Ночь в степи

[Скрёб-поскрёб]

Историю рассказал мой дядя-метеоролог. В 2008 году он поехал на юг России и остановился в какой-то деревушке посреди степи, в доме местного егеря. Дядя говорит, что глухая степь при первом знакомстве оставляет у людей неизгладимое впечатление, особенно в ночное время. И вот ночью он вышел покурить и увидел фигуру, идущую по степи. Деревня при этом находилась на приличном расстоянии от ближайшего города, и никто пешком между ними не ходил, да и город был в другой стороне. Дяде стало интересно, кто это ночью бродит по степи, и он стал присматриваться. Стояло лето, на небе была луна, так что видимость была хорошая.

По мере приближения внешний вид ночного путешественника начал обрастать всё более странными подробностями. Вроде бы это был высокий человек, одетый в непонятные бело-красные одежды, ноги были прикрыты непонятной «юбкой», с которой свешивались бахромой какие-то мешочки (схожие предметы висели и на торчащих из-за спины «ветвях»), а на руках можно было разглядеть очень длинные пальцы. По приближении стало понятно, что у существа человеческое лицо, да только вот рот был слишком широким и растянувшимся в гримасе, напоминающей ехидную ухмылку. Дядя, матерясь, кинулся пулей в дом и разбудил егеря. Тот выхватил из-под кровати ружье, выскочил на крыльцо и без лишних прелюдий открыл по твари огонь. Существо, которое уже стояло в паре десятков метров от крыльца, сделало рукой жест, как бы «останавливая» картечь, а затем бесследно исчезло.

На следующий день дядя вернулся в город первым же автобусом. Начальству сказал, что встретил диких зверей и на место не вернётся. Больше он старается в подобные глухие места на командировки не ездить.

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

"Кузнечик", А. Саломатов

[Скрёб-поскрёб]

В это время где угодно можно услышать фразу: «Да уж скорей бы зима...». Позади октябрьские праздники, до Нового года далеко, а так хочется, чтобы что-нибудь произошло. Ну, хотя бы дом, что напротив, провалился сквозь землю. Можно было бы подойти к краю огромной дыры и посмотреть: остался кто-нибудь в живых или нет.

Анабеев щелчком выкинул сигарету, кашлянул в кулак и, сдвинув брови, позвонил в дверь. Открыла Люся.

Выглядела она как всегда неряшливо: вчерашний, а может, и позавчерашний пучок колтуном лежал на темени; засаленный до блеска ветхий халат был слишком коротким, и из-под него виднелась такая же ветхая комбинация. Вид ее можно было бы назвать жалким, если бы не расхлябанная, блатная поза. Люся смотрела на Анабеева вызывающе, и тот настроился на решительный лад.

— Можно? — буркнул Анабеев. Не ответив, Люся тряхнула головой и прошла в свою комнату. Анабеев последовал за ней.

Закрыв за собой дверь, Анабеев осмотрелся. Последний раз он был здесь восемь месяцев назад. Тогда комната выглядела иначе. Вместо детской кроватки в углу стояла этажерка с пустыми бутылками внизу и самой дешевой косметикой наверху. Протертый до ваты диван, сейчас был задвинут в противоположный по диагонали угол и, видно, только сегодня накрыт чистым тканьевым одеялом. Вместо привычного трактирного бардака, на комоде, на оранжевой клеенке стопкой лежали белые пеленки, в другой стопке подгузники, рядом — спринцовка и две бутылочки с сосками.

Другим был и запах. Сложному букету, состоящему из ароматов всевозможных человеческих пороков, пришел на смену привычный дух жилья, где все подчинено распорядку дня новорожденного младенца.

Не готовый к подобной метаморфозе, Анабеев растерянно заулыбался. Слова, которые он придумывал весь день, вылетели из головы. После утреннего звонка Люси, после этого возмутительного вторжения в его семейную жизнь, Анабеев долго упражнялся на службе в красноречии. Благо, должность техника несуществующего отдела позволяла ему заниматься на работе чем угодно, вплоть до сочинительства романов.

Чтобы иметь более полное представление о результатах своих упражнений, Анабеев проделывал их в туалете перед зеркалом. Сколько справедливых упреков и железобетонных аргументов было выдвинуто им в свое оправдание. Что там шлюха и пропойца Люська? Ими можно было бы задавить даже непорочно оплодотворенную пресвятую деву Марию. Но декорации сменились, и это обстоятельство перепутало Анабееву все карты. Он набычился, сложил руки на груди и произнес совершенно бессмысленную фразу:

— Живешь, значит?

— Живу, — насмешливо ответила Люся, — твоего ребенка, вон, ращу. Иди посмотри, папа-аша.

Последнее слово было сказано с подчеркнутым пренебрежением, но Анабеев не только не обиделся, но и смутился, чего с ним не случалось уже лет десять.

Неловко, будто боясь оступиться, Анабеев пересек комнату и подошел к детской кроватке. На дне ее, по пояс завернутый в теплую пеленку, лежал младенец. Он неумело, бесцельно двигал руками, блуждал глазами и причмокивал. Каждый глаз его вращался отдельно от другого, ни на чем не задерживаясь. Иногда зрачки расползались в противоположные стороны, да так, что видны были одни белки, и было что-то жуткое в этой неестественной автономии такого точного прибора, как глаза.

— С чего ты взяла, что он мой? — неожиданно разозлившись, спросил Анабеев.

— Знаю, — так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила и растерянность, и тревогу.

Только промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.

— Да к тебе все ходили,— сказал Анабеев. — Мой! Еще чего-о!

Распаляясь, Анабеев говорил все развязнее, а Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил говорить, процедила:

— Я и на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или твоей жене все расскажу. Вот ей подарочек-то будет. Пять лет-то вы прожили, нет?

Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком: «Попробуй только!» — отскочила к двери. Анабеев скрипел зубами, поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери.

А Люся, вернулась к детской кроватке.

— Скажешь — убью, — убедительно сказал на прощанье Анабеев. Если бы хоть чуть сфальшивил в этой последней фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему по-своему. Но Анабеев действительно рассвирепел. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить свое лицо побагроветь до такой степени.

Анабеев выскочил из комнаты и, пока возился с замком, услышал надрывные вопли Люси:

— Ну, чего вытаращился? Вон, твой папаша, сбежал. Беги, догоняй!

Ругаясь, Анабеев захлопнул, наконец, за собой дверь и начал быстро спускаться вниз по ступенькам.

На улице было препротивно. Дул сильный ветер. Даже не дождь — водяная пыль летела чуть не параллельно земле. Да ладно бы в спину, а то в лицо и левое ухо.

Пройдя метров десять, Анабеев попытался прикурить на ветру, но спички гасли, так и не успев разгореться. Тогда Анабеев зашел в подъезд соседнего дома, вытер мокрое лицо рукавом пальто и закурил. Между затяжками Анабеев награждал Люсю всеми известными ему грязными прозвищами, но легче от этого не становилось. Наоборот.

Воображение рисовало ему картины одна другой неприятнее. Анабеев по-своему любил семью — жену и годовалого сына. За пять лет супружества он привык к семейной жизни и уже не представлял себя в роли холостяка. Его пугала сама по себе вероятность перемен, поскольку Анабеев не любил скачков и поворотов в жизни.

Малейшим изменениям в заведенном распорядке он предпочел бы более суровый распорядок — второй срок воинской службы. С деньгами же было сложнее. Анабееву не только жалко было ежемесячно отдавать четверть зарплаты, его поразил сам факт: какой-то шлюхе Люське ни за что, ни про что отдать кровно заработанные... Да лучше публично подтереться ими и прослыть гусаром!

За минуту высосав сигарету, Анабеев поднял воротник пальто и вышел на улицу. Редкие прохожие, окуклившись в своих одеждах, спешили по своим делам. Перебежав улицу, Анабеев пошел дворами и уже через пять минут оказался у своего дома.

Войдя в подъезд, Анабеев достал из кармана ключи, взбежал на второй этаж и обнаружил свою дверь открытой. В квартире он разделся и громко сказал:

— А что это дверь-то открыта?

Но ему никто не ответил. Разувшись, Анабеев прошел по коридору и остановился у раскрытой двери в комнату.

Вначале у Анабеева подкосились ноги. Затем он отшатнулся назад, но, пытаясь сохранить равновесие, подался вперед и с выпученными глазами ввалился в комнату.

В нос ему ударил резкий запах мясобойни и уборной.

Анабеев наступил в темную, еще дымящуюся лужу и от страха шарахнулся в сторону. Его вырвало, и боль судорогой прошла от желудка в пах, но в голове немного прояснилось. Прямо перед ним лежало тело жены. Середина лица была вбита в черепную коробку, а шея сломана.

В метре от нее, в темной луже лежал скомканный какой-то чудовищной силой сын.

Анабеев захрипел. Его трясло, и это уже была не дрожь, а конвульсии. Раздирая себе рот руками и не чувствуя боли, Анабеев пятился почему-то в дальний угол комнаты, хотя в мозгу, вспухнув до огромных размеров, ворочалась мысль: «На у-ли-цу, бе-жать!» Из коридора послышались частые шлепки, и в дверном проеме на уровне колен появилось маленькое сморщенное личико. Анабеев увидел блуждающий взгляд и причмокивающие губы. И было невыносимо жутко от того, что этот недочеловек крепко держался на своих жиденьких, водянистых ножках.

Малыш сделал два шага вперед. Движенья его рук и ног напоминали работу манипуляторов, а сам он — безобразную игрушку, скопированную с грудного младенца.

Неожиданно присев, малыш резко выпрямился и, как кузнечик, выстрелил ножками вперед. Ничего не соображая, в полуобмороке Анабеев закрыл лицо руками и завалился на бок. Позади него раздался звон разбитого стекла и визгливое треньканье сервиза.

Успев подставить руку, Анабеев угодил ею прямо в лужу. Он по инерции проскочил в дверь, и в это же время раздался треск раздираемых досок. Во все стороны полетели щепки, и Анабеев, упав спиной к стене, увидел, что маленькая человеческая ножка, пробив дверь, застряла в рваной дыре. Только тут Анабеева прорвало. Вскочив на ноги, он страшно завизжал и бросился вон из квартиры.

Анабеев не помнил, как он добежал до милиции. Чуть не оторвав ручку, рванул на себя дверь, вкатился в помещение и, то падая, то поднимаясь, пролетел по коридору.

На шум тут же появились два милиционера. Они кинулись было к наглецу-дебоширу, но Анабеев уже повернулся к ним лицом, и блюстители порядка остановились.

Много они видели пьяниц, случалось иметь дело и с изуродованными трупами, и все же лицо странного посетителя поразило милиционеров своим чудовищным рисунком и бледностью.

* * *

Было уже далеко за полдень, когда Анабеев проснулся. Он повернул голову к источнику света и за зарешеченным окном увидел опушенное снегом дерево. Анабеев долго рассматривал сложный узор из ветвей. Контуры веток начали терять четкость, изображение размылось, и Анабеев почувствовал, как по щеке и носу на подушку потекли слезы. Ему не было ни больно, ни плохо, ни даже тоскливо. Его не интересовало, где он, почему на окне решетка и отчего он плачет. Постель была достаточно мягкой, снаружи сюда не доносилось ни единого звука, а белизна потолка, стен и свежевыпавшего снега подействовала на Анабеева умиротворяюще.

Он ощущал внутри себя какую-то космическую пустоту, и именно с этим ощущением к нему пришло беспокойство. Прислушиваясь к своему состоянию, Анабеев принялся анализировать его и тем самым разбудил память. Ему почему-то вспомнилось детство: лето на даче, зеленый берег озера, душный запах трав и стрекот.

— Кузнечик, — прошептал Анабеев, и слово это привело его в такое волнение, что он приподнялся на локтях и с испугом осмотрел комнату.

— Кузнечик, — еще раз сказал Анабеев. Он чувствовал какой-то страшный смысл в этом слове, но попытка докопаться до этого смысла ничего не дала. Анабеев лишь разнервничался, вскочил с постели и босой подошел к окну. За окном не было ничего интересного: дерево, за деревом невысокий забор, за забором дорога. По дороге куда-то спешил старичок, а вскоре его перегнал автобус. Через сотню метров машина остановилась, и Анабеев перевел взгляд на окна автобуса. Пассажиров было плохо видно, но неожиданно что-то привлекло внимание Анабеева. Он быстро вытер влажные глаза, прижался лбом к стеклу, но разглядеть это «что-то» ему мешали блики. «Кузнечик», — снова подумал Анабеев и даже не разглядел, а скорее догадался, что было там в автобусе ребенок, обычный ребенок в шубке или пальто, в шапке и калошах.

Отпрыгнув от окна, Анабеев прижался спиной к холодной стене и затравленно осмотрелся. Память еще не вернула ему подробности того страшного вечера, но чувство смертельной опасности, исходившее от ребенка, заполнило все его существо. Он уже знал, что маленькое зеленое насекомое имеет какое-то отношение к тому вечеру.

Знал и то, что к этому причастен ребенок, но вот свести воедино кузнечика и младенца никак не мог.

Щелкнул замок, входная дверь открылась. В палату вошли два человека в белых халатах. У одного халат был накинут на милицейскую форму, а под мышкой зажата кожаная папка.

— Что с вами? — увидев Анабеева у стены, мягко спросил, по-видимому, врач. Не дождавшись ответа, он как-то по особому подплыл к больному и, улыбаясь, спросил. — Ну что? Приснилось что-нибудь? Стоите босиком, на холодном полу. Марш, марш в постель.

— Я не стою,— замотал головой Анабеев, — мне ничего не приснилось. Вернее, приснилось. Кузнечик приснился. Кузнечик... а вон там, в автобусе ребенок. Это не приснилось. Я видел. Я сам только что видел,горячо заговорил Анабеев.

— Ну-ну-ну,— попытался успокоить его врач, — давайте-ка ложитесь в постель, а то простудитесь. Ложитесь и расскажите, как вы себя чувствуете, что вас беспокоит. Давайте, давайте, — доктор подтолкнул Анабеева к койке, и тот послушно вернулся в постель. Неожиданно у Анабеева появилось непреодолимое желание говорить.

Все равно о чем, лишь бы говорить, лишь бы его слушали, лишь бы не оставляли одного в этой странной палате с зарешеченным окном.

— Вы знаете, доктор, — скороговоркой начал Анабеев, — мне снилось, да-да, снилось что-то очень страшное. Какой-то кузнечик... — Анабеев заметил, как врач пальцем сделал милиционеру какой-то знак. Сбившись, Анабеев замолчал. Он с тревогой посмотрел на милиционера, затем на врача и спросил: — Где я, доктор?

— Вы? В больнице, где же еще, — весело ответил врач, — маленько приболели. Бывает. — Врач присел на краешек кровати и с фальшивым интересом спросил:

— Так что там, с кузнечиком-то?

— Кузнечик, — вспомнил Анабеев, — это ребенок...

Он наморщил лоб, помолчал немного и удивленно добавил:

— Он прыгал... маленький такой, с руками и... — внезапно Анабеев все вспомнил, а вспомнив, он начал ловить ртом воздух. Лицо его перекосилось от страха и боли. Он приподнялся на локтях, затем упал на подушку и зарыдал.

Когда Анабеев, наконец, немного успокоился, он обнаружил, что чувствует себя гораздо лучше. Будто вместе со слезами из него вышла наружу та самая муть, которая мешала ему ощущать себя Анабеевым. В голове прояснилось, вернулась способность связно мыслить и говорить.

И только на сердце тяжелым камнем лежал ужас пережитого.

— Ну вот и хорошо, — ласково сказал врач, — вот и ладненько. Сейчас вы поспите, а завтра, если захотите, мы переведем вас в общую палату.

— Я не хочу спать, выспался, — мрачно ответил Анабеев. Он взглянул на милиционера и добавил. — Я все вспомнил. Если хотите, могу рассказать. Только вы не поверите... — Анабеев перешел на шепот, а милиционер, не скрывая интереса, быстро присел на край койки и приготовился слушать. — Там действительно был кузнечик. Вернее, не кузнечик — ребенок, новорожденный ребенок. Это он... он... убил... — Анабеев закрыл лицо руками и хрипло закричал. — Ведьма! Это Люська подослала этого гада! Ведьменка! Ведьма!

Врач поднял руку, в комнату тут же вошла медсестра со шприцем в руке. С помощью милиционера и врача она сделала Анабееву укол. Тупое, сонное безразличие навалилось на Анабеева. Он лениво шевельнул рукой, хотел было что-то сказать, но это требовало больших усилий, и Анабеев закрыл глаза.

Очнулся Анабеев поздним вечером. Под потолком тускло светила маломощная лампочка. Возможно оттого, что над ней не было ни плафона, ни абажура, комната казалась пустой и убогой.

Открыв глаза, Анабеев вспомнил и врача, и милиционера, и то, как он рыдал. Вспомнил он и Люсю, и свой разговор с ней, и младенца, завернутого по пояс в теплую пеленку. В голове у него вертелись последние слова Люси, услышанные им у двери: «Беги, догоняй».

Перебрав в памяти каждую мелочь, Анабеев припомнил и что-то мелькнувшее впереди, вроде собаки, когда он, покурив, вышел из подъезда. Внезапно Анабеева осенило: «Ведь если бы я не зашел в подъезд, он меня убил бы по дороге домой». У Анабеева заныло сердце. Ему стало смертельно жаль себя, свою вдруг поставленную на голову жизнь. За один вечер он потерял все, что имел: жену, сына, покой, а главное — уверенность в том, что нет на свете такой силы, от которой нельзя было бы укрыться в собственном доме. Анабеев вдруг понял, что свернул с протоптанной дорожки и заблудился в дремучем лесу. Понял, что жить ему придется здесь до скончания века. Именно это и было самым страшным. Страшным потому, что Анабееву всю его сознательную жизнь внушали, будто все подчиняется одним и тем же законам тем самым, по которым он и жил,— что он находится под защитой государства и никакое даже самое мелкое преступление против его личности не останется безнаказанным. Анабеев вдруг ощутил себя маленьким и беспомощным. Мир перестал казаться ему незыблемым. Оказывается, существовала сила, способная смять его, растоптать, надругаться— и швырнуть в неизвестность. Это делало жизнь похожей на бессмысленное блуждание по подземным коридорам без выхода и света.

За окном завывал ветер, и ветви дерева изредка постукивали о решетку. Внезапно Анабеев уловил в этих беспорядочных звуках что-то целенаправленное, и почти сразу после этого раздался металлический скрежет и звон разбитого стекла. Даже не глядя на окно, Анабеев понял, в чем дело. Каждым волоском своим он почувствовал близость смерти, но именно это обстоятельство и помогло ему. Анабеев напрягся, соскочил с постели и встал лицом к окну. Вид младенца, разрывающего руками толстую металлическую решетку, был настолько страшен, что Анабеев невольно попятился к двери.

Сердце у него даже не колотилось, оно замерло, притаилось, боясь неосторожным движением посеять панику и тем самым обречь Анабеева на гибель. И все же нервы у него не выдержали. Ощутив спиной дерево, Анабеев со всей силы забарабанил по двери кулаками и закричал.

Как карандаши, сыпались вниз металлические прутья.

Разделавшись с решеткой, малыш выдавил ручонками стекло и шагнул на подоконник. На пол полетели мелкие окровавленные осколки, и в тот момент, когда Анабеев закричал, малыш спрыгнул с подоконника. Очутившись на полу, он присел, приподнял окровавленные руки и, как кузнечик, прыгнул. Анабеев успел даже разглядеть его бессмысленное неживое выражение лица, провалившийся маленький ротик с оттопыренной нижней губой и нескладное длинное тельце с вспухшим животом и куриными ребрами.

Анабеев резко отпрыгнул в сторону. Как и в первый раз, он услышал треск дерева, а обернувшись, увидел застрявшего в двери ребенка. Тот неумело и медленно помогал себе руками, раздирая толстые доски, как картон.

Не раздумывая ни секунды, Анабеев, как был в белом больничном белье, кинулся в развороченное окно.

