Это трудно описать словами. Все изменения были едва заметны, но их было много, и я не могла не уловить их. Она стала чуть больше сутулиться, чуть сильнее хмуриться, словно напряженно думала о чем-то. Я уже сказала, что Ксения курила намного чаще, чем я, но, если раньше она по двадцать раз на дню выбегала посидеть на своих досках, то теперь перетащила пепельницу в дом и курила, не выходя из комнаты. Да и вообще, она стала реже появляться на улице. Примерно спустя неделю она снова стала смеяться и шутить, но прежней беззаботной веселости уже не было. Что-то надломилось в ней после пожара. Я по-прежнему была для нее подругой, но теперь она все больше замыкалась в себе. Не стало ее проникновенных монологов о природе, а если я сама заговаривала об этом, то всякий раз чувствовала, что Ксения старается незаметно перевести разговор на другую тему. Баню она стала топить еще жарче. При такой температуре я больше не могла париться, и только сидя в предбаннике, слушала, как она изо всех сил хлещет себя веником, словно старается выбить какую-то ей одной ведомую заразу. Когда Ксения выбегала, чтобы окунуться в пруду, я приоткрывала дверь в парную, чтобы там стало попрохладнее, и одна ложилась на лавку. Потом Ксения возвращалась и я, ретировавшись в предбанник, слышала, как она выливает на горячие камни ковш за ковшом, раскаляя воздух до невозможности.
читать дальшеТе из обитателей Журавлина, которые замечали перемену в поведении моей подруги, говорили, что она, по-видимому, сожалеет, что не примирилась с бабой Настей, прежде чем та погибла. И отчасти это было, разумеется, так.
Но люди, которые говорили об этом, не видели того, что видела я в ту роковую ночь. Я заметила это дважды: сначала у горящей избы, а потом еще раз, когда, лежа в постели, Ксения вдруг схватила меня за руку. Оба раза я смотрела ей прямо в глаза и не могла не заметить очевидного.
Страх. В ту ночь я видела в глазах Ксении ужасный, неконтролируемый, чудовищный страх. Что-то было в этом, и без того ужасном, происшествии такое, чего не знала я, не знал никто из жителей деревни, но что было прекрасно известно Ксении, и это что-то испугало ее до полусмерти. В тот миг, когда она увидела полыхающий дом, в ее сердце проник ужас и обосновался там навсегда. Именно он, этот ужас, пригибал ее к земле, заставлял реже смеяться и чаще курить.
Не раз и не два я просила Ксению открыться мне, но она всегда отнекивалась и с доброй улыбкой уверяла меня, что просто заработалась и очень устала. Но я не могла не видеть, как при этом дрожат ее губы.
Следующая вспышка моих воспоминаний приходится на середину сентября. Бабье лето было в разгаре, дни стояли очень теплые, а временами и жаркие. Ксения понемногу оживала, как будто холодные щупальца страха нехотя отпускали ее сердце. Мы каждый день ходили вместе купаться, ловя последнюю возможность это сделать. В остальное время мы почти не разговаривали: я стремилась побыстрее закончить новый рассказ, а Ксения сидела над своими расчетами.
Однажды ночью я засиделась допоздна, раз за разом переделывая одну страницу. Наконец, утомившись и решив, что утро вечера мудренее, я вышла с сигаретой на улицу, собираясь после этого отправиться спать. Вечер был прохладный, да и со стороны пруда тянуло ветерком. Я стояла и, не спеша, курила, когда вдруг скрипнула дверь сарая Ксении. Я повернула голову. Полная луна очень ярко освещала ночь. Из сарая вышла Ксения. На ней была длинная белая ночная рубашка. К груди она прижимала какой-то флакон с темной жидкостью. Я стояла с подветренной стороны, так что дым от моей сигареты относило прочь от дома соседки. К тому же, я была одета в темное, поэтому Ксения не заметила моего присутствия. Я тогда подумала: может быть, уже лежа в постели, она вспомнила, что хотела достать что-то из погреба, но, вопреки моим ожиданиям, девушка пошла не к себе домой, а совсем в другую сторону. Оглядываясь по сторонам и ступая как можно тише, она стала спускаться по тропинке к Танаеву пуду.
Какой-то жуткий холодок пробежал у меня по спине. Без лишних раздумий я затушила сигарету и тихо пошла следом. Белую ночную рубашку было видно издалека, так что я не подходила слишком близко, чтобы не быть замеченной. Ксения прошла немного вдоль кромки воды, а затем перешла на соседнюю тропинку, что вела к заросшему тиной, илистому рукаву старого пруда. На минуту она скрылась из глаз, но я ускорила шаг, прошла чуть дальше и выбралась на небольшой пригорок совсем рядом с тем местом, куда должна была ее привести тропинка. Осторожно посмотрев вниз, я увидела Ксению. Она медленно приближалась к тому самому заболоченному рукаву. При свете луны я вдруг заметила, что Ксения была босая, несмотря на прохладу. У меня колотилось сердце. Во всей этой картине было что-то очень странное, жутковатое. Подойдя вплотную к воде, Ксения задержалась на минуту, после чего глубоко вздохнула и медленно двинулась вперед. Зайдя в пруд по колено, она вытащила из своего флакона пробку и вылила в воду содержимое. Затем вернула пробку на место, стянула с себя ночнушку, завернула в нее пустую склянку и бросила на берег. Ее тонкое обнаженное тело казалось абсолютно белым в лунном свете. Вздохнув еще раз, она снова пошла вперед. Когда грудь Ксении скрылась под водой, она вытянула вперед руки и поплыла. Берег, в направлении которого она двигалась, сплошь порос ивами, причем многие деревья росли прямо в воде. Ксения делала широкие гребки, раздвигая руками ряску и тину. Подплыв к зарослям вплотную, она вдруг сделала глубокий вдох и нырнула. Я не могла понять, что происходит. Время шло, а из воды никто не появлялся. Я вдруг осознала, какое место выбрала Ксения для своего ночного купания: мне рассказывали о нем в деревне. Там, возле плакучих ив, был глубокий омут, где в годы войны утопилась молодая девушка, получившая с фронта похоронку на своего жениха. Странные манипуляции с темной жидкостью и ночной рубашкой не позволяли подумать, что рыжеволосая исследовательница решила последовать за ней добровольно, однако омут есть омут. Я была уже готова махнуть на все рукой и побежать вниз, на помощь, но тут послышался плеск, в густых зарослях что-то зашевелилось, и мелькнула белая кожа. Значит, Ксения насквозь проплыла сплетение корней и веток, вынырнув в самом центре ивового лабиринта. Меня бросило в дрожь при одной только мысли об этом. С самого детства и по сей день, я старалась держаться подальше от таких мест. В тине заболоченных заводей могли обитать самые непредсказуемые водные насекомые, а уж о том, чтобы подплывать к ивам, и речи не шло: под их тонкими болезненными ветвями мне мерещился зловещий и страшный мир, а замшелые корни, которые я иногда по неосторожности задевала ногой, казались холодными пальцами утопленников, которые вот-вот сомкнутся на щиколотке и утянут вниз.
