🌠взгляд кошხки грация картошხки🌠
Что я меньше всего люблю в работе учителем — так это из года в год задавать детям на лето ахинею под названием «Ожившая история». Суть проекта в следующем: ученики сидят со своими бабушками-дедушками и записывают (в тетрадь, на диктофон или на камеру) их самые давние воспоминания, якобы для будущих поколений, — на самом же деле это просто лёгкий способ поднять свой средний балл.
Это продолжалось семнадцать лет подряд. В очередной раз получив от учеников выполненные проекты, я ожидала, что они будут такими же нудными, как обычно, — и это ещё в лучшем случае. Н-да, далеко не самый блестящий мой класс.
Итак, пришла я домой, налила вина и приготовилась к длинной ночи из сплошных «А вот в твои годы у меня было только двое штанов» и прочих «Моего брата как-то раз отлупили газетой за то, что он загнал мяч на соседскую лужайку». И как же в таких историях без типичных для стариков комментариев — по уровню сексизма или расизма порою доходящих до абсурда.
В этом классе была девочка, — назовём её Оливия. Оливия была пухленькой, миленькой, тихонькой и училась на одни четвёрки. В общем — особо ничем не примечательная ученица. Её проект обещал быть таким же средненьким, как и её автор. Отчасти именно поэтому я была настолько поражена тем, что увидела той ночью на самом деле...
Отчасти именно поэтому я была настолько поражена тем, что увидела той ночью на самом деле.
По какой-то причине Оливия сдала два диска. Я начала проверку с того, который был подписан как «Интервью». По экрану компьютера пробежала рябь, после чего стартовала зернистая видеозапись. В кадре — зал, заваленный всяким барахлом. Оливия сидит в кресле с блокнотом в руках и выглядит как испуганный котёнок. Напротив неё сидит мужчина с мрачным выражением лица и покуривает сигарету, выжидательно вглядываясь в девочку.
«Начинай», — из-за камеры послышался женский голос. Большие глаза Оливии метнулись в сторону объектива, затем — обратно к человеку напротив.
«Я у своего двоюродного дедушки Стивена, — пробормотала девочка, — Он расскажет нам о том, как когда-то давно служил в армии».
Выражение лица у дедушки Стивена было такое, будто он предпочёл бы всему происходящему снова оказаться в окопе, однако он терпеливо дождался вопросов.
Как и ожидалось, Оливия вслух зачитывала заранее заготовленные мной вопросы, которые я раздала всему классу. Пару раз за интервью мама девочки шёпотом просила: «Говори погромче, Оливия». Ну и скукотень.
Для меня было большой интригой, когда Оливия наконец положила блокнот и спросила: «Тебе нравилось в армии?»
Совсем не по сценарию. С характерным для заядлого курильщика хрипом в голосе дедушка Стивен ответил: «Нет. Но было приятно уехать подальше от родного города».
«А куда ты поехал?»
«На Балканы».
«Угу-у», — промычала Оливия. «Похоже, она впервые слышит о Балканах», — подумала я. Через мгновение моё предположение подтвердилось: «И как там, на Булканах, всё по-другому, не как тут?»
«Да».
За кадром мать девочки осуждающе покашляла, чтобы дедушка Стивен был чуть поразговорчивее.
Но Оливия, кажется, всерьёз заинтересовалась: «Деда Стивен, а какое твоё самое худшее армейское воспоминание?»
Старик потушил сигарету о пепельницу и медленно поднялся со стула. «Сейчас приду», — пробурчал он, и изображение погасло.
Когда камеру сняли с паузы, всё осталось по-прежнему; разве что дедушка Стивен успел разложить какие-то бумажки в файлах поверх всякой всячины, разбросанной по кофейному столику. Он взял один из файлов.
«Я пошёл служить ещё ребёнком, — сказал он Оливии. — Ровесником твоего брата».
Оливия кивнула.
«Я не участвовал в боях. Обе мои операции проходили в восточноевропейских городах, разрушенных в ходе гражданских войн. Я вот что скажу: хе-ро-та. Я там был как уборщик какой-то, твою ж ма…»
«Кхе-кхе!» — прозвучало из-за камеры.
