Радио

[Скрёб-поскрёб]

23 АПРЕЛЯ 1986 ГОДА

Кот Васька довольно мурчал, свернувшись клубочком на подоконнике и подставив пушистую морду теплым лучам вечернего солнца. На кухне закипала вода в большой белой кастрюле в горошек, а свежевылепленные пельмени аккуратными рядами лежали на деревянной дощечке.

Уже немолодая женщина в зеленом домашнем халате тщательно оттирала пыль и залипшие следы с поверхности черного, старого и местами побитого радио. Чихнув от клубящейся пыли, она кинула взгляд на часы и засуетилась. Быстро смахнув остатки грязи, домохозяйка прокрутила колесико и поправила антенну.

С хрипом радио поймало сигнал и начало трансляцию то ли «Литературной публицистики», то ли «Литературных чтений». Впрочем, женщину это не волновало, она уже вернулась на кухню и ловко закидывала пельмени в кипящую воду, лишь краем уха слушая передачу.

— ...Но вот, наконец, показалась кухарка с блинами. Семен Петрович, рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые, как плечо купеческой дочки...

Из коридора донесся звон ключей и скрип открывшейся двери, а уже через минуту из гостиной прозвучал усталый мужской голос.

— Все, Лена у твоей мамы. Та счастлива посидеть с внучкой, но только до следующих выходных. Ты что, блины жаришь? Вкусно пахнут!

— Какие блины? Пельмени,— отмахнулась женщина.— Подожди пару минут и будут готовы.

— А что это за чудо техники?

— Ты про радио? Не поверишь, Людка, сплетница из соседнего дома, подарила. Просто так отдала — сказала, что не надо им такое старье. Между прочим, отлично выглядит и работает.

— И вкусные передачи транслирует. Запах блинов аж чувствуется.

* * *

20 АПРЕЛЯ 2014 ГОДА

В чулане скопилась целая груда хлама, так и норовящая упасть вниз и завалить насмерть любого искателя древностей. Чихая от пыли, брюнетка в спортивном костюме осторожно пыталась поднять холщовый мешок, забитый непонятно чем.

— И где эти туфли? — вслух пробормотала она и вдруг натолкнулась рукой на что-то угловатое. — Черт. Сколько же мусора. Это радио, что ли?

Придерживая плечом шаткую конструкцию из вещей и обломков мебели, девушка с трудом вытащила старый, даже древний на вид, радиоприемник. С любопытством брюнетка подула на него, вызвав маленькую пылевую бурю.

— Ну, что нашла? — со смехом выдохнул жующий бутерброд парень. — Это что?

— Радио. Не видишь, что ли? Слушай, да оно, наверное, еще моей бабушке принадлежало!

— Какой бабушке? Из Саратова? Что здесь делают ее вещи? — не понял жених, на секунду отрываясь от еды.

— Да нет, другой бабушки. Здесь куча ее вещей, — осторожно устанавливая технику на трюмо, пояснила девушка.— Интересно, будет работать?

— Ты не говорила, что у тебя другая бабушка есть.

— Ага, моя мама из пробирки родилась. Была бабушка, но я ее не застала. Да и маме было лет шесть, когда та скончалась. Вообще странная какая-то история — у нас в семье не особо вспоминают,— брюнетка с любопытством выпрямила антенну. — Включи, а?

Радио захрипело, из динамиков сквозь шипение стали прорываться голоса.

— ... С добрым утром и хорошим днем! По этому многоголосому хору вы, дорогие радиослушатели, можете судить о том, как много гостей собралось в нашей студии...

— Это что? «С добрым утром»? Это радио еще и советские передачи транслирует? — хмыкнула девушка. — А ну, поймай что-то еще.

— ...Петро Перу означает начало новой эры в истории их родины. Это первая государственная компания, ныне принадлежащая перуанцам, — из динамиков полилась мелодичная игра скрипки, а женский голос с расстановкой продолжил. — Сто пятьдесят лет тому назад после долгой и кровопролитный борьбы, длившейся больше двух сотен лет, мужественные и свободолюбивые перуанцы изгнали испанских конкистадоров...

— Слышу привет из СССР, — хмыкнул парень. — Похоже, снова на «Ретро-Fm» попали.

— Ты чувствуешь?— внезапно спросила девушка, сморщив нос. — Чем это запахло? Как гнилью, или дохлятиной. Фу.

— Только не говори, что снова трубу прорвало. Черт! Действительно. Или забродило, или завонялось. У нас мясо не пропало?

— Иди трубы смотри, горе-инженер! И окно открой. Душно что-то.

* * *

29 АПРЕЛЯ 1986 ГОДА

В комнате витал запах медикаментов, а из туалета доносились хрипы, вперемешку с кашлем. Женщина стояла на коленях перед унитазом и ее нещадно выворачивало. Привычно бледная кожа приобрела яркий красноватый оттенок, а руки, слабо цепляющиеся за белый бортик, подрагивали от накатывающих судорог.

Женщина с трудом пыталась встать, но ноги не слушались, а очередной спазм скручивал желудок. В голове, охваченной странной апатией, все-таки проносилась мысль, что нужно дойти до телефона. Нужно позвать на помощь.

Домохозяйку снова вывернуло, а ее голова закружилась, как от безумной карусели. Она не могла даже встать и крикнуть.

В гостиной, на полу рядом с потухшим, но еще теплым радио лежал Васька. Солнечные лучи играли на пушистой мордочке, но кот не шевелился.

Он не дышал.

* * *

28 АПРЕЛЯ 2014 ГОДА

В квартире, в кои-то веки, было тихо и ничего не мешало девушке сосредоточиться на написании отчета. Ничего кроме жуткой усталости от недосыпа и полнейшего нежелания что-либо делать.

Подавив зевок, девушка кинула взгляд на старое радио, стоящее на полу. Подарок из прошлого отличался странностями и явно приносил несчастья. Мало того, что единственные радиостанции, которые он ловил, относились к «Ретро-Fm», так еще и в квартире с появлением раритета начался полнейший дурдом.

То ли из труб стало вонять гнилью, то ли из-под пола. Вода приобрела соленый привкус. А после того, как девушка попала на программу об отчете о развитии сельского хозяйства, вонь в квартире стала невыносимой. Как ни принюхивались, а понять, откуда воняет навозом, молодожены не могли.

— Починил бы трубы по-человечески, — в ход своим мыслям, пробормотала девушка и, повинуясь внезапному порыву, подошла к радио.

Оно включилось легко, и брюнетке даже не пришлось ловить радиостанции. Сквозь хрипы прорывался звонкий женский голос.

— Внимание! Внимание! Уважаемые товарищи! Городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной электростанции, в городе Припять складывается неблагоприятная радиационная обстановка...

Дослушать девушка не смогла, так как ощутила резкий, тошнотворный спазм, скрутивший желудок. Она рванула к туалету и, рухнув на колени, мгновенно вырвала.

Голова закружилась. Сглотнув вязкую и горькую слюну, брюнетка дрожащими пальцами схватилась за бортик унитаза.

Автор: Перепелица Олеся

@темы: рассказы, предметы и вещи, не своё

---

Шизофрения

[Скрип пера]

Автобус устало ехал по шоссе, оставляя за собой клубы чёрного дыма. Он тронулся ровно по расписанию, в 7:15 вечера. Это крайне важно для Юли, сесть именно в этот автобус. Оплатив проезд, она пробирается вглубь, хватаясь за поручни и шатаясь из стороны в сторону в такт движению. Стараясь ни на кого не смотреть, она плюхается на сиденье у правого заднего колеса (очень важно сесть именно сюда!), затыкает уши плеером и отворачивается к окну. Кажется, что она увлечена пригородными зимними пейзажами, проплывающими мимо, но на самом деле, она внимательно оглядывает салон в мутном отражении. И сегодня они тоже здесь! Внутри всё её существо напряглось до предела, ужас поднимался откуда-то из области живота и комом подкатывал к горлу. Сколько ещё это будет продолжаться? Чего, чего им надо?

Девушка через проход, та, что в забавной шапочке с кошачьими ушками, листает глянцевый журнал. Юля была уверена, что это один и тот же журнал последние три месяца. Она точно знает, что каждый раз, когда девушка переворачивает страницу, она бросает на неё косой взгляд. Стоит повернуться к ней - девушка отворачивается, но Юлю не проведёшь - она одна из Них и она следит… смотрит.

Через два сиденья от неё сидят две миловидные старушки. У одной волосы отливают сиреневым, у другой - рыжим. Обе в платочках, в старомодных пальто с меховыми воротниками. У одной в руках обычно кулёк с семечками, а другая вяжет. Они всегда весело о чём-то болтают. Но это видимость. На самом деле, они следят за Юлей. Они всегда оборачиваются на неё по очереди. Сначала сиреневая старушка, потом рыжая, затем, через пару остановок снова рыжая и перед самым выходом - опять сиреневая.

На следующей остановке, у промзоны, заходит непримечательный мужчина средних лет, в клетчатой кепке и в затемнённых очках, которые с мороза моментально запотевают. Идя по проходу, он хватается не за поручни, а за спинки сидений. На его руке - огромный перстень с чёрным камнем. Она хорошо его рассмотрела за столько-то раз, когда рука с перстнем опускалась на спинку перед её носом. У чёрного камня шесть граней, кольцо на вид золотое, достаточно широкое, оно украшено очень тонкой резьбой со странными символами. Иногда ей кажется, что он специально задерживает руку перед ней на несколько секунд дольше, чтобы она точно знала что он тут. Мужчина проходит в самый конец и останавливается у неё за спиной. Юля всегда очень нервничает, потомучто так он не попадает в угол её обзора.

По чётным дням недели к Ним присоединяется ещё молодой человек в кислотно-зелёных наушниках, а по нечётным - молодая мама с коляской. Сегодня девятое и женщина в чёрной шубе с трудом затаскивает коляску в салон на третьей остановке. Юля никогда не видела того кто в коляске, но почему-то была твёрдо уверена, что это не ребёнок.

И все они постоянно наблюдают…

Доктор ей не верит, он говорит, что это всё фантазии. Она садится в один и тот же автобус, в одно и то же время, у этих людей схожее расписание, поэтому-де, они и едут всегда вместе с ней. Юле надо сесть на другой автобус, отправляющийся в иное время и посмотреть, что будет тогда. Но она не может. Нельзя садиться на другие, иначе что-то непременно случится...ужасное. Одна мысль об этом заставляет девушку вжаться в сиденье от страха. Эти люди небось только того и добиваются, чтобы она нарушила правило, пересела. А доктор не понимает… никто не понимает. Нужно быть сильной, нужно быть смелой.

“Следующая остановка - посёлок Рождественский”, - сообщает хриплый голос из динамиков. Сейчас начнётся самый трудный этап пути. Нужно будет встать и приготовиться к выходу. Пока автобус стоит на повороте, ждёт светофор и не качается, как палуба корабля в шторм, Юля вскакивает и занимает место у двери, одной рукой держась за поручень, другой натягивает капюшон. Прямо рядом с ней стоит этот, с перстнем. Его глаз не видно за тёмными стёклами очков, но она знает, что он смотрит на неё в упор. Она будет ощущать этот взгляд спиной и спускаясь по ступенькам, и когда побежит в сторону дома, глотая холодный воздух и давясь снежинками.

К тому времени, как Юля добирается до дома уже почти совсем темнеет. Она спешно набирает код домофона и взлетает на площадку к лифтам, чтобы успеть нажать на кнопку, пока не закрылась дверь подъезда. Потом, она должна успеть октрыть дверь квартиры, пока не закрылся лифт, иначе, придётся возвращаться и начинать всё сначала. Но теперь это бывает редко, ведь она давно так делает.

Сейчас уже можно расслабиться... Сняв сначала правый сапожок, потом левый, Юля проходит на кухню, включая все выключатели на пути и ставит чайник. Потом, вернувшись в коридор, снимает куртку, шарф и шапочку. На сегодня почти всё. Останется прочесть перед сном семь страниц и два предложения… До весны осталось совсем чуть-чуть и потом правила изменятся. Весенние ей всегда нравились больше.

Уютно устроившись в тёплой кровати среди мягких подушек, Юля погружается в чтение. Свет из её окна оранжевым ковриком ложится на припорошённый снегом асфальт. Пять тёмных фигур выходят из тени на освещённый участок и долго смотрят вверх, на юлино окно.
- Сегодня опять не вышло… - вздыхает девушка в шапке с ушками.
- Мне кажется, совсем недолго осталось, - промолвила одна из старушек.
- Кто бы мог подумать, что она так держаться будет, - посетовала вторая.
- Молчать всем! Бездари… Смотреть протвино! Либо вы делаете что надо, либо я нахожу вам замену! - раздался голос, заставивший всех остальных вздрогнуть, - Вези меня назад!
Женщина в чёрной шубе молча разворачивает коляску и медленно идёт прочь.
- Опять терзать будет! - всхлипнула сиреневая старушка.
Мужчина с чёрным перстнем снимает очки, чтобы протереть. Его пустые глазницы ничего не выражают.
- Я всё надеюсь, что она догадается, - говорит он сиплым голосом - я уж и так ей и эдак кольцо подсовываю…
- Мало тебе было в прошлый раз, - качает головой девушка в шапке с кошачьими ушками.