Что понадобилось Ксении в таком месте ночью? Я не могла подойти ближе к воде без риска быть замеченной, но и уйти домой уже не могла. Интуиция подсказывала, что происходящее напрямую связано с той жуткой тайной, которая мучила мою бедную подругу, и я должна была хотя бы попытаться выяснить, в чем дело. Оставалось напряженно вглядываться в мрачное переплетение ветвей и вслушиваться в каждый долетающий звук.
Поначалу все было тихо. Молочно-бледная кожа девушки просвечивала сквозь заросли, но никуда не двигалась, словно Ксения ждала чего-то. Но через минуту напряженной тишины вдруг снова послышался плеск. Налетел ветер, ивы заколыхались, а когда все вновь успокоилось, я услышала, что из зарослей доносится тихий женский голос. Ксения будто разговаривала сама с собой. Слов было не разобрать, но даже интонации ее голоса заставили меня покрыться мурашками. Эти интонации постоянно менялись, как в напряженном монологе хорошего актера, голос девушки то дрожал, то наливался силой, временами он переходил в громкий шепот, а пару раз до меня долетал смех Ксении, нервный смех, готовый, кажется, в любую секунду перейти в рыдания. Все вместе это звучало невообразимо жутко, и на минуту я даже подумала, что моя единственная подруга сошла с ума. Наконец, через пять минут этого безумного монолога, снова послышался плеск, еще с минуту было тихо, после чего белый силуэт исчез под водой. Вскоре Ксения вынырнула на поверхность по эту сторону зарослей и быстро поплыла от них прочь. Выйдя на берег, она опустилась на колени, закрыла руками лицо и просидела так некоторое время, дрожа не то от холода, не то от волнения. Наконец, она распрямилась, надела свою белую ночную рубашку, подхватила пустой флакон и быстрым шагом направилась в сторону деревни.
Я выждала еще немного и спустилась к воде. Что это было? Что только что произошло? Что искала Ксения в ивах? О чем она говорила с собой? Что за жидкость была во флаконе? Любые попытки объяснить увиденное терпели сокрушительный крах. И тогда я сделала то, чего сама от себя, кажется, не ожидала. Я стала медленно, словно приговоренная к пытке, снимать с себя одежду.
Наверное, мне было холодно, но я не обращала внимания. Мне нужно было понять, что происходило с Ксенией, и холод или риск простудиться не могли быть аргументами в таком вопросе. Зайдя в воду по грудь, я поплыла к зарослям. От воды шел резкий, горький запах полыни, хотя на берегу полынь не росла. Я сама была еще не уверена, что мне хватит смелости нырнуть туда, к сплетению скользких черных корней, но продолжала плыть, задевая руками тину. Наконец, ивы оказались передо мной. Я ухватилась руками за ветки и замерла. Нырять было страшно. Наверняка, Ксения не в первый раз это делает. Сколько времени она потратила на то, чтобы нащупать путь под водой вглубь зарослей? Но что же, в таком случае, мне делать?
Я попыталась достать ногой дно, однако, было слишком глубоко. Вместо илистой почвы моя нога коснулась коряги, что заставило меня ее отдернуть. Тем не менее, с чего-то нужно было начинать. Я медленно вытянула ноги вперед и, преодолевая давний детский страх, принялась ощупывать стопами скрытые в глубине ветки. Под ивами было много водорослей, доходивших почти до самой поверхности, мои ноги путались в них. Как вообще Ксения могла проплыть через все это? Никакого течения в пруду быть не могло, но, по непонятной причине, густые водоросли колыхались, словно живые. Из-за их постоянного движения я никак не могла уяснить расположение скользких корней и веток, и, наконец, утомившись, замерла почти в горизонтальном положении, держась руками за надводную часть ивы, а пальцами правой ноги — за какую-то далекую корягу.
По сравнению с берегом, где гулял холодный ветер, в воде было почти тепло. Погрузив затылок в воду, я смотрела на луну, вдыхая все тот же горький запах полыни. Этот запах, никогда не казавшийся мне приятным, будто опьянял. Не отрывая глаз от ночного светила, я прислушивалась к тому, как водоросли со всех сторон обволакивают мое обнаженное тело, шевелятся и ласкают кожу. Эти прикосновения что-то неуловимо напоминали мне. Ну да, все как в том странном сне, когда лесной дух стоял у моей постели, и из пальцев его вырастала трава. Моя левая нога, свободно покачивающаяся среди водорослей, наткнулась на очередную замшелую ветку. Теперь это прикосновение уже не очень меня испугало, но я все же отвела ногу в сторону, тут же обнаружив другую ветку. Я попыталась устроиться так, чтобы не касаться их вовсе, но, чем больше я двигалась, тем больше холодных прикосновений ощущала с разных сторон. Теперь я натыкалась на ветки не только левой ногой, но и правой, пальцы которой продолжали держаться за корягу, а также животом, и даже спиной, хотя за спиной никаких подводных корней не должно было быть. Водоросли все гуще оплетали меня, и, продолжая необъяснимо колыхаться, похоже, потихоньку шевелили скрытые под водой части кустарника. Холодные, скользкие, а, местами, остро обломанные ветки скользили по моей коже, касаясь ступней, бедер, живота, но не было ни больно, ни даже страшно, словно мой страх был усыплен ароматом полыни. Скорее, продолжая повторять сценарий того самого сна, они щекотали меня, щекотали довольно сильно, и я уже готова была рассмеяться от прикосновений этих холодных, но таких ласковых пальцев...
Пальцев?
До меня вдруг дошел весь ужас происходящего. Оцарапав кожу в нескольких местах, я рывком выдернула свое тело из-под зловещих зарослей, чуть не хлебнула воды, судорожно развернулась и принялась, что есть силы, загребать к берегу. Руки мои тут же увязли в густой тине — клянусь, пять минут тому назад она не была и вполовину такой густой — но страх придал мне сил, и я быстро поплыла прочь. Было как тогда, при паническом бегстве от Еремеева кургана. Вскоре я смогла встать ногами на дно, прошла два шага и наткнулась на корягу. Вскрикнув скорее от ужаса, чем от боли, я обошла корягу кругом и, буквально, бегом выбежала на берег. В точности, как и Ксения незадолго до этого, я упала на колени и закрыла руками лицо. Меня колотила крупная дрожь. Все мысли спутались, отдельные слова хаотически метались в моей голове, отпихивая друг друга. Ветки. Омут. Полынь. Водоросли. Сон. Луна. Еремеев курган. Утопленница. Ксения.
