Анну Робертовну Нойманн знакомые и коллеги чаще всего характеризовали одним шипящим словом - «молодящаяся». И действительно, молодящимся в ней было все: круглое лицо с неестественно мягкой, персикового цвета кожей, тронутой частыми, но неглубокими морщинками, редкие волосы, выкрашенные в цвет «красное дерево», шелковая блуза и серьги с аметистом с кастом из желтого золота. Сама она говорила про себя, что она живой капричос Гойи «До самой смерти», но после того, как соседи сделали неопределенные лица на слово «капричос», она перестала его употреблять. Реликт ушедшей эпохи, живой труп.
читать дальшеВ последнее время молодость не хотела задерживаться с ней. Жизнь, казалось, тоже медленно, но верно покидала ее тело. Призраки одинокой смерти от старости начали кружить над ней, как воронье, вместе с уходом друзей и родственников Анны Робертовны. Год назад ее проводили на пенсию в издательстве, где она трудилась редактором вот уже тридцать лет, потом сдало и всегда крепкое здоровье – начали сыпаться зубы, зашумело что-то в сердце, начал мучить артрит. Появился старческий запах – валерианы, нестиранной одежды, нафталина, не уходящий, даже если она мылась по три раза в день. Даже лицо – и то начало предательски терять форму, несмотря на омолаживающие кремы. Да и кому нужны кремы, если ты превратилась в старую ворону, переваливающуюся и шаркающую, будто ей перебили крыло? Даже ее одежда – и то прямо на глазах становилась какими-то черно-серыми лохмотьями. Однажды Анна Робертовна посмотрелась в зеркало и увидела в нем сгорбленную, усохшую старуху. В гневе она замахнулась дрожащей ручкой-веточкой, ударила неожиданно сильно, и зеркало в ореховой раме пошло ветвистой трещиной, прибавив ее отражению еще морщин.
В то оттепельное и ветреное серое зимнее утро Анна Робертовна с трудом спустилась по скользкой лестнице в обледенелый двор и отправилась навестить свою последнюю оставшуюся в живых подругу, Ольгу Андреевну Вольтер. Воздух, кажется, состоял не из кислорода, а из мелкой сероватой крупы из снега, грязи и кишевшей миазмами болотной воды.
По-старушечьи ковыляя по нерасчищенному коричневому снегу пополам с хлюпающей водой, она дошла до трамвая и села на свое любимое место у окна. Как назло, трамвай подошел не новый и быстрый, а одна из дохаживавших свой железный век тупоносых машин семидесятых годов, ржавых и гремящих, как будто медяки трясут в железной банке. Раньше стук колес нравился Анне Робертовне, но теперь он раздражал и вызывал небывалую головную боль. Когда она через сорок минут добралась до Выборгской стороны, ее оставшиеся зубы дрожали и стучали, как колеса трамвая. Тук-тук-тук – стучали как метроном секунды жизни.
Профессорская вдова Ольга Андреевна Вольтер полулежала на своем антикварном диване с обивкой в бледно-розовые поникшие лилии, и ее исхудавшее лицо, обтянутое морщинистой кожей, по цвету сливалось с истершимся шелком. Несмотря на неотвратимо подступающую смерть, Ольга Андреевна была все еще очень красива, хотя кремами не мазалась и волосы в цвет «красное дерево» не красила. Теперь ей не убежать от смерти, и Анна Робертовна вместе с горем почувствовала какое-то странное удовлетворение, словно ей вырвали больной зуб.
- Анечка, - с нежностью в голосе позвала ее Ольга. – А помнишь, как мы с тобой в последний раз ходили в театр?
- Олечка, конечно помню. «Летучий голландец». Обожаю Вагнера.