Пролетев два этажа, он неудачно приземлился на левый бок, но не почувствовал боли, вскочил и побежал к забору. Сзади послышался негромкий шлепок, но Анабеев уже перемахнул через забор и выскочил на дорогу.

Впереди, метрах в двухстах стоял жилой дом, но тут Анабеев вдруг со всей ясностью понял, что он не успеет добежать, а даже если бы и успел, дом этот ему не защита.

* * *

Машина едва успела затормозить. Она проехала несколько метров юзом и встала. Водитель со свирепым лицом хотел было «вложить» идиоту в исподнем, но Анабеев рванул на себя дверцу, вскочил в автомобиль и хрипло закричал:

— Гони! Скорее! Гони, если хочешь жить!

У шофера не было времени на то, чтобы оценить ситуацию. Прямо над ним нависал сумасшедший со страшным ободранным лицом. Кроме того, вопль Анабеева оглушил шофера, и тот, моментально включив скорость, нажал на акселератор. Машина рванулась, повиляла по мокрому снегу и понеслась вперед.

— Ты видел?! — заорал Анабеев на ухо водителю. — Видел?! Еще бы немного и нам каюк! Он перелез через забор. Видел?!

Шофер непонимающе замотал головой. Втянув голову в плечи, он обернулся, посмотрел на сумасшедшего и испуганно спросил:

— Куда тебе?

— Гони, шеф! — со зверским лицом ответил Анабеев.

В облике его появилось что-то удалое, чертовски наплевательское. Глаза горели шальным огнем, и если бы не потолок, выбрался бы Анабеев на крышу и погнал бы со свистом и гиканьем плененный автомобиль по захламленным пустырям и заброшенным стройкам.

— Гони-и, шеф, если жить хочешь! — хохоча, кричал Анабеев. — Он прыгает, как кузнечик! Так башка и отлетит!..

Не зная, что делать, шофер оттянул кроличью шапку подальше на затылок и прибавил газу.

— На Таганку, на Таганку давай, — вдруг осенило Анабеева. — К ведьме этой. Пусть он там меня поищет, у своей мамочки. — Прильнув к заднему стеклу, Анабеев забормотал что-то о смерти, а водитель резко крутанул руль, затормозил у входа в милицию и быстро выскочил из машины.

— Куда, дурак? — закричал Анабеев.— На кладбище захотелось?

Но водитель не слышал его. Сорвав с головы шапку, он нырнул в подъезд и захлопнул за собой дверь.

Анабеев ловко перелез на место сбежавшего шофера, но в замке зажигания не оказалось ключа. Чертыхаясь, Анабеев выбрался из машины. Сообразив, что милиция ничем не сможет ему помочь, он бросился в темный двор.

Только сейчас Анабеев почувствовал сильную боль в левом боку и холод. Голые ступни обжигал едва выпавший снежок. На теле не было такого места, куда бы ни проникал ледяной пронизывающий ветер. Больничное белье полоскалось на Анабееве, прилипало то к спине, то к животу, и от этого ему становилось еще холоднее. Все больше и больше припадая на левую ногу, Анабеев вдруг подумал, что бежать ему некуда. Микрорайон представлял из себя относительно ровную местность, припорошенную снежком. Кое-где торчали блочные высотные дома, да чудом уцелевшие одинокие деревья. Анабееву захотелось кричать, рвать на себе рубашку и волосы.

Ему опять стало страшно до слез. Превозмогая боль, скуля и подпрыгивая, он побежал вдоль дома, обогнул его и заскочил в подъезд. Здесь он немного отдышался, затем осторожно выглянул на улицу и, убедившись, что его никто не видел, заковылял к лифту.

Поднявшись на последний этаж, Анабеев полез дальше, на чердак. Там, у машинного отделения лифта он, наконец, остановился. Что делать дальше, Анабеев не знал. Он так замерз и зубы его так лязгали, что в этот момент он не смог бы выговорить даже «мама». В боку пульсировала почти невыносимая боль, но голова была свежей. «Как же он нашел меня в больнице? — с отчаянием подумал Анабеев. — Значит, он найдет меня и здесь. Ну что я ему сделал?». И тут Анабеева осенило, и он с ужасом проговорил: «Сын! Он мой сын!». Обессилев, Анабеев опустился на цементный пол. Мысль о том, что это маленькое чудовище — его сын, почему-то сразу успокоила Анабеева. Может, сказалась сильная усталость, навалившаяся сразу, как только он расслабился, а может, он уже достаточно свыкся с ролью жертвы. Сейчас Анабееву хотелось только одного — согреться и уснуть. Перебравшись поближе к отопительной батарее, он прижался к ней спиной и закрыл глаза. В памяти тут же возник образ кузнечика, но Анабееву не сделалось страшно. Наоборот, он попытался представить это жалкое существо во всех подробностях, рассмотреть как следует этого маленького ведьменка.

Засыпая, Анабеев услышал, как лифт поехал вниз, а потом обратно наверх. Затем на последнем этаже из лифта кто-то вышел. Анабеев услышал шепот и осторожные шаги. Уже привыкнув убегать, и теперь все равно от кого, Анабеев напрягся и, превозмогая боль в боку, встал на четвереньки. Эти кто-то поднимались на чердак. Не дожидаясь их, Анабеев прополз в низкую чердачную дверцу, встал на ноги и добрался до следующей дверцы.

Он пролез в нее и очутился в соседнем подъезде, но преследователи уже были рядом. Анабеев слышал, как они чертыхались в темноте, каких-нибудь метрах в пяти от дверцы.

Прыгая через три ступеньки, Анабеев побежал вниз.

Он не соображал, куда и зачем бежит. Он делал это автоматически, потому что жизнь или судьба решили, что отныне он, Анабеев, должен бежать и бежать ото всех, не зная, где его ждет остановка, которая, может быть, даже будет последней.

Выскочив из подъезда, Анабеев увидел милицейскую машину и рядом с ней двух милиционеров. Он бросился в противоположную сторону и услышал, как у него за спиной взревел двигатель, завизжали автомобильные шины, и кто-то закричал:

— Он здесь, здесь!

Неожиданно прямо перед Анабеевым появился еще один милиционер. Он раскинул руки и, как борец, двинулся на беглеца. Не сбавляя скорости, Анабеев понесся прямо на милиционера и тот, видимо, испугавшись страшного вида Анабеева, отскочил в сторону.

Никогда в жизни Анабееву не приходилось так быстро бегать. Он летел вперед через газоны и клумбы, через дворы и подворотни, перепрыгивал через низкие и перелетал через высокие заборы. Ему самому казалось, что он едва касается ногами земли, и было что-то упоительное в этом сумасшедшем животном беге. Анабеев совершенно перестал ощущать тело. Оно само несло его, рассчитывая длину шага или прыжка, и делало это с такой безукоризненной точностью, что Анабеев как бы наблюдал за собой со стороны, не переставая восхищаться собственным телом.

Плохо стало, когда Анабеев остановился, а остановившись, увидел впереди машину с большим красным крестом. Сердце у Анабеева билось между желудком и горлом, обожженные легкие рычали, ноги подкашивались, а перед глазами плавали огромные разноцветные колеса.

Анабеев повис на услужливо подставленных руках и провалился в беспамятство.

Очнулся Анабеев в машине. Его сильно тошнило, а слабость была такой, что он не мог повернуть голову.

Носилки, на которых он лежал, слегка покачивались.

Рядом с ним какой-то человек курил и изредка покашливал.

— Его поймали? — шепотом спросил Анабеев, почему-то уверенный, что проспал сутки, а может, и больше.

Но никто не услышал и тогда он повторил свой вопрос, но уже громче:

— Его поймали?

— Кого? — спросил сонный санитар.

— Кузнечика,— ответил Анабеев.

— Поймали, — милостиво сообщил санитар. — И кузнечика, и паука, и Муху-Цокотуху. Все в порядке. Можешь спать спокойно.

— Да нет,— раздраженно перебил его Анабеев, — не кузнечика. Это я так его зову. Ребенка того, с окровавленными руками. Поймали?

— И ребенка поймали, — зевая, ответил санитар, — жить будет, не бойся.

— А как его поймали? — заподозрив неладное, спросил Анабеев.

— Да на удочку, — спокойно ответил санитар, — на живца. Заглотнул так, что всей больницей крючок вынимали.

Анабеев застонал и попытался отвернуться. У него не было сил возмущаться вслух, и он долго и очень изобретательно крыл про себя идиота-санитара.

Поместили Анабеева в палату с двумя койками. На одну положили его, а на другую сел тот самый санитар.

Едва врачи ушли, как санитар сбросил ботинки и завалился спать. Перед этим он еще спросил Анабеева:

— Ну как, силы-то есть?

Анабеев покачал головой и прошептал:

— Он и тебя убьет. Придет ночью и убьет.

— Посмотрим, — усмехнулся санитар.

Всю ночь Анабеев пролежал с открытыми глазами, глядя в окно. Там за стеклом и толстой решеткой теперь уже не было никакого дерева, и лишь ветер заунывно подпевал ночной больничной тишине.

К утру, так и не дождавшись кузнечика, Анабеев решил, что, как только сумеет встать, он сам найдет этого чертенка и скажет ему: «Гад, ты гад! Я же отец твой, а ты...» — на этом месте Анабеев задремал, и принятое решение найти кузнечика трансформировалось в его больной голове в видение: вот он поднимается по ступенькам, подходит к двери, нажимает на кнопку звонка.

Ему открывает Люся. Презрительно улыбаясь, она пропускает его в квартиру и вслед за ним проходит в свою комнату. Не решаясь подойти к кроватке, Анабеев говорит: «Он убил...». У него перехватывает горло, и, не стесняясь Люси, Анабеев размазывает по щекам слезы. «Ну и что, что убил? — смеясь, отвечает Люся. — Он же маленький, ничего не понимает. Что с него возьмешь, с крохотулечки? Взрослые, вон и те убивают». Люся заглядывает в кроватку, трясет погремушкой и любовно агукает. «Он и меня...» — срывающимся голосом говорит Анабеев. «И тебя, и тебя, — радостно подхватывает Люся. — Ему все равно кого. Агу-агу». «Да нет, он за мной охотится», — говорит Анабеев и делает несколько шагов к кроватке. «Это тебе так кажется, — отвечает Люся, — убил бы он кого другого, ты бы даже и не узнал об этом. Иди, посмотри на него». Люся поманила Анабеева, и тот послушно подошел. В кроватке лежал офицерский френч с лотерейным билетом вместо головы.

Люся обняла Анабеева, сильно сдавила ему плечи и жарко зашептала в самое ухо: «Давай вместе растить его».

* * *

Почти сутки Анабеев пролежал без памяти. Когда он очнулся, то обнаружил, что грудь его стянута бинтами, а из тяжелой гипсовой культи на левой руке торчат посиневшие кончики пальцев. Кроме того, в палате прибавилось окон, на которых почему-то не было решеток. Рядом стояли еще несколько кроватей, и на них посапывали и храпели, видимо, больные.

На стене едва тлела синяя лампочка, а за неплотно прикрытой дверью кто-то негромко говорил. Анабеев попытался было приподняться, но левый бок сильно болел, мешали бинты и страшная слабость. Повернувшись к двери, Анабеев позвал громким шепотом:

— Сестра! — Не дождавшись ответа, он почти крикнул. — Сестра!

И тут же в дверях появилась молодая хорошенькая девушка в белом халате и такой же косынке.

— Мне надо, — смущаясь, сказал Анабеев, — встать надо.

— Утку дать? — спросила медсестра.

Анабеев покраснел и, замотав головой, ответил:

— Нет, я сам. Помоги только встать.

Опираясь на подставленную руку, Анабеев, кряхтя, поднялся с постели и медленно, пошатываясь, побрел в указанном направлении. Открыв дверь туалета, он сделал два шага и тут увидел в углу, на кафельном полу, кузнечика. Тот лежал на спине и бесцельно водил в воздухе правой рукой. Левая, как и у Анабеева, была убрана в гипс, а куриная грудная клетка туго перебинтована. Кузнечик шевелил губами, будто пытаясь что-то сказать, но получалось у него только «кхы-кхы». Потрясенный, Анабеев некоторое время остолбенело смотрел на младенца и не двигался с места. Затем он осторожно приблизился к кузнечику, наклонился над ним и спросил:

— Ты? Лежишь, ведьменок? И чего ты ко мне пристал?

Не обращая внимания на Анабеева, младенец вращал глазами, пыхтел и как будто пытался встать. Возможно оттого, что он казался совершенно беспомощным, Анабеев осмелел. Он встал на колени рядом с кузнечиком и дрожащим голосом сказал:

— Ну, вот он я. Бери, не убегу.

Анабееву вдруг стало стыдно за то, что он так малодушно убегал от этого нескладного существа. Ужасы последних дней потускнели, убийца-кузнечик превратился в обычного новорожденного младенца.

— Хочешь, помогу? — спросил Анабеев.— Хочешь, я тебя отпущу в окно? Ступай домой. Нечего тебе здесь делать.

Анабеев подсунул здоровую руку под голову ребенка и приподнял ее. Она болталась на слабой шее, как тыква на тонком стебле. Помогая себе коленями и загипсованной рукой, Анабеев поднял кузнечика, прижал к животу и с трудом встал. После этого здоровой рукой он расшпингалетил окно и раскрыл обе рамы. В комнату хлынул промозглый ледяной воздух.

— Ступай, — сказал Анабеев, но кузнечик вел себя, как самый обыкновенный ребенок одного месяца от роду.

Он ткнулся тяжелой головой в грудь Анабеева и запыхтел. Анабеев еще долго уговаривал младенца пойти домой. Он уже совершенно окоченел, а кузнечик, будто издеваясь, хныкал и водил правой ручкой по забинтованному боку Анабеева.

Можно было, конечно, отдать младенца медсестре или оставить его здесь, на подоконнике, но Анабеев почему-то принял самое глупое в его положении решение. Он влез на подоконник, свесил ноги на улицу и, прижав покрепче кузнечика к животу, прыгнул. Внизу Анабеев завалился на спину в снег и долго после этого копошился, как перевернутая черепаха, пытаясь, не отрывая от себя младенца, встать. Наконец, это ему удалось, и Анабеев, сунув кузнечика под пижаму, как мог быстро заковылял по дорожке.

Трясясь от холода, Анабеев быстро шел по шоссе и все время оборачивался. Он ждал, что его нагонит какая-нибудь машина, но время было слишком позднее, а место глухое. Где-то вдалеке, слева, прогрохотал поезд, и Анабеев, повинуясь инстинкту заблудившегося в лесу, побрел на звук.

— Ну и гад же ты, — шептал он кузнечику, — да я не о себе, черт со мной — людей жалко. Жена-то с сыном здесь при чем? Шваркнуть бы тебя сейчас башкой о дорогу.

Ругаясь и все больше зверея, Анабеев лез через какие-то заросли кустов, падал в ямы, перелезал через насыпи, опять падал и опять лез. На голову младенцу сыпались такие слова, от которых в любой другой ситуации Анабееву самому стало бы тошно и страшно. Закончив очередное виртуозно построенное ругательство, он спрашивал младенца:

— Их-то за что? Они-то что тебе сделали, гаденыш?

Наконец, споткнувшись о кочку, Анабеев выронил младенца, упал и, поднявшись, заорал:

— Да пропади ты пропадом, убийца! Лежи здесь, подыхай!

Запахнув на груди пижаму, Анабеев побежал назад, но очень быстро сбился с пути. В темноте следов не было видно, до ближайших огней было очень далеко, а перед ним, перед Анабеевым, слабо мерцала заснеженная земля.

Напрасно остановился Анабеев. Эта остановка отняла у него последние силы. Сделав несколько шагов, Анабеев свалился в канаву, да так и остался там лежать. В голове у него трещало, как в расстроенном радиоприемнике. Он уже не помнил, зачем сюда пришел, и только бессмысленное в этом снежном поле слово «кузнечик» вертелось на языке.

Перевернувшись на спину, Анабеев закрыл глаза. Он чувствовал, что засыпает, знал, что навсегда, но это уже не пугало его. Анабеев подумал о Люсе, и она явилась к нему, выплыла из темноты и взяла его за руку. Ладонь у нее была такой холодной, что Анабеев почувствовал, как заиндевела его рука, затем плечо и дальше грудь, живот.

— Уйди, — прошептал Анабеев, — я сам.

Но Люся не отпускала его. Она провела пальцами по его лицу и спросила:

— Холодно?

— Уйди, — застонал Анабеев.

— Ну, потерпи немного, уже скоро, — сказала она.— Ты полежи, а я пойду позову кузнечика. Он где-то здесь.

С каждой секундой Анабееву становилось все теплее и теплее. И вот уже жара сделалась невыносимой. Анабеев заметался, начал срывать с себя бинты, кататься по земле, и где-то рядом что-то загремело, послышались крики и топот ног. Анабеев с трудом открыл глаза, посмотрел вначале на лампочку, затем на соседнюю койку и только после этого на окно. На пол с грохотом упала изуродованная рама, осколки стекла, бликуя, разлетелись по всей палате, и из кромешной уличной темноты, на подоконник ступил маленький безобразный человечек с окровавленными руками.

— Я дам тебе двадцать пять рублей, — прошептал Анабеев.

* * *

Если не считать детской кроватки у самого окна, то за последние восемь месяцев комната Люси никак не изменилась. Сама она сидела пьяная на раздрызганном диване и жаловалась Анабееву:

— Ой, жить не хочется... и еще этот, черт бы его побрал. Куда он мне?

— А чем я-то тебе могу помочь? — спросил Анабеев. — Ну что, денег тебе дать? Так ты тут же их пропьешь.

— Да уйди ты, сволочь, — крикнула Люся. — Подавись своими деньгами. Иди отсюда.

Анабеев посмотрел на часы, открыл дверь и на прощанье сказал:

— На всякий случай запомни: скажешь — убью!

Анабеев вышел на улицу и попытался прикурить сигарету. Ветер задувал огонь, и Анабеев вошел в подъезд соседнего дома. У самой двери он посмотрел назад и увидел, как что-то вроде собаки мелькнуло в соседних кустах. Анабеев вздрогнул, бросил сигарету и быстро зашагал домой.

@темы: дети, безумие, рассказы, не своё

---

"Толпа". Р. Брэдбери

[Скрёб-поскрёб]

Мистер Сполнер закрыл лицо руками. Он почувствовал, что летит куда-то, затем услышал крик боли и ужаса, чистый и сильный, как аккорд, и наконец удар. Автомобиль, пробив стену, падал, кувыркаясь легко и быстро, как игрушка, и выбросил его вон. Наступила тишина.

Толпа сбегалась. Он слышал далекий топот ног. Ему казалось, что он способен определить вес и возраст каждого из бегущих по траве лужайки, плитам тротуара, асфальту мостовой, а затем по грудам кирпича через пробоину в стене к тому месту, где на фоне ночного неба, словно в прыжке над пропастью, застыл его автомобиль с бессмысленно вертящимися колесами. Он не понимал, откуда взялась толпа, и старался лишь не потерять сознание. Он видел нависшие над ним лица, словно большие круглые листья склонившегося дерева, кольцо движущихся, меняющихся, глядящих на него лиц, жаждущих знать, жив он или мертв. Они изучали его лицо, ставшее вдруг диском лунных часов, а тень от носа, падающая на щеки, была стрелкой, показывающей, дышит он или нет.

Как мгновенно образуется толпа, думал он, как внезапно возникает и превращается в одно огромное око.

Звук сирены. Голос полицейского. Его поднимают, несут, кровь медленно струится по губам. Носилки вдвигают в санитарную машину. Кто-то спрашивает: «Умер?», кто-то отвечает: «Жив», а еще кто-то уверенно заявляет: «Он не умрет». И по лицам глядящей на него толпы он знает, что будет жить. Все это так странно. Он видит лицо мужчины, худое, бледное, напряженное. Он судорожно глотает слюну, кусает губы, ему плохо. Лицо женщины с рыжими волосами, ярко накрашенным ртом и таким же ярким румянцем, веснушчатое лицо мальчишки, еще лица… Старик со впалым беззубым ртом, старая женщина с бородавкой на подбородке… Откуда они? Из домов, отелей, проезжавших мимо машин, трамваев, с улиц и переулков этого настороженного, готового к несчастьям мира?