Дедушка Стивен вздохнул и перевёл взгляд на файл. «Наш отряд прикрепили к развалинам школы. Разбитые окна, провалившиеся потолки… но больше всего меня удивило то, что к нашему прибытию в таком состоянии школа пробыла уже несколько лет. То есть, никто и пальцем о палец не удосужился ударить, чтобы привести её в порядок. Мимо меня проходили детишки — наверное, шли выпрашивать деньги или ещё что, мля…»
Камера резко обратилась к полу, и недовольная мама Оливии отчитала Стивена. Было трудно расслышать, как именно — но вполне возможно было представить.
«Да ну тебя, вы вообще хотите дослушать или нет? — огрызнулся он. — То-то же. Буду говорить то, что хочу».
«Мам, — вклинилась Оливия, — пожалуйста, не перебивай».
«Ты же не будешь это перед всем классом презентовать?»
«Нет, мам, мы просто сдаём работу учителю».
«Ну тогда тем более. Что, учитель — не мужик, ругани не слышал?» — подметил дедушка Стивен. В принципе, с ним трудно было не согласиться — разве что, я действительно не «мужик».
Камера вернулась в изначальное положение, и, после того, как объектив нашёл фокус, кадр полностью восстановился.
«Эх-х, всё равно я слишком многого прошу, — проворчал Стивен. Он поднёс лист бумаги ближе к лицу. — Это письмо я нашёл в школьном подвале. Тогда я понятия не имел, что в нём написано, но мой приятель его перевёл. Теперь я его зачитаю. А после — расскажу, что увидел в том подвале».
У меня по спине пробежал холодок. Мама Оливии навела крупный план на дедушку Стивена. Руки, в которых он держал письмо, судорожно дрожали. Вот что он зачитал:
«Уважаемый г-н,
Я никогда не любил свою страну. Все эти битвы — порождение ярого патриотизма, борьбы за власть над осколками некогда великой державы. Но мне, откровенно говоря, плевать, какими буквами мой дом обозначен на карте. Война лишена всякого смысла, и я пытаюсь держаться от неё как можно дальше.
Но не бесконечные атаки и не безразборное насилие отняли у меня жену и ребёнка. Нет, — то была болезнь. Над малышом зараза сжалилась, и всё закончилось быстро. А вот Надя страдала дольше. Мне приходилось лишь в ужасе наблюдать за их муками, не в силах хоть как-то помочь. Единственное моё утешение в том, что я был рядом. В какой-то момент я просто перестал ходить на работу — и никто не стал меня искать. Хотя я сомневаюсь, что там заметили моё отсутствие. Школу видно из окна, и я мог бы уходить туда на пару часов в день, а потом возвращаться и сидеть с родными — но в чём смысл? Вся моя работа состояла в том, чтобы драить полы. Для мира я был так же бесполезен, как и для своей семьи.
Я хотел отвести Надю в больницу, но ей было слишком тяжело, и мы вернулись домой. В ту же ночь она скончалась.
После того, как они умерли… я мало что помню. Я не вылазил из своего барака, толком не ел, не спал и часто помышлял о самоубийстве. Но, увы, как бы заманчиво оно ни было, — я был напрочь скован собственной беспомощностью.
Радио не давало мне потерять рассудок. Я не выключал его ни на секунду. И это притом, что к словам-то я, на самом деле, не прислушивался. Даже так: канал, на котором было меньше всего помех, был на английском (кажется), в котором я полный ноль. Но звучание голосов, музыки; осознание того, что где-то там, за пределами этого чёртова города, продолжается жизнь — всё это помогало мне держаться.
Не знаю, сколько прошло времени, пока я снова не увидел солнечный свет. С голоду в глазах начинало темнеть, и моей главной задачей было раздобыть чего-нибудь съестного. Радио я, конечно же, взял с собой. С того момента, как я закрылся в доме, я с ним не расставался. Оно говорит со мной, пока я сплю и когда просыпаюсь. Без понятия, что именно оно говорит, но знаю, что без него я бы и минуты не протянул.
Добыв еду и воду, я понял, что осталось только вернуться на работу — и я вернулся. Уже на следующее утро я снова был в школе, где работал уборщиком, и взялся за дело.
Никто не поднимал эту тему. Как я уже говорил, Надя болела довольно долго, и в школе об этом знали. Я благодарен, что никто не стал силой тащить меня на работу в самые тяжёлые дни в моей жизни. Учителя редко говорили со мной — обычно мы просто улыбались друг другу в коридорах. Если подумать, то это взаимное уважение — и есть та самая причина, по которой я вышел на работу.
