Они мучили вас уже много раз, но каждый раз стирали вам память
Когда остановились автобусы
В тот день остановились автобусы.
Встала вся автоматическая линия, что тянулась вдоль побережья и смогла пережить войну.
Сколько себя помню, над прибрежной дорогой качался коричневый провод питания, и по асфальту скрежетали широкие жёлтые автобусы с пустой кабиной водителя. В кабине были рычаги экстренного управления, но я ни разу не видел, чтобы туда кто-то забирался. Это просто рудимент, как аппендикс у человека.
И вот вся линия остановилась. Мы вышли из школы — как сейчас помню, была контрольная по тригонометрии — и увидели, что автобус стоит. Он так и замер напротив остановки с распахнутыми дверями.
Все были в замешательстве. Сначала просто толпились на остановке. Потом самые нетерпеливые, кто жил поблизости, пошли сами. Несколько девочек, и среди них Алевтина, всё-таки забрались в автобус и расселись на холодных сидениях. Но автобус так и не тронулся. Через двадцать минут им надоело и они опять вышли на остановку.
Подошли учителя, пришёл директор школы. Они переговаривались, осматривали его спереди и сзади, щурились на провод питания. Никто не знал, что делать.
А я вспомнил, что говорил дедушка.
читать дальше
Сколько себя помню, он умирал от щегловой болезни. Пока получалось, он ходил на службу в поселковую Управу, всегда с галстуком и в пиджаке, отутюженном, как парадный китель военного лётчика. Потом у него отнялись ноги и последний месяц он долёживал на диване. Руки тряслись, ноги не держали, но старый инженер-полковник продолжал командовать.
Он говорил, что самым страшным на войне были не бомбардировки, не взрывы на мостах и подземных туннелях, и даже не газовые торпеды, которыми обстреливали с моря. Самым страшным был мир, когда новый президент признал полное поражение. Солдаты вернулись домой, их погибло не так много, как все думали. Но всё равно никто уже не работал. Страна словно обезлюдела, вертолётные площадки зарастали травой, а Сулльский док так и стоял полузатопленным и их даже не пытались снести.
Потому что после поражения всем стало на всё наплевать.
Раньше на железнодорожных билетах время прибытия поезда указывали с точность до секунд. Гордились, что по гудку сирены можно выставлять наручные часы. Теперь поезда приходят, когда захотят. Даже там, где сохранилось расписание, они могут опоздать на час или два. Им всё равно, что кто-то едет стыковочным рейсом.
А потом дедушка умер.
Ни я, ни родители по железным дорогам не ездили.
— Надо ремонтников вызвать,— сказал директор школы. Но никто не пошевелился. Тогда он зашагал обратно сам, в кабинет, где был радиотелефон.
До войны автоматизированными автобусами гордилось всё побережье, от Аккор-Фаа до Атльмуца. Казалось, линия будет работать всегда. Я слышал, в Чанорели, нашей второй столице, было ещё автоматическое метро и успели построить три станции автоматического монорельса. Линия монорельса рухнула после бомбардировки, метро, наверное, уцелело и наверное работает до сих пор.
Конечно, автобусы были не больше, чем призраком довоенных времён. Но разве мы сами — не такие же призраки?
Я пошёл пешком. Идти было дальше всех, почти сорок пять минут. Я не возражал, я часто так ходил. Родители всё равно не знали, пять или шесть у меня уроков сегодня.
Сначала нас было много, почти половина класса. Остальные жили ближе, а несколько упорных девочек решили ждать, пока линия не заработает. На прощание я им напомнил, что линия может заработать и завтра.
На остановках нам попадались другие автобусы, такие же пустые и мёртвые.
Чем дальше мы шли, тем меньше нас становилось. В посёлок я пришёл один. У нас, в Беранде, все ходят в местную школу, и только я езжу на юг, за холм Ресо-Гун.
Дедушка сказал, что математическая школа полезна, если хочешь поехать за море, в нашу вторую столицу Чанорель учиться на инженера. А через пятнадцать лет, когда, по его подсчётам, новое правительство начнёт готовиться к новой войне, на военные заводы будут срочно искать инженеров.
— Много что из оружия просто не успели применить,— говорил он,— Оно ждёт на складах своего часа. На Сулльском доке успели сделать Сельдяного Короля. Всякие дураки говорят, что этого не было, что проект не осуществим, что это была просто шутка. Это была не шутка, никакая не шутка. Его делал тот самый человек, который проектировал Щуку — какие тут шутки?.. Я видел отчёты по нему, видел доклады. Они закончили Сельдяного Короля, целиком и полностью. И он до сих пор стоит в одном из доков, законсервированный, но живой.
Я поднялся на Ресо-Гун, когда рыжий огонь заката уже выплеснулся на небо. И внизу, прямо остановке у подножья, увидел ещё один автобус, а рядом — причину его поломки.
Это был Филиппченко.
Не снимая школьной формы, он открыл боковую дверцу снизу автобуса и ковырялся в двигателе, криво засучив рукава. Линия, как и положено, остановилась. На крыше автобуса мигал красный маячок аварийного режима.
Судя по всему, Филиппченко делал это уже час. Но никто не подошёл и не приказал ему прекратить. Потому что, напомню, после войны у нас всем и на всё было глубоко наплевать.
Я спускался с холма почти бегом. Сначала я думал просто подскочить к нему поближе и со всего маха взмазать портфелем. Но когда я перешёл на ровную почву, то раздумал. Тут нужен другой подход.
Я подошёл к нему очень спокойно, встал с расставленными ногами, приготовился и сказал:
— Поставь всё на место, как было.
Он обернулся, и увидел сначала меня, а потом бейсбольную биту у меня в руке.
Дело в том, что нашей математической школе многие завидуют. Поэтому, чтобы дорога была безопасной, директор разрешил ученикам из дальних посёлков приходить с бейсбольными битами. В школе мы играем только в баскетбол.
— Я пытаюсь,— пробормотал он,— Но я не знаю, как… Я запутался.
— Меня это не волнует,— я перебросил биту на другое плечо.
Он посмотрел на меня с видом измождённого труженика. Потом отряхнул руки с чёрными полосками смазки и отошёл в сторону.
— Если самый умный — ты и чини!
— Нет, чинить будешь ты,— сказал я,— а я буду говорить, как это делать. Раз ты ничего не знаешь, я тебе помогу.
Он посмотрел на меня ещё раз — и вернулся к чёрному квадрату в боку автобуса.
Теперь я видел, что он выкручивал свечи. Четыре сверкающих синих цилиндра из кристаллита уже лежали в стороне. А пятый всё никак не хотел выходить.
Я не знаю, производится ли сейчас кристаллит. Наверное, производится. Но даже если это и так, то девочкам, что остались в школе, пришлось бы ждать несколько недель, прежде чем линия заработает.
У нас такие вопросы решают только через Степана Макаровича.
Филиппченко действовал очень неловко. Это странно для человека, который столько прогуливает школу и пытается воровать даже из автобусов автоматической линии. Наверное, он просто испугался.
Наконец, все свечи встали на своё место. Он ещё раз посмотрел на меня и щёлкнул тумблером питания. Автобус зарокотал, с открытой крышкой это было ещё в три раза громче.
— Слушай. Боровиков, я…
Я не ответил. Зашёл в автобус и сел на свободное место. Заметил, что на стёклах пропал красный отсвет — это выключился аварийный маяк.
Филиппченко посмотрел на меня, как брошенная собака на хозяина — а потом в последний запрыгнул через уже двинувшуюся дверь. Подбежал и сел прямо возле меня.
Вы замечали, что люди, если есть возможность, рассаживаются в автобусе поодиночке? Это потому, что человек не так уж стремится в общество себе подобных.
Филиппченко дышал на меня запахом жареных семечек.
— Что тебе надо?— спросил я.
— Дело есть.
— Про твоё дело надо бы в Управу сообщить.
— Подожди. Ты хоть раз доезжал на линии до конца?
— Нет.
— А чего так?
— В этом нет смысла.
— А на Сулльском был?
— Там давно ничего нет, всё взорвано и затоплено.
— Там есть… кое-что. Кое-что интересное. Да ты слушай, слушай…
Здесь никто не выходит
Мы вышли возле доков Сулльского комбината.
Эта остановка давно бесполезна. Комбинат закрыт и наполовину затоплен. Серые корпуса, прямоугольные, как кирпичи, смотрят выбитыми чёрными окнами, а в море, возле волнореза, поднимались полукруглые крыши доков.
Автобус дорого едет вдоль белой стены, потом останавливается напротив бывшей проходной. Комбината больше нет и выходить некому. Автобус ждёт вдвое больше обычного, чтобы все рабочие успели выйти. Потом двери закрываются и он едет дальше. Следующая остановка — уже в северном посёлке. Мы с родителями ездим туда на рыбный рынок.
Было бы правильно перенастроить линию так, чтобы автобусы не стояли без толку на давно мёртвой остановке. Но шли годы и ничего не менялось. Видимо, никто не знал, как это сделать. А может, до этого никому не было дела.
По дороге Филиппченко продолжал объяснять. Похоже, он узнал что-то слишком грандиозное для его маленькой, востроносой головы и теперь его просто распирало. Если бы не я, он бы так и лопнул возле открытого двигателя.
Он говорил, что доки пережили войну. И что внутри там всё осталось как раньше — и механизмы, и инструменты, и уцелевшие подводные лодки.
Я ответил, что не удивлён. Доки строились с таким расчётом, чтобы выдерживать удары торпед и средних авиабомб. Достаточно посмотреть с берега, чтобы убедится — они уцелели. Бежевые купола потемнели от грязи, блестят противными белыми пятнами птичьего помёта, но там нет ни проломов, ни трещин.
— А ты слышал про Сельдяного короля?
— Разумеется. Ещё от дедушки. Я в курсе, что его якобы достроили.
Подводная лодка под кодовым названием «Сельдяной король» была до безумия смелым проектом. После успеха Щук конструктору не жалели не денег, не расходных материалов. Весь Сулльский комбинат стал его вотчиной.
Что за машиной должен был стать Сельдяной Король, дедушка не рассказывал. Просто упоминал, что новая модель будет держать большой запас особых торпед и ещё у неё должен был быть чудовищный срок автономного плаванья. На нашем море Сельдяной Король смог бы долго воевать в одиночку, даже без кораблей поддержки. Любая бухта годилась для укрытия.
Филиппченко не знал и этого. Но он был уверен, что Сельдяной Король закончен и спрятался где-то здесь.
Мы прошли мимо поваленных секций с колючей проволокой и обогнули главные корпус. На отросшей траве валялись бумажки, бычки, мятые банки. С тех пор, как территория комбината превратилась в места бесполезные, здесь часто бывали местные бездельники.