Они ещё долго стоят внизу, глядя на юлины окна. Свет гаснет, Юля ложится спать, завернувшись в старенькое пуховое одеяло. Завтра она снова сядет в этот автобус. Нужно быть сильной, нужно быть смелой...

@темы: транспорт, безумие, своё, рассказы

---

Поезд

[Тырк, щелк.]

Температура днем зашкаливала за тридцать пять градусов. Нагретый на солнцепеке состав разрезал сгущающиеся сумерки, обтекаемый приближающейся ночной прохладой, как ласковым, струящимся шелком. Двадцать два вагона, восьмичасовой ночной перегон из городка А в городок Б.
Сегодня день выдался неважный. Три часа сна накануне в душной комнате, густая, тягучая тишина которой прерывалась ленивым писком обожравшегося комара. Беготня по охочим до нервных клеток кабинетам бюрократической машины, толкучка в истекающих потом внутренностях автобусов. Решение поехать было принято спонтанно - просто вопреки своим планам.
Вагон был набит детьми. Дети бегали, топали, кричали, дети глодали куриные кости, дети были раздеты до трусов; с верхних полок свисали пропыленные босые пятки.
Тим игнорировал только начинающую спадать жару, шум, запахи потных тел каких-то полчаса. Вожделенная отсрочка от дел оказалось невыносимой, ничем не лучше того, нудного, долгого, душного и протокольного. Тим подхватил сумку и стал пробираться сквозь маленькие шебутные тела к туалетам. Там, сидя на ящике для мусора, можно было не видеть никого и почти не слышать за стуком колес и скрипом сцепки никаких звуков из вагона.
За окном расплывались в темноте пейзажи. Темнота стирала линию горизонта, создавая бесконечный мир, которому нет ни конца, ни края. Кургузые ветки кустарников костлявыми кистями покойницких рук высовывались из-под земли. Что-то белое скучивалось в темноте, белесые блики на поворотах вскакивали на стены идущих впереди вагонов.
Из тамбура дуло, Тим вышел. Кто-то оставил распахнутой дверь на сцепку между вагонами, слоистый металлический пол призывно покачивался, как батут под прыжками. Тим встал на сцепку и притворил за собой дверь, прикурил, с наслаждением затянулся и стал рассматривать свое резиново-железное пристанище.
Над головой свисал какой-то провод, к стене прикручена смахивающая на ершик для туалета конструкция, которую Тим принял за пожарный шланг. Поручни по углам. Неустойчивое днище под ногами. В прорезиненной бочине зияла дыра, сквозь которую просвечивало что-то белое и, похоже, влажное. Тим задумчиво ткнул пальцем в белое. Белое отозвалось желейной дрожью.
На мусорном ящике у туалета было скучно. На десятиминутной стоянке Тим вышел на перрон, порадовался свежеющему воздуху какой-то пригородной станции. Название станции на хлипком дощатом здании вокзала было полузатерто, осталось только окончание "..рское". Барское, Шварское, Конярское, черт его разберет. Проводник махнул рукой, пассажиры вернулись на свои места.
За окном мертвые гигантские руки продолжали тянуться вслед за составом, мечтая наконец ухватить за хвост железную фаршированную гусеницу. Тим пытался балансировать на сцепке без опоры на руки. Снова заметил дыру с белым и желейным - на этот раз на другой стороне уплотнителя. Наклонился, рассмотрел. По краям дыра была неровная, будто разъеденная. Белое чуть заметно пульсировало не в такт покачиванию состава. Тим прошел в освещенный тамбур следующего вагона, затем приоткрыл дверь в полумрак. Вагон был купейный, за раздвижными дверями - тишина. Пройдя вагон насквозь, Тим шагнул на следующую сцепку и стал осматриваться.
Тут все было так же. Дыры в боках и белое, пульсирующее, растворяющее резину.
В начавшем было засыпать на ходу Тиме проснулся исследовательский интерес. Переходя из вагона в вагон, он дошел до хвоста состава с последней, запертой дверью. И везде - одно и то же, бьющийся пульс белого вещества. Тим уставился в окно и принялся жевать губу. Ни в чем, касающемся устройства железнодорожных вагонов, он решительно не разбирался. На своем месте белая субстанция? Не на своем? Может, это какая-то новая технология для лучшей амортизации между вагонами? На обратном пути в свой первый вагон Тим смотрел под ноги, решив не забивать себе голову. Надоедливые дети угомонились и сопели по полкам, запах курицы-гриль выветрился, можно было вернуться на свою боковушку. Не разбирая сидение, Тим привалился к стене и задремал.
Часы показывали три часа ночи. Тим сфокусировал взгляд на проносящихся за окном черных елях. Лес выломанным забором то подскакивал к железнодорожному полотну, то испуганно отбегал прочь. Лес был тут давно, возможно, лес был тут всегда, но с приходом людей его покой был нарушен, гремучие циклопические черви, снующие туда-сюда по поверхности земли под лязг собственных металлических тел были чужды лесу.
Тим увидел налипший на кромке окна снег.
За окном стоял июль и только-только ослабевшая выматывающая жара.
Присмотревшись, Тим понял, что снег слабо пульсирует. Размеренно, как вздымается грудь спящего человека.
Сцепка была затянута липкой белой массой. Тим потыкал в новообразовавшуюся стену пластиковой бутылкой из-под воды, оставленной кем-то на мусорном ящике. Масса была плотной и упругой. Продавливаясь слегка, в пару секунд восстанавливала форму до блестящей комковатой глади. Начал ковырять - масса, как липучка, вытягивалась, срывалась с горлышка бутылки и отпружинивала обратно.
Купе проводников было заперто, на стук никто не отзывался. До Тима дошло запоздалое наблюдение - с остановки на непонятной станции "...рское" он не видел вообще никого из сотрудников. Только пассажиры, пассажиры, пассажиры и длинные кишки вагонов.
Окна затягивало белым. Пассажиры спали.
Находясь внутри зреющей ловушки, Тим ясно представлял, как поезд снаружи затягивает белым лоснящимся саваном. Саван влажно бликовал в огнях попутных станций и дышал в своем спокойном, размеренном ритме. Вдох - выдох, шелестел воздух вокруг спящих пассажиров. Вдох - выдох, вздымалась поверхность неведомой заразы.
На Тима вдруг напало невероятное равнодушие. Не страх, не паника, не ожидание исхода. Окна затянуло окончательно. Теперь было совсем неясно, что творится там, в мире за железными боками состава, и есть ли еще этот мир. Тим тупо смотрел в белое окно, вдыхая раскаляющийся и сгущающийся воздух. За последние несколько часов поезд не сделал ни одной остановки, никто из пассажиров не проснулся, и нехватка кислорода скоро выключила и безвольно обмякшего на боковушке Тима.

С утренними газетами следующего дня по городку Б поползли слухи. В 6:07 по местному времени на перрон прибыл поезд N****. Состав был пуст, все пассажиры и экипаж как будто покинули вагоны на какой-то из промежуточных станций, однако с промежуточных станций сообщали, что поезд N**** проследовал мимо, не сбавляя скорости, что вызвало множество негодующих заявлений от не попавших на свои места пассажиров.
Через несколько месяцев все пассажиры поезда N****, совершившие посадку в городке А и на ближайшей станции, а так же проводники, машинисты и наряд транспортной полиции были объявлены пропавшими без вести.

@темы: транспорт, своё

---

Ожившие страхи

[Sbtrn]

Привет, анон. Мы сидели и курили на балконе, заканчивался прошлый день. Слева, в окнах во всю высоту балкона, приветливо таращился пустыми глазницами недостроенный дом. Саша начала вспоминать свои детские фобии о женской фигуре в белом саване.
- Представь, как бы было жутко, если бы кто-то пробежал мимо пустого темного окна?
Я посмеялась над ней.
- Пойдем, тут холодно.
Выходя с балкона, я все-таки оглянулась на дом, и мне боковым зрением почудилось, что за пустым проемом действительно промелькнула чья-то тень. Мы уселись на диван и, чтобы напугать Сашу, я начала зачитывать ей жуткие истории из одного сообщества. Сашка подобрала ноги под себя и жалобно попросила прекратить. После пары бокалов вина мы снова вышли покурить, я села в кресло, и начала выдумывать истории про этот пока еще нежилой дом, потому что Сашина реакция на всякую жуть была просто потрясающей - как тут удержаться. Однако мне самой уже становилось жутковато, хотя меня и веселил ее детский страх перед темными проемами окон. Саша зашла в квартиру за зажигалкой, а я начала крутить головой по сторонам. Прямо передо мной глупый мотылек бился в стекло, не понимая, что за углом распахнуто настежь окно. Справа высились подъемные краны, днем строившие новый микрорайон, за спиной свет фар остановившегося автомобиля упирался в металлическую ограду, сверху расстилалось глубокого синего цвета ночное небо. А снизу раздавались шуршащие шаги по асфальту. Я приподнялась в кресле и посмотрела вниз. После всех рассказанных друг другу пугалок увиденное заставило меня вздрогнуть: под окнами остановилась женщина в белой бесформенной одежде. Она сначала стояла, глядя куда-то вперед перед собой, слегка раскачиваясь, будто в такт музыке. Потом она резко подняла голову и, могу поклясться, посмотрела мне прямо в глаза, найдя их взглядом через три этажа и мутноватое стекло балкона. Это продолжалось всего мгновение. Потом фигура в белом резко рванула в сторону подъездной двери. Я включила рационализм: скорее всего, это просто соседка спустилась посмотреть, кто так громко смеется на весь двор среди ночи и беспокоит рабочий люд, которому завтра на работу. Хотя как-то иррационально я понимала, что это существо - не человек, что-то чуждое, незнакомое, не такое было в ее движениях. Чтобы прогнать эти глупые мысли, я вернулась в квартиру и решила обратить это в шутку, напугав своим пересказом ситуации Сашу. Саша нервно куснула ноготь, я в очередной раз посмеялась над ней, и пошла в туалет.
И вот теперь, анон, все наше красноречие и склонность к красивописанию сняло, как рукой. Мы хотели из детских страшилок и дотошной соседки слепить крипи, закинуть куда-нибудь в интернетах и ждать восторженных рукоплесканий, но теперь нам нихрена не весело. Потому что сначала в дверь раздался яростный стук. Саша выключила музыку в комнате и затаилась в углу дивана, прикрывшись подушкой, как щитом. Я на цыпочках подошла к дверному глазку, но увидела за ним только темноту неосвещенного подъезда. И вот уже полчаса мы вместе сидим в углу дивана, а тонкую, почти фанерную дверь что-то методично и целенаправленно скребет. Кажется, в углу, над порогом, уже появилось отверс

@темы: своё, сущности, заброшенные дома и недострой, призраки и духи, детские страхи

---

Почитатель улиток

[Скрёб-поскрёб]

Когда мистер Питер Кнопперт еще только начинал увлекаться наблюдением за улитками, он даже не мог подозревать, что горстка принадлежащих ему особей так быстро вырастет до сотен экземпляров. Спустя всего лишь два месяца с того момента, когда он принес в дом первых улиток, около тридцати разных резервуаров, баков и других кишащих улитками емкостей выстроились вдоль стен его кабинета, на письменном столе, на подоконнике и просто на полу.

Миссис Кнопперт крайне неодобрительно относилась ко всему этому, а с некоторых пор вообще отказалась переступать порог комнаты.

— Они дурно пахнут, — говорила она.

Кроме того, женщина чувствовала, что никогда не сможет забыть того ужасного ощущения, охватившего ее, когда однажды она случайно наступила на улитку. Но чем больше жена и друзья осуждали его необычное и довольно отталкивающее увлечение, тем, казалось, большее удовольствие находил в нем сам мистер Кнопперт.

— Раньше я был совершенно равнодушен к природе, — говаривал мистер Кнопперт. Он был одним из партнеров в брокерской фирме и всю жизнь посвятил миру финансов, — но улитки открыли мне глаза на красоту животного мира.

Когда его друзья замечали, что улитки не вполне животные, а их скользкие обиталища вряд ли могут быть отнесены к лучшим образцам красот природы, мистер Кнопперт с улыбкой превосходства заявлял, что им просто неизвестно все то, что он сам знает о них.

