Охота

[THE-MOVING-FINGER]

Он собирает витраж день за днем. Рисунок совсем простой — замок, весь из острых углов — и кирпично-красное небо над ним. Замок небольшой, почти весь витраж занимает небо, тысячи крошечных прозрачных осколков, как капель крови, застывших от холода. Здесь очень холодно, может быть, потому что зал такой большой, купол его потолка изгибается вверх, как спина рассерженной кошки, и теряется где-то в темноте наверху. Здесь рано темнеет, но он продолжает стоять на коленях на мраморном полу, перебирая рассыпанные кусочки витража, до последнего солнечного луча. В первый день он хотел собирать витраж на ощупь, даже в темноте — но быстро усвоил правила.
Правил немного, и они совсем просты.

***
Нельзя оставаться в зале после захода солнца, потому что тогда сюда приходят иные хозяева.
Все начинается с фресок на стенах — как только солнечный свет прекращает падать на них, существа, которых они изображают, поворачивают головы, глядят на него с недобрым ожиданием. Это происходит как-то враз — прелестная дева, скрывшаяся под сенью ветвей с рыцарем, вдруг стоит, раздвинув их и глядя в упор, и ее лицо кажется еще белее, чем было, а в улыбке, бывшей нежной, а ставшей злобной, мелькают кончики слишком длинных зубов. Рыцарь прячет лицо под забралом, но после заката кажется, будто лица у него нет вовсе — лишь тьма, клубящаяся внутри доспехов. Пальцы короля, изображенного на другой стене, и поднимающего кубок, вдруг ложатся на рукоять кинжала на боку и словно поглаживают ее с хищным ожиданием. Что же до псов, мчащихся за оленем на стене третьей, не занятой громадным окном — то псы эти всегда мертвы и растерзаны, олень же стоит над ними, выставив чудовищные рога и приподняв верхнюю губу, за которой — клыки, подобные тем, что во рту девы. Глаза у него не оленьи — волчьи.
После того, как оживают фрески, некоторое время еще можно работать, хоть это и становится гораздо тяжелей — слишком страшно поворачиваться к фрескам спиной, слишком страшно, сидя лицом к ним, глядеть на них.
Обычно он отворачивается и не глядит, за спиной у него — еле слышный шепот и тихий смех, словно фрески советуются, как лучше добраться до него. Вслушиваться нельзя — разобрать их слова невозможно, он пытался, но это отвлекает, а значит — замедляет работу. А значит — он задержится здесь еще немного, и у фресок будет на один шанс больше, чем у него.
Он кладет на место еще кусочек витража.
Хуже, когда он слышит тихий шелест — выкованная из меди змея, обвивающая ножку кресла в дальнем конце зала, расправляется, течет, как темно-алая огненная река, изредка вспыхивающая в лучах заката. Змея слепа и глуха, она ничего не чует — ее создатель позабыл выковать ей глаза, он позабыл выковать ей все, кроме чудовищной пасти — и до темноты, пока фрески не обретут силу и голоса и не смогут подсказать ей, она почти безопасна. Нужно только делать шаг с ее пути, когда она будет ползти по залу, слепо тычась острой головой в разные стороны. Пустяки.
И еще кусочек.
Однажды он так увлекся работой, что едва не пропустил последнего знака — приплясывающих шагов, раздающихся совсем рядом, словно танцующий стоял прямо рядом с ним. Плясала крошечная фигурка, одна из многих, вырезанных на огромной медной пластине над камином. С каждым шагом она становилась все больше и все сильнее кривлялась и извивалась, и ее движения притягивали взгляд невыносимо. В один из первых дней он загляделся до того, что ее лицо вдруг отразилось расплющенным и огромным прямо напротив него — словно к стеклу прижалось с той стороны. Он опомнился, лишь увидев тонкие, похожие на ветвящиеся рога, пальцы, ползущие по каминной полке, — и выбежал из залы.
Грохот захлопнувшейся двери слился с многоголосым хохотом за спиной — хохотом, который человек не мог бы издать — и стуком многих копыт.
…по крайней мере, они не трогали осколки витража.

