеку с него на пол стащила мать.

- Теша, не надо, я умоляю тебя, перестань, Теша, ты же убьешь его! - выла женщина, пытаясь удержать голого разъяренного мужика.

- Тварь! Говно мелкое! - всхлипывал он, собирая с пола и комкая в руках изрисованные синей ручкой, испорченные, потерявшие свое значение бумажные иконы, - Что ты натворил, ирод! Мне их бабка оставила, с квартирой вместе, сука, убью! - отчим попытался подняться, но споткнулся и упал в ворох мятой бумаги. Взглянув на свою искалеченную ногу, будто увидев ее в первый раз, он свернулся на полу в клубок и разрыдался, жалко и тоскливо, без слов. Выл так, что казалось, будто кто-то мучает собаку или кошку.

Через несколько дней Лене исполнилось десять лет. Ни родственники, ни друзья на день рождения не явились - родня была далеко, а друзей, кроме Хохотуши, Глупыни, Грубяши и Муррки у него не было. За столом сидели лишь мама, он и дядя Тереша.

- Юбиляр мой, - умилялась мама, пока мальчик уплетал кусок торта «Наполеон». Тот был сухой и несладкий — точно опилки с пеной для бритья — то ли дело пирожные в Стране Друзей. Леня не хотел обижать маму, поэтому послушно ел уже второй кусок. Вопреки обыкновению, даже не выплюнул таблетки, все запив водой и показал маме язык.

Отчим благодушно поглядывал на пасынка поверх рюмки с водкой, которую уже добрые минут пятнадцать баюкал в руке.

- Ну что, малыш, хочешь посмотреть, что мама тебе приготовила?

Женщина вернулась из коридора с так хорошо знакомым Лене красным пакетом с белым лейблом. Оттуда на свет появился миниатюрный набор конструктора.

- С днем рождения, мальчик мой! - вручив ему подарок, мама стояла в ожидании, и Леня запоздало, несколько вяло возопил:

- Ура! Точно такой, как я хотел! Спасибо, мамочка! - и клюнул ту в раскрасневшуюся от выпитого щеку.

- Ну иди сюда, пацан. Смотри, что у меня для тебя есть. Только гляди, не изрисуй! - откуда-то из-за спины отчим извлек небольшую, ярко-голубую книгу с желтым кантом, - Тебе это, нечего тебе мою макулатуру штудировать. Вот, держи, будь молодцом, к Богу приобщайся.

— Спасибо большое, - вежливо проговорил мальчик, принимая «Детскую Библию». Неожиданно, отставив рюмку на стол, дядя Тереша схватил Леню и притянул к себе, прижав к волосатой груди, к самому носу Христа. Мать было дернулась, чтобы защитить отпрыска, но отчим успокоил ее жестом — мол, мать, нормально все.

- Эх, Ленька, большой ты уже стал! Десяток первый разменял, шутка ли, - расчувствовался отчим, из глаз его покатились скупые слезы, - Что бы я без вас делал? Ты прости меня, мелкий, что серчаю на тебя часто...Я же не со зла, я просто не знаю, как оно по-другому! Вы для меня дороже всего на свете, не знаю, что бы я без вас делал. Кому я еще, кроме вас нужен, безногий, изуродованный инвалид. Иди, Машка сюда, иди скорее, обниму вас!

Женщина подошла к калеке и обвила его шею руками, прижавшись щекой. Лене было на удивление уютно на широкой, волосатой груди, а обычно неприятный запах алкоголя теперь казался каким-то родным и уютным. Сердце кольнуло странное чувство, и из Лениных глаз тоже сами собой покатились слезы.

Вечером мама с отчимом ушли спать, позволив Лене сегодня смотреть телевизор сколько захочет. Шесть каналов вперед, семь назад и вот оно…

-Приходите к нам скорей,

Ждет вас всех Страна Друзей!

Коль случилась вдруг беда,

Ты беги скорей сюда!

Ждут нас игры и веселье,

Мы веселой каруселью

Ох завертим, закружим,

Насмешим так, что держись!

Ждет нас сахарный Грубяша,

Полный ласковых букашек,

Уйма у него сластей,

Мух хозяин, лорд свиней!

