Каштановый человек

[THE-MOVING-FINGER]

Автор: Ink Visitor

Они росли на окраине парка, сразу за липовой аллеей — четыре конских каштана, высоких, развесистых. Больше нигде в нашем районе таких не было.

В мае каштаны цвели по-праздничному ярко, к сентябрю — давали крепкие шипастые плоды. Созревали они вразнобой, потому, вскрывая зеленую корку, никогда нельзя было заранее сказать, какой каштан попадется: мягкий, молочно-белый — такой особенно сложно было освободить от кожуры, не повредив! — или блестящий и твердый. Круглый — или похожий на беретку. Все они со временем тускнели, съеживались, терялись в квартире, став никому не нужными; разве что, кот мог выкатить старый каштан из-под дивана и погонять его минуту-другую. Но до середины октября каштаны были сокровищем.

Малышня, гулявшая в парке с раннего утра, под бдительным присмотром бабушек и дедушек собирала все, что нападало за ночь. Нам, не доросшим еще до верхних полок буфетов, но уже обремененным портфелями и ранцами, приходилось проявлять изобретательность. Самые красивые гроздья раскачивались на высоте второго этажа, потому мы использовали орудия — палки, камни, все, что подворачивалось под руку; даже пытались бить с пыра футбольным мячом. Однажды Вовчик раскрутил за шнурок и метнул сумку со сменкой. Мою.

— У тебя своя есть! — возмутилась я.

— Ты девчонка: тебе, если чё, не влетит, — вступился за него Димка.

Если б мы были три мушкетера, то Вовчик сошел бы за Портоса, а мне пришлось бы примерить личину графа де Ла Фер, хотя я ничем ее не заслужила — но Димка, щуплый, низкий и вечно взъерошенный, на сурового графа совсем не походил; он, хулиган по призванию, вообще мало походил на мушкетера. Во всяком случае, тогда мне так казалось.

Упало два каштана и одна туфля, а вторая — вместе с сумкой — застряла между веток. Палкой ее сбить не удалось...

Вопреки Димкиному прогнозу, мне все-таки влетело.

Утром, до школы, мы с отцом пошли выручать сумку, но ее не оказалось ни на дереве, ни под ним. Я недоумевала: кому она нужна, с одной туфлей?

— Наверное, каштановый человек забрал, — серьезным тоном сказал папа.

Я засыпала его вопросами. Что еще за «каштановый человек»? Где он живет? Зачем ему понадобилась одна девчачья туфля?

— Обыкновенный человек. Только каштановый, — «объяснил» папа. — На каштанах живет. Ночью гуляет, а днем прячется. Вы дереву худо делаете: листья портите, ветки ломаете, — а он вам в ответ. Не случалось такого, чтоб каштан бах! — и прямо в лоб прилетал?

Такого не случалось. Я предположила, что каштановый человек не слишком-то меток, и, вдобавок, не сообразителен: хотел сделать худо — мог бы мяч забрать, а не сменку. Но, на всякий случай, я все-таки обиделась и набила упавшими каштанами карманы — в отместку за туфлю.

На первом уроке — как сейчас помню, это была среда, и первым уроком стояло чтение — я рассказала про все Димке и Вовчику. Вовчик пришел в восторг и обещал как-нибудь притащить в парк старые кеды. Димка стал показывать каштанового человека: зажал глазами каштаны и проскакал между партами с ботинком на голове. Схлопотали по двойке за поведение, посмеялись.

Ночью он мне приснился.

В тот, первый раз я мало что запомнила: расширяющиеся к ногтям огромные плоские пальцы, щекастое лицо с блестящими круглыми глазками. Обтянутое зеленой курткой тучное тело и, на затылке, шапочка с шипами: когда он снял ее, под ней оказалась что-то белое и гладкое... Это было совсем не смешно и совсем не похоже на то, что показывал Димка.

Утром я чувствовала себя не в своей тарелке. Когда Димка и Вовчик стали спорить, как правильно пишется — «каштанчек» или «каштанчик», — я сделала вид, что занята раскрасками, а всю большую перемену просидела в столовой, уткнувшись в тарелку; Вовчик даже обиделся и пригрозил не позвать меня на день рождения.

Однако к вечеру все, казалось, наладилось. Мы встретились в парке, погоняли в футбол, набили еще каштанов. Поискали, разгребая листву, следы каштанового человека, но ничего не нашли. Странные сны меня в ту ночь не беспокоили; я не вспоминала о них до самого воскресения, когда каштановый человек явился снова.