Продолжая дрожать всем телом, я стала одеваться. Все вещи сразу же промокли на мне, но дрожь была не от холода. Обернуться в сторону воды было слишком страшно, поэтому я смотрела в землю. А когда, наконец, подняла глаза, чтобы бежать в сторону дома, то увидела в трех шагах от себя Ксению.
Очевидно, к тому моменту я уже дошла до какого-то предела нервного напряжения, так что даже не вскрикнула от неожиданности. Ксения стояла все в той же ночной рубашке, босая, и смотрела на меня с таким ужасом, какого я не видела в ее глазах даже в ту ночь, когда сгорела баба Настя. Мы обе замерли на несколько секунд, после чего Ксения ахнула и бросилась ко мне.
— Таня! – вскрикнула она, обхватив меня за плечи. – Таня! Что ты здесь делаешь?! Зачем ты туда полезла?! – ее голос был таким же срывающимся, как и в ту самую ночь.
— Я... хочу понять, – с трудом ответила я.
Слезы выступили на глазах у Ксении, она крепко обняла меня. Я услышала, как она, всхлипывая, два или три раза тихо произнесла мое имя. Потом, взяв меня за руку, она сказала:
— Пойдем скорее домой.
Быстрым шагом мы пошли прочь. По дороге Ксения подняла лежащий на земле пустой флакон, который, очевидно, бросила, бегом возвращаясь к омуту. Я попыталась задать ей вопрос, но она сказала:
— Не сейчас. Поговорим, когда домой вернемся.
Мы вместе вошли в дом Ксении, переоделись в сухое и стали греться у печки. Я молчала, пребывая в каком-то ступоре, и даже почти не думала о произошедшем. Все мысли покинули мою голову, уступив место бессмысленной усталости. Но Ксения сама начала разговор.
— Объясни, пожалуйста, почему ты это сделала?
Усилием воли я заставила себя собраться с мыслями, и воспоминание о том, что только что произошло, вновь зазвонило в тревожный колокол.
— Я хотела бы задать тот же вопрос тебе. С тобой уже почти месяц что-то происходит. Ты сама не своя, я же вижу. Я понимаю, что это все как-то связано с твоими... исследованиями... но ты же мне ничего не рассказываешь. Когда я увидела, что ты в ночной рубашке на голое тело пошла посреди ночи к пруду, то решила идти следом. Что это было, Ксения? Что ты делала в этих ужасных зарослях? Ведь я же знаю, что это за место! Там, рядом, под водой омут! Я поплыла туда, потому что хочу понять, что с тобой происходит, потому что ты стала мне очень дорога, и я ужасно боюсь за тебя. А ты? Что тебе там понадобилось?
По мере того, как я говорила, глаза Ксении снова наполнялись слезами. Она обняла меня, положив голову мне на плечо, и только тогда заговорила.
— Таня... я не могла представить, что так произойдет. Что ты пойдешь следом, что ты... прости, что из-за меня тебе пришлось так поступить. Я очень тронута твоей заботой. Ты тоже очень дорога мне, и я тоже ужасно испугалась, услышав, как ты вскрикнула и увидев издалека, что ты выходишь из воды. Ты, как никто, заслужила, чтобы я рассказала тебе все, что меня тревожит, раскрыла значение каждого своего слова и действия. Но, поверь, всего я сейчас объяснить не смогу. Прошу, не спрашивай, почему. Я сама бы все отдала, чтобы не иметь от тебя тайн, и, я уверена, однажды их не станет. Но теперь еще слишком рано. Когда придет время, я обязательно все объясню тебе, даю слово. А ты дай слово, что не будешь больше так рисковать собой из-за меня!
Ксения обняла меня еще крепче. Я помолчала немного, а затем, собравшись с духом, сказала:
— В этом омуте когда-то утопилась девушка. Я почувствовала на себе ее пальцы.
Ксения подняла голову с моего плеча и заглянула мне в глаза.
— Что?
— Сначала я думала, что это ивовые корни. Но потом они стали смыкаться вокруг меня.
По телу Ксении пробежала дрожь, но она быстро взяла себя в руки.
— Они... нет. Они не смыкались, это... отвар.
— Отвар?
— Да. Ты почувствовала запах полыни? Я приготовила отвар на основе некоторых видов трав, я сама разработала этот рецепт. И он... в общем, он вызывает галлюцинации.
— Ксения, ты...
— Нет, я не наркоманка. И я сделала это не ради удовольствия.
— Но ради чего?
— Это была часть эксперимента. Мне нужно было ввести себя в такое состояние. Ты, наверное, слышала, как я говорила сама с собой.
— Но почему тогда ты так испугалась за меня?
— Да потому что под действием этого дурмана ты могла утонуть! Я сама с большим трудом проплыла под этими зарослями, а ведь я заранее их изучила, и знала, где нужно нырять.
— Да что же это за эксперимент такой?! – воскликнула я. – Что ты хотела выяснить?
Ксения снова сжала руками мои плечи.
— Танечка! Ну, не спрашивай меня, прошу! Я все расскажу тебе, в свое время. Я же пообещала! Давай лучше спать, время за полночь.
— Я не смогу теперь уснуть. Мне страшно даже дойти до своего дома. Мне кажется, что в постели меня будет ждать эта утопленница. Мне теперь повсюду будут мерещиться привидения.
Ксения погладила меня по голове.
— Бедная моя. Ночуй тогда у меня. Мне тоже будет спокойнее. Оставайся.
И я осталась. Ксения дала мне чистую ночную рубашку, и мы вместе улеглись в ее широкой постели. После холодной воды Танаева пруда лежать рядом под теплым одеялом было удивительно хорошо. Я положила голову на плечо своей подруги.
— Знаешь, а я уже совсем поверила, что это была русалка. Она даже стала меня щекотать, совсем как в сказках.
Я почувствовала, что Ксения улыбнулась.
— А ты сильно боишься щекотки?
— Я очень сильно боюсь за тебя. Если не хочешь или не можешь рассказать про свои опыты, не рассказывай. Но, пожалуйста, береги себя. Хотя бы ради меня.
Мы заснули, держась за руки. От наших волос еще немного пахло полынью, и я опасалась, как бы этот запах снова не вызвал у меня какие-нибудь страшные сны. Но, по-видимому, рука Ксении в моей руке отгоняла всех призраков, и я спокойно проспала до утра.