И это было правдой. Мистер Кнопперт стал свидетелем зрелища, не описанного, — во всяком случае, не описанного полностью — ни в одной энциклопедии или книги по зоологии, которые ему удалось разыскать. Как-то вечером мистер Кнопперт заглянул на кухню, чтобы чего-нибудь перекусить перед ужином, и обратил внимание на пару улиток в фарфоровой чаше, стоявшей на разделочном столике, Поведение их показалось ему весьма странным. Они покачивались друг перед другом, почти стоя на своих хвостах и забыв про все на свете, подобно паре змей, завороженных флейтой заклинателя. Мгновение спустя их крохотные мордочки соединились, словно в сладострастном поцелуе. Мистер Кнопперт, наклонившись, разглядывал их со всех сторон. Происходило и еще что-то: с правой стороны головки каждой из улиток появился похожий на ухо отросток, и чутье подсказало наблюдателю, что он стал свидетелем некой сексуальной активности.

Вошла служанка и начала что-то говорить, однако мистер Кнопперт нетерпеливым взмахом руки прервал ее. Он не мог оторвать глаз от чаши с маленькими околдованными созданиями.

Когда похожие на ушки наросты точнейшим образом соединились, прильнув ободок к ободку, из одного ушка выскочил маленький, похожий на щупальце, белый стерженек, который изогнулся в сторону аналогичного органа другой улитки. Первая догадка мистера Кнопперта не подтвердилась, когда такой же отросток выскользнул и из ушка другой улитки. Весьма любопытно, подумал он. Оба отростка спрятались, затем появились снова и, как бы достигнув невидимой границы, остановились. Мистер Кнопперт вгляделся еще пристальнее. То же сделала и служанка.

— Вы когда-нибудь видели нечто подобное? — спросил мистер Кнопперт.

— Нет. Дерутся, должно быть, — равнодушно ответила служанка и вышла.

Впоследствии ему еще не раз предстояло столкнуться с проявлением невежества в области знаний об улитках.

Мистер Кнопперт продолжал наблюдать за тем, как пара улиток в течение часа смыкалась и снова расходилась, пока сначала ушки, а затем и щупальца не втянулись внутрь головок. Сами же улитки при этом полностью успокоились и перестали обращать внимание друг на друга. Однако к этому моменту уже другая пара улиток начала любовную игру и медленно подготавливалась к тому, чтобы занять позицию для поцелуя. Мистер Кнопперт сказал служанке, что сегодня на ужин подавать улиток не нужно. Он забрал чашу с ними к себе в кабинет. С тех пор улитки никогда не появлялись на обеденном столе в доме Кнопперта.

Этим вечером он перерыл все энциклопедии и книги по естественным наукам, которые смог найти в доме, но в них не было ни слова о процессе размножения улиток, тогда как скучный и монотонный цикл воспроизводства устриц описывался во всех деталях. В конце концов через пару дней мистер Кнопперт пришел к выводу, что увиденное им вовсе не было ритуалом спаривания. Его жена Эдна заявила, чтобы он или ел улитки, или выбросил их, — как раз тогда она и наступила на одну из них, выползшую на пол. Наверное, мистер Кноппер так бы и поступил, если бы не наткнулся на одно рассуждение в дарвиновском «Происхождении видов» в разделе, посвященном моллюскам.

Фраза была на французском языке, которого Кнопперт не знал, но одно слово заставило его насторожиться, как ищейку, неожиданно взявшую след. В тот момент он находился в библиотеке и принялся старательно переводить фразу при помощи англо-французского словаря. В рассуждении оказалось менее сотни слов, и смысл его сводился к тому, что в брачном поведении улиток проявляется чувственность, не обнаруженная более нигде в животном царстве. И все. Это была выдержка из дневников Анри Фарба. Очевидно, Дарвин умышленно не стал переводить эту фразу для среднего читателя, оставив ее на языке оригинала для тех немногих ученых, которых она действительно могла заинтересовать. Теперь мистер Кнопперт стал считать себя одним из таких, и его круглое лицо озарила самодовольная улыбка.

Он узнал, что его улитки относились к пресноводным и откладывали яйца в песок или в землю, поэтому он положил в большой таз влажную землю, поставил блюдце воды и пересадил туда своих питомцев. Затем он стал ждать, что же будет дальше. Однако брачного поведения больше не отмечалось. Одну за другой он вынимал улиток и внимательно рассматривал их, не обнаруживая при этом ничего, что свидетельствовало бы о предстоящем появлении потомства. Но одну из улиток он не смог приподнять ее раковина прочно приклеилась к земле. Мистер Кнопперт подозревал, что улитка спрятала головку в землю, чтобы умереть.

Прошло еще два дня, а на утро третьего мистер Кнопперт обнаружил там, где была улитка, пятнышко взрыхленной земли. Сгорая от любопытства, он покопал в этом месте спичкой и к своему восхищению обнаружил ямку, полную новеньких лоснящихся яиц.
Мистер Кнопперт позвал жену и служанку посмотреть на них. Яйца были похожи на крупнозернистую икру, только белого цвета.

— Ну и что? Ничего особенного, должны же они как-то размножаться, — прокомментировала увиденное жена.

Такого отсутствия интереса с ее стороны мистер Кнопперт понять не мог. Сам он, когда бывал дома, чуть ли не через каждый час стремился взглянуть на яйца. Он рассматривал их по утрам, пытаясь определить, не произошли ли какие-нибудь изменения, и с мыслью о яйцах вечерами ложился спать. Вот еще одна улитка выкопала свою ямку. И еще одна пара совокупляется! Первая кладка яиц приобрела сероватую окраску, и с одной стороны каждого яйца стали различимыми узорные спирали раковин. Нетерпеливое ожидание мистера Кнопперта, достигло своего предела. Наконец, однажды утром — согласно скрупулезным подсчетам мистера Кнопперта это было восемнадцатое утро после откладывания яиц — он заглянул в ямку и увидел первую малюсенькую движущуюся головку, первую маленькую антенну, опасливо исследовавшую свое гнездышко. Мистер Кнопнерт почувствовал себя счастливым отцом. Столь же чудесным образом ожило каждое из семидесяти или более яиц. Итак, он увидел полный цикл воспроизводства, доведенный до успешного завершения, а тот факт, что ни один человек, — по крайней мере, — ни один известный ему человек, — не обладал даже крупицей открывшегося ему знания, придавал этому знанию волнующий трепет открытия, острую пикантность посвященности в тайну. Мистер Кнопперт вел записи, фиксируя последовательность спариваний и откладываний яиц. Он рассказывал о жизни улиток своим восхищенным, а чаще шокированным гостям и друзьям, пока его жена не начинала ерзать от смущения.

— Ну когда же это кончится, Питер? Если они и дальше будут размножаться такими темпами, то скоро заполонят весь дом! — говорила она ему после того, как вылупились улитки из пятнадцатой или двадцатой кладки.

— Природу нельзя остановить, — отвечал он, добродушно посмеиваясь. — Пока они заняли только кабинет, а комнат у нас полно.

Все новые и новые стеклянные баки и емкости появлялись в кабинете. Мистер Кнопперт сходил на рынок и выбрал несколько чрезвычайно живых на вид улиток, а также двух незаметно спаривающихся особей. Все больше и больше кладок появлялось на грязных донышках тазов и стеклянных емкостей, и из каждой кладки вылуплялось в конце концов от семидесяти до девяноста новорожденных улиток, прозрачных, как капельки росы.

Они скользили по стеблям салата, которые мистер Кнопперт тут же подставлял к каждой ямке в качестве съедобных лестниц для ползания. Спаривания происходили теперь уже столь часто, что он больше не стремился наблюдать за ними. Брачное поведение могло продолжаться круглые сутки. Однако возбуждение и трепет, охватывавшие его при наблюдении за тем, как белые икринки превращались в раковины и начинали двигаться, ничуть не ослабевали, как бы часто ни приходилось ему быть свидетелем этого зрелища.

Его коллеги по брокерской фирме заметили, что у Питера Кнопперта появился новый вкус к жизни. Он стал более смелым и решительным в своих действиях, более виртуозным в расчетах, даже в чем-то более безжалостным и постоянно приносил деньги своей фирме. В результате тайного голосования на правлении его оклад был повышен с сорока до шестидесяти тысяч в год. Когда все кругом поздравляли его с успехами, мистер Кнопперт склонен был считать это заслугой своих улиток и того благотворного состояния расслабленности, которое он испытывал, наблюдая за ними.

Все вечера он теперь проводил со своими питомцами: его комнату уже нельзя было назвать кабинетом, поскольку она скорее походила на некое подобие аквариума. Ему нравилось усыпать емкости листочками свежего салата, кусочками вареного картофеля и свеклы, затем включать разбрызгиватели, которые он подсоединил к резервуарам с улитками, чтобы воспроизводить природный дождик. После этого все животные приходили в возбуждение, начинали есть, совокупляться или просто с явным удовольствием ползать в мелкой воде. Мистер Кнопперт часто позволял улитке вскарабкаться на свой указательный палец — ему казалось, что та наслаждается подобным контактом с человеком, и часто кормил улиток листком салата прямо из рук, со всех сторон рассматривая создания и испытывая от этого не меньшее эстетическое наслаждение, чем иным людям приносит созерцание японских гравюр.

Теперь мистер Кнопперт уже никому не позволял заходить в свой кабинет: слишком много улиток приобрели привычку ползать по полу, спать, прилепившись к сиденью кресла и к корешкам книг на полках. На сон у улиток уходило много времени, особенно у тех, что постарше. Однако немало было и не столь пассивных особей, предпочитавших заниматься любовью. Мистер Кнопперт как-то подсчитал, что в каждый конкретный момент времени примерно дюжина пар сливается в поцелуе. И, разумеется, было множество новорожденных и совсем молодых улиток. Подсчитать их было просто невозможно. Но зато мистер Кнопперт сосчитал улиток, которые спали на потолке и ползали по нему: их оказалось где-то от одиннадцати до двенадцати сотен. В резервуарах, а также на нижних поверхностях стола и книжных полок находилось еще, по крайней мере, в пятьдесят раз больше.

Мистер Кнопперт собирался как-нибудь однажды соскрести улиток с потолка: некоторые из них сидели там уже по нескольку недель, и он беспокоился, что они не получают достаточного питания. Однако последнее время он был очень занят и потому часто нуждался в отдыхе, который получал, просто сидя в своем любимом кресле.

Весь июнь он был завален работой, часто допоздна засиживался в офисе: к концу финансового года возрастало число всевозможных отчетов и докладов. Он сделал массу расчетов, сумев при этом обнаружить с полдюжины возможностей получить хорошую прибыль, и приберег наиболее смелые и нетривиальные варианты для своих частных операций. Через год, думал он, его состояние должно возрасти в три, а то и в четыре раза. Он видел, что счет в банке растет так же гладко и стремительно, как и его улитки. Он сказал об этом жене, и та была вне себя от радости. Она даже простила ему безнадежно разрушенный кабинет и тяжелый «рыбный» запах, пропитавший весь второй этаж дома.

— И все-таки я хочу, чтобы ты заглянул туда, Питер. Нужно проверить, не случилось ли чего, — сказала она ему однажды утром с явной тревогой в голосе. — Бак может перевернуться или еще что-нибудь произойдет, а мне бы не хотелось, чтобы испачкался ковер. Ты уже почти неделю не был в кабинете, так ведь?

На самом деле мистер Кнопперт не был в своем кабинете уже почти две недели. Он не сказал жене, что ковер уже безнадежно испорчен и от него мало что осталось. «Завтра загляну туда», — решил он про себя.

Однако прошло еще три дня, прежде чем он сумел выбрать время. Как-то вечером перед сном он зашел в кабинет и был крайне удивлен тем, что весь пол покрыт тремя или четырьмя слоями улиток. Нельзя было закрыть дверь без риска раздавить какую-нибудь из них. Плотные нагромождения в углах комнаты создавали ощущение, что она совершенно круглая, словно он стоял внутри какого-то огромного массивного камня. Мистер Кнопперт щелкал суставами пальцев и изумленно озирался. Улитки покрыли все имеющиеся поверхности, а тысячи их даже свисали с люстры в виде громадной нелепой грозди.

Чтобы обрести опору, мистер Кнопперт потянулся к спинке кресла, ощутив под рукой множество раковин. Он не смог сдержать легкую усмешку: забравшись друг на друга, улитки образовали на кресле комковатую подушку. С потолком действительно нужно было что-то делать, причем немедленно. Он взял из угла зонтик, стряхнул с него несколько улиток и расчистил место на столе, чтобы встать. Кончик зонта разорвал обои, и сразу же под весом налипших на него улиток длинный кусок бумаги свесился почти до пола. Мистер Кнопперт неожиданно почувствовал сильнейшую досаду и гнев.

Разбрызгиватели должны были заставить их двигаться. Он потянул рукоятку на себя. Во всех баках заработали моторы, и комнату мгновенно охватила бурная активность. Скользя ногами по полу между падающих и стучащих подобно морской гальке раковин, мистер Кнонперт направил пару разбрызгивателей на потолок. И сразу понял, что совершил ошибку. Намокшая бумага начала рваться, и с трудом увернувшись от одной падающей грозди, он тут же получил сильнейший удар по голове от другой колышущейся гирлянды улиток. Ошеломленный, он упал на одно колено. «Нужно открыть окно, — подумал он, — иначе здесь можно задохнуться».

