– Скырлы-скырлы, скырлы-скырлы! – хрипло кричала в чаще какая-то птица.
Матвей пошурудил палкой в костре, вороша полупрогоревшие угли, и поднял голову, прислушиваясь, – в черноте вечернего леса, обступившего его со всех сторон, все равно ничего нельзя было разглядеть.
– Скырлы-скырлы, – звук доносился откуда-то от земли, с нижних веток или пней.
«Куропатка, – пожал плечами Матвей. – Ну или кто-то подобный».
Несмотря на то что он добрую треть своего детства провел в лесу – и именно в этом лесу, – все знания и навыки, не нашедшие применения в суматохе города, бесследно выветрились. Да, он еще пока мог отличить дрозда от свиристели, а ложный опенок от настоящего, но по сравнению с тем, что он умел подростком, это была капля в море. Теоретически, кричать могла и куропатка, а может быть, и издыхающая ворона или же – вообще не птица, а какой-нибудь грызун… а то и насекомое, мало ли их тут… Матвей запутался и решил по-прежнему считать, что это птица.
читать дальшеПо расчетам Матвея, он уже час как должен был выйти к дедовой сторожке. Спортивное ориентирование никогда не было его сильной стороной, но заблудиться в лесу, по которому когда-то бегал еще голопопым карапузом, совсем уж стыдно. Конечно, за последние десять лет заповедник немного изменился – рухнули трухлявые деревья, проклюнулся и заветвился молодняк, заросли старые тропинки, – но основные метки остались нетронутыми. Самое интересное, что Матвей их все помнил – даже мог предугадать, какой же будет следующая, – но расстояние между ними и то, с какой стороны он к ним выходил, были неожиданными.
Матвей задрал голову, пытаясь на затянутом облаками небе разглядеть хоть какие-то ориентиры. Отдельные звезды мелькали в прорехах, да – но соотнести их с известными очертаниями он не мог.
Сгущающиеся сумерки его не пугали. Для того чтобы погибнуть летом в благоустроенном заповеднике, нужно иметь особый талант. А Матвей тешил себя мыслью, что им не обладает. Да и сеть здесь ловилась – неустойчиво, то и дело срываясь, набирая не больше двух делений, – но все-таки была, так что оторванным от цивилизации он себя не чувствовал.
Костер начал догорать. Матвей вздохнул и потянулся. Идти все еще пока не хотелось – ноги, которые он так опрометчиво обул в кроссовки, гудели, стертые пятки ныли, большой палец, из которого он час назад вытащил невесть как туда попавшую занозу, опасно подергивало. «Ничего, – подумал Матвей. – Через час-полтора буду у деда, и он поможет. Припарочки какие-нибудь, настоечка. Все ок будет. Доберусь я до него, никуда не денусь».
Дед работал в этом заповеднике полвека, если не больше. Сначала – егерем, потом смотрителем, а последние годы уже почетным пенсионером, к которому приходили советоваться даже местные ветеринары. Ему предлагали переехать в город, выделяли квартиру от администрации заповедника, но он отказывался: мол, не знает, чем там заняться, а тут все свое, родное, привычное. Даже в гости к родителям Матвея он приезжал от силы раза два-три – ну не нравились ему городские шум, суета и многолюдье.
Каждую неделю, по четвергам, дед ходил в поселок – за продуктами и на почту. Матвей исправно писал ему два раза в месяц и так же дважды в месяц получал дедовы ответы, старательно выведенные пузатыми печатными буквами. Все нормально, внучок, на днях еще три браконьерских капкана ликвидировал; в старой берлоге семья медведей поселилась; новый егерь заходил – хороший парень, только уж больно утомительно болтает. Матвей каждый раз обещался приехать – сам не особо веря в это и предполагая, что и дед тоже рассматривает данную фразу лишь как формальную приписку к основному тексту письма.
Но в этот раз он твердо решил выполнить свое обещание. Слишком уж много всего совпало: и отпуск; и уход девушки, после чего этот самый отпуск стало уже не с кем проводить; и пара кредитов, из-за которых поехать куда-то дальше, чем на поезде по России, было весьма проблематично, – и внезапный первый седой волос, который напомнил, что все мы не молодеем и выполнить некоторые обещания можем и не успеть. Так что деду полетело письмо о том, что внук вот-вот наведается в родимую сторожку – а Матвей, не дожидаясь ответа, спешно собрал вещи и первым же поездом отчалил на восток.
Он снова потянулся, с хрустом разминая затекшую спину и сладко зевая. В последний момент прикрыл рот ладонью – по старой детской привычке. Дед всегда ругался, если Матвей этого не делал.
– Низзя! – тряс он пальцем, согнутым в смешной крючок – в молодости ему, еще совсем неопытному егерю, повредила лисица, которую он вытаскивал из капкана. – Низзя! Черт в рот запрыгнет!
Это потом Матвей удивлялся – каким образом в деде уживались и вполне здравые размышления о мировой политике, информацию о которой тот черпал из пожелтевших газет, и такие дремучие суеверия, что уже и не в каждой деревне-то встретишь – только в диссертациях этнографов. А тогда мальчишка лишь заливался веселым смехом.
– Деееду! – хихикал он. – А что там черт будет делать?
– Твой обед кушать! – Дед поддавался игре и строил гримасы, изображая черта. Матвейка заливисто смеялся и продолжал – на этот раз уже фальшиво – зевать во весь рот…
Матвей тряхнул головой, отгоняя детские воспоминания. Ему было стыдно признавать, но, при всем желании встретиться с дедом, он почему-то оттягивал этот момент. Он страшился увидеть того старым и немощным, возможно даже глуховатым и полуслепым – и, самое страшное, не признающим внука. Матвею очень хотелось, чтобы дед остался в его памяти таким, как десять лет назад, – бодрым, поджарым, подтянутым, могущим даже взобраться на дерево на высоту человеческого роста. Но он гнал от себя эти эгоистичные мысли – в конце концов, может быть, и дед бы хотел, чтобы Матвей в его памяти был белобрысым крепким карапузом, а не худым и вялым парнем с сосульками жидких волос и вечно сонным выражением бледных голубых глаз. Эх, время никого не красит, да…
Ладно, еще немного посидит у костра – и пойдет. Только нужно хвороста подкинуть, а то минут пять – и тот окончательно потухнет, придется разводить заново.
Теоретически, конечно, костры в заповеднике были запрещены. Но на деле это касалось только шумных и малоадекватных псевдотуристических компаний, которые выпаливали кострище с метр в диаметре, а потом никак не могли его затушить. Смотрители чуяли таких товарищей за пару сотен метров, а то и больше. К одиночкам же навроде Матвея они относились достаточно лояльно.
Матвей очень удачно устроил привал возле рухнувшего старого дерева. Судя по обглоданной зайцами и косулями и источенной жучками коре, падение произошло год-два тому назад. Все, что могло сгнить, уже сгнило и ушло в землю, оставив звеняще сухой ствол. Правда, большинство веток уже растащили – вероятно животные или птицы, – но кое-что осталось, а многого Матвею и не нужно было.
Походный фонарик он грохнул, поскользнувшись на мокром перроне и неудачно приложившись именно тем карманом, в котором тот лежал. Стекло треснуло, батарейный отсек раскрошился, а батарейка так вообще куда-то делась, видимо завалившись за подкладку. Запасной был в телефоне – но включать его лишний раз Матвею не хотелось: аккумуляторы штука капризная, не хватало еще, чтобы в самый нужный момент телефон разрядился.
Так что за хворостом он отправился в темноту уже сгустившихся сумерек.
Сложного ничего не было – стоило сухой ветке хрустнуть под ногой, как Матвей наклонялся и добавлял ее в охапку. Можно было уйти глубже в лес – там виднелась целая арка из сломанных и покореженных деревьев, но Матвей отказался от этой мысли. Он решил посидеть еще лишь чуть-чуть, а не разводить столб до неба.
Правда, уже подкидывая набранный хворост в костер, он пожалел о своей лени. Ветки, которые в темноте на ощупь казались вполне приличными, на деле были тонкими, хрупкими, пустотелыми и больше трещали, нежели поддерживали огонь. По-хорошему, положение спас бы даже один крепкий сук, который и взял бы на себя все пламя. Матвей оглянулся – больше для проформы, нежели действительно в надежде на находку: он прекрасно помнил, что выгреб вокруг костра весь хворост подчистую.
И тут он увидел ее.
Прекрасная, просто чудесная – чуть изогнутая, со слегка отошедшей корой, с мелкими тонкими хрупкими веточками, на которых еще дрожали сухие листочки – она лежала на самой границе света и тени. Идеальнейшая ветка – словно прямо сейчас в палату мер и весов.
«Как же он не заметил ее?» – мелькнула в голове мысль. И тут же на смену ей пришел здравый смысл: да упала, скорее всего, пока он ходил за хворостом. Земля тут мягкая, перегной, старые листья – шуму-то могло никакого и не быть, да и он был чересчур уж увлечен треском у себя под ногами…
Ветка шевельнулась.
Матвей прищурился. Он никогда не жаловался на плохое зрение, но мало ли что померещится в ночи. А вдруг не померещилось – и это змея?
Ветка снова шевельнулась.
Он привстал было, чтобы подойти и проверить, но тут же раздумал – а если это действительно змея? Демонстративно топнул, делая вид, что приближается, – может быть, уползет? Но нет, ветка не двигалась.
Он пожал плечами. Померещилось. Если бы это было живое существо, то оно бы отреагировало на его действия. Убежало бы – или, наоборот, кинулось навстречу…
И тут ветка двинулась. Вперед, к свету, медленно и как-то рвано, словно кто-то подталкивал ее.
Матвей вздрогнул.
Осторожно, на этот раз стараясь не привлекать внимания, он протянул руку к карману, в котором лежал телефон. На ощупь – это была хорошая кнопочная туристическая модель, практически неубиваемая и вечная – нашел включение фонарика.
И резким движением выбросил руку вперед, одновременно остервенело давя на кнопку.
Луч света ударил, рассеяв тьму.
И озарил что-то приземистое, темное – и шевелящееся.
Матвей пискнул и вскочил на ноги.
Телефон дрожал в его руках, луч метался, выхватывая то кусты, то стволы деревьев – и существо, которое корчилось на земле, перебирая тонкими длинными пальцами, вращало белыми беззрачковыми, словно слепыми, глазами и разевало черный провал пасти, вытягивая челюсть до груди – так, как она не вытягивается ни у одного живого существа. Ветку оно так и не выпустило, продолжая тыкать ею вперед.
Матвей заорал, замахнувшись телефоном, как оружием. Луч фонарика ушел вверх, в небо – а когда вернулся обратно, ничего уже не земле не было.
Лишь чуть покачивалась, шурша листочками, идеальная ветка.
Сердце гулко стучало, гоняя вязкую кровь. Во рту пересохло, ноги тряслись.
Матвей тряхнул головой, отгоняя наваждение.
Это просто галлюцинация. Игра света и тени. Наверное, какой-нибудь енот просто хотел поиграть. Он не помнил, водились ли здесь еноты – да и вообще, водятся ли они в подобных природных условиях, – но почему бы и нет?
– У меня есть нож, – сказал он в темноту. – И топор, – соврал для весу.
Лес молчал.
Лишь где-то наверху, над головой, легкий ветер шевелил кроны деревьев. Они чуть шуршали, убаюкивая привычным с детства напевом. И на душе постепенно становилось спокойно – это всего лишь галлюцинация, тень мотылька, приблизившегося к фонарику, пролетевшая паутинка с пауком, ком листьев, в которых копошился еж, что угодно, но только не опасность. Здесь не может быть опасности. Ее не может быть там, где так привычно и нежно шепчутся деревья, где так легко и свободно дышится и где тебя ждет твой родной дедушка…
Матвей закидал землей костер, протоптался, сплясав какой-то дикий танец, – ему уже самому стало смешно от страха, что он испытал перед миражом.