Смотреть и делать, правда, тут было нечего. За спиной поднимались мёртвые корпуса, и свободной земли оставалась только небольшой треугольный участок. В море ржавел рухнувший башенный кран, а дальше только серые волны шевелились вокруг доков-бугорков.
Филиппченко повёл меня в заброшенный корпус. Я шёл следом, вопросов не задавал. Мне было интересно, но я знал, что он всё равно не сможет ответить.
Под сырым потолком я ступал медленно и осторожно. Пол засыпан бетонными обломками, от оборудования остались только ржавые полоски на стенах. В главном цеху рухнула крыша, остались только шесть треснутых столбов с торчащими арматуринами. Казалось, они могут рухнуть в любую минуту.
Он отвёл меня в железную будочку. Я не имел понятия, что здесь было раньше. На двери написано просто — «Щитовая Б». Пульт давно вынесли.
Филиппченко зашёл в угол и указал на небольшую запертую дверь. Герметичная, она сливалась со стеной в едное целое.
— Ты знаешь, что там?
— Там проход в доки.
— Откуды ты знаешь.
— Написано,— я указал на стрелку с надписью, полузаметную на полуоблупившейся стене.
— А, да...
— Но нам всё равно не пройти. Нужен ключ. Тут подкоп не сделаешь, там забетонировано всё.
— Да, нужен ключ. Есть идея, где его взять?
— Понятия не имею. Ключи от таких вещей только у адмирала и главкома. Если не расплавили, то забрали союзники.
— А если всё не так?
— Что не так.
— Я вот слышал, адмирал недавно умер.
— Я не знал, что он умер. Я только знал, что он скрывался.
— Сначала скрывался, а теперь умер, да. А теперь посмотри, что у меня есть.
Он полез в карман и достал ключ. И тут я почувствовал, что меня тошнит.
Адмиральский ключ. Тот самый. Плоская полоска из серого металла — рукоятка и лабиринтоподобный другой конец.
— Как он к тебе попал?
— Какая разница, адмиралу он всё равно больше не нужен.
— Ты сам достал или купил?
— Смотри.
Справа от двери — чёрная щель. Филиппченко сунул туда адмиральский ключ — как противень в духовку.
Никакой реакции.
— Видишь? Не открывается. Но почему?
— Что значит «Почему»?
— Значит, что я для того тебя сюда и привёл. Ты умный, ты внук конструктора. Ты должен знать!
— Ну это же очевидно,— сказал я,— Потому что это — зеркальный ключ. Он на крайний случай, если с нормальным ключом что-то случится. У конструктора всё равно есть нормальный ключ от доков, а этот — на всякий случай.
— Что значит зеркальный?
— То, что вот это — не настоящий ключ, а его зеркальное отражение,— я провёл пальцем по изгибам лабиринта,— Чтобы сделать настоящий, нужно на торсировочном станке отпечатать зеркальную матрицу и отливать дальше, по образцу...
Филиппченко сунул ключ обратно в карман и зашагал к выходу.
— Пошли,— сказал он уже на ходу.
— Куда ты собрался идти?
— За станком!
Торсировочный станок
Мы опять оседлали автобус. Но не в ту сторону.
— Зачем нам дальше?— спросил я.— Тебе что, рыбы захотелось?
— Нет. Я дальше, в Кимайскую.
— Там же грачи!
— Да. У них такой станок на базе стоит. Утащили с комбината.
— Откуда ты знаешь?
— Не важно.
— Оттуда же, где добыл ключ.
Он молчал.
Я подумал, всё взвесил и сказал:
— Нет.
Филиппченко даже не пошевелился.
— Значит, один поеду.
— Ты с ума сошёл.
— Я на верёвке тебя не тащу. Не хочешь ехать — давай, пересаживайся..
— Завтра, вместо школы,— произнёс я,— чтобы никто не заподозрил. Видишь — солнце спускаются. Могут поднять тревогу.
На обратном пути мы молчали. Он, наверное, не знал, что сказать. А мне всё было и так ясно.
Назавтра он ждал меня возле той самой остановки, хмурый, согнутый, руки в карманах. Я подошёл, разгладил воротник, и бросил короткий взгляд в сторону моего дома — хотелось быть уверенным, что за нами не следят.
— Едем,— сказал я и перешёл на другую сторону улицы, где автобусы идут в сторону Кимайской.
И мы поехали — как и в прошлый раз, мимо покинутого комбината. Наверное, второй раз в жизни я смотрел на комбинат, не отрывая глаз. Он вдруг показался мне очень важным — намного важнее, чем все школы и посёлки вместе взятые.
Мы удивительно быстро добрались до Кимайской. Я и потом заметил, что когда делаешь что-то вместо уроков, это всегда получается быстрее.
Места там были ещё хуже, чем на нашем куске побережья. Даже дома стояли бестолково, они спускались с холмов и так и замерли, а в чёрных частоколах заборов зияли проломы. Сейчас, холодной и бессмысленной поздней осенью, Кимайский казался совсем бесприютным.
Возле остановки — двухэтажные белые домики с плоскими крышами. Они похожи на запертые сундуки.
Наш город — территория Слонов, а здесь верховодят Грачи. После войны банды страшно усилились, их терпят даже в Управе. Я не имел с ними дел — но даже ребятам из гимназии знали, где чья территория и почему на чужую лучше не заходить.
Филиппченко шагал быстро и деловито. Он знал, что делать.
Там, за домами, были остатки небольшого заводика. Он был похож на сломавшийся, изъеденный кариесом коренной зуб. Мы пробирались туда по тропе между разросшимися палисадниками, избегая широких дорог и лишних встреч. В будках гремели цепями и иногда заходились лаем собаки — их здесь было необычайно много.
И вот мы вышли к заводу. Металлические ворота были выкрашены свежей жёлтой краской и на их фоне чернел наглый силуэт грача.
У нас в посёлке Степан Макарович такого не допускал. Слонам приходилось ночевать дома и собираться за липкими столами кафе возле станции. А здесь царила настоящая тихая вольница.
Филиппченко пошёл в обход. Я за ним, тщательно оглядываясь по сторонам.
— Там точно нет охраны?— спросил я шёпотом.
— Точно.
— Разве у них штаб не на заводе?
— На заводе тесно. Штаб у них вон там.
— Где?
— Вон там, где дым пошёл.
Я посмотрел и тоже увидел — тяжёлый чёрный столб дыма на фоне серого неба. Фруктовые деревья заслоняли обзор и я не так и не разглядел, откуда он поднимается.
— Почему они горят?— спросил я.
— А я откуда знаю? Поджёг кто-то, наверное.
С той стороны, где горел штаб грачей, долетали крики и перегавкивание собак.
Позади завода, перед полосатой трубой, была очень удобная трещина между секциями забора. Рядом росла всеми забытая, одичавшая яблоня. Так что мы легко вскарабкались наверх и перемахнули через кольца колючей проволоки.
Заводик отличался от Сулльского комбината. Он был маленький и чистенький — просто цех, склад и гараж, и всё — не выше двух этажей. Все оконные проёмы были с недавно помытыми стёклами.
Дверь цеха была заперта. Филиппченко достал отмычку и долго ковырялся в замке. Я не выдержал, достал свою, отличную, из оружейной стали, и легко сдвинул язычок.
Я сделал её сам — на уроке труда, по дедушкиному чертежу.
В цеху — пустота и приятный полумрак. Свет из окон лежит на полу светлыми квадратами с чёрными перекрестьями рам. Я сразу понял, какой станок нам нужен. Он стоял в углу, с гирляндой стабилизаторных дисков, серебряным плавильным баком, и калибровочным кристаллом размером в кулак, как и положено, жёлтым и полупрозрачным.
— У них даже электроснабжение есть,— с уважением заметил Филиппченко.
Я подумал, что какое-то электроснабжение могло уцелеть на комбинате. Пусть провода и разобраны, тоже могло что-то сохраниться из старых запасов энергии. Наверное, есть батарея, от которой питается замок на двери в доки. Если механизм замка обесточен, то мы ничего не добьёмся даже с настоящим ключом...
Но я не стал ничего говорить. Для Филиппченко такие вещи слишком сложные. Люди не любят неприятных вопросов — ведь каждый такой вопрос тянет за собой другой, ещё более скверный. Например, откуда мы знаем, что у нас именно адмиральский ключ от Сулльского комбината?..
Я снял кожух и, как и положено, протёр станок сверху донизу. Даже болтики, которыми он крепился к полу. Филиппченко тем временем гремел железяками.
— Что ты там делаешь?— спросил я, не оборачиваясь.
— Материал ищу. Из чего плавить.
— Нужен материал класса А6,— сказал я,— ты его не найдёшь. Такие штуки не хранят просто так.
— А вдруг грачи не знают.
— Грачи ничего не знают. Поэтому и не хранят.
Я достал из портфеля холщевый мешок. Развязал, достал сверток, завёрнутый в довоенную газету. Внутри звякнули проволочки.
— Откуда у тебя?..— Филиппченко сразу понял, что это.
— От дедушки осталось. Лежало в шкафу, вдруг пригодится.
Я развернул газету, стараясь её не порвать. В угловатых буквах старого шрифта хранились, словно крупицы железа в руде, тайны тех событий, которые и начали войну.
Но газету можно изучить позже. Я отмерил жёлтой, с медным отливом проволоки, смотал в кольцо и бросил прямо в цилиндр, как лапшу в кастрюлю. Задраил крышку и проверил давление трижды. Если при плавке её сорвёт, то газ от кипящего металла убьёт нас в течении трёх секунд.
— Встань за мной,— сказал я,— и следи за дверью. Хотя нет, подожди. Парафин есть? Должен быть вон на той полке. Мы без парафина матрицу не набьём.
Парафин был на месте, подсохший, но настоящий. Времени нагревать не было и я содрал корку ножом.
Рука легла на красный набалдашник главного рычага.
— Начинаем!
Станок заработал. Мигали лампочки, немного гудел раскалённый котёл, и только где-то под кожухом, в правой стороне, что-то чуть-чуть постукивало. Но цифры на датчике утверждали, что всё в норме.
— Клади ключ.
Филиппченко с опасной смотрел на диски — они крутились так быстро, что сверкали, как сталь. Наконец, он достал ключ и положил в парафиновый ящик.
— Задвигай!
Работать было не сложнее, чем на малом станке, что стоял у нас дома. А вот в школах таких станков не бывает и учиться на нём надо специально. Поэтому грачи обходили его стороной — не включали, но и не решались воровать запчасти.
Я прислушался ещё тщательней. Пора, дальше ждать нельзя. Включил охлаждение и рванул красный рычаг.
— Что такое?— спросил Филиппченко.
— Сюда идут,— сказал я,— Слышишь?
В коридоре гремели шаги. Сюда шли люди — не меньше половины десятка.
— Что за...
— Я думаю, они решили проверить,— сказал я,— что творится на заводе, пока их штаб горит. Это ведь слоны подожгли, я правильно угадал.