* * *

Он снился мне каждые несколько дней. Каштановый сезон давно закончился, но сны становились все ярче, сложнее и тревожней, пока не превратились в настоящие кошмары.

Обыкновенно сон начинался с того, что я засыпала.

Да, именно так — засыпала во сне, где-нибудь в неподходящем месте, на уроке или в автобусе, а просыпалась стоя у замковых ворот. Я знала, что это мой замок — и знала, что каштановый человек скоро будет здесь. Он шел по дороге к замку стариковской шаркающей походкой, но шел невероятно быстро, будто бежал.

— Пусти! — требовал он и тянул ко мне свои жуткие руки.

— Не пущу! — Я пряталась от него за воротами. — Убирайся!

Напрягая все силы, я вставляла в железные пазы бревно-щеколду, но каштановый человек прорастал через ворота — и я пускалась бежать. Я проносилась через двор к спасительным каменным стенам, ныряла в низкий проем черного хода, мчалась по узким коридорам, по лестницам, перепрыгивая через ступеньки, но каштановый человек неотступно следовал за мной. Стоило мне остановиться перевести дух, как за спиной раздавались его шелестящие шаги.

Это был мой замок, но я блуждала в нем, как в лабиринте. Я снимала со стен факелы, чтобы подсветить путь, но факелы стекали на руки размякшим пластилином, а стены рассыпались на кубики, стоило их толкнуть. Ломались прутики-копья, рассыпались спичечные сундуки, где я пыталась спрятаться. В миг, когда я понимала, что мой замок — игрушечный и не способен дать мне защиту, что у меня нет и никогда не было настоящего замка — ноги мои подкашивались... Тогда каштановый человек настигал меня.

— Дура! — извергал он безгубым ртом-трещиной и больше уже ничего не говорил до самого конца, до спасительного звонка будильника.

Его лицо непрерывно менялось: по молочной коже расходились желто-коричневые разводы, образуя бугры и складки, то скрывая, то выпячивая мясистый нос. Я старалась не отводить от его лица взгляда — лишь бы только не видеть кошмарных семипалых рук, которыми он хватал меня и держал.

Пальцы каштанового человека распластывались по мне, оборачивали мои плечи, словно капустные листья — бабушкин голубец. Когда они желтели и сворачивались в трубочки — с ними вместе сворачивалась моя кожа.

Иногда каштановый человек будто бы жалел меня, обнимал, прижимал к себе; это было хуже всего. Его куртка прорастала в меня крепкими шипами — и чем отчаянней я старалась отодвинуться, тем сильнее они ранили меня. Его куртка бурела от крови; круглые глаза блестели в свете игрушечных факелов.

«Просто глупый сон!» — проснувшись, твердила я сама себе в подражание родителям и шла, как ни в чем не бывало, в школу, но по вечерам меня бросало в дрожь от одного лишь взгляда на подушку: ведь в «глупом сне» меня поджидал каштановый человек...

Надо ли говорить, что за месяц он совершенно меня замучил?

В конечном счете он начал мерещиться мне наяву. Чудились то шаги, то лицо за окном, то прикосновение шершавых пальцев... Родители всерьез забеспокоились и отвели меня в поликлинику. Участковый врач пожал плечами, выписал от школы освобождение на неделю и посоветовал обратиться к психологу.

Психолог, дородная тетка с огромными серьгами в ушах и вся обвешанная бусами, внимательно выслушала меня. Сначала она мне понравилась: она была первым взрослым, кто, по всем признакам, отнесся к каштановому человеку серьезно. Но потом она предложила отворить ворота и позвать каштанового человека в замок поиграть, и назидательным тоном добавила, что игрушками надо делиться.

— Дура! — выкрикнула я, удирая из кабинета.

* * *

Как ни странно, после этого дело пошло на лад.

Я поняла, что упустила кое-что из внимания. Каштановый человек был невысок, но казался взрослым, и — как говорил прежде папа — он делал худо не просто так, а в ответ на то, что делала я... Не значило ли это, что от него отвязаться было не сложнее, чем от обычного настырного взрослого?

Собрав все свое мужество в кулак, я пришла одна в парк к каштанам, изобразила всем своим видом глубокое раскаяние, извинилась и обещала впредь вести себя хорошо.

Это подействовало!