– Матвей-Матвей, – поддразнил он себя, подражая деду, – боится гусей. Мышь увидал – заикой стал.
Подхватил рюкзак, потянулся еще раз – и уверенно, лишь изредка подсвечивая себе путь, направился на юго-восток.
– Скырлы-скырлы, – донеслось ему в спину.
То, что он приближается к дедовой сторожке, Матвей понял уже издалека. Он хорошо помнил этот пень, вырезанный в виде маленького трона, каменное Идолище Поганое – они собирали его с дедом вместе, в то лето, когда в городе от жары плавился асфальт и замертво падали голуби, а здесь, в лесу, по утрам на траве дрожала сладкая на вкус роса, – и многие другие милые мальчишескому сердцу мелочи, от которых у него ноюще щемило в груди и почему-то подрагивали руки.
Через пять минут он вышел на полянку.
Конечно, в детстве и трава зеленее, и небо голубее, и мир больше – но он не ожидал, что настолько. Сторожка, которая помнилась ему полноценной деревенской избой, оказалась просевшим в землю чуть ли не до ставен хлипким домишком. На фоне ночного неба чернел седловидный провал крыши, стены накренились и разошлись, во дворе буйно колосились разлапистые, в темноте похожие на лопаты лопухи.
Но в окошке тускло горел свет.
Матвей подошел к двери – крыльцо вошло в землю так, что он скорее вспомнил, что оно тут когда-то находилось, нежели ощутил ногами, – и постучал. Никто не ответил.
Он постучал сильнее – а потом пятерней толкнул дверь.
Та скрипнула и отворилась.
Матвей сделал было шаг в темноту – но тут же ему в грудь ткнулось что-то острое и твердое, выпихнув обратно.
– Сгинь, – свистяще прошипели. – Я тебя не приглашала.
Откуда-то появился и качнулся слабый свет – и в неровном пламени свечи Матвей разглядел стоявшую перед ним старуху. Ее седые волосы были распущены, свисая неопрятными космами, белая ночная рубаха не скрывала костлявого изможденного тела, а длинный артритный палец упирался в грудь Матвею прямо напротив сердца.
– Вы кто? – опешив, спросил он и оттолкнул ее руку. – И где дед?
Старуха молчала, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Зато пальцы на ее левой руке, казалось, жили своей особой жизнью – они тряслись и сжимались, складываясь в какие-то замысловатые и подчас даже неприличные фигуры.
– Где дед? – повторил Матвей. – Ефим Иваныч, лесник бывший. Я Матвей, внук его, неделю назад писал, что приеду.
Сердце сжалось. Неужели дед умер? Или попал в больницу? Но что тогда здесь делает эта старуха?
– Дед? – Бабка пожевала сморщенными губами. – Нет здесь никакого деда.
– Умер? – пискнул Матвей.
– Умер, – сухо сказала та, закрывая дверь.
Эй, так не пойдет! Матвей рывком подставил ногу в уменьшающуюся щель.
– Погодите, – быстро забормотал он. – А когда он… умер?
– С месяц как, – процедила старуха, дергая дверь.
– Погодите-погодите, – Матвей взялся за край и медленно, но упорно потянул дверь на себя. – Как с месяц? Он мне десять дней назад писал, что все в порядке. И это был его почерк – я-то знаю. Так когда он умер? Или вы мне врете?
– Пошел прочь! – Старуха дернула дверь с остервенением. – Я тебя не приглашала!
Матвей разозлился.
– Значит, так, бабуля, – отчеканил он. – Мне плевать, кто вы, но я отсюда не уйду. Так-то по закону эта жилплощадь мне перейти должна. Так что если дед умер, то я тут хозяин.
Старуха затихла, перестав тянуть дверь.
– И если не умер, – намекнул Матвей, – то я тоже имею на нее некоторые права. И думаю, побольше, чем вы. Так что я не уйду. Как минимум, до утра.
Дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы туда мог прошмыгнуть человек. Старуха выглянула, обвела быстрым и внимательным взглядом ночной лес за спиной Матвея, скользнула по его лицу, скривилась и буркнула:
– Заходи. Но только до утра.
– Сам решу, – в тон ей ответил Матвей, перешагивая порог.
Внутри избушка лишь отдаленно напоминала домик из его детства. Стены почернели и покосились, земляной пол кое-где вздулся горбом, приподняв лавки, печь вся потрескалась и покрылась темными потеками. Под потолком висела бурая паутина, в которой что-то трепыхалось, там же сушились терпко пахнувшие пучки трав и кореньев. Все это освещалось одной-единственной масляной лампой, которая покачивалась в углу, рождая на стенах, полу и потолке причудливые исковерканные тени. Это был не тот дедов дом, который он помнил, совсем не тот.
– Ваше? – деловито кивнул Матвей на травы и паутину. – Что ж вы так запустили-то? Придется убрать. Да и самим тоже…
Он хотел сказать «выметаться», но наткнулся взглядом на старуху, и слова комом застряли в горле. Та смотрела на него с ненавистью, верхняя губа приподнялась, обнажив острые желтые зубы. Левый клык был сломан, и в темноте провала пузырилась белесая слюна.
«Больная какая-то? – мелькнуло в голове. – Психическая? Бомжиха? Лучше не связываться. Вдруг бешеная. А потом из города врача привезти. Ну и полицию, чтоб выяснили, кто это». Он уже твердо решил забрать этот дом себе. Просто из принципа, чтобы не доставался ненормальной бабке.
– …в общем, разберемся, – хрипло сказал он, отводя взгляд.
Бабка сморщилась. Изо рта высунулся острый кончик языка и хищным движением облизнул губы. Она сделала несколько странных пассов руками, сжимая и разжимая пальцы, словно то ли душила что-то, то ли сворачивала шею, то ли просто давила и мяла, – а потом пошаркала куда-то в темноту.
Матвей облегченно вздохнул и снова осмотрелся по сторонам.
Картинки детства встали перед его глазами. Когда-то за этим замызганным – а тогда тщательно выскобленным до желтизны – столом Матвей, высунув от напряжения язык, старательно выводил каракули, подражая дедовым письменам. А вот на этой лавке – которая тогда доходила ему до пояса, а не как сейчас, чуть выше колена – он устраивал целые баталии с участием вырезанных дедом из липы солдатиков. А вон там…
– Вот твой дед, – угрюмо раздалось у него за спиной, и Матвей оглянулся.
– Дедууу, – простонал он. Сердце сжалось. В его памяти дед всегда был хоть и сухощавым, но крепким и жизнерадостным, а сейчас же, сутулый и сморщенный, он походил на маленького щуплого воробышка.
Он бросился было обнять старика – но бабка резким и сильным ударом оттолкнула его.
– Не замай, – прошипела она, сгорбившись и наклонившись вперед.
Матвей отступил.
Дед стоял, чуть покачиваясь, руки безжизненно висели вдоль тела, а глаза были пусты. От него терпко пахло свежей землей, в свалявшихся волосах запутались какие-то веточки.
– Его в больницу надо, – сказал Матвей.
Бабка ничего не ответила – лишь снова оскалилась и шумно втянула в себя воздух.
– В больницу, – повторил он.
– Все в порядке, – хрипло сказала бабка. – Все идет как надо. Он мой, я сама решу.
И как бы в подтверждение своих слов она развернула деда и легонько хлопнула его по плечу. На негнущихся ногах старик вышел из дома.
Старуха бросала на Матвея косые взгляды. Ее длинные сухие пальцы резво сновали, суча грубую неровную нить из черного комка шерсти, что лежал на прялке.
Прялки раньше в доме у деда не водилось. Родители Матвея когда-то дарили ему швейную машинку – но старик лишь весело махнул рукой, мол, женское это баловство. Для лесниковой одежды ихние нити на один шажок, а для сурового вервия и иглы должны быть с палец – сказал он тогда. Машинку пришлось отвезти обратно в город.
Матвей вздохнул. Ну что же, если это теперь типа жена деда, но она ему как бы… типа бабушка, так? Свою настоящую бабушку он не помнил, та умерла еще до его рождения – но и называть таковой постороннюю старуху он не собирался.
«Ну что ж ты так, – кольнул стыд. – Может быть, эта бабка вообще-то неплохая. Дед бы всякую падаль не подобрал. Ну а что неприветливая… ну так ты незнамо кто, да еще и заперся посреди ночи. Понятно, что она не пылает к тебе любовью. Давай познакомься с ней, поболтай»
– Доброй ночи, – сказал он как можно более приветливо, подсаживаясь к ней.
Старуха не ответила. Пальцы бегали туда-сюда, приминая жесткие шерстинки – но те все равно торчали из нити во все стороны, превращая ту в подобие колючей проволоки.
– Меня зовут Матвей… – начал он.
– Говорил уже, – сухо сказала старуха.
Шерстинки забились ей под желтые, неровно обгрызенные ногти, ссыпались на подол ночной рубашки – она то и дело небрежным движением загребала их и вбивала обратно в ком.
– Ну да, – делано рассмеялся он. – Запамятовал, да. Я внук Ефима Ивановича…
– И это говорил, – напомнила старуха.
Прялка мерно стучала, пальцы ходили по нити с легким шорохом – все это зачаровывало, убаюкивало и усыпляло. Матвей уже с трудом удерживался от того, чтобы не зевнуть во весь рот, – напрягал сжатые челюсти и втягивал через нос воздух.
– Да, – кивнул он. – И…
– Зачем явился-то? – грубо перебила она.
– Деда повидать… – опешил Матвей. От неожиданности сон как рукой сняло.
– Повидал? Теперь убирайся.
Он хотел нагрубить, но сдержался.
– Ночь же, – миролюбиво сказал. – Куда я пойду? В лесу сейчас всякое…
– А мне что с того? – Прялка истерично взвизгнула.
– Ты, бабуля, – пошутил Матвей, – сначала накорми-напои да спать уложи. А потом уж расспрашивай да выведывай…
Старуха зыркнула на него. Ее ноздри зашевелились – как у принюхивающегося животного. Матвея продрал озноб.
– Ладно, – с неохотой сказала она. – Накормлю. И напою. И спать уж точно уложу.
Каша была холодной, склизкой и комковатой, от нее пахло болотной тиной и гнилой картошкой. Видимо, старуха поленилась разогревать ужин – если это вообще был ужин, а не вчерашние-позавчерашние объедки. Матвей вяло ковырялся в миске, жалея, что вообще заговорил о еде – у него в рюкзаке лежала нераспечатанная пачка галет, так что в любом случае голодным бы не остался, – но обижать бабку не хотелось. Он был уверен, что готовила именно бабка, – от стряпни деда у него остались гораздо более радужные воспоминания.
Старуха постояла около стола – а потом, подволакивая левую ногу, пошла обратно к себе, в отгороженную стенкой-перегородкой комнатушку. Ни заплести волосы, ни сменить ночную рубашку она так и не удосужилась.
Матвей метнулся к лавке, на которой валялся его рюкзак, рванул молнию на кармане – где-то тут должен был быть полиэтиленовый пакет. Матвей брал его на случай дождя – завернуть документы, зажигалку, телефон, еще что-нибудь по мелочи. Именно в пакет и полетела каша – выскользнув из миски, влажный ком даже не изменил форму. Матвей сунул все обратно в рюкзак и демонстративно громко зашкрябал ложкой по глиняному дну.
– Зъил? – буркнула старуха из-за стенки.
– Да! – крикнул Матвей. – Спасибо!
– Вот и спать иди.
– Вот-и-спать-иди… – шепотом передразнил ее он. Вот еще чего не хватало. Какая-то посторонняя бабка будет ему указывать, что тут делать!