— Не важно!— он опять грохотал в углу, выбирал среди затянутого ржавой паутиной хлама что-нибудь по руке.
— У тебя есть что-нибудь огнестрельное?
— Нет,— он вытащил железный прут и делал им движения, которые явно подсмотрел в «Эре Мечей» по телевизору.
— Идиот,— я смотрел на датчики и ждал, когда шкала уползёт в синюю зону.
Двустворчатая дверь лязгнула и устояла — мы заперли её на чугунный рельс от суппорта. Но сейчас они поймут, что можно сломать петли — и нам конец.
Ладно, плевать. Я взялся за кристалл и сделал два поворота. Потом ещё раз бросил взгляд на школу, понял, что всё бесполезно и выдернул наружный ящик.
Золотой, с зелёным отливом ключ лежал там, и дышал едким жёлтый дым. Дым колол глаза и першил в горле.
Двери затрещали.
Я схватил ключ газетой. Газета хрустнула и поползла дырами, осыпаясь в чёрную пыль. Но этой пары секунд хватило, чтобы ключ упал в портфель и зашипел там, прожигая шёлковую обивку.
— Сваливаем!
Филиппченко побежал к задней двери. Надеюсь, грачи не отправили никого на ту сторону. Они не знали, что мы будем здесь. И они привыкли, что эта дверь закрыта всегда.
Я проверил угол, схватил портфель и последним движением опустил красный рычаг. Станок взревел, задребезжал ящик и знакомый стук под кожухом теперь быстро-быстро, словно сердце испуганного зайчонка.
Уже на бегу я оглянулся и увидел, как оторвалась, от петель левая створка и двери начали загибаться, словно бумага — а потом торсировочный станок зароготал, словно бешеный слон, и калибровочный кристалл полетел прямо в их толпу, изрыгая клубы ядовитого жёлтого дыма.
Чанорель
В автобусе на обратном пути я бросил быстрый взгляд на часы. Прошло всего лишь полтора урока. Время ещё есть.
Сейчас, с ключом в портфеле, все школьные дела мне казались неважными. Как будто там, в доках, лежал последний ответ на всё, что с нами было и будет, а нам оставалось только открыть дверь восстановленным ключом, войти туда с гордо поднятыми головами — и ответ сам упадёт нам в руки.
Мы снова сошли на никому не нужной остановке и отправились к комбинату.
За оградой комбината — ни человека, ни движения. Я ещё раз напомнил себе, что грачи не знали, куда мы едем. Они даже не знали, какой нам нужен станок.
Буквально за полминуты мы добрались до запечатанного входа в доки. Сейчас, когда я понимал, куда мы идём, комбинат ужался до остановки, железной будки в цеху и тропинки, что их соединила.
Я достал из портфеля ключ, содрал лохмотья налипшей ткани. На тонком, словно гравированном лабиринте чернели пятна ниток. Я надеялся, что это ничего не значит.
Ключ вошёл в щель. Мягкий щелчок — и в стенке заработал старый механизм. Это открывался замок.
Створка сдвинулась. Вниз уходили бетонные ступеньки, совсем новые, не стоптанные, но покрытые толстым слоем пыли.
Я понял — Сельдяного Короля собирали в большом доке. Он бы ближе все к берегу и от него уцелели лишь край купола, похожий на яичную скорлупку. А уже потом перегнали в один из дальних, более надёжных.
Внизу был коридор, очень тесный, словно на подводной лодке. Стены накрывали незнакомый синий металл. Дальше он разветвлялся, три кишки вели в три дока. Как попасть в четвёртый док, я в тот день так и не узнал.
— Ты знаешь, в котором Сельдяной Король?
— Откуда мне это знать? Это ты меня сюда привёл.
— То есть ты не знаешь.
— Здесь всего лишь четыре целых дока,— я ещё раз пошарил по коридору лучом фонарика,— В одном из них стоит Сельдяной Король... если он готов, разумеется.
Сельдяной Король стоял в первом же доке. Я сразу его опознал. Не внешне, конечно, — ни я, ни Филиппченко не знал, как он выглядит. Я опознал его по запаху.
Это был хороший, благородный металлический запах. Я вдохнул и понял — это здесь. А потом увидел и Короля.
Когда его видишь, важно напомнить себе — военные проекты никогда не называют так, чтобы их можно было разгадать по названию. Хищная быстрая Щука-7 была круглой и напоминала коварного подводного ската. А Сельдяной-Король был похож на рыбу-луну — вытянутый овал, а над носом иллюминаторы из толстого зелёного стекла.
Люк был задраен, но никаких дополнительных замков не предусмотрено. Внизу, под крышкой — эмалированная белая лесенка.
— Нужно открыть шлюз,— сказал я,— Если он на ходу, сможем поплавать.
Филиппченко посмотрел на меня.
— Чего смотришь? Иди, открывай.
— Я не умею.
— Я должен быть уверен,— ответил я,— что ты не сбежишь вместе с Сельдяным Королём.
Он отправился к пульту управления. Я сидел возле открытого люка и ждал. Филиппченко пощёлкал тумблерами, чуть не включил пожарную сирену — но вот, наконец, ему удалось найти то, что надо.
Над створками вспыхнула большая зелёная лампа, внизу, под водой заработали насосы. Между створками шлюза проступила белая полоса. Она становилась всё шире и шире — и вот ворота разошлись, а белая полоса распалась на асфальтово-тёмные волны и светло-серое небо. Сверху сыпался засохший птичий помёт.
Я пропустил его первым. Конечно, пропустить меня вперёд, а потом захлопнуть крышку обратно было бы подло, но бесполезно. Люк свободно открывается изнутри. Но мне важно было показать, что я контролирую ситуацию.
Внутренности состояли из коридорчика, тесного, как рыбья кишка, и просторной кабины. Обзор был намного шире, чем казалось снаружи, а громадным красным мягким кожаным креслам не хватало только штатных капитанских фуражек.
Я уселся и вдохнул поглубже странную смесь аромата кожи и нетронутого металла. Филиппченко тоже сел — на кресло второго пилота.
— Трогаемся,— сказал я. И запустил машину. Она заработала плавно, намного плавен
Интересно, догадаются ли грачи тоже приехать в Сулльские доки? Думаю, нет. Они ограниченные люди. Скорее поедут в кафешку к слонам, выяснять отношения.
Я слышал про настоящего сельдяного короля, причудливую рыбу холодных северных океанов. Это невероятно длинная рыба, похожая на серебряный ремень, была, должно быть, родственна сгинувшим ещё в древности морским змеям. Её голову венчали шипы красного гребни.
Сельдяные короли скитались вместе с косяками селёдок, поедая своих бездумных подданых. Их мясо несъедобно, но рыбаки считают, что встреча с таким королём приносит удачу.
Наш батискаф походил на него только скоростью и бесшумностью. Мы неслись сквозь голубую толщу воды, а внизу были уступы скал, чёрные рощицы водорослей, проплывали полосатые рыбы и белели в песке ракушки и проступали руины ушедших под воду домов— это всё было намного интересней, чем наши унылые прибрежные посёлки.
— Для чего эти кнопки?— спросил Филиппченко.
— Синие — не знаю,— я внимательно следил за курсом,— Красные — торпедные аппараты. Их не трогай.
Мы шли открытым морем — легко, как на велосипеде. Через пятнадцать минут я уже не замечал гула двигателей. Дно растворилось в полумраке, вокруг был только холодный морской простор поздней осени. Но мы шли этим маршрутом впервые, и поэтому нам было интересно.
А потом из-за горизонта выскочил южный берег. И там, на берегу, раскинулся Чанорель, вторая столица.
Со стороны моря ты легко видел его целиком, во всей его бездонной сложности. Медно-жёлтые перегородки разделили на квадраты сумрачную воду залива. Выше поднимались тонкие, ажурные арки и стеклянные стены дворцов набережной. Дальше — башенки с зелёными куполами, радиовышки в короне красных огней, белые колоннады Сената и Госбанка. Сверкнула серебряная нить монорельса — это уцелевший кусок или восстановили?
— Чанорель,— прошептал я.
— Чанорель...— как эхо, отозвался Филиппченко.
И изо всех сил заехал кулаком по красной кнопке активации торпедного аппарата.
Я задержал дыхание и приготовился к худшему. Мои глаза в последний раз ловили картину города, который сейчас рассеется, словно мираж.
Но этого не случилось.
Полные огня торпеды не вырвались из аппарата и не полетели в восставший из пепла войны город. Не грянули взрывы. Не расцвели на набережной алые бутоны огня. Не треснули пополам ажурные тонкие арки, и не обрушились, смешиваясь в полёте, стекло, железо и стекло города Чанорель, прекрасного, как сновидение.
Потому что я ещё после того вопроса понял, к чему идёт. И переставил на блокировку торпедные аппараты.
— Зачем ты это сделал?— спросил я.
— Что?
— Зачем ты пытался стрелять по городу?
— А чего он,— Филиппченко сидел с надутыми губами,— То есть я хочу сказать, интересно. Понимаешь? Цель хорошая.
Я разворачивал Сельдяного Короля. Выровнял и включил автопилот — он включался так же, как на подлодке старой модели, которую показывали по телевизору в «Команде Акул». Потом повернулся и стал следить, чтобы Филиппченко ещё чего-нибудь не выкинул.
Мы шли обратно, по диагонали, через пролив, который я с детства помнил по географическим картам. Сидеть было неудобно, но я терпел. Кресло, в отличие от автопилота, было незнакомой модели. Я не знал, как оно регулируется.
Ни он, ни я не проронили ни слова за всю дорогу.
Наконец, показался знакомый берег. Вот доки — отсюда, с моря, они похожи на утопленные бильярдные шары. Вот линия автоматических автобусов на берегу. Отсюда, с моря, она кажется совсем беззащитной — чудо, что уцелела. На склоне пологого холма Ресо-Гун — наш посёлок, похожий на большое пятно плесени.
Я снова взялся за управления и завёл Сельдяного Короля в док. Волнение усилилось, и это оказалось сложнее, чем я думал — подводная лодка слушалась безукоризненно, но море было сильнее и постоянно сбивало с курса.
И вот мы снова в доке. Я бросил быстрый,-
Уроки закончились.
— Идёшь вперёд,— сказал я.
— Слушай...
Я встал. Пришлось и ему встать — и идти вперёд.
Снаружи, в доке, я снова чувствовал себя бессильным. У меня словно отобрали очень мощный инструмент. Но я не подавал вида. Опустил люк, взобрался к пульту управления и с первого раза повернул нужный переключатель. Ворота шлюза начали сходиться, стискивая морской пейзаж.
Интересно, многие заметили, что один из шаров был открыт?
Ничего, сейчас всё стало как раньше.