В моё отсутствие школа катилась в тартарары — я достал из своего шкафчика швабру и тряпки и сразу приступил к уборке. Все довольны, что я вернулся, куда ж без этого. Но лучше всего то, что никому нет дела до моего радио. Я выставил звук пониже, чтобы не мешать учебному процессу, и ношу его повсюду. Никто пока не жаловался. Мне даже кажется, что им нравится.
Само здание школы не очень большое, но за ним нужен глаз да глаз. Полы постоянно липкие и грязные, и на их оттирание у меня уходит больше всего времени. Дети любят наводить бардак — наверное, поэтому я и остаюсь востребован. Время от времени приходится двигать всякие предметы по полу, чтобы достать до каждого пятнышка, но я горжусь преданностью своему делу.
Ой, точно, ещё ведь есть починка! В школе то и дело нужно подкрутить пару гаек — и я тут как тут. Иногда я чиню поломанные парты, присвистывая в такт радио, а иногда — занимаюсь чем-то посерьёзнее, например, ремонтом. В такие дни я чувствую себя незаменимым — как шестерёнка в механизме. Как школа вообще без меня выживала? Наконец-то я снова кому-то нужен.
За школой есть кладовая с консервами. Вместо зарплаты руководство разрешает мне брать оттуда столько еды, сколько мне хочется. И меня это устраивает — в самом деле, на кой-чёрт мне сдались деньги? Сначала я таскал еду домой, но потом стал ночевать в подвале. Никто, собственно, не возражал. Эта школа заняла особое место в моём сердце, и я не могу оставить её без присмотра.
Когда на меня сваливается память о жене и малыше, я просто делаю звук на радио погромче. И это работало.
Вплоть до этого утра.
На этот раз я проснулся в полной тишине.
В панике я начал осматривать радио. Даже и не предположу, сколько дней подряд я держал его включённым. Неужели оно отслужило свой срок и больше никогда не заработает? Целый день я пытался его починить. И почти весь этот день я не мог остановить слёзы. Я схожу с ума.
Если не починю радио до заката, то лишу себя жизни. Я пишу это письмо, потому что солнце уже близится к горизонту, и я не сомневаюсь в своей участи.
Я думал о том, чтобы пройтись по коридорам школы в последний раз и попрощаться со школьниками и преподавателями. По мне будут скучать, я знаю. Но я не могу заставить себя покинуть эту комнату. Не могу уйти, зная, что моё радио мертво.
Я выплакал все слёзы. Кажется, я даже не могу вдохнуть полной грудью. Всё скромное содержимое моего желудка вышло наружу, и в глазах опять стало темнеть. Но ничего, — мне уже совсем недолго осталось.
Но перед тем, как покончить с собой, я закрыл дверь в свою каморку и подпёр ручку стулом. Это единственное помещение в подвале, и в нём есть крохотное окошко — через него внутрь проникает достаточно света, чтобы я мог разглядеть петлю. Если найдётся добрый человек, который отправится меня искать, то я не хочу, чтобы первым, что он увидел, была такая картина. Нет, — пусть увидит закрытую дверь, почувствует запах моего полуразложившегося трупа и просто забудет о том, что я когда-либо существовал.
Я помещу радио и эту записку возле двери. Уважаемый г-н, если вы это читаете, то у меня к вам одна скромная просьба: почините радио. Пожалуйста, спасите его. Оно не заслужило так бесславно умереть во сне, и мне стыдно, что я не смог его воскресить.
Теперь я готов вновь увидеть Надю и малышку-Людмилу. Надеюсь, школа найдёт нового уборщика, который будет любить её так же, как любил её я.
Всё. Пора. Не забудьте про моё радио.
Станислав»
Когда кадр отдалился, Оливия была в слезах. «Спасибо, деда Стивен, — сказала мама девочки, тоже плача. — Думаю, этого хватит».
«Постой! — прощебетала Оливия. — он сказал, что это не всё. Что ты увидел в том подвале?»
Но, до того, как дедушка Стивен успел что-то сказать, изображение пропало. Я сидела с открытым ртом. Что он там увидел? Что же?!
Очень кстати я вспомнила про второй диск. На нём не было пометок, но я надеялась увидеть продолжение интервью.