Лампа в углу уже почти погасла, так что передвигался по комнате он практически на ощупь. Вот лавка, на которой, видимо, ему придется спать, – бабка ничего не предложила, а самостоятельно требовать что-то он уже не хотел. Вот, видимо, дедовы полати – он узнал эту латаную-перелатаную куртку, которой старик частенько укрывался. Вот печка, на которую Матвей лазил до тех пор, пока, заигравшись, не сорвался и не сломал ногу…
Печка была теплой. Хм!
Матвей по старой памяти сдвинул лязгнувшую заслонку – и в нос ударил сладковатый запах вареного мяса. «Эй, что такое?» – кольнула его обида. Значит, себе эта старая карга наготовила хороший ужин, а ему швырнула несъедобную гадость?
С мстительным удовольствием он запустил в горшок пятерню и выудил кусок мяса. Скорее из чувства протеста, нежели из желания есть, он жевал его, морщась и выталкивая языком застревающие в зубах волокна. Мясо было странным – очень жестким и жирным, напоминая одновременно и недоваренную свинину, и старую курятину. Последний кус он проглотил, не жуя, – тот едва не застрял в глотке и прокатился грубым комом по пищеводу, чуть не вызвав рвоту. Жирные пальцы Матвей обтер о печь. Все равно придется делать ремонт – если он, конечно, решит оставить этот дом себе. Хотя, если он заберет деда лечиться в город, до сторожки уже никакого дела не будет.
Тяжелое мясо упало в желудок плотным комом, с непривычки стало подташнивать, закружилась голова и резко подурнело.
Осторожно, стараясь ни обо что не запнуться, Матвей побрел к выходу. Около самого порога не удержался и все-таки зацепился за что-то, гулко громыхнувшее и накренившееся.
– Куда пошел! – зло проорала старуха из своей комнатушки.
– До ветру! – едва удержался он, чтобы не ответить грубо.
Не стоит ссориться, повторял он себе. Не стоит. Деду нужна хозяйка, ему уже сложно одному. А что, тебе бы больше понравилось, если бы это была какая-нибудь длинноногая юная девица?
Дед сидел на пеньке недалеко от дома.
Точь-в-точь как раньше, подперев подбородок кулаком и зажав в пальцах самокрутку. Только вот в этот раз она была не зажжена.
– Огоньку, деду? – Матвей поднес зажигалку.
Дед повернулся, посмотрел на него пустым взглядом и отвернулся обратно.
Матвей пожал плечами и спрятал зажигалку.
Присел рядом на корточки, вдохнул полной грудью ночной воздух, напоенный запахом хвои и свежей травы. От деда так и продолжало нести землей – странно, Матвей никогда не замечал такого за стариками. Едкая смесь запахов тела, выделений и лекарств – да, но никогда землей. «Неужели ему недолго осталось?» – защемило сердце.
– Как дела, деду? – спросил он, впрочем и не ожидая ответа.
Дед продолжал молчать, так и скорчившись в одной позе, держа на весу пустую самокрутку.
Непривычные к сидению на корточках ноги заныли, икры свело.
– Пошли, деду? – предложил Матвей.
Старик не ответил.
Матвей протянул руку, чтобы погладить старика по голове – но остановился. Неизвестно, как тот отнесся бы к этому жесту. Не нужно делать ничего лишнего, пока не посоветуется с врачом.
– Спокойной ночи, деду, – пожелал он.
Уже засыпая, он услышал, как скрипнула дверь, и как в домик зашел дед. Матвей хотел было окликнуть его – но тут же провалился в забытье.
Из сна его выдернуло резко, толчком – от неожиданности Матвей даже взбрыкнул, больно ударившись пятками о стену.
Сел на лавке, таращась в темноту, облизывая пересохшие губы и пытаясь сообразить, что же происходит. Голова раскалывалась, в висках пульсировала кровь, в горле першило. Откуда-то явно несло гнилью – от тяжелого и сладковатого запаха заложило нос, и приходилось хватать воздух ртом.
Что-то – или кто-то – ходило вокруг домика, тяжело переваливаясь. Не порывы ветра, не шум леса и не удары ливня – нет, это явно было что-то живое, крупное и… хромое? Один шаг чуть запаздывал и звучал громче другого – словно гость на одну ногу был обут в тяжелый, подбитый гвоздями ботинок и теперь с трудом подволакивал ее, периодически запинаясь о стену.
– Скырлы-скырлы, – чуть поскрипывало там, снаружи, прямо рядом с Матвеем.
В стену поскребли – сначала неуверенно, осторожно, а потом все сильнее и сильнее. К скрипению прибавилось свистящее и какое-то болезненное дыхание.
– Деду? – шепнул Матвей, чувствуя, как у него от страха холодеют кончики пальцев.
На полатях – там, где всегда спал дед, – громоздилась черная куча, но ответа не было.
– Бабуля? – спросил Матвей уже громче. Сейчас он был готов даже обнять эту мерзкую старуху, не то что называть ее бабушкой. Пусть она проснется и скажет, что все в порядке, что это какой-то местный егерь или смотритель – или просто частый гость! Что у него в привычках приходить так по ночам – вот и то мясо в печке предназначалось именно для него! – Бабуля?
Он всегда считал, что старческий сон чуток, – но видимо, ошибался. Бабка тоже не отвечала.
В доме царила тишина – в самом доме, но не снаружи.
– Скырлы-скырлы, – продолжало скрипеть в двадцати сантиметрах от Матвея. Стену уже не просто скребли – что-то словно пыталось прорыть в ней дыру. Бревна кряхтели, из щелей сыпалась земля и сухие нитки.
Матвей встал (спал он, не раздеваясь) и осторожно, слепо пуча глаза в темноту, прокрался к дверям. Там он зашарил руками, ища что-нибудь потяжелее и поострее. Может быть, это друг, может быть, – но если это враг, то его нужно встретить во всеоружии. Руки натыкались на какие-то доски, комья тряпок, странно теплые булыжники, гладкие и, судя по звуку, пустотелые палки – но ничего металлического, ничего…
Через минуту туда же переместился и скрип.
– Кто там? – хрипло спросил Матвей, нащупывая топорище и пробуя лезвие на палец. Сойдет. Почему-то тупое, совершенно тупое – но сойдет.
– Скырлы-скырлы, – был ответ.
– Кто. Там? – отчеканил Матвей, перехватывая топор поудобнее.
Дверь прилегала к косяку неплотно – и он видел через щели, как снаружи колыхалось что-то черное, плотное и огромное. Оно то приближалось, перекрывая собой слабый лунный свет, то снова отдалялось, словно приглядываясь, как бы половчее протиснуться.
– На… липовой… ноге… – прохрипели за дверью.
– Что? – переспросил он, вздрогнув. Что-то затрепетало в паутине памяти, что-то смутно знакомое…
– На… березовой… клюке… – кто-то выплевывал слова, как сгустки крови, отхаркивал их.
– Пошел вон, – как можно более угрожающе сказал Матвей.
В последний раз он рубил топором – если это вообще можно было назвать рубкой – лет пять назад, на шашлыках, куда они выехали всем первым курсом. Тогда он чуть не отмахнул себе полстопы, исчеркал всю землю вокруг полена – и только через полчаса худо-бедно настрогал что-то пригодное для костра. Сейчас ему оставалось надеяться только на то, что проснутся инстинкты – и у него не дрогнет рука всадить лезвие в живую плоть. И хватит сил, чтобы разрубить ее тупым железом – а не разрубить, так продавить, измять, раздробить…
– Все по селам спят… По деревням спят, – свистяще хрипело в дверную щель.
– А ну заходи! – срывающимся фальцетом громко сказал Матвей, подняв топор. – Щас померимся!
– Сгинь! – вдруг зашипели за его спиной так, что у него встали дыбом волосы на руках.
Судорожно сжав топорище онемевшими пальцами, он оглянулся.
Перед ним стояла старуха. Ее лицо напоминало череп – обтянутый тонкой кожей, мертвый и зловещий, узкие губы растянулись и вздернулись в диком оскале, из глубоких темных глазниц горели безумным огнем желтые глаза. За ее спиной покачивалась лампа, и вокруг бабки плясал десяток теней – каждая изгибаясь в своем безумном танце, каждая не похожая на другую, каждая вряд ли принадлежащая человеку.
– Одна баба не спит, – просвистело за дверью и захохотало – гулко, утробно, зловеще.
– Я тебя не приглашала! – хрипло каркнула бабка.
– Он меня пригласил! – взвыли за дверью, и та, выбитая какой-то неведомой силой, слетела с петель.
В проеме зачернело гигантское, могучее, не помещающееся в низкий и узкий проход – оно протиснулось с кряхтеньем и скрипом, пришепетывая и хлюпая. Сверкнули налитые кровью глаза – совершенно нечеловеческие, звериные, бешеные, жаждущие и алчущие.
Матвей с воплем поднял топор и кинулся на незваного гостя. Ударил раз, два – и топорище вырвали из его рук, дернув вверх так, что он подпрыгнул. На него отвратительно сладко пахнуло сырым мясом, а перед лицом клацнули белые клыки и брызнула едкая пузырящаяся слюна. Что-то ударило Матвея в грудь, словно молот, – хрустнули ребра, перехватило дыхание, и он отлетел назад, в комнату, пропахав спиной пол и ударившись затылком.
Лампа раскачивалась, не давая толком ничего разглядеть, – только метались тени, верещала старуха, грохотали и гремели падающие вещи и рычало и ревело что-то неведомое.
– Деду! – срывающимся шепотом забормотал Матвей. – Дедууу! Ты где? Деду!
Он сдернул куртку с полатей – и прогнившая тряпка расползлась в руках. Доски были покрыты слизью и плесенью – тут давно никто не спал. Да и не жил, наверное…
– Деду? – Матвей озирался в ужасе.
Комната приобрела совершенно иной вид – словно исчезло, испарилось, сползло, как пелена, какое-то наваждение. Стены не просто почернели и перекосились – сквозь трещины с палец толщиной был виден ночной лес. Половина потолка провалилась, оставив только торчащие балки остова, и над комнатой нависало звездное – тучи наконец-то рассеялись – небо. В углах в паутине не просто что-то трепыхалось – нет, там ворочалось и клубилось, периодически поглядывая на Матвея.
Матвей споткнулся, не удержался на ногах и полетел вперед, едва успев выставить руки. Больно ободрал ладони, локоть, ушиб колени – и чудом едва не расквасил нос. Приподнявшись на руках, выгнулся, чтобы увидеть, обо что же запнулся.
Этим оказалась плохо пригнанная крышка подпола. Она торчала одним углом вверх, скособочившись и рассохшись, на ней буйным цветом колосилась белесая плесень и тряслись комочки мха.
Матвей дернул проржавевшее кольцо на себя, хрипя от натуги и надрывая спину. Старые петли завизжали, по предплечью, щекоча, побежало что-то липкое и многоногое. Матвей, закусив губу, еле-еле удержался, чтобы не отпустить крышку и не начать отряхиваться.
– Деду? – громко шепнул он в полумрак подпола.
Ответа не было – но он и не ждал ответа.
Матвей ступил на ступеньку лестницы – нога соскользнула, и он съехал вниз, обдирая спину, задирая рубашку и чудом не свернув шею.
Дед был там. Он лежал в куче земли и песка, зарывшись туда наполовину – так, что виднелись лишь спина, затылок и кончики ушей. Лицо полностью было скрыто.
– Деду? – вскрикнул Матвей, подбегая, согнувшись, чтобы не расшибить голову о потолок подпола. Грудь болела, дыхание то и дело перехватывало, на ногу было больно ступить – но он не обращал на это внимания, охваченный страхом за деда. Дедушка-дедушка-дедушка, что с тобой, что?
Он схватил деда за плечи, потянул на себя – и тут же отпустил. Ему показалось, что он дотронулся до холодного камня.
Нет, нет, нет, его нельзя здесь оставлять!