Скучно без тебя Глупыне,

Наказали за гордыню,

Все доест она за вас,

Тьмы дитя и бездны пасть!

Приходите к нам скорей,

Все бегом в Страну Друзей!

Страна Друзей выглядела теперь как-то иначе. Обычно солнечная поляна теперь напоминала мрачный, поросший борщевиком пустырь. Покосившийся стол издавал удушливый смрад и был заставлен полуразложившейся снедью. Над едой роились насекомые. Грубяша теперь походил на потрескавшуюся, черствую горбушку, а в отверстиях пористой плоти шныряли червяки. Обычно блестящая и аккруатная шерстка Муррки теперь топорщилась колтунами и блестела залысинами, а по исцарапанной морде скакали блохи. Глупыня выглядела еще более истощенной и несчастной, а из-под клетки сочилась бурая, дурно пахнущая жидкость. Лишь Хохотуша казался обыкновенным, пока не открыл рот, из которого пахнуло мусорным ведром:

- А вот и наш именинник! - голос веселого заводилы был теперь каким-то неровным и надтреснутым, точно у говорящей игрушки садились батарейки, - Присаживайся, угощайся! Мы приготовили торт!

-Торт! Торт! - такими же «испорченными» голосами подхватили остальные, и Глупыня подала мальчику надколотое блюдце с кусочком торта. Леня пригляделся к лакомству и его затошнило — вместо крема на бисквит была навалена какая-то темная, мясистая масса а вишенку заменял самый настоящий человеческий глаз.

- Нет, спасибо, я не голоден.

- А я всегда голоден, ублюдок! Давай сюда! - Грубяша бесцеремонно вырвал из рук мальчика блюдце, но, вопреки обыкновению, сейчас ему не делал замечания никто.

- Что же, тогда подарок в студию! - проскрипел Хохотуша, изогнувшись пополам и выдернул у себя из-за спины некий предмет.

- С днем рождения тебя! - принялись напевать на разные лады друзья, - С днем забвенья тебя! С днем отреченья, милый Леня, с днем извращенья тебя!

Леня принял подарок — смутно знакомый, будто виденный ранее предмет лег в его руку, как влитой.

- Почему вы так выглядите? - спросил мальчик, наконец, набравшись смелости.

- Это все Солитер, Ленечка. Все дело в нем. Он медленно убивает нас. Не знаю, как долго я еще смогу играть с тобой, - плаксиво пожаловалась Муррка.

- Не хочу умирать, не хочу, - забасил Грубяша.

- Помоги нам, Ленечка, помоги нам, - дружно заголосили все и мальчик проснулся.

Телевизор транслировал только белый шум, словно никакой Страны Друзей не было и в помине, но вот подарок у Лени в руке остался. Прокравшись на цыпочках в детскую, он убрал предмет под подушку и уснул.

Общение с отчимом стало немного теплее, он даже принес Лене конфет после своего еженедельного похода в церковь. Мама выглядела более счастливой, припадков у Лени давно не было — видимо, действовали лекарства, и учительница даже высказала предположение, что он сможет в следующей году пойти в школу, как все нормальные дети.

В следующий раз мальчик отправился в Страну Друзей аж через неделю после дня рождения. Друзья выглядели еще хуже. Чаепитный Стол пропал, Глупыня лежала на полу без движения, Грубяша шатался, словно пьяный и вполголоса произносил нехорошие слова, но как-то без куража, машинально. Когда Леня увидел Муррку, то ужаснулся более всего — шерсть у несчастной лезла клоками, в глазах ползали жирные белые личинки, кое-где обрамленная почерневшим мясом виднелась кость. Хохотуша же совсем не изменился, но улыбка его поблекла, казалась неискренней.

- Ленечка, ты пришел попрощаться, маленький? - проскрежетал он куда-то в сторону.

- Попрощаться? Почему? Что с вами? - спросил мальчик, и из глаз его брызнули слезы еще до того, как он услышал ответ.

- Мы умираем, малыш, - голос Муррки оставался таким же ласковым, но растерял всю бархатистость, превратившись в натужный кашель и шипение, - Солитер убивает нас. Не знаю, увидимся ли мы снова…

- Что мне сделать? Я могу вас спасти? Я не хочу, чтобы вы умирали! - в отчаянии кричал Леня.