Улитки скользили по его ботинкам, лезли вверх по брюкам, и он раздраженно пытался стряхнуть их с себя. Как только он сделал шаг по направлению к двери, чтобы позвать кого-нибудь из прислуги на помощь, на него упала люстра. Мистер Кнопперт тяжело осел на пол. Теперь он видел, что вряд ли сможет открыть окно, поскольку улитки плотным слоем облепили весь подоконник. На мгновение он почувствовал, что не может встать и задыхается. Дело было не только в затхлом воздухе комнаты, но и в свисающих отовсюду кусках обоев, которые загораживали свет и создавали ощущение тюрьмы.

— Эдна! — позвал он и поразился глухому, сдавленному звучанию своего голоса.

Комната не пропускала никаких звуков.

Он пополз к двери, уже совершенно не обращая внимания на массу улиток, которых давил руками и коленями. Открыть дверь он не смог: на ней налипла такая масса улиток, пересекавших дверную щель во всех направлениях, что они сводили на нет все его усилия.

— Эдна!

Улитка заползла ему в рот, и он с отвращением выплюнул ее. Мистер Кнопперт пытался было стряхнуть улиток со своих рук, но вместо каждой сотни, от которой ему удавалось избавиться, на него заползали, казалось, сотни четыре других и вновь облепляли его. Они словно специально стремились к нему, как к единственной относительно свободной от их же собратьев поверхности. Теперь улитки ползли даже по глазам. Затем, как только он попытался встать на ноги, что-то вновь ударило его — мистер Кнопперт даже не смог разобрать, что это было. Он терял сознание. Так или иначе, но он вновь оказался на полу. Руки его были налиты свинцовой тяжестью, когда он попытался поднести их к ноздрям и глазам, чтобы освободиться от смертельно запечатывающих его улиточьих тел.

— Помогите! — он проглотил улитку.

Давясь от удушья, широко раскрыл рот, судорожно хватая воздух, и почувствовал, как улитка переползла через его губу на язык. Это был сущий ад! Он чувствовал, как они скользят по ногам, перетекая через них тяжелой и клейкой рекой и приковывая его ноги к полу. Дыхание мистера Кнопперта стало конвульсивным, взор заволокла мгла, ужасающая своей волнообразной чернотой. Он уже совершенно не мог дышать, потому что был не в силах освободить свои ноздри, не мог дотянуться до них, вообще не мог пошевелиться.

И тут сквозь едва приоткрытое веко он увидел прямо перед собой каучуковое растение, которое стояло в кадке рядом с дверью. Пара улиток занималась на нем любовью. А совсем рядом с ним малюсенькие улиточки, чистые, как капельки, росы вылуплялись из яиц и, подобно несметной армии, вступали в свой все более расширяющийся мир.

Автор: Патриция Хайсмит

@темы: животные, рассказы, не своё

---

Спокойной ночи

[Скрёб-поскрёб]

Когда Хильда была маленькой, она всегда ложилась спать при включённом свете. Аккуратно складывала одежду в тумбочку, забиралась на свою скрипучую деревянную кровать и натягивала одеяло до самого подбородка. Минут через пять в комнату заходила мать, гасила лампу и говорила ей:

— Спокойной ночи.

Когда мать закрывала дверь, Хильда тут же отворачивалась в сторону стены. Темнота пугала её — девочке казалось, что в ней таится что-то злобное, ночное чудовище, готовое её сожрать. Одеяло создавало ощущение некой защищённости, но Хильда, в отличие многих других детей, никогда не считала его надёжным средством против монстров. Так что оставалось только одно — быстрее заснуть, чтобы ночь сменилась утром. Она крепко смыкала веки, считая в уме до ста, пока не проваливалась в забытье.

Затем Хильда стала старше, и звать маму, чтобы она выключала свет, стало неудобно. Решение она нашла простое — у изголовья её кровати всегда стоял длинный деревянный кий, который она купила в магазине спортивных товаров за углом. С его помощью можно было дотягиваться до кнопки выключателя, сидя на кровати. Потушив свет, Хильда заталкивала кий под кровать, где он оставался до утра, и пряталась под одеяло.

Хильда росла нервным, боязливым ребёнком. Помимо темноты, её пугали собаки, крупные коты, мыши, шмели, оводы, высота, водоёмы, тесные помещения… В школе она не общалась с парнями — они со своим гомоном, локтями и ссадинами тоже вызывали в ней страх. Да и со сверстницами отношения не ладились: из-за её замкнутости и многочисленных фобий девочки сторонились её. Хильда вечно оказывалась одна за партой, и никто из одноклассниц не вызывался сопровождать её по дороге домой. Училась девочка без головокружительных успехов, зато прилежно. Несмотря на то, что многие школьники и даже учителя за глаза называли её «дурочкой», она была не по годам сообразительна и понимала, что образование ей необходимо, чтобы достичь чего-то в жизни. Природа не наделила её выдающейся красотой (но и совсем некрасивой Хильду никто бы не назвал) или талантами, родители её были бедны, так что возможностей построить будущее у девочки было не так много — только учёба и последующая карьера. И старание, много старания.

К тридцати трём годам, оглядываясь на пройденный путь, Хильда испытывала смешанные чувства. С одной стороны, были несомненные успехи — после школы она получила аттестат с хорошими отметками, позволивший ей поступить в престижный Франкфуртский университет на экономический факультет. Выпустившись, она без проблем устроилась на работу в бухгалтерский отдел крупного банка. Работа была скучной, но платили хорошо, к тому же при должной целеустремлённости в этой организации можно было сделать достойную карьеру. А терпения Хильде было не занимать. Она медленно пробивалась наверх, не прилагая для этого сверхъестественных усилий — просто исправно делала свою работу, и рано или поздно способную девушку замечал кто-нибудь наверху. И вот дело дошло до того, что она стала главным бухгалтером филиала банка в городе в Рейнланд-Пфальце. Это был исключительный случай, когда на такую должность назначали столь молодую сотрудницу, и у Хильды были основания собой гордиться. Немного омрачало её радость лишь то, что ей придётся сменить насиженное место жительства.

Но в то же время внутри себя Хильда ощущала, что она застряла во времени. Она будто оставалась той маленькой, пугающейся всего и вся девочкой. У неё по-прежнему не было подруг, общаться с людьми непринуждённо она не научилась — только сухие разговоры по работе. За все годы у неё был один-единственный парень, и те отношения были скоротечными и кончились горько; после этого у Хильды отбило всякое желание искать романтику. И она всё ещё боялась теней и шорохов во мгле. Бильярдный кий при каждом переезде путешествовал вместе с ней.

Прибыв в новый город, Хильда в первую очередь, конечно, озаботилась покупкой дома. Арендовать квартиру не имело смысла — вряд ли её куда-нибудь ещё переместят в ближайшие пять лет. Хильда стала присматриваться к пригородным домам — она надеялась, что средств, вырученных от продажи квартиры во Франкфурте, плюс её накоплений хватит, чтобы приобрести небольшой домик на окраине. Стальные коробки мегаполиса надоели ей: Хильда всё чаще с ностальгией вспоминала дом со двориком, в котором провела детство. Но, изучив объявления о продаже недвижимости, она с огорчением поняла, что отдельный дом ей пока не по карману. Те варианты, цена которых соответствовала возможностям новоприбывшей, на поверку оказались лачужками в критическом состоянии. Хильда объехала за день три таких дома и уже почти отказалась от идеи ехать на осмотр последнего, четвёртого дома. Но хозяин, услышав, что покупательница передумала, принялся с жаром убеждать Хильду в том, что она совершенно напрасно отказывается от выгодного предложения — дом находится в прекрасном состоянии. Не выдержав его напора, Хильда согласилась встретиться с ним. Вздохнув, она поехала по адресу, собираясь бегло осмотреть особняк, вежливо отказаться и направиться в отель.

Отказываться не пришлось. Как ни странно, хозяин дома не соврал — этот вариант вправду разительно отличался от первых трёх. Двухэтажный особняк был не новым, но стоял крепко. Годы не превратили его в ветхую рухлядь, а лишь придали шарма. Построили дом, как сообщил хозяин, для именитого фабриканта в последние годы Веймарской республики, о чём свидетельствовал лёгкий налёт ар-деко в архитектуре — пышные резные украшения на фасаде, высокий шпиль, пронзающий небо, окна в форме арок. Внутри дом был просторным, светлым и имел все современные удобства. Последний раз ремонт проводился неизвестно когда, но срочной необходимости что-то обновлять или менять не чувствовалось, разве что подвал был сыроват.

Хильде дом понравился с первого взгляда. Это было именно то, что она искала — очаровательное маленькое убежище в большом мире. У неё закружилась голова при мысли, что она может стать полноправной владелицей этого великолепия. Она спросила у хозяина, почему он решил продать особняк, на что тот невнятно ответил, будто бы у него есть квартира в центре города, а сейчас ему срочно понадобились деньги. Хильда не стала допытываться о подробностях — вдруг хозяин поймёт, что продешевил, и отменит сделку. Заглянув во все уголки дома и не найдя значительных изъянов, она заявила, что её всё устраивает — она согласна купить дом.

Странность она заметила на следующий день, когда они оформляли бумаги у нотариуса. Хозяин принёс документы, подтверждающие владение особняком, и Хильда бегло их просмотрела. Ей уже приходилось иметь дело с документами на недвижимость, когда она вела бухгалтерию ипотечного отдела во Франкфурте, и ей сразу бросилось в глаза, что нынешний владелец купил этот дом менее года назад. Об этом он ей при первой встрече ничего не говорил. Получается, он продавал особняк по заниженной цене, даже толком не обжив его, и наверняка терпел немалые убытки — вряд ли дом ему тоже достался по бросовой цене. Почему он не выставил цену подороже? Ведь даже если бы хозяин оценил особняк в полтора раза выше, это всё равно было бы дешевле, чем другие дома в этом районе, и покупатели нашлись бы — может быть, не так быстро, но…

«Наверное, деньги ему нужны очень срочно, — заключила Хильда, подписывая бумагу. — Интересно, в какую же ситуацию он попал?».

Первую ночь в новом жилище ей пришлось провести на диване в гостиной. Нужно было уже выходить на работу, поэтому Хильда возвратилась в дом поздно вечером. Переживания, связанные с новосельем, и обустройство на новом рабочем месте измотали её. У неё не осталось сил даже распаковывать ящики с вещами, не то что собирать и ставить кровать. Так что Хильда просто сняла чехол с дивана, легла и закрылась простынёй. Заснула мгновенно и крепко, как убитая. Только проснувшись утром, она поняла, что не выключила свет, и всю ночь люстра в гостиной понапрасну жгла электричество.

Следующий день был выходной, так что у Хильды появилось время, чтобы начать располагаться в доме. Весь день она не разгибала спины, таская мебель и вещи. К вечеру у неё ныла поясница, но зато работа была закончена — всё, что она привезла с собой и купила накануне, было расставлено по своим местам. Усталая, но счастливая хозяйка вечером позволила себе выпить пару бокалов вина по такому случаю. После ужина, почитав журналы и приняв тёплый душ, Хильда поднялась в спальню. Завтра начиналась её первая полноценная рабочая неделя здесь, и она обещала быть тяжёлой.

И вот тут она сделала два неприятных открытия.

Во-первых, просторность дома вышла боком — выключатель находился так далеко от кровати, что верный кий не дотягивался до кнопки. Днём, выбирая расположение для кровати, Хильда об этом не подумала. Конечно, было несложно переместить кровать, но тогда ей пришлось бы придвинуть её слишком близко к двери, по ту сторону которой находилась заветная кнопка, а это выглядело бы некрасиво. Хильда подумала и решила оставить всё как есть.

«В конце концов, — сказала она самой себе, — пора избавляться от этой дурацкой привычки. Сейчас самое время для этого, ведь я стала хозяйкой целого дома. Нет больше маленькой Хильды, а есть взрослая самостоятельная женщина, которой не идут такие глупости».

Но это не помешало взрослой женщине, быстренько хлопнув по выключателю, стрелой пронестись к кровати, пока её не схватило за щиколотку какое-нибудь порождение темноты.

«Для первого раза неплохо», — удовлетворённо подумала Хильда, полуприкрыв глаза и вслушиваясь в частый стук своего сердца.

Через пару секунд её ждало второе открытие. Чтобы отвлечься от страшной темноты, Хильда посмотрела в сторону окна-арки, освещённого уличным фонарём. Оно было занавешено тонкой жёлтой шторой, придававшей электрическому отсвету уютную желтизну. Но всё испортил клён, который был посажен у дома. Его ветви отбрасывали на штору чёрные сплетённые тени, мигом пробудившие в воображении Хильды образы скрюченных пальцев, которые манят её к себе. При осмотре дома ей очень понравилось красивое дерево — кто знал, что это может так обернуться…

Ветви качались на ветру, заставляя тени извиваться и танцевать. Хильда сделала глубокий вдох и отвернулась к стене. «Завтра куплю плотные шторы», — обещала она себе, но тут же уразумела, что если повесить их на окно, то в спальне после выключения света воцарится кромешная мгла. Ну уж нет! Как она будет добираться до кровати?