Когда мы вышли, я вытащил из щели правильный ключ и спрятал в портфель. Филиппченко смотрел. Он хотел что-то сказать, но никак не мог сформулировать.
Я убедился, что проход к докам снова заперт, полез во внутренний карман, как бы за платком, а когда достал руку, в ней уже был серебристый дедушкин пистолет.
Филиппченко уставился на него тупыми глазами. Похоже, ему первый раз в жизни угрожали настоящим
— Отдай,— сказал я.
— Что?
— Ты знаешь, что. Зеркальный ключ.
— Ну куда я с ним...
— Я сказал. Отдавай зеркальный ключ.
Он вздохнул, но протянул пластинку.
— И зачем я с тобой связался...
— А сейчас идём к автобусу.
Нам повезло, что мы вернулись прямо к последнему уроку. Иначе оказались бы в паузе, когда по полтора часа ждали.
Подошёл пустой автобус, двери открылись.
— Куда мне садиться?
— Куда хочешь, кроме последних сидений. Я хочу видеть твой затылок.
Автобус тронулся и я бросил быстрый взгляд на акваторию комбината. Доки были на месте, такие же круглые и закрытые. Но на первом, кажется, теперь заметно светлое пятно — там, где впервые за много лет открывались ворота шлюза.
— Куда теперь?— спросил Филиппченко, когда автобус остановился на первой остановке нашего посёлка.
— Вали куда хочешь. У меня свои дела.
Следовало грохнуть его прямо здесь.
Но — нет. Слишком опасно.
Тогда я ещё не умел хорошо прятать трупы.
Свободное плаванье
— Что нового в школе?— спросил отец, когда я пришёл домой.
Я не выдержал.
— Ну сколько можно меня спрашивать, что нового в школе? Каждый вечер — спрашиваешь и спрашиваешь! Там всё одинаковое! И даже уроки те же самые, что были у тебя!
— Ну, люди… спрашивают друг у друга, как прошёл день,— пробормотал отец. Это был первый раз, когда я поднял на него голос.
Я потопал в свою комнату. Попытался делать уроки, но математикой, химией, физикой был сыт по горло. Может, литература?
Я открыл толстый кирпич хрестоматии. Он открылся на сокращённом романе кого-то из довоенных классиков. Аннотация сообщала, что классик не успел в эвакуацию. Гадолиниевая бомба удачно попала прямо в его квартиру. Автор погиб, вместе с ним сгорели рукописи ещё трёх романов. Человека немного жаль, а вот второе, пожалуй, и к лучшему.
Читать это было невозможно. Вязкие, как тесто, фразы тянулись одна за другой по страницам, на которых крестьяне в закопченных горницах вели бесконечные разговоры при длинном пламени свечей.
На третьей странице я не удержался и швырнул книгу прочь. Я швырнул её в кровать, чтобы получилось негромко.
Случалось, у меня не было сил делать уроки. Но сегодня всё наоборот. У меня было слишком много сил, чтобы что-то делать. В животе словно кружился водоворот.
В чём же дело?
Надо понять, в чём дело. Если я не пойму, мне конец. Непонятное, не до конца переваренное знание просто убьёт меня.
Я зажмурил глаза и вдруг увидел ключ.
Яркий, изогнутый, он вращался перед глазами. Казалось, ключ сделали из зыбкой полоски расплавленного металла и сейчас он полыхает посередине чёрной вселенной.
Я схватил портфель, проверил ключ. Мой был на месте. Большой, холодный и чёрный.
Но почему я вспомнил про ключ? Что в нём особенного. Я рассматривал мой, поворачивал вправо и влево. Адмиральский остался на лодке, дверь я запер. Филиппченко не сможет вернуться в док, даже если захочет.
Или сможет.
Я снова представил ключ. Потом станок, в котором этот ключ был отлит. Вот кипит в главном цилиндре жидкий серебряно-жёлтый металл, вот он потёк по трубке и заполняет собой матрицу, что отлита по образцу зеркального ключа...
Матрица!
Ну конечно!
Матрица адмиральского ключа так и осталась в станке.
Если они смогут починить станок, а потом сумеют договориться... И они смогут делать новые и новые ключи, пока жёлтый металл не закончится. Я сам видел, что ключ делается за несколько минут.
Смогут ли они заменить калибровочный кристалл?
Смогут. Я помнил, к станку полагается запасной.
Пока у них будет достаточно жёлтого металла, они смогут делать всё новые и новые ключи...
Конечно, металла немного. Но им и не нужно много ключей. Чтобы завладеть Сельдяным Королём, достаточно одного.
Я стоял посередине комнаты и смотрел, как за окном горит закат. Солнце опускалось среди туч, похожее на далёкий ядерный взрыв.
Я схватился за настольную лампу. Нет, не то.
Схватился за ручку. Нет, не то.
Мне нужен был инструмент. Что-то, чем я мог бы повлиять на мир. Мир, который всё больше сходил с ума — хоть всяким классикам и казалось, что дальше сходить с ума уже некуда.
Наконец, бросил всё и просто побежал в прихожую. Натянул ботинки и прежде, чем отец успел спросить, выбежал из дома.
Когда я добежал до места, было уже семь вечера. Я не стал тратить время на парадный вход. Сразу забежал с чёрного и успел в последний момент.
Степан Макарович уже вышел наружу и, придерживая шляпу, запирал дверь. Наш поселковый голова одевался по довоенной моде и всегда уходил последним. Чтобы подавать пример, наверное.
— Сельдяной король!— кричал я.— Сельдяной король!
Степан Макарович посмотрел на меня недоверчиво. Он знал меня с детства, как и всех в посёлке. И не помнил, чтобы я был сумасшедшим.
— Они... захватили. Захватили...
— Кто захватил?
— Грачи!
Я думал, он сейчас окончательно решит, что я сумасшедший. Но ошибся. Именно после этого слова лицо Степана Макаровича стало серьёзным и внимательным.
— Выдыхай,— сказал он,— И говори, что случилось. Медленно. Ясно. До конца.
— Вот увидите!— сказал я, когда смог выдохнуть.— Увидите, да! Автобусы снова остановились. Они остановили их, чтобы не пришла помощь!
— Это сделали Грачи?— быстро спросил он.
— Да! И Филиппченко! Он смог с ними договориться, я уверен!
— Хорошо. Что они задумали? Налёт на город?
— Нет! Они хотят захватить Сельдяного Короля! Вместе с торпедами. Его успели достроить, он стоял там... в доках под консервацией.
— Сулльские доки?
— Да. Сулльские!
— Как они проникли внутрь?
Вместо ответа я сунул ему ключ. Степан Макарович взял чёрную пластинку и взвесил уже
— Значит, ключи уже есть,— пробормотал он,— значит, они пробрались... О боги! Что же теперь делать.
Он замер, глядя в пустое небо и что-то бормотал. Я долго всматривался, пытался понять, что он делает. И успел, в самый последний момент. Степан Макарович молился.
Наконец, он умолк и опустил голову.
— Вперёд!— произнёс поселковый голова,— Нельзя терять не секунды.
Он бросился отпирать дверь. Но ключ раз за разом попадал мимо замочной скважины. Я помог ему и мы вместе ввалились в коридорчик за чёрным ходом. Он побежал в кабинет, цепляясь полами пальто за узкие стены.
Я остался в коридорчике и только слышал, как гремят его шаги. Бежать мне было некуда и незачем. Вот шаги затихли, вот в кабинете задвигалось что-то железное. Потом щёлкнули ключи и зазвучала сирена.
Страх окатил меня с ног до головы. Ноги примёрзли к полу.
Я много лет не слышал сирены.
С тех пор, как закончилась война.
Показался Степан Макарович. Он снова выглядел спокойным и деловитым.
— Ну, что стоишь? Поехали, покажешь.
В кладовке стояли два больших велосипеда. На раме заднего колеса уцелели красные цифры военного инвентарного номера.
Мы поехали, скрепя старыми цепями. Когда выехали к морю, то увидели, что на магистрали, как и следовало ожидать, замер неподвижный автобус. Двери остались заперты и мёртвый автобус был очень похож на гроб.
Дальше ехали молча и свирепо. Рядом плескалось угрюмое осеннее море. А за спиной ревела сирена и в домах хлопали железные ставни.
Я никогда на задумывался о скорости велосипеда по сравнению с автобусом. Но мы доехали неожиданно быстро. Я не успел оглянуться, когда показались белые стены, а в море — бежевые горбы доков.
На белой ленте стены — красные ворота. Возле них — чёрные фигурки и автомобиль со здоровенным грачом на боковой двери. Они уверены, что сейчас им здесь всё будет можно.
Они нас заметили. Я инстинктивно сжался и пригнулся к рулю. Будут стрелять, будут.
Степан Макарович поднял правую руку, не переставая крутить педали.
— Я поселковый голова!— крикнул он.— Не стреляйте!
Удивительно, но они не стали стрелять. Наверное, не решились. Просто высыпались на дорогу и стали дожидаться.
Я выдохнул, выпрямился и поднажал — Степан Макарович уходил вперёд. Скорее, чтобы отвлечься, я повернул голову, посмотрел в море и понял, что всё пропало.
Совершенно бесшумно отъехала стенка крайнего блока. И из прямоугольной черноты вынырнул такой знакомый силуэт. Солнце сверкнуло на серебре обшивки — а потом только белая нитка бежала среди волн, чёрно-синих, словно обсидиан. Она уходила всё дальше и дальше, чтобы исчезнуть за горизонтом.
Белый купол больше не нужного дока так и остался стоять открытым, словно пустая яичная скорлупа.
— Поздно! — закричал я,— Ушёл он! Поздно!
Чёрные фигурки возле ворот засуетились. Мир той осенью менялся слишком быстро и они не сразу поняли, что Филиппченко обманул и их тоже...
С грачами говорил Степан Макарович, он же проследил, чтобы они уехали без проблем.
Всё равно это уже мало что значило. Потом, в Управе, мы вместе с советом долго рассматривали старую военную карту, пытались понять, будет ли он искать укрытие в одной из бухт или сразу отправился к архипелагу. И решили, что его уже не найдёшь. Конечно, у Филиппченко будут проблемы с поиском горючего, но когда у тебя есть Сельдяной Король и полный боевой арсенал, эти проблемы в принципе разрешимы.
Все спорили, а я сидел, вслушивался в тишину, которая наступила после того, как отключили тревогу, и с невероятной ясностью понимал, что эпоха закончилась. Адмирал умер, ключи розданы, и всё новые и новые заброшенные склады, шахты и комбинаты распахивают ворота и вновь отпускают на волю монстров прошедшей войны.
В тот день остановились автобусы.
Встала вся автоматическая линия, что тянулась вдоль побережья и смогла пережить войну.
