Крупье словно выволокли из фильма Джорджа Рафта года этак тридцать пятого: глаза-ледышки с алмазным блеском, наманикюренные пальцы, длинные, как у нейрохирурга; прилизанные черные волосы, открывающие бледный лоб. Сдает не глядя. Шлеп, шлеп - две тройки. Шлеп - пятерка. Двадцать одно. Обрезом колоды смахнул последние тридцать долларов Костнера - шесть пятидолларовых бумажек - в ящик для банкнот. Готов, простофиля. Полное крушение в Лас-Вегасе, штат Невада. В Игралище Западного Мира.
Костнер сполз с удобного высокого кресла, отвернулся от стола для блекджека. Действо уже возобновилось. Будто волны сомкнулись над утопленником: был, нет - никто и не заметил. Никто не видел, как порвалась последняя спасительная ниточка. Костнеру осталось выбирать: то ли, попрошайничая, добраться до Лос-Анджелеса и там попробовать начать нечто вроде новой жизни… то ли выпустить себе мозги через дырку в затылке.
Не самые радужные перспективы.
Он засунул руки поглубже в карманы заношенных грязных брюк и пошел потихоньку вдоль ряда игральных автоматов, лязгающих и дребезжащих по другую сторону прохода между игральными столами.
читать дальшеОстановился - в кармане что-то нащупывалось. Рядом с ним - и не замечая его - дамочка за пятьдесят в матроске, пронзительно-лиловой юбке, на высоченных каблуках орудовала сразу на двух автоматах - пока сработает один, правой рукой опускала монеты в другой и дергала рукоятку. В левой находился, по-видимому, неисчерпаемый источник четвертаков - кепи объемом с котелок. Сюрреалистическое было зрелище: действовала она с маниакальной методичностью, без малейшего выражения на лице, с устремленными в одну точку немигающими глазами. Отвела взгляд, только когда зазвучал гонг: кому-то дальше по ряду достался выигрыш. В это мгновение Костнер понял, сколько злобы, губительности, беспощадности таят Лас-Вегас, легализованный азарт, заманивание среднего человека наживкой во взведенных капканах: в момент истины, когда женщина услышала - другой уловленной душе, дальше в ряду, достался ничтожный выигрыш, ее посеревшее лицо отразило ненависть, враждебность, вожделение и безраздельную преданность игре. Выигрыша-то хватит разве на то, чтобы игроку успокоить себя какими-нибудь словами, вроде "везет" или там "поймал игру". Выигрыш - не более чем приманка, поблескивающая, цветастая, дразнящая блесна для голодной стаи рыб.
"Что-то" в кармане Костнера оказалось серебряным долларом.
Он подкинул его на ладони, пригляделся.
Вид у орла был какой-то истеричный.
Костнера будто дернуло, он встал как вкопанный в полушаге от выхода из обираловки. Что-то у него еще оставалось, на языке игроков "край", нужная масть. Доллар. Один кругляш. И карман, откуда он был извлечен, куда как мелок против преисподней, в которую Костнер только что готов был низвергнуться.
Была не была, подумал он и вернулся в ряд автоматов.
Он-то думал, они давно вышли в тираж, автоматы под серебряные доллары - монетный двор Соединенных Штатов сократил выпуск. А тут вот она, бок о бок с рассчитанными на никели и четвертаки бандитами, машинка под кругляши. Главный выигрыш - две тысячи. Костнер глупо ухмыльнулся: собрался уходить - уйди чемпионом.
Он бросил серебряный доллар в приемную прорезь, схватил массивную, хорошо смазанную рукоятку. Сверкающее алюминиевое литье, рифленая сталь. Крупный шар из черной пластмассы, слегка ограненный, чтобы удобней держать. Целый день дергай - не устанешь.
Во всей вселенной некому было помолиться за Костнера, когда он дернул рукоятку.
Она родилась в Таксоне, мать - чистокровная чероки, отец проезжий. Мать вкалывала на стоянке грузовиков, отцу жуть как не хватало домашнего очага и прочего. Мать только-только вылезла из очередной передряги, непонятно с чего возникшей, да так и не дошедшей до кульминации. Матери жуть как не хватало постели и прочего. Девять месяцев спустя появилась на свет Маргарет Энни Джесси - черные волосы, белая кожа и наследственная бедность. Двадцать три года спустя Маргарет Энни Джесси, дитя и адепт каталогов дорогих магазинов, девушка-мечта, взращенная модными журналами и не понаслышке знакомая с мышиной возней, избрала древнейшую профессию.
Мегги.
Длинные ноги, стройные, пританцовывающие; бедра капельку широковаты, ровно настолько, чтобы наводить мужчин на вполне определенные мысли - как бы их приобнять; плоский, идеальной формы живот; осиная талия, с которой любой наряд хорош - что платье "ретро" с узким лифом и расклешенной юбкой, что балахоны "диско"; груди нет - сплошные соски, а не груди, как у дорогой шлюхи (именно так заклеймил данную анатомическую особенность О'Хара), и никаких накладок ("да забудь ты об этих буферах, детка, не самое это главное"), точеная, микеланджеловской лепки, шея, да еще и лицо…
Упрямо вздернутый подбородок, может, чуть слишком воинственный, да и как другому быть, когда приставал чуть не палкой отгоняешь; капризно надутая нижняя губка, своенравная, если присмотреться, и все же будто медом сочащаяся, вспыльчивая, на все готовая; нос, правильную форму которого подчеркивают тени, с выпуклыми ноздрями - здесь подходят слова "орлиный", "римский", "классический" и все такое; выступающие скулы, бросающиеся в глаза, как бросается в глаза мыс после десятилетнего плавания в открытом океане; скулы, скругленные туго натянутыми мышцами, а под ними навсегда залегла тьма - узкими тенями, полосками сажи, изумительные скулы - да что там, все лицо изумительное; бесхитростные, вразлет к вискам глаза - это от чероки,- посмотришь в них, а они так на тебя глянут, будто ты в замочную скважину подсматривал, а оттуда - чей-то встречный взгляд; про такие говорят - бесстыжие глаза, бери - не хочу.