***
Почти месяц с того случая — двадцать девять дней — я прожила в относительном спокойствии. Мы с Ксенией стали чаще разговаривать, заходить друг к другу на чай, все будто бы возвращалось в прежнее, бывшее до гибели бабы Насти, русло. То ли у Ксении и правда пошли дела на лад, то ли она решила бережнее относиться ко мне после ночного купания в пруду, а потому не показывала своих неудач. Во всяком случае, я пару раз спрашивала ее, как идут исследования, а в ответ слышала, что все хорошо.
На улице похолодало. В Журавлине собрали урожай и, не спеша, готовились к зиме. Я дописала рассказ и ждала ответа из редакции. Ксения обмолвилась, что, если все получится, то до конца осени и она подготовит к публикации нечто очень серьезное. Видя, что она оживает, я больше не допытывалась подробностей ее работы. Все шло своим чередом. Двадцать девять дней.
Гром среди бела дня прогремел четырнадцатого октября — прогремел в самом буквальном смысле. Я подметала в доме и вышла на крыльцо вытряхнуть пыль, когда услышала этот приглушенный звук со стороны сарая соседки, а по доскам крыльца под моими ногами прошла едва заметная дрожь. Спокойствие последнего месяца, дневной свет, прозаичность моего занятия — все это вместе не давало сразу поверить в плохое. Но на всякий случай я обулась и пошла проверить.
Дверца сарая была прикрыта, но не заперта изнутри (а я обратила внимание, что возможность запереться была предусмотрена). Обычно в таких помещениях некуда ступить от всевозможного хлама, но сарай Ксении был почти пуст, за исключением нескольких деревянных ящиков, стоявших у дальней стены. Посреди помещения зияла квадратная дыра погреба, откуда сочился электрический свет. Когда я заглянула туда, сердце болезненно сжалось, я ахнула и быстро спустилась по лестнице вниз.
В погребе располагалась лаборатория, живо напомнившая мне разговоры Ксении об алхимиках. По крайней мере, именно такими в книгах и фильмах представали их рабочие помещения: широкий стол был весь уставлен колбами и ретортами с разноцветными жидкостями, то здесь, то там лежали листы с таинственными символами (листы эти мне уже приходилось видеть на книжной полке подруги), с потолка свисали связки вороньих перьев, в банках с формалином плавали лягушки. У края стола дымился след от небольшого взрыва, в воздухе висел едкий запах, а у ближайшей к взрыву стены неподвижно лежала хозяйка лаборатории. Из обеих ноздрей у нее текла кровь.
Не знаю, как долго я приводила ее в чувство — наверное, не дольше минуты — но от волнения мне показалось, что прошел час, прежде чем Ксения хрипло застонала, задергалась всем телом и, наконец, открыла глаза и села на полу. В первую секунду я обрадовалась, но то, что произошло дальше, заставило выступить у меня на спине холодные капли пота. Ксения взглянула мне в лицо и я увидела, что глазами моей верной подруги на меня с ненавистью смотрит совсем другой человек, ее бледные губы зашевелились и раздался страшный, каркающий, низкий голос:
— Это опять она! Разве мы не говорили, что ей не должно ничего видеть?! Неужели нам самим придется позаботиться о ней?
— Ксения... – прошептала я, холодея от ужаса. – Ксения, ты что?..
Лицо девушки перекосилось от злобы, она закатила глаза к потолку, издала омерзительный хрип, и, вдруг, снова лишившись чувств, уронила голову мне на плечо. Я сидела, дрожа от страха, не смея не только пошевелиться, но и даже громко всхлипнуть, однако, прошло не более десяти секунд, как снова послышался стон, и от этого звука мое замершее было сердце снова застучало. Ксения подняла голову и взглянула на меня. Под глазами ее налились темные круги, кровь продолжала капать из носа, бледная кожа приобрела зеленоватый оттенок, какой иногда бывает при обмороках, рыжие волосы спутались, но, без сомнения, на этот раз на меня смотрело не безумное чудовище, а моя бедная, милая, едва живая подруга.
Не буду описывать, как я помогла ей выбраться на воздух, как остановила кровотечение и, вообще, привела исстрадавшуюся девушку в относительный порядок. Часом позже мы сидели с ней на лавочке у моего дома и курили. Уговаривать ее поберечься и не трогать сигареты в таком состоянии было совершенно бессмысленно: опустошенно глядя в одну точку, Ксения курила одну за одной. Некоторое время мы сидели молча, потом я, наконец, решилась задать вопрос.
— Там, в погребе ты говорила что-то странное, непонятно, к кому обращаясь...
— Что я сказала? – неожиданно перебила меня Ксения.
— Я... я не запомнила точно. Кто-то не должен ничего видеть... иначе о нем... о ней придется кому-то позаботиться. Это опять... был какой-то галлюциноген?
Ксения помолчала десять секунд. Затем глубоко вздохнула и заговорила — и слышно было, что ей стоит огромных усилий заставить себя это сказать.
— Нет, Таня, это был не галлюциноген. И в прошлый раз тоже. Я сказала тебе неправду, чтобы успокоить в ту... ужасную ночь. Я вообще никогда не пробовала галлюциногенных веществ. И ты тоже.
Последовала долгая пауза. Бесчисленные вопросы, вспыхнувшие в моей голове, перекрикивали друг друга, и оттого я не могла сказать ни слова. Но тут вопрос задала Ксения.
— Послушай, Таня, – спросила она. – Как ты отнесешься к тому, что я попрошу тебя переехать отсюда подальше?
— Что? – не поверила я своим ушам.
Мы посмотрели друг на друга, и у меня вновь упало сердце. В глазах Ксении опять был тот самый безумный страх, от которого, как я думала, ей удалось избавиться. Губы ее дрожали, лицо было еще бледнее, чем всегда.
— Танечка... – прошептала вдруг она умоляюще. – Танечка, прошу тебя, уезжай. Купи дом в другой деревне, а этот продай. Я помогу с деньгами... Здесь опасно, понимаешь? Рядом со мной — опасно!
— Ксюша! Да объясни, наконец, что происходит!
— Я не могу! – она чуть не плакала. – Прости, пожалуйста, я не могу, Таня! Не могу больше обманывать тебя, но и рассказать правду не имею права! Ради тебя самой мне нельзя этого сделать!
— А бросить свои опыты ты можешь? Они ведь убивают тебя! Переедем отсюда вместе!
Ксения безнадежно покачала головой.
— Слишком поздно. Я и сама бы предпочла все бросить. Но мои опыты теперь живут своей жизнью. Мне придется закончить начатое, без этого никак.
Я потушила сигарету в пепельнице и решительно встала.