Сцепив зубы, Матвей стал тянуть деда на себя, одной рукой разрывая землю. Влажная, липкая, она поддавалась с трудом, пальцы резали какие-то острые обломки, втыкаясь под ногти и вспарывая подушечки. Матвей шипел, морщился, стонал сквозь зубы, то и дело тряс рукой в воздухе – но рыл и рыл, рыл и рыл, не давая себе возможности передумать.
Над головой грохотало и топало, рычало и визжало. Потолок подвала трясся, и сверху сыпались труха, земля и многоножки.
– На моей коже сидит! – хрипло взвыло наверху.
Матвей вздрогнул. Пелена памяти лопнула – и перед глазами всплыли картинки детства…
– Скырли-скырлы, – скрипит плотно сжатыми губами дед, изображая медведя. – Скырлы-скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит – на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…
– Деду, а как медведь на липовой ноге ходил? – дергает его за рукав маленький Матвей. Эта сказка слишком странна для него и непонятна, он не видит в ней ни толка, ни смысла, ни морали – только один всепоглощающий ужас. – Как пират, да?
– Да, Матвейка, как пират, – нехотя соглашается дед.
– Деду, а зачем он за лапой пришел? Она же все равно отрублена была? – В мальчишеской голове не укладывается логика сказки, он не понимает еще, что у сказки может и не быть никакой логики.
– Ну… непростой это был медведь… – Кажется, дед тоже начинает сомневаться в том, о чем рассказывает.
– А к нам придет? – Матвей со страхом оглядывается на окно. Он помнит, что в двадцати минутах хода от их домишки находится медвежья берлога – и вдруг?..
– А зачем к нам? – рассеянно говорит дед, подбирая в памяти какую-нибудь другую, более привычную и известную сказку. – У нас же нет бабки, что его лапу украла…
Желудок резануло острой болью – а потом скрутило, стянув в тугой и жгучий узел. Что-то забилось в кишках, выворачивая их и разрывая, к горлу подкатился едкий пульсирующим ком – и Матвея вывернуло прямо на пол.
Он корчился, не выпуская деда из руки, тяжело дыша и роняя вязкую слюну. Полупереваренные куски мяса трепетали перед ним, двигаясь в каком-то хаотичном порядке. Они словно пытались сложиться во что-то – но их было слишком мало, поэтому они просто тыкались друг в друга, переворачиваясь и прилаживаясь.
Матвей взвизгнул и отпихнул их ногой. Потом еще и еще, вымазывая кроссовку в жире, желчи и слизи, втаптывая мясную жижу в землю, превращая в густую и вязкую черную грязь.
Что-то зашебуршало в дальнем углу – самом глухом и темном, до которого не доставали даже те жалкие крохи света, что падали из открытой крышки подпола.
Матвей, прижимая к себе деда, сунул руку в карман рубашки – вдруг слишком запоздало вспомнив, что там лежит спрятанный с вечера телефон, – выхватил аппарат и врубил фонарик.
Рядом с черным провалом (а скорее, подкопом) заметалась белоглазая тонкопалая тварь – та самая, что выманивала его в лесу из круга света. Она тряслась, поджимая и втягивая тощий живот – будто бесясь от ярости и разочарования, что ее заметили.
Матвей метнул в нее горсть песка, потом еще и еще. Тварь дернулась, сгорбилась, вся подобравшись, – а потом резко выпрыгнула вперед и стала подползать к ним, широко расставив в сторону лапы, словно какая-то жалкая пародия на человека решила стать такой же пародией на паука.
Вокруг Матвея не было камней, так что единственное, что он мог швырять в эту дрянь, – плотно сжатые и спрессованные в кулаке комья земли. Они взрывались вокруг твари фонтанчиками песка и торфа, но не причиняли никакого вреда – и даже неудобства. Она ползла и ползла вперед, медленно, мелко перебирая лапами, скаля тонкие и острые – сколько их, три десятка, четыре, пять? Как сложно подсчитать, когда они растут в несколько рядов в этом черном провале бездонной пасти, – зубы, – и вдруг захихикала, истерично и почти что по-человечески.
Терять было уже нечего. Матвей сжал в руке телефон, примерился – и со всей силы, резко выдохнув, запустил его в голову твари. Луч света заметался в полутьме подвала, выхватив оскаленные черепа в кладке стены. Раздался глухой удар, и тварь взвыла, опрокинувшись и задергав лапами.
Матвей схватил деда под мышки и, сопя и еле дыша, стал карабкаться по лестнице.
Он уже наполовину высунулся в комнату и, переводя дыхание и сцепив зубы от дикой боли в ребрах, готовился совершить очередной рывок деда вверх – но тут чуть ли не помимо его воли голова повернулась в сторону входной двери, к тому, что свистело, скрипело, завывало и издавало какие-то не имеющие описания в человеческом языке звуки.
И Матвей замер, оцепенев от страха.
Это была уже не старуха. И даже не человек. Рваная ночная рубашка висела клочьями на выступах костей – столько костей и в таких местах не может быть у человека! – седые волосы шевелились, как клубок белесых земляных червей, а руки – скорее даже птичьи лапы, когтистые и жилистые, – шевелились и дергались, складываясь в какие-то фигуры и производя странные пассы.
Перед ней высилось что-то огромное, жуткое, лишь отдаленно имеющее форму. Оно было заклинено в тесной комнатушке сеней, но казалось, что ему достаточно лишь распрямиться – и держащиеся на честном слове стены будут снесены, крыша завалится, и весь дом рухнет.
Это можно было бы назвать медведем, да – если бывают медведи высотой почти что в два человеческих роста. Если бывают медведи, стоящие на задних лапах так, словно это люди, по какой-то безумной прихоти или дурацкой шутке натянувшие на себя звериную шкуру.
И если медведи могут стоять, когда вместо одной из лап – кусок дерева. Мощный и толстый, с человеческую ногу кол входил в медведя где-то около таза – или как это называется у животных? – и, проткнув все тело насквозь, выглядывал острием в плече. Зверь был насажен на него, как дурно придуманное огородное пугало, – но, в отличие от пугала, он жил, ревел, клацал зубами и разрушал все, до чего мог дотянуться.
– Скырлы-скырлы, – скрипела эта жуткая конструкция при каждом его движении.
Матвей всхлипнул от ужаса, дернул деда на себя и повалился на спину, вытаскивая тело из подвала. Закинув голову, он видел, как зверь поводил мордой, скалясь и рыча.
– Мою шерсть прядет! – харкнул тот.
Бабка отмахнулась от комка пены, зашипела в ответ и, скрючившись, стала обходить медведя со спины. Тот дернул бугристой лобастой головой, неуклюже разворачиваясь, кося на бабку полувытекшим – что здесь произошло, пока Матвей был в подвале? – глазом, хрипло втягивая воздух и скалясь; половина зубов у него теперь была выбита, и кровь стекала по расквашенным губам.
Матвей, обнимая деда, пополз в комнату. Запутался в занавеске, выполнявшей роль двери, и сорвал ее. Склизкая гнилая дрянь, больше напоминающая сгнившую кожу, упала на него, облепив, словно пытаясь удержать. Дрожа от отвращения и сдерживая рвотные позывы, Матвей ногами ссучил ее и рывками, загребая, как при плавании, пополз дальше, пока не уткнулся лбом в стену и не развернулся.
Волосы на всем теле – на голове, руках, затылке – встали дыбом и потрескивали. Матвей поднял взгляд – по предплечью бегали бело-голубые искорки.
Белоглазая тварь, мелко хихикая, выкарабкалась из подвала. За ней тянулся длинный и гибкий, словно крысиный, хвост. Он извивался, будто жил своей жизнью, кончик бился о землю, выбивая глубокие ямки и прочерчивая полосы. Тварь остановилась, медленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, – видимо, ее глаза были непривычны даже к слабому свету уже начавшей тухнуть лампы: на них то и дело опускалась полупрозрачная пленка, затягивая мутной пеленой.
Медведь рыкнул и, выбросив резким движением вперед лапу, сгреб хвост твари и намотал себе на когти. Та истошно завопила – от этого высокого, на грани ультразвука, визга заложило уши – и задергалась, стараясь вырваться.
Медведь выбросил вторую лапу, пригребая тварь к себе. Потом быстрое и мощное движение – и хрустнул череп, брызнула молочно-желтая жидкость, выскочили из орбит и повисли на ниточках белые глаза.
И в это же мгновение старуха, воспользовавшись заминкой, появилась за спиной зверя как белая жуткая тень. Взмах худыми руками – теперь они напоминали паучьи лапы – и на мохнатой шее затягивается давешняя черная веревка.
верь захрипел, изогнувшись в агонии, и стал рвать душащую его удавку. Он никак не мог подцепить веревку когтями и только раздирал себе грудь и горло. Старуха не прилагала практически никаких усилий – да и веревка выглядела скорее как толстая нить, – но казалось, что медведя тянет локомотив. На оскаленной пасти пузырилась и шипела пена, выкатившийся, налитый кровью глаз шарил вокруг.
И тут он остановился на Матвее.
– Мое мясо варит… – провыл зверь. – Мое мясо…
Он скорчился и вытянул лапы к Матвею. Веревка натянулась, врезавшись в горло.
– Мххяяяясооохххрррр, – пена падала на пол, когти скребли воздух.
Старуха дернула веревку, треснула медвежья шкура, раззявилось что-то багровое – и голова зверя, оторванная от тела, зияя белесым и истекая густой, почти что черной кровью, отлетела в сторону, глухо ударившись о стену.
– Скырлы… – тоненько скрипнул кол, и огромная туша, неловко согнувшись, повалилась, полностью преградив собою выход.
Ведьма, тяжело дыша, перевела взгляд на Матвея.
– Мое, – вдруг глухо сказала она, выставив руку вперед и делая крючковатыми пальцами загребающие движения. – Мое!
Рука указывала на деда.
– Нет! – выкрикнул Матвей, подтягивая безвольное тело к себе. – Нет!
– Мое! – зашипела она, словно на раскаленную сковородку плеснули водой. – Мое! Отдай!
Ее глаза почернели, превратившись в два глубоких провала, а рот стал растягиваться, пока не прочертил лицо от уха до уха.
– Мое… – свистело из этой зияющей раны.
Матвей сгреб деда – и, спиной назад, выламывая телом прогнившую оконную раму и разбивая мутные стекла, вывалился во двор.
А потом, прижимая к себе старика, спотыкаясь и запинаясь, побежал прочь.
За спиной бесилось и завывало, крутило и ворочало, и над лесом несся дикий, нечеловеческий вопль:
– Мое! Отдай! Мое!
Небо серело, восточные вершины сосен окрасились розоватым.
Матвей уже не бежал – шел, хрипло дыша, покачиваясь, сплевывая густую и вязкую слюну, подвывая при каждом отдающимся болью в груди движении.
Деда он так и не оставил.
И с каждым шагом Матвей чувствовал, как тело в его руках обмякает и наливается теплом.
Измученные легкие уже не держали воздух, и он стал ловить его широко раззявленным ртом.
– Низзя, – вдруг произнесли с его рук. – Низзя, Матвейка. Черт запрыгнет, черт…
Матвей тяжело опустился на колени и, раскачиваясь и прижимая к себе деда, зарыдал слезами облегчения.
Автор: Е. Щетинина
Матвей пошурудил палкой в костре, вороша полупрогоревшие угли, и поднял голову, прислушиваясь, – в черноте вечернего леса, обступившего его со всех сторон, все равно ничего нельзя было разглядеть.
– Скырлы-скырлы, – звук доносился откуда-то от земли, с нижних веток или пней.
«Куропатка, – пожал плечами Матвей. – Ну или кто-то подобный».