Волосы, теперь уже светлые да густые такие, развевающиеся и вздымающиеся волной, гладкие и плавно льющиеся, в том старом стиле "под пажа", что всегда восхищает мужчин, и ни тебе причесок вроде тесных шапочек из блестящего пластика, ни тебе осточертевших вымученных башен претенциозных парикмахерских творений, ни словно утюгом проглаженной висячей дискотечной лапши. Точно такие волосы, в какие хочет погрузить руки мужчина, чтобы обнять за шею и притянуть к себе близко-близко. И точно такое лицо.
Женщина что надо, и всегда в рабочем состоянии, не женщина, а быстродействующее устройство для имитации зова и уступчивости.
Двадцать три, и чертовская решимость никогда не прозябать в скудной юдоли, что ее мать неизменно называла чистилищем, пока не отправилась на тот свет от белой горячки где-то в Аризоне и, слава Богу, не будет больше канючить денежки у малютки Мегги, чтобы засаживать рюмку за рюмкой в безымянной лос-анджелесской уличной забегаловке. (Где-то там, куда отправилась Мамуля, куда отправляются все праведные жертвы белой горячки, должны к ней отнестись снисходительно. Подумай, иначе быть не может.)
Мегги.
Генетический каприз. Разрез глаз от Мамули-чероки, а голубизна, цвет невинности,- от Папочки, безымянного быстроглазого поляка.
Голубоглазая Мегги, крашеная блондинка, мордашка - закачаешься и ножки - оторви да брось, пятьдесят баксов за ночь, и бери - не хочу, похоже, большего ей не добиться.
Невинная Мегги - невинные голубые глаза ирландки, невинные стройные ноги француженки. Полячка. Чероки. Ирландка. Женщина Всех Времен и Народов, а цена - чтобы набрать восемьдесят баксов на жратву, раз в месяц вносить взнос за гипсовое надгробие, раз в два месяца - за "мустанг", да оплатить три консультации у специалиста в Беверли Хиллз по поводу той одышки, что случилась после ночи в Бугалу.
Мегги, Мегги, Мегги, крошка Мегги Денежные Глазки, что сбежала из Таксона, от трейлеров и ревматической лихорадки, чтобы окунуться в жизнь, в которой, как во взбесившемся калейдоскопе, мелькают когти и зубы и которая все же не лишена смысла. А если кто-то требовал завалиться на спину да рычать пантерой в пустыне, надо было это и делать, ничего, потому что ничего нет хуже вонючей бедности с чесоточной кожей и заношенным бельем, постыдной бедности, из которой так и прет безысходность, - ничего!
Мегги: шалава, давалка, хапуга, качалка - кинь бакс, и закачается, и в ритме слышится мег-ги, мег-ги, мег-ги.
Та, которая дает. За плату, которую дадут.
Мегги встретилась с Нунцио. Сицилийцем. Темные глаза, бумажник из кожи аллигатора, в нем потайные кармашки для кредитных карточек. Мот, игрок, транжира. Захотелось им в Beгас.
Мегги и сицилийцу. Голубым глазкам и потайным кармашкам. Но больше голубым глазкам.
В трех длинных стеклянных окошках закружились и расплылись барабаны, а Костнер знал - нет у него ни единого шанса. Главный выигрыш - две тысячи долларов. Кружатся, кружатся, жужжат. Три колокольчика или два колокольчика и полоска с надписью "выигрыш" дают восемнадцать баксов, три сливы или две и полоска - четырнадцать, три апельсина или два и полос…
Десять, пять, два бакса, если вишенки одна под другой. Хоть бы что-нибудь… пропадаю ведь… хоть бы что-нибудь…
Жужжание…
И кружится, и кружится…
Тут и случилось то, что не предусмотрено инструкцией к автомату.
Барабаны разогнались, щелкая, притормозили и с лязгом замерли в фиксированном положении.
На Костнера уставились три полоски. Но на них не было надписи "выигрыш". Это были три полоски, с которых глядели три голубых глаза. Очень голубых, очень нетерпеливых, очень ВЫИГРЫШНЫХ!
В лоток выдачи на дне автомата со звоном скатились двадцать серебряных долларов. В кабинке кассира казино замигала оранжевая лампочка, полка у окошка выплаты стала ярко-оранжевой. Где-то наверху зазвучал гонг.
Администратор секции игральных автоматов коротко кивнул служителю, тот, поджав губы, двинулся к болезненного вида человеку, который так и застыл, держась за рукоятку.
Символ выигрыша, двадцать серебряных долларов, остались нетронутыми в лотке выдачи. Остальное - одну тысячу девятьсот восемьдесят долларов - полагалось выплачивать кассиру казино. А Костнер, стоило на него взглянуть трем голубым глазам, будто остолбенел, он сам уставился на три этих голубых глаза, и никак не кончалось мгновение идиотской растерянности, когда обнажилась сама суть игрального автомата и никак не смолкал взбесившийся гонг.
По всему казино отеля посетители, прервав игру, высматривали, что произошло. У столов для рулетки игроки из Детройта и Кливленда, сплошь белые, отвели водянистые глаза от жужжащего шарика и с секунду вглядывались вдаль, на жалкого типа, застывшего перед игральным автоматом. Но с их мест было не разобрать, что выигрыш - два куска, и они вновь уставились слезящимися глазами сквозь клубы сигарного дыма на крохотный шарик.
Шустрые игроки в блекджек врубились моментально, развернулись на вращающихся креслах, заулыбались. По темпераменту они были ближе к игрокам на автоматах, но они-то знали: автоматы эти - просто уловка, чтобы занять чем-то жен, пока мужья вновь и вновь пробиваются к двадцати одному очку.