И тут ей пришла в голову идея настолько очевидная, что Хильда удивилась, как она не додумалась до этого в детстве.

Торшер. Она купит его и поставит на тумбочку рядом с кроватью так, чтобы до него можно было дотянуться, не поднимаясь с постели — и никакой кий не нужен. Она не будет бродить во мгле, рискуя подставиться чудовищам.

Хильда чуть не рассмеялась вслух от облегчения. Ей стало хорошо, и она скоро уснула.

Ночью она проснулась из-за того, что кто-то забарабанил пальцами по закрытой двери спальни. Сначала она не поняла, где находится. Только увидев тени ветвей, продолжающих свой жутковатый пляс, Хильда вспомнила, что находится в своём новом доме.

Постукивание повторилось.

— Кто… — спросонья начала было Хильда, но тут её словно окатили ведром холодной воды, и слова застряли в горле. Кожа мгновенно покрылась пупырышками. Хильда почувствовала шевеление волос на голове.

Дверь спальни с тихим скрипом приоткрылась…

Должно быть, какое-то время Хильда была в обмороке, потому что когда она вновь осознала себя, дверь уже была закрыта, а одеяло можно стало выжимать — так сильно оно пропиталось её холодным потом. Во рту было очень сухо. Хильда лежала с закрытыми глазами, боясь пошевелиться, и напряжённо вслушивалась. О том, чтобы встать и включить свет, не могло быть и речи. В доме было тихо, только в коридоре тикали настенные часы.

Через три часа занялся рассвет, тени на шторах стали блекнуть, потом исчезли вовсе. Всё это время Хильда бодрствовала. Лишь когда взошло солнце и спальня осветилась янтарным светом, она встала с кровати. Мышцы по всему телу одеревенели. Может быть, из-за того, что она перетрудилась вчера — а может, это было следствие пережитого страха.

Одевшись, она с опаской выглянула в коридор. Там никого не было. Но до ванной Хильда шла на цыпочках, будто боясь, что кто-то её услышит.

Чистя зубы, она посмотрела на своё осунувшееся лицо в зеркале и с горечью бросила:

— Дура!

Старый дом. Низкая цена. Быстрая перепродажа. Подозрительный энтузиазм хозяина. Все признаки были налицо. Она могла бы догадаться. Она, придумывающая себе монстров каждый вечер.

Хильда купила дом с привидениями. И теперь ей предстояло в нём жить. Одной.

Волна дрожи прошла от макушки до пяток. Захотелось с криком ринуться вниз по лестнице и выбежать из дома. Позвонить прежнему хозяину, этому лживому подонку, и сказать, что сделка отменяется. Он обманул её. Пусть возвращает деньги и забирает свой дом с нечистью обратно.

И Хильда позвонила ему, но позже, сидя в кафе неподалеку от дома. Оставаться в обиталище призраков даже для того, чтобы перекусить перед уходом на работу, она не пожелала. Из окна кафе была видна часть фасада купленного ею особняка. Сегодня облик дома показался ей выраженно зловещим: чёрные блестящие окна, формой напоминающие лукавые глазки, букашки узоров, тощий скелет шпиля. Как она раньше этого не замечала?

На той стороне не поднимали трубку. После двенадцатого гудка Хильда дала отбой и вздохнула. Оправдывались её худшие опасения. Бывший владелец больше не желал с ней разговаривать; значит, он всё прекрасно понимал, когда заключал сделку, и не согласится на её отмену. И любой суд будет на его стороне — ну кто всерьёз рассмотрит заявление, что дом населён призраками, как аргумент? Хильда тут не могла ничего сделать. Она сильно оплошала.

За рабочий день она несколько отвлеклась от тяжких дум, знакомясь с сотрудниками местного филиала и разбирая отчёты. Но в задворках сознания всё равно висела чёрная туча. Хильда до вечера была рассеянной, тревожной и многое пропускала мимо ушей. Должно быть, она произвела на новых коллег не самое лучшее первое впечатление.

Вечером она засиделась допоздна, пока во всём банке не остались одни охранники, которые постучались и вежливо напомнили главному бухгалтеру, что через пару минут двери будут заперты. Хильде пришлось уйти. По пути в пригород она заехала в ресторан и там ужинала целых полтора часа. На улице стемнело, красный закат сменился синевой наступающей ночи.

… Она приехала домой.

Дом тёмной массивной глыбой высился над Хильдой, маленькой и беззащитной. От одного взгляда на него у неё начинали стучать зубы. Она заехала в гараж, выключила мотор и просидела там двадцать минут с закрытыми глазами, пытаясь совладать с собой. Потом решительно встала, вышла из гаража, опустила автоматическую дверь и пошла по гравийной дорожке к крыльцу дома.

Вставив ключ в замочную скважину, Хильда долго прислушивалась к звукам внутри, прислонившись к двери ухом. Было тихо. Когда где-то у соседей тявкнула собака, она едва не вскрикнула.

Хильда вошла внутрь. Первым делом она бросилась к выключателю и зажгла свет в прихожей. Потом ходила по всем комнатам и везде включала лампы. В доме было слышно лишь тихое гудение холодильника на кухне.

Переодевшись в домашний наряд (блузка, джинсы) и включив телевизор в гостиной, Хильда уселась на диван и подобрала ноги под себя. Надо было идти принимать вечерний душ, но она боялась. На ум приходили сцены из фильмов ужасов, где люди в зеркальном отражении в ванной видят всякую мерзость.

Дом притворно молчал. Ничего не происходило. Понемногу Хильда стала расслабляться, откинулась на спинку дивана и стала следить за теленовостями. И не заметила, как заснула.

Ей приснилось, что на неё спящую кто-то смотрит сверху. Кто-то очень злой и старый, намеренный сделать ей плохо. Он подбирался к ней всё ближе и ближе, протянул холодную руку и коснулся её волос…

Хильда взвыла и проснулась. Оказалось, она лежит на диване на боку, отдавливая себе правую руку. Люстра светила, по телевизору шёл какой-то документальный фильм. Хильда посмотрела на часы — полночь. Она легла на спину и попыталась заснуть снова.

Где-то на втором этаже скрипнула дверь.

Хильда перестала дышать.

Послышались тихие шорохи. Кто-то ходил по второму этажу, направляясь в сторону лестницы. По экрану телевизора пошла рябь помех, а люстра дважды мигнула, едва не вызвав у Хильды инфаркт.

Она не верила, что это происходит на самом деле. «Должно быть, я всё ещё в кошмаре, — думала она. — Я не проснулась. Нужно как-то разбудить себя».

Укусив себя за палец, Хильда ойкнула от боли. Но так и не пробудилась.

Мигнув на прощанье, люстра погасла окончательно. Экран телевизора померк. Гостиная погрузилась во тьму, и Хильда отчётливо услышала тяжелое сиплое дыхание того, кто спускался вниз по лестнице. Вокруг стало холоднее; по воздуху словно носились кристаллики льда. На глазах Хильды выступили слёзы.

Во мраке кто-то начал шептать.

Хильда вскочила. Животный ужас обуял её, плеснул в лицо жаром и стужей. Она закричала и побежала вон, в сторону выхода, натыкаясь в темноте на предметы, падая на колени и поднимаясь снова. Она чувствовала, что преследователь настигает её, ощущала на задней стороне шеи его смрадное дыхание. Она выбежала в прихожую, где свет пока горел, но тоже уже помаргивал. Дернула ручку двери, забыв, что она заперта изнутри на крючок и цепочку. Опомнившись, принялась скидывать преграды. Когда она снимала цепочку, в прихожую тоже пришла мгла, и будто бы чьи-то руки легли ей на плечи. Задыхаясь, Хильда вывалилась наружу.

Ночь была лунной, и свет с неба смешивался с сиянием фонарей вдоль дороги. Хильда бежала вперёд, хватаясь за грудь и оборачиваясь. Никто не выскочил из особняка, чудовище за ней не гонялось; но остановилась она лишь тогда, когда появилось чувство, будто в её лёгкие влили кислоты. Возле дороги под фонарём стояла скамейка, и Хильда обессиленно опустилась на неё, пытаясь отдышаться.

Немного приходя в себя, она поняла, что положение у неё катастрофическое. Вернуться в дом Хильда не могла. Карту или наличные, чтобы провести ночь в каком-нибудь отеле, она не захватила. В этом городе у неё не было ни одного знакомого или подруги, чтобы попроситься к ним переночевать. Так что же — до утра дрожать от холода на этой скамейке?

Хильда нерешительно встала и пошла по дороге. В местной топографии она разбиралась пока не очень хорошо, но она помнила, что дальше в ту сторону на окраине жилого квартала располагался какой-то парк. Может быть, там есть домик или будка, где можно пересидеть ночь.

«Завтра же размещу объявление о продаже этого проклятого дома, — решила она, зябко поеживаясь. — Попытаюсь вернуть хотя бы часть денег. Если меня так жестоко обманули, то почему я не могу то же самое сделать? Но больше туда я не вернусь — ни за что!».

Она вновь содрогнулась, вспомнив тяжёлое старческое дыхание в темноте.

«Какая жуть… И откуда там взялся призрак? Что в этом доме происходило? Может, там кого-то убили? Или прежний хозяин покончил в нём с собой? Неужели это дух того самого фабриканта бродит там по ночам?».

Когда Хильда добралась до парка, где-то далеко в центральных кварталах на ратуше часы пробили первый час ночи. Парк располагался на самом краю города, сразу за ним начиналась лесополоса. Территория была довольно обширной, и ночью, естественно, людей на нём не было. Синий подлунный полумрак парка кое-где разбавляли светочи фонарей. Хильда, к своему разочарованию, не заметила ничего, похожего на домик или укрытие — только в отдалении виднелись силуэты каких-то статуй или мемориалов. Даже с расстояния их зубчатые монолиты выглядели довольно неуютно, и никакого желания подходить к ним ближе у Хильды не возникло. Она решила вернуться по улице к знакомой скамейке — там, по крайней мере, было светлее.

Она дошла до первого фонаря в начале улицы и остановилась немного отдохнуть под ним — после недавней пробежки в груди всё ещё кололись острые иголки. Оглянувшись, Хильда заметила, что на улице она уже не одна: со стороны парка приближался человек. Но всего пару минут назад она не видела в парке ни одной живой души. Свечение луны должно было ясно выдать присутствие человека. Как Хильда могла его проглядеть? Если только он специально не прятался…

Тревога вернулась к ней, но это уже не была та крошащая мозг паника, которую она испытывала, убегая из дома. Хильда поразмыслила о том, чтобы идти дальше, ускорив шаг — но тогда этот человек будет постоянно маячить за её спиной. Нет уж, решила она, пусть пройдёт мимо, а она пока постоит.

Вскоре человек приблизился настолько, что попал в круг света от фонаря. На вид ему было лет сорок — с ничем не примечательным чуть удлинённым лицом, в простой тёмной рубашке и в тёмных же брюках. На бродягу или бандита он не походил, и у Хильды отлегло от сердца. Она стала ждать, когда он пройдёт мимо, делая вид, что рассматривает фонарь. Но человек, поравнявшись с ней, остановился и участливо спросил:

— Фрау, что вы делаете так поздно в таком месте? Может, вам помочь?

— Благодарю, всё в порядке, — сдержанно ответила Хильда. — Я просто немного припозднилась, но мой дом близко отсюда.

— Пройдитесь со мной, — предложил мужчина. — Так хоть компания будет. Всё-таки край города, время ночное.

Хильда решительно замотала головой:

— Очень вам признательна, но я сама дойду.

— Как желаете, — мужчина кивнул и отошёл. Но едва дойдя до края освещённого круга, он внезапно развернулся и быстрым шагом подошёл к ней снова. Хильда растерянно взглянула на него и похолодела: что-то в выражении лица прохожего вдруг изменилось, сделав его страшным.

— Деньги с собой есть? — отрывисто спросил мужчина.

— Ч-что? — она отшатнулась.

Мужчина вытащил из кармана брюк нож:

— Деньги есть? Кольца, украшения, серьги? Давай всё.

И вновь на Хильду нахлынуло чувство, что она попала в дурной сон. Она хотела что-то сказать, но вместо слов с губ сорвался тихий всхлип. Мужчина приблизился вплотную и схватил её за локоть:

— Так, милая, давай отойдём туда, где темнее. И не вздумай кричать или побежать, иначе зарежу сразу же.

Хильда в сомнамбулическом состоянии позволила ему отвести себя подальше от фонаря во мрак. Эта странная вялость быстро прошла, когда мужчина поднёс нож к её лицу и коснулся холодным лезвием её щеки. С этого момента, наоборот, всё вокруг стало слишком реальным, невыносимо реальным.