- Ты слишком мал, а Солитер слишком силен...Нет, ты не победишь его, как ни старайся. Давай-ка с тобой обнимемся, малыш! Ха-ха-ха, в последний раз,- проскрипел Хохотуша.

- Нет! Я справлюсь! У меня есть план! И есть оружие! Не умирайте, пожалуйста, я спасу вас!

Друзья посмотрели на него в ответ со скукой и отчаянием.

На следующую ночь, перед тем, как лечь спать, Леня залез в щель между стеной и кроватью, чтобы извлечь свое оружие — длинный, с широкой гардой штык-нож с выгравированной надписью «Кандагар — 1988» и горку таблеток. Ложась спать, мальчик зажал их в руках, надеясь, что те перейдут вместе с ним в Страну Друзей.

Появившись перед Чаепитным Столом, мальчик возблагодарил судьбу — предметы оказались с ним. Друзья встречали его за столом — поблекшие, слабые, разлагающиеся.

- Ты пришел! Наш спаситель, наш спаситель! - возрадовались сказочные создания, поднимая кверху тонкие, истощенные ручки.

- Да. Я убью Солитера и тогда вы выздоровеете, верно?

- Верно, мой мальчик! Все так! Мы будем рядом с тобой! - шептал Хохотуша.

- Гадом буду — не забуду! - шуршал Грубяша.

Звеня замком о клетку, слабо кивала Глупыня.

- Я буду твоей, вся от кисточек ушей до хвоста, мой рыцарь! - бархатисто прошелестела Муррка, еле открывая пасть.

На ватных ногах мальчик спускался по лестнице в подвал. За ним следовали друзья — хромая, ползком и перекатываясь.

- Ну, с Богом. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, - повторил Леня фразу, которую часто слышал от дяди Тереши.

- Не поможет святой дух, славься Повелитель Мух! - хором проблеяли друзья.

Дверь подвала оказалась незаперта. С мерзким скрипом она отворилась не до конца, упершись в мерзкую горку мусора. Поглубже вдохнув, Леня шагнул внутрь.

Он представлял себе что угодно — пыточную камеру, геенну огненную или мрачные пещеры, но вместо этого глазам мальчика предстала хорошо знакомая кухня - точно такая же была у них в квартире, только эта казалась серой от покрывающей ее пыли и паутины. А где же Солитер? Пусто. Но на столе, блестя пузатыми боками стояла початая бутылка водки. В самый раз! Леня осторожно, чтобы не растерять, осторожно ссыпал горсть таблеток в тару и, зажав отверстие пальцем, болтал до тех пор, пока те не растворились до состояния белесого порошка. Услышав, как что-то приближается к двери с той стороны, мальчик спрятался в один из кухонных шкафов, рядом с вонючим мусорным ведром.

Через тонкую щелочку, которую мальчик себе оставил для наблюдения, он увидел, как в кухню вползало нечто. Жирное, покрытое кучерявыми волосами, оно медленно втягивало свое кольчатое тело в помещение. Лене пришлось зажать себе рот ладонью, чтобы не закричать от ужаса. Мерзкая тварь неловко вскарабкалась на стул и, не пойми откуда взявшейся, рукой нацедила себе рюмку водки. Проглотив одну, тут же налила следующую. Червеподобное создание пробурчало что-то неразборчивое, после чего свалилось на пол. Тварь каталась, извивалась, пытаясь встать, после чего ее вырвало. Желтая жижа растеклась прямо под головой Солитера, тот силился отползти, но не смог. «Теперь пора!» - решил мальчик.

Увидев ребенка, червь принял жалобное выражение лица и застонал:

- Ленечка, сынок, вызови скорую, помоги!

Наваждение схлынуло — на полу привычной, обыкновенной кухни перед мальчиком лежал его отчим в луже собственной блевотины. Голый и беспомощный, калека возился на паркете, размазывая повсюду склизкую гадость. Лицо его было бледным и вспотевшим, глаза метались, не способные ни на чем сфокусироваться. Наконец, взгляд его остановился на ноже, который мальчик сжимал в руке, не решаясь двинуться с места.