И отставной крупье, что не мог уже с прежней скоростью тасовать колоду за карточным столом и был отправлен милостивой администрацией казино маячить у входа, под Колесом Фортуны, даже он прервал свое никому не адресованное механическое бормотание ("Еще-один-счастливчик-на-Колесе-Фортуны!") и взглянул на Костнера, туда, откуда доносилось безумное лязганье гонга. А через мгновение, хоть желающих по-прежнему не было, он уже зазывал очередного несуществующего счастливчика.
Костнер слышал: откуда-то издалека звучит гонг. Это должно бы значить, что он, Костнер, выиграл две тысячи долларов, но такое невозможно. Он сверился с таблицей выигрышей на корпусе машины - три полоски с надписью "выигрыш" давали главный приз.
Две тысячи долларов.
Но на этих-то трех полосках не было надписи "выигрыш ", были просто три серых полоски прямоугольной формы с тремя голубыми глазами строго в центре каждой из них.
С голубыми глазами?
Где-то замкнули контакт, и электричество, миллиарды вольт электричества, поразили Костнера. Волосы у него встали дыбом, из содранных кончиков пальцев сочилась кровь, глаза превратились в студень, и каждое мышечное волокно стало радиоактивным. Где-то, не здесь, в каком-то - не этом - месте, Костнера связали нерасторжимыми узами - с кем-то. С голубыми глазами?
Гонг больше не звучал у него в голове; неумолчный шум казино, шелест купюр, бормотанье игроков, выкрики крупье, объявляющих игры,- все ушло, он был объят тишиной.
И связан с кем-то другим - с кем-то, кто не здесь,- с голубыми глазами.
Это длилось мгновение, оно прошло, и снова Костнер оказался один. Будто разжалась сжимавшая его громадная рука; у него перехватило дыхание, он пошатнулся, но от автомата не отошел.
- С тобой все в порядке, приятель?
Кто-то поддержал его за плечо. Где-то наверху не смолкал гонг, а Костнер все не мог перевести дух после только что предпринятого путешествия. Он не без труда сфокусировал зрение и обнаружил, что стоит, уставившись на коренастого служителя, который дежурил, когда он, Костнер, играл в блекджек.
- Да… все отлично…- попытался улыбнуться он в ответ.
- Похоже, ты добрался до главного выигрыша, приятель,- в жесткой усмешке служителя не было ни капли
радости - просто сокращение мышц, вызванное условным рефлексом.
- Да… все отлично…- опять попытался улыбнуться в ответ Костнер.
Он все еще трясся, он был пропитан захватившим его электричеством.
- Дай-ка я проверю,- сказал механик, обошел Костнера и посмотрел на окошки автомата.- Что ж, три выигрышных полоски, все в порядке. Выигрыш твой.
Только теперь до Костнера дошло. Две тысячи долларов. Он перевел взгляд на автомат и увидел…
Все полоски были с надписью "выигрыш". Никаких голубых глаз, именно те слова, что означают деньги. Костнер как безумный озирался - с ума он сошел, что ли: откуда-то, не из зала казино, до него доносился звенящий, как колокольчик, серебристый смех.
Он выгреб двадцать серебряных долларов, смотритель бросил в Большой еще кругляш, сбив выигрышное сочетание полосок, и повел Костнера в глубь казино, по дороге тихо и весьма любезно с ним беседуя. У окошка кассы служитель кивнул человеку с усталым лицом, изучавшему громадный скоросшиватель с подшивкой таблиц кредитных ставок.
- Барни, главный на Большом, счетчик пять-ноль-ноль-один-пять,- он ухмыльнулся Костнеру, тот попытался улыбнуться в ответ - трудно, все еще не пришел в себя.
Кассир проверил по журналу выдач правильность подлежащей выплате суммы и перегнулся над полкой к Костнеру:
- Вам чеком или наличными, сэр?
Костнер почувствовал - вкус к жизни возвращается:
- А разве чек казино достаточно надежен? Все трое рассмеялись шутке.
- Тогда чеком.
Чек был выписан; глухо застучала банковская машинка, печатая: "Две тысячи…"
- Двадцать серебряных долларов - подарок казино,- сказал кассир, подвигая чек к Костнеру.
Тот взял его, рассмотрел - все равно верилось с трудом. Две косых, снова на коне.
На обратном пути через зал коренастый служитель любезно поинтересовался: "Ну и что же вы собираетесь с ними делать?" Костнер на минуту задумался. В сущности, никаких планов у него не было. И вдруг неожиданно осознал: "Собираюсь снова сыграть на том автомате". Служитель улыбнулся: вот уж лох прирожденный.
Сначала скормит Большому двадцать этих серебряных долларов, а там пустится во все тяжкие - блекджек, рулетка, фаро, баккара… и за пару часов вернет два куска заведению. Иначе не бывало.
Проводил Костнера до того же автомата, постучал по плечу: "Удачи без счета, приятель!"
Стоило ему повернуться, Костнер бросил в автомат серебряный доллар и дернул рукоятку.
Служитель не отошел и на пять шагов, а он уже слышал непередаваемый звон останавливающихся барабанов, лязганье символического выигрыша, двадцати серебряных долларов, и этот проклятый гонг, уплывающий из сознания.
Она знала, что этот сукин сын Нунцио - извращенная свинья, разврат ходячий, куча дерьма с ног до головы, урод какой-то в нейлоновом исподнем. Немного было игр, в которые Мегги не доводилось играть, но то, на что закидывался этот сицилийский де Сад, было отъявленной мерзостью.
Она чуть в обморок не свалилась, когда он такое предложил. Ее сердце - а специалист из Беверли Хиллз настоятельно советовал его не перенапрягать - безумно забилось. "Свинья ты! - завопила она.- Развратная, поганая, уродливая свинья, и всё!" Она соскочила с кровати и стала судорожно одеваться. Не нашла браслета, и черт с ним, натянула невзрачный свитер на плоскую грудь, еще красную от бесчисленных покусываний Нунцио.