Толпа глазела на него, а он на толпу. Она не нравилась ему, совсем не нравилась. В ней было что-то нехорошее, пугающее, но что, он не смог бы определить. Она была опасней машины, созданной руками человека, жертвой которой он стал.

Дверца машины «скорой помощи» захлопнулась. Но через стекло он видел, как толпа продолжала поедать его глазами. Толпа, которая собралась так невероятно быстро, так мгновенно, что была подобна стервятнику, готовому броситься на жертву, глазеющая, указывающая пальцами, своим нездоровым любопытством тревожащая последние мгновения одиночества перед концом…

Санитарная машина тронулась. Голова его откинулась на подушку. Толпа провожала его взглядами. Он чувствовал это, даже закрыв глаза.

Перед его мысленным взором продолжали вертеться колеса автомобиля, то одно, то все четыре сразу… Прошло несколько дней.

Его неотступно преследовала мысль, что здесь что-то не так, с этими колесами и со всем, что с ним произошло, с невесть откуда взявшейся толпой и ее нездоровым любопытством. Толпа, бешено вертящиеся колеса автомобиля… Он проснулся.

Солнечный свет заливал больничную палату. Чья-то рука держала его за запястье, проверяя пульс.

— Как вы себя чувствуете? — спросил его врач. Вертящиеся колеса исчезли. Мистер Сполнер окинул взглядом палату.

— Хорошо… мне кажется.

Он пытался найти нужные слова, чтобы спросить о том, что с ним случилось.

— Доктор!

— Да, я вас слушаю.

— Эта толпа, вчера вечером?..

— Это было два дня назад. Вы находитесь у нас со вторника. Все в порядке. Вы поправляетесь. Но нельзя еще вставать.

— Но эта толпа, доктор. И вертящиеся колеса… После несчастных случаев люди немного не в себе, не так ли?

— Бывает, но это быстро проходит.

Он лежал, напряженно вглядываясь в лицо врача.

— Это как-то влияет на чувство времени, доктор?

— Паника, страх могут нарушить ощущение времени.

— Минута может показаться часом или наоборот — час минутой?

— Да, бывает и такое.

— Тогда вы должны выслушать меня, доктор. — Он сознавал, что лежит на больничной койке и солнечный свет из окна падает прямо на него. — Вы не думаете, что я сошел с ума? Да, я действительно ехал на большой скорости. Я знаю и очень сожалею об этом. Я выскочил на обочину и врезался в стену. Удар был сильный, я пострадал, но я не потерял сознания. Я многое помню, особенно… толпу. — Он на мгновение умолк, а потом, как бы поняв, что его беспокоит, продолжил: — Толпа сбежалась слишком быстро, доктор. Через тридцать секунд после аварии она уже была здесь и окружила меня… Это невозможно, доктор.

— Вам показалось, что прошло тридцать секунд, а на самом деле могло пройти три или четыре минуты… Ваше чувство времени…

— Да, я знаю. Несчастный случай, мое состояние… Но я был в полном сознании, доктор! Я все помню, но одно меня смущает, черт возьми, и кажется очень странным — колеса моей перевернувшейся машины. Они все еще вертелись, когда сбежалась толпа.

Доктор лишь улыбнулся.

— Я в этом уверен, доктор. Передние колеса машины продолжали вертеться, и очень быстро! А это невозможно. Колеса останавливаются почти сразу же, действует сила сцепления… А эти не остановились.

— Вам это могло показаться.

— Нет. Улица была совсем пуста, ни души, и вдруг авария, вертящиеся колеса, и толпа вокруг, собравшаяся так быстро. Все произошло почти одновременно. А как они смотрели на меня!.. По их взглядам я понял, что остался жив и не умру…

— Просто у вас был шок, — успокоил его врач и покинул залитую солнцем палату.

* * *

Через две недели он уже вышел из больницы. Домой он ехал на такси. В больнице его часто навещали, и каждому, кто к нему приходил, он рассказывал одно и то же: авария, вертящиеся колеса, толпа. Его слушали, смеялись и не обращали внимания.

Он наклонился и постучал в стекло водителя.

— В чем там дело? — справился он.

Шофер, оглянувшись, ответил:

— Сожалею, мистер, но в этом проклятом городе ездить стало опасно, что ни день, то авария. Вот и сейчас что-то случилось, и нам придется ехать в объезд. Вы не возражаете?

— Хорошо. Однако нет! Постойте. Поезжайте прямо, давайте узнаем, что случилось.

Такси, сигналя, тронулось.

— Странно, — пробормотал шофер. — Эй, ты, убери-ка с дороги свой драндулет! — крикнул он кому-то, а потом опять повторил уже тише: — Странно, уйма народу. Откуда берется столько зевак?

Мистер Сполнер посмотрел на свои руки — они дрожали.

— Вы тоже заметили? — произнес он.

— Еще бы не заметить. Стоит чему-то случиться, как они тут как тут. Словно их родную маму сбила машина, — согласился таксист.

— Они сбегаются так быстро, — поторопился добавить пассажир.

— Точно так же, когда пожар или взрыв. Кажется, никого нет, но только — бум! и все уже глазеют. Не понимаю, как это у них получается.

— Вы видели когда-нибудь аварию или несчастный случай ночью?

Таксист кивнул:

— Еще бы. Никакой разницы, что ночью, что днем — толпа всегда тут как тут.

Они подъехали поближе к месту происшествия. Можно было сразу угадать, что пострадавший лежит на мостовой, хотя густая толпа скрывала его от взоров.

Увидев зевак, Сполнер открыл окно машины и хотел было закричать на них, но вдруг испугался, что они обернутся и он увидит их лица.

* * *

— Мне везет на происшествия, — заключил мистер Сполнер у себя в конторе. День клонился к вечеру. Его приятель Морган сидел напротив на краю стола и внимательно слушал его. — Не успел я сегодня утром выйти из больницы, как по дороге домой пришлось ехать в объезд из-за несчастного случая на мостовой.

— Все идет по кругу, — глубокомысленно заметил Морган.

— Хочешь, я расскажу, как это произошло со мной?

— Я уже слышал.

— Ты не согласен, что в этом есть что-то странное?

— Согласен, но давай лучше выпьем.

Они беседовали еще с полчаса, а может, и больше. И все это время у Сполнера в голове что-то тикало, как часы с вечным заводом, и в памяти возникали отдельные картины случившегося — колеса, толпа…

Примерно в половине пятого они услышали за окном звук удара, скрежет и звон металла.

— Что я говорил — все идет по кругу. Теперь это грузовик и кремового цвета «кадиллак».

Сполнер подошел к окну. Он чувствовал озноб, пока стоял у окна и следил за секундной стрелкой своих часов. Одна, две, три, четыре, пять секунд — толпа начинает собираться. Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать — они бегут со всех сторон. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать секунд — их становится все больше, сигналят машины. Сполнер с любопытством и как-то отстранение смотрел на эту картину, словно на обратную съемку взрыва, когда разбросанные взрывом частицы снова собираются в единое целое. Девятнадцать, двадцать, двадцать одна секунда — толпа была в полном сборе. Сполнер молча указал на нее рукой.

Она собралась так быстро.

Но он успел увидеть распростертое тело женщины на мостовой, пока его не скрыла толпа.

— Ты выглядишь чертовски скверно, приятель. На, выпей, — обеспокоенно сказал Морган.

— Я в порядке, оставь меня в покое. Ты видишь этих людей? Ты можешь разглядеть хотя бы одного из них? Надо увидеть их поближе.

— Ты куда? — испуганно закричал Морган.

Но Сполнер был уже за дверью. Морган бросился за ним.

Они выбежали на улицу. Сполнер, не раздумывая, стал протискиваться через толпу к месту происшествия. И вдруг увидел женщину с рыжими волосами и ярко накрашенным ртом.

— Смотри! — крикнул он следовавшему за ним Моргану. — Ты видишь ее?

— Кого?

— Черт возьми, она уже исчезла.

Жертву происшествия плотным кольцом окружили зеваки. Толпа тяжело дышала, что-то бормотала, не давала Сполнеру протиснуться поближе. Конечно, думал он, рыжая женщина увидела его и поспешила скрыться. А вот еще знакомое лицо. Я уже видел его. Веснушчатый мальчуган! Но их столько на белом свете и все на одно лицо. Однако, когда Сполнер начал пробираться к нему, мальчишка исчез. Что за чертовщина!

— Она умерла? — спросил кто-то.

— Умирает, — ответил другой. — Санитарная машина не успеет. Не надо было трогать ее.

* * *

Лица, знакомые и незнакомые, склонялись все ниже, чтобы лучше разглядеть.

— Эй, мистер, хватит толкаться.

— Чего это ты орудуешь локтями, парень?

Сполнер выбрался из толпы, и Морган едва успел подхватить его, иначе он бы упал.

— Зачем ты полез туда, дурак? Ты еще нездоров. Зачем ты выбежал на улицу? — ругал его Морган.

— Не знаю, право, не знаю, — бормотал Сполнер. — Они не должны были трогать ее, Морган. Никогда не надо трогать человека, ставшего жертвой уличной катастрофы. Это может убить его.

— Я знаю. Но что поделаешь с толпой. С этими идиотами.

* * *

Сполнер тщательно разложил на столе вырезки.

— Что это? — взглянув на них, спросил Морган. — С тех пор как ты попал в аварию, ты считаешь, что каждое уличное происшествие касается и тебя тоже.

— Вырезки обо всех автомобильных катастрофах и снимки их. Смотри, но не на автомобили, а на толпу, — сказал Сполнер. — Вот снимок происшествия в Уилширском районе. Теперь сравни его со снимком того, что произошло в Уэствуде. Ничего схожего, они разные. А теперь возьми снимок недавнего происшествия в Уэствуде и сравни с тем, что произошло там же десять лет назад. Видишь эту женщину — она на том и на другом снимке? Что это? Совпадение? Одна и та же женщина на снимке 1936 года и на снимке 1946 года. Совпадение возможно один раз. Но не двенадцать совпадений в течение десяти лет? К тому же между одним и другим местом происшествия расстояние в три мили. Нет, это не совпадение. — Он разложил перед Морганом с десяток снимков. — Смотри, на всех она!

— Может, она больная?

— Хуже. Можешь сказать, как она успевает попасть на все происшествия? Почему на всех снимках она в одной и той же одежде? А ведь прошло целое десятилетие?

— А ведь верно, черт побери!

— И наконец, почему она стояла и глазела на меня, когда я разбился на машине две недели тому назад?

Они выпили. Морган снова перебрал все снимки.

— Ты что, воспользовался услугами бюро вырезок, пока лежал в больнице? — спросил он.

Сполнер кивнул. Морган пригубил виски из стакана.

Темнело. За окном зажигались фонари.

— Что же все это значит? — спросил Морган.

— Не знаю, — ответил Сполнер. — Разве что существует некая закономерность для всех происшествий: чуть что, собирается толпа. Как и мы с тобой, люди, возможно, давно ломают голову над тем, почему собирается толпа и так быстро. Как это все происходит. Я, кажется, нашел ответ.

Он бросил на стол пачку снимков.

— Догадка пугала меня.

— Возможно, это просто больные люди с извращенной психикой, любители острых ощущений, кровавых зрелищ, картин ужасов?

Сполнер пожал плечами:

— Но что может объяснить присутствие одних и тех же на каждом дорожном происшествии или пожаре? Обрати внимание, они придерживаются определенных мест, одной какой-то территории. В Брентвуде — одна группа лиц, в Хангтингтон-парке — другая. Но некоторые из них успевают побывать и тут и там.

— Значит, они меняются? Это не всегда одни и те же лица?

— Ты прав. Среди них бывают и прохожие. Несчастные случаи вызывают любопытство у многих. Но те, о которых я говорю, всегда поспевают первыми.

— Кто же они? Зачем они сбегаются? Ты все на что-то намекаешь, но прямо не говоришь. Черт побери, есть же у тебя догадки? Ты напугал себя, теперь и мне не по себе.

— Я пытался добраться до них, но мне всегда что-то или кто-то мешал. Я всегда опаздывал, они исчезали в толпе. Словно толпа оберегала и прятала их. Такое всегда случалось при моем появлении.

— Похоже на тайную организацию.

— Знаешь, что у них общего? Они всегда появляются вместе, будь это взрыв, военная тревога или массовая демонстрация. Они там, где витает смерть. Стервятники, гиены, или… святые? Не знаю, кто они, но я должен сообщить об этом в полицию, и сегодня же вечером. Это зашло слишком далеко. Кто-то из них тронул тело пострадавшей женщины, и это убило ее.

Сполнер, собрав вырезки и снимки, положил их в портфель. Морган встал и начал надевать пальто. Сполнер защелкнул замок портфеля.

— Или, возможно… Я сейчас подумал…

— Что?

— Возможно, они хотели ее убить.

— Почему?

— Кто знает? Пойдешь со мной?

— Сожалею, но уже поздно. Увидимся завтра. Желаю успеха…

Они вышли.

— Передай полицейским мой привет. Надеюсь, они поверят тебе, — прощаясь, сказал Морган.

— Поверят, будь уверен. Спокойной ночи.

* * *

Сполнер медленно вел машину, направляясь к центру города.

— Мне надо добраться туда живым во что бы то ни стало.

Он был напуган, но ничуть не удивлен, когда выскочивший из переулка грузовик поехал ему навстречу. Он даже похвалил себя, что был разумен и ехал на малой скорости, и мысленно представил, как расскажет об этом в полиции. И в эту минуту грузовик врезался в его автомобиль. Впрочем, не в его, а в Моргана автомобиль, и это больше всего его огорчило. Его швырнуло в одну сторону, потом в другую, а он все думал: какая досада, что с ним опять такое случилось, да еще в машине Моргана, которую тот дал ему на несколько дней, пока он не получит из ремонта свою.

Разбилось ветровое стекло, и сильный удар отбросил его назад. Затем все кончилось. Осталась лишь боль, заполнившая все его тело.

Топот бегущих ног. Он попытался открыть дверцу, и его тело тяжело, как у пьяного, вывалилось на мостовую. Он лежал, прижавшись ухом к асфальту, прислушиваясь к топоту ног, похожему на начало ливня, когда падают первые тяжелые капли, а потом обрушивается шквал дождя. Он попробовал поднять голову, чтобы увидеть бегущих.

Они были уже здесь.

Он ощущал их дыхание, смешанные запахи толпы, жадно втягивающей воздух, отнимающей его у того, кто лежал, борясь за каждый глоток кислорода. Ему хотелось крикнуть им, чтобы отодвинулись от него подальше, дали ему дышать. Кровь сочилась из раны на голове. Он попытался шевельнуться, но не смог и понял, что что-то случилось с его позвоночником. Удара он не почувствовал, однако понял, что у него поврежден позвоночник. Он замер, боясь теперь пошевелиться.

Вскоре он понял, что потерял дар речи. Из его рта вырвались лишь бессвязные звуки, слов не было.

Кто-то сказал:

— Помогите мне поднять его. Мы перевернем его, так ему будет легче.

«Нет! Не трогайте меня!» — безмолвно вопил он.

Сполнеру казалось, что его вопль разорвет черепную коробку.

— Мы поднимем его, — спокойно повторил чей-то голос.

«Идиоты, безумцы, вы убьете меня!» — кричал он, но никто его не слышал. Слова не срывались с его уст, крик оставался неуслышанным.

Чьи-то руки подняли его. Он опять безмолвно молил не трогать его. Кто-то уложил его, как бы готовя к предсмертной агонии. Это сделали двое. Один худой, бледный, настороженный и совсем еще молодой, другой — глубокий старик.

Он уже где-то видел их.

Знакомый голос снова спросил:

— Он умер?

И другой голос, который тоже показался ему знакомым, ответил:

— Нет. Но он не доживет до приезда машины «скорой помощи».

Все было так нелепо и просто, как заговор сумасшедших, думал он. Как каждое задуманное ими происшествие.

Он кричал, как безумный, в их лица. В лица этих судей и присяжных заседателей, которых он уже видел. Превозмогая боль, он попытался сосчитать, сколько же их было здесь.

Вот веснушчатый мальчишка, старик с морщинистой губой, рыжая женщина, старуха с бородавкой на подбородке…

Я знаю, зачем вы здесь. Вы не пропускаете ни одного несчастья. Вы берете на себя право решать, кому жить, а кому умереть. Вы потому и подняли меня, что знали — это убьет меня! Если бы вы меня не тронули, я остался бы жив.

И так каждый раз, когда собирается толпа. Убить таким образом намного легче и проще. И алиби у вас готово, оно тоже такое простое и понятное: вы не знали, что пострадавшего нельзя трогать, что это опасно для его жизни. Вы не хотели причинить ему зла.

Он смотрел на них с таким же любопытством, как смотрит утопленник через толщу вод на зевак на мосту. Кто вы? Откуда вы взялись, откуда прибежали так быстро? Вы — это вездесущая толпа, которая всегда здесь, чтобы отнять кислород у умирающего, отнять у него право лежать спокойно, быть одному. Вы затаптываете его до смерти, вот что вы делаете. Я все теперь знаю о вас!

Это был безмолвный монолог, ибо толпа молчала. Только лица вокруг — старик, женщина с ярко-рыжими волосами…

Кто-то поднял его портфель.

— Чей он? — спрашивали они друг у друга.

«Мой! — молча кричал им Сполнер. — В нем все доказательства против вас!» Он видел вопросительные взгляды из-под всклокоченных волос и низко надвинутых шляп.

Звук далекой сирены. Это спешила ему на помощь санитарная машина. Но глядя на лица в толпе, он знал: уже поздно. Знала это и толпа.

«Похоже… Я скоро буду с вами. Теперь я буду одним из вас…»

Он закрыл глаза и приготовился выслушать последнее слово полицейского следователя: смерть в результате несчастного случая.

@темы: рассказы, классика, не своё

---

[Волк не кусает волка]

Тот самый момент,когда ты сидишь в 5 утра одна дома и вроде свет везде включен и радио работает,
но рядом спящий кот подскакивает начинает таращиться в пустоту,как ужаленный и бежать из комнаты подальше,оглядываясь назад.
Хожу с ножиком в одной руке и карточкой с молитвой в другой(но она от сглаза только,блять)
ребят,мне палевно...

п.с. Спасибо всем,кто был со мной рядом в комментариях(кроме того,кто скинул видео,я его не смотрела,но всё равно айяйяй).
Рассвет наступил.Кот успокоился и наказан отсутствием завтрака

---

Дом на окраине

[Скрёб-поскрёб]

Мы с друзьями — руферы. Если вы не в курсе, то это те, кто ползают по крышам домов. Прошу не путать — не пьяницы или наркоманы, а руферы. Мы по крышам ходим не для того, чтобы «обдолбаться» какой-нибудь дрянью, а ради самой прогулки, ради того вида, что открывается с крыши. Приятно порой забраться на крышу городской многоэтажки и полюбоваться расстилающимся перед тобой видом индустриальной тайги. Это довольно приятный отдых, хотя он часто сопряжён с различными опасностями (на крышах часто собирается всякая шваль, и встречаться с ней весьма неприятно — однажды нам с друзьями пришлось уносить ноги от толпы идиотов в чёрных балахонах; видимо, тогда мы нарушили торжественность церемонии принесения в жертву древним богам очередной кошки или собаки). Об одном из таких случаев я и хочу рассказать.

Однажды я и двое моих друзей (пусть их будут звать Слава и Артём) возвращались с лесной прогулки. Район наш находился на самой окраине города, так что в лес, что шёл дальше, мы всегда спокойно ходили пешком, и точно так же возвращались. Когда мы шли, солнце уже садилось.

Мы уже вышли из леса и проходили мимо дома, который находился на самой границе с лесом, когда Артём остановился, поднял руку вверх и сказал нам: «Смотрите!». Он указывал на крышу этого самого дома, где, как мы позже заметили, была открыта дверь. Мгновенно мы поняли, что он имеет в виду, но мысль эта не вызвала у нас отклика.