- Ах ты, выблядок! Отца порешить удумал! Ну, давай, подходи! Кишка тонка, пизденыш малахольный! Раб Божий, Терентий Солопов, еще тебя переживет! А ну иди сюда, говна кусок!

Отчим рванулся было к пасынку, но поскользнулся и снова шлепнулся на изгаженный пол. Когда он взглянул на мальчика, ярость в его глазах сменилась безотчетным ужасом — но смотрел он не на Леню, а ему за спину.

Обернувшись, Леня увидел друзей, словно висящих в воздухе, полупрозрачных. Живые и здоровые, они стояли плечом к плечу и улыбались ему.

- Давай же, малыш, хи-хи, закончи начатое! - глумился Хохотуша

- Прирежь подонка! - грозно выплюнул снова свежий, и аппетитно пахнущий Грубяша.

- Давай же, милый мой, нарисуй мой портрет, красиво, как ты умеешь — прямо там, у него на груди, и я буду твоей невестой! - жарко шептала в ухо Муррка.

Ослабленный медикаментами калека уже не мог оказать сопротивления, и лишь истошно орал, пока Леня наносил новые и новые порезы отчиму, превращая вытатуированного на груди Иисуса в кровавые ошметки. Он бил ножом снова и снова и удары болезненно отдавались в руку, когда лезвие попадало в кость. Солопов Терентий был уже мертв, но мальчик не мог остановиться, продолжая уничтожать оболочку паразита, что отравлял его жизнь. Из-за спины раздавалось многоголосое жужжащее эхо:

- Печать сорвана! Замки рухнули! Свобода! Свобода!

Когда Леня обернулся — весь покрытый жизненными соками своего приемного отца, выронив нож из онемевшей от ударов руки — перед ним стояли друзья. Теперь они не просто где-то были, полуреальные, размытые, нет — они твердо стояли ногами на заблеванном и забрызганным кровью полу кухни, а Хохотуше даже пришлось нагнуться из-за своего чудовищного роста, шляпа-цилиндр упиралась в обшарпанный потолок.

- Позволь нам отблагодарить тебя, наш дорогой мальчик! - визгливым фальцетом обратился к нему Хохотуша. Заметив, что он делает руками со своим носом, Лене стало неуютно — такие вещи делают наедине с собой, пока никто не видит.

- Поешь говна, грешник! - обратился к нему Грубяша — его пористое, с изюмом тесто слезало с него комьями, обнажая розовую плоть, покрытую манящими, пульсирующими отверстиями.

- Возьми же свою награду, мой рыцарь, - с придыханием, высовывая язык шептала Муррка, массируя себе соски. Ее плоть внизу разошлась — от промежности до груди, с острыми зубцами по краям — словно крокодилья пасть. Из красного нутра вывалились горячие, исходящие паром кишки, словно больше не требовались своей хозяйке.

Подергивалась Глупыня - точно под воздействием электротока, засунув себе руку по локоть куда-то между ног.

В сердце мальчика бурлили странные чувства. Все происходящее казалось неправильным, нечестным. Почему его друзья так странно себя ведут? Почему Муррка теперь не привлекает, а пугает его? Зачем Хохотуша "дрочит" нос? Что им нужно?

- Не бойся, тебе понравится, уж мы-то умеем веселиться! Ха-ха-ха-ха-ха!

Крокодилья пасть в промежности Муррки уже поглощала его нижнюю часть тела — было жарко, тесно и колюче. Длинные белесые черви из тела Грубяши уже облюбовали его ноздри и уши, заползая внутрь и разворачиваясь там, отчего казалось, что голова сейчас лопнет . Глупыня уже открывала свою клетку и Леня, не в силах зажмуриться готов был принять самое страшное видение в своей жизни, но воткнувшийся в глазницу нос Хохотуши с громким чавканьем пронзил мозг и прервал мучения несчастного мальчика.