Он сидел в постели, жалобный на вид мозгляк с седыми висками и лысой макушкой, и чуть не плакал. Он, и верно, был "porcine", поделом она его свиньей обозвала, а вот перед ней беспомощен. Эту девку он не просто содержал, он влюблен был в эту шлюху. Такое случилось со свиньей Нунцио впервые, и он был беспомощен. Будь дело у него, в Детройте, и имей он его с обычной дешевкой, потаскухой, за ним бы не заржавело, живо слез бы с двуспальной кровати и разделал бы ее под орех, живого места бы не оставил. Но эта Мегги, она его узлом завязала. Ну да, он предложил… чем бы им заняться… это потому что она так его завела. А она как с цепи сорвалась. И чего такого уж странного он предложил?!
- Детка, д'вай поговорьим… Мегги…
- Свинья ты мерзкая, Нунцио! Дай денег - я спускаюсь в казино и до конца дня видеть тебя, мерзкую свинью, не желаю, заруби себе на носу!
Она обшарила его бумажник и брюки и забрала восемьсот шестнадцать долларов, а он только наблюдал. Он перед ней был беспомощен. Поднабралась она чего-то в другом мире, о котором Нунцио всего и знал, что тот "классный",- и могла крутить Нунцио как хотела.
Генетическая причуда Мегги, голубоглазый манекен Мегги, крошка Мегги Денежные Глазки, наполовину чероки, наполовину - сборная солянка, свои уроки она выучила назубок. Она была эталоном шикарной девчонки.
- До конца дня тебя нет, понял? - она захлопнула перед Нунцио дверь и спустилась, разъяренная, к игре и смятению - и все думала о собственной жизни.
Шла, а мужчины провожали ее взглядами. Она выглядела вызывающе, несла себя, как знаменщик знамя, подавала, как призовая сука на судейском ринге. Рожденная для небес. Поддельная и желанная диковинка.
У Мегги не было интереса к игре, вообще ни к чему не было. Просто надо было куда-то деть свою ярость из-за дел со свиньей-сицилийцем, из-за жизни без всякой поддержки, на краю, с которого и скатиться недолго, бессмысленности пребывания здесь, в Лас-Вегасе, когда можно бы вернуться в Беверли Хиллз. Она еще больше разъярилась при мысли, что Нунцио наверху, у себя в номере, принимает очередной душ. Он знал - она чувствует его запах, иногда от него пахло мокрой шерстью, и она об этом говорила. Теперь он мылся постоянно - и ненавидел это. По отношению к ванне он оставался иностранцем. Разврата он в жизни насмотрелся самого разного, и место, где купаются, стало для него непотребней любой мыслимой грязи. Для нее купание было иным. Необходимостью. Надо было не допускать до себя грязь этого мира, надо было оставаться чистой, и гладкой, и белой. Не какой-то рядовой плотью, а образцом, неким не подверженным коррозии хромированным инструментом.
От их прикосновений, любого из них, мужчин, всех этих Нунцио, на ее белой нетленной коже оставались крохотные очаги проклятой коррозии, прилипали какието паутинки, пятнышки сажи. Мыться было необходимо. И часто.
Она шла, будто прогуливаясь, по проходу между карточными столами и игральными автоматами. В кармане - восемьсот шестнадцать долларов, восемь сотенных банкнот, шестнадцать долларовых.
В разменном пункте она наменяла шестнадцать кругляшей. Большой ждал: его девочка. Она и играла-то, чтобы позлить сицилийца. Тот сразу сказал ей: играй, дескать, по никелю, дайму, четвертаку, а она всегда злила его, скармливая за десять минут долларов пятьдесят-сто, монету за монетой, Большому. Она в упор взглянула на автомат и вложила первый серебряный доллар. Дернула рукоятку (какая свинья этот Нунцио!). Еще доллар, еще дернула - да когда же это кончится? Барабаны крутились, вертелись, разгонялись, спешили расплываясь вкружении металлиЧескомгудении сноваисноваиснова а Мегги голубоглазая Мегги ненавидела и ненавидела и думала о ненависти и обо всех днях и ночах свинства что были и будут у нее и если бы ей все деньги в этом зале этом казино этом городе прямо сейчас в этот самый момент именно сейчас в этот момент их наверно хватило бы чтобы крутиться и жужжать и кружиться исноваи-сноваисноваиснова и она была была свободна свободна свободна и весь этот мир никогда бы больше не притронулся к ее телу эта свинья никогда бы больше не притронулась к белой ее плоти и тут вдруг пока долларза-долларомзадолларом ходили кругамикругамикругами жу-жжжжжа в барабанах из вишенок и колокольчиков и слив и полосок вдруг больбольболь ОСТРАЯ боль. Боль! боль! в ее груди, ее сердце, игла, скальпель, пламя, огненный столп и все это чистейшая чистая еще чище БОЛЬ!!!
У Мегги, куколки Мегги Выигрышные Глазки, что хотела владеть всеми деньгами в Большом автомате, у Мегги, что сбежала от мерзости и ревматической лихорадки, что прошла весь нелегкий путь до трех ванн в день и специалиста в Очень Дорогом Беверли Хиллз, внезапно сдало сердце - удар, тромб перекрыл коронарные сосуды. Она замертво рухнула на пол казино. Замертво.
Какой-то момент она еще держалась за рукоятку автомата, стремясь всем своим существом, всей силой ненависти ко всему свинству, которое пришлось испытать, стремясь каждым волокном каждой клетки каждой хромосомы уйти в автомат, желая высосать до последнего атома все серебро из его потрохов,- а в следующий момент, такой близкий, что, может, и в тот же самый, ее сердце разорвалось и убило се, и она соскользнула на поя… все еще касаясь Большого. - Простерлась на полу. Мертвая.
Сраженная насмерть.
Лгунья, со всей ложью, что была ее жизнью. Мертвая, простерлась на полу.