Несмотря на то что он добрую треть своего детства провел в лесу – и именно в этом лесу, – все знания и навыки, не нашедшие применения в суматохе города, бесследно выветрились. Да, он еще пока мог отличить дрозда от свиристели, а ложный опенок от настоящего, но по сравнению с тем, что он умел подростком, это была капля в море. Теоретически, кричать могла и куропатка, а может быть, и издыхающая ворона или же – вообще не птица, а какой-нибудь грызун… а то и насекомое, мало ли их тут… Матвей запутался и решил по-прежнему считать, что это птица.
читать дальшеПо расчетам Матвея, он уже час как должен был выйти к дедовой сторожке. Спортивное ориентирование никогда не было его сильной стороной, но заблудиться в лесу, по которому когда-то бегал еще голопопым карапузом, совсем уж стыдно. Конечно, за последние десять лет заповедник немного изменился – рухнули трухлявые деревья, проклюнулся и заветвился молодняк, заросли старые тропинки, – но основные метки остались нетронутыми. Самое интересное, что Матвей их все помнил – даже мог предугадать, какой же будет следующая, – но расстояние между ними и то, с какой стороны он к ним выходил, были неожиданными.
Матвей задрал голову, пытаясь на затянутом облаками небе разглядеть хоть какие-то ориентиры. Отдельные звезды мелькали в прорехах, да – но соотнести их с известными очертаниями он не мог.
Сгущающиеся сумерки его не пугали. Для того чтобы погибнуть летом в благоустроенном заповеднике, нужно иметь особый талант. А Матвей тешил себя мыслью, что им не обладает. Да и сеть здесь ловилась – неустойчиво, то и дело срываясь, набирая не больше двух делений, – но все-таки была, так что оторванным от цивилизации он себя не чувствовал.
Костер начал догорать. Матвей вздохнул и потянулся. Идти все еще пока не хотелось – ноги, которые он так опрометчиво обул в кроссовки, гудели, стертые пятки ныли, большой палец, из которого он час назад вытащил невесть как туда попавшую занозу, опасно подергивало. «Ничего, – подумал Матвей. – Через час-полтора буду у деда, и он поможет. Припарочки какие-нибудь, настоечка. Все ок будет. Доберусь я до него, никуда не денусь».
Дед работал в этом заповеднике полвека, если не больше. Сначала – егерем, потом смотрителем, а последние годы уже почетным пенсионером, к которому приходили советоваться даже местные ветеринары. Ему предлагали переехать в город, выделяли квартиру от администрации заповедника, но он отказывался: мол, не знает, чем там заняться, а тут все свое, родное, привычное. Даже в гости к родителям Матвея он приезжал от силы раза два-три – ну не нравились ему городские шум, суета и многолюдье.
Каждую неделю, по четвергам, дед ходил в поселок – за продуктами и на почту. Матвей исправно писал ему два раза в месяц и так же дважды в месяц получал дедовы ответы, старательно выведенные пузатыми печатными буквами. Все нормально, внучок, на днях еще три браконьерских капкана ликвидировал; в старой берлоге семья медведей поселилась; новый егерь заходил – хороший парень, только уж больно утомительно болтает. Матвей каждый раз обещался приехать – сам не особо веря в это и предполагая, что и дед тоже рассматривает данную фразу лишь как формальную приписку к основному тексту письма.
Но в этот раз он твердо решил выполнить свое обещание. Слишком уж много всего совпало: и отпуск; и уход девушки, после чего этот самый отпуск стало уже не с кем проводить; и пара кредитов, из-за которых поехать куда-то дальше, чем на поезде по России, было весьма проблематично, – и внезапный первый седой волос, который напомнил, что все мы не молодеем и выполнить некоторые обещания можем и не успеть. Так что деду полетело письмо о том, что внук вот-вот наведается в родимую сторожку – а Матвей, не дожидаясь ответа, спешно собрал вещи и первым же поездом отчалил на восток.
Он снова потянулся, с хрустом разминая затекшую спину и сладко зевая. В последний момент прикрыл рот ладонью – по старой детской привычке. Дед всегда ругался, если Матвей этого не делал.
– Низзя! – тряс он пальцем, согнутым в смешной крючок – в молодости ему, еще совсем неопытному егерю, повредила лисица, которую он вытаскивал из капкана. – Низзя! Черт в рот запрыгнет!
Это потом Матвей удивлялся – каким образом в деде уживались и вполне здравые размышления о мировой политике, информацию о которой тот черпал из пожелтевших газет, и такие дремучие суеверия, что уже и не в каждой деревне-то встретишь – только в диссертациях этнографов. А тогда мальчишка лишь заливался веселым смехом.
– Деееду! – хихикал он. – А что там черт будет делать?
– Твой обед кушать! – Дед поддавался игре и строил гримасы, изображая черта. Матвейка заливисто смеялся и продолжал – на этот раз уже фальшиво – зевать во весь рот…
Матвей тряхнул головой, отгоняя детские воспоминания. Ему было стыдно признавать, но, при всем желании встретиться с дедом, он почему-то оттягивал этот момент. Он страшился увидеть того старым и немощным, возможно даже глуховатым и полуслепым – и, самое страшное, не признающим внука. Матвею очень хотелось, чтобы дед остался в его памяти таким, как десять лет назад, – бодрым, поджарым, подтянутым, могущим даже взобраться на дерево на высоту человеческого роста. Но он гнал от себя эти эгоистичные мысли – в конце концов, может быть, и дед бы хотел, чтобы Матвей в его памяти был белобрысым крепким карапузом, а не худым и вялым парнем с сосульками жидких волос и вечно сонным выражением бледных голубых глаз. Эх, время никого не красит, да…
Ладно, еще немного посидит у костра – и пойдет. Только нужно хвороста подкинуть, а то минут пять – и тот окончательно потухнет, придется разводить заново.
Теоретически, конечно, костры в заповеднике были запрещены. Но на деле это касалось только шумных и малоадекватных псевдотуристических компаний, которые выпаливали кострище с метр в диаметре, а потом никак не могли его затушить. Смотрители чуяли таких товарищей за пару сотен метров, а то и больше. К одиночкам же навроде Матвея они относились достаточно лояльно.
Матвей очень удачно устроил привал возле рухнувшего старого дерева. Судя по обглоданной зайцами и косулями и источенной жучками коре, падение произошло год-два тому назад. Все, что могло сгнить, уже сгнило и ушло в землю, оставив звеняще сухой ствол. Правда, большинство веток уже растащили – вероятно животные или птицы, – но кое-что осталось, а многого Матвею и не нужно было.
Походный фонарик он грохнул, поскользнувшись на мокром перроне и неудачно приложившись именно тем карманом, в котором тот лежал. Стекло треснуло, батарейный отсек раскрошился, а батарейка так вообще куда-то делась, видимо завалившись за подкладку. Запасной был в телефоне – но включать его лишний раз Матвею не хотелось: аккумуляторы штука капризная, не хватало еще, чтобы в самый нужный момент телефон разрядился.
Так что за хворостом он отправился в темноту уже сгустившихся сумерек.
Сложного ничего не было – стоило сухой ветке хрустнуть под ногой, как Матвей наклонялся и добавлял ее в охапку. Можно было уйти глубже в лес – там виднелась целая арка из сломанных и покореженных деревьев, но Матвей отказался от этой мысли. Он решил посидеть еще лишь чуть-чуть, а не разводить столб до неба.
Правда, уже подкидывая набранный хворост в костер, он пожалел о своей лени. Ветки, которые в темноте на ощупь казались вполне приличными, на деле были тонкими, хрупкими, пустотелыми и больше трещали, нежели поддерживали огонь. По-хорошему, положение спас бы даже один крепкий сук, который и взял бы на себя все пламя. Матвей оглянулся – больше для проформы, нежели действительно в надежде на находку: он прекрасно помнил, что выгреб вокруг костра весь хворост подчистую.
И тут он увидел ее.
Прекрасная, просто чудесная – чуть изогнутая, со слегка отошедшей корой, с мелкими тонкими хрупкими веточками, на которых еще дрожали сухие листочки – она лежала на самой границе света и тени. Идеальнейшая ветка – словно прямо сейчас в палату мер и весов.
«Как же он не заметил ее?» – мелькнула в голове мысль. И тут же на смену ей пришел здравый смысл: да упала, скорее всего, пока он ходил за хворостом. Земля тут мягкая, перегной, старые листья – шуму-то могло никакого и не быть, да и он был чересчур уж увлечен треском у себя под ногами…
Ветка шевельнулась.
Матвей прищурился. Он никогда не жаловался на плохое зрение, но мало ли что померещится в ночи. А вдруг не померещилось – и это змея?
Ветка снова шевельнулась.
Он привстал было, чтобы подойти и проверить, но тут же раздумал – а если это действительно змея? Демонстративно топнул, делая вид, что приближается, – может быть, уползет? Но нет, ветка не двигалась.
Он пожал плечами. Померещилось. Если бы это было живое существо, то оно бы отреагировало на его действия. Убежало бы – или, наоборот, кинулось навстречу…
И тут ветка двинулась. Вперед, к свету, медленно и как-то рвано, словно кто-то подталкивал ее.
Матвей вздрогнул.
Осторожно, на этот раз стараясь не привлекать внимания, он протянул руку к карману, в котором лежал телефон. На ощупь – это была хорошая кнопочная туристическая модель, практически неубиваемая и вечная – нашел включение фонарика.
И резким движением выбросил руку вперед, одновременно остервенело давя на кнопку.
Луч света ударил, рассеяв тьму.
И озарил что-то приземистое, темное – и шевелящееся.
Матвей пискнул и вскочил на ноги.
Телефон дрожал в его руках, луч метался, выхватывая то кусты, то стволы деревьев – и существо, которое корчилось на земле, перебирая тонкими длинными пальцами, вращало белыми беззрачковыми, словно слепыми, глазами и разевало черный провал пасти, вытягивая челюсть до груди – так, как она не вытягивается ни у одного живого существа. Ветку оно так и не выпустило, продолжая тыкать ею вперед.
Матвей заорал, замахнувшись телефоном, как оружием. Луч фонарика ушел вверх, в небо – а когда вернулся обратно, ничего уже не земле не было.
Лишь чуть покачивалась, шурша листочками, идеальная ветка.
Сердце гулко стучало, гоняя вязкую кровь. Во рту пересохло, ноги тряслись.
Матвей тряхнул головой, отгоняя наваждение.
Это просто галлюцинация. Игра света и тени. Наверное, какой-нибудь енот просто хотел поиграть. Он не помнил, водились ли здесь еноты – да и вообще, водятся ли они в подобных природных условиях, – но почему бы и нет?
– У меня есть нож, – сказал он в темноту. – И топор, – соврал для весу.
Лес молчал.
Лишь где-то наверху, над головой, легкий ветер шевелил кроны деревьев. Они чуть шуршали, убаюкивая привычным с детства напевом. И на душе постепенно становилось спокойно – это всего лишь галлюцинация, тень мотылька, приблизившегося к фонарику, пролетевшая паутинка с пауком, ком листьев, в которых копошился еж, что угодно, но только не опасность. Здесь не может быть опасности. Ее не может быть там, где так привычно и нежно шепчутся деревья, где так легко и свободно дышится и где тебя ждет твой родной дедушка…
Матвей закидал землей костер, протоптался, сплясав какой-то дикий танец, – ему уже самому стало смешно от страха, что он испытал перед миражом.
– Матвей-Матвей, – поддразнил он себя, подражая деду, – боится гусей. Мышь увидал – заикой стал.
Подхватил рюкзак, потянулся еще раз – и уверенно, лишь изредка подсвечивая себе путь, направился на юго-восток.
– Скырлы-скырлы, – донеслось ему в спину.
То, что он приближается к дедовой сторожке, Матвей понял уже издалека. Он хорошо помнил этот пень, вырезанный в виде маленького трона, каменное Идолище Поганое – они собирали его с дедом вместе, в то лето, когда в городе от жары плавился асфальт и замертво падали голуби, а здесь, в лесу, по утрам на траве дрожала сладкая на вкус роса, – и многие другие милые мальчишескому сердцу мелочи, от которых у него ноюще щемило в груди и почему-то подрагивали руки.