А всё потому, что о доме этом ходила нехорошая молва. Кажется, лет десять назад там находили человеческие кости. Некоторые были разбросаны около дома, некоторые в подъезде. Полного скелета собрать не удалось, нашли всего несколько костей. Бабушки у нас на районе поговаривали, что на некоторых были найдены следы человеческих зубов. Однако, когда я попытался у одной такой бабушки узнать, откуда у неё такая информация, то она поведала мне дивную историю о троюродной сестре отца шурина брата подруги знакомой её дочери Маши, которая работала дворником у отделения полиции и как-то подслушала разговор вышедших покурить полицейских.

И жители в этом доме были какие-то странные. Всегда ходили в закрытой одежде, угрюмые, лица от прохожих отворачивали, шляпы на лицо натягивали. Словно не хотели, чтобы их кто-то видел. Разговаривать тоже не любили. Да и вообще, весь этот дом держался в стороне от всего района. Стоял он на самой окраине, вдалеке от остальных домов. Странным казалось это. Зачем дом так далеко от остальных домов строить?

Собственно, оценив всё выше мной сказанное, мы тогда и решили вместе со Славой ответить Артёму: «Нет!». Но он не унялся так легко.

— Да вы посмотрите только! Шестнадцать этажей, а мы так давно не были на хорошей крыше. Тем более, сколько ещё вы знаете открытых крыш? — вещал он.

— Крыш немного мы знаем, но эта — не та, на которую я бы хотел залезть, — сказал Слава.

— Да ладно тебе! Посмотри на себя, здоровый мужик, а испугался бабкиных сказок!

— Не факт, что дверь на лестницу открыта, — вступился я.

— Тогда давайте просто проверим. Посмотрите, какой красивый закат! Им обязательно нужно полюбоваться с такой высоты. И даже если не попадём на крышу, то посмотрим на него с балкона.

Я задумался и обратился к Славе:

— Знаешь, я думаю, он прав.

— Да чтоб вас… пойдёмте!

Артём обрадовался, я почувствовал вдохновение, а Слава угрюмо смотрел по сторонам.

Одна из важных частей руферства — вопрос о том, как попасть в подъезд, так как на всех дверях стоят домофоны. Обычно мы придумывали всякую ересь вроде: «Реклама по почтовым ящикам, откройте, пожалуйста!». Иногда приходилось обзвонить с десяток квартир, прежде чем нам открывали.

Однако тогда нам повезло. Стоило нам подойти к подъезду, как дверь распахнулась, и навстречу нам быстрым шагом вышел высокий мужчина в запахнутом пальто. Мы сразу же забежали в подъезд, а мужчина, проходя мимо, успел бросить на нас полный удивления взгляд.

Оказавшись внутри, мы вызвали лифт и доехали до шестнадцатого этажа. Там мы перешли через балкон на лестницу. Света там не было, поэтому Слава достал карманный фонарик. Я посмотрел в пролёт между этажами и увидел, что света нет на протяжении всей лестницы.

Мы поднялись по ступенькам и, к нашему сожалению, увидели, что дверь, ведущая на лестницу на крышу, заперта на замок. Зато дверь на саму крышу была открыта.

Мы с Артёмом отчаялись. Весь задор Артёма улетучился, и он сказал:

— Пошли отсюда.

— Стойте! — сказал Слава. — Может, я смогу вскрыть замок.

Да, таким талантом полезно обладать руферу, а среди нас им обладал только Слава.

— Да забей ты, — сказал я. — Ты всё равно сюда не хотел.

— А вы меня затащили, и в таком случае я не уйду отсюда, пока мы не побываем на этой крыше!

— Чёрт с тобой! Мы пойдём, покурим на балконе, а ты пока майся с этим...

Мы с Артёмом вышли на балкон и оставили Славу на тёмной лестнице, освещаемой лишь слабым светом карманного фонарика.

Я докурил сигарету почти до половины, как вдруг услышал грохот железа и Славин крик. Мы с Артёмом бросились на лестницу и услышали, как Слава с диким воплем бежит вниз по лестнице. Мы не поняли, что произошло и, вместо того, чтобы узнавать это у беглеца, решили узнать это на собственном опыте и поднялись до закрытой двери. Прямо рядом с ней валялся фонарик, освещавший стену напротив. Я поднял его и направил на дверь, как вдруг что-то ударилось о дверную решётку. Вновь вспоминая этот момент, я снова испытываю тот страх, что ощутил тогда. В свете фонарика я успел лишь различить руки с длинными когтями и бледные волосатые ноги, покрытые рваными лоскутами.

Я не знаю, что это было. Страх заставил меня бросить фонарик и бежать вниз по лестнице. Но, когда я вспоминаю сейчас то, что я успел различить тогда, в моей голове появляется мысль, что то существо было человеком. По крайней мере, содержало человеческие черты. Но тогда я не задумывался о природе увиденного. Страх заполнил всё моё сознание. Я бежал по лестнице, не видя ничего перед собой, и тогда она казалась мне вечной. Я прочувствовал ужас каждой клеточкой своего тела.

Тогда, гонимый чувством непреодолимого страха, я не задумывался о судьбе Артёма. Конечно, вы сейчас обвините меня в эгоизме, идеальные люди, но в тот момент я не контролировал себя. Страх разбудил в глубине моего сознания древние инстинкты, которые взяли верх над разумом и телом. Я не мог сопротивляться им, а лишь делал то, что они мне велели.

Выбежав из дома, я не перестал бежать, а лишь ускорился. Вдруг мимо меня пробежал Артём и продолжил бежать, не оборачиваясь в мою сторону.

Отбежав достаточно далеко, я остановился и обернулся. Меня никто не преследовал, но я увидел, что во всех окнах в этом злосчастном доме горит свет и в каждом окне видны силуэты людей! Небывалой силы ужас объял меня, когда я понял, что все они смотрят на меня. Этот страх был сильнее, чем тот, что я ощутил на лестнице. Я бросился бежать с новыми силами.

Не знаю, сколько я бежал, но делал это я до тех пор, пока не свалился без сил в каком-то дворе и сознание моё не отключилось.

Очнулся я утром не так далеко от моего дома. Я весь был в грязи, тело ломило от усталости. Превозмогая её, я поднялся и направился домой.

Прошёл уже год с того дня. Я переехал на другой конец города, завёл новые знакомства. С Артёмом мы с того самого дня не виделись, но от наших общих знакомых я слышал, что он уехал в свой родной город. Славу нашли через неделю после тех событий. Он был мёртв. Всех подробностей я не знаю, слышал лишь только, что нашли его без глаз. Также слышал, что, согласно заключению судмедэксперта, глаза усопший выколол себе сам. По крышам я больше не гуляю.

Но вот что странно. Совсем недавно, буквально два дня назад, я был вновь в том районе, где всё приключилось, и проходил недалеко от того дома. Но дома этого не было. Не было ни дома, ни фундамента, ни даже места после сноса. Был простой пустырь с поросшей на нём травой. Я подошёл к одной бабушке, что сидела в ближайшем дворе на скамейке, и спросил, что сталось с тем домом, на что она посмотрела на меня удивлёнными глазами и сказала, что дома там никогда не было.

@темы: рассказы, искажения времени и пространства, не своё

---

Стукач

[Скрёб-поскрёб]

Было время, когда я работал в «жёлтой» газетенке. Писал статьи, занимался версткой. Редакция газеты была небольшая, тираж — тоже. Что касается материала, делали мы его не так, как сейчас. Сейчас посмотри любую передачу, почитай любую «Тайную Власть» и «Оракул» — окажется, что наполовину она наполнена выдумками или информацией из Интернета, а наполовину — рекламой всяких «ведьмаков» и «экстрасенсов». Мне же приходилось весь свой материал искать по старым книгам и даже иногда встречаться с людьми, фотографировать квартиры, в которых якобы обитал полтергейст, и так далее.

Как-то занесла меня нелегкая в одну небольшую деревушку. До райцентра километров 80 было, а может, и вся сотня. Деревня типичная — пять домов еще более-менее стоят, остальные держатся на честном слове. Рядом лес, река и поля до самого горизонта. Телевизор один на всю деревню, клуб давно заброшен. Иногда ловит радио.

Так вот, рассчитывал я послушать разных поверий о домовых, барабашках и прочих кикиморах. Узнать про гадания на Рождество и прочие деревенские ритуалы. Всегда они были мне по душе. Тепло как-то становилось на душе от таких «мистических историй». Но, как оказалось, про домовых здесь знают меньше, чем городские, про барабашек и полтергейст не слышали, а леших и кикимор вообще считают героями советских киносказок.

Но вот одна бабка упомянула про некого «Стукача». Сначала подумал, что это местное название домового — он же половицами скрипит и за печкой стучит. Но бабка сказала, что домовой это тот, кто в основном в доме. Да и не особо она про него знала, а вот Стукач — это уже другой фрукт. Стукач у них был эдакой пугалкой для маленьких детей, чтобы те ночью спали под одеялом и не шлялись по улице. Но к этим словам она добавила, что когда она сама была маленькая, Стукач украл из деревни трех детей. А местные мужики, мол, его даже видели.

Стукач приходит только ночью из самых темных мест — из леса или пещер. Даже может завестись в заброшенном доме, как это было, когда пропали дети из деревни. По словам бабки, в ту пору он и поселился в старом заброшенном доме, где умерли хозяева. Хозяева при этом ни при чем, их смерть никак не притянула Стукача, просто дом остался пустым, а в нем и днем и ночью темно. А Стукач на то и «темная сила», что только по ночам ходит, а с первыми лучами солнца прячется, где приходится.

Является он в образе горбатого сухого старика в черной монашеской рясе, который не то идет по земле, семеня ногами-обрубками, не то парит над нею очень низко. У него длинные костлявые руки с такими же длинными узловатыми пальцами, которыми он и стучит по всему, что вокруг него. Иногда он носит коротенькую тросточку, которой простукивает землю, ковыряется в ней, как грибник в листве, словно что-то ищет. Стукач абсолютно слеп — вместо лица у него сплошная борода, длинная аж до земли, но живая — движется сама собой, как щупальце или язык. Этой бородой он и хватает все, что ему попадется, ну и все, что попалось, пропадает в его бороде — наверное, в рот тянет. И борода эта жесткая, как из проволоки.

Несмотря на то, что Стукач слепой, он очень хорошо слышит. Спрятаться от него нельзя, ведь он даже за тремя стенами услышит чье-либо дыхание или то, как бьется сердце. Простукивая поверхности вокруг себя, Стукач, видимо, ищет себе жертву, то ли определяя ее по отразившемуся от жертвы звуку, то ли вселяя своими постукиваниями в жертву страх, заставляя ее сердце биться быстрее, что непременно выдаст ее.

Бабка сказала, что в барабашек не верит, а вот если ночью услышать стуки на улице, в дверь или окно, то это точно Стукач, который проголодался. В этом случае лучше забыть, что такое страх — ведь бьющееся сердце обязательно выдаст тебя Стукачу. А уж как он до тебя доберется — это ты оставь ему, он знает, поверьте.

В конце нашего разговора она добавила, что сама в чертовщину и всякие там небывальщины верить не хочет, так как коммунистка, но Стукач — это более чем реально. Пыталась она поверить, что его нет, а детей убил какой-нибудь маньяк, вот только тел их не нашли, а в заброшенном доме тогда обнаружили свежую человеческую берцовую кость, с которой начисто содрали мясо, и кость эта была детской.

@темы: рассказы, старики и старухи, не своё

---

Манекен и попугай

[Скрёб-поскрёб]

В последнее время всё чаще и чаще начинаю прислушиваться к различным рассказам и историям родственников и друзей, связанным с мистикой или необъяснимыми явлениями. Вот одна из них.

Семья из трех человек, окраина Москвы, панельная девятиэтажка с лоджией. Проживали они на 7-м этаже в двухкомнатной квартире. Галина — швея, Игорь — музейный работник, дочь Мариша пяти лет от роду ходила в садик и часто гуляла по вечерам с мамой на детской площадке во дворе.

Ничего необычного в семье не происходило, разве что сестра отца семейства после переезда попросила приютить на некоторое время их попугая породы «ожереловый» до окончания ремонта в новой квартире. Яша, как звали нового питомца, был стар и очень сообразителен. Самостоятельно гулял по дому, спать залезал в огромную клетку, питался скромно и знал порядка 40 слов и фраз вроде «Хочешь кушать — жарь котлеты», «Истина где-то рядом», «Яша хороший», «Хочу в Крым», «Чужие на пороге», «Птица в доме — кошке смерть!», «Не тронь руками, откушу уши» и много еще других забавных выражений. С пятилетним ребенком у птицы и вовсе сложились очень теплые, можно даже сказать, трепетные отношения: Яша что-то нежно курлыкал девочке по вечерам, позволял себя гладить, трогать за хвост и при включенном на полную громкость радио выплясывал, как профессиональный танцор, прямо на спинке детской кроватки. В общем, семья приняла Яшу, как родного, и на референдуме за ужином признала его почетным членом их скромной ячейки общества.

Идиллия закончилась после того, как отец принес с работы огромного пластикового манекена, пояснив, что в музее проводилась выставка, на которой были представлены костюмы различных народов мира, и по ее окончании именно этот экспонат оказался не совсем исправен, и его решили утилизировать. Вспомнив, что жена часто сетовала на отсутствие модели для шитья, заботливый супруг попросил отдать манекена ему. Так в их двухкомнатной квартире появилась огромная кукла с разрисованным в стиле японского самурая лицом, но при этом голая, так как костюм, конечно же, в музее не отдали. «Япошка», как назвала куклу девочка, жил на застекленной лоджии, прилегающей к детской. Яша принял самурая холодно, лишь скептически бросил взгляд в его сторону.

Как я уже упоминала ранее, мать девочки занималась кройкой и шитьем, и вот настал день, когда ей, наконец, потребовалась модель. Зайдя вечером в детскую, Галина на мгновение застыла, охваченная суеверным ужасом. Из окна прямо на неё смотрело суровое, искаженное ненавистью, бледное лицо — оно как будто всматривалось в уютную комнату, где мирно играла её дочь. Из ступора Галину вывел голос Маришы: «Мамочка, не бойся! Япошка добрый!».

Через несколько дней история повторилась, но теперь уже это выглядело поистине странно, так как Галя точно помнила, что оставила манекена в углу лоджии головой к уличному окну. Каким образом лицо куклы вновь было обращено к окну детской, оставалось загадкой, ведь для этого кукле потребовалось бы самостоятельно развернуть корпус на 180 градусов. Япошку вновь развернули к улице и прикрыли голову со страшным лицом тазом для стирки белья.

Ночью Игоря разбудил грохот, доносящийся из детской и сопровождающийся плачем дочери и криком Яши. Бросившись на шум, он увидел такую картину: Марина сидела на кровати, закрыв лицо руками, и плакала, таз, которым накрыли манекена, валялся на полу лоджии, а голова куклы вновь всматривалась в окно детской. Но больше всех родителей напугал попугай, который вылез из клетки и дурным голосом орал: «Чужие! Чужие! Чужие на пороге!».

На следующий день собрали семейный совет. Девочка отказалась что-либо объяснять, сказав, что проснулась от ужасного грохота. Попугай, напротив, весь день без перерыва повторял и повторял как заведенный одну и ту же фразу: «Чужие! Чужие!», отказывался принимать пищу и выходить из клетки. В конце концов, родители решили, что дочь, вероятнее всего, сама вышла на лоджию и уронила таз, а попугай перепугался на старости лет и теперь переживает стресс. Марине прочитали нотацию и строго-настрого запретили одной выходить на лоджию и трогать манекена.

Через пару дней девочка попросила папу увезти страшную куклу из дома, так как Яша и она боятся манекена, он ходит по ночам по лоджии и стучит пластиковым пальцев в окно детской, и приходится держать шторы задернутыми, чтобы не видеть бледное перекошенное лицо. Видя, как взволнована девочка, отец принял решение утром увезти куклу обратно в музей. Марину уложили спать, но уже через несколько часов родители вновь побежали в детскую на шум и крики ребенка. На этот раз картина выглядела совсем уж дико: балконная дверь распахнута, Мариша стоит на кровати, обхватив руками подушку, как щит, а на полу лежит манекен, на голове которого попугай ожесточенно бьет клювом разрисованное лицо.

Выяснить, что именно произошло в комнате, так никто и не смог, ребенка успокоили и отвели спать к родителям, попугая еле-еле оттащили от куклы и посадили в клетку, где он еще долго орал и пытался выбраться, орудуя клювом. Манекена Игорь той же ночью вынес на помойку, так как лицо и голова куклы были изуродованы птицей до неузнаваемости.

Покой вернулся в семью только через некоторое время. Страх забылся, Марина снова переехала спать в детскую, а Яшу выпустили из клетки. Отношения девочки и попугая стали еще теплее — теперь птица спала исключительно на спинке детской кроватки, как на страже, не покидая пост до самого утра. А когда сестра Игоря вернулась после окончания ремонта за питомцем, Марина устроила настоящий скандал, забаррикадировалась в детской с попугаем и сказала, что не отдаст Яшу или сама уйдет вслед за ним жить к тетке. В итоге птицу оставили девочке, а сестре Игорь пообещал компенсировать утрату, оплатив летний отпуск.

@темы: животные, рассказы, предметы и вещи, не своё

---

Ужас на горке

[Скрёб-поскрёб]

Я вообще человек довольно аутичный и многие вещи осознаю в правильном смысле много позже, чем столкнусь с ними в лоб. Тупить и «тормозить» — мое любимое занятие по жизни, а уж страсть понять очевидную вещь лишь через несколько лет после знакомства с явлением для меня вообще обычное дело. Да и замкнут я как-то на себе, не вылезаю из своих глупых юношеских фантазий, и мир пролетает мимо меня. Забавно: бывает, ко мне обращаются, а я, выслушав, даже не сразу преобразовываю поток звуков, исходящий от собеседника, в осмысленные слова, и отвечаю, не торопясь. Именно поэтому меня всегда в классе считали то ли лунатиком, то ли обдолбанным, то ли просто «тормозом».

Жизнь моя сконцентрирована в небольшом городе, что недалеко от столицы. Город, довольно банальный для тех, что находятся рядом с Москвой, отчего всяческая столичная новизна смотрится убого на фоне общей унылой разрухи. Школа тоже из себя ничего интересного не представляла — кирпичное здание около бора в два этажа. Естественно, серая советская постройка никаких непризнанных гениев за собой не скрывает, лишь только ежедневно заполняется детворой, которой пока еще ничего не интересно.

Класс девятый. Я пока еще не затворник, коим стал после неудачно пережитой любви. Я просто зацикленный на себе, сериалах и аниме парень, который не упустит случая прогуляться с одноклассниками, так как случаи эти довольно редки. А нашу компанию описать можно так: веселый, но немного заносчивый спортсмен, КМС по легкой атлетике в свои годы; типичный шут, опоздавший на последний поезд панк-культуры; классический «ботаник»-биолог в круглых очках, чуть выше меня; ну и я, тихий (разговорчивым становлюсь по мере, так сказать, погружения — нужно привыкать каждый раз) паренек в скейтерской одежде. Разнобой? Да, несомненно. Мы даже смотрелись странно для окружающих. Но зато нам было действительно весело дурачиться, все друг к другу привыкли, особенно к подкалываниям. Про нетипично «культурные» программы я вообще молчу — спортсмен, исповедующий ЗОЖ, задавал тон, и мы просто гуляли, дурачились в его богатой квартире или находили еще более банальные занятия, но никак не пьянствовали. По крайней мере, более интересной компании я бы точно для себя тогда не нашел.

Итак, в один из обычный день мой чуткий дневной сон нарушил звонок телефона. Голос Андрея (это который спортсмен) звучал так же сонно, как и мой, но он настойчиво предлагал пойти и заняться абы чем, как обычно, всем вместе. Как выяснилось, остальные уже дали свое согласие, и я, с неудовольствием обратив внимание на поздний час (21.30, может быть), нехотя пошел искать чистые и глаженые вещи.