— Тогда я никуда не уеду. Я дождусь, когда ты все закончишь, оставаясь твоей ближайшей соседкой — и ближайшей подругой.
С этими словами я ушла в дом, оставив пораженную моими словами Ксению сидеть на скамейке.
Нечего и пытаться описать, что за жизнь началась после этого разговора. Я ходила, сама не своя, без конца вспоминая слова Ксении. Если галлюцинации здесь ни причем, то что произошло у омута с ней и... со мной? Чей голос раздавался из ее горла в лаборатории? И что эти слова означали? Эти вопросы я больше не пыталась ей задать. Но и покоя мне больше не было, я ходила хмурая, живя с чувством постоянной тревоги.
Что до Ксении, то она таяла на глазах. С первого дня нашего знакомства она была очень стройной, но теперь становилась болезненно худой — и, чем дальше, тем больше теряла в весе. Глаза у нее ввалились, она почти не спала: по ночам я видела свет в ее окне, всегда бледная кожа рыжеволосой девушки стала едва ли не прозрачной. А самое ужасное состояло в том, что с каждым днем — я видела это совершенно ясно — нестерпимый страх все сильнее мучил Ксению. Я часто видела, как трясутся ее тонкие пальцы, когда она подносит к сигарете зажженную спичку, и только после трех-четырех жадных затяжек эта дрожь унималась.
Не пытаясь расспрашивать ее больше, я, тем не менее, делала все, чтобы поддержать свою подругу. Я приходила к ней в гости по два, а то и по три раза на дню — сначала я опасалась, что моя забота будет назойливой, но очень скоро убедилась, что, из-за постоянного страха, Ксения ждет моих визитов с нетерпением. Мы нередко вместе обедали, а несколько раз, в самые тяжелые моменты, я оставалась ночевать у нее, как в ту ночь, и мы засыпали, крепко обнявшись, словно пытаясь вдвоем заслониться от надвигающейся беды — хорошо понятной для нее и совершенно неведомой, но оттого еще более жуткой для меня.
Так прошло около двух недель, и вот, однажды вечером, Ксения постучала в мою дверь и пригласила на улицу покурить. На губах ее была вымученная улыбка.
— Кажется, скоро все кончится, – сказала она, глубоко затянувшись. – Я решила одну краеугольную задачу. Через несколько дней доделаю один чертеж и покончу с этим.
— Я надеюсь, ты покончишь вообще со всей своей «натурфилософией»? Засыплешь лабораторию землей?
Ксения кивнула.
— Засыплю если не в прямом, то в переносном смысле точно. И больше никогда не вернусь к этому. Ракета оказалась слишком сложна в управлении. Но, кажется, я уговорила ее не выбрасывать меня без скафандра в космос, – Ксения взяла меня за руку. – Я бы не справилась без твоей поддержки. Обещаю, менее, чем через неделю, я расскажу тебе все. Совершенно все, как ты этого и заслужила.
В ту ночь я впервые за долгое время заснула спокойно. Мысль о том, что все вскоре наладится, кружила голову. Я досадовала на свою полную беспомощность в естественных науках, из-за которой не могла помочь Ксении, но твердо верила в ее острый ум. Да хоть бы я и знала математику или химию. Опыты, свидетельницей которых мне довелось быть, явно выходили далеко за рамки традиционной науки. В какие же сферы проникла эта хрупкая, но такая смелая девушка? Нет, мне было боязно даже думать на эту тему.
Прошло три дня. Ксения почти не выходила из дома, и даже отказывалась обедать у меня, чтобы, как она говорила, «не терять настрой». Вечером тридцать первого октября я ходила по деревне, чтобы хоть как-то скоротать время.
В Журавлине тогда еще оставался с советских времен небольшой дом культуры — сейчас он стоит брошенный. Дойдя до него в тот вечер, я увидела свежее объявление о том, что на следующий день будет вечер аккордеонной музыки и танцы. Каким далеким показался мне этот праздник! При других обстоятельствах я непременно пришла бы потанцевать под звуки аккордеона, но теперь все казалось несущественным, ведь у себя дома, завалив весь стол бумагами, сидела и писала сложные формулы моя едва живая от усталости и нервного напряжения, единственная подруга. Со вздохом я отправилась домой, доставая на ходу сигарету. Скоро я стану курить больше Ксении, промелькнула мысль. Ей хоть есть, чем занять руки, кроме сигарет.
Свет у Ксении не горел, входная дверь была заперта, как и дверь сарая. Выходит, она ушла куда-то, пока я гуляла. Под ложечкой у меня засосало при мысли о том, куда именно: в памяти сразу возник омут. Понимая, что помощи от меня никакой, я заставила себя пойти в дом и лечь в постель. Сон не шёл, и я лежала в темноте, глядя в потолок.
Глубокой ночью в дверь раздался осторожный стук. Открыв дверь, я увидела на пороге Ксению. Она была тепло одета, и, по всему видно, только что пришла откуда-то, где пропадала с самого вечера.
— Ксюша! Что случилось?!
Она слабо улыбнулась.
— Можно войти?
— Входи, конечно... где ты была?
— На Еремеевом кургане, – устало ответила Ксения, снимая с ног резиновые сапоги и проходя в комнату.
Она села на лавку около печи, я последовала ее примеру. Ксения заглянула в мои глаза и улыбнулась чуть шире.
— Все кончено, Таня. Я исправила все свои ошибки. Мы можем спокойно жить дальше.
Представьте, что вашу голову два месяца с лишним стягивал тугой железный обруч, и вдруг он в одночасье рассыпался в прах.
— Ксюша! – только и могла воскликнуть я.
Мы сидели, обнявшись, наверное, не меньше десяти минут, из наших глаз текли слезы облегчения. Что тут сказать? Мне не пришло даже в голову напомнить про обещанные объяснения — они как-то сразу стали не нужны, да и не хотелось возвращаться к ним мыслями. К тому же, я увидела, что Ксения вымотана до последнего предела, и едва может даже сидеть от усталости. Я помогла ей освободиться от одежды, уложила в свою постель, и она сразу же заснула со светлой улыбкой на исхудалом, бледном, но по-прежнему таком красивом лице. Я долго смотрела на это лицо в свете настольной лампы, а потом, щелкнув выключателем, легла рядом.
Проснувшись с первыми лучами рассвета, я вновь увидела все ту же светлую, выстраданную улыбку на лице подруги. Наверное, ей снилось что-то хорошее. Я лежала, любуясь этой улыбкой, до тех пор, пока она тоже не открыла глаза.
Так началось утро первого ноября.
***
Весь этот морозный, солнечный день поздней осени отпечатался в моей памяти так, что и сейчас, спустя тринадцать лет, я могла бы записать его с точностью до минуты.