Автор - German Shenderov
Источник

@темы: дети, сновидения, рассказы, сущности, не своё

---

Крипи-истории

[эстерс]

А вы заметили, что в октябре в воздухе витает что-то эдакое, мистическое? Вот и мы в редакции подхватили эту нотку и собрали для вас самые жуткие истории от пользователей сообществ «Подслушано» и «Палата № 6».

Мы в AdMe.ru настоятельно рекомендуем не читать эту статью на ночь глядя.

Проснулся ночью, долго не мог уснуть и, как это обычно бывает, начал прислушиваться к звукам машин и шуму деревьев за окном. И в этот раз я услышал часы! Но у меня только одни часы: они стоят рядом с кроватью и не ходят уже несколько дней (забываю купить батарейки). Когда я посветил на них телефоном, я увидел, что они идут назад. Назад! Я так и не уснул!



Сняла новую квартиру. Ночь, сплю, рядом сопит парень. Открываю глаза и в полудреме в темноте вижу маленькую девочку: темные волосы и розовый бантик. Она сидела на углу кровати. Мне стало не по себе, я долго моргала, пока силуэт не исчез. Решила сходить в туалет, возвращаюсь, и парень шепотом: «А ты уходила куда-то? Я все это время думал, что ты рядом лежала, открываю глаза, а тебя нет». Нам стало так страшно, что всю ночь глаз не сомкнули. А через месяц я узнала, что беременна девочкой.

Доставал тапок из-под кровати, и котейка, притаившийся под ней, пару раз ударил меня лапкой по руке. Через несколько минут дошло, что я живу один и никакого кота у меня нет. Не пью, не употребляю. Обшарил всю квартиру, во все углы заглянул. Уехал ночевать к другу, ну его, этого кота Шредингера.

Мои друзья (семейная пара), будучи студентами, встречались на расстоянии. И вот в очередной раз она приехала к нему, и они сняли квартиру за подозрительно низкую цену. Сидит она в комнате, изучает новый фотоаппарат, парень на кухне. Вдруг открывается балконная дверь и в комнату заходит мужчина в шляпе. Девушка щелкает фотиком, зовет парня, а мужчина тем временем идет на кухню. Девушка бежит за ним и никого, кроме парня, на кухне не застает. Рассказывает все парню, а он ей отвечает: «Любимая, у нас нет балкона». Фото сохранилось.

Муж улетел в отпуск к родителям, а я уже который день глушу валерьянку. Дело в туфлях! Я обычно ставлю обувь вдоль шкафа в прихожей, а эти туфли постоянно обнаруживаю на пороге ванной. Прихожу с работы, а они там стоят! Толкнуть их входной дверью я не могла: не достает. Больше с нами никто не живет, да и ключей ни у кого нет. Видимо, у нас завелся домовой-модник.

Пару лет назад мы с сестрой отправились погостить к родственникам в другой город. С собой я взяла сшитый на заказ по моему собственному эскизу костюм — топ и брюки. Спустя пару дней мы решили пойти прогуляться. Пошли с сестрой переодеваться, я надела тот самый костюм, но сестра посоветовала переодеться в другое, потому что уже было прохладно, и я согласилась. Спустя пару дней я захотела все же надеть топ от того костюма, но не смогла его найти. Мы перерыли весь дом, но топа нигде не было. Я была дико расстроена. Вернувшись домой, мы с порога рассказали маме, что я потеряла топ. На что мама удивленно заметила, что он лежал в моей комнате на диване с самого нашего отъезда. Она подумала, что я его забыла. Мы с сестрой из прихожей рванули в комнату — топ действительно лежал на диване. Если бы у меня не было свидетеля в виде сестры, которая видела, что я надеваю именно этот уникальный топ, я бы подумала, что со мной что-то не так. Как он переместился из одного города в другой, остается загадкой.

До 13 лет каждое лето меня отправляли «в ссылку» — к бабушке в глухую деревню. Когда у меня появился MP3-плеер, я начала брать его с собой. В этом доме за все время их побывало 3 штуки, и каждый плеер включался посреди ночи и часами записывал на диктофон тишину. От кнопочного до сенсорного — абсолютно с каждым происходила эта штука. Записи я удаляла, один раз только прослушала, проматывая, но было слишком жутко. В других местах подобного замечено не было.