Начало декабря, темно, мороз. Андрей жил почти напротив школы — я проделывал нелюбимый крюк через стройки, где, в общем-то, опасность особую не найдешь в такое время, так как есть близость к крупным дворам и длинной улице. Вот я уже встречаю всю свору, идущую по направлению к бору. У всех настроение хорошее, ибо конец четверти не за горами (учиться у нас несложно, уже на тот момент было понятно, что оценки выходят положительные). Мы медленно идем в самую глубь бора к заледеневшему скату, что ведет в небольшой овраг с узкой речушкой, на другой стороне которого находится глухое селение, пара заводов и автомойка.

Парк людный почти всегда, даже в будний вечер: там бывают молодые парочки с пивом, немного хулиганов, иногда велосипедисты. Другое дело окраина около оврага — она достаточно глухая, туда даже пьянь не всегда добирается в поисках места, чтобы «погадить» под градусом. Зато можно скатиться с горок в одиночестве, ну или с компанией. Честно, мы хоть немного и боялись идти так поздно, но настроение задавал вечно смелый Андрей, всегда со специфическими шуточками, всегда уверенный в себе. Можете не верить или считать преувеличением, но мы не раз видели, как он ставил на место вполне взрослых людей (один раз даже в процессе мордобоя, хотя он и не агрессивен — девушку защищал). Без него, пожалуй, было бы скучно, да и компания распалась бы. Он был связующим компонентом для шуток, стеба и прочих шалостей школьников.

Вот мы уже стоим возле горки, решаем, кто покатится первым. Вокруг тихо, света от домов на той стороне оврага нет, ибо краевые дома заброшены, там все побито, и славятся они только периодическими пьянками и актами вандализма. Но, опять же, опасной славы у района вроде как нет. Горка крутая, длинная (метров сорок будет), подходит к самой речушке. Подъем обратно довольно проблематичен из-за льда, а на другую сторону прямо от этого места не забраться (слишком крутой подъем). Нужно идти вдоль речки до колодца, а это примерно 200 метров.

Начинаем дурачиться. Андрей уже кинул портфель очкарика (имя которого Максим) с горки, как бы намекая, что ему нужно последовать за ним. Следует банальное недовольство и бурчание и, конечно же, попытки быстрой «реабилитации» — снять портфель с Андрея и кинуть туда же. Надо ли говорить, что затея, как обычно, безуспешна — и гордый «ботаник» скатывается вниз, в темноту. На что я сразу обратил внимание — так это то, что когда скатываешься туда и поднимаешься, сперва возникает небольшая дезориентация. Во-первых, руки леденеют от горки, зад болит, плюс света мало и страшно немного из-за удаленности от друзей. Поэтому поднимались мы все быстро, часто даже бегом — такая вот паранойя.

Постепенно просто так скатываться надоедает, да и делаем мы это неохотно, предлагая соседу — ну уж очень страшно в половине одиннадцатого вечера скатываться в такую темень, а потом под улюлюканье подниматься, особенно когда ребята пытаются разыграть тебя и строят рожи (мол, смотри, что это сзади тебя?!). Начинаем скатываться, разыгрываясь на «камень-ножницы-бумагу», попутно подзуживая и пугая друг друга страшными голосами якобы существ внизу. Особенно напряг нас тогда развеселый Андрей, принявший серьезную мину и начавший вполне серьезно рассказывать, что внизу может быть маньяк, что он ждет самого замешкавшегося, чтобы резко напасть и утащить. Смешно? Немного. Когда Андрей басом изображает голос маньяка в стиле: «Ха! Вот и свежее мясо катится!» — во время спуска других, тоже смешно, но уже не так, холодок чуть пробирает, особенно во время панической атаки внизу, когда резко нужно забраться наверх. А самое главное — посторонние звуки внизу, которые начинаешь замечать. Исключая паранойю друзей, вспоминаю хруст веток, что-то похожее на дыхание и сплевывание слюны. Нет, ну у страха уши тоже на размер больше, но слышно вполне явно было (лично я скатился в тот раз трижды и в последний раз очень отчетливо слышал посторонние звуки), но все продолжали скатываться, боясь признаваться в том, какие они трусишки.

Наконец, намечаем последний розыгрыш и домой — уже почти полночь. Страха много, как и адреналина, все очень раскованные, много смеха и расширенных глаз. «Раунд» проигрывает наш Максим — недовольно поправив очки, он медленно готовится спуститься. Садится на задницу и начинает ныть, мол, давайте не будем, пошли уже, лень еще подниматься потом — признаться, что боязно, конечно, не вариант. Спортсмен, конечно же, придает ускорение ногой, и Максим быстро слетает с горки, молча, только выпучив глаза (наверное, от страха и неожиданности).

И тут происходит самое страшное, что было в моей жизни. Максим медленно встает (что-то себе немного повредил), в ужасе смотрит по сторонам, потом смотрит на нас, лицо белее снега вокруг. И что окончательно привело нас всех в ступор — какой-то неразборчивый быстрый голос (вроде детского лепета, но только явно человека взрослого, может, даже пожилого), истеричный, какой-то нервный и, главное, абсолютно непонятный. Хруст веток и тень со стороны колодца, еле мелькнувшая...

Лицо Максима просто не описать словами, это — олицетворение смерти, простите за пафос. Мы его видим очень плохо и стоим в оцепенении. У Максима ступор после голоса прошел за несколько секунд и он начал карабкаться почему-то на противоположную сторону, естественно, каждый раз сразу же падая. Это выглядело нелепо и пронзительно ужасно — я чувствовал себя просто в каком-то другом мире, как будто не я наблюдаю за этой сценой. Парень чуть отклонялся вправо в попытках залезть, потом раздался громкий стук, шепот (вроде тоже лепет, но тише) и тишина... Мы по всем законам психологии давно должны были убежать, но стоим в ужасе, не можем оторвать взгляды от оврага. У Андрея волосы натурально дыбом (шапку он, кажется, тогда вообще там оставил), глаза безумные. А потом, буквально секунд через тридцать, опять это громкое визгливое лепетание «взрослого младенца» прямо на середине подъема, чуть левее, где тень от деревьев. Мы так рванули, что аж в ушах звенело (мои даже «забились» — бывает от пульса избыточного во время бега). Состояние животного ужаса, нечто абсолютно нечеловеческое, инстинктивное. Во время бега (а мы случайно разделились) я заметил только одно — ОНО бежало рядом со мной, чуть позади, то левее, то правее. ОНО было очень высокое, в какой-то странной мешковатой одежде, ноги непропорционально длинные и неуклюжие, голова большая, вытянуто-овальная, жутко бледная, губ нет (я не видел таких тонких губ до этого), а глаза посажены так глубоко, что их не видно. И самое главное — бежало оно очень странно сбоку, бешено и неуклюже, скачкообразно, подпрыгивая вверх, передвигая длинные ноги, появляясь то слева, то справа. Еле выбрался я на оживленную дорогу, и меня почти сразу подобрал таксист, а существо пропало из виду...

Больше, хоть убейте, из того дня почти ничего не помню. Ну, ночь-то бессонная, сама собой: куча телефонных звонков между родителями, заплаканные глаза, родители Максима у нас, родители Андрея у нас, милиция, показания... Максима нашли, череп у него вроде был как-то проломлен, но не смертельно, выжил он. В овраге лежал, там же, где звуки раздавались, как оказалось. Странный он был после того случая, уже ни с кем не общался, а эта тема теперь для нас вообще табу (в первую очередь по строгому наказу родителей, а там уже рекомендации психиатра).

Последняя странность — не знаю, врут друзья или нет, но описывают точно такую же погоню за ними. Тут уже ни за что не ручаюсь. Тем более странно, что выбрались они из бора в районе школы.

@темы: рассказы, сущности, не своё

---

Далёкий осуохай

[Скрёб-поскрёб]

Очередную архетипичную страшилку из Якутии, как правило, связывают не со злыми силами, а с вполне нейтральными и даже благожелательными духами природы, которых иногда при особых обстоятельствах человек может узреть. Впрочем, для неподготовленного человека подобная встреча всё равно может оказаться довольно жуткой.

Молодая девушка проводила лето в якутской деревне. Начиная с июня в средней полосе Якутии стоят белые ночи, и заснуть летом иногда становится проблемой, особенно когда погода душная. Вот и девушке как-то раз вечером не спалось совершенно. Ворочалась она в постели несколько часов, перепробовала все способы погрузить себя в сон: читала книгу, считала овец, переворачивала подушку — всё без толку. Когда время перевалило далеко за полночь, она сдалась и решила выйти на улицу, чтобы проветриться.

Дом, в котором жила девушка, находился на окраине деревни. Дальше было только поле, а за ним — лес. И вот, стоя на крыльце, она услышала, как со стороны поля доносятся отзвуки какого-то большого хора — как будто собрался народ и поёт. Девушка заинтересовалась и выглянула за калитку. Действительно, на поле были люди, танцующие осуохай (так называется национальный якутский танец, напоминающий хоровод с напевом). Одеты все собравшиеся были очень нарядно. Напев был хорошо слышен, но девушка, как бы она ни прислушивалась, не смогла разобрать ни слова. Заинтригованная, она вышла за забор и направилась в поле. Никакой тревоги или страха не испытывала — тёплая белая ночь, вокруг светло, как днём, да и впереди целая толпа народу, которые что-то празднуют — чего тут бояться?

Впрочем, пройдя где-то треть поля, девушка стала замечать неладное. У калитки она видела, что осуохай ведётся в центре поля, а пока она шла, люди каким-то образом сместились дальше, оказавшись ближе к опушке леса, хотя вроде и не отодвигались специально. Напев не стал громче, несмотря на близкое расстояние. Слов по-прежнему было не разобрать, зато хор стал распадаться на отдельные голоса, которые звучали как-то по-особенному нестройно, будто каждый поющий выводил свой особенный мотив, не обращая внимания на других.

Впрочем, целеустремлённая девушка продолжала идти вперёд, особенно не задумываясь над этими странностями. Чем дольше она шла, тем дальше от неё оказывался осуохай — теперь танец вёлся буквально на границе поля и леса. Хотя на поле было светло, девушка никак не могла различить лиц танцоров, только видела их яркие одежды. В конце концов, пройдя больше половины поля, она вдруг поняла, что никакого осуохая больше нет: люди как-то незаметно растворились в лесу, но отзвуки их бессвязного напева по-прежнему продолжали доноситься из-за гущи деревьев.

Вот тут-то девушку и охватила жуть — она поняла, что стоит совершенно одна ночью в поле. Развернувшись, она побежала обратно. Когда она добралась до своего дома, напев уже умолк, и поле вновь стало пустым.

Утром девушка рассказала домашним о своём ночном видении. На родственников рассказ особого впечатления не произвёл: они только заметили, что если она видела танец духов природы, то это к добру и удаче. Ну и немного пожурили ночную путешественницу за то, что она долго не могла взять в толк, что видит ненастоящих людей — мол, ты бы ещё в лес средь ночи ушла в поисках осуохая.

@темы: рассказы, якутия, сущности, не своё

---

Ночные гифы

[Скрёб-поскрёб]

Много пауков

@темы: картинки, животные, сущности

---

Сёстры по безумию

[Danny Ocean]

Суть

Видео ВВС

@темы: видео, безумие, это случилось на самом деле

---

я здесь умер

[Жень~Шень]

Эта история произошла с моей старшей сестрой. Они с мужем переехали в новую квартиру. Продал ее молодой мужчина — рассказал, что здесь жили его родители. Мать сошла с ума под старость лет (муж ее запирал в комнате, поэтому на двери спальни были замки), потом она скончалась, а через некоторое время за ней последовал её супруг — видимо, от горя и одиночества. Сестра с мужем не верили в призраков, поэтому к истории они отнеслись понимающе, но на их решение въехать в квартиру она никоим образом не повлияла.

Муж сестры часто работал по ночам, и она первое время каждую ночь мучилась, рассказывала мне: «Каждую ночь слышу шаги, настолько отчетливые, что это явно не у соседей. Шаги приближаются к кровати и замирают. И чувствую — кто-то стоит надо мной, ничего не делает, ничего не говорит, просто стоит, и холодом веет». Сестра с головой уходила под одеяло и до утра не могла уснуть.

Но однажды произошло нечто из ряда вон. Ночь, муж на работе, сестра уже заснула, как вдруг на кухне начался страшный шум: удары, такие громкие, что сестра даже сначала подумала, что воры залезли. Но через минуту всё внезапно прекратилось. Зато зазвонил сотовый телефон, вызов был с неизвестного номера. Сестра взяла телефон — в динамике были слышны только помехи. Звонки повторялись много раз, и в какой-то раз напуганная сестра не выдержала и закричала: «НУ КТО ЭТО?!». Ей ответил далёкий голос пожилого мужчины: «Я здесь умер». Сестра в ужасе швырнула телефон на пол. Всю ночь ее колотило от страха. После этого случая она долго не спала одна в квартире и постоянно меня звала, если мужа не было ночью.

Я тоже сначала пугалась шагов и ощущения, что кто-то стоит над кроватью — даже дыхание было слышно, — но через год мы привыкли. Звонков тоже больше не было. А после ремонта всё сошло на нет.

@темы: телефон, призраки и духи, не своё, мертвецы

---

Генри Говард Холмс

[Danny Ocean]

Генри Говард Холмс, живший в конце 19-го века, — первый официально зарегистрированный американский серийный убийца. Холмс был маньяком-убийцей и мошенником на протяжении многих лет, однако «венцом» его творений можно считать специально построенный для совершения жутких преступлений отель, который впоследствии назвали «Замок убийств».
Холмс обманным путём выкупил недвижимость в Чикаго и построил гостиницу, которую местные сразу же окрестили «Замок». Часть здания использовалась под торговые площади. На первом этаже «Замка» была аптека и различные магазины, тогда как на верхних двух этажах был его офис и лабиринт из нескольких десятков комнат без окон, коридоры, ведущие к кирпичным стенам, лестницы в никуда, двери, которые можно было открыть только снаружи. Холмс постоянно менял подрядчиков во время строительства «Замка», таким образом только он в полной мере мог понимать планировку здания, этим он также уменьшал вероятность быть заподозренным полицией.
Как только строительство отеля было закончено, Холмс в полную силу приступил к своим преступным делам. В основном жертвами Холмса были женщины, работавшие у него (большинство которых принимались на работу при условии страхования жизни с солидными выплатами в случае смерти), их любовники и гости отеля, которых он мучил и убивал. Некоторые жертвы были закрыты в комнаты с системой подачи газа, что позволяло ему в любое время вызвать удушье. Другие были заперты в звуконепроницаемом хранилище, где были оставлены умирать. Тела сбрасывались по жёлобу к основанию здания, где они были тщательно анатомированы в модели скелетов и шли на продажу в медицинские школы, которые даже не интересовались происхождением купленного. Некоторых жертв Холмс кремировал или помещал в яму с известью до полного разложения. В арсенале Холмса были две гигантские печи, резервуары с кислотой, бутылки с различными ядами и даже дыба. Во время Чикагской ярмарки 1893 года Холмс сдавал комнаты туристам. Есть сведения о том, что в это время пропало около 50 туристов.

После того, как Холмса задержали, в «Замке» был произведён обыск. Сторож замка рассказал полиции, что ему никогда не позволяли прибирать верхние этажи, и следователи занялась проверкой этой информации, обнаруживая все новые способы убийства и избавления от трупов доктором Холмсом. В августе 1895-го года в отеле возник пожар и он полностью сгорел; вскоре на этом месте появилось почтовое отделение США.

@темы: это случилось на самом деле, не своё, серийные убийцы

---

Короткометражка про зомби. Душевно.

[Skein]

Зомби-апокалипсис, мать кусает отца, у него есть три часа, чтобы спасти маленькую дочку.

@темы: видео, дети, безумие, не своё, мертвецы

---

Музыка океана

[Скрёб-поскрёб]

За последние несколько лет я заметил, что в нашем городе стали часто пропадать люди. Раньше я практически не замечал объявлений о розыске, но теперь их нельзя было не заметить. На каждой доске объявлений висело по несколько листовок с фотографией человека и ярко-красной подписью «Пропал человек!». Ещё несколько месяцев назад эти объявления не вызывали у меня никаких чувств — ну, может быть, небольшое сочувствие, — но теперь страх и скорбь овладевают мной при виде этих листовок. Я знаю причину всех этих пропаж и, к моей великой скорби, я знаю, что никто из этих людей уже никогда не вернётся назад.

Сейчас, возвращаясь в своей памяти на несколько месяцев назад, я начинаю видеть связь между, казалось бы, несвязанными событиями. Началось это всё со странного поведения некоторых людей. Часто я стал замечать, что люди стали напевать какую-то мелодию с весёлым выражением на своих лицах. Конечно, в этом, на первый взгляд, ничего особо странного нет — людям весело, они счастливы, вот и ходят, припеваючи. Но тут надо указать на два важных факта: во-первых, со счастливыми лицами в нашем городе мало кто ходит. В нашем проклятом городе обычно царит унылая атмосфера — солнце появляется раз в году, дожди бывают по несколько раз на неделю, да ещё к тому же город стоит на берегу залива, что впадает в океан, поэтому нередки туманы. Такой климат убьёт веселье в любом счастливчике. Для нас, жителей, было уже негласным стандартом ходить по улицам с грустной миной, а весёлость на лицах воспринималась чуть ли не как нарушение приличий.

Ещё одна странность — все люди напевали всегда одну и ту же мелодию. Сначала я решил, что это какой-то новый хит, но нигде — ни по радио, ни по телевизору, ни в интернете — я не услышал этой мелодии. Я не слышал её нигде, кроме улиц, где её напевали горожане.

Именно с этой мелодией и связаны все те пропажи людей. Однажды мне довелось стать свидетелем одной из таких пропаж, хотя тогда я ещё не знал реальной причины случившегося.

Тогда я шёл вдоль набережной, возвращаясь с работы домой. Погода, как всегда, была печальная, но, к счастью, не было дождя. Я уже собирался свернуть с набережной, как вдруг услышал нежный женский голос, напевавший ту самую мелодию. Я бросил взгляд в сторону, откуда шёл звук, и увидел, что недалеко от ограждения молодая девушка танцует в такт мелодии, которую сама и напевает. Вокруг нее столпились зеваки и бросали ей под ноги деньги — видимо, девушка своими танцами зарабатывала себе на жизнь. Этот танец не показался мне достойным внимания, и я пошёл домой. Вечером, а вернее уже ночью, я бесцельно сидел в интернете, попивая чай. Спать не хотелось вовсе, а чем занять себя, я не знал. Часто меня беспокоила бессонница, и в эту ночь она, видимо, решила вновь нанести мне визит.

Я глянул на часы — три часа ночи. Мысленно поблагодарив всех богов за то, что сегодня пятница, я решил, что нужно лечь спать, но сначала пойти проветриться, чтобы легче заснуть. Я оделся и двинулся к набережной — той самой, где этим вечером танцевала девушка.

Как же я удивился, увидев, что она всё ещё танцует! За её танцем уже никто давно не наблюдал, а она всё ещё плясала, напевая эту мелодию, но танец её стал быстрее и безумнее, а мелодия яростнее и громче. Я подошёл к ней поближе и увидел, что блаженная улыбка сошла с её лица, уступив место гримасе ужаса. Её конечности тряслись от усталости — видимо, девушка танцевала без остановки весь день. Я подошёл к ней и спросил, нужна ли ей помощь, но она не ответила, а лишь продолжила свой сумасшедший танец, который всё ускорялся. Я не понимал, как она ещё не свалилась от усталости.

Движения девушки становились сложнее и стали походить на гимнастические трюки. Она сгибалась пополам, становилась на мостик, запрокидывала ногу за голову — и при каждом таком движении я различал резкий крик боли сквозь напеваемую мелодию. Решив, что если я её не остановлю, то она переломает себе кости и умрёт от боли и истощения, я протянул руки, чтобы схватить её, но она вывернулась и, подобно рыбе, выскальзывающей из рук поймавшего её рыбака, перепрыгнула через ограждение и скрылась в чёрных водах. Всё произошло так быстро, что я не сразу осознал, что случилось. Когда я перегнулся через ограждение и попытался вглядеться в воду, то не увидел там ничего — девушка пропала.