Затопив печь, я разогрела завтрак и вернулась в спальню. Ксения не спала, но еще оставалась в постели. Она лежала на животе, положив голову на мою подушку, правая нога высовывалась из-под одеяла, свесившись с края кровати. Я не смогла удержаться и провела пальцами по ее подошве. Ксения рассмеялась и отдернула ногу.
— Просыпайся, – скомандовала я. – Нужно возвращаться к нормальной жизни.
За завтраком мы некоторое время молчали. Мне было ясно, что провозгласить возвращение к жизни — легко, а на деле это будет гораздо труднее. Все последние годы Ксения жила тем, от чего теперь ей придется навсегда отказаться. К тому же, тяжелое нервное напряжение, тянувшееся с конца лета, измотало ее. Но в таких обстоятельствах я была тем более обязана помочь ей выйти из темного коридора на свет.
— Сегодня в ДК будет вечер аккордеонной музыки. Приедет играть кто-то из райцентра. Пойдем? Там будут танцы.
Ксения неуверенно взглянула на меня.
— Не знаю, какая из меня сейчас танцовщица. Я и от людей-то за последнее время отвыкнуть успела.
— Тогда обязательно пойдем! Нужно привыкать снова! – я взяла ее за руку. – Послушай, Ксения. Тебе нужно как-то оживать после всех этих омутов, взрывов и бессонных ночей. Пойми, если замкнешься сейчас, то потом тебе будет еще тяжелее. Посмотри на себя! У тебя на лбу не разглаживается складка. Ты ходишь, ссутулившись и опустив голову, а я ведь еще несколько месяцев назад завидовала твоей осанке. Возвращайся, Ксения, милая. Учись снова радоваться жизни.
Ксения улыбнулась и складка на лбу у нее при этом чуть разгладилась.
— Ты права, Таня. Мне просто слишком долго было страшно. Теперь я согласна, я пойду. К тому же, я люблю аккордеон.
Помолчав еще немного, она вдруг задумчиво добавила:
— Знаешь, а ведь сегодня мне исполняется двадцать шесть лет. Я и думать забыла об этом.
Это была очень неожиданная новость. Я горячо обняла и поздравила подругу, а потом выдвинула ящик комода и достала оттуда брошь, которую купила себе на вручение диплома об окончании филологического, да так один раз и надела. Брошь была простая, но, на мой вкус, довольно изящная. Я протянула ее Ксении, и та с благодарностью приняла подарок.
Вечером я надела свое темно-синее выпускное платье и внимательно посмотрела в зеркало. Волнения последних месяцев отразились и на моей внешности: я тоже немного похудела и побледнела. Облегающее платье не очень-то скрывало торчащие ребра, но на это приходилось махнуть рукой — другой выходной одежды у меня не было. Я накинула пальто и постучалась в соседний дом.
Открывшая дверь Ксения тоже была уже готова. Она, правда, оделась проще: в этой юбке и белой блузке я уже не раз видела ее летом. Даже блузка не могла скрыть худобу моей подруги: в глаза бросались ее обострившиеся скулы и запавшие глаза. Угадав мои мысли, Ксения невесело рассмеялась:
— Да уж, интересно, пригласит нас кто-нибудь потанцевать, или все подумают, что мы смертельно больны?
— Если никто не пригласит, будем танцевать вдвоем.
Опасения оказались напрасны: к нашему удивлению, от приглашений не было отбоя. Даже Ксения, с ее репутацией «странной и непонятной» девушки пользовалась в тот вечер успехом. Это, впрочем, перестало быть удивительным после первого же танца, когда я увидела, как она движется. Она была удивительно пластична, и даже совершенно деревянные «кавалеры» рядом с ней вдруг становились неплохими танцорами. В детстве я занималась хореографией, но в движениях Ксении было какое-то естественное, искреннее внутреннее изящество, до которого мне было далеко. Три виртуозных аккордеониста, сменяя друг друга, играли советские романсы и народную музыку, многие из присутствующих уставали, садились отдыхать и снова возвращались, мы же танцевали без отдыха, словно боясь, что нам чего-то не хватит.
Под конец вечера, после очередного быстрого народного танца, я все же надела пальто и вышла на крыльцо покурить. На улице было уже совсем темно. Спустя полминуты из дверей вышла, чиркая спичкой, Ксения. Она раскраснелась, прядь ее длинных рыжих волос прилипла ко лбу, покрытому испариной, но девушка выглядела счастливой. Если бы не исхудалое лицо, она бы смотрелась почти такой же уверенной и веселой, как в самый первый день нашей встречи. Ксения погладила приколотую к блузке подаренную брошь.
— Спасибо тебе, – улыбаясь, сказала она.
— Не за что. Тебе идет.
— Я говорю не только об этом. Спасибо, что привела меня сюда. Я снова чувствую себя живой. Я уже почти отчаялась исправить все, что наворотила, почти сдалась. Только благодаря твоей поддержке все получилось и все обошлось. А теперь, на этих танцах, я снова хочу жить. Хочу танцевать, слушать музыку и даже любить. Так что сегодня у меня самый настоящий день рождения. Я даже не ожидала, что музыкальный вечер в ДК сможет так встряхнуть меня. Я чувствую, что заново родилась. И ты сделала мне самый лучший подарок из возможных.
Я почувствовала, как на сердце становится очень тепло.
— С днем рождения, Ксения.
Мы докурили. Выбрасывая сигарету в мусорное ведро, Ксения вдруг замерла, вглядываясь в темные заросли сирени, которые росли рядом. Даже в тусклом свете фонаря над крыльцом было заметно, что кровь отхлынула от лица девушки. Проследив направление ее взгляда, я увидела, как колышутся некоторые ветки, словно кто-то только что стоял за ними, и отступил вглубь.
— Ксюша? В чем дело?
Ксения медленно потушила сигарету о край урны.
— Да нет, ничего, – сказала она, наконец. – Мне показалось... в общем, кто-то из танцоров, наверное, туда отошел, давай не будем его смущать.
Мы вернулись в зал. Двое из трех музыкантов упаковывали свои инструменты, а третий, на вид самый молодой, вспоминал ноты. Наконец, он заиграл медленный вальс военных лет. Я почувствовала, что мне на талию легла тонкая женская рука.
— Таня, я приглашаю тебя на танец, – тихо сказала Ксения.