Больше каштановый человек меня не беспокоил ни во сне, ни наяву, и вскоре перестал казаться страшным. Кошмары поблекли в памяти, и я удивлялась сама себя: как можно было всерьез бояться такого нелепого чудища?

Окончательное выздоровление произошло в новогоднюю неделю. Мы с Димкой и Вовчиком провели тщательное расследование — с двумя незаконными проникновениями, слежкой и допросом с пристрастием — и выяснили, что под личиной школьного Деда Мороза скрывался физрук ВасильВасильич, а на районной ёлке накладной бородой щеголял какой-то хмырь из дома напротив булочной. На празднике, который устроили родители Вовчика у него дома, в просторной трехкомнатной квартире, добрым дедушкой притворялся мой родной дядя. Он спотыкался о полы длинного кафтана, постоянно поправлял отваливающиеся усы и путался в репликах, так как подменял Вовчикова папу и подготовиться не успел.

Мать Вовчика, тетя Женя, продавала книжки в магазинчике при Дворце культуры, а отец, Сергей Алексеевич, работал в представительстве Министерства иностранных дел, а, может, занимался одновременно и еще чем-то, жутко интересным и жутко секретным. Он часто надолго выезжал за границу и редко бывал дома, но привозил из каждой поездки какой-нибудь экзотический сувенир. В то воскресение — мы знали это от Вовчика, сумевшего подслушать, как родители обо всем договаривались — Сергей Алексеевич должен был понарошку уехать на работу, чтобы появиться на празднике в костюме Деда Мороза, но вышло так, что его вызвали на работу по-настоящему. Это наводило на интересные мысли.

— А вы не боитесь, что настоящий Дед придет? — без обиняков спросил Димка: интересные мысли у нас обычно озвучивал он. Задачей Вовчика было раздобыть ключ от отцовского кабинета — куда заходить было нельзя, и где, следовательно, никто не мог нам помешать, — а моя роль сводилась к тому, чтобы привести туда дядю.

— Хм-м-м... — Дядя огляделся по сторонам в поисках выхода из щекотливой ситуации. Кабинет Сергея Алексеевича, квадратная комнатушка со старинной мебелью, чучелами на подставках и картинами на стенах, обстановкой напоминала музей. В ней было, на что посмотреть, но дверь в нее вела единственная, и эту дверь с хмурым видом перегораживал Вовчик. Кабинет когда-то оборудовали из кладовки, так что в нем не было даже окна — вместо него за шторой скрывались фотообои с линялым голубым небом. Деваться дяде было некуда. Он с укоризной взглянул на меня, но я, для солидности нахмурив брови, встала рядом с Вовчиком.

— Думаете, понравится ему ваше шоу с отклеивающимися усами? — Димка перешел в решительное наступление. — Настоящему Деду Морозу?

— Он добрый, не обидится, — пробормотал дядя, пытаясь приладить ус на место.

— Откуда знаете?

— Эм-м...

— Эм-м — на завтрак ем! — Димка упер руки в бока. — Правду и только правду! И без отмазок про Лапландию.

— Ну вы даете, молодежь. У кого только научились? — Дядя вздохнул. — Раз такие хваткие — сами должны понимать: не бывает дедморозов и сантаклаусов. Выдумки это все, — подтвердил дядя вывод, к которому мы и в самом деле уже пришли самостоятельно.

— Спасибо, — с вежливой улыбкой поблагодарил Димка. — А бог — тоже выдумка?

— Рот закрой! Мал пока о таких вещах болтать. — Дядя начал сердиться, и на этом мы оставили его в покое.

Праздник продолжался — с мишурой, хлопушками и всем положенным. Передавая украдкой дяде клей для усов, я подумала, что, раз Деда Мороза не существует — то не существует и других сказочных существ, и каштановый человек тоже — как и убеждали меня взрослые — выдумка. И домовые — выдумка, и русалки, и все-все-все...

Стало даже немного грустно.

* * *

В морозном феврале мы играли в снежный бой и катались с ледяных горок. Не футбол, конечно, но тоже неплохо: Вовчик, просидевший две недели дома из-за бронхита, по-страшному нам завидовал. За холодным февралем последовал солнечный март, в котором Вовчиков папа привез из командировки мешок прошлогодних грецких орехов. Они чуть горчили, но нас это мало заботило. Мы запускали по ручьям скорлупки и строили планы, как и где летом угнать настоящую лодку — отчаянные планы, которым, увы, не суждено было сбыться: в июне все разъехались кто куда до самого конца августа.