***
Правило второе — олени гонят добычу всю ночь.
Они будут искать, всем своим сонмом, будут мчаться по этажам, биться из комнаты в комнату и отражаться в зеркалах пустых комнат. Они будут тыкать пальцами, хохотать и визжать, и в их воплях — азарт охотника, гонящего дичь.
Олени гонят добычу, и мраморные полы разлетаются под огненными копытами, двери рассыпаются на щепки под ударами чудовищных рогов, а клыки — клыки для добычи, которую гонят олени.
Он бежит всю ночь — из комнаты в комнату, с этажа на этаж.
Однажды дева с фрески главного зала с торжествующим визгом прыгнула ему на спину из одного из зеркал, и они покатились по ковру вместе, под ее крики, под клацанье ее зубов, рвущих ему плечо и руку, пока она силилась дотянуться до шеи, изо рта у нее пахло кровью. Он ударил ее по голове каменным пресс-папье и вырвался, оставив ее на полу с окровавленным ртом и когтями, скребущими ковер.
Он убежал, но ему казалось, что он проиграл, — она попробовала его кровь, она найдет его.
И она нашла. Вышла из лунного света в конце коридора, и шла к нему не спеша — потому что другого пути не было, и деваться ему от нее тоже было некуда.
— Иди сюда, — еле слышно шепнуло у него за спиной, и скрипнула неприметная дверь, казавшаяся частью стены.
Дева прыгнула вперед — не по-женски, не по-человечески даже, как хищное животное — но он уже рухнул спиной вперед внутрь, и дверь захлопнулась за мгновение до того, как в нее ударилось тяжелое тело. За дверью скрежетнуло о пол — как копыта, а не босые человеческие ноги, и теперь дева не визжала и не вопила — слышалось только сиплое звериное дыхание.
От двери он отполз, не поднимаясь с ковра — и только потом обернулся.
Мальчик стоял у окна — невысокий, одетый в костюмчик вроде тех, которые носили в частных школах лет тридцать назад. С тонкими рогами, тянущимися от его макушки к потолку, и верхней губой, приподнятой в оскале. Двинуться вперед не пытался, только смотрел.
— До рассвета уже недалеко, — сказал мальчик, и голос у него был странный, чуть пришепетывающий, словно клыки мешали ему говорить. — Дождись здесь.
— А ты?.. — вопрос он не закончил, и так понятно было.
Мальчик улыбнулся, показывая крупные желтоватые зубы.
— Не сегодня ночью, — дружелюбно сказал он. — Ты забавный. Долго держишься. Мог бы стать оленем.
— Как ты?
— Как я. Как она, — мальчик с легким презрением кивнул на дверь. — Но она давно умерла, лет триста назад. Она не помнит, какими бывают люди.
— Я не хочу быть оленем.
Мальчик улыбнулся снова.
— Твое дело. Но имей в виду, тот, кто не хочет быть оленем, становится псом. Ты ведь видел фреску в большом зале? Днем ты погонишь оленей — но ночью олени будут гнать тебя. Все ночи подряд до конца дней.
— Ты захотел стать оленем?
— Я не захотел стать псом, — мальчик уселся на пол напротив него. — Я боялся.
— Как ты попал сюда?
— Мой отец… — мальчик чуть поморщился. — Он привез нас сюда. Посмотреть на Олений замок.
— И ты увидел витраж.
— И я увидел витраж, как и ты. И оказался здесь.
— Почему его видят не все?
— Откуда мне знать? — мальчик фыркнул — не по-человечески. — Спроси у Оленьего бога. Того, что пляшет.
Он кивнул и замолк, и мальчик молчал тоже. Глядел исподлобья, скалил зубы, улыбался. А с рассветом — ушел в рисунок стен. Стал фреской — смешливым подростком, сидящим под деревом, из-за ствола которого высовывалась робкая оленья мордочка.
Он долго смотрел на нее перед тем, как вернуться к витражу.

***
Правило третье — те, кто не олени, становятся псами; и никто не может остаться человеком надолго.
Он просыпается ближе к полудню от запаха добычи. Здесь олень, на которого он может прыгнуть, догнать, разорвать, здесь…
Он не сразу понимает, где он. Что он — человек.
С каждым днем вспомнить это все сложнее. С каждым днем он приходит в себя все позже, находит себя то на балконе, судорожно принюхивающимся к запахам трав снаружи, то у одной из фресок, исступленно рычащим на нее, вздернув верхнюю губу. С каждым днем все труднее собирать витраж — руки не слушаются его, мысли не слушаются его, и олени, олени, олени кружат вокруг, его олени, его добыча.
Осталось не так уж много, чтобы превратиться в пса.
Осталось не так уж много, чтобы закончить работу.
Он всхлипывает и кладет в витраж еще кусочек.