Бывает, что событие длиной в несколько минут настолько глубоко отпечатывается в памяти, что закроешь глаза — и ты снова там. Утомившись за вечер, мы медленно кружились под звуки вальса, перемещаясь по залу. Рука Ксении была в моей правой руке, а левую я положила на ее плечо. Кажется, это длилось долго-долго, хотя в действительности прошло едва ли пять минут. Когда музыка кончилась, мы замерли на месте, и простояли так с четверть минуты. Люди вокруг начали одеваться, а в моей голове еще звучал старый вальс. Наконец, я почувствовала, как Ксения поцеловала меня в щеку и сказала что-то на ухо. Кажется, она сказала «Спасибо». По другой щеке у меня стекла вниз от виска капля пота. Это мое последнее воспоминание об этом танце — последнем танце в моей жизни.
Что еще я помню? Помню, как мы в молчании шли домой. Говорить не хотелось, было что-то умиротворенно-торжественное в нашем молчании. Около дома Ксении мы остановились.
— Это был очень хороший вечер, Таня. Я чувствую, что теперь все будет по-новому, лучше, чем было раньше.
— Я не говорила тебе, что недавно дописала рассказ? Кажется, его издадут.
— Нет, ты ничего не говорила.
— Приходи ко мне завтра до обеда. У меня осталась копия рукописи, тебе должно понравиться.
— Хорошо, – улыбнулась она. – Приду, когда позавтракаю. А вечером баню истопим.
Я на секунду отвела взгляд от лица Ксении и вдруг вскрикнула. За спиной моей соседки, рядом с ее сараем, стояла косматая черная фигура. Очертания было трудно разобрать, но в этом силуэте все равно угадывались опасность и злоба. Словно поняв, что я заметила ее, фигура бесшумно отступила прочь, растворившись в темноте.
— Что случилось? – испуганно спросила Ксения, оборачиваясь.
— Там... ты не видела? Там кто-то был!
— Кто?
— Я... не знаю, я не разглядела. Просто темная фигура.
Ксения содрогнулась при этих словах, но быстро взяла себя в руки.
— Ох, Таня. Мы слишком много боялись в последнее время. Нам обеим мерещится всякое. Ты прости, это ведь из-за меня.
— Ну что ты, Ксюша, – я обняла подругу. – Давай ложиться спать. Утром все страхи рассеются.
— Да, – согласилась она. – Утром все будет хорошо.
Мы разошлись по домам. Уже стоя на крыльце и снимая замок с входной двери, я вдруг на мгновение почувствовала тот самый запах травы с Еремеева кургана. Этот запах налетел и исчез, оставив меня гадать, был ли он в действительности, или померещился мне от волнения.
Немного поужинав, я легла в постель. Почему-то — до сих пор не могу сказать, почему — в тот раз я даже не надела ночную рубашку. Может быть, непривычные прикосновения одеяла к голому телу вызвали у меня такой странный сон, а может, виной тому был донесшийся до моих ноздрей на крыльце запах. Мне приснилось, что я иду по ночному лесу, совсем без одежды, и за каждым деревом стоит по высокой, зловещей фигуре. Я не вижу лиц этих существ, но тянутся, тянутся ко мне их жуткие, длинные пальцы, касаются меня, и от этих холодных прикосновений я вся покрываюсь гусиной кожей. Я опускаю глаза и с ужасом вижу, что вокруг моих бледных ступней суетятся большие черные пауки. Я бросаюсь бежать, но лес становится все гуще, пауков на земле — все больше, и вот, уже со всех сторон хватают меня ледяными пальцами ночные призраки, и вот-вот, кажется, схватят окончательно. Вдруг я вижу между деревьями просвет и из последних сил бегу к нему. Ветки царапают кожу, пауки кишат под ногами, но я делаю рывок и выбегаю на широкую, ярко освещенную поляну. Когда я вижу источник этого света, страх подступает с новой силой. Посреди поляны пылает огнем старая изба. Около нее стоит и смотрит прямо на меня покойная баба Настя. Несколько секунд она молчит, потом лицо ее перекашивается болью, и она не своим голосом кричит: «За что-о-о?!».
Я проснулась в холодном поту. Страшный крик, такой же отчаянный, как испустила в моем сне баба Настя, донесся с улицы. Этому крику вторил другой, и чей-то голос громко приказал замолчать. Я почувствовала, как мое сердце проваливается куда-то очень глубоко. На улице явно происходило страшное. Дрожа от волнения, я вскочила с постели, надела на голое тело свое длинное синее платье, лежавшее рядом на стуле, и, забыв про обувь, выбежала на улицу.
Волна нестерпимо-жаркого воздуха обдала меня. Вокруг слышались крики, отовсюду стекались люди, одетые как попало, ночь была ярко освещена пожаром. Горел дом Ксении.
***
Колодец был далеко, и подоспевшие мужчины таскали воду из Танаева пруда. В первые минуты, что я выбежала на улицу, еще казалось, что это имеет смысл. Я схватила в сенях ведро и бросилась по тропинке вниз. Пруд уже начал схватываться коркой льда, мужикам пришлось разбить ее, но, даже вбегая босиком в ледяную воду, чтобы зачерпнуть, я не чувствовала холода, как не чувствовала тяжести своей ноши. За пять метров до горящего дома кто-то взял у меня воду, плеснул в открытый дверной проем, вернул мне ведро и я снова побежала его наполнять. Не было мыслей, и даже почти отсутствовали эмоции: наверное, таким образом разум защищал себя, ведь если бы я сразу в полной мере осознала, что происходит, то, наверное, сошла бы с ума. Я принесла второе ведро, и третье, и каждый раз, возвращаясь к полыхающему дому, видела, что огонь только сильнее разгорается, и в дом войти невозможно. Я побежала было к пруду в четвертый раз, но тут раздался свист, звон, стекло в окне, обращенном к моему дому, разлетелось вдребезги и из него, жутко завывая, вырвался столб пламени. Поток воздуха, ничем теперь не сдерживаемого и с удвоенной силой ворвавшегося в избу, раздул пламя, так что оно в минуту охватило дом целиком, прорвавшись изо всех щелей, грозно рыча на оторопелых людей из окна и из дверного проема, мелькая даже над печной трубой. Я стояла с пустым ведром, не в силах пошевелиться, как будто ждала, что сейчас прибежит кто-то очень сильный, смелый, тот, кто точно знает, что делать в такой ситуации — хоть кто-нибудь, пусть он придет, пусть хоть что-нибудь сделает. Но вместо этого все собравшиеся вдруг услышали истошный, нечеловеческий, надсадный вопль — в точности такой же, какой раздался во время прошлой ночной трагедии больше двух месяцев тому назад — ужасный крик моей подруги, но только в этот раз он доносился не снаружи, а изнутри пылающего дома.