Боюсь поднимать деньги на улице, потому что в детстве в церкви какая-то женщина подарила мне ₽ 1 тыс. Огромные деньги для 2000-х. Ночью того же дня мама проснулась от моих криков, забегает ко мне, а я вся в гнойниках, нарывах, сыпи и с температурой под 40 градусов. Приехала скорая, врачи разводили руками, не знали, что со мной. Мама не видела никакой болячки, когда купала меня ранее, про деньги я ей не говорила. Спустя 2 дня мучений я все-таки о них рассказала, и мама увезла эту купюру в церковь. Все прошло в этот же день.

Мой пекинес в сговоре с домовым. Она не умеет спрыгивать на пол, и мы всегда бережно снимаем ее с дивана или кровати. Однажды я опоздала на работу из-за того, что не смогла закрыть входную дверь: ключ намертво застрял в замочной скважине. Билась минут 30, отстегнула ключ от связки, решила оставить так, а дверь закрыть на нижний замок, но тот ключ тоже застрял. Обессиленная, вернулась в квартиру и увидела, что забыла снять собаку с кровати. Опустила ее на пол, и после этого все замки легко закрылись.

Как-то, вернувшись домой с работы, я обнаружил, что работает телевизор. Все вроде бы ничего, подумал, что забыл выключить, и не обратил на это внимания. Я не стал его выключать и начал готовить ужин. Поел, посидел в интернете и собрался на боковую. Я решил выключить телек из розетки, но оказалось, что вилка и не была всунута туда: телевизор работал без электричества. Выключить пультом тоже не получалось, и когда погас свет, а телек продолжил работать, нервы сдали. Ночевать я отправился к родителям.

Стою в ванной, крашусь перед зеркалом и зову мужа, чтобы он подошел ко мне. Он спал и не особо горел желанием вставать. Кое-как вылез из кровати, подошел ко мне и спрашивает: «Зачем звала?» А я вспомнить не могу. В этот момент на кровать, где он спал, падает люстра вместе с куском потолка. Оба в шоке. Зачем звала, так и не вспомнила. А неделю назад от его звонка я остановилась и начала ковыряться в сумке в поисках телефона, когда в метре от меня с крыши скинули свернутый рубероид: рабочие не заметили, как я подошла.

Живу неподалеку от кладбища. Как обычно, вечером сидели на лавочке возле дома. Я что-то увлеченно рассказывала своему другу, как вдруг со стороны кладбища послышался жуткий треск веток. Я испуганно посмотрела на друга, а он как крикнет: «По могилам, блин!» — и треск сразу же прекратился. В мистику я не верю, но теперь шутим, что друг остановил зомби-апокалипсис.

Люблю танцевать дома. Однажды захотела записать свои танцы, поставила камеру на запись и пустилась в пляс. Потом кто-то позвонил, я отвлеклась и про камеру забыла. Вечером, вспомнив про запись, обнаружила, что у камеры уже сел аккумулятор. Достала флешку, вставила ее в ноутбук и включила запись. А там... 15 минут моих танцев, потом пустая комната и мужчина, который несколько раз заходил в комнату и выходил обратно. Дома я была одна. В мистику не верю, но чуть не поседела.

В детстве мама всегда отправляла меня в лагерь на месяц: отдых, лес, чистый воздух. И, как подобает девочкам, мы любили всякую мистику: гадания, разнообразные гномики и прочая нечисть. В один прекрасный солнечный день в 30-градусную жару мы решили погадать и вызвать карету со сладостями. Была у нас одна трусливая девочка, еле-еле уговорили ее сесть с нами в круг, но предупредили, что руки отпускать нельзя. Как только мы начали читать заклинания, над лагерем мгновенно собрались тучи и пошел дождь. Но интересно другое: как только были произнесены необходимые слова, та девочка вырвалась из круга, и в этот же момент в здание ударила молния, панорамное окно разлетелось на части, и на одном из осколков можно было разглядеть изображение колеса, похожего на те, что были у карет. С тех пор даже карты в руки не беру.

Источник: www.adme.ru/svoboda-narodnoe-tvorchestvo/14-mis... © AdMe.ru

@темы: рассказы, не своё