— Ну? — прошипел мужчина. — Где деньги?

— Денег нет, — слабо ответила Хильда.

— То есть как нет? — не отнимая ножа от её лица, мужчина залез в карман джинсов Хильды, пошарил там ладонью. Ничего не найдя, он проделал то же самое с другим карманом и выругался.

— А что ещё у тебя есть? Золото, серебро? Ну!

Хильда носила простые украшения и серьги, но надевала их только на работу. Приходя домой, она всё снимала.

— Ничего нет, — сказала она. У неё закружилась голова.

— Тьфу! — сплюнул грабитель. — Ты что, нищенка?

Хильда покачала головой. Мужчина быстро огляделся по сторонам, проверяя, не появился ли кто-нибудь поблизости, и опять взял её за локоть:

— Идём в парк.

— Зачем? — Хильде стало дурно.

— Увидишь. Должен же я хоть что-то с тебя получить. Быстрей, фрау, шевелите ножками.

Он ткнул её под бок ножом. Лезвие чуть оцарапало кожу. Боль, хоть и была несильной, показалась Хильде вспышкой, в которой исчезло всё кругом. Ноги подкосились, и она упала на обочину.

— А ну, вставай! — коршуном наклонился над нею мужчина. — Если не поднимешься сейчас, прикончу прямо тут и уйду. Ты не первая и не последняя.

— Подождите… сейчас… — Хильда сначала медленно поднялась на четвереньки, потом на ватные ноги. Мужчина тут же грубо схватил её за левое запястье — как клешни защелкнул — и потащил с собой. Хильда едва поспевала за ним; она могла снова упасть в любую секунду. Да если бы и упала, то он, наверное, продолжил бы волочь её, как тряпичную куклу. Хватка у него была железной.

— Значит, проходим через парк насквозь, идём в лес, — на ходу цедил мужчина сквозь зубы, не оборачиваясь. — Будешь хорошо себя вести — отпущу. А иначе — будет кровь. Поняла?

Хильда сделала глубокий вдох и сказала:

— Да.

Одновременно она размахнулась свободной рукой, рванулась вперёд и со всей силы ударила мужчину по затылку острым краешком булыжника, который она подобрала с обочины, когда падала.

Грабитель сдавленно вскрикнул — будто вздохнул. Ноги его подогнулись, рука обмякла. Почувствовав это, Хильда вырвалась из его хватки. Другая рука мужчины тоже разжалась, и нож упал на землю. Хильда присела, чтобы подобрать его, но тут мужчина развернулся к ней и наступил на оброненный нож.

— Сука, — невнятно сказал он.

Не вставая, Хильда запустила ему в лицо булыжником, который ещё оставался при ней. Камень врезался под нос грабителя. Он завопил, схватился за лицо и отступил назад. Хильда молниеносно взяла лежащий нож и вскочила на ноги. В первое мгновение она испугалась, что не сможет удержать нож — руки как будто совсем её не слушались. Мужчина дёрнул головой, как в припадке, засунул руку в левый карман брюк и вытащил оттуда нечто, холодно блестевшее в лунном свете.

Это был перочинный нож. Не такой большой, как нож, которым завладела Хильда, но тоже опасный.

— Ты мне зуб выбила, шлюха! — прошепелявил грабитель. — Я убью тебя!

Хильда стала судорожно соображать, отступая назад мелкими шажками. Никогда в жизни её мозг не работал так быстро, как сейчас. Она понимала, что вступать в схватку с грабителем не стоит, пускай даже он оглушённый и с более слабым оружием. Мужчина был сильнее её, выше, умел обращаться с ножом. К тому же шок от ран наверняка притупил у него чувствительность к боли. Нет, она не могла противостоять ему. Это было слишком опасно.

Но бежать тоже было не лучшей идеей. До первых жилых домов было далеко. Даже в нынешнем состоянии грабитель мог её запросто настигнуть и всадить нож в спину.

Хильде показалось, что в колебаниях прошёл целый час — она отшатывалась, предупреждающе помахивая перед собой выставленным ножом, а мужчина, сплёвывая кровь и ругаясь, шёл на неё. Надежды на то, что он потеряет сознание или убежит, не осталось. Нужно было сделать выбор.

И Хильда его сделала.

… Когда она возвратилась в особняк, до утра оставалась всего пара часов.

Это былая долгая, долгая ночь. Сначала Хильду повезли в клинику, где обработали порезы и ушибы. Потом она в полицейской машине отправилась в участок, где рассказывала молодому следователю крипо о том, что с ней приключилось: как она вышла «прогуляться и знакомиться с местностью», как дошла до парка, где на неё напал грабитель и хотел увести в лес, как она сумела отобрать у него нож и вступить в поединок. После того, как истекающий кровью мужчина остался лежать, она, сама не своя, прибежала к ближайшему дому и до смерти перепугала жившую там пожилую пару, стучась в их дверь окровавленными ладонями и требуя вызвать полицию.

Хильду интересовало, жив ли грабитель или скончался. Следователь куда-то позвонил и сказал ей, что он находится в реанимации, но жить будет. Ей нужно будет ещё прийти на очную ставку и в суд, чтобы дать показания. Хильда кивала. Она была не против.

— Фрау, я восхищаюсь вами, — сказал следователь ей напоследок. — В этом районе в последние годы находили тела трёх молодых женщин. Видимо, всё его работа. Вы обезвредили очень опасного преступника.

Хильда скромно улыбнулась и отметила про себя, что следователь вполне симпатичный.

— Извините, что наш город встретил вас таким образом, — добавил тот. — Не все люди у нас такие, как этот ублюдок — надеюсь, вы в этом убедитесь.

Он крепко пожал ей руку.

Полицейские подбросили её до дома. Когда машина уехала, Хильда увидела свет за оставшейся приоткрытой дверью и пошла в дом. Порезы саднили, но были неглубокими: врачи сказали, что всё должно зажить за неделю. Они рекомендовали ей взять на работе отгул по состоянию здоровья, но Хильда не собиралась этого делать. Не стоит начинать работу в новом месте с отгула.

Лампы во всех комнатах были включены. Хильда обошла оба этажа, выключая их. Свет она оставила только в гостиной, в спальне и в ванной. Хотя врачи, опять же, не советовали промокать раны, но после всего произошедшего ей нужно было помыться.

В горячей ванне Хильду разморило. Посмотрев на часы, она подсчитала, что спать до подъёма на работу ей остаётся всего ничего. Наложив на порезы бинты с лечебной мазью, Хильда поднялась на второй этаж, едва переставляя ноги. Стелить постель не было сил: она на ходу хлопнула ладонью по выключателю, погасив свет в спальне, и кулем рухнула на кровать. За окном тихо качал своими ветвями клён.

Кто-то забарабанил пальцами по двери спальни, и раздалось шумное тяжёлое дыхание в коридоре. Хильда устало усмехнулась, не открывая глаза.

— Спокойной ночи, — пожелала она гостю за дверью. Звуки недоумённо стихли.

Спустя минуту хозяйка особняка уже крепко спала. Её сон был спокойным, без кошмарных видений. Может, в стенах старого дома таилось зло, но одно Хильда теперь знала точно: если монстр и выйдет из тьмы, чтобы забрать её к себе, то ему придётся хорошо постараться.

@темы: рассказы, призраки и духи, не своё

---

Макс Далин "Рукопись, найденная под прилавком" Часть 2

[Drakon Vetra]