То, что последовало за этим, я знаю только по рассказам соседей. Наверное, сознание в очередной раз закрылось щитом, гася сокрушительный удар. Поэтому я не помню, как рвалась в горящий дверной проем, и меня с трудом сдерживали двое здоровых парней. Я плакала, а из дома доносились крики и грохот — очевидно, Ксения вслепую металась по охваченной пламенем комнате и натыкалась на мебель. В эту минуту многие из присутствующих спешно отправились домой: пожар был ужасен, но слышать, как внутри мечется, сгорая заживо, молодая девушка, было просто невыносимо.
Я пришла в себя полчаса спустя, на своей скамейке около крыльца. В небе разгорался рассвет, а дом Ксении, напротив, медленно догорал. За полчаса моего беспамятства у него успела обвалиться крыша — лишь несколько обугленных стропил тлели, торча вверх, как рыбьи кости. От стен тоже мало что осталось, повсюду зияли дыры, проеденные жадным огнем. Как выяснилось позже, на скамейке я просидела не более пяти минут, а перед этим все ходила с отсутствующим видом вдоль горящей избы. Некоторое время меня пытались отвести от нее в сторону, уберегая от угарного газа и горячего воздуха, но вскоре оставили в покое, убедившись, что я, кажется, не собираюсь себе навредить. Более того: именно это, как видно, спасло меня от тяжелой болезни, ведь стоял ноябрь, а я была босиком, но у догорающего дома земля раскалилась, как асфальт в жару.
И вот, придя, наконец, в себя, я взглянула на догорающие руины, вспомнила донесшийся оттуда чудовищный крик, и произошедшее открылось мне со всей беспощадной ясностью.
Ксения умерла. Чувствуя, как слезы бегут по щекам, я повторяла про себя на разные лады эти слова, пытаясь найти в них хоть какой-то изъян, хоть одну, маленькую частицу неправды, но все было тщетно. Ксения умерла. Причем, умерла страшной, мучительной смертью, и я слышала, как она умирает. При всех пугающих и загадочных событиях, произошедших за последние месяцы, при всех ночных купаниях в омуте, взрывах в лаборатории, слезах и зловещих недомолвках, я всякий раз не верила, что это произойдет. Как человек, знающий, что его престарелый родственник может умереть в любой момент, все же не ждет этого события в каждый конкретный день, так и я боялась все это время за Ксению, но теперь никак не могла поверить, что девушка только что сгорела заживо в своем доме: такая молодая, такая живая.
Весь следующий день прошёл, словно в бреду. Я, кажется, так и провела его в этом синем платье, перепачканном сажей, входя в свой дом, бессмысленно переставляя предметы, и выходя обратно. Запоздало приехали из райцентра пожарные, виновато развели руками, а затем извлекли из-под груды угля...
Но я немного пожалею себя и не буду это описывать. Я пыталась не смотреть, но, все равно, упав на колени и захлебываясь слезами, смотрела, как они выносят наружу, складывают на земле, как ищут недостающие кости...
Помню, спустя несколько минут ко мне подошел еще не старый, но рано поседевший пожарный, и спросил:
— Вы были ее подругой?
И я ответила:
— Да.
— Наверное, я должен отдать вам это, – сказал он тогда. – Это было у нее в правой руке, и даже в момент смерти она не разжала пальцы.
Пожарный протянул мне свою мозолистую, покрытую ожогами ладонь, я взглянула на нее и поняла, что лучше бы мне было вырваться от тех двух парней и погибнуть в огне.
Собственно, я и не считаю себя живой с этого момента. Мою душу положили в пакет вместе с кучкой почерневших костей и увезли прочь. Опустевшее тело мое вот уже тринадцать лет растерянно ходит по земле, работает учительницей литературы в сельской школе, иногда пишет рассказы, много курит и ждет, когда же это все кончится. Но годы тянутся очень медленно.
Спустя неделю после трагедии я проникла в сарай Ксении, надеясь найти бумаги с ее наработками — сама толком не знаю, для чего, не то собиралась отправиться за ней следом, не то, наоборот, уничтожить все от греха. Но, включив свет в погребе, я с изумлением обнаружила, что все — начиная от стола и кончая самой последней пробиркой, стоявшей на нем прежде — все разломано, разбито и разорвано на самые мелкие части. Сама Ксения сделать такого не могла. Деревянные ящики, стоявшие у дальней стены за погребом, исчезли вместе со своим загадочным содержимым.
Несмотря на так и не состоявшееся объяснение, я, в общем, понимаю, что произошло с моей подругой. Она отключила автопилот ракеты, но не справилась с управлением, и экипаж не простил ей ошибки. Те, кто таким страшным образом свел с Ксенией счеты, постарались уничтожить не только ее саму, но и все результаты многолетнего труда. И я почти рада последнему обстоятельству, но меня не оставляет мысль о статьях, опубликованных ею за годы работы. Один человек из миллиона прочитавших эти статьи людей может пойти по стопам Ксении и повторить ее печальную судьбу.
Что до меня, то я как-то существую, но совершенно одна, без семьи, без подруг, без радости, со страшным артефактом в черной шкатулке. Один раз в год, второго ноября, в день и час смерти Ксении, я беру шкатулку в руки, приоткрываю крышку, и рассветные лучи освещают то, что она сжимала в руке, доживая свои последние секунды. Обугленную, почерневшую брошь, которая была надета всего два раза: один раз мной, и один — ей.
Все мы теряем близких. К моменту переезда в Журавлино у меня уже не было родителей. Многие хоронят мужей, жен, сестер и братьев. Почему же моя жизнь так безвозвратно ушла вслед за жизнью подруги? Какова бы не была причина, я жду конца почти с нетерпением. И все же один страх у меня есть.
Даже будучи готовой к смерти, я ужасно боюсь, что однажды, возвращаясь в сумерках домой, почувствую очень знакомый пряный и душистый запах, и из темноты покажется высокая косматая фигура. Даже будучи готовой к смерти, я не хочу, чтобы она наступила от разрыва сердца, когда лунный свет, наконец, покажет мне лицо этого существа. Ксения была гораздо сильнее меня характером, и я знаю, что не смогу выдержать то, что даже у нее вызывало панический страх.
Иногда я слышу, как по ночам кто-то бродит около моего дома. Это может быть собака, может быть пьяница, живущий от меня через дом. Но я не выглядываю в окно, чтобы проверить, кто шумит. Я накрываюсь одеялом с головой и до рассвета не могу унять дрожь.
Я готова почти к любой смерти — готова даже сгореть, как моя бедная Ксения, если эти существа захотят сжечь и меня тоже. Но перед смертью я не хочу их видеть. Пожалуйста. Все, что угодно. Даже в последнюю минуту жизни я не хочу испытать настолько сильный страх.
Источник: mrakopedia.net
Автор: Лизхен