Через пять минут он вышел на полянку.
Конечно, в детстве и трава зеленее, и небо голубее, и мир больше – но он не ожидал, что настолько. Сторожка, которая помнилась ему полноценной деревенской избой, оказалась просевшим в землю чуть ли не до ставен хлипким домишком. На фоне ночного неба чернел седловидный провал крыши, стены накренились и разошлись, во дворе буйно колосились разлапистые, в темноте похожие на лопаты лопухи.
Но в окошке тускло горел свет.
Матвей подошел к двери – крыльцо вошло в землю так, что он скорее вспомнил, что оно тут когда-то находилось, нежели ощутил ногами, – и постучал. Никто не ответил.
Он постучал сильнее – а потом пятерней толкнул дверь.
Та скрипнула и отворилась.
Матвей сделал было шаг в темноту – но тут же ему в грудь ткнулось что-то острое и твердое, выпихнув обратно.
– Сгинь, – свистяще прошипели. – Я тебя не приглашала.
Откуда-то появился и качнулся слабый свет – и в неровном пламени свечи Матвей разглядел стоявшую перед ним старуху. Ее седые волосы были распущены, свисая неопрятными космами, белая ночная рубаха не скрывала костлявого изможденного тела, а длинный артритный палец упирался в грудь Матвею прямо напротив сердца.
– Вы кто? – опешив, спросил он и оттолкнул ее руку. – И где дед?
Старуха молчала, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Зато пальцы на ее левой руке, казалось, жили своей особой жизнью – они тряслись и сжимались, складываясь в какие-то замысловатые и подчас даже неприличные фигуры.
– Где дед? – повторил Матвей. – Ефим Иваныч, лесник бывший. Я Матвей, внук его, неделю назад писал, что приеду.
Сердце сжалось. Неужели дед умер? Или попал в больницу? Но что тогда здесь делает эта старуха?
– Дед? – Бабка пожевала сморщенными губами. – Нет здесь никакого деда.
– Умер? – пискнул Матвей.
– Умер, – сухо сказала та, закрывая дверь.
Эй, так не пойдет! Матвей рывком подставил ногу в уменьшающуюся щель.
– Погодите, – быстро забормотал он. – А когда он… умер?
– С месяц как, – процедила старуха, дергая дверь.
– Погодите-погодите, – Матвей взялся за край и медленно, но упорно потянул дверь на себя. – Как с месяц? Он мне десять дней назад писал, что все в порядке. И это был его почерк – я-то знаю. Так когда он умер? Или вы мне врете?
– Пошел прочь! – Старуха дернула дверь с остервенением. – Я тебя не приглашала!
Матвей разозлился.
– Значит, так, бабуля, – отчеканил он. – Мне плевать, кто вы, но я отсюда не уйду. Так-то по закону эта жилплощадь мне перейти должна. Так что если дед умер, то я тут хозяин.
Старуха затихла, перестав тянуть дверь.
– И если не умер, – намекнул Матвей, – то я тоже имею на нее некоторые права. И думаю, побольше, чем вы. Так что я не уйду. Как минимум, до утра.
Дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы туда мог прошмыгнуть человек. Старуха выглянула, обвела быстрым и внимательным взглядом ночной лес за спиной Матвея, скользнула по его лицу, скривилась и буркнула:
– Заходи. Но только до утра.
– Сам решу, – в тон ей ответил Матвей, перешагивая порог.
Внутри избушка лишь отдаленно напоминала домик из его детства. Стены почернели и покосились, земляной пол кое-где вздулся горбом, приподняв лавки, печь вся потрескалась и покрылась темными потеками. Под потолком висела бурая паутина, в которой что-то трепыхалось, там же сушились терпко пахнувшие пучки трав и кореньев. Все это освещалось одной-единственной масляной лампой, которая покачивалась в углу, рождая на стенах, полу и потолке причудливые исковерканные тени. Это был не тот дедов дом, который он помнил, совсем не тот.
– Ваше? – деловито кивнул Матвей на травы и паутину. – Что ж вы так запустили-то? Придется убрать. Да и самим тоже…
Он хотел сказать «выметаться», но наткнулся взглядом на старуху, и слова комом застряли в горле. Та смотрела на него с ненавистью, верхняя губа приподнялась, обнажив острые желтые зубы. Левый клык был сломан, и в темноте провала пузырилась белесая слюна.
«Больная какая-то? – мелькнуло в голове. – Психическая? Бомжиха? Лучше не связываться. Вдруг бешеная. А потом из города врача привезти. Ну и полицию, чтоб выяснили, кто это». Он уже твердо решил забрать этот дом себе. Просто из принципа, чтобы не доставался ненормальной бабке.
– …в общем, разберемся, – хрипло сказал он, отводя взгляд.
Бабка сморщилась. Изо рта высунулся острый кончик языка и хищным движением облизнул губы. Она сделала несколько странных пассов руками, сжимая и разжимая пальцы, словно то ли душила что-то, то ли сворачивала шею, то ли просто давила и мяла, – а потом пошаркала куда-то в темноту.
Матвей облегченно вздохнул и снова осмотрелся по сторонам.
Картинки детства встали перед его глазами. Когда-то за этим замызганным – а тогда тщательно выскобленным до желтизны – столом Матвей, высунув от напряжения язык, старательно выводил каракули, подражая дедовым письменам. А вот на этой лавке – которая тогда доходила ему до пояса, а не как сейчас, чуть выше колена – он устраивал целые баталии с участием вырезанных дедом из липы солдатиков. А вон там…
– Вот твой дед, – угрюмо раздалось у него за спиной, и Матвей оглянулся.
– Дедууу, – простонал он. Сердце сжалось. В его памяти дед всегда был хоть и сухощавым, но крепким и жизнерадостным, а сейчас же, сутулый и сморщенный, он походил на маленького щуплого воробышка.
Он бросился было обнять старика – но бабка резким и сильным ударом оттолкнула его.
– Не замай, – прошипела она, сгорбившись и наклонившись вперед.
Матвей отступил.
Дед стоял, чуть покачиваясь, руки безжизненно висели вдоль тела, а глаза были пусты. От него терпко пахло свежей землей, в свалявшихся волосах запутались какие-то веточки.
– Его в больницу надо, – сказал Матвей.
Бабка ничего не ответила – лишь снова оскалилась и шумно втянула в себя воздух.
– В больницу, – повторил он.
– Все в порядке, – хрипло сказала бабка. – Все идет как надо. Он мой, я сама решу.
И как бы в подтверждение своих слов она развернула деда и легонько хлопнула его по плечу. На негнущихся ногах старик вышел из дома.
Старуха бросала на Матвея косые взгляды. Ее длинные сухие пальцы резво сновали, суча грубую неровную нить из черного комка шерсти, что лежал на прялке.
Прялки раньше в доме у деда не водилось. Родители Матвея когда-то дарили ему швейную машинку – но старик лишь весело махнул рукой, мол, женское это баловство. Для лесниковой одежды ихние нити на один шажок, а для сурового вервия и иглы должны быть с палец – сказал он тогда. Машинку пришлось отвезти обратно в город.
Матвей вздохнул. Ну что же, если это теперь типа жена деда, но она ему как бы… типа бабушка, так? Свою настоящую бабушку он не помнил, та умерла еще до его рождения – но и называть таковой постороннюю старуху он не собирался.
«Ну что ж ты так, – кольнул стыд. – Может быть, эта бабка вообще-то неплохая. Дед бы всякую падаль не подобрал. Ну а что неприветливая… ну так ты незнамо кто, да еще и заперся посреди ночи. Понятно, что она не пылает к тебе любовью. Давай познакомься с ней, поболтай»
– Доброй ночи, – сказал он как можно более приветливо, подсаживаясь к ней.
Старуха не ответила. Пальцы бегали туда-сюда, приминая жесткие шерстинки – но те все равно торчали из нити во все стороны, превращая ту в подобие колючей проволоки.
– Меня зовут Матвей… – начал он.
– Говорил уже, – сухо сказала старуха.
Шерстинки забились ей под желтые, неровно обгрызенные ногти, ссыпались на подол ночной рубашки – она то и дело небрежным движением загребала их и вбивала обратно в ком.
– Ну да, – делано рассмеялся он. – Запамятовал, да. Я внук Ефима Ивановича…
– И это говорил, – напомнила старуха.
Прялка мерно стучала, пальцы ходили по нити с легким шорохом – все это зачаровывало, убаюкивало и усыпляло. Матвей уже с трудом удерживался от того, чтобы не зевнуть во весь рот, – напрягал сжатые челюсти и втягивал через нос воздух.
– Да, – кивнул он. – И…
– Зачем явился-то? – грубо перебила она.
– Деда повидать… – опешил Матвей. От неожиданности сон как рукой сняло.
– Повидал? Теперь убирайся.
Он хотел нагрубить, но сдержался.
– Ночь же, – миролюбиво сказал. – Куда я пойду? В лесу сейчас всякое…
– А мне что с того? – Прялка истерично взвизгнула.
– Ты, бабуля, – пошутил Матвей, – сначала накорми-напои да спать уложи. А потом уж расспрашивай да выведывай…
Старуха зыркнула на него. Ее ноздри зашевелились – как у принюхивающегося животного. Матвея продрал озноб.
– Ладно, – с неохотой сказала она. – Накормлю. И напою. И спать уж точно уложу.
Каша была холодной, склизкой и комковатой, от нее пахло болотной тиной и гнилой картошкой. Видимо, старуха поленилась разогревать ужин – если это вообще был ужин, а не вчерашние-позавчерашние объедки. Матвей вяло ковырялся в миске, жалея, что вообще заговорил о еде – у него в рюкзаке лежала нераспечатанная пачка галет, так что в любом случае голодным бы не остался, – но обижать бабку не хотелось. Он был уверен, что готовила именно бабка, – от стряпни деда у него остались гораздо более радужные воспоминания.
Старуха постояла около стола – а потом, подволакивая левую ногу, пошла обратно к себе, в отгороженную стенкой-перегородкой комнатушку. Ни заплести волосы, ни сменить ночную рубашку она так и не удосужилась.
Матвей метнулся к лавке, на которой валялся его рюкзак, рванул молнию на кармане – где-то тут должен был быть полиэтиленовый пакет. Матвей брал его на случай дождя – завернуть документы, зажигалку, телефон, еще что-нибудь по мелочи. Именно в пакет и полетела каша – выскользнув из миски, влажный ком даже не изменил форму. Матвей сунул все обратно в рюкзак и демонстративно громко зашкрябал ложкой по глиняному дну.
– Зъил? – буркнула старуха из-за стенки.
– Да! – крикнул Матвей. – Спасибо!
– Вот и спать иди.
– Вот-и-спать-иди… – шепотом передразнил ее он. Вот еще чего не хватало. Какая-то посторонняя бабка будет ему указывать, что тут делать!
Лампа в углу уже почти погасла, так что передвигался по комнате он практически на ощупь. Вот лавка, на которой, видимо, ему придется спать, – бабка ничего не предложила, а самостоятельно требовать что-то он уже не хотел. Вот, видимо, дедовы полати – он узнал эту латаную-перелатаную куртку, которой старик частенько укрывался. Вот печка, на которую Матвей лазил до тех пор, пока, заигравшись, не сорвался и не сломал ногу…
Печка была теплой. Хм!
Матвей по старой памяти сдвинул лязгнувшую заслонку – и в нос ударил сладковатый запах вареного мяса. «Эй, что такое?» – кольнула его обида. Значит, себе эта старая карга наготовила хороший ужин, а ему швырнула несъедобную гадость?