[Мгновение вневременья; вихрь хоровод огней во вселенной из сахарной ваты вниз в бездонную воронку с поперечными как у козьего рога перехватами; вздымающийся куколь рога изобилия гладкий и скользкий как брюхо червя; мириады ночей гремящих черными погребальными колоколами; нет больше мглы; нет больше невесомости; вдруг каждая клетка познала все; память обращается вспять; спазматическое мелькание слепоты; немые безумные сумерки заточения в призматической пещере; убывая не кончается песок в часах; валы вечности; край мира там они разбиваются; все затягивает поднявшаяся из глубин пена; припахивает ржавчиной; ранят грубо состыкованные зеленые углы; спазматическое мелькание ослепшей памяти; семижды набегает абсолютная пустота; все желто; застывшие в янтаре крохи сжимаются и вытягиваются текут как горячий воск; озноб; свыше приходит предощущение остановки; это привал перед адом или небом; это лимб, уловлена и обречена на одиночество в мглистом нигде; беззвучный вопль беззвучное жужжание беззвучное вращение вращение вращение; вращение вращение; вращение вращение вращениеееееееее]
Мегги возжелала все серебро, что было в автомате. Она умерла с последним желанием оказаться в автомате. Теперь Мегги выглядывала изнутри, из лимба, который стал чистилищем для единственной - ее - души; Мегти была уловлена, душа Мегги была уловлена - замасленным анодированным нутром автомата, работающего от серебряных долларов. Последнее ее желание - желание переселиться - привело ее в темницу, чьи двери захлопнулись в последний момент жизни, за которым смерть. Мегти - уже душа Мегги - была на веки вечные уловлена душой машины. Уловлена.
- Думаю, вы не будете возражать, если я вызову кого-нибудь из механиков,- заговорил издалека администратор секции игральных автоматов. Мужчина под шестьдесят, с бархатным голосом, глаза не выражают ничего, во всяком случае - доброты. Коренастый служитель повернулся было на ходу, чтобы подойти к Костнеру и выигрышному автомату, но администратор придержал его и соизволил подойти сам:
- Нам следует удостовериться - сами понимаете, всякое бывает,- что кто-то не обдурил машинку, сами понимаете, может, кто-то вдарил по ней чем или еще чего, сами понимаете…
Он поднял левую руку с трещоткой вроде тех, с которыми носятся дети в канун Дня всех святых; короткая трель взбесившегося сверчка - и в расположенной между игорными столами мастерской засуетились.
Костнер с трудом осознавал происходящее. Вместо привычных ощущений удачливого игрока - общего подъема, прилива адреналина в кровь, неизбывного позыва к игре - он испытывал лишь оцепенение; в том, что творилось вокруг него, он участвовал не в большей степени, чем стакан - в затеянной алкоголиком пьянке.
Он давно уже не воспринимал ни цвета, ни звука.
К ним подходил усталый, безропотный, утомленный человек в серой форменной куртке, серой, как его волосы, как видневшаяся из-под куртки грудь; в руках - кожаный футляр с инструментами. Механик по автоматам оглядел машину, развернул штампованный стальной корпус вокруг опорной консоли, осмотрел автомат сзади. Открыл ключом заднюю дверцу; на мгновение перед Костнером предстали шестеренки, пружины, арматура, часы, приводящие в движение механизм автомата. В завершение механик молча кивнул, прикрыл и запер дверцу, развернул автомат в прежнее положение и изучил лицевую сторону машины.
- Никто ее не блеснил,- заключил механик и ушел. Костнер вопросительно посмотрел на администратора.
- Он имел в виду не острожил. Блеснить - это то же самое. Попадаются ребята, которые пропихивают в это отверстие кусочек пластика или проволочки, те и заклинивают машину. Никто не думает, что здесь тот самый случай, но, сами понимаете, мы должны убедиться, две косых - выплата большая, а уж дважды… да сами понимаете, я уверен, вы поймете. Если бы кто-то заделал это бумерангом…
Костнер вопросительно поднял бровь.
- Ну да, бумеранг - еще один способ острожить машину. Но нам-то всего и нужна была пустяковая проверка, теперь все довольны, и если вы подойдете со мной к кассиру казино…
И снова Костнеру выплатили выигрыш.
Потом он вернулся к автомату и долго стоял перед ним, просто разглядывал. Девицы-менялы, сменившиеся крупье, чинные старушки в рабочих холщовых рукавицах - чтоб не натереть мозолей, дергая рукоятку автомата, служитель мужского туалета, выбравшийся на боевые позиции, дабы больше заработать на сувенирных спичках, туристы в цветастой одежде, праздношатающиеся зеваки, пьяницы, уборщики, помощники официантов, игроки с глазами, как яйца-пашот, не смыкавшимися ночь напролет, девушки из шоу с объемистыми бюстами и миниатюрными пожилыми содержателями - все они гадали про себя, что же творится с этим измочаленным бродягой, уставившимся на долларовый автомат. Он не двигался, просто не сводил глаз с машины… и они гадали.
А машина не сводила глаз с Костнера.
Трех голубых глаз.
Как только сработал автомат и эти глаза уставились на него во второй раз, как только он во второй раз выиграл, его снова пронзил электрический ток. Но теперь он знал: здесь замешана не просто удача, а нечто большее, раз никто, кроме него, не заметил этих трех голубых глаз.
Вот он и застыл перед машиной, выжидая, что будет. Нечто обращалось к нему. Где-то в мозгу, где, кроме него, никто и никогда не обретался, теперь появился еще некто и обращался к нему. Красивая девушка. Ее звали Мегги, и она обращалась к нему:
Я уже долго жду тебя. Я так долго жду тебя, Костнер. Почему, думаешь, тебе достался главный выигрыш? Потому что я жду тебя, я хочу тебя. Все выигрыши будут твои. Потому что я хочу тебя, ты мне нужен. Полюби меня, я - Мегги, и мне так одиноко, полюби меня!