Видео на нём не было, но была аудиодорожка. Послышался голос Оливии:
«Здравствуйте, мисс Джеррити. Извиняюсь за маму, но она не захотела снимать остальное. Я попросила его продолжить и втайне от мамы записала всё на диктофон телефона. Помню, вы говорили нам, что, пусть историю пишут те, кто побеждает на войне, но… — она глубоко вздохнула и сорвалась на плач, — но история любого, даже самого маленького и слабого человека, по-своему важна, и не важно, что этот человек ни разу в жизни не одерживал побед. Я завершила свой проект вчера и не могла уснуть этой ночью, но вы должны услышать то, что мой дедушка сказал дальше».
В моих глазах тоже стояли слёзы. Искренность в её голосе была прекрасна. И меня очень умилило то, что она запомнила одну из сотен банальных фраз, которые мне когда-то говорил мой учитель истории.
Пока сантименты ещё не успели взять надо мной верх, звук появился вновь:
«Ну ладно, — раздражённо бросила мать, — хочешь услышать конец — пожалуйста. Но для школьного проекта это слишком».
«Да дай ты мне уже закончить, — не на шутку разозлился дедушка Стивен. — Если для тебя это слишком, то иди на кухню и перекуси. Оливия вот хочет знать, что было дальше».
Было слышно, как женщина что-то пробубнила и вышла из комнаты. Оливия и её дед остались вдвоём. Девочка смотрела на Стивена взглядом, полным нетерпения — по крайней мере, так я изобразила это у себя в голове.
«Так ты нашёл радио? Или оно исчезло, когда школу подорвали?»
Он прокашлялся, и послышался щелчок зажигалки. «На том письме, — начал он медленно, — была дата».
«Какая дата?» — жадно спросила Оливия.
«Оно было написано за две недели до того, как мы начали восстанавливать школу».
«Но разве ты не говорил, что школу разрушили как минимум за два года до этого?»
«Да, — ответил дедушка Стивен. — Да, её и разрушили».
Молчание. По моим рукам пробежали мурашки. Мои догадки трудно было передать словами, но у дедушки Стивена это прекрасно получилось, без малейшей запинки. Было видно, что он уже долго живёт с этой мыслью.
«Этот человек, Станислав, жил в развалинах школы и убирал кровь и обломки, будто это были разлитые напитки и пыль. Он улыбался мертвецам и думал, что они улыбаются в ответ, потому что им нравится его радио. Он перетаскивал трупы, чтобы протереть под ними пол. Крыша была обвалена, но он был так отрешён, что не чувствовал на себе капель дождя».
Было слышно, как Оливия плачет.
«Я нашёл тот склад, с которого он таскал еду. Внутри — сплошные квашеные консервы — наверное, отвратительные на вкус. И почти всё это поросло плесенью».
«А ты… ты видел его тело?»
«Да. Оно свисало с потолка, но было почти как… почти как живое. Он не разлагался. Прошло совсем немного времени».
«Он выглядел умиротворённым?» — спросила она с ноткой отчаяния в голосе.
«Трудно сказать. Стояла дикая вонь, его лицо было синюшное, глаза выпирали из глазниц. Вот так,» — видимо, изобразил он на себе.
«А что с радио?» — Оливия всхлипнула.
Дедушка Стивен глубоко затянулся сигаретой.
«Оно было там. И знаешь что?
Оно было включено».
@темы: дети, ссылки, безумие, учебные заведения, заброшенные дома и недострой, старики и старухи, предметы и вещи, не своё, мертвецы
-
-
28.06.2018 в 13:11-
-
28.06.2018 в 19:35-
-
05.07.2018 в 12:20А не искали его просто потому, что сочли тоже умершим, или убитым, или нафиг он не сдался.
Нестыковки в истории, конечно, есть, но порадовало, очень годная штука.
-
-
05.07.2018 в 22:28-
-
25.07.2018 в 11:43-
-
30.09.2020 в 14:15URL комментария
Так то оно так, только дед говорил в начале, что он ушёл на войну ребёнком. Значит явно не 40 лет ему было.
Нестыковка здесь знатная.
Я не силён в Балканских войнах, только про последнюю знаю, но наличие cd как раз на неё и намекает.
-
-
30.09.2020 в 14:17