Не успели мы по возвращении обменяться накопившимися новостями, как наступило первое сентября. В жизнь вторглись ранние подъемы и домашние задания...

В остальном же сентябрь оказался месяцем, богатым на приятные вещи: начало школьного футбольного турнира, «тихая» грибная охота по выходным и шумная каштановая охота — ежевечерне. Я с большим удовольствием участвовала в ней, хоть и с оглядкой — то есть, всякий раз, уходя из парка, говорила «извините» и «я больше не буду». На всякий случай.

Кроме прочего, сентябрь был примечателен Вовчиковым Днем Рождения. Начинался он обычно совместным походом в луна-парк, а заканчивался большим тортом у Вовчика дома: обе части программы неизменно приходились нам с Димкой и еще полудюжине Вовчиковых приятелей по душе, как и самому Вовчику. Однако в ту субботу Вовчик показался мне каким-то кислым, хотя гостей было больше обычного.

— Батя уехал? — обеспокоенно спросил Димка. У него отца не было, и потому — или вопреки этому? — он относился к отлучкам Вовчикова родителя с особенным сочувствием.

— Не уехал, — буркнул Вовчик. — Вечером дома будет.

Димка опешил, как будто никакой другой причины кукситься у Вовчика и быть не могло.

— А где на этот раз был? — растеряно спросил он, пытаясь поддержать разговор.

— В Африке где-то, — ответил Вовчик таким тоном, что стало ясно — развивать тему не следует. Я промолчала, про себя гадая, что за муха его укусила.

В луна-парке все прошло неплохо, несмотря на холодную дождливую погоду. Разве что, за прошедший год американские горки стали казаться маленькими и совсем не страшными. А вечером выяснилась причина Вовчикова дурного настроения. Она висела на стене у окна в гостиной комнате: Сергей Алексеевич привез из Африки очередной сувенир — круглое бронзовое блюдо.

У моей бабушки в деревне хранилась в шкафчике замечательная тарелка, с большим голубым цветком на дне и кругами узоров по стенкам: круг красных цветочков, круг желтых цветочков, и так далее. Когда я была совсем маленькой, бабушка вместо заунывной присказки про «ложечку за маму, ложечку за папу» просила меня «показать» сначала одни цветочки, затем другие, и, обязательно, самый главный цветок; бабушка всегда мимоходом упоминала, что он может менять цвет. Я догадывалась, что меня дурят, но игра захватывала, потому я быстро расправлялась с ненавистными кашами до последней ложки.

Так вот: если б вместо замечательной бабушкиной тарелки мне пришлось иметь дело с тем блюдом, что украшало стену у Вовчика дома — даже мои любимые кукурузные звездочки остались бы нетронутыми.

По кайме блюда шел сложный узор: по-видимому, он означал ветви и плоды на них, но мне эта вязь в первую секунду показалась множеством червей и жуков, пытающихся пожрать друг друга. Среди изображенных на дне блюда животных я узнала только змею, льва и антилопу, тогда как всего их было гораздо больше. Одни из них скалились на себе подобных, другие смотрели в середину блюда — на существо с человеческим лицом, но с антилопьими рогами.

— Божок-оборотень, вождь духов Бужоаф, рожденный от человеческой женщины — поэтому тело его смертно, — с улыбкой стал рассказывать Сергей Алексеевич моей маме, помогавшей тете Жене расставлять на столе блюдца для торта. — Смешной культ. Этот черт рогатый, вроде бы, защищает общину, но может и напакостить, если что-то ему не нравиться. Над охотниками подшутить мастак. Кто из общины пропадает — того не ищут, говорят — «Бужоаф взял себе на смену». Раз один такой пришел назад — так его камнями забили, чтоб Бужоафа умилостивить. И чем, думаете, кончилось дело? Это сам Бужоаф оказался — и спалил всю деревню! У них там все божества, простите за выражение, с прибабахом: сами из себя не пойми какие, и вытворяют не пойми что. — Сергей Алексевич развел руками, давая понять, что не несет за «прибабахи» африканских божков никакой ответственности.

Мама рассеяно кивала, слушая вполуха: африканские божки и уродливые сувениры ее не интересовали.

Я присмотрелась к существу на блюде повнимательней.