Костнер очень долго не отводил взгляда от автомата, его усталые карие глаза были прикованы к тем голубым глазам на выигрышных полосках. Но он знал: кроме него, никому не дано видеть эти голубые глаза, кроме него, никому не дано слышать этот голос, кроме него, никто не знает о Мегги.
Он был для нее вселенной. Он был для нее всем.
Он вложил очередной серебряный доллар под пристальными взглядами служителя, механика, администратора секции автоматов, трех девушек-менял и кучи неизвестных игроков, наблюдавших, не вставая с кресел.
Барабаны закрутились, рукоятка, щелкнув, вернулась на место, а через секунду со щелканьем встали и барабаны, и двадцать серебряных долларов ссыпались в лоток выдачи; у какой-то женщины за столом для крапа вырвался короткий истерический смех.
И снова взбесился гонг.
Подошел администратор секции, сказал очень вежливо:
- Мистер Костнер, нам нужно минут на пятнадцать отключить автомат и как следует его проверить. Не сомневаюсь, вы нас понимаете.
Откуда-то сзади появились два механика, сняли автомат и понесли его в ремонтную мастерскую в глубине казино.
Пока длилось ожидание, администратор развлекал Костнера историями о "блеснильщиках", прячущих в одежде магниты, о ''бумерангистах" - те скрывают пластиковые приспособления в рукаве и извлекают их оттуда с помощью зажима на пружинке, о мошенниках, что заявлялись во всеоружии, с миниатюрными электро-дрельками в руках - просверлят крохотные отверстия и заталкивают проволочки. И не уставал повторять, что он, администратор, знает: Костнер поймет.
А Костнер знал: администратор не поймет.
Когда Большой водрузили на место, механик уверенно кивнул: "Никаких неисправностей. Работает отлично. Никто с ним не шустрил"
Но голубых глаз на выигрышных полосках больше не было.
Костнер знал - они вернутся. Они еще подкинут ему выигрыш.
Он подошел к автомату, играл снова, и снова, и снова. За ним поставили следить наблюдателей. Он выиграл снова. И снова. И снова. Толпа выросла до умопомрачительных размеров. Весть распространялась со скоростью беззвучных телеграфных сообщений - в оба конца улицы, по всему Лас-Вегасу, от центра до окраинных казино, где игра шла днем и ночью и не прекращалась ни на один день в году; толпы хлынули к отелю, к его казино, к болезненного вида человеку с усталыми карими глазами. Хлынули, словно лемминги, неудержимо, на запах удачи, их, как мускус, влекло потрескивание пронзающих Костнера электрических разрядов. А он выигрывал. Снова и снова. Тридцать восемь тысяч долларов. И три голубых глаза по-прежнему неотрывно смотрели на него. Ее возлюбленный выигрывал. Ее, Мегги, и ее Призовых Глазок.
Наконец с Костнером решил поговорить сам Мистер Казино. Из делового центра Вегаса вызвали экспертов компании игральных автоматов, Большой остановили на четверть часа, а Костнера попросили зайти в главную контору отеля.
Владелец был там. Лицо его показалось Костнеру знакомым, то ли по телевидению он его видел, то ли в газетах.
- Мистер Костнер, меня зовут Джулес Хартсхорн.
- Рад познакомиться.
- Вы выигрываете, будто бусы нижете, и ожерелье выходит впечатляющее.
- Я долго ждал этого.
- Вы понимаете, что такое везение невозможно.
- И все же приходится верить, мистер Хартсхорн.
- Хм. Вот и мне. И все это происходит в моем казино. Но мы глубоко убеждены, что возможностей всего две, мистер Костнер: первая заключается в том, что в машине есть какая-то неисправность, которую мы не умеем обнаруживать; вторая - в том, что вы самый искусный мошенник, с которым нам здесь приходилось сталкиваться.
- Я не мошенничал.
- Вы же видите, мистер Костнер, я улыбаюсь. Наивность, с которой вы верите, что ваши слова меня убедят, не может не вызвать улыбки. Я был бы счастлив вежливо согласиться с вами и подтвердить: конечно же, вы не мошенничаете. Но никто не может выиграть тридцать восемь тысяч долларов, взяв подряд девятнадцать главных выигрышей на одном и том же игральном автомате. Даже с точки зрения математики нет никаких шансов, что подобное произойдет. Применительно к космосу столь же вероятным событием было бы столкновение трех невесть откуда взявшихся планет с нашим солнцем в течение ближайших двадцати минут. С примерно такой же вероятностью Пентагон, Пекин и Кремль - вся троица - нажали бы красную кнопку в одну и ту же микросекунду. Это невозможно, мистер Костнер. И надо же, чтобы невозможное случилось со мной!
- Мне очень жаль.
- Ну, положим, не очень…
- Верно, не очень. Деньги мне пригодятся.
- Для чего именно, мистер Костнер?
- Я, честно говоря, пока не думал.
- Понятно. Что ж, мистер Костнер, давайте-ка подойдем к делу так. Я не могу удержать вас от игры, и, если вы по-прежнему будете выигрывать, мне придется платить. И никакие небритые головорезы не будут подкарауливать вас в закоулке, чтобы прищучить и отнять деньги. Все чеки будут оплачены. Все, на что мне остается надеяться, мистер Костнер,- это на сопутствующую рекламу. Уже сейчас каждый игрок Вегаса находится в нашем казино и ждет, когда вы начнете бросать кругляши в ту машину. Это не возместит моих потерь - если вы продолжите в том же духе, как до сих пор, но помочь - поможет. Каждому игроку в городе хочется потереться рядом с удачей. Я прошу вас лишь об одном: посотруд-ничайте немного с нами.
- При вашем-то великодушии речь, очевидно, идет о совершенном пустяке.
- Шутить изволите…
- Простите. Так что же от меня требуется?
- Поспите часиков десять.
- А вы тем временем снимете эту машинку и переберете по винтику?
- Да.