Я пребывал после этого в небольшом шоке, но быстро оправился и решил, что это просто городская сумасшедшая. Я не стал заявлять о случившемся в полицию, потому что боялся, что меня превратят в главного подозреваемого и, в конце концов, осудят за убийство.

После этого случая каждый раз, когда я слышал вновь ту самую мелодию, в моей голове всплывал опять образ той девушки, танцующей свой безумный танец, и небольшой холодок пробегал по моей спине.

Вскоре произошёл следующий случай, связанный с этой странной музыкой. Я и один мой хороший приятель прогуливались по городу, как вдруг он начал мычать себе под нос эту мелодию. Я немного испугался, но во мне заиграл интерес, и я спросил:

— Что за мелодия?

— Не знаю, — ответил он.

— Да ладно? Я её сейчас часто слышу — много кто напевает. Но я никак не могу узнать, откуда эта мелодия.

— Я тоже не знаю. Прицепилась, отделаться от неё не могу, а где слышал — не помню.

Его ответ показался мне странным, не более того. Но то, что он сказал через несколько дней, меня испугало. Тогда мы сидели на скамейке на пляже. Обычно пляж в это время года бывает пустым, но сейчас тут было человек двадцать. Все они сидели на песке и смотрели куда-то вдаль.

Пока я что-то рассказывал, мой друг молчал и смотрел куда-то за горизонт.

— Что ты там высматриваешь? — спросил я его.

— Любуюсь… — ответил он, и голос его звучал так, будто он говорит о предмете невиданной красоты.

— Чем?

— Океаном…

Я посмотрел на залив — волны накатывали на берег и разбивались на множество мелких капелек. На фоне серого неба летали чайки.

— Ничего особенного, на мой взгляд, — сказал я.

— Нет, ты не видишь… не слышишь…

— Не слышу что?

— Музыку… музыку океана… Это… это прекрасно. Я никогда не слышал ничего более изящного, тонкого, чувственного, эта музыка будоражит меня всего… это прекраснее, чем пение соловьёв тёплой июньской ночью, это прекраснее, чем вся музыка мира… Ни один композитор никогда не сумел бы создать мелодию, которая обладала бы десятой частью красоты той, что я слышу…

Я сидел, мягко говоря, в удивлении. Мой друг никогда не был склонен к такой поэтичности. Да и вид его меня немного напугал — его взгляд был направлен в сторону залива, но его глаза были пустыми. Его лицо выражало полное умиротворение и блаженство — казалось, что если сейчас рядом взорвётся ядерная бомба, он этого даже не заметит.

Неожиданно он подскочил, подбежал к воде и опустился на колени. Я подошёл к нему и увидел, как он нежно гладит воду, словно прикасается к любовнице, и затем он сказал:

— Когда-нибудь ты тоже это услышишь, и тогда ты поймёшь, как прекрасно звучит вода.

Он замолчал и начал напевать надоевшую мне мелодию.

Смотря тогда на него, гладящего с безумным взглядом воду, я вовсе не хотел понимать музыку воды.

Тогда я видел его в последний раз. В тот день он отказался уходить, и я решил его оставить. Думал, замёрзнет и вернётся домой. Но домой он так и не вернулся. Он не отвечал на звонки, не появлялся в сети. Спустя несколько дней после нашей с ним последней встречи, мне позвонила его девушка, и спросила, не знаю ли я, где он. Я ответил, что нет, но где-то в глубине моего сознания я понимал, что знаю.

Я хотел разубедиться в своих опасениях, поэтому стал присматриваться к тем, кто напевал эту жуткую мелодию. Я запоминал лица этих людей и всеми фибрами своей души желал не увидеть их на розыскных плакатах. Какой же ужас я испытывал, когда, вопреки моему желанию, я видел фотографии этих людей и кроваво-красную подпись под ними: «Пропал человек!».

Я решил, что, если я не хочу в один день оказаться среди этих несчастных, то я должен уехать из города. Моя ближайшая родня — моя сестра, которая вместе с мужем уехали из нашего родного города. Теперь они жили в сутках езды на поезде. Я хотел переехать в тот город и временно пожить у сестры, пока не найду работу и отдельную квартиру. Когда я собирался набрать её номер, телефон в моей руке зазвонил. Нехорошее чувство появилось у меня, когда на дисплее высветился номер моей сестры.

— Да? — ответил я.

— Привет, братишка!

Я давно не слышал её голоса. Он звучал ярко и весело. Люди всегда становятся веселее, когда уезжают из нашего города.

Мы поболтали с ней немного о наших делах, а затем она перешла к сути своего звонка:

— Слушай, я тут решила к тебе наведаться, ты не против?

Я был ошарашен, ведь я сам хотел приехать к ней.

— Э-э… ты уверена, что хочешь? Ведь ты помнишь, какая в этом городе погода.

— Помню, помню. Но ведь это наш родной город! Мы давно не виделись, да и я соскучилась по нашему городу. Особенно я скучаю по заливу, что-то захотелось вновь погулять по его берегам, полюбоваться его водами.

Мне стало страшно. Голос, которым она произнесла последние слова, был похож по интонации на голос моего друга, что грезил о музыке воды.

— Знаешь, а я как раз хотел сам к тебе приехать… Мне в твоём городе предложили работу, — соврал я.

— Тогда давай сначала я к тебе приеду, а потом мы вместе приедем ко мне! У меня есть машина, так что не нужно будет тебе трястись в вагоне с кучей народа.

— Но…

— И не пытайся меня отговорить! Я хочу повидать этот город и послушать музыку океана. Всё, до встречи, позвоню перед выездом.

Короткие гудки отдавались эхом в моей голове. «Музыка океана…». Самые ужасные слова, которые я мог услышать. После этого звонка я понял, что океан меня не отпустит. Он не отпустит никого из жителей нашего города. Эта музыка, что напевают люди, манит их в воду. Они уходят в залив и пропадают в его водах навсегда. Что странно, я ни разу не слышал сообщений об утопленниках. Люди просто уходят в воду и будто растворяются.

Звонок сестры дал мне понять, что океану нужен каждый житель этого города. Никто и никогда не сможет укрыться от его музыки. Только мягкие стены палаты психбольницы спасут меня от ужасного влияния этой музыки. Теперь каждый день моей оставшейся жизни я буду жить в мучительном ожидании момента, когда я услышу эту дьявольскую музыку, и она сведёт меня с ума, и я захочу слиться с бескрайними водами океана.

Сейчас я любуюсь им из окна… как прекрасен он этим вечером…

@темы: безумие, рассказы, не своё

---

Тайны Байкало-Амурской магистрали

[Скрёб-поскрёб]

О строительстве Байкало-Амурской магистрали написано огромное количество книг, причем как документальных, так и художественных. Но, несмотря на это, здесь остается очень много темных пятен. Сначала информация о строительстве магистрали была засекречена, а затем искажена.

О БАМе ходит огромное количество слухов, большинство из которых являются отнюдь не выдумками. Конечно, есть и легенды, однако они только украшают правду. Когда магистраль еще находилась в процессе постройки, рабочие то и дело сталкивались с различными паранормальными и аномальными явлениями. Этот железнодорожный путь, который соединяет Советскую Гавань и Тайшет, в народе называют призрачным. Существует множество легенд, связанных с этой магистралью. Когда рабочие трудились, главной темой их обсуждения была тема призрака железной дороги. Абсолютно все строители верили, что действительно существует такое явление. Об этом активно говорили также и местные жители. Они рассказывали о том, что недалеко от них проезжал поезд, не издающий совершенно никаких звуков. Причем они не один раз являлись свидетелями такого необычного явления.

Ученые полагают, что история о поезде-призраке берет свое начало с 1940-го года. Тогда прошло два года с того момента, как фактически было положено начало строительства самого железного полотна. Так как условия для работы были совершенно недопустимыми, некоторые заключенные не стали это терпеть, поэтому устроили бунт и угнали паровоз. К этому паровозу прикреплены были еще три вагона с грузом. Целью, которую они перед собой поставили, было сбежать в западную Якутию. Но правительство, в целях поимки беглецов, приказало задействовать военную авиацию. В результате один из самолетов разбомбил поезд. В ходе воздушного налета все люди погибли, а железнодорожное полотно получило значительные повреждения. Лагерь после этого случая был закрыт, строительство магистрали «заморозилось», заключенные были переведены в другие места. После этого местные жители все чаще и чаще начали видеть поезд-призрак. Однако больше всего людей шокировало то, что железная дорога сама по себе восстановилась.

В этом убедились также и люди, приехавшие в это место через 30 лет для того чтобы продолжить возведение магистрали. Строители были крайне удивлены, когда обнаружили, что полотно находится в отличном состоянии, а рельсы абсолютно не были ржавыми. Полотно может блестеть таким цветом только в том случае, если по нему ежедневно ездят до сотни пассажирских и грузовых составов. Затем этому явлению нашли объяснение, однако, как выяснилось позднее, это объяснение оказалось ошибочным. Исследователи выдвинули версию, что именно военные, перевозящие секретный груз, пользовались железной дорогой. По этой причине ученые поехали по рельсовым путям, но вскоре наткнулись на тупик, не проехав и тридцати километров. Тупиком явился холм, густо заросший кедром. Поэтому и по сей день неизвестно кто именно способствовал восстановлению этого железнодорожного участка.

Строительство известной Байкало-Амурской магистрали проходило в сложнейших климатических условиях. Было возведено 142 моста, проложено восемь туннелей. Рабочие рассказывали про них очень много таинственных рассказов. Так, согласно этим рассказам, в Байкальском туннеле периодически появлялись огненно-желтые шары. По наблюдениям некоторых строителей, после исчезновения этих шаров, возникали сильнейшие выбросы подземных вод, которые было крайне трудно откачать.

Самым высокогорным туннелем на БАМе является Кодарский туннель. С ним связывают привидение, названное рабочими Белым Шаманом. Оно появлялось, согласно свидетельствам очевидцев, именно перед каким-нибудь катаклизмом, тем самым предупреждая рабочих о приближении природных катастроф. После одного из таких появлений этого привидения, случилось сильное землетрясение. В тот раз никто из строителей не погиб. По некоторым данным избежать трагедии удалось только потому, что рабочие были готовы к катаклизму и знали о том, что нужно было делать при землетрясении.

Однако из всех туннелей наиболее таинственным является Северомуйский туннель. Его строили дольше 25 лет. Чуть ли не на каждом километре строительства возникали все новые и новые технологические задачи, которые приходилось решать рабочим. Появление подобных задач было связано с тем, что туннель все время преподносил строителям мистические сюрпризы. Так, например, на одном участке был прорван мощный плывун, вследствие чего погибло тридцать человек, а под завалами остались несколько строителей. По рассказам выжившего строителя, в тот момент, когда он предпринимал усиленные попытки выбраться из-под завалов, заметил перед собой металлическую дверь. Он попытался открыть ее, но ему это так и не удалось. Куда вела эта дверь неизвестно до сих пор. Спустя какое-то время после этого события один из участков туннеля обрушился. Позднее строители вспоминали, что из пустоты внезапно стали доноситься какие-то странные звуки, которые напоминали чем-то стук отбойных молотков. Неоднократно предпринимались попытки объяснить эти таинственные звуки. Наиболее вероятной считается версия о том, что в туннеле была высокая концентрация газа родона, что могло вызвать у рабочих своего рода слуховые галлюцинации. Однако нет стопроцентной уверенности в этом.

Надо сказать, что Северомуйский хребет — это один из сложнейших участков Байкало-Амурской магистрали. Наиболее известным здесь является Чертов мост. Он расположен на крутом повороте и стоит на двухъярусных опорах, которые достигают в высоту 35 метров. Машинисты заверяют, что мост при следовании тяжелых поездов даже немного раскачивается. Сам обходной путь являлся довольно экстремальным. Составы передвигались с максимальной скоростью 20 километров в час. Иногда составы приходилось «толкать» вспомогательными локомотивами на особо крутых подъемах. В народе бытует мнение, что на этом мосту водятся черти, которые устраивают свои пляски перед медленно движущимся поездом. Машинисты, даже в наше время, когда мост используется только для перевозки путейщиков, заезжая на него крестятся.

Как уже было сказано, со строительством Байкало-Амурской магистрали связано очень много различных легенд и слухов. Все, что мы описали в этой статье только небольшая их часть. Есть еще очень много вопросов, ответы на которых нам пока неизвестны.

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

Внучка

[Скрёб-поскрёб]

Автобус раскрыл перекошенные створки дверей, выпустив из своего чрева девушку, судя по внешнему виду, городскую штучку.

Девушку звали Алина, ей месяц назад исполнилось восемнадцать, она проехала почти триста километров, с двумя пересадками, чтобы попасть в это вымирающее захолустье. Где-то здесь, в одной из низких хат, крытых почерневшей соломой, живёт её бабушка, Матрёна Тимофеевна. А может, уже и не живёт. Может, лежат её косточки на местном заросшем кладбище, охраняемые деревянным крестом и поржавевшей оградкой.

Отец не хотел отпускать дочь и удивлялся, откуда вдруг у неё возникли такие родственные чувства. Бабушку Алина последний раз видела года в три, а после словно вычеркнули Матрёну Тимофеевну из памяти. Ни одной фотографии, ни одного письма, ни одной открытки к празднику, даже имя не вспоминалось. Так и была до недавних пор у Алины чисто гипотетическая бабушка, о которой и не думалось и не вспоминалось.

И тут, ни с того ни с сего, накатило — тоска, потеря, утрата, грусть и желание найти, посмотреть в глаза, обнять и даже разрыдаться на плече. Ведь кровь одна, один род. Алина и сама удивлялась, что это вдруг её так проняло, никогда она к родственникам не привязывалась, друзья ей дороже были всяких тёток и племянников, а тут совсем невмоготу стало. И днём думает и ночью снится, как она с бабулей встречается. Вот только нет у бабушки лица, память не отпечатала, а то, что было, стёрлось за столько лет.

Отец на все расспросы нервничал, ничего не говорил, кроме того, что «ведьму эту знать не хочу, она мать твою в могилу свела» и что не нужно никуда ехать и никого искать не надо. От греха подальше. И больше ничего, никакой информации. Адрес девушка выведала у отцовской двоюродной сестры; та тоже особо не хотела говорить о старушке, и тоже отговаривать стала, мол, лучше забыть и не вспоминать. И всё так туманно и невнятно, что у Алины даже азарт появился съездить и всё выяснить. Потрусить скелеты в семейных шкафах. И вот она здесь. Отцу записку оставила, чтоб не волновался, а телефон отключила, чтоб на мозги не капал.

* * *

Солнце слепило и припекало. Всё вокруг казалось линялым и выгоревшим, улица была пуста. Никакого движения, даже ветерок не пробегал по листьям, ни одна птичка не подавала голоса, ни одна собака не лаяла. После шумного города пейзаж казался картиной, нарисованной скупой, бледной акварелью, да ещё и простоявшей неизвестно сколько в пыльном чулане.

Алина закинула на плечо сумку с гостинцами и пошла по улице, мимо заборов, плешивых тополей, мимо огородов, где сквозь комки серой сухой земли пробивалась чахлая поросль. Мимо «журавля» с мятым ведром, мимо магазина, у которого от названия осталось всего пять букв, а железная шина уже приросла к двери, и окна так давно не мылись, что стали одного цвета со стеной.

Дойдя до окраины, и никого не встретив, Алина повернула назад и увидела вдалеке, в знойном мареве над дорогой, бредущую фигуру. Девушка ускорила шаг и через пару минут догнала старушку, скрюченную, согбенную под грузом прожитых лет.

— Здравствуйте, бабуль, вы мне не подскажете?..

— Да, деточка, — проскрипела старуха, — заблукала? Кого ищешь?

— Матрёну Тимофеевну Кошевую. Я внучка её. Из города приехала проведать.

Старуха подняла голову и пристально посмотрела на Алину. Потом перекрестилась три раза, а потом и вовсе сплюнула в дорожную пыль.

— Давай-ка, родимая, на остановку. Автобус обратно идти будет, и езжай ты отсюда и не оборачивайся. И не возвращайся. — Старуха опять перекрестилась.

— Почему?

— А лучше и автобус не жди. Иди ножками. Тут недалеко до станции, километров десять. В самый раз на электричку поспеешь.

— Хорошо, хорошо, я только на минутку, — Алина не собиралась спорить с перегревшейся на солнце сумасшедшей.

— Вон видишь, сухое дерево, за ним следующая хата. Ты только на ночь не оставайся. Проведала — и домой.

— Спасибо вам, — Алина не стала дослушивать старческий маразм и, попрощавшись, зашагала в сторону сухого дерева.

* * *

Чтобы зайти в дом, пришлось наклонить голову, такая низкая была дверь. В хате пахло прелостью и затхлостью. Свет с трудом проникал сквозь маленькие грязные окна.

— Есть кто? Матрёна Тимофеевна! Вы дома? Это я, Алина, ваша внучка!

— Заходи, — раздался слабый голос из дальней комнаты.

Бабушка лежала на кровати, сложив руки на груди и закрыв глаза. Алине сперва показалось, что старуха мертва.

Обрюзгшее рябое лицо, седые волосы, руки, как у мумии — кости, обтянутые кожей, под ночной рубашкой — распластанная бесформенная грудь и вздутый живот. И ноги, опухшие, налитые, как две колоды, с коричневыми, кривыми ногтями на посиневших пальцах.

Совсем не такой представляла Алина бабушку. И совсем не такой виделась ей встреча.

— Бабушка, привет.

Старуха открыла глаза, медленно, будто поднять веки стоило ей больших усилий. Взгляд не выражал никаких эмоций. Только зрачки, чёрные, живые казались чужими на фоне беспомощного больного тела.

— Дождалась-таки, — сказала Матрёна, попытавшись улыбнуться беззубым ртом.

Матрёна глубоко вздохнула, закрыла глаза и затихла.

«Умерла!» — испугалась Алина, но увидела, что грудь взымается и опускается, наполняя лёгкие воздухом, который не нужен мертвецам. Значит, жива.

Алина выбралась из сырости хаты на улицу, стала посреди заросшего двора, огляделась, что можно сделать по хозяйству, но всё вокруг было так запущено, да и что могла придумать девчонка, выросшая в асфальтовом городе, видевшая деревни только из окна автомобиля или по телевизору. Она вышла за калитку и закурила, чтобы хоть как-то вернуть себе ощущения реальности. Зачем она здесь? Что привело её сюда? Умирающая старуха в сырой вонючей землянке — совсем не то, что она искала. Эта куча больного мяса — её бабушка, которой она бредила последнее время? Вдруг мелькнула подлая мыслишка — просто пойти на дорогу и через десять километров станция, а там — электричка, и к ночи уже будет дома, и попробует забыть. Не было ничего, просто сон, беспокоящий, после которого одеяло на полу и простынь комком. Нет, она не сможет так поступить, как бы ни хотелось.

— Ну, что там, Матрёна? — Алина вздрогнула от неожиданности.

Рядом стоял мужчина, высокий, плечистый, с лицом морщинистым и загрубевшим от солнца, ветра и земли.

— Вы о чём?

— Меня Фёдор звать. Я сосед ейный через двор.

Мужчина протянул большую, грубую ладонь.

— Алина, — пожала руку девушка.

— Что забыла тут?

— Бабушку проведать приехала.

— Столько лет никто не появлялся, и тут на тебе — проведать решили. С чего бы это? Ты есть хочешь? Пойдём, жена как раз обед готовит.

— Да я, вообще-то… — Алина оглянулась на дом. — Она там совсем плохая.

— Ничего, никуда твоя Матрёна не денется. Это она днём такая беспомощная. Ничего с ней не станется до вечера. Нечего там делать, всё равно спит весь день.

Фёдор повернулся и пошёл к своему дому, продолжая говорить. Алина побрела за ним. Есть всё-таки хотелось, да и возвращаться в дом с помирающей старухой не особо хотелось.