Ночь
Подхожу к ночному ларьку. Продавщица заспанная и бледная; у нее приятное, но серое лицо и блестящие глаза с красными прожилками.
Крысиную кровь, молодой человек, спрашивает она.
Небогато, говорю я. Крови девственниц нет?
Продавщица смеется.
Болван, говорит она. Иди проспись.
Джин, говорю я.
Она хохочет. Осторожно вытирает глаза, чтобы не смазать черные стрелки.
Джин с тоником, говорю я. Джин. Вот что мне нужно. Купить, я имею в виду. Джин — не старик Хоттабыч, а напиток такой. В банке. Не в сберегательном банке, а в жестяной такой баночке. Это возможно?
Она закатывается. Сгибается на стуле пополам и стонет.
Сила Матейи! Убирайся отсюда, пока я тут со смеху не подохла. Тебя сегодня поцеловали?
Нет, говорю я. Можешь быть первой.
Сумасшедший, говорит она, всхлипывая от смеха. Псих ненормальный. Ты что, из цирка?
Из погорелого театра, говорю я. Меня несет. Меня радует, что она смеется, что она живая, что ее не тошнит телевизионным ядом. Я понимаю, что мы говорим на разных языках; я понимаю — все, что я успел наболтать, она воспринимает, как полный и уморительный абсурд, я не понимаю — почему. Впрочем, меня это не огорчает.
Что-нибудь выпить, говорю я. Протягиваю ей купюру. Она смотрит на меня, на деньги — ее усталое лицо под боевой раскраской становится сочувственным.
У меня не обменный пункт, говорит она.
Это чужая валюта, спрашиваю я.
Да. Это валюта… другого круга. Я у метро торгую, я такую уже видела, говорит она.
Другого круга — чего, спрашиваю я, хотя знаю ответ.
Она вздыхает. Вытаскивает пачку тонких дамских сигареток, копеечную зажигалку — и закуривает.
Не наивничай, говорит она. Хочешь курить?
Я не курю. Так другого круга чего?
Я не люблю это произносить, говорит она сердито. Ну ада, ада, надоедала. Доволен?
Я отхожу от ларька, я бреду прочь по площади, освещенной желтым искусственным светом, и думаю. Метро — это лимб, думаю я. Но с чего я взял, что выше — рай?
Я — на чужом кругу. И мне некуда идти.
На кирпичной стене белым намалевано «Сила Матейи», а рядом — два квадрата, врисованных друг в друга, грубая восьмиугольная звезда. Вдоль стены растут стриженые тополя, похожие на окоченевших приютских детей. Ночь переваливает за полночь, ее дыхание очистилось — она начинает благоухать. От дымного и свежего деревенского аромата ночи у меня кружится голова.
Очень холодно.
На ярко освещенном рекламном щите — прекрасная дева, всунувшая руку по локоть в зеркало. В зеркале отражается она же, но неуловимо другая, как сестра-близнец. «Зеркала Хесаллы — пожелай и узришь! — написано под девой. — Поверь в Дар». Этого я не понимаю.
Под рекламным щитом у обочины дороги стоит пестрая компания. Их освещает рекламная подсветка и желтый фонарь — похоже на витрину супермаркета. Больше девушки — но есть и юноши. Всего их человек десять. Они все молоды, одеты очень легко и очень ярко; раскрашены, как куклы. У всех нарумянены щеки — они розовые, они персиковые, они золотистые — от этого молодые люди издали выглядят очень здоровыми. Вблизи я вижу серые лица ночных существ под ослепительным макияжем.
Напряженно ждут, но притворяются беспечными. Их глаза блестят, зрачки широки. Хотят выглядеть призывно, но по позам видно, насколько им холодно, им привычно холодно, они устали от холода, но не уходят. Они болтают вполголоса — и вдруг замолкают, когда я подхожу.
Ты чумной, спрашивает тоненькая девушка в голубой куртейке. Остальные смотрят со страхом и отвращением.
Нет, говорю я.
Он не боится темноты, говорит парень, раскрашенный под матрешку помадой и румянами — впалые щеки у него, как яблоки. Он или чумной, или сумасшедший, продолжает парень.
Как бы то ни было, пусть катится отсюда, говорит второй. Он смотрит на меня с холодной яростью, сунув руки в карманы. Его приятели подходят справа и слева; меня поражает контраст между их курточками веселеньких оттенков, длинными цветными челками, убойным макияжем — и неожиданной нерассуждающей злобой. Так внезапно и резко приходят в ярость наркоманы, которых уже начало ломать. Каждый из них — кистень, прикинувшийся гламурной фенечкой. Девушки замерли в ожидании, будто надеются на свою долю моего мяса, когда все будет кончено.
Пусть катится, говорят сбоку. Таким тут делать нечего.
Я прикидываю, кого придется ударить первым и куда отступать. Не похоже, что удастся разойтись мирно. Улица совершенно пуста и темна, ни машин, ни людей — я понимаю, что шансов у меня немного. Компания выглядит готовой на многое.
Я ненавижу драться.
Но из кирпичной стены вдруг выходит высокий франт в белом пальто.
Он мог бы быть ее братом, как сказал бы Ваня. Его лицо светится в темноте бледным лунным светом, а глаза такие же вишневые, как у…
Общий вид — черно-белый рисунок тушью. Красив чисто и строго.
Накрашенные тут же забывают обо мне. Они пожирают его глазами, как попсовую звезду на концерте. Не знаю, что мешает накрашенным кинуться к нему — страх ли перед ним, страх ли перед тем, что он сейчас исчезнет — и конец празднику — но стоя поодаль, они все концентрируются на нем до дрожи воздуха. Тянут руки, лица — и умоляют всем телом
О поцелуе. Так наркоманы умоляют дать им дозу. Они его так хотят, что мне становится стыдно стоять рядом с ними — и я быстро иду прочь.
Я не вижу, что происходит за моей спиной, и видеть не хочу. Слышу только, что сзади кто-то клянчит поцелуя, как милостыни, а кто-то истерически рыдает.
Я иду вдоль кирпичной стены, потом — вдоль дома, на вид совершенно нежилого, с черными слепыми окнами, с обшарпанными стенами, с глубокой дырой подворотни и желтой лампочкой, качающейся на ветру. Ледяной ветер пахнет так восхитительно, что я перестаю верить в ад. Очень холодно, и становится все холоднее.
Я прохожу мимо стеклянного павильона автобусной остановки. На железной дырчатой скамье сидит одинокая девушка с раскрашенным лицом. Она одета в пушистую курточку, мини-юбку и чулочки-сетку, как летом в пасмурный день. Девушка сидит неподвижно, как манекен в модном магазине.
Я подхожу ближе. На ее широко раскрытых глазах — ледяные линзы. Я трогаю ее щеку — лицо твердое, как лед. Девушка блаженно улыбается безжизненной улыбкой манекена. Подношу пальцы к глазам — на них след нежно-розовых румян.
Я вдруг понимаю, что слышу урчание мотора. По улице медленно ползет большой обшарпанный грузовик с брезентовым верхом на кузове. На дверце кабины белой краской небрежно намалевана знакомая восьмиугольная звезда из двух квадратов. Грузовик останавливается около павильончика с мертвой девушкой. Из кабины, не обращая на меня внимания, выпрыгивает мужик в овчинном полушубке и шапке, с длинными руками, приземистый, неуклюжий. Болтая руками ниже колен, как большая обезьяна, подходит к девушке, тормошит — спокойно и грубо. Потом поворачивается и машет рукой кому-то в грузовике.
С другой стороны подходит еще один мужик. Он деловито огибает машину и с лязгом опускает задний борт кузова. Потом направляется к своему напарнику неторопливой, какой-то подпрыгивающей походкой. На секунду он поворачивается лицом ко мне. При свете фар и фонаря отлично видно — лицо у этого типа будто искажено в «Фотошопе», всю морду свело на сторону и утянуло в нос и скулу. Этот кривой огромный нос, сросшийся со щекой, ярко-розовый, блестящий, поклевывает воздух на ходу, как у идущего индюка.
Они вдвоем поднимают труп за плечи и за ноги и несут. Зашвыривают в кузов; ее закоченевшее тело падает с деревянным стуком. Поднимают борт, опускают, что-то там отбрасывают — может, девушкину ногу — и снова поднимают. Не торопясь, размещаются в кабине — и грузовик ползет дальше.
Все так просто. И до меня никому нет дела.
Я потихоньку начинаю многое понимать. Я впадаю в безнадежную тоску, от которой хочется метаться и грызть пальцы — но это совершенно бесполезные действия. Я чувствую дикое одиночество и отвращение к себе.
И — что настолько невероятно, что не укладывается в голове — я больше не хочу видеть ее. Я ощущаю себя так, как те, накрашенные, имитирующие детское полнокровие румянами — ждущие и жаждущие поцелуя от таких, как она, чтобы испытать опасный кайф, украсть кусочек Вечности — или, на худой конец, умереть.
Эта таинственная жестокая нежность — просто наркотик. Он вызывает вожделение, привыкание, распад и гибель — и мне страшно, мне гадко, я уже наркоман — или еще нет?
Я не хочу быть от чего-то зависимым — будь то водка, героин, телевизор или даже она. Мне хотелось бы думать, что это любовь, но это — игла, это — дорожка белого порошка на зеркале, это — бутылка, брошенная в подъезде.
Я смотрю на луну — и луна смотрит на меня.
Темное время суток
Я бреду по улице наугад.
Город пуст. Дважды длинные серебряные лимузины бесшумно пролетают мимо. Долго не встречается никто.
Сворачиваю за угол. На обочине дороги сидит девочка лет пятнадцати; она обнимает тонкими пальцами колени, обтянутые джинсовой тканью, бесформенный пуховик велик для хрупкой фигурки.
Девочка смотрит вдоль улицы, в электрическое марево, смешанное в дрожащее желе с ночным мраком. Я вижу в профиль ее остренькое личико, бледное, с синяками под глазами, выражающее боль ожидания и холода. Светлые волосы собраны на затылке в пучок — пучок торчит из-под вязаной шапочки.
Я подхожу. Она удивленно смотрит на меня. Глаза громадные, синие.
Ждешь одного из них, спрашиваю я.
А то, кивает она. Закурить есть?
Не курю, говорю я с сожалением. Замерзла?
Придет и согреет, улыбается она. Передние зубы еще заострены снизу меленькой пилочкой, как у школьницы.
Почему — здесь, спрашиваю я.
А где, усмехается она. Все закрыто, кроме заведений для чумных. Не домой же его звать. Родичи убьют.
Его убьют?
Меня. Но его тоже есть кому убить. Упокоить, в смысле. Мать позвонит в контору охотников — мне это надо? Он меня любит.
А почему ты живая, если любит, спрашиваю я.
Она устало пожимает плечами.
У него тоже много всего… Кодекс, Старшие, Зов… Так и мыкаемся. Смотри.
Гордо подтягивает вверх рукав пуховика, потом — рукав тоненького пуловера. Рука до локтя в шрамах — старых, свежих и едва закрывшихся. Девочка лижет кровоточащую ранку.
Поцелуи, спрашиваю я.
Ага, кивает она радостно. Он поцелует — и потом ходишь, как по облаку. Не надо есть, не надо пить, чувствуешь себя такой легкой-легкой… Родичи придираются, училки в школе всем листовки раздают, все время болтают по ящику… Эта передача, «Вера против Смерти», каждый день в восемь вечера, знаешь? Мои каждый выпуск смотрят. Если уж очень счастливой выглядишь, задирают рукава, под воротник заглядывают или пытаются накормить. А жратва такой мерзкой кажется… Ничего, скоро помру им назло — вот мы с моим зайчиком поржем тогда!
Ад, говорю я. Да?
Брось, смеется девочка. У нее чудесный смех. Я почти завидую ему. Неужели ты не знаешь, говорит девочка, что в начале времен Творец создал мир-абсолют и людей по собственному образу и подобию. Вообще-то Он хотел, чтобы в этом мире царило вечное добро. Но у людей была свобода воли, а по образу и подобию — значит, как сам Творец, они заключали в себе Все. Вообще Все, понимаешь?
И зло, спрашиваю я.
Брось, говорит она. Тогда это злом не называлось. Да и не было злом, вообще-то. Просто такой способ бытия. Альтернативный. У людей же всегда была тяга к творчеству… страсть к самопознанию там… и некоторые из них начали всякие рискованные эксперименты…
И Бог выгнал их из рая, спрашиваю я. Улыбаюсь.
Ничего Он не выгнал, говорит она сердито. Вот всегда мы мыслим своими критериями. Если сами бы выгнали тех, кто не угодил, так и Богу готовы приписать нашу дурную мелочность. Ни фига подобного. Ему просто показалось, что таким… экстремистам в раю не интересно. Или они не могут там совершенствоваться… и тогда Он создал для них другой мир.
Поплоше, уточняю я.
Да нет, говорит она с досадой. Просто в этом новом мире было побольше места для разрушения. И для… всякого такого. На грани греха. Хотя тогда о таком понятии никто не слыхал.
И что?
И там тоже нашлись такие, которым захотелось солененького. А Творец создал для них еще один мир… еще ниже. По их вкусу. И некоторые и там умудрились не ужиться… а Он и для них…
И много вышло миров, киваю я.
Девочка машет искалеченной рукой, подтягивает рукав на место. Ее слегка знобит.
До фига, говорит она. Ступеньками. И чем дальше от рая, тем экстремальнее. Его наставники считают, что душа, чем замороченней на распаде, тем тяжелее — и это дело тянет ее вниз. А если за жизнь она набирает еще желания уничтожать — то еще дальше вниз. А если наоборот — ей надоедает зло и хочется созидания — то вверх. И так — вверх до рая или вниз до преисподней… Вот и вся система.
И к чему ты клонишь, спрашиваю я.
Да ни к чему особенно, вздыхает девочка. Просто многие считают, что наш мир — это предпоследняя ступенька.
Я слышал такое про свой, говорю я.
Ну, не знаю, говорит девочка. Дышит на свои руки, стеклянные от холода. И я дышу на ее прозрачные пальцы. Я злюсь на того, другого, которого она зовет зайчиком. Где он бродит?
Я слышу шаги многих людей, слишком громкие в ледяной тишине. И понимаю, кого увижу, когда обернусь
Потом
Крыса, вопит раскрашенная девица. Я тебе говорила, чтобы ты тут не околачивалась! Они из-за тебя сюда вообще не ходят, сука!
Смотри, чумной с ней, говорит плотный парень, вымазанный румянами. Я его сейчас урою. Это из-за него. Это он. Из-за него эта сука не боится тут торчать.
Девочка издает хриплый вопль, хватая с земли обломок кирпича. Я успеваю увидеть блеск лезвия в искусственном свете — отпихиваю девочку назад, бью наотмашь, чувствую, как нож рвет ткань куртки, мне жарко, я отшвыриваю от себя чью-то руку, я натыкаюсь кулаком на чье-то лицо, я жду удара в спину, я чувствую горячую ярость, я не вижу девочку — и мне страшно за нее
Я ненавижу драки
Он, выйдя из тени рядом со мной, окатив меня запахом мяты и ладана, выворачивает руку с ножом. Я слышу вопль, хруст и стон. Раскрашенная девица тянет к нему руки — но через миг сидит на снегу и трясется в ознобе, лязгая зубами. Ее дружок сидит рядом, одна его рука с растопыренными пальцами торчит неестественно, как шарнирная вешалка в виде человеческой руки, вторая засунута под пальто, а на лице невыносимое смешанное выражение дикой боли и наркотического прихода. Остальные не разбежались: стоят поодаль, смотрят голодными и жадными глазами.