- Если я хочу выигрывать и дальше, с моей стороны было бы крайне глупо пойти на это. Вы замените какую-нибудь железку в механизм, и я не смогу выиграть, хоть каждый доллар из этих тридцати восьми кусков выложу.
- У нас лицензия штата Невада, мистер Костнер.
- Знаете, я и сам из хорошей семьи, а вы на меня посмотрите. Бродяга с тридцатью восемью тысячами долларов в кармане, и только.
- Костнер, автомату ничего не сделают.
- Тогда зачем снимать его на десять часов?
- Чтобы как следует разобраться с ним в мастерской. Если дело в каком-нибудь скрытом дефекте вроде усталости металла или износа зубчатой передачи, то нам важно, чтобы такое не случилось на других машинах. А за дополнительное время новость разнесется по всему городу, и мы сможем попользоваться толпой. Часть туристов попадет в наши руки и возьмет на себя ущерб, который вы нанесли казино, ограбив его банк,- с помощью игрального автомата.
- Я должен верить вам на слово.
- Костнер, вы уедете, а отелю еще долго придется работать.
- Недолго, если я не перестану выигрывать.
- Один-ноль в вашу пользу,- в улыбке Хартсхорна сквозил упрек.
- Так что вы меня не слишком убедили.
- Других аргументов у меня нет. Если хотите вернуться к автомату, не смею вас задерживать.
- А бандюги меня потом не тряхнут?
- Простите, не понял?
- Я сказал: а банд…
- Колоритная у вас манера выражаться. На самом деле я понятия не имею, о чем вы толкуете.
- Уж конечно, не имеете.
- Надо бы вам бросить читать "Нэйшнл Энкуайрер". У нас честный бизнес. Я просто прошу вас об одолжении.
- Ладно, мистер Хартсхорн. Я за трое суток не спал ни минуты. Десять часов пойдут мне на пользу.
- Я попрошу управляющего подыскать вам спокойную комнату на верхнем этаже. Благодарю вас, мистер Костнер.
- И не думайте больше ни о чем.
- Боюсь, что это будет не слишком легко.- Хартсхорн прикуривал сигарету; Костнер повернулся, чтобы уйти.
- Да, кстати, мистер Костнер…
- Да? - Костнер полуобернулся к Хартсхорну.
Ему с трудом удавалось сфокусировать зрение. В ушах звенело. Хартсхорн, казалось, мелькает где-то на пределе видимости, как далекая зарница по ту сторону прерии. Как воспоминания о том, что следовало забыть, из-за чего Костнер и перебрался по эту сторону прерии. Как сетование и мольба, что продолжали распирать клетки его мозга. Голос Мегги. Она еще там, внутри, говорит что-то…
- Тебя постараются не пустить ко мне.
Он мог понять одно - ему обещаны десять часов сна. Внезапно они стали важнее денег, важнее желания забыть, важнее всего на свете. Хартсхорн продолжал болтать, говорил что-то, но слышать его Костнер не мог, будто отключил звук и видел лишь беззвучное движение резиновых губ Хартсхорна. Костнер помотал головой, пытаясь прийти в себя.
С полдюжины Хартсхорнов то сливались в одного, то выходили друг из друга. И - голос Мегги.
- Здесь я неплохо устроена и одинока. Если сможешь прийти ко мне, я буду щедра. Прошу тебя, приди, прошу, скорее.
- Мистер Костнер?
Голос Хартсхорна словно просачивался сквозь слой ила, толстый, как рулон бархата. Костнер уже не пробовал вновь сфокусировать зрение. Отчаянно уставшие карие глаза принялись блуждать.
- Вам известно, что это за автомат? - говорил Хартсхорн.- Странная с ним приключилась история недель шесть назад.
- Какая же?
- Да девушка скончалась, играя на нем. Дернула рукоятку, и тут с ней случился сердечный приступ, удар; так она и умерла на полу у автомата.
Костнер немного помолчал. Ему отчаянно хотелось спросить Хартсхорна, какого цвета были глаза у той девушки, но он боялся, что ему ответят: голубые.
Заговорил он, уже взявшись за ручку двери:
- Напрашивается вывод, что с этим автоматом вы попали в полосу невезения.
- Или что она может не сразу оборваться,- на сей раз улыбка Хартсхорна была какой-то загадочной.
Костнер почувствовал, как сжались челюсти.
- Вы имеете в виду, что и я могу умереть и это не было бы неудачей?
Улыбка Хартсхорна превратилась в некий неизменный знак, навсегда запечатленный на лице: "Спите спокойно, мистер Костнер
Во сне она явилась ему. Удлиненные округлые бедра и мягкий золотистый пушок на руках; голубые глаза, глубокие, как прошлое, мерцающие, словно подернутые лиловатой паутинкой; упругое тело - тело единственной, изначальной Женщины всех времен. К нему пришла Мегги.
- Здравствуй, вот и кончились долгие мои странствования.
- Кто ты? - растерянно спросил Костнер.
Он стоял на холодной равнине - или на плоскогорье? Ветер вихрился вокруг них - или только вокруг него? Она была совершенством, он видел ее ясно - или сквозь дымку? Голос ее был глубоким и звучным - или нежным и теплым, как ночной аромат жасмина?
- Я Мегги. Я люблю тебя. Я дождалась тебя.
- У тебя голубые глаза.
- Да, это от любви.
- Ты очень красива.
- Спасибо. Это от женского интереса.
- Но почему ко мне? Почему ты выбрала меня? Ты та девушка, что… ну, та, которая занемогла… ты, которая…
- Я Мегги. Я выбрала тебя, потому что нужна тебе. Тебе уже давно кто-то нужен.