* * *

Матрёна помирала тяжело. Пятый день уже, как смерть приходит и уходит ни с чем. Не дают забрать грешную душу. Некуда её забирать. В рай ей заказано, а для ада не созрела ещё, не все дела на земле завершила. Она знала, что так будет, иначе и быть не могло, но не думала, что так страшно это будет и больно. День, пока солнце выжигало последние сорняки в незасаженном огороде, ещё давал передышку, но как только светило пряталось за линию горизонта, приходила боль. Но боль была не самым страшным наказанием. С темнотой дом наполнялся тенями и голосами. Чёрные пятна скользили по стенам, за печкой смеялись и шептались, под кроватью ворочались и толкались, ворчали и шипели. Окна затягивались пеленой, превращаясь в дыры, ведущие в самую беспроглядную тьму. Гремела посуда и утварь, скрипели двери. Слов не разобрать, словно говорили на тарабарском языке, но голоса были знакомые. Матрёна узнавала тех, с кем встречалась майскими ночами на Креженской горе. Но тогда они были свои, а сейчас предали, только и ждали, когда можно наброситься, впиться в беспомощное, налитое болью тело, испить вязкой чёрной крови и вырвать душу, чтобы бросить к ногам Хозяина. Самые нетерпеливые тянулись холодными когтистыми лапами к её шее, хватали за запястья и лодыжки, дышали смрадом в лицо. Её оставили все. Даже верный кот сидел теперь на подоконнике и ухмылялся, наблюдая за мучениями хозяйки.

И вырывалась она из черноты дома и бегала по пустым улицам, по чужим огородам, в белой ночнушке, бледным призраком, вопя и проклиная весь свет. А за ней с гиканьем и улюлюканьем носилась нежить, хватая за пятки и запрыгивая на шею. И гремела гроза в чистом небе, собаки скулили и забивались в будки, а люди, даже не особо верующие, крестились в темноте, боясь включать свет, чтобы не привлечь внимания обезумевшей ведьмы. А она выбегала на перекрёсток, падала в пыль и звала Хозяина, умоляла его явиться и позволить умереть наконец-то, ведь служила верно и преданно. Но он не отвечал — только тени носились над дорогами в ожидании пиршества.

Смерть искупила бы все грехи, прогнала бы боль из выкручиваемых костей, отправила бы её прямо в объятья Самого, который бы презрел её преданность, и отправил бы сразу же в котлы со смолой. Но должна была она оставить здесь то, что даровали ей тёмные силы. И звала она, заходясь в хриплых криках, ту, кто заменит её здесь, ту, которая примет всю науку трав и заговоров, сглаза и приворотов, ту, которая займёт её место на Креженской горе, среди весёлых подруг и лихой нечисти. Из последних сил, превозмогая страх и боль, варила отвар из собранных в предрассветную росу трав, чтобы пришла та, кому уготовано было сменить её на грешной земле, та маленькая девочка, выпившая горькое зелье, которое приведёт её сюда, когда наступит час. И пусть прошло столько лет, и девочка уже стала барышней, но зов был услышан, и в сенях прозвучало долгожданное: «Есть кто? Матрёна Тимофеевна! Вы дома? Это я, Алина, ваша внучка!».

* * *

Алина поела борща, и её склонило в сон. Жена Фёдора, пышная румяная тётка, Ольга, отвела её в комнату, где кровать с пышной периной и подушками вышитыми. Девушка сначала сопротивлялась — неудобно как-то спать у чужих людей, ещё и днём. Но хозяйка была настойчива, и вот уже усталость после дороги, сытный обед и прохлада после удушливого зноя сделали своё дело, веки потяжелели и сон накрыл шёлковым покрывалом.

Проснулась она уже под вечер. В соседней комнате гремели посудой, бормотало радио и басил Фёдор. Алина полежала несколько минут с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить сон — странный, липкий, беспокойный, но остались только ощущения. Наконец, она встала и вышла в гостиную. Ольга месила тесто, а муж её строгал ножом деревяшку, похожую на большой карандаш.

— Вот и поспала малость, — улыбнулась хозяйка, — а я вот пироги затеяла на ужин. С чем ты пироги любишь?

— Спасибо, мне так неудобно… я пойду. Там бабушка одна. Больная. А я тут. Пойду я. Спасибо вам за всё.

Фёдор встал, закрыв широкой спиной дверь. В одной руке нож, в другой заострённая палка. Ольга тоже стала тесто с рук вытирать.

-Ты, это, не торопись сильно, — сказал Фёдор. — Сказали тебе пироги — значит пироги. Поужинаешь, переночуешь, а завтра я тебя на телеге до самой станции довезу.

— Дядя Фёдор, вы что? Мне к бабушке нужно, — сказала Алина, сдерживая дрожь в голосе.

Страх неприятным холодком прошёлся по телу. Неужели попала на пирожки с мясом? Сразу вспомнились все фильмы про сельских маньяков, питающихся ничего не подозревающими туристами. Краем глаза она пыталась не упускать из виду Ольгу, стоящую сзади. К горлу подкатила тошнота.

— Для твоего же блага,— сказала Ольга. — Побудь у нас. Не нужно тебе к бабке идти. Совсем не нужно. Тем более, уже вечер на дворе. Через час солнце зайдёт.

— Сядь, — Фёдор показал на стул.

— Мне в туалет нужно. Можно?

— Можно, — Фёдор вышел в сени и вернулся со старым эмалированным ведром. — Вот тебе туалет.

— Я не могу в ведро.

— Деточка, — Ольга стояла уже совсем рядом. Алина вздрогнула, когда женщина погладила её по волосам, — не бойся. Сядь, мы тебе всё расскажем. Вижу, ты совсем не в курсе.

Алина села на табурет, сложила руки на коленях. Внутри всё дрожало. Хотелось выскочить на улицу и бежать, не останавливаясь, подальше от этой деревни, от больной страшной старухи, от семейки людоедов, от глухой тишины и пустых улиц.

— Ты знаешь, что бабка твоя Матрёна — ведьма? Да, самая что ни на есть.

— Какая чушь, — возразила Алина. Вся обстановка казалась ей абсурдной, с самого момента, когда она вышла из автобуса. Приступом накатило желание поскорее вернуться в городские объятия. — Ведьм не бывает. Это всё сказки.

— Сказки? Ты знаешь, как твоя мать померла? Ты знаешь, что за ней тут парубки с четырёх сёл хвостом бегали. Знаешь, сколько у неё женихов было? Даже из райцентра сватались. Не последние люди. А она за отца твоего вышла, не иначе как сдуру. И жизнь свою перечеркнула. Сжила её со свету бабушка твоя любимая.

— Как это?

— А вот так — ведьме свести человека в могилу — что тебе чихнуть. Мать твоя сохнуть начала, худая стала, серая вся. Врачи ничего не поймут — говорят, здорова по всем параметрам. Как полежит в больнице, подальше от села, так ей и легчает, а как вернётся — всё по новой. А эта карга всё ходит — то иголку попросит, то соли, то ножницы. Если в руки ей попадёт какая вещь, а ещё лучше — волос, ногти срезанные или ношеное исподнее — считай ты в её руках. Никита тогда в охапку жену и в город подался, а там и ты родилась, но от чар куда денешься? Так и завяла мамка твоя. Никто и не знает от чего. Умерла и всё. Жалко девку. Мы с ней дружили с самого малолетства. А сколько Матрёна народу извела, сколько семей слезами изошли, сколько коров чужих передоила. Ведьма твоя бабка, и ты сюда не зря приехала. Хочет она тебя. Нужна ты ей.

— Зачем? — спросила Алина. Вспомнились ей отцовские слова, которые она приняла тогда за метафору.

— Кто его знает. Но туда мы тебя не пустим. Тем более на ночь. Побудешь здесь, а завтра мы тебя домой отправим.

* * *

Матрёна чуяла родную кровь совсем рядом. Вечер постепенно затухал, в доме начались первые безобразия. В чулане что-то упало, и раздался хохот, ехидный, злобный. Ведьма лежала, пытаясь не обращать внимания на вернувшуюся боль и холодную костлявую руку, выползшую из-под кровати и шарившую по простыне

— Пошёл вон, — властно прошипела старуха, и рука исчезла. Матрёна встала с кровати и побрела на кухню. Долго рылась в мешочках и коробочках, доставая оттуда щепотками травы и порошки, бросая их в кастрюльку. Нечисть поутихла, видимо чуя, что развязка близка.

Кастрюлю Матрёна поставила на примус и, помешивая отвар, шептала под нос заклинания, знакомые только посвящённым. Пар, густой и едкий, заполнил комнату, нашёл щели в двери и окне и выполз на улицу.

* * *

Алина жевала пирог, не различая вкуса, не замечая хозяев, уставившись в окно, за которым уже почти разлилась ночь. Небо темнело на глазах, цвета заката сливались в один — черный. В комнате было темно. Свет не включали. Ольга ушла в комнату, а Фёдор дремал за столом, не выпуская из руки заострённую деревяшку.

Вдруг девушка услышала голос. Кто-то звал её. Не по имени, вообще без слов, просто манил, тянул к себе. Всё вокруг расплылось, потеряло фокус, затянулось пеленой. Остался только зов, прилипший и ведущий за собой. Алина встала и пошла к двери.

— Эй, ты куда? — откуда-то издалека вопрошал Фёдор.

Алина упала, что-то тяжёлое прижало её к полу.

— Верёвку давай, Ольга, быстрее!

Руки опутали змеи, ноги стянули упругие лозы, не давая пошевелиться.

Её поволокли, больно ударив боком о дверной косяк. Затем хлопнула дверь, щёлкнул засов. Холодный пол, сырость и запах лука, чеснока, мяты. Не было страшно, было невозможно выносить то, что она не может идти на зов, глубокая безнадёга и тоска о недостижимом, далёком и в то же время родном и необходимом. Она рванулась, забилась в бессильной попытке освободиться от уз, доползла до двери, поднялась на колени и ударила плечом. Бесполезно. Тогда она закричала, срывая голос, раздирая связки, чужим диким воплем.

* * *

В дверь постучали. Фёдор вздрогнул от неожиданности, потрогал оберег, висящий на шее.

— Кто там?

— Фёдор, открывай, это мы.

— Коля, ты?

— Да я. Открывай.

— Подойди к окну.

Фёдор не понаслышке знал, как может морочить голову тёмная сила. Как завела его в болота нечисть, прикинувшись соседкой, рыдавшей, что сынок ушёл на рыбалку и второй день нет его. Еле тогда вырвался Фёдор, вспомнил, что нет у соседки никакого сына, да и сама она уже третий год, как утопла, а тело так и не выловили.

В окно постучали.

— Перекрестись, — сказал Фёдор, и только убедившись, открыл дверь.

Вошли трое — кум его, Николай, Андрей Мартынчук с ближнего хутора и батюшка, отец Анастасий.

Они сели за стол, молча взяли по пирогу, и стали жевать. Батюшка всё стряхивал крошки с бороды.

— Кто это там воет у тебя? — спросил кум.

— Тут внучка её объявилась.

— Плохо дело, — сказал Мартынчук.

— Ничего, мы её в чулане заперли. Никуда не денется. Думаю, сегодня всё и закончится.

— Дай Бог, — отец Анастасий размашисто осенил себя крестом. — Ну, что, чего тянуть? Пойдём, что ли?

— Ой, боязно мне. Там же, небось, со всего пекла черти пособирались, — сказал Николай.

— Ха, это ты с моей Маруськой не жил. Мне теперь ни один чёрт не страшен, — усмехнулся Мартынчук.

— Оля, смотри за девкой, — Фёдор взял кол и пошёл к двери. Остальные потянулись за ним.

* * *

Луна заливала двор матовым светом, растягивая по земле длинные тени. Они вышли за ворота и тут увидели белое пятно, летящее в их сторону.

Батюшка забормотал под нос молитву, не переставая креститься. Николай пытался сдержать нарастающую дрожь в коленях. Фёдор выставил вперёд кол. Только Мартынчук был спокоен. Повидал на своём веку, что и бояться перестал.

— Так, сейчас, когда подойдёт, хватаем её за руки, за ноги, держим крепко и тащим обратно в её хату. Ничего не бойтесь. Только в глаза ей не смотрите. А она только спасибо скажет. Замолвит за нас слово перед Сатаной.

— Ты чего это мелешь, окаянный? — возмутился батюшка.

— Эх, батюшка, в рай мне точно не попасть, так пусть хоть в аду блат будет.

Матрёна остановилась шагах в пяти от мужчин. Ветра не было, но сорочка её трепетала, и седые волосы развевались.

— Матрёна, шла бы ты домой, — сказал Фёдор, — мы тебя доведём.

Ведьма зашипела и сжалась вся, словно готовясь к броску.

— Не дури, старая, — Мартынчук сделал шаг навстречу. — Хватит тебе уже. Откоптила своё.

Он почувствовал, как что-то вцепилось в ногу, но не дрогнул, даже вида не подал, и его отпустили. Он подошёл ещё ближе на шаг. В лунном свете бледным пятном вырисовывалось ведьмино лицо. Зрачки ушли под веки, рот открыт, язык вывалился, как у висельника, нос вздёрнулся, выставив напоказ дыры ноздрей.

* * *

Кто-то засмеялся в углу и холодные скользкие руки дотронулись до Алины. Прошлись по телу, нигде не задержавшись, и принялись развязывать узлы на верёвке.

* * *

Мартынчук прыгнул на старуху, навалился всем телом, прижав к земле. Ведьма вырывалась, хрипела в лицо, брызжа слюной. Руки пытались дотянуться до щёк, до глаз, но Андрей локтями придавил её запястья. Что-то прыгнуло ему на шею и вцепилось в волосы, но Мартынчук не поддался. Он знал, что пока не начнёшь с нечистью бороться и препираться, она не страшна.

— Ну, где вы там?! — Закричал он. — А ну подсобите!

Помощь подоспела вовремя. Старуха уже почти выскользнула из-под Андрея. Но тут схватили её за руки, за ноги, держали крепко, батюшка бормотал мерзкие слова, лишая её сил. Кол прижался к горлу, не давая пошевелить головой. Потом удар в висок и пропасть. «Смерть» — обрадовалась старуха перед тем, как потерять сознание. Но она ошиблась.

* * *

Алина брела по улице, на ходу снимая с себя одежду и бросая её на обочину. Прошла мимо бабушкиной хаты. В окнах горел свет и в ночной тишине слышались голоса, возня и ругань. Но Алина пошла дальше, ступая босыми ногами по лунному серебру. Вдалеке, на перекрёстке она увидела силуэт. Девушка улыбнулась и ускорила шаг.

* * *

Ведьму привязали к кровати, зажгли все свечи, которые нашли в доме. Пока Фёдор держал у старушачьей груди кол, остальные пробивали крышу. В потолке дыру сделали быстро, вывалив на пол кучу соломы и глины. Андрей, как самый смелый, полез на чердак. Было слышно, как он бранится там и стучит, пробивая солому на крыше. И только когда увидел звёзды над головой, угомонился, заглянул через дыру в комнату.

— Всё, порядок, — сказал он. — Отойдите, я спрыгну.

Оказавшись в комнате, подошёл к ведьме, снял со своей шеи крест и положил ей на грудь.

Матрёна сразу пришла в себя, словно в неё калёным железом ткнули, закричала, выгнулась дугой, выкручивая конечности. В окно ударил порыв ветра. Завыло во дворе, вихрь ворвался через дыру в крыше, поднял в воздух лохмотья соломы, закружил, швырнул сор в глаза. Батюшка забился в угол и, не переставая, читал молитву, прижав к бородке нашейный крест. Фёдора неведомая сила оттянула от старухи и прижала к стене, а Николай и вовсе упал на колени, свернулся клубком, чтобы не видеть ничего.

Загремела гроза и молния расколола небо. Матрёна свалилась на пол и забилась в конвульсиях. Но вдруг утихла, распласталась на спине и выдохнула свою чёрную душу — клубок чёрного густого дыма, который и устремился вверх, через пролом в крыше. А дальше прямо к перекрёстку, где Хозяин прижимал к груди и гладил по распущенным волосам бледную в лунном свете голую девушку, как когда-то давно принял в свои объятья и Матрёну. Увидев ведьмину душу, он поймал её, как ночного мотылька, отпустил девушку, которая обмякла и упала на колени, не отпуская мохнатые ноги, целуя гладкие твёрдые копыта.

Матрёна же успокоилась навеки. Ветер сразу утих, и дом погрузился в ночную тишину.

Николая стошнило, он поднялся, вытирая рукавом рот.

— Вот, срань господня. Кто бы мог подумать.

— Не богохульствуй, — пробормотал поп, но видно было, что он и сам высказался бы по поводу крепким словцом, дабы снять напряжение.

* * *

Матрёну похоронили тем же утром, пока солнце не успело припечь. Зарыли за кладбищенским забором. Яма уже ждала, гроб на столярке сбили за час. На радостях. С участковым проблем не будет, с медпунктом тоже. Так что, с похоронами решили не тянуть, тем более, жара такая. Гроб привезли закрытым, чтобы не видели, что покойница не совсем обычно лежит — вниз лицом, ступни отрезаны, а из спины торчит край осинового кола. А под боком чёрная тушка кота со свёрнутой шеей, Чтобы не беспокоила уже никого. Сельская публика стояла молча, никто слова не сказал, только старухи возили заскорублыми пальцами по лбам, животам и плечам. Крест сбили тоже осиновый, на всякий случай.

Деревня вздохнула спокойно. Это был именно тот случай, когда радовались чужой смерти.

* * *

Алину нашли спящей на обочине недалеко от перекрёстка, совершенно голую. Ольга привела её к себе, отпоила чаем, накормила и повела в баню, где горячий пар и березовый веник привели девушку в чувства. Она перестала дрожать и даже выпила стакан домашнего вина.

— Как же я тебя прозевала, — всё причитала Ольга, — вроде и засов был закрыт, как ты проскочила?

— Ничего не помню. Пироги помню, и что вы меня бабушкой моей пугали. А потом — как сон. А что снилось — не помню, но что-то кошмарное и… и такое сладкое, что-ли. Будто нравился мне этот ужас. Страшно было и в то же время так хорошо. А что с бабкой моей?

— Померла нынче ночью. Пожелала бы ей царства небесного, но вряд ли она туда попадёт. Ты как себя чувствуешь? Там после обеда агроном будет ехать на станцию, обещал тебя забрать. Мы бы тебя ещё на пару дней оставили, но тебе лучше уехать.

— А..? — начала Алина, но Ольга её перебила:

— А на кладбище не надо. Ты что, кладбища никогда не видела? Что там делать среди покойников?

* * *

Вернувшись домой, Алина слегла. Две недели бил её озноб, прошибал такой пот, что простыни меняли по два раза в день, металась в горячечном бреду, кричала и стонала. Кошмары изводили её. Отец с мачехой дежурили по очереди, смачивая потрескавшиеся губы влажной губкой, держа горячую ладонь и прикладывая ко лбу уксусный компресс. Лекарства не помогали. Скорая предложила положить на стационар — обследование, капельница, уход. Отец отказался. Навозил он покойную жену по больницам, помнит, как медики беспомощно разводили руками.

Всё проходит, и болезнь отступила, и Алина вернулась в реальность, вырвавшись из горячих потных лап хвори. Похудевшая до неузнаваемости, бледная, с синяками вокруг глаз, добралась на неуверенных ногах до кухни, достала из холодильника еду — колбасу, сыр, овощи, хвост селёдки, кусок пирога. Отец молча смотрел, как жадно ест дочь, и радовался, что всё прошло, и всё теперь будет хорошо. Раз ест, значит на поправку пойдёт.

Алина поела, смачно рыгнула и посмотрела на отца. Никита узнал взгляд, и холодок прошёл по спине. Глаза, совсем недавно серо-зелёные, теперь превратились в антрацитовые угольки. Холодные и надменные.

Девушка стала собирать сумку. Бросала вещи без разбору, пока не набила до отказа.

— Ты куда? — спросил отец.

— Домой.

— Ты дома.

— Теперь у меня другой дом, родной. Он ждёт. Пока, папа.

Отец стоял, не зная как быть. Не понимал, что не сможет это предотвратить, что нужно было раньше думать. Он ушёл на кухню и сел за стол, обхватив голову, и не заметил, как перед тем, как хлопнуть дверью, дочка зашла в ванную и сняла со щётки, которой пользовалась мачеха, клок вычесанных волос, завернула в её же носовой платок и сунула в карман. Алина никогда не любила эту полную тихую женщину, которая так и не смогла заменить ей мать.