- Да, ты меня уговорила. А я, честно признаться, не очень его люблю, мне больше по душе Верди, музыка для сердца. Вагнер страшный, его всегда много, он обычно меня оглушает и давит, но на том спектакле у меня было совсем по-другому. Что-то из музыки прямиком в грудь вонзилось, и сидит там, как заноза, вот, беспокоит, - сказала она, показав рукой в «старческой гречке» на свои впалые ключицы.
- А ведь похожую легенду я слышала еще в детстве. – Продолжила Ольга Андреевна. Ее голос как-то неожиданно окреп, и она стала рассказывать что-то нараспев. - С нами в одной коммуналке жила деревенская женщина Юнона, откуда-то с севера. Кто дал ей имя древнегреческой богини – непонятно. Поговаривали, что она умела ворожить, лечить, предсказывать будущее. Папа еще говорил, что это суеверная чушь и ни к чему современному человеку верить в ее рассказы. Но запреты я нарушала и тайком слушала истории о демонах, болотных тварях и неупокоенных душах.
Однажды она рассказывала сказку о грешной душе великого разбойника, которая до сих пор бродит по земле, и не может найти покой. Жил когда-то капитан торгового судна Фридрих, взалкавший всех спрятанных на дне моря сокровищ. И стал он приносить жертвы морю – то просто через леер кого-то столкнет, то прямо на винт сбросит, то просто задушит - и за борт. Так и уничтожил всю команду, и ходит по морям живой среди мертвецов, сокровища ищет. Но есть одна легенда, нет, не о том, что его кто-то полюбит. Если найдется кто-то, готовый разделить с Фридрихом вечность, то появится шанс на спасение, правда, что это за спасение: смерть, искупление, рай – никто не говорит.
- В опере говорилось о любви и о спасении души после смерти, - заметила Анна Робертовна.
- Может быть, и так, но кто полюбит безумного маниака? Как по мне, он никто больше, – категорично заявила Ольга Андреевна.
- Кто-то ему под стать, - вздохнула ее подруга. – Таких еще много на земле ходит.
- Разные люди бывают… Только вот ни книжных злодеев, ни святых я еще ни одного не видела. На всех нас грехи есть, мне бы кто отпустил. – Она снова начала говорить вполголоса.
- Но ты же всю жизнь была атеистом! – возразила Анна Робертовна.
- Как знать, мы все ими были, а за закрытой дверью свечи перед иконами жгли. Такая уж человеческая душа – всегда надежду ищет. И ты ищи, не уходи. Это мне пора, жарко мне тут…
Неожиданно Ольга Андреевна замолчала и закрыла свои светло-голубые глаза. Тишина длилась минуты две.
– Ладно, Аненька, пойду я, - снова залепетала она. – Зовет меня мой Сереженька, заждался уже. Спасибо тебе, что пришла!
Анна Робертовна взяла Ольгу Андреевну за тонкое запястье, где все медленнее бился пульс. Вскоре он остановился.
- Вот я и осталась одна-одинешенька на всем белом свете, - прошептала она. Вызвала скорую и посмотрела на стену. Среди немного пополнившейся когда-то богатой коллекции Ольги Андреевны она обратила внимание на гравюру, которую не видела раньше. На ней был изображен капитан старых лет в кителе с обшлагами и лацканами, в эполетах с серебряным якорем. Но больше всего притягивал сверлящий взгляд темных глаз из-под густых темных бровей, от которого Анна Робертовна отшатнулась. От него веяло не морским здоровьем, не силой духа, а чем-то затягивающим, как водоворот, но невыносимо притягательным.
Она перевела взгляд в большое окно, украшенное лепниной и выходящее на Неву. Ее поблекшие глаза несколько секунд понаблюдали за грязными льдинами, плывущими по свинцовой воде. Анна Робертовна посмотрела на терявшийся в копоти потолок, и перед ней начали вертеться какие-то черные мухи, и стало тяжело дышать.