Сколько себя помню, над прибрежной дорогой качался коричневый провод питания, и по асфальту скрежетали широкие жёлтые автобусы с пустой кабиной водителя. В кабине были рычаги экстренного управления, но я ни разу не видел, чтобы туда кто-то забирался. Это просто рудимент, как аппендикс у человека.
И вот вся линия остановилась. Мы вышли из школы — как сейчас помню, была контрольная по тригонометрии — и увидели, что автобус стоит. Он так и замер напротив остановки с распахнутыми дверями.
Все были в замешательстве. Сначала просто толпились на остановке. Потом самые нетерпеливые, кто жил поблизости, пошли сами. Несколько девочек, и среди них Алевтина, всё-таки забрались в автобус и расселись на холодных сидениях. Но автобус так и не тронулся. Через двадцать минут им надоело и они опять вышли на остановку.
Подошли учителя, пришёл директор школы. Они переговаривались, осматривали его спереди и сзади, щурились на провод питания. Никто не знал, что делать.
А я вспомнил, что говорил дедушка.
читать дальше
Сколько себя помню, он умирал от щегловой болезни. Пока получалось, он ходил на службу в поселковую Управу, всегда с галстуком и в пиджаке, отутюженном, как парадный китель военного лётчика. Потом у него отнялись ноги и последний месяц он долёживал на диване. Руки тряслись, ноги не держали, но старый инженер-полковник продолжал командовать.
Он говорил, что самым страшным на войне были не бомбардировки, не взрывы на мостах и подземных туннелях, и даже не газовые торпеды, которыми обстреливали с моря. Самым страшным был мир, когда новый президент признал полное поражение. Солдаты вернулись домой, их погибло не так много, как все думали. Но всё равно никто уже не работал. Страна словно обезлюдела, вертолётные площадки зарастали травой, а Сулльский док так и стоял полузатопленным и их даже не пытались снести.
Потому что после поражения всем стало на всё наплевать.
Раньше на железнодорожных билетах время прибытия поезда указывали с точность до секунд. Гордились, что по гудку сирены можно выставлять наручные часы. Теперь поезда приходят, когда захотят. Даже там, где сохранилось расписание, они могут опоздать на час или два. Им всё равно, что кто-то едет стыковочным рейсом.
А потом дедушка умер.
Ни я, ни родители по железным дорогам не ездили.
— Надо ремонтников вызвать,— сказал директор школы. Но никто не пошевелился. Тогда он зашагал обратно сам, в кабинет, где был радиотелефон.
До войны автоматизированными автобусами гордилось всё побережье, от Аккор-Фаа до Атльмуца. Казалось, линия будет работать всегда. Я слышал, в Чанорели, нашей второй столице, было ещё автоматическое метро и успели построить три станции автоматического монорельса. Линия монорельса рухнула после бомбардировки, метро, наверное, уцелело и наверное работает до сих пор.
Конечно, автобусы были не больше, чем призраком довоенных времён. Но разве мы сами — не такие же призраки?
Я пошёл пешком. Идти было дальше всех, почти сорок пять минут. Я не возражал, я часто так ходил. Родители всё равно не знали, пять или шесть у меня уроков сегодня.
Сначала нас было много, почти половина класса. Остальные жили ближе, а несколько упорных девочек решили ждать, пока линия не заработает. На прощание я им напомнил, что линия может заработать и завтра.
На остановках нам попадались другие автобусы, такие же пустые и мёртвые.
Чем дальше мы шли, тем меньше нас становилось. В посёлок я пришёл один. У нас, в Беранде, все ходят в местную школу, и только я езжу на юг, за холм Ресо-Гун.
Дедушка сказал, что математическая школа полезна, если хочешь поехать за море, в нашу вторую столицу Чанорель учиться на инженера. А через пятнадцать лет, когда, по его подсчётам, новое правительство начнёт готовиться к новой войне, на военные заводы будут срочно искать инженеров.
— Много что из оружия просто не успели применить,— говорил он,— Оно ждёт на складах своего часа. На Сулльском доке успели сделать Сельдяного Короля. Всякие дураки говорят, что этого не было, что проект не осуществим, что это была просто шутка. Это была не шутка, никакая не шутка. Его делал тот самый человек, который проектировал Щуку — какие тут шутки?.. Я видел отчёты по нему, видел доклады. Они закончили Сельдяного Короля, целиком и полностью. И он до сих пор стоит в одном из доков, законсервированный, но живой.
Я поднялся на Ресо-Гун, когда рыжий огонь заката уже выплеснулся на небо. И внизу, прямо остановке у подножья, увидел ещё один автобус, а рядом — причину его поломки.
Это был Филиппченко.
Не снимая школьной формы, он открыл боковую дверцу снизу автобуса и ковырялся в двигателе, криво засучив рукава. Линия, как и положено, остановилась. На крыше автобуса мигал красный маячок аварийного режима.
Судя по всему, Филиппченко делал это уже час. Но никто не подошёл и не приказал ему прекратить. Потому что, напомню, после войны у нас всем и на всё было глубоко наплевать.
Я спускался с холма почти бегом. Сначала я думал просто подскочить к нему поближе и со всего маха взмазать портфелем. Но когда я перешёл на ровную почву, то раздумал. Тут нужен другой подход.
Я подошёл к нему очень спокойно, встал с расставленными ногами, приготовился и сказал:
— Поставь всё на место, как было.
Он обернулся, и увидел сначала меня, а потом бейсбольную биту у меня в руке.
Дело в том, что нашей математической школе многие завидуют. Поэтому, чтобы дорога была безопасной, директор разрешил ученикам из дальних посёлков приходить с бейсбольными битами. В школе мы играем только в баскетбол.
— Я пытаюсь,— пробормотал он,— Но я не знаю, как… Я запутался.
— Меня это не волнует,— я перебросил биту на другое плечо.
Он посмотрел на меня с видом измождённого труженика. Потом отряхнул руки с чёрными полосками смазки и отошёл в сторону.
— Если самый умный — ты и чини!
— Нет, чинить будешь ты,— сказал я,— а я буду говорить, как это делать. Раз ты ничего не знаешь, я тебе помогу.
Он посмотрел на меня ещё раз — и вернулся к чёрному квадрату в боку автобуса.
Теперь я видел, что он выкручивал свечи. Четыре сверкающих синих цилиндра из кристаллита уже лежали в стороне. А пятый всё никак не хотел выходить.
Я не знаю, производится ли сейчас кристаллит. Наверное, производится. Но даже если это и так, то девочкам, что остались в школе, пришлось бы ждать несколько недель, прежде чем линия заработает.
У нас такие вопросы решают только через Степана Макаровича.
Филиппченко действовал очень неловко. Это странно для человека, который столько прогуливает школу и пытается воровать даже из автобусов автоматической линии. Наверное, он просто испугался.
Наконец, все свечи встали на своё место. Он ещё раз посмотрел на меня и щёлкнул тумблером питания. Автобус зарокотал, с открытой крышкой это было ещё в три раза громче.
— Слушай. Боровиков, я…
Я не ответил. Зашёл в автобус и сел на свободное место. Заметил, что на стёклах пропал красный отсвет — это выключился аварийный маяк.
Филиппченко посмотрел на меня, как брошенная собака на хозяина — а потом в последний запрыгнул через уже двинувшуюся дверь. Подбежал и сел прямо возле меня.
Вы замечали, что люди, если есть возможность, рассаживаются в автобусе поодиночке? Это потому, что человек не так уж стремится в общество себе подобных.
Филиппченко дышал на меня запахом жареных семечек.
— Что тебе надо?— спросил я.
— Дело есть.
— Про твоё дело надо бы в Управу сообщить.
— Подожди. Ты хоть раз доезжал на линии до конца?
— Нет.
— А чего так?
— В этом нет смысла.
— А на Сулльском был?
— Там давно ничего нет, всё взорвано и затоплено.
— Там есть… кое-что. Кое-что интересное. Да ты слушай, слушай…
Здесь никто не выходит
Мы вышли возле доков Сулльского комбината.
Эта остановка давно бесполезна. Комбинат закрыт и наполовину затоплен. Серые корпуса, прямоугольные, как кирпичи, смотрят выбитыми чёрными окнами, а в море, возле волнореза, поднимались полукруглые крыши доков.
Автобус дорого едет вдоль белой стены, потом останавливается напротив бывшей проходной. Комбината больше нет и выходить некому. Автобус ждёт вдвое больше обычного, чтобы все рабочие успели выйти. Потом двери закрываются и он едет дальше. Следующая остановка — уже в северном посёлке. Мы с родителями ездим туда на рыбный рынок.
Было бы правильно перенастроить линию так, чтобы автобусы не стояли без толку на давно мёртвой остановке. Но шли годы и ничего не менялось. Видимо, никто не знал, как это сделать. А может, до этого никому не было дела.
По дороге Филиппченко продолжал объяснять. Похоже, он узнал что-то слишком грандиозное для его маленькой, востроносой головы и теперь его просто распирало. Если бы не я, он бы так и лопнул возле открытого двигателя.
Он говорил, что доки пережили войну. И что внутри там всё осталось как раньше — и механизмы, и инструменты, и уцелевшие подводные лодки.
Я ответил, что не удивлён. Доки строились с таким расчётом, чтобы выдерживать удары торпед и средних авиабомб. Достаточно посмотреть с берега, чтобы убедится — они уцелели. Бежевые купола потемнели от грязи, блестят противными белыми пятнами птичьего помёта, но там нет ни проломов, ни трещин.
— А ты слышал про Сельдяного короля?
— Разумеется. Ещё от дедушки. Я в курсе, что его якобы достроили.
Подводная лодка под кодовым названием «Сельдяной король» была до безумия смелым проектом. После успеха Щук конструктору не жалели не денег, не расходных материалов. Весь Сулльский комбинат стал его вотчиной.
Что за машиной должен был стать Сельдяной Король, дедушка не рассказывал. Просто упоминал, что новая модель будет держать большой запас особых торпед и ещё у неё должен был быть чудовищный срок автономного плаванья. На нашем море Сельдяной Король смог бы долго воевать в одиночку, даже без кораблей поддержки. Любая бухта годилась для укрытия.
Филиппченко не знал и этого. Но он был уверен, что Сельдяной Король закончен и спрятался где-то здесь.
Мы прошли мимо поваленных секций с колючей проволокой и обогнули главные корпус. На отросшей траве валялись бумажки, бычки, мятые банки. С тех пор, как территория комбината превратилась в места бесполезные, здесь часто бывали местные бездельники.
Смотреть и делать, правда, тут было нечего. За спиной поднимались мёртвые корпуса, и свободной земли оставалась только небольшой треугольный участок. В море ржавел рухнувший башенный кран, а дальше только серые волны шевелились вокруг доков-бугорков.
Филиппченко повёл меня в заброшенный корпус. Я шёл следом, вопросов не задавал. Мне было интересно, но я знал, что он всё равно не сможет ответить.