Он обнимает девочку. На их лицах — мучительное наслаждение. Девочка голубовато-бела от холода, но именно поэтому ей, кажется, уже тепло. Он держит ее, как огонь свечи, и золотое пламя ее жизни танцует в его темных глазах. Он юн — хотя не моложе живого, конечно.
Им ни до чего дела нет — они держатся друг за друга, хотя между ними стена смерти. Смерть между ними ранит их, как колючая проволока — но боль, которую они чувствуют, куда слабее страха перед одиночеством — живого даже для мертвецов и неумерших.
Их жрут глазами, слизывают взглядами капли боли и счастья, но у них — много, много, им все равно, они расплескивают себя вокруг, щедро и спокойно. Им не жалко.
Так проходит год. Может, два. Мой бок горит, я чувствую, как свитер и футболка постепенно намокают.
Девочка толкает его, он замечает меня.
Ты ранен, спрашивает он.
Просто царапина, говорю я. Куртку порвали. Жаль. Она мне нравилась.
Хочешь, я тебя поцелую, спрашивает он.
Я смеюсь. Я говорю, что накрашусь, если захочу, и что девочка обидится на нас. Он смеется и сердится, говорит, что живому, из которого течет кровь, нужен врач. Я подкалываю его, говорю, что дело не во мне и не во враче — дело в крови, ведь так?
Дело всегда в крови. В ней все растворено — жизнь, смерть, сила, прошлое, надежда, желания… Об этом все думают, правда?
Девочка топает ногой, кричит на меня; он пристально смотрит мне в лицо — взгляд ощущается чем-то между просьбой, приказом и благодарностью — я расстегиваю куртку и задираю свитер. Ледяной ветер проходится по коже, обжигая холодом. Я смотрю на себя: порез длиной с палец, не слишком глубокий. Лезвие скользнуло по ребру. Кровь течет равномерно и сильно; теперь уже дотекла и до брюк. Его ноздри раздуваются — он наклоняется и лижет мой бок, как пес. Мне непереносимо холодно, его прикосновения вымораживают боль, кровь перестает течь — кажется, просто замерзает. Зависть накрашенных ощущается, как душное давление темной воды — но вдруг напряжение пропадает, будто их сдувает ветром. Меня трясет и колотит, но в какой-то момент становится очень легко, легко и спокойно. Ночь, холод, боль — все это отодвигается в сторону, зато я снова чувствую запах ночного ветра.
Запах дыма, далеких лесов и близкого моря, покрытого льдом.
Я слышу смех девочки откуда-то издалека.
С тобой все будет в порядке, говорит он — голос тоже страшно далекий. Посиди немного, говорит он. Это пройдет. Все будет в порядке.
Я сажусь на поребрик. Я вижу только апрельскую луну в январских ледяных небесах. Девочка целует меня в щеку — ее губы кажутся горячими, просто обжигают меня, и я ухитряюсь улыбнуться
Потом — луна и облака
Никакого числа. Наверное, уже завтра
Я вижу ее, как сумеречную грезу наяву. Светлая фигурка в кромешном мраке, проколотом звездами. Я сплю или галлюцинирую — но все кажется реальным: и ночь, и запах крови, похожий на запах ржавого железа, и холод, который обнимает меня нежно и крепко, как смерть…
Меня трясут за плечо.
Парень, проснись, замерзнешь. Меченый, что ли? Сбрендил, шляться по ночам!
Я открываю глаза.
Незнакомец — пол-лица превратились в шматок тухлого мяса с опарышами, и глаз вытек, а из глазницы течет какая-то дрянь — смотрит тусклым уцелевшим глазом и ухмыляется. Живой, который выглядит, как мертвый? Почерневшая рука — на моем плече. Запах
Дезодорант, хлорка, тухлятина, мятная жвачка.
Что смотришь, парень? Чумных не видел? Не дергайся, чума не заразна. Вампы заразнее. Не фиг было целоваться с Хозяевами, придурок. Меточку потом ничем не выведешь. Так и будет тянуть бродить в сумерках, пока не подохнешь.
А им зачем касаться живых, спрашиваю я. До меня медленно доходит смысл слова «чумной».
А черт их знает! Многие живые из кожи вон лезут, чтобы их пометили — только вампы обычно не замечают таких. Вампа румянами не обманешь… Чем-то ты приглянулся королеве, парень.
Не королеве… Не нашел королеву…
Ну — королю. Разница-то… Говорят, они отмечают чистых. Еще говорят… вставай уже, задницу отморозишь… так вот, еще говорят, что их привлекает что-то особенное в крови. Любовь… Фигня. Забудь.
Чума… у тебя чума…
Чума, парень — и никто не знает, отчего. Другая метка, не такая приятная, я бы сказал… беда, просто беда — и все. Тело гниет, но в нем живет душа, черт ее знает… Но совершенно не больно. Нервы сгнили. Можешь идти?
Я встаю. Меня болтает из стороны в сторону, чуть не сажусь снова. Холодно, холодно, холодно. Наваждение ушло. Вера — тоже. Я видел вампа и девочку — я больше не могу себе врать. Есть любовь и любовь — одна дает шанс, вторая — нет.
Я держусь за запястье чумного. Он до смешного стильный: в мокасинах, в модной куртке… волосы светлые, длинноваты. Он отводит их с лица, чтобы не пачкать в тухлой сукровице. Его ухмылка кажется сочувственной и всепонимающей. Мясо на костях руки скользит под моими пальцами вместе с рукавом.
Добропорядочные граждане по ночам дома сидят, говорит чумной. Среди добропорядочных принято бояться темноты. В сумерки ходят только отбросы, парень. Чумные, шлюхи, вампы… убийцы… Куда тебе надо-то?
К метро, говорю я. Куда же еще. Мне же на работу завтра.
Пойдем к метро, говорит чумной. Мне все равно нефиг делать.
Он вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку. Щелкает пьезой — и верхняя фаланга большого пальца отваливается и падает на снег. Чумной кроет матом сквозь зубы, нагибается, поднимает кусочек мертвой плоти, смотрит на него с досадой — и отшвыривает в темноту, обложив в пять этажей чуму, сумерки и весь этот поганый мир.
Я беру у него зажигалку, выщелкиваю огонек и даю прикурить.
Чумной благодарит кивком. Он одновременно взбешен и огорчен почти до слез. Затягивается. Дым с шипением выходит из гнилых легких.
Все чертовски несправедливо, говорит чумной тихо. Почему — я? За что? Может, лучше было бы издохнуть? Загнуться по-настоящему, а не гнить живьем?
А ты хочешь издохнуть, спрашиваю я.
Чумной долго молчит. Мы идем проходным двором, темным, заросшим скорчившимися заиндевевшими деревьями. Наледь скользит под подошвами, в ней отражаются редкие желтые фонари.
Нет, говорит он, наконец. Не хочу. Боюсь, что исчезну совсем. Без следа. Может, в этом и дело. Это чертовски ужасно — думать, что можешь просто исчезнуть. Вот ты есть — и вот тебя нет.
Но существовать так — наверное, нестерпимо жутко, спрашиваю я робко.
Зато я есть, говорит чумной. Ухмыляется; белоснежные зубы блестят между черными губами. Я вижу, я слышу, я мыслю, продолжает он. Это тяжело, но лучше быть так, чем не быть никак. Я — трус?
Нет, говорю я абсолютно искренне. Каждому — свое.
Ты — хороший парень, говорит чумной. И знаешь, что, продолжает он, гетто — это куда нестерпимее чумы и нестерпимее смерти, поэтому если примут закон о гетто для чумных, я все-таки что-нибудь сделаю с собой. Чумным запрещено выходить днем — ну и ладно. На солнце я и в окно посмотрю. Но если и ночью запретят, если запрут — что ж мне нюхать собственную гниль в четырех стенах…
Луна, говорю я.
Чумной кивает. Ничего, говорит он. Я, вообще-то, дизайнер, только работать больше не могу. Пальцы, видишь? Пенсия крохотная, но есть все равно уже почти не надо… и мало что надо… разве кофейку хлебнуть… хватает на квартирную плату — и ладно. Иногда удается с кем-нибудь поговорить — не в чате, в реале. С вампом обычно, хотя не люблю я их. Или — с тобой.
Все будет хорошо, говорю я.
Он снова кивает.
Как-нибудь, да будет. Ладно, это не важно. В нашем поганом мире еще никому не удавалось сохранить живыми и тело, и душу. Живое тело — наверное, приятнее, но я слишком боялся всю жизнь, что душа издохнет… Фигня. Вон метро. Только оно еще закрыто. Кофе хочешь?
Кафешка для чумных неподалеку от метро — крохотное заведение, отделанное грязным белым кафелем, полуподвал, куда ведут исшарканные ступеньки — почти полна. Мне тяжело дышать от запаха мертвечины и сигаретного дыма, но здесь гораздо теплее, чем на открытом воздухе.
Я вижу раздутые лица, трупные пятна, отставшие куски почерневшей плоти; на меня смотрят. Ты — свежачок или не чумной, что ли?
Я тут единственный не чумной. Бармен, совсем свежий, лицо только позеленело и глаза ввалились, улыбается, заваривает «эспрессо». Запах свежемолотого кофе перебивает трупную вонь.
Храбрый паренек, говорит девушка у стойки; ее синее лицо тщательно замазано театральным гримом — а может, тем, каким гримируют мертвецов. Ну да все знают, чума не заразна, смеется она.
Считается, что все знают, мрачно возражает парень в громадных зеркальных очках. Очки и длинная челка скрывают обезображенное лицо, на руках — перчатки из тонкой кожи. Он непрерывно курит, как многие здесь; керамическая пепельница полна бычков. В его манере держаться есть что-то аристократическое. Рядом с ним сидит тихое худенькое существо в шубке, спрятав лицо в тени под большим пушистым капюшоном.
Смешно, господа, говорить об отсутствии страха у здоровых, продолжает аристократ в очках. По зомбоящику между рекламами и ржакой каждый день радостно сообщают, что кого-то из нас взорвали или сожгли заживо.
Чтобы мы решили, что эта мерзкая идея с гетто — забота о нашей безопасности, говорит дизайнер. Они ничего не делают просто так. Во-первых, на черта мы сдались в городе. Мы вид портим. А во-вторых, надо иметь кого-нибудь на роль козла отпущения. Общего врага.
Да уж, говорит бармен. Медики знают, что чума не заразна, что она возникает изнутри, как рак — но по ящику то и дело намекают на возможность заразиться. И оно приносит плоды. Месяц назад здоровые плеснули на мою соседку бензином и бросили спичку… Возьми сахар… вон ложки лежат.
По крайней мере, она отмучилась, замечает девушка. Ее кавалер, высоченный, квадратный, с обвисшим лицом, нежно обнимает ее за плечи. Оставь, говорит девушка грустно. Женщинам это тяжелее. Знаешь, каково каждый день видеть себя в зеркале?
Ты видишь там что-то, чего не вижу я, говорит высокий. И пока ты жива, я совершенно не рвусь умирать.
Девушка прижимает его руку с потрескавшейся кожей и отросшими грязными ногтями к своей щеке. Из ее глаза вытекает капля мутной жидкости, скатывается с грима.
Как странно, роняет аристократ в очках. Почти у всех наших, кого я знаю, при полной невозможности секса с любовью все в идеальном порядке. Просто удивительно, насколько в порядке. Когда я был здоровым, некоторые вещи не ощущались так остро.
Он кашляет, тушит сигарету, сплевывает в салфетку, снова кашляет. Высокий хлопает его по спине. Миниатюрное существо, стряхнув капюшон, гладит аристократа по руке, оказавшись довольно свеженькой девчушкой с черно-синими пятнами на лице. До болезни ее волосы, вероятно, были великолепны; даже сейчас, тусклые и ломкие, убитая пакля, они густы и длинны.
В здоровом теле здоровый дух — редкая удача, говорит коричневая мумия с пергаментной кожей и черными блестящими глазами в глубоких ямах глазниц. Она грациозна, как балерина; чашка, как цветок, белеет в ее длинных и темных сухих пальцах. Наш мир давно уже разделился на мертвых духом и мертвых телом. Причем первым светят телешоу, а вторым — гетто. Как все забавно сложилось — их удобно любить, хотя, вроде бы, и нечем; нас удобно ненавидеть, хотя, вроде бы, и не за что…
Дизайнер платит за кофе. Я пытаюсь всучить ему свои деньги, он отмахивается.
Я все равно не знаю, где такое меняют. Я бы предложил выпить, но спиртного тут не наливают. Считается, что от него процесс идет быстрее… но чумные не пьянеют, так что — какая, к черту, разница…
У тебя кровь, приятель, говорит пожилой — непонятно, как вообще говорит почти очистившимся от мяса черепом с несколькими клочьями высохшей кожи и седых волос. Нос провалился, а глаза болтаются у него в глазницах, как шарики-липучки.
У чумных кровотечений не бывает, говорит девушка, а у здорового остановится. Ты в порядке, храбрый парень?
Меня поцарапали, говорю я. Я дрался с раскрашенной сворой, которая клянчит потусторонние поцелуйчики. И это стоило свеч — за храбрость удостоился оказания первой помощи от вампа. Не поцелуй, но похоже на то. Уже не болит.
Чумные смеются. Полускелет пьет кофе чашку за чашкой, не замечая, что под ним растекается коричневая лужа. Дизайнер отхлебывает незаметными глотками.
Мне неожиданно уютно. Меня больше не беспокоит запах и вид посетителей кафешки. Их живые взгляды на мертвых лицах выглядят милее, чем мертвые глаза на живых физиономиях телезомби.
Я болтаю с ними о пустяках и чувствую, что весна когда-нибудь настанет
Ближе к утру
Я дремлю, привалившись к стене. Сквозь тонкую пелену полусна слышу голоса чумных, изредка почти понимаю их слова.
… а когда был маленький, обожал зверей. Как-то прОклятую крысу в дом притащил, не знаю, где взял. Мама, говорит, смотри — ёжик-мутант. Зеленая такая тварь, растаращенная, отовсюду кости торчат — все фанеру грызла…
… я ему так и сказал: если от тебя все это течь не перестанет, вломлю по первое число, не посмотрю, что ты здоровый. Ну нестерпимо же, когда в дом ползет такая дрянь — аллергия у меня на мысли подонков, ничего поделать не могу. Чем больше разваливаюсь — тем сильнее чувствую…
… небеса молочно-синие, как поздней весной в поздний час, но еще не ночью — и сирень. Самое лучшее — это сирень. Он ее так написал… можно услышать запах, если подольше постоять перед картиной… если еще помните, как пахнет сирень и жасмин…
… любопытно, что же тогда называть дискриминацией. Я попытался сказать этому мерзавцу, что специалист по сетевой безопасности — не кинозвезда, а посему моей трупной физиономии при удаленной работе он может не видеть месяцами… как вы думаете, что он ответил, господа?
… все-таки невыносимо, когда твою дверь поджигают уже десятый раз. Я ведь знаю, кто — но что тут поделаешь? Поймать и отлупить — силы уже не те, знаете ли…
… когда кожа начала слезать, она просто тихонько сошла с ума, бедняга. Иногда забредает сюда; сядет в уголок и поскуливает, как собачонка. Иногда начинает жевать собственные пальцы. Но ведь можно понять: наша жизнь — не малиновый сироп, сдала девочка…
… пришлось бросить гитару — пальцы. Но в плейере — все мелодии на свете. Остается только пожалеть, что играю не я…
… хорошо тому, у кого есть дом. Я, можно сказать, живу здесь. Квартиру продали, а все, что я могу об этом сказать, считается бредом