Случилось событие, совершенно из ряда вон выходящее. Анна Робертовна, ни разу в жизни не укравшая даже ручку с работы, помутилась рассудком, спрятала гравюру подруги под шубу и выбежала вон. Она перегнулась через ограждение набережной, и ее вырвало прямо в воду, что вызвало веселый смех проходившей мимо стайки подростков и желчные комментарии на тему сильно пьющей бабушки.
Сжимая сумку покрепче, она побрела по набережной, держась за перила, перешла мост. Туман как будто преследовал ее, проникал в самое сознание, вел по проторенному маршруту. Она свернула в подворотню и достала из-за полы гравюру. Капитан по-прежнему смотрел ей в глаза, и на секунду ей показалось, что с лица кое-где слезла кожа и обнажились мышцы и кости. Она закрыла глаза, сосчитала до десяти, вторя метроному в голове – портрет был прежним.
Артрит не позволял Анне Робертовне долгие прогулки, но первобытный страх одиночества уводил ее все дальше и дальше. Она пыталась попросить свой разум не гнать ее, как лошадь, но стоило ей сесть на холодную, покрытую раскисшим снегом скамейку, квадраты зданий с их итальянскими окнами и ранними уличными фонарями начинали кружить вокруг нее в расплывчатом танго, грозя упасть на голову. И она снова вставала и бежала, мучаясь нестерпимой болью в ногах и обливаясь потом.
Она не заметила, как слетела шапка, растрепались тщательно уложенные во французскую ракушку рыжеватые волосы, обнажая седину у корней, как потекла дорогая тушь, оставляя разводы. Она была Эринией, вакханкой и Медузой, безумием и хаосом, который поглотил ее. Так она прошла пять или шесть улиц в ритм метроному, стучавшему в голове.
Стараясь скорее миновать шумный Невский и многоголосую толпу, она забежала куда-то во дворы около Садовой и сама удивилась, откуда в ней взялось столько сил. Пробежала два колодца – а третий оказался глухим. Вокруг нее начали клубиться тени, которые оформились в черные фигуры в театральных масках, поющие хором.
- Когда земная жизнь подходит к концу, есть одно утешенье увядшей душе. Когда увидишь корабль с мертвецами – не убегай от него. Мертвым ничего не нужно – ни вино, ни еда, ни другие земные дары. Мертвым одно утешение – сон. Не пугай их, не прячься от них, будь сильной.
- Кто вы такие? Чего вы хотите?
Тени запели тонким, звенящим хором:
- Убийца, убийца, оплакивай свой грех! Убийца, убийца, бойся самой себя!
- Откуда вы знаете? – Анна Робертовна прижалась к стене.
- Мы знаем все! Как и он знает! Финал близко!
Одна из теней открыла ключом потайную дверь на стене, выпустила Анну Робертовну к каналу Грибоедова, оказавшемуся прямо за ней, и шепнула на ухо:
- Иди. Тебя уже ждут.
Когда она пришла к Университетской набережной, вокруг не было ни души, только сфинксы смотрели друг на друга узкими, невидящими глазами. Ярко блестела сквозь туман Английская набережная, еле виднелись на другом берегу в тумане трубы и краны Адмиралтейской верфи, за которыми была только тьма, пустота, погибель. Где все люди, машины, шум, жизнь? Почему никого нет вокруг?
Из грязной, мазутной воды, в которой дрожал неверный свет фонарей, показалась мачта, а вслед за ней всплыло и все судно, облепленное водорослями и ракушками. Стекала из иллюминаторов мутная, зеленая вода, и расходилась кругами.
На пристань взошел темноглазый капитан, а вслед за ним и вся его команда. Неужели никто не видит полуразложившиеся трупы, внутри глазниц которых карбункулами горит нездешний свет? Неужели незримы обычно многолюдной набережной пляски смерти оборванной команды? И разверзся Благовещенский мост, и выплыло из ядовитого тумана черное судно, мерцая гнилыми фосфорными огнями из трюма.