Под сырым потолком я ступал медленно и осторожно. Пол засыпан бетонными обломками, от оборудования остались только ржавые полоски на стенах. В главном цеху рухнула крыша, остались только шесть треснутых столбов с торчащими арматуринами. Казалось, они могут рухнуть в любую минуту.
Он отвёл меня в железную будочку. Я не имел понятия, что здесь было раньше. На двери написано просто — «Щитовая Б». Пульт давно вынесли.
Филиппченко зашёл в угол и указал на небольшую запертую дверь. Герметичная, она сливалась со стеной в едное целое.
— Ты знаешь, что там?
— Там проход в доки.
— Откуды ты знаешь.
— Написано,— я указал на стрелку с надписью, полузаметную на полуоблупившейся стене.
— А, да...
— Но нам всё равно не пройти. Нужен ключ. Тут подкоп не сделаешь, там забетонировано всё.
— Да, нужен ключ. Есть идея, где его взять?
— Понятия не имею. Ключи от таких вещей только у адмирала и главкома. Если не расплавили, то забрали союзники.
— А если всё не так?
— Что не так.
— Я вот слышал, адмирал недавно умер.
— Я не знал, что он умер. Я только знал, что он скрывался.
— Сначала скрывался, а теперь умер, да. А теперь посмотри, что у меня есть.
Он полез в карман и достал ключ. И тут я почувствовал, что меня тошнит.
Адмиральский ключ. Тот самый. Плоская полоска из серого металла — рукоятка и лабиринтоподобный другой конец.
— Как он к тебе попал?
— Какая разница, адмиралу он всё равно больше не нужен.
— Ты сам достал или купил?
— Смотри.
Справа от двери — чёрная щель. Филиппченко сунул туда адмиральский ключ — как противень в духовку.
Никакой реакции.
— Видишь? Не открывается. Но почему?
— Что значит «Почему»?
— Значит, что я для того тебя сюда и привёл. Ты умный, ты внук конструктора. Ты должен знать!
— Ну это же очевидно,— сказал я,— Потому что это — зеркальный ключ. Он на крайний случай, если с нормальным ключом что-то случится. У конструктора всё равно есть нормальный ключ от доков, а этот — на всякий случай.
— Что значит зеркальный?
— То, что вот это — не настоящий ключ, а его зеркальное отражение,— я провёл пальцем по изгибам лабиринта,— Чтобы сделать настоящий, нужно на торсировочном станке отпечатать зеркальную матрицу и отливать дальше, по образцу...
Филиппченко сунул ключ обратно в карман и зашагал к выходу.
— Пошли,— сказал он уже на ходу.
— Куда ты собрался идти?
— За станком!
Торсировочный станок
Мы опять оседлали автобус. Но не в ту сторону.
— Зачем нам дальше?— спросил я.— Тебе что, рыбы захотелось?
— Нет. Я дальше, в Кимайскую.
— Там же грачи!
— Да. У них такой станок на базе стоит. Утащили с комбината.
— Откуда ты знаешь?
— Не важно.
— Оттуда же, где добыл ключ.
Он молчал.
Я подумал, всё взвесил и сказал:
— Нет.
Филиппченко даже не пошевелился.
— Значит, один поеду.
— Ты с ума сошёл.
— Я на верёвке тебя не тащу. Не хочешь ехать — давай, пересаживайся..
— Завтра, вместо школы,— произнёс я,— чтобы никто не заподозрил. Видишь — солнце спускаются. Могут поднять тревогу.
На обратном пути мы молчали. Он, наверное, не знал, что сказать. А мне всё было и так ясно.
Назавтра он ждал меня возле той самой остановки, хмурый, согнутый, руки в карманах. Я подошёл, разгладил воротник, и бросил короткий взгляд в сторону моего дома — хотелось быть уверенным, что за нами не следят.
— Едем,— сказал я и перешёл на другую сторону улицы, где автобусы идут в сторону Кимайской.
И мы поехали — как и в прошлый раз, мимо покинутого комбината. Наверное, второй раз в жизни я смотрел на комбинат, не отрывая глаз. Он вдруг показался мне очень важным — намного важнее, чем все школы и посёлки вместе взятые.
Мы удивительно быстро добрались до Кимайской. Я и потом заметил, что когда делаешь что-то вместо уроков, это всегда получается быстрее.
Места там были ещё хуже, чем на нашем куске побережья. Даже дома стояли бестолково, они спускались с холмов и так и замерли, а в чёрных частоколах заборов зияли проломы. Сейчас, холодной и бессмысленной поздней осенью, Кимайский казался совсем бесприютным.
Возле остановки — двухэтажные белые домики с плоскими крышами. Они похожи на запертые сундуки.
Наш город — территория Слонов, а здесь верховодят Грачи. После войны банды страшно усилились, их терпят даже в Управе. Я не имел с ними дел — но даже ребятам из гимназии знали, где чья территория и почему на чужую лучше не заходить.
Филиппченко шагал быстро и деловито. Он знал, что делать.
Там, за домами, были остатки небольшого заводика. Он был похож на сломавшийся, изъеденный кариесом коренной зуб. Мы пробирались туда по тропе между разросшимися палисадниками, избегая широких дорог и лишних встреч. В будках гремели цепями и иногда заходились лаем собаки — их здесь было необычайно много.
И вот мы вышли к заводу. Металлические ворота были выкрашены свежей жёлтой краской и на их фоне чернел наглый силуэт грача.
У нас в посёлке Степан Макарович такого не допускал. Слонам приходилось ночевать дома и собираться за липкими столами кафе возле станции. А здесь царила настоящая тихая вольница.
Филиппченко пошёл в обход. Я за ним, тщательно оглядываясь по сторонам.
— Там точно нет охраны?— спросил я шёпотом.
— Точно.
— Разве у них штаб не на заводе?
— На заводе тесно. Штаб у них вон там.
— Где?
— Вон там, где дым пошёл.
Я посмотрел и тоже увидел — тяжёлый чёрный столб дыма на фоне серого неба. Фруктовые деревья заслоняли обзор и я не так и не разглядел, откуда он поднимается.
— Почему они горят?— спросил я.
— А я откуда знаю? Поджёг кто-то, наверное.
С той стороны, где горел штаб грачей, долетали крики и перегавкивание собак.
Позади завода, перед полосатой трубой, была очень удобная трещина между секциями забора. Рядом росла всеми забытая, одичавшая яблоня. Так что мы легко вскарабкались наверх и перемахнули через кольца колючей проволоки.
Заводик отличался от Сулльского комбината. Он был маленький и чистенький — просто цех, склад и гараж, и всё — не выше двух этажей. Все оконные проёмы были с недавно помытыми стёклами.
Дверь цеха была заперта. Филиппченко достал отмычку и долго ковырялся в замке. Я не выдержал, достал свою, отличную, из оружейной стали, и легко сдвинул язычок.
Я сделал её сам — на уроке труда, по дедушкиному чертежу.
В цеху — пустота и приятный полумрак. Свет из окон лежит на полу светлыми квадратами с чёрными перекрестьями рам. Я сразу понял, какой станок нам нужен. Он стоял в углу, с гирляндой стабилизаторных дисков, серебряным плавильным баком, и калибровочным кристаллом размером в кулак, как и положено, жёлтым и полупрозрачным.
— У них даже электроснабжение есть,— с уважением заметил Филиппченко.
Я подумал, что какое-то электроснабжение могло уцелеть на комбинате. Пусть провода и разобраны, тоже могло что-то сохраниться из старых запасов энергии. Наверное, есть батарея, от которой питается замок на двери в доки. Если механизм замка обесточен, то мы ничего не добьёмся даже с настоящим ключом...
Но я не стал ничего говорить. Для Филиппченко такие вещи слишком сложные. Люди не любят неприятных вопросов — ведь каждый такой вопрос тянет за собой другой, ещё более скверный. Например, откуда мы знаем, что у нас именно адмиральский ключ от Сулльского комбината?..
Я снял кожух и, как и положено, протёр станок сверху донизу. Даже болтики, которыми он крепился к полу. Филиппченко тем временем гремел железяками.
— Что ты там делаешь?— спросил я, не оборачиваясь.
— Материал ищу. Из чего плавить.
— Нужен материал класса А6,— сказал я,— ты его не найдёшь. Такие штуки не хранят просто так.
— А вдруг грачи не знают.
— Грачи ничего не знают. Поэтому и не хранят.
Я достал из портфеля холщевый мешок. Развязал, достал сверток, завёрнутый в довоенную газету. Внутри звякнули проволочки.
— Откуда у тебя?..— Филиппченко сразу понял, что это.
— От дедушки осталось. Лежало в шкафу, вдруг пригодится.
Я развернул газету, стараясь её не порвать. В угловатых буквах старого шрифта хранились, словно крупицы железа в руде, тайны тех событий, которые и начали войну.
Но газету можно изучить позже. Я отмерил жёлтой, с медным отливом проволоки, смотал в кольцо и бросил прямо в цилиндр, как лапшу в кастрюлю. Задраил крышку и проверил давление трижды. Если при плавке её сорвёт, то газ от кипящего металла убьёт нас в течении трёх секунд.
— Встань за мной,— сказал я,— и следи за дверью. Хотя нет, подожди. Парафин есть? Должен быть вон на той полке. Мы без парафина матрицу не набьём.
Парафин был на месте, подсохший, но настоящий. Времени нагревать не было и я содрал корку ножом.
Рука легла на красный набалдашник главного рычага.
— Начинаем!
Станок заработал. Мигали лампочки, немного гудел раскалённый котёл, и только где-то под кожухом, в правой стороне, что-то чуть-чуть постукивало. Но цифры на датчике утверждали, что всё в норме.
— Клади ключ.
Филиппченко с опасной смотрел на диски — они крутились так быстро, что сверкали, как сталь. Наконец, он достал ключ и положил в парафиновый ящик.
— Задвигай!
Работать было не сложнее, чем на малом станке, что стоял у нас дома. А вот в школах таких станков не бывает и учиться на нём надо специально. Поэтому грачи обходили его стороной — не включали, но и не решались воровать запчасти.
Я прислушался ещё тщательней. Пора, дальше ждать нельзя. Включил охлаждение и рванул красный рычаг.
— Что такое?— спросил Филиппченко.
— Сюда идут,— сказал я,— Слышишь?
В коридоре гремели шаги. Сюда шли люди — не меньше половины десятка.
— Что за...
— Я думаю, они решили проверить,— сказал я,— что творится на заводе, пока их штаб горит. Это ведь слоны подожгли, я правильно угадал.
— Не важно!— он опять грохотал в углу, выбирал среди затянутого ржавой паутиной хлама что-нибудь по руке.
— У тебя есть что-нибудь огнестрельное?
— Нет,— он вытащил железный прут и делал им движения, которые явно подсмотрел в «Эре Мечей» по телевизору.