Автор: goos

@темы: рассказы, старики и старухи, не своё

---

Совет

[Скрёб-поскрёб]

Совсем недавно у меня произошел разговор с моим преподавателем по психологии. Дело в том, что несколько студентов из нашей группы углубленно изучают эту дисциплину, и частенько мы задерживаемся на кафедре после пар, чтобы обсудить некоторые вопросы. Разговор зашел о страхах, и я, любительница страшных историй, не могла обойти эту тему стороной. И вот что мне поведал мой преподаватель...

Существует поверье, что ни одно знание не дается человеку случайно, что наш интерес к какой-либо сфере рано или поздно получит отклик — что человек, интересующийся тёмным и потусторонним, обязательно навлечёт на себя, как бы это сказать... гнев божий, вселенскую справедливость или кармическое воздаяние — выбирайте, что хотите.

Вы никогда не задумывались о том, что так называемые «страшилки» во многом похожи, и сюжетов у них не более 5-6? Допустим, что схожесть сюжета — лишь дань жанру, но если смотреть на эти истории, как на творческое излияние своих потаённых страхов, то не кажется ли вам, что это отчасти выдумка, а отчасти — показания очевидцев, переживших нечто необъяснимое в своей жизни?.. Я не говорю о всяких монстрах (заимствование из массовой культуры), я говорю о более тонких материях — тенях, шорохах, стуках в дверь посреди ночи. Почему эти истории так популярны? Да потому, что они правдивы, только мы сами боимся себе в том признаться. Вот в вашем сознании при словах «нечто чернее темноты в комнате» рисуется определенная картина. А вы уверены, что это лишь игра воображения, что это не реальные воспоминания, которые ваш мозг услужливо запрятал глубоко в подсознание? А не накатывало ли на вас ощущение, что внезапно родная квартира становиться чужой и пугающей? Вы думаете, это опять игры сознания или память о чем-то? Я задал много вопросов, но ответить на них мне не под силу.

Напоследок — только факты. Давно, еще в начале 80-х, я увлекался гипнозом. Несколько людей добровольно приходили ко мне, и в состоянии транса я вел с ними беседу на отвлечённые темы. Это я делал ради опыта. Когда мне предложили «побеседовать» таким образом с несколькими детьми, страдающими ночными кошмарами, то под гипнозом они рассказывали о странных вещах — кто-то приходил к ним в комнату, пугал их, иногда мучил… Их подсознание часто выдавало довольно-таки странные картины, которые в те времена, да ещё и в том возрасте, они вряд ли бы могли выдумать. В нормальном состоянии те же дети не помнили почти ничего, смутно рассказывали о «страшных снах», не в силах вспомнить, что же с ними происходило — то ли их рациональная часть разума находила объяснение случившемуся, то ли те «ночные гости» заставляли их забыть — не знаю.

На протяжении своей врачебной деятельности я много раз встречался со схожими сюжетами кошмаров у разных людей, научился отличать их от бреда сумасшедших и от простых фантазий, и вот что я могу сказать — эти знания изменили и меня. Многие воспоминания из детства заиграли новыми красками, да и тогда, когда я впервые столкнулся с вышеуказанным феноменом, моя квартира ночью уже не казалась такой уютной и безопасной.

Вот мой совет — завязывайте с этим, интересуйтесь лучше чем-нибудь более приятным.

@темы: рассказы, не своё

---

"Когда семейство улыбается". Р. Брэдбери

[Скрёб-поскрёб]

Самое замечательное — полнейшая тишина. Джек Дюффало входит, и хорошо смазанная дверь закрывается за ним беззвучно, словно во сне. Двойной ковер, который он постелил недавно, полностью поглощает звуки шагов. Водосточные трубы и оконные рамы укреплены так надежно, что не скрипнут даже в сильную бурю. Все двери в комнатах закрываются на новые прочные крюки, а электрокамин беззвучно выдыхает струи теплого воздуха на отвороты брюк Джека, который пытается согреться в этот промозглый вечер.

Оценивая царящую вокруг тишину, Джек удовлетворенно кивает, ибо безмолвие стоит абсолютное. А ведь бывало, ночью по дому бегали крысы. Пришлось ставить капканы и класть отраву, чтобы заставить их замолчать. Даже дедушкины часы остановлены. Мощный маятник неподвижно застыл в ящике из стекла и дерева.

Они ждут его в столовой. Джек прислушивается. Ни звука. Хорошо. Итак, они научились вести себя тихо. Иногда ведь приходится учить людей. Урок не прошел зря — из столовой не доносится даже звона вилок и ножей. Он снимает толстые серые перчатки, вешает на вешалку вместе с пальто и на мгновение задумывается о том, что еще нужно сделать в доме.

Джек решительно проходит в столовую, где за столом сидят четыре человека, не двигаясь и не произнося ни слова. Единственный звук, который нарушает тишину — слабый скрип его ботинок.

Как обычно, он останавливает свой взгляд на женщине, сидящей во главе стола. Проходя мимо, он взмахивает пальцами у ее лица. Она не моргает.

Тетя Розалия сидит прямо и неподвижно. А если с пола вдруг поднимется пылинка, следит ли она за ней взглядом? Когда пылинка попадет ей на ресницу, дрогнут ли веки? Нет.

Руки тети Розалии лежат на столе, высохшие и желтые. Тело утопает в широком льняном платье. Ее груди не обнажались годами ни для любви, ни для кормления младенца. Как две мумии, запеленутые в ткань и погребенные навечно. Тощие ноги тетушки одеты в глухие высокие ботинки, уходящие под платье. Очертания ее ног под платьем придают ей сходство с манекеном.

Тетя сидит, уставившись прямо на Джека. Он насмешливо махает рукой перед ее лицом — над верхней губой у нее собралась пыль, образуя подобие маленьких усиков.

— Добрый вечер, тетушка Розалия! — говорит Джек, наклоняясь. — Добрый вечер, дядюшка Дэйм!

«И ни единого слова. Ни единого! Как замечательно!».

— А, добрый вечер, кузина Лейла, и вам, кузен Джон, — кланяется он снова.

Лейла сидит слева от тетушки. Ее золотистые волосы завиваются, словно пшеница. Джон сидит напротив нее, и его шевелюра торчит во все стороны. Ему — четырнадцать, ей — шестнадцать. Дядя Дэйм, их отец («отец» — что за дурацкое слово!), сидит рядом с Лейлой, в углу, потому что тетя Розалия сказала, что у окна, во главе стола, ему продует шею. Ох уж эта тетя Розалия!

Джек пододвигает к столу свободный стул и садится, положив локти на скатерть.

— Давайте поговорим, — произносит он. — Это очень важно. Надо покончить с этим, дело уже и так затянулось. Я влюблен. Да, да, я уже говорил вам об этом. В тот день, когда заставил вас улыбаться. Помните?

Четыре человека, сидящие за столом, не смотрят в его сторону и не шевелятся.

На Джека накатывают воспоминания.

В тот день, когда он заставил их улыбаться... Всего две недели назад. Он пришел домой, вошел в столовую, посмотрел на них и сказал:

— Я собираюсь жениться.

Все замерли с такими выражениями на лицах, будто он выбил окно.

— Что ты собираешься?! — воскликнула тетя.

— Жениться на Алисе Джейн Белларди, — твердо сказал Джек.

— Поздравляю, — сказал дядя Дэйм, глядя на жену. — Но... Не слишком ли рано, сынок? — Он закашлялся и снова посмотрел на жену. — Да, да, я думаю, что немножко рано. Не советовал бы тебе так спешить.

— Дом в ужасном состоянии, — сказала тетя Розалия. — Нам и за год не привести его в порядок.

— Это я уже слышал от вас. И в прошлом году, и в позапрошлом, — сказал Джек. — Но это МОЙ дом!

При этих словах челюсть у тети Розалии отвисла:

— В благодарность за все эти годы выбросить нас на улицу...

— Да никто не собирается вас выгонять! Не будьте идиоткой! — раздражаясь, закричал Джек.

— Ну, Розалия... — начал было дядя Дэйм.

Тетушка Розалия опустила руки:

— После всего, что я сделала...

В этот момент Джек понял, что им придется убраться. Всем. Сначала он заставит их замолчать, потом он заставит их улыбаться, а затем, чуть позже, он выбросит их, как мусор. Он не может привести Алису Джейн в дом, полный таких тварей. В дом, где тетушка Розалия не дает ему и шагу ступить, где ее детки строят ему всякие пакости, и где дядюшка (подумаешь, профессор!) вечно вмешивается в его жизнь своими дурацкими советами.

Джек смотрел на них в упор.

Это они виноваты, что его жизнь и его любовь складываются так неудачно. Если бы не они, его грезы о женском теле, о пылкой и страстной любви могли бы стать явью. У него был бы свой дом — только для него и Алисы. Для Алисы Джейн.

Дядюшке, тете и кузенам придется убраться. И немедленно. Иначе пройдет еще двадцать лет, пока тетя Розалия соберет свои старые чемоданы и фонограф Эдисона. А Алисе Джейн уже пора въехать сюда.

Глядя на них, Джек схватил нож, которым тетушка обычно резала мясо.

Голова Джека качается, и он открывает глаза. Э, да он, кажется, задремал.

Все это произошло две недели назад. Уже тогда, в такой же вечер был разговор о женитьбе, переезде, Алисе Джейн. Тогда же он и заставил их улыбаться.

Возвратившись из своих воспоминаний, он улыбается молчаливым фигурам, сидящим вокруг стола. Они вежливо улыбаются ему в ответ.

— Я ненавижу тебя! Ты, старая сука, — кричит Джек, глядя в упор на тетушку Розалию. — Две недели назад я не отважился бы это сказать. А сегодня... — Он повернулся на стуле. — Дядюшка Дэйм! Позволь сегодня я дам тебе совет, старина...

Он говорит еще что-то в том же духе, затем хватает десертную ложку и притворяется, что ест персики с пустого блюда. Он уже поел в ресторане — мясо с картофелем, кофе, пирожное, но теперь наслаждается этим маленьким спектаклем, делая вид, что поглощает десерт.

— Итак, сегодня вы навсегда уйдете отсюда. Я ждал целых две недели и все решил. Я задержал вас здесь так долго, потому что просто хотел присмотреть за вами. Когда вы окончательно уберетесь, я же не знаю... — в его глазах промелькнул страх, — а вдруг вы будете шататься вокруг и шуметь по ночам. Я этого не выношу. Не могу терпеть шума в доме, даже если Алиса въедет сюда...

Двойной ковер, толстый и беззвучный, действует на Джека успокаивающе.

— Алиса хочет переехать послезавтра. Мы поженимся.

Тетя Розалия зловеще подмигивает ему, выражая сомнение.

— Ах! — восклицает Джек, подскакивая. Затем, глядя на тетушку, он медленно опускается на стул. Губы его дрожат. Но потом он расслабляется, нервно смеясь.

— Господи, да это же муха.

Муха прерывает свой поход по извилистой, желтой щеке тети Розалии и улетает. Но почему она выбрала именно этот момент, чтобы помочь тетушке выразить недоверие?

— Ты сомневаешься, что я смогу жениться, тетушка? Думаешь, я неспособен к браку, любви и исполнению супружеских обязанностей? Думаешь, я мальчишка, несмышленыш? Ну ладно же! — Джек качает головой и с трудом успокаивается.

«Это же просто муха... А разве муха может выражать сомнение? Или ты уже не можешь отличить муху от подмигивания? Черт побери!»

Джек оглядывает всех четверых.

— Я растоплю печь. И через час избавлюсь от вас раз и навсегда. Поняли? Хорошо. Я вижу, что поняли.

За окном начинается дождь. Потоки воды бегут с крыши. Джек раздраженно смотрит в окно. Шум дождя он не может заглушить. Бесполезно было покупать масло, петли, крюки. Можно обтянуть крышу мягкой тканью, но дождь будет шелестеть в траве под окнами. Нет. Шум дождя не убрать... А сейчас ему, как никогда в жизни, нужна тишина. Каждый звук вызывает страх. Поэтому все звуки надо устранить.

Дробь дождя напоминает нетерпеливого человека, постукивающего в дверь костяшками пальцев...

Джека снова охватывают воспоминания — тот день, когда он заставил их улыбнуться...

Он тогда резал лежавшую на блюде курицу. Как обычно, когда семейство собиралось вместе, все сидели с постными скучными физиономиями. Если дети улыбались, тетя Розалия набрасывалась на них с яростью.

Ей не понравилось, как он держал локти, когда резал курицу. «Да и нож, — сказала она, — давно бы уж следовало поточить».

Вспоминая об этом, Джек смеется. А тогда он добросовестно поводил ножиком по точильному бруску и снова принялся за курицу. Затем посмотрел на их напыщенные, скучные рожи, и замер. А потом поднял нож и пронзительно завопил:

— Да почему же, черт побери, вы никогда не улыбнетесь?! Я заставлю вас улыбаться!

Он поднял нож несколько раз, как волшебную палочку и — о чудо! — все они заулыбались!

Джек резко поднимается, проходит через холл на кухню и оттуда спускается по лестнице в подвал. Там большая печь, которая обогревает дом.

Джек подбрасывает уголь в печь до тех пор, пока там не забушевало мощное пламя.

Затем он идет обратно. Нужно будет позвать кого-нибудь прибраться в пустом доме — вытереть пыль, вытрясти занавески. Новые восточные ковры надежно обеспечат тишину, которая будет так нужна ему целый месяц, а может, и год.

Он прижимает руки к ушам. А что, если с приездом Алисы Джейн в доме возникнет шум? Ну какой-нибудь шум, где-нибудь, в каком-нибудь месте?

Джек смеется. Ерунда! Такой проблемы не возникнет. Нечего бояться, что Алиса привезет с собой шум. Это же просто абсурд! Алиса Джейн даст ему земные радости, а не бессонницу и жизненные неудобства.

Он возвращается в столовую. Фигуры сидят в тех же позах, и их безразличие нельзя объяснить невежливостью.

Джек смотрит на них и идет к себе в комнату, чтобы переодеться и подготовиться к прощанию. Расстегивая запонку на манжете, он поворачивает голову и прислушивается.

Музыка. Джек медленно поднимает глаза к потолку, и лицо его бледнеет.

Наверху слышится монотонная музыка, которая вселяет в него ужас: будто кто-то касается одной струны на арфе. И в полной тишине, окутывающей дом, эти слабые звуки кажутся грозными, словно сирена полицейской машины.

Дверь распахивается от удара его ноги, как от взрыва. Джек бежит наверх, а перила винтовой лестницы, будто полированные змеи, извиваются в его пальцах. Сначала он, разъяренный, спотыкается, но потом набирает скорость, и, если бы перед ним внезапно выросла стена, он не отступил бы, пока не разодрал бы о нее пальцы в кровь.

Он чувствует себя, словно мышь в колоколе. Колокол гремит, и от грохота некуда спрятаться. Это сравнение захватывает Джека. А звуки все ближе, ближе.

— Ну погоди! — кричит Джек. — В моем доме не должно быть никаких звуков! Вот уже две недели! Я так решил!

Он врывается на чердак.

Облегченно вздыхает, потом истерично смеется.

Капли дождя падают из отверстия в крыше в высокую вазу для цветов, которая усиливает звук, словно резонатор. Одним ударом он превращает вазу в груду осколков.

У себя в комнате он надевает старую рубашку и потертые брюки и довольно улыбается. Нет музыки! Дырка заделана. Ваза разбита. В доме снова тихо. О, тишина бывает самых разных оттенков...

Есть тишина летних ночей. Строго говоря, это не тишина, а наслоение арий насекомых, скрип колпаков уличных фонарей, шелеста листьев. Такая тишина делает слушателя вялым и расслабленным. Нет, это не тишина! А вот зимняя тишина — гробовое безмолвие. Но она преходяща, и исчезает с приходом весны. И потом она как бы звучит внутри самой себя. Мороз заставляет позвякивать ветки деревьев и эхом разносит дыхание или слово, сказанное глубокой ночью. Нет, об этой тишине тоже не стоит говорить!

Есть и другие виды тишины. Например, молчание двух влюбленными, когда слова уже не нужны... Щеки его покраснели, и он закрывает глаза. Это наиболее приятный вид тишины, правда тоже не совсем полный, потому что женщины всегда все портят: просят прижаться посильнее или наоборот, не давить так сильно. Он улыбается. Но с Алисой Джейн этого не будет. Он уже это пробовал. Все было прекрасно.

Шепот. Слабый шепот.

Да, о тишине... Лучший вид тишины постигаешь в себе самом. Там не может быть хрустального позвякивания мороза или электрического жужжания насекомых. Мозг отрешается от внешних звуков, и начинаешь слышать, как кровь пульсирует в висках.

Шепот.

Джек качает головой:

— Нет и не может быть никакого шепота в моем доме!

На его лице выступает пот, челюсть опускается, глаза напрягаются.

Он слышит шепот!

— Говорю тебе, я женюсь, — вяло произносит Джек.

— Ты лжешь, — отвечает шепот.

Его голова опускается, подбородок падает на грудь.

— Ее зовут Алиса Джейн, — невнятно бормочет Джек пересохшими губами. Один его глаз начинает дергаться, словно подавая сигналы невидимому гостю. — Ты не можешь заставить меня не любить ее. Я действительно люблю Алису Джейн.

Шепот.

Ничего не видя перед собой, он делает шаг и чувствует струю теплого воздуха у ног. Воздух выходит из решетки вентилятора.

Так вот откуда этот проклятый шепот!

Когда Джек идет в столовую, он ясно слышит стук в дверь. Он замирает.

— Кто там?

— Господин Джек Дюффало?

— Да, я.

— Открывайте.

— А кто вы?

— Полиция, — отвечает тот же голос.

— Что вам нужно? Не мешайте мне ужинать!

— Нужно поговорить с вами. Звонили ваши соседи. Они уже недели две не видят ваших родственников, а сегодня слышали какие-то крики.

— Все в порядке, — отвечает Джек.

— В таком случае, — продолжает голос за дверью, — мы убедимся в этом сами и уйдем. Открывайте.

— Мне очень жаль, — Джек отступает назад, — но я устал и очень голоден. Приходите завтра. Тогда я поговорю с вами, если хотите.

— Мы вынуждены настаивать, господин Дюффало. Открывайте!

В дверь стучат. Не говоря ни слова, Джек отправляется в столовую. Там он садится на стул и говорит, сначала медленно, потом все быстрее:

— Шпики у дверей. Ты поговоришь с ними, тетя Розалия. Ты скажешь, что у нас все в порядке, чтобы они убирались. А вы ешьте и улыбайтесь, тогда они сразу уйдут. Ты ведь поговоришь с ними, правда, тетя Розалия? А теперь я должен сказать вам.

Неожиданно горячие слезы падают у него из глаз. Он внимательно смотрит, как капли расплываются, впитываясь в скатерть.

— Я не знаю никакой Джейн Белларди. И никогда не знал ее. Я говорил, что люблю ее и хочу на ней жениться, только для того, чтобы заставить вас улыбаться. Да-да, только поэтому. Я никогда не собирался заводить себе женщину и, уверяю вас, никогда не завел бы. Передайте мне, пожалуйста, кусочек хлеба, тетя Розалия.

Входная дверь трещит и распахивается от ударов. Слышится тяжелый топот. Несколько полицейских вбегают в столовую и замирают в нерешительности.

Старший поспешно снимает шляпу.

— О, прошу прощения. — Мы не хотели испортить вам ужин. Мы просто...

Шаги полицейских вызывают легкое сотрясение пола, и тела тетушки Розалии и дядюшки Дэйма падают на ковер.

Теперь видно, что горло у всех четверых перерезано полумесяцем — от уха до уха. И от этого кажется, что на их лицах застыли зловещие улыбки.

@темы: безумие, рассказы, классика, не своё

---

Благая весть: VII крипи-фест!

[Скрёб-поскрёб]

запись создана: 25.03.2013 в 22:47

@темы: голос админа