С мстительным удовольствием он запустил в горшок пятерню и выудил кусок мяса. Скорее из чувства протеста, нежели из желания есть, он жевал его, морщась и выталкивая языком застревающие в зубах волокна. Мясо было странным – очень жестким и жирным, напоминая одновременно и недоваренную свинину, и старую курятину. Последний кус он проглотил, не жуя, – тот едва не застрял в глотке и прокатился грубым комом по пищеводу, чуть не вызвав рвоту. Жирные пальцы Матвей обтер о печь. Все равно придется делать ремонт – если он, конечно, решит оставить этот дом себе. Хотя, если он заберет деда лечиться в город, до сторожки уже никакого дела не будет.
Тяжелое мясо упало в желудок плотным комом, с непривычки стало подташнивать, закружилась голова и резко подурнело.
Осторожно, стараясь ни обо что не запнуться, Матвей побрел к выходу. Около самого порога не удержался и все-таки зацепился за что-то, гулко громыхнувшее и накренившееся.
– Куда пошел! – зло проорала старуха из своей комнатушки.
– До ветру! – едва удержался он, чтобы не ответить грубо.
Не стоит ссориться, повторял он себе. Не стоит. Деду нужна хозяйка, ему уже сложно одному. А что, тебе бы больше понравилось, если бы это была какая-нибудь длинноногая юная девица?
Дед сидел на пеньке недалеко от дома.
Точь-в-точь как раньше, подперев подбородок кулаком и зажав в пальцах самокрутку. Только вот в этот раз она была не зажжена.
– Огоньку, деду? – Матвей поднес зажигалку.
Дед повернулся, посмотрел на него пустым взглядом и отвернулся обратно.
Матвей пожал плечами и спрятал зажигалку.
Присел рядом на корточки, вдохнул полной грудью ночной воздух, напоенный запахом хвои и свежей травы. От деда так и продолжало нести землей – странно, Матвей никогда не замечал такого за стариками. Едкая смесь запахов тела, выделений и лекарств – да, но никогда землей. «Неужели ему недолго осталось?» – защемило сердце.
– Как дела, деду? – спросил он, впрочем и не ожидая ответа.
Дед продолжал молчать, так и скорчившись в одной позе, держа на весу пустую самокрутку.
Непривычные к сидению на корточках ноги заныли, икры свело.
– Пошли, деду? – предложил Матвей.
Старик не ответил.
Матвей протянул руку, чтобы погладить старика по голове – но остановился. Неизвестно, как тот отнесся бы к этому жесту. Не нужно делать ничего лишнего, пока не посоветуется с врачом.
– Спокойной ночи, деду, – пожелал он.
Уже засыпая, он услышал, как скрипнула дверь, и как в домик зашел дед. Матвей хотел было окликнуть его – но тут же провалился в забытье.
Из сна его выдернуло резко, толчком – от неожиданности Матвей даже взбрыкнул, больно ударившись пятками о стену.
Сел на лавке, таращась в темноту, облизывая пересохшие губы и пытаясь сообразить, что же происходит. Голова раскалывалась, в висках пульсировала кровь, в горле першило. Откуда-то явно несло гнилью – от тяжелого и сладковатого запаха заложило нос, и приходилось хватать воздух ртом.
Что-то – или кто-то – ходило вокруг домика, тяжело переваливаясь. Не порывы ветра, не шум леса и не удары ливня – нет, это явно было что-то живое, крупное и… хромое? Один шаг чуть запаздывал и звучал громче другого – словно гость на одну ногу был обут в тяжелый, подбитый гвоздями ботинок и теперь с трудом подволакивал ее, периодически запинаясь о стену.
– Скырлы-скырлы, – чуть поскрипывало там, снаружи, прямо рядом с Матвеем.
В стену поскребли – сначала неуверенно, осторожно, а потом все сильнее и сильнее. К скрипению прибавилось свистящее и какое-то болезненное дыхание.
– Деду? – шепнул Матвей, чувствуя, как у него от страха холодеют кончики пальцев.
На полатях – там, где всегда спал дед, – громоздилась черная куча, но ответа не было.
– Бабуля? – спросил Матвей уже громче. Сейчас он был готов даже обнять эту мерзкую старуху, не то что называть ее бабушкой. Пусть она проснется и скажет, что все в порядке, что это какой-то местный егерь или смотритель – или просто частый гость! Что у него в привычках приходить так по ночам – вот и то мясо в печке предназначалось именно для него! – Бабуля?
Он всегда считал, что старческий сон чуток, – но видимо, ошибался. Бабка тоже не отвечала.
В доме царила тишина – в самом доме, но не снаружи.
– Скырлы-скырлы, – продолжало скрипеть в двадцати сантиметрах от Матвея. Стену уже не просто скребли – что-то словно пыталось прорыть в ней дыру. Бревна кряхтели, из щелей сыпалась земля и сухие нитки.
Матвей встал (спал он, не раздеваясь) и осторожно, слепо пуча глаза в темноту, прокрался к дверям. Там он зашарил руками, ища что-нибудь потяжелее и поострее. Может быть, это друг, может быть, – но если это враг, то его нужно встретить во всеоружии. Руки натыкались на какие-то доски, комья тряпок, странно теплые булыжники, гладкие и, судя по звуку, пустотелые палки – но ничего металлического, ничего…
Через минуту туда же переместился и скрип.
– Кто там? – хрипло спросил Матвей, нащупывая топорище и пробуя лезвие на палец. Сойдет. Почему-то тупое, совершенно тупое – но сойдет.
– Скырлы-скырлы, – был ответ.
– Кто. Там? – отчеканил Матвей, перехватывая топор поудобнее.
Дверь прилегала к косяку неплотно – и он видел через щели, как снаружи колыхалось что-то черное, плотное и огромное. Оно то приближалось, перекрывая собой слабый лунный свет, то снова отдалялось, словно приглядываясь, как бы половчее протиснуться.
– На… липовой… ноге… – прохрипели за дверью.
– Что? – переспросил он, вздрогнув. Что-то затрепетало в паутине памяти, что-то смутно знакомое…
– На… березовой… клюке… – кто-то выплевывал слова, как сгустки крови, отхаркивал их.
– Пошел вон, – как можно более угрожающе сказал Матвей.
В последний раз он рубил топором – если это вообще можно было назвать рубкой – лет пять назад, на шашлыках, куда они выехали всем первым курсом. Тогда он чуть не отмахнул себе полстопы, исчеркал всю землю вокруг полена – и только через полчаса худо-бедно настрогал что-то пригодное для костра. Сейчас ему оставалось надеяться только на то, что проснутся инстинкты – и у него не дрогнет рука всадить лезвие в живую плоть. И хватит сил, чтобы разрубить ее тупым железом – а не разрубить, так продавить, измять, раздробить…
– Все по селам спят… По деревням спят, – свистяще хрипело в дверную щель.
– А ну заходи! – срывающимся фальцетом громко сказал Матвей, подняв топор. – Щас померимся!
– Сгинь! – вдруг зашипели за его спиной так, что у него встали дыбом волосы на руках.
Судорожно сжав топорище онемевшими пальцами, он оглянулся.
Перед ним стояла старуха. Ее лицо напоминало череп – обтянутый тонкой кожей, мертвый и зловещий, узкие губы растянулись и вздернулись в диком оскале, из глубоких темных глазниц горели безумным огнем желтые глаза. За ее спиной покачивалась лампа, и вокруг бабки плясал десяток теней – каждая изгибаясь в своем безумном танце, каждая не похожая на другую, каждая вряд ли принадлежащая человеку.
– Одна баба не спит, – просвистело за дверью и захохотало – гулко, утробно, зловеще.
– Я тебя не приглашала! – хрипло каркнула бабка.
– Он меня пригласил! – взвыли за дверью, и та, выбитая какой-то неведомой силой, слетела с петель.
В проеме зачернело гигантское, могучее, не помещающееся в низкий и узкий проход – оно протиснулось с кряхтеньем и скрипом, пришепетывая и хлюпая. Сверкнули налитые кровью глаза – совершенно нечеловеческие, звериные, бешеные, жаждущие и алчущие.
Матвей с воплем поднял топор и кинулся на незваного гостя. Ударил раз, два – и топорище вырвали из его рук, дернув вверх так, что он подпрыгнул. На него отвратительно сладко пахнуло сырым мясом, а перед лицом клацнули белые клыки и брызнула едкая пузырящаяся слюна. Что-то ударило Матвея в грудь, словно молот, – хрустнули ребра, перехватило дыхание, и он отлетел назад, в комнату, пропахав спиной пол и ударившись затылком.
Лампа раскачивалась, не давая толком ничего разглядеть, – только метались тени, верещала старуха, грохотали и гремели падающие вещи и рычало и ревело что-то неведомое.
– Деду! – срывающимся шепотом забормотал Матвей. – Дедууу! Ты где? Деду!
Он сдернул куртку с полатей – и прогнившая тряпка расползлась в руках. Доски были покрыты слизью и плесенью – тут давно никто не спал. Да и не жил, наверное…
– Деду? – Матвей озирался в ужасе.
Комната приобрела совершенно иной вид – словно исчезло, испарилось, сползло, как пелена, какое-то наваждение. Стены не просто почернели и перекосились – сквозь трещины с палец толщиной был виден ночной лес. Половина потолка провалилась, оставив только торчащие балки остова, и над комнатой нависало звездное – тучи наконец-то рассеялись – небо. В углах в паутине не просто что-то трепыхалось – нет, там ворочалось и клубилось, периодически поглядывая на Матвея.
Матвей споткнулся, не удержался на ногах и полетел вперед, едва успев выставить руки. Больно ободрал ладони, локоть, ушиб колени – и чудом едва не расквасил нос. Приподнявшись на руках, выгнулся, чтобы увидеть, обо что же запнулся.
Этим оказалась плохо пригнанная крышка подпола. Она торчала одним углом вверх, скособочившись и рассохшись, на ней буйным цветом колосилась белесая плесень и тряслись комочки мха.
Матвей дернул проржавевшее кольцо на себя, хрипя от натуги и надрывая спину. Старые петли завизжали, по предплечью, щекоча, побежало что-то липкое и многоногое. Матвей, закусив губу, еле-еле удержался, чтобы не отпустить крышку и не начать отряхиваться.
– Деду? – громко шепнул он в полумрак подпола.
Ответа не было – но он и не ждал ответа.
Матвей ступил на ступеньку лестницы – нога соскользнула, и он съехал вниз, обдирая спину, задирая рубашку и чудом не свернув шею.
Дед был там. Он лежал в куче земли и песка, зарывшись туда наполовину – так, что виднелись лишь спина, затылок и кончики ушей. Лицо полностью было скрыто.
– Деду? – вскрикнул Матвей, подбегая, согнувшись, чтобы не расшибить голову о потолок подпола. Грудь болела, дыхание то и дело перехватывало, на ногу было больно ступить – но он не обращал на это внимания, охваченный страхом за деда. Дедушка-дедушка-дедушка, что с тобой, что?
Он схватил деда за плечи, потянул на себя – и тут же отпустил. Ему показалось, что он дотронулся до холодного камня.
Нет, нет, нет, его нельзя здесь оставлять!
Сцепив зубы, Матвей стал тянуть деда на себя, одной рукой разрывая землю. Влажная, липкая, она поддавалась с трудом, пальцы резали какие-то острые обломки, втыкаясь под ногти и вспарывая подушечки. Матвей шипел, морщился, стонал сквозь зубы, то и дело тряс рукой в воздухе – но рыл и рыл, рыл и рыл, не давая себе возможности передумать.
Над головой грохотало и топало, рычало и визжало. Потолок подвала трясся, и сверху сыпались труха, земля и многоножки.
– На моей коже сидит! – хрипло взвыло наверху.