- Позвольте вашу руку, уважаемая Анна Робертовна. Не желаете ли вы прогуляться? Смотрите, какой прекрасный вид! Давно я здесь не был, очень давно, - просипел капитан, осклабив желтые зубы.
- Помилуйте, капитан Фридрих… Не старовата ли я для романтики?
- Я видел Ваши сны, знал все Ваши помыслы, чуял Вашу душу еще задолго до того, как мы с Вами встретились… Вы все еще молоды, также прекрасны и свежи, как и каких-то две недели назад. И Вы не представляете, насколько стар я. И как я устал, и как я жду, когда перестанет вертеться эта адское колесо моей судьбы. Смилуйтесь, смилуйтесь надо мной, мойры… - обратился он куда-то в сторону далеких огней. Даруйте мне смерть и сон, или недостоин я даже отмщения? Я знаю, что сегодня, в самую темную, ядовитую, сырую и туманную ночь года, Вы сможете подарить мне то, чего я алкаю все эти десятилетия. И эти люди, которых я убил своей рукой, тоже жаждут и надеются. Посмотрите на лохмотья, в которые они замотаны! Когда я выбрасывал за борт трупы, я надеялся, что никогда их не увижу, а теперь коротаю с ними вечность. Мы испытываем Танталовы муки. Наши лица едят улитки и крабы. Спасение все ближе, можно протянуться рукой, но оно ускользает от нас, как бесплотный призрак в тумане. Простите за столь долгий монолог, но обычно дар речи у меня тоже отнят. Так вы даруете мне отмщение, милая, милосердная Анна Робертовна?
- Вы ошиблись. Я не милая и не милосердная. И я тоже убивала. Еще неделю назад мне казалось, что у меня есть все, а за прошедший час все словно рассеялось на ветру.
- Тогда, если Ваша душа столь же полна тьмы, как и моя, то Вы составите мне веселую и остроумную компанию до конца времен. Или же, если Вы не такая грешница, как кажетесь, то спасете всех нас.
- Вы не оставляете мне выбора. Впрочем, я всегда смогу проснуться, чтобы медленно и мучительно умирать в своей пустой, холодной, сырой квартире, пока кто-нибудь из соседей не учует запах. Дайте же мне руку, дорогой Фридрих, и я пойду с Вами хоть на край света.
∗ ∗ ∗
На носу старинного судна зажегся зеленоватый тусклый огонь. Перерублены были канаты, заркрутились неподатливые, поросшие морской травой винты. Корабль медленно уходил в переливчатую чернильную синеву Финского залива. Как только он поравнялся с угрожающе подпирающими низкое небо трубами заводов, он накренился и распался на части, будто растворился в черной воде, по которой плыли серые льдины.
∗ ∗ ∗
Весной, когда сойдет снег, из Невы вылавливают утопленников. Из их глаз всегда выплывает потревоженная корюшка, та самая, которую продают на каждом углу и которая дарит весеннему городу свежий, огуречный аромат.
Когда доставали Анну Робертовну, всем - и машинисту земснаряда, и следственно-оперативной группе, и привыкшим ко всему рабочих, и зевакам на берегу на секунду показалось, что скелет двигал челюстью, как будто пытался что-то сказать, но живые отмахнулись рукой от наваждения. Живые к живым, мертвые к мертвым.
До самой смерти
Анну Робертовну Нойманн знакомые и коллеги чаще всего характеризовали одним шипящим словом - «молодящаяся». И действительно, молодящимся в ней было все: круглое лицо с неестественно мягкой, персикового цвета кожей, тронутой частыми, но неглубокими морщинками, редкие волосы, выкрашенные в цвет «красное дерево», шелковая блуза и серьги с аметистом с кастом из желтого золота. Сама она говорила про себя, что она живой капричос Гойи «До самой смерти», но после того, как соседи сделали неопределенные лица на слово «капричос», она перестала его употреблять. Реликт ушедшей эпохи, живой труп.
читать дальше
читать дальше