— Идиот,— я смотрел на датчики и ждал, когда шкала уползёт в синюю зону.
Двустворчатая дверь лязгнула и устояла — мы заперли её на чугунный рельс от суппорта. Но сейчас они поймут, что можно сломать петли — и нам конец.
Ладно, плевать. Я взялся за кристалл и сделал два поворота. Потом ещё раз бросил взгляд на школу, понял, что всё бесполезно и выдернул наружный ящик.
Золотой, с зелёным отливом ключ лежал там, и дышал едким жёлтый дым. Дым колол глаза и першил в горле.
Двери затрещали.
Я схватил ключ газетой. Газета хрустнула и поползла дырами, осыпаясь в чёрную пыль. Но этой пары секунд хватило, чтобы ключ упал в портфель и зашипел там, прожигая шёлковую обивку.
— Сваливаем!
Филиппченко побежал к задней двери. Надеюсь, грачи не отправили никого на ту сторону. Они не знали, что мы будем здесь. И они привыкли, что эта дверь закрыта всегда.
Я проверил угол, схватил портфель и последним движением опустил красный рычаг. Станок взревел, задребезжал ящик и знакомый стук под кожухом теперь быстро-быстро, словно сердце испуганного зайчонка.
Уже на бегу я оглянулся и увидел, как оторвалась, от петель левая створка и двери начали загибаться, словно бумага — а потом торсировочный станок зароготал, словно бешеный слон, и калибровочный кристалл полетел прямо в их толпу, изрыгая клубы ядовитого жёлтого дыма.
Чанорель
В автобусе на обратном пути я бросил быстрый взгляд на часы. Прошло всего лишь полтора урока. Время ещё есть.
Сейчас, с ключом в портфеле, все школьные дела мне казались неважными. Как будто там, в доках, лежал последний ответ на всё, что с нами было и будет, а нам оставалось только открыть дверь восстановленным ключом, войти туда с гордо поднятыми головами — и ответ сам упадёт нам в руки.
Мы снова сошли на никому не нужной остановке и отправились к комбинату.
За оградой комбината — ни человека, ни движения. Я ещё раз напомнил себе, что грачи не знали, куда мы едем. Они даже не знали, какой нам нужен станок.
Буквально за полминуты мы добрались до запечатанного входа в доки. Сейчас, когда я понимал, куда мы идём, комбинат ужался до остановки, железной будки в цеху и тропинки, что их соединила.
Я достал из портфеля ключ, содрал лохмотья налипшей ткани. На тонком, словно гравированном лабиринте чернели пятна ниток. Я надеялся, что это ничего не значит.
Ключ вошёл в щель. Мягкий щелчок — и в стенке заработал старый механизм. Это открывался замок.
Створка сдвинулась. Вниз уходили бетонные ступеньки, совсем новые, не стоптанные, но покрытые толстым слоем пыли.
Я понял — Сельдяного Короля собирали в большом доке. Он бы ближе все к берегу и от него уцелели лишь край купола, похожий на яичную скорлупку. А уже потом перегнали в один из дальних, более надёжных.
Внизу был коридор, очень тесный, словно на подводной лодке. Стены накрывали незнакомый синий металл. Дальше он разветвлялся, три кишки вели в три дока. Как попасть в четвёртый док, я в тот день так и не узнал.
— Ты знаешь, в котором Сельдяной Король?
— Откуда мне это знать? Это ты меня сюда привёл.
— То есть ты не знаешь.
— Здесь всего лишь четыре целых дока,— я ещё раз пошарил по коридору лучом фонарика,— В одном из них стоит Сельдяной Король... если он готов, разумеется.
Сельдяной Король стоял в первом же доке. Я сразу его опознал. Не внешне, конечно, — ни я, ни Филиппченко не знал, как он выглядит. Я опознал его по запаху.
Это был хороший, благородный металлический запах. Я вдохнул и понял — это здесь. А потом увидел и Короля.
Когда его видишь, важно напомнить себе — военные проекты никогда не называют так, чтобы их можно было разгадать по названию. Хищная быстрая Щука-7 была круглой и напоминала коварного подводного ската. А Сельдяной-Король был похож на рыбу-луну — вытянутый овал, а над носом иллюминаторы из толстого зелёного стекла.
Люк был задраен, но никаких дополнительных замков не предусмотрено. Внизу, под крышкой — эмалированная белая лесенка.
— Нужно открыть шлюз,— сказал я,— Если он на ходу, сможем поплавать.
Филиппченко посмотрел на меня.
— Чего смотришь? Иди, открывай.
— Я не умею.
— Я должен быть уверен,— ответил я,— что ты не сбежишь вместе с Сельдяным Королём.
Он отправился к пульту управления. Я сидел возле открытого люка и ждал. Филиппченко пощёлкал тумблерами, чуть не включил пожарную сирену — но вот, наконец, ему удалось найти то, что надо.
Над створками вспыхнула большая зелёная лампа, внизу, под водой заработали насосы. Между створками шлюза проступила белая полоса. Она становилась всё шире и шире — и вот ворота разошлись, а белая полоса распалась на асфальтово-тёмные волны и светло-серое небо. Сверху сыпался засохший птичий помёт.
Я пропустил его первым. Конечно, пропустить меня вперёд, а потом захлопнуть крышку обратно было бы подло, но бесполезно. Люк свободно открывается изнутри. Но мне важно было показать, что я контролирую ситуацию.
Внутренности состояли из коридорчика, тесного, как рыбья кишка, и просторной кабины. Обзор был намного шире, чем казалось снаружи, а громадным красным мягким кожаным креслам не хватало только штатных капитанских фуражек.
Я уселся и вдохнул поглубже странную смесь аромата кожи и нетронутого металла. Филиппченко тоже сел — на кресло второго пилота.
— Трогаемся,— сказал я. И запустил машину. Она заработала плавно, намного плавен
Интересно, догадаются ли грачи тоже приехать в Сулльские доки? Думаю, нет. Они ограниченные люди. Скорее поедут в кафешку к слонам, выяснять отношения.
Я слышал про настоящего сельдяного короля, причудливую рыбу холодных северных океанов. Это невероятно длинная рыба, похожая на серебряный ремень, была, должно быть, родственна сгинувшим ещё в древности морским змеям. Её голову венчали шипы красного гребни.
Сельдяные короли скитались вместе с косяками селёдок, поедая своих бездумных подданых. Их мясо несъедобно, но рыбаки считают, что встреча с таким королём приносит удачу.
Наш батискаф походил на него только скоростью и бесшумностью. Мы неслись сквозь голубую толщу воды, а внизу были уступы скал, чёрные рощицы водорослей, проплывали полосатые рыбы и белели в песке ракушки и проступали руины ушедших под воду домов— это всё было намного интересней, чем наши унылые прибрежные посёлки.
— Для чего эти кнопки?— спросил Филиппченко.
— Синие — не знаю,— я внимательно следил за курсом,— Красные — торпедные аппараты. Их не трогай.
Мы шли открытым морем — легко, как на велосипеде. Через пятнадцать минут я уже не замечал гула двигателей. Дно растворилось в полумраке, вокруг был только холодный морской простор поздней осени. Но мы шли этим маршрутом впервые, и поэтому нам было интересно.
А потом из-за горизонта выскочил южный берег. И там, на берегу, раскинулся Чанорель, вторая столица.
Со стороны моря ты легко видел его целиком, во всей его бездонной сложности. Медно-жёлтые перегородки разделили на квадраты сумрачную воду залива. Выше поднимались тонкие, ажурные арки и стеклянные стены дворцов набережной. Дальше — башенки с зелёными куполами, радиовышки в короне красных огней, белые колоннады Сената и Госбанка. Сверкнула серебряная нить монорельса — это уцелевший кусок или восстановили?
— Чанорель,— прошептал я.
— Чанорель...— как эхо, отозвался Филиппченко.
И изо всех сил заехал кулаком по красной кнопке активации торпедного аппарата.
Я задержал дыхание и приготовился к худшему. Мои глаза в последний раз ловили картину города, который сейчас рассеется, словно мираж.
Но этого не случилось.
Полные огня торпеды не вырвались из аппарата и не полетели в восставший из пепла войны город. Не грянули взрывы. Не расцвели на набережной алые бутоны огня. Не треснули пополам ажурные тонкие арки, и не обрушились, смешиваясь в полёте, стекло, железо и стекло города Чанорель, прекрасного, как сновидение.
Потому что я ещё после того вопроса понял, к чему идёт. И переставил на блокировку торпедные аппараты.
— Зачем ты это сделал?— спросил я.
— Что?
— Зачем ты пытался стрелять по городу?
— А чего он,— Филиппченко сидел с надутыми губами,— То есть я хочу сказать, интересно. Понимаешь? Цель хорошая.
Я разворачивал Сельдяного Короля. Выровнял и включил автопилот — он включался так же, как на подлодке старой модели, которую показывали по телевизору в «Команде Акул». Потом повернулся и стал следить, чтобы Филиппченко ещё чего-нибудь не выкинул.
Мы шли обратно, по диагонали, через пролив, который я с детства помнил по географическим картам. Сидеть было неудобно, но я терпел. Кресло, в отличие от автопилота, было незнакомой модели. Я не знал, как оно регулируется.
Ни он, ни я не проронили ни слова за всю дорогу.
Наконец, показался знакомый берег. Вот доки — отсюда, с моря, они похожи на утопленные бильярдные шары. Вот линия автоматических автобусов на берегу. Отсюда, с моря, она кажется совсем беззащитной — чудо, что уцелела. На склоне пологого холма Ресо-Гун — наш посёлок, похожий на большое пятно плесени.
Я снова взялся за управления и завёл Сельдяного Короля в док. Волнение усилилось, и это оказалось сложнее, чем я думал — подводная лодка слушалась безукоризненно, но море было сильнее и постоянно сбивало с курса.
И вот мы снова в доке. Я бросил быстрый,-
Уроки закончились.
— Идёшь вперёд,— сказал я.
— Слушай...
Я встал. Пришлось и ему встать — и идти вперёд.
Снаружи, в доке, я снова чувствовал себя бессильным. У меня словно отобрали очень мощный инструмент. Но я не подавал вида. Опустил люк, взобрался к пульту управления и с первого раза повернул нужный переключатель. Ворота шлюза начали сходиться, стискивая морской пейзаж.
Интересно, многие заметили, что один из шаров был открыт?
Ничего, сейчас всё стало как раньше.
Когда мы вышли, я вытащил из щели правильный ключ и спрятал в портфель. Филиппченко смотрел. Он хотел что-то сказать, но никак не мог сформулировать.
Я убедился, что проход к докам снова заперт, полез во внутренний карман, как бы за платком, а когда достал руку, в ней уже был серебристый дедушкин пистолет.