Назвать его человеком язык не поворачивался: обтягивающий тело костюм выглядел, как шкура, руки свободно изгибались, словно в них не было ни единой кости. Чудовище сидело расслабленно, скрестив ноги и прикрыв глаза; в одной руке оно сжимало змею, в другой — замкнутую в кольцо веревку, такую же, какая обвивала его шею.

Что бы это ни значило — мне это не нравилось. А Вовчик... Вовчик вышел из комнаты, когда Сергей Алексеевич начал говорить о блюде; вернувшись, сел к блюду спиной, но то и дело украдкой оглядывался. Он боялся. Это было чрезвычайно странно и необычно до чрезвычайности — чтобы наш Вовчик чего-то боялся, и все же я была уверена, что не ошиблась: он боялся африканского сувенира до дрожи в коленках. Заметил, конечно, и Димка — не мог не заметить.

— Ты чего?! — припер он Вовчика к стенке сразу после торта.

Вовчик отнекивался недолго.

— Оно будто на меня смотрит... И снится, — добавил он неохотно. — Третий день выспаться не могу.

На Димкином лице читались раздумья — рассмеяться или разозлиться.

— А что снится? — уточнила я. — Что он с тобой делает?

— Да ничего такого... Ничего не делает. То ходит за мной, то сидит где-нибудь.

— Ну... ты... это, Вовчик, — Глубоко озадаченному Димке изменило красноречие. — Даже Машка больше этого своего, каштанчека, не боится! Ты чё как маленький?

— Хотя каштанчек не просто ходил за мной, между прочим, — напомнила я. Блюдо мне не понравилось — но напугать оно меня не напугало.

— Сами вы маленькие! Все я понимаю. Но... — Вовчик совсем смутился и расстроился. Пора было уже расходиться по домам, но мы посчитали своим долгом его развеселить.

— Он не страшный, он смешной! — заявил Димка. — Щас мы тебе покажем этого Бужо... Бужа... Тьфу, имечко — и то не выговоришь!

В День Рождения Вовчику разрешалось все, даже играть в отцовском кабинете, на что Димка и рассчитывал. Мы с ним принялись по очереди изображать Бужоафа, всячески кривлялись и дурачились; Вовчик присоединился к нам неохотно, однако затем вошел во вкус. Сохранилась сделанная Сергеем Алексеевичем фотография, где Вовчик стоит в кабинете с «божественной» гримасой на лице. К голове у него приставлены оленьи рога, а на стуле рядом — чучело черной вороны, которое Сергей Алексеевич разрешил нам взять.

Это последняя фотография Вовчика.

Как я упомнила раньше, погода стояла дождливая и холодная, но гостей было больше обычного — потому форточек не закрывали. Вовчик, прячась от блюда, сел к окну спиной, и, должно быть, его сильно продуло. День Рождения праздновали в субботу; в понедельник Вовчик не пришел в школу, а в четверг умер в больнице от скоротечной двухсторонней пневмонии.

Родители не хотели, чтобы я шла на похороны, но я настояла на своем; Димка пришел, не спрашиваясь у матери. Все выглядело каким-то ненастоящим: ненастоящий Вовчик с лентой на холодном лбу, ненастоящие цветы в большом венке, ненастоящие разговоры шепотом, ненастоящие Сергей Алексеевич и тетя Женя, изменившиеся за прошедшую неделю до неузнаваемости. Я долго хотела заплакать и не могла, а, когда заплакала — слезы тоже получились ненастоящими.

Гроб заколотили и опустили в землю. Как бы что ни выглядело — произошло все по-настоящему, и умер Вовчик по-настоящему. Его место в классе две недели оставалось не занятым, а потом туда пересел из последнего ряда мальчишка, у которого портилось зрение.

* * *

Через месяц, когда жизнь, казалось, устаканилась, Димка вдруг начал вести себя странно: стал необычно молчаливым, подолгу смотрел на меня, будто раздумывая, стоит со мной заговаривать или нет. Это продолжалось два дня; затем он решился.

— Возможно-это-мы-виноваты, — на одном дыхании выпалил он.

— Что? — К стыду своему, поначалу я вообще не поняла, о чем он. — Объясни нормально, Дим!

Он объяснил, или, вернее сказать, попытался. Суть его теории сводилась к тому, что божеству-оборотню, шутнику Бужоафу, не нравится, когда смеются над ним самим — а именно это мы втроем и проделали. В результате, Бужоаф рассердился, убил Вовчика и на сороковой день заберет его дух к себе — если мы не помешаем.

Про сороковой день Димка что-то слышал от матери, про шутника Бужоафа — от Сергея Алексеевича тогда же, когда и я. До всего остального додумался сам, а помешать Бужоафу собирался «как-нибудь». На вопрос, почему он теперь верит в духов и африканских божков, Димка пробурчал, что «не верит, но подозревает».

«Ну и каша у тебя в голове», — хотела сказать я, но не сказала. Мне совершенно не улыбалось, чтобы он отправился на кладбище один, а именно это он и собирался сделать.

Попасть на кладбище ночью или хотя бы поздним вечером мы не могли; Димка, может, и сумел бы, но я в то время еще недостаточно наловчилась ускользать из-под родительской опеки. Мы пролезли в дыру в заборе вскоре после закрытия, в сумерках: темнело уже рано.

В парке в такой час шелест опавших листьев на ветру рождал тревогу — а на кладбище оказалось очень спокойно. Тихо, безлюдно... Мы шли по аллее между могил, словно два призрака, и я еще, помню, подумала, что это не такая уж плохая была идея — прийти на кладбище после закрытия. Но едва мы нашли нужный ряд и приблизились к могиле Вовчика, все изменилось. У могилы кто-то был.

Издали различим был лишь человеческий силуэт; что-то неправильное чувствовалось в нем. Мы пошли дальше, таясь между надгробий и успокаивая себя мыслью, что это кладбищенский служитель ворует цветы или кто-то из родственников решил задержаться в сороковины на кладбище. Последнее предположение казалось разумным — до тех пор, пока мы не подобрались ближе: среди родственников Сергея Алексеевича и тети Жени невозможно было представить кого-то столь эксцентричного, кто мог бы прийти на кладбище в цилиндре.

Голову того, кто стоял за оградой, венчал высокий черный цилиндр, горло скрывал стоячий воротник пальто. Незнакомец был невысок и смуглолиц. Стало понятно, почему мы до этой минуты шли без затруднений: кладбищенские сторожевые дворняги полукругом лежали у могилы и смотрели на незнакомца.

Мои руки в карманах разом взмокли. Незнакомец? Нет, чудовище!

— Ты! Проваливай! — заорал Димка. Он всегда бросался в атаку без оглядки.

С ограды вспорхнула ворона и с карканьем пронеслась мимо нас; я почувствовала щекой ветер от ее смоляно-черных крыльев. Чудовище повернулось к нам, не открывая глаз; вместе с ним повернули головы собаки.

— Сгинь, нечистый! — Димка метнул в него единственное свое оружие — полулитровую бутыль со святой водой, но уже ясно было, что сработать это не может: ведь крест на могиле ему ничуть не мешал.

Бутылка разбилась об ограду, не причинив чудовищу вреда. Псы подобрались, но не двинулись с места.

Мне очень кстати вспомнилось, что мы не только подбили Вовчика сфотографироваться, но и вовсю участвовали в шутке; чудовище тогда не тронуло нас, но теперь мы сами предстали перед ним. Безо всякой защиты. Димка — тот, должно быть, понимал, что наша вылазка может оказаться опасной, потому и хотел отправиться один, а до меня все доходило с опозданием.

Делать было нечего, но молча сидеть на месте казалось невозможным; страх принуждал действовать — как угодно, лишь бы делать хоть что-нибудь.

— Убирайся! — Я швырнула в чудовище каштан: в карманах завалялось несколько, а больше ничего под рукой не нашлось. — Убирайся!!!

Первый каштан пролетел мимо; второй с глухим стуком отскочил от цилиндра. Третий и четвертый чудовище поймало на лету. Я застыла в ужасе, сжимая последний каштан в кулаке.

Руки чудовища извивались в воздухе, как резиновые шланги: оно улыбалось — и жонглировало моими бесполезными снарядами.

— Бежим! — крикнул Димка.

Меня не требовалось приглашать дважды. Мы бежали к дыре со всех ног, не оглядываясь. Мы не останавливались, пока не отбежали от кладбища на три квартала, и даже в автобусе напряженно наблюдали через заднее стекло за дорогой, ожидая, когда покажется чудовище или его свора... Но никто нас не преследовал. Ярко горели фонари, прохожие брели по тротуару, обходя лужи. На город опускалась обычная, тихая осенняя ночь.

* * *

Мы никому не рассказывали, что случилось тогда на кладбище. В этом не было смысла, к тому же, что именно мы могли рассказать? Как я поняла уже на следующий день, успокоившись — мы больше додумали, чем увидели: мы думали, что цилиндр укрывает рога — но мы ведь не видели рогов; ничего фантастического, в сущности, не видели. Утешительно было думать о возможной ошибке, о том, что какой-то чокнутый циркач забрел в тот вечер на кладбище, а еще спокойней было не думать об этом вовсе. Не думать и не вспоминать — ни о чудовище, ни о Вовчике, попавшем к нему в лапы. «Не вспоминай — и о тебе не вспомнят», как пелось в старой песне; забывая обо всем, мы надеялись, что чудовище забудет о нас: забвение было единственной нашей защитой.

Забыть, выкинуть из памяти вон, как из дома — засохший каштан! Под этим знаменем я прожила следующие тринадцать лет, закончила школу, поступила в институт, вылетела из института, восстановилась... Дима уехал учиться в Питер; мы иногда перезванивались, но не поминали прошлое.

Весной, когда хоронили деда, я заметила два молодых каштана: на многих могилах росли деревья, но эти выделялись густой зеленой кроной и видны были издали. Тогда мне было не до них, но позже я задумалась, откуда они могли там взяться, и в следующий свой приезд на кладбище подошла взглянуть поближе, почти уверенная в том, что обнаружу: Сергей Алексеевич — я смутно помнила это — любил экзотические для нашего региона растения. Действительно, каштаны росли на могиле Вовчика; наверняка взошли из тех, что я разбросала там когда-то... Через год — мы с родителями как раз тогда, в годовщину смерти, навещали деда — каштаны впервые зацвели. Это не насторожило меня: я здорово поднаторела в искусстве забывать. Но еще через полгода моему правдами и неправдами выпестованному спокойствию пришел конец.

Стоял теплый, солнечный сентябрь. Родители уехали на дачу; я была одна в квартире и уже собиралась ложиться спать, когда задребезжал дверной звонок. Меня будто окатило ледяной водой: хотя звонить мог кто угодно и по какому угодно поводу — могли вернуться родители, любого из друзей могла принести нелегкая — от этого звонка пахло бедой...

Я осторожно прокралась к двери и выглянула в глазок: на площадке стоял каштановый человек, и в его уродливом лице угадывались черты моего давно умершего школьного друга.

— Вовчик? — вырвалось у меня. Он не ответил. По лицу расходились желто-коричневые переливы, огромные плоские пальцы укрывали что-то, что он прижимал к груди. Кроме черт лица, лишь одно внешнее различие было между тем, кто стоял теперь за дверью и чудищем, что тревожило в детстве мои сны: едва прикрытую воротником шею ночного посетителя украшало толстое веревочное кольцо.

Я непослушными руками накинула на дверь цепочку и попятилась из прихожей. Что-то стукнулось о кафель площадки. Звук на время привел меня в чувство: проход в прихожую я задвинула креслом и бросилась к телефону. Но ни один из Димкиных номеров не отвечал.

«Он уже побывал у него, — в бессильной ярости я швырнула трубку на рычаг. — И сейчас войдет сюда!»

Дверь родители годом раньше поставили железную, но в ту минуту квартира казалась мне таким же игрушечным убежищем, каким был замок из детских снов. Тысячи мыслей роились в моей голове; одни вызвали ужас, другие — стыд, от третьих меня переполняло отчаяние... Я вспомнила все, о чем старалась забыть: все свое детское вранье и гонор, то, как мы выдумали шутку с оленьими рогами, как бежали с кладбища, позабыв, зачем пришли туда. Мы хотели помочь Вовчику, но не смогли, предпочли забыть о нем — и вот он превратился в чудовище... Каштановый человек, каштанчек из моего детства, отвечал злом тем, кто причинял зло ему. Какова же была его справедливость для тех, кто бездействовал?

Мы выбросили бывшего друга из памяти, построили игрушечную безопасную жизнь, в которой его не существовало. И тот, кто стоял за дверью — кем бы он ни был, оборотнем Бужоафом или каштановым человеком — пришел разломать игрушку.

— Мы это заслужили. Заслужили... — Я опустилась на пол у телефонной тумбы: ноги не держали. Было страшно и горько, обидно за себя, за Димку, за Вовчика, за то, что все так вышло. Я не хотела, чтобы все так заканчивалось, но конец теперь казался мне давно предрешенным, и панический страх первых минут уступил место смирению. Я сдалась. Мне не хватало мужества вновь подойти к двери самой; я сидела на полу и ждала, пока Вовчик войдет или позвонит снова, постучит, велит его впустить... Но было тихо — только тикали настенные часы.

Должно быть, я впала в какой-то ступор и потеряла счет времени, поскольку за окном уже рассвело, когда прозвенел звонок. Я разобрала баррикады и, не заглядывая в глазок, распахнула дверь, готовая встретиться с Вовчиком лицом к лицу и впустить его в дом. Но на пороге стоял сосед.

— Еще раз мусор под дверь выставите, председателю кооператива пожалуюсь! — проорал он, развернулся и ушел.

Я, ничего не понимая, уставилась ему вслед. На то, чтобы справа от двери заметить желтую матерчатую сумку на завязке-шнурке, мне потребовалась минута, но сама сумка была мне хорошо знакома: в ней я в начальной школе таскала сменку... Я внесла выцветшую, изорванную и грязную сумку в квартиру, развязала шнурок: теперь внутри лежали каштаны — крупные, светло-коричневые, блестящие.

Получасом позже позвонил Димка, живой и здоровый: оказалось, он в ночь провожал кого-то на вокзал.

— Так он что-нибудь сделал тебе? — К моему удивлению, он не стал выпытывать, сколько я пила накануне, а сразу поверил мне.

— Нет, вроде как, нет, только каштаны эти... Ты сам не видел его?

— Бог миловал, — ответил Димка с какой-то нездоровой серьезностью в голосе. — Ты уверена, что это он, а не... Не просто тварь с его обликом?

— Откуда мне быть уверенной? Но, думаю — он, Дим. Он сам теперь — та тварь.

— Которая из тварей? — все так же серьезно уточнил Димка.

На первый взгляд, тут было, над чем поломать голову, но что-то внутри меня не сомневалось в ответе. Каштаны завезли в наши широты с юга, и они прижились здесь: давно никто уже не удивляется их большим листьям и колючим плодам. Теперь же чужеземный бог, шутник-оборотень — чьего настоящего имени, быть может, не помнит даже он сам — пустил у нас корни: в далекой Африке он представал перед людьми рогатым Бужоафом, а здесь воплотился каштановым человеком.

Каштанчек, прежде бывший лишь смутной тенью, ночным кошмаром, существовавший лишь понарошку, теперь обрел настоящую плоть и кровь. Каштановый человек стал каштановым богом.

Почему именно он? Возможно, чужеродное тянулось к чужеродному — или же каштаны, упавшие в сырую кладбищенскую землю, не оставили ему выбора.

Все это я, запинаясь и глотая слова, поспешила высказать Димке.

— Ну, не знаю... тебе виднее. — Димка вздохнул. — Ладно, мне пора. Осторожней там, еще позвоню.

* * *

Мы часто созванивались, но встретиться смогли только в следующем году, летом, когда Димка приехал домой после защиты диплома. Вовчик больше не появлялся, но принесенные им каштаны за все это время ни на толику не потускнели; они по-прежнему выглядели так, словно их только вчера вытащили из кожуры.

Я много думала над тем, что бы это могло значить. Не были ли они — как ни странно это звучит — подарком? В детстве мне всегда хотелось иметь такие вот вечно блестящие каштаны, а Вовчик был мне другом, и мог — несмотря на то, что я сделала и чего не сделала — другом остаться... Но нестареющие каштаны могли оказаться и знаком того, что он — помнит. Что память о нашей роли в случившемся с ним не потускнеет никогда, и однажды он явится за нами... Непременно явится — но только когда сам пожелает прервать пытку ожиданием. И только если сумеет нас найти: что, если от него можно отделаться, просто уехав из города?

Я поделилась своими соображениями с Димкой. Мы сидели на скамейке в парке. Рядом ребятня гоняла мяч.

— Не знаю, Маш. Правда, не знаю, что тебе на это ответить. — Димка странно взглянул на меня. — Тут такое дело... Не хотел тебя пугать, но...

И он рассказал о том, о чем мне следовало бы догадаться самой — потому как слишком уж легко он мне поверил, когда я срывающимся голосом сообщила ему о существе на площадке.

Димка тогда не соврал, но и не сказал правды. Уезжать не имело смысла: да, он не видел каштанового человека — но, вернувшись домой, тоже нашел под дверью подарок. Детскую туфлю, набитую каштановой кожурой.