Тут перед Костнером стало разворачиваться - и развернулось - прошлое, он увидел, кем был. Он увидел свое одиночество. Он был одинок всегда. Ребенком, отпрыском добрых и благополучных родителей, не имевших ни малейшего понятия о том, что он из себя представляет, кем хочет быть, чем одарен. Он и сбежал еще подростком и с тех пор был в пути - один, всегда один. Годы и месяцы, дни и часы - и никого рядом. Случайные привязанности, основанные на пище, сексе или надуманном сходстве, но никого, кому можно бы оставаться верным и преданным, кому можно бы безраздельно принадлежать. Так было до Сюзи, а с ней он увидел свет. Ему открылись ароматы и благоухания весны, и в тот далекий день весна казалась вечной. Тогда он смеялся - смеялся от души, он знал, что с Сюзи наконец-то все будет хорошо. Он отдал ей всего себя, отдал всё - все надежды, тайные помыслы, болезненные сны,- и она приняла их, приняла его, всего как есть, и он впервые обнаружил, что значит иметь домашний очаг, иметь приют в чьем-то сердце. Обычные глупости и сантименты; у других они казались смешными, но тогда он полной грудью вдыхал чудо.
Костнер долго был с ней, поддерживает, ее, помогал ее сыну от первого брака - брака, о котором Сюзи никогда не говорила. А потом пришел день, когда вернулся тот, а Сюзи будто всегда знала, что тот вернется. Угрюмая тварь с садистскими наклонностями, порочная по природе, но Сюзи была его женщиной, неизменно, и Костнер понял, что его использовали как временного заместителя, чтобы было кому оплачивать счета, пока странствующий тиран не вернется в домашнее гнездышко. Тогда она попросила его уйти. Он ушел, сломленный и опустошенный, лишившийся всего, чего можно молча и незаметно лишить мужчину, ушел даже без борьбы - и задор-то из него будто вымыло. Ушел и бродил по Западным штатам и в конце копире попал в Лас-Вегас, где достиг дна. И нашел Мегги. Нашел Мегги с голубыми глазами, нашел во сне.
- Я хочу, чтобы ты был моим. Я люблю тебя.
Ее искренность отзывалась в сознании Костнера. Это его женщина; наконец кто-то принадлежал только ему.
- Могу ли я ввериться тебе? Прежде не мог, никому и никогда, особенно женщинам. Но мне нужен кто-то, в самом деле нужен.
- Я - навсегда. Навечно. Ты можешь ввериться мне.
И она стала его женщиной. Ее тело говорило о любви и доверии, как ни одно из тех, что доводилось познать Костнеру прежде. Там, на открытой всем ветрам воображаемой равнине, она ответила его желанию, и он обладал ей так полно, как не доводилось ему прежде. Она воссоединилась с ним, приняла его, причастилась его крови, его мыслей, его разочарований, и он вышел очистившимся и восславленным.
- Да, я могу ввериться тебе, ты мне желанна, я твой,- шептал он ей, когда они лежали рядом в неясном и беззвучном нигде, во сне.- Я твой.
Она улыбалась улыбкой женщины, что верит в своего мужчину, улыбкой избавления и надежды. И Костнер проснулся.
Большой был снова водружен на место, толпу отогнали за ограждение из бархатных шнуров. Несколько человек уже сыграли на автомате, но выигрыша не было.
Стоило Костнеру войти в казино, "наблюдатели" пришли в готовность. Пока он спал, они успели обшарить его одежду в поисках проволочек, "острог", "блесен" или "бумерангов". Ничего.
Костнер направился прямо к Большому и стал его рассматривать. Хартсхорн был уже там.
- Выглядите вы усталым,- мягко заметил он, глядя в утомленные карие глаза.
- Немного есть,- Костнер попытался улыбнуться; не вышло.- Забавный я видел сон.
- Да?
- Ну… о девушке…- он решил не договаривать. Хартсхорн понимающе улыбнулся. Соболезнующе, сочувственно, понимающе:
- Девушек в этом городе тьма. С вашим-то выигрышем найдете какую-нибудь без всякого труда.
Костнер кивнул и опустил в прорезь первый серебряный доллар. Дернул рукоятку. Барабан завертелся со скоростью, о которой Костнеру и слышать не приходилось, и вдруг все косо понеслось - когда он почувствовал, что желудок опалило огнем, когда голова рухнула на тощую шею, глаза выжгло изнутри. Раздался леденящий душу вой - вой измученного металла, экспресса, вспарывающего воздух своим стремительным движением, вой сотни зверьков, заживо выпотрошенных и разорванных в куски, невероятной боли, ночных ветров, срывающих вершины с нагромождений лавы. И еще - плач и причитания голоса, что уносился отсюда в слепящей вспышке света, безудержно стеная:
"Свободна! Свободна! Небо ли, Ад ли, неважно! Свободна!"
Вопль души, освобожденной из вечной тюрьмы, джинна, выпущенного из запечатанного сосуда. И в унылый беззвучный миг вне времени Костнер увидел, как барабаны зафиксировались, и в последний раз заметил результат - один, два, три. Голубых глаза.
Но получить по своим чекам ему было не суждено.
Толпа вскрикнула в один голос: Костнер стал клониться и упал лицом вниз. Одинокий и в смерти.
Большой сняли. Слишком многих игроков раздражало само его присутствие в казино - он приносил несчастье. Вот его и сняли и вернули компании-изготовителю с точным предписанием: подлежит переплавке. Не попади он в руки мастера, который готов был сбросить его в печь, никто бы и не обратил внимания на последние показания Большого.
- Смотри, до чего чудно,- сказал мастер рабочему, ткнув пальцем в три стеклянных окошка.
- Никогда не видел выигрышных полосок такого типа,- согласился рабочий.- Три глаза. Должно быть, старая модель.
- Что ж, всех старых уловок не упомнишь,- сказал мастер, опуская краном автомат на ленту ведущего в печь конвейера.
- Да, надо же, три глаза. Три карих глаза.- Он включил рубильник, и автомат отправился по ленте в ванну расплавленного металла, в пылающую адским пламенем печь.
Три карих глаза.
Три карих глаза, что выглядели такими усталыми, такими загнанными, такими обманутыми. Всех старых уловок не упомнишь.
Автор: Харлан Эллисон