Филиппченко уставился на него тупыми глазами. Похоже, ему первый раз в жизни угрожали настоящим
— Отдай,— сказал я.
— Что?
— Ты знаешь, что. Зеркальный ключ.
— Ну куда я с ним...
— Я сказал. Отдавай зеркальный ключ.
Он вздохнул, но протянул пластинку.
— И зачем я с тобой связался...
— А сейчас идём к автобусу.
Нам повезло, что мы вернулись прямо к последнему уроку. Иначе оказались бы в паузе, когда по полтора часа ждали.
Подошёл пустой автобус, двери открылись.
— Куда мне садиться?
— Куда хочешь, кроме последних сидений. Я хочу видеть твой затылок.
Автобус тронулся и я бросил быстрый взгляд на акваторию комбината. Доки были на месте, такие же круглые и закрытые. Но на первом, кажется, теперь заметно светлое пятно — там, где впервые за много лет открывались ворота шлюза.
— Куда теперь?— спросил Филиппченко, когда автобус остановился на первой остановке нашего посёлка.
— Вали куда хочешь. У меня свои дела.
Следовало грохнуть его прямо здесь.
Но — нет. Слишком опасно.
Тогда я ещё не умел хорошо прятать трупы.
Свободное плаванье
— Что нового в школе?— спросил отец, когда я пришёл домой.
Я не выдержал.
— Ну сколько можно меня спрашивать, что нового в школе? Каждый вечер — спрашиваешь и спрашиваешь! Там всё одинаковое! И даже уроки те же самые, что были у тебя!
— Ну, люди… спрашивают друг у друга, как прошёл день,— пробормотал отец. Это был первый раз, когда я поднял на него голос.
Я потопал в свою комнату. Попытался делать уроки, но математикой, химией, физикой был сыт по горло. Может, литература?
Я открыл толстый кирпич хрестоматии. Он открылся на сокращённом романе кого-то из довоенных классиков. Аннотация сообщала, что классик не успел в эвакуацию. Гадолиниевая бомба удачно попала прямо в его квартиру. Автор погиб, вместе с ним сгорели рукописи ещё трёх романов. Человека немного жаль, а вот второе, пожалуй, и к лучшему.
Читать это было невозможно. Вязкие, как тесто, фразы тянулись одна за другой по страницам, на которых крестьяне в закопченных горницах вели бесконечные разговоры при длинном пламени свечей.
На третьей странице я не удержался и швырнул книгу прочь. Я швырнул её в кровать, чтобы получилось негромко.
Случалось, у меня не было сил делать уроки. Но сегодня всё наоборот. У меня было слишком много сил, чтобы что-то делать. В животе словно кружился водоворот.
В чём же дело?
Надо понять, в чём дело. Если я не пойму, мне конец. Непонятное, не до конца переваренное знание просто убьёт меня.
Я зажмурил глаза и вдруг увидел ключ.
Яркий, изогнутый, он вращался перед глазами. Казалось, ключ сделали из зыбкой полоски расплавленного металла и сейчас он полыхает посередине чёрной вселенной.
Я схватил портфель, проверил ключ. Мой был на месте. Большой, холодный и чёрный.
Но почему я вспомнил про ключ? Что в нём особенного. Я рассматривал мой, поворачивал вправо и влево. Адмиральский остался на лодке, дверь я запер. Филиппченко не сможет вернуться в док, даже если захочет.
Или сможет.
Я снова представил ключ. Потом станок, в котором этот ключ был отлит. Вот кипит в главном цилиндре жидкий серебряно-жёлтый металл, вот он потёк по трубке и заполняет собой матрицу, что отлита по образцу зеркального ключа...
Матрица!
Ну конечно!
Матрица адмиральского ключа так и осталась в станке.
Если они смогут починить станок, а потом сумеют договориться... И они смогут делать новые и новые ключи, пока жёлтый металл не закончится. Я сам видел, что ключ делается за несколько минут.
Смогут ли они заменить калибровочный кристалл?
Смогут. Я помнил, к станку полагается запасной.
Пока у них будет достаточно жёлтого металла, они смогут делать всё новые и новые ключи...
Конечно, металла немного. Но им и не нужно много ключей. Чтобы завладеть Сельдяным Королём, достаточно одного.
Я стоял посередине комнаты и смотрел, как за окном горит закат. Солнце опускалось среди туч, похожее на далёкий ядерный взрыв.
Я схватился за настольную лампу. Нет, не то.
Схватился за ручку. Нет, не то.
Мне нужен был инструмент. Что-то, чем я мог бы повлиять на мир. Мир, который всё больше сходил с ума — хоть всяким классикам и казалось, что дальше сходить с ума уже некуда.
Наконец, бросил всё и просто побежал в прихожую. Натянул ботинки и прежде, чем отец успел спросить, выбежал из дома.
Когда я добежал до места, было уже семь вечера. Я не стал тратить время на парадный вход. Сразу забежал с чёрного и успел в последний момент.
Степан Макарович уже вышел наружу и, придерживая шляпу, запирал дверь. Наш поселковый голова одевался по довоенной моде и всегда уходил последним. Чтобы подавать пример, наверное.
— Сельдяной король!— кричал я.— Сельдяной король!
Степан Макарович посмотрел на меня недоверчиво. Он знал меня с детства, как и всех в посёлке. И не помнил, чтобы я был сумасшедшим.
— Они... захватили. Захватили...
— Кто захватил?
— Грачи!
Я думал, он сейчас окончательно решит, что я сумасшедший. Но ошибся. Именно после этого слова лицо Степана Макаровича стало серьёзным и внимательным.
— Выдыхай,— сказал он,— И говори, что случилось. Медленно. Ясно. До конца.
— Вот увидите!— сказал я, когда смог выдохнуть.— Увидите, да! Автобусы снова остановились. Они остановили их, чтобы не пришла помощь!
— Это сделали Грачи?— быстро спросил он.
— Да! И Филиппченко! Он смог с ними договориться, я уверен!
— Хорошо. Что они задумали? Налёт на город?
— Нет! Они хотят захватить Сельдяного Короля! Вместе с торпедами. Его успели достроить, он стоял там... в доках под консервацией.
— Сулльские доки?
— Да. Сулльские!
— Как они проникли внутрь?
Вместо ответа я сунул ему ключ. Степан Макарович взял чёрную пластинку и взвесил уже
— Значит, ключи уже есть,— пробормотал он,— значит, они пробрались... О боги! Что же теперь делать.
Он замер, глядя в пустое небо и что-то бормотал. Я долго всматривался, пытался понять, что он делает. И успел, в самый последний момент. Степан Макарович молился.
Наконец, он умолк и опустил голову.
— Вперёд!— произнёс поселковый голова,— Нельзя терять не секунды.
Он бросился отпирать дверь. Но ключ раз за разом попадал мимо замочной скважины. Я помог ему и мы вместе ввалились в коридорчик за чёрным ходом. Он побежал в кабинет, цепляясь полами пальто за узкие стены.
Я остался в коридорчике и только слышал, как гремят его шаги. Бежать мне было некуда и незачем. Вот шаги затихли, вот в кабинете задвигалось что-то железное. Потом щёлкнули ключи и зазвучала сирена.
Страх окатил меня с ног до головы. Ноги примёрзли к полу.
Я много лет не слышал сирены.
С тех пор, как закончилась война.
Показался Степан Макарович. Он снова выглядел спокойным и деловитым.
— Ну, что стоишь? Поехали, покажешь.
В кладовке стояли два больших велосипеда. На раме заднего колеса уцелели красные цифры военного инвентарного номера.
Мы поехали, скрепя старыми цепями. Когда выехали к морю, то увидели, что на магистрали, как и следовало ожидать, замер неподвижный автобус. Двери остались заперты и мёртвый автобус был очень похож на гроб.
Дальше ехали молча и свирепо. Рядом плескалось угрюмое осеннее море. А за спиной ревела сирена и в домах хлопали железные ставни.
Я никогда на задумывался о скорости велосипеда по сравнению с автобусом. Но мы доехали неожиданно быстро. Я не успел оглянуться, когда показались белые стены, а в море — бежевые горбы доков.
На белой ленте стены — красные ворота. Возле них — чёрные фигурки и автомобиль со здоровенным грачом на боковой двери. Они уверены, что сейчас им здесь всё будет можно.
Они нас заметили. Я инстинктивно сжался и пригнулся к рулю. Будут стрелять, будут.
Степан Макарович поднял правую руку, не переставая крутить педали.
— Я поселковый голова!— крикнул он.— Не стреляйте!
Удивительно, но они не стали стрелять. Наверное, не решились. Просто высыпались на дорогу и стали дожидаться.
Я выдохнул, выпрямился и поднажал — Степан Макарович уходил вперёд. Скорее, чтобы отвлечься, я повернул голову, посмотрел в море и понял, что всё пропало.
Совершенно бесшумно отъехала стенка крайнего блока. И из прямоугольной черноты вынырнул такой знакомый силуэт. Солнце сверкнуло на серебре обшивки — а потом только белая нитка бежала среди волн, чёрно-синих, словно обсидиан. Она уходила всё дальше и дальше, чтобы исчезнуть за горизонтом.
Белый купол больше не нужного дока так и остался стоять открытым, словно пустая яичная скорлупа.
— Поздно! — закричал я,— Ушёл он! Поздно!
Чёрные фигурки возле ворот засуетились. Мир той осенью менялся слишком быстро и они не сразу поняли, что Филиппченко обманул и их тоже...
С грачами говорил Степан Макарович, он же проследил, чтобы они уехали без проблем.
Всё равно это уже мало что значило. Потом, в Управе, мы вместе с советом долго рассматривали старую военную карту, пытались понять, будет ли он искать укрытие в одной из бухт или сразу отправился к архипелагу. И решили, что его уже не найдёшь. Конечно, у Филиппченко будут проблемы с поиском горючего, но когда у тебя есть Сельдяной Король и полный боевой арсенал, эти проблемы в принципе разрешимы.
Все спорили, а я сидел, вслушивался в тишину, которая наступила после того, как отключили тревогу, и с невероятной ясностью понимал, что эпоха закончилась. Адмирал умер, ключи розданы, и всё новые и новые заброшенные склады, шахты и комбинаты распахивают ворота и вновь отпускают на волю монстров прошедшей войны.
@темы: транспорт, рассказы, предметы и вещи, не своё
-
-
22.06.2018 в 19:32-
-
23.06.2018 в 01:00-
-
26.06.2018 в 08:38Чего "плавен"? "Плавнее"? Где окончание предложения?
И вот мы снова в доке. Я бросил быстрый,-
Что бросил?
И окончание непонятное. В стиле советских назидательных рассказов. Только это постап, что делает картину еще более непонятной.
-
-
02.07.2018 в 21:40Ничего крипотного, но держит в напряжении.
-
-
29.09.2020 в 19:52