Матвей вздрогнул. Пелена памяти лопнула – и перед глазами всплыли картинки детства…
– Скырли-скырлы, – скрипит плотно сжатыми губами дед, изображая медведя. – Скырлы-скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит – на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…
– Деду, а как медведь на липовой ноге ходил? – дергает его за рукав маленький Матвей. Эта сказка слишком странна для него и непонятна, он не видит в ней ни толка, ни смысла, ни морали – только один всепоглощающий ужас. – Как пират, да?
– Да, Матвейка, как пират, – нехотя соглашается дед.
– Деду, а зачем он за лапой пришел? Она же все равно отрублена была? – В мальчишеской голове не укладывается логика сказки, он не понимает еще, что у сказки может и не быть никакой логики.
– Ну… непростой это был медведь… – Кажется, дед тоже начинает сомневаться в том, о чем рассказывает.
– А к нам придет? – Матвей со страхом оглядывается на окно. Он помнит, что в двадцати минутах хода от их домишки находится медвежья берлога – и вдруг?..
– А зачем к нам? – рассеянно говорит дед, подбирая в памяти какую-нибудь другую, более привычную и известную сказку. – У нас же нет бабки, что его лапу украла…
Желудок резануло острой болью – а потом скрутило, стянув в тугой и жгучий узел. Что-то забилось в кишках, выворачивая их и разрывая, к горлу подкатился едкий пульсирующим ком – и Матвея вывернуло прямо на пол.
Он корчился, не выпуская деда из руки, тяжело дыша и роняя вязкую слюну. Полупереваренные куски мяса трепетали перед ним, двигаясь в каком-то хаотичном порядке. Они словно пытались сложиться во что-то – но их было слишком мало, поэтому они просто тыкались друг в друга, переворачиваясь и прилаживаясь.
Матвей взвизгнул и отпихнул их ногой. Потом еще и еще, вымазывая кроссовку в жире, желчи и слизи, втаптывая мясную жижу в землю, превращая в густую и вязкую черную грязь.
Что-то зашебуршало в дальнем углу – самом глухом и темном, до которого не доставали даже те жалкие крохи света, что падали из открытой крышки подпола.
Матвей, прижимая к себе деда, сунул руку в карман рубашки – вдруг слишком запоздало вспомнив, что там лежит спрятанный с вечера телефон, – выхватил аппарат и врубил фонарик.
Рядом с черным провалом (а скорее, подкопом) заметалась белоглазая тонкопалая тварь – та самая, что выманивала его в лесу из круга света. Она тряслась, поджимая и втягивая тощий живот – будто бесясь от ярости и разочарования, что ее заметили.
Матвей метнул в нее горсть песка, потом еще и еще. Тварь дернулась, сгорбилась, вся подобравшись, – а потом резко выпрыгнула вперед и стала подползать к ним, широко расставив в сторону лапы, словно какая-то жалкая пародия на человека решила стать такой же пародией на паука.
Вокруг Матвея не было камней, так что единственное, что он мог швырять в эту дрянь, – плотно сжатые и спрессованные в кулаке комья земли. Они взрывались вокруг твари фонтанчиками песка и торфа, но не причиняли никакого вреда – и даже неудобства. Она ползла и ползла вперед, медленно, мелко перебирая лапами, скаля тонкие и острые – сколько их, три десятка, четыре, пять? Как сложно подсчитать, когда они растут в несколько рядов в этом черном провале бездонной пасти, – зубы, – и вдруг захихикала, истерично и почти что по-человечески.
Терять было уже нечего. Матвей сжал в руке телефон, примерился – и со всей силы, резко выдохнув, запустил его в голову твари. Луч света заметался в полутьме подвала, выхватив оскаленные черепа в кладке стены. Раздался глухой удар, и тварь взвыла, опрокинувшись и задергав лапами.
Матвей схватил деда под мышки и, сопя и еле дыша, стал карабкаться по лестнице.
Он уже наполовину высунулся в комнату и, переводя дыхание и сцепив зубы от дикой боли в ребрах, готовился совершить очередной рывок деда вверх – но тут чуть ли не помимо его воли голова повернулась в сторону входной двери, к тому, что свистело, скрипело, завывало и издавало какие-то не имеющие описания в человеческом языке звуки.
И Матвей замер, оцепенев от страха.
Это была уже не старуха. И даже не человек. Рваная ночная рубашка висела клочьями на выступах костей – столько костей и в таких местах не может быть у человека! – седые волосы шевелились, как клубок белесых земляных червей, а руки – скорее даже птичьи лапы, когтистые и жилистые, – шевелились и дергались, складываясь в какие-то фигуры и производя странные пассы.
Перед ней высилось что-то огромное, жуткое, лишь отдаленно имеющее форму. Оно было заклинено в тесной комнатушке сеней, но казалось, что ему достаточно лишь распрямиться – и держащиеся на честном слове стены будут снесены, крыша завалится, и весь дом рухнет.
Это можно было бы назвать медведем, да – если бывают медведи высотой почти что в два человеческих роста. Если бывают медведи, стоящие на задних лапах так, словно это люди, по какой-то безумной прихоти или дурацкой шутке натянувшие на себя звериную шкуру.
И если медведи могут стоять, когда вместо одной из лап – кусок дерева. Мощный и толстый, с человеческую ногу кол входил в медведя где-то около таза – или как это называется у животных? – и, проткнув все тело насквозь, выглядывал острием в плече. Зверь был насажен на него, как дурно придуманное огородное пугало, – но, в отличие от пугала, он жил, ревел, клацал зубами и разрушал все, до чего мог дотянуться.
– Скырлы-скырлы, – скрипела эта жуткая конструкция при каждом его движении.
Матвей всхлипнул от ужаса, дернул деда на себя и повалился на спину, вытаскивая тело из подвала. Закинув голову, он видел, как зверь поводил мордой, скалясь и рыча.
– Мою шерсть прядет! – харкнул тот.
Бабка отмахнулась от комка пены, зашипела в ответ и, скрючившись, стала обходить медведя со спины. Тот дернул бугристой лобастой головой, неуклюже разворачиваясь, кося на бабку полувытекшим – что здесь произошло, пока Матвей был в подвале? – глазом, хрипло втягивая воздух и скалясь; половина зубов у него теперь была выбита, и кровь стекала по расквашенным губам.
Матвей, обнимая деда, пополз в комнату. Запутался в занавеске, выполнявшей роль двери, и сорвал ее. Склизкая гнилая дрянь, больше напоминающая сгнившую кожу, упала на него, облепив, словно пытаясь удержать. Дрожа от отвращения и сдерживая рвотные позывы, Матвей ногами ссучил ее и рывками, загребая, как при плавании, пополз дальше, пока не уткнулся лбом в стену и не развернулся.
Волосы на всем теле – на голове, руках, затылке – встали дыбом и потрескивали. Матвей поднял взгляд – по предплечью бегали бело-голубые искорки.
Белоглазая тварь, мелко хихикая, выкарабкалась из подвала. За ней тянулся длинный и гибкий, словно крысиный, хвост. Он извивался, будто жил своей жизнью, кончик бился о землю, выбивая глубокие ямки и прочерчивая полосы. Тварь остановилась, медленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, – видимо, ее глаза были непривычны даже к слабому свету уже начавшей тухнуть лампы: на них то и дело опускалась полупрозрачная пленка, затягивая мутной пеленой.
Медведь рыкнул и, выбросив резким движением вперед лапу, сгреб хвост твари и намотал себе на когти. Та истошно завопила – от этого высокого, на грани ультразвука, визга заложило уши – и задергалась, стараясь вырваться.
Медведь выбросил вторую лапу, пригребая тварь к себе. Потом быстрое и мощное движение – и хрустнул череп, брызнула молочно-желтая жидкость, выскочили из орбит и повисли на ниточках белые глаза.
И в это же мгновение старуха, воспользовавшись заминкой, появилась за спиной зверя как белая жуткая тень. Взмах худыми руками – теперь они напоминали паучьи лапы – и на мохнатой шее затягивается давешняя черная веревка.
верь захрипел, изогнувшись в агонии, и стал рвать душащую его удавку. Он никак не мог подцепить веревку когтями и только раздирал себе грудь и горло. Старуха не прилагала практически никаких усилий – да и веревка выглядела скорее как толстая нить, – но казалось, что медведя тянет локомотив. На оскаленной пасти пузырилась и шипела пена, выкатившийся, налитый кровью глаз шарил вокруг.
И тут он остановился на Матвее.
– Мое мясо варит… – провыл зверь. – Мое мясо…
Он скорчился и вытянул лапы к Матвею. Веревка натянулась, врезавшись в горло.
– Мххяяяясооохххрррр, – пена падала на пол, когти скребли воздух.
Старуха дернула веревку, треснула медвежья шкура, раззявилось что-то багровое – и голова зверя, оторванная от тела, зияя белесым и истекая густой, почти что черной кровью, отлетела в сторону, глухо ударившись о стену.
– Скырлы… – тоненько скрипнул кол, и огромная туша, неловко согнувшись, повалилась, полностью преградив собою выход.
Ведьма, тяжело дыша, перевела взгляд на Матвея.
– Мое, – вдруг глухо сказала она, выставив руку вперед и делая крючковатыми пальцами загребающие движения. – Мое!
Рука указывала на деда.
– Нет! – выкрикнул Матвей, подтягивая безвольное тело к себе. – Нет!
– Мое! – зашипела она, словно на раскаленную сковородку плеснули водой. – Мое! Отдай!
Ее глаза почернели, превратившись в два глубоких провала, а рот стал растягиваться, пока не прочертил лицо от уха до уха.
– Мое… – свистело из этой зияющей раны.
Матвей сгреб деда – и, спиной назад, выламывая телом прогнившую оконную раму и разбивая мутные стекла, вывалился во двор.
А потом, прижимая к себе старика, спотыкаясь и запинаясь, побежал прочь.
За спиной бесилось и завывало, крутило и ворочало, и над лесом несся дикий, нечеловеческий вопль:
– Мое! Отдай! Мое!
Небо серело, восточные вершины сосен окрасились розоватым.
Матвей уже не бежал – шел, хрипло дыша, покачиваясь, сплевывая густую и вязкую слюну, подвывая при каждом отдающимся болью в груди движении.
Деда он так и не оставил.
И с каждым шагом Матвей чувствовал, как тело в его руках обмякает и наливается теплом.
Измученные легкие уже не держали воздух, и он стал ловить его широко раззявленным ртом.
– Низзя, – вдруг произнесли с его рук. – Низзя, Матвейка. Черт запрыгнет, черт…
Матвей тяжело опустился на колени и, раскачиваясь и прижимая к себе деда, зарыдал слезами облегчения.
Автор: Е. Щетинина
@темы: животные, рассказы, сущности, старики и старухи, мистические и аномальные места, не своё
-
-
05.10.2018 в 13:441. Нафига ему было спасать труп деда, если дед помер. Мне кажется, или живые люди не часто лежат, окоченевшие, зарытые лицом в землю?
2. Или. Почему дед не помер, в таких-то условиях? Что в нем такое было, может, и дед сам не прост?
-
-
05.10.2018 в 15:06-
-
05.10.2018 в 23:34-
-
06.10.2018 в 14:53В общем, "лоскутный" какой-то рассказ.
-
-
06.10.2018 в 22:02Понятное дело, что всё это НЁХи.
Дед жил в лесу и мало ли в какой момент попался бабке. Может, изобразила, что заблудилась/поранилась, он и пустил. Может, колдунство какое навела. Как известно, пусти нёх, дальше будет хуже.
Без деда, вероятно, укрытие не работало. Медведь мог скрестись, но некому было его пригласить, так что бабка была в безопасности. Убила бы деда - глядишь, хватился бы кто. Сложности. А так можно и за продуктами его отправить.
Тварюшка, видимо, просто гуляла.
И пока нёхи воевали, Матвей дедушку уволок.
-
-
31.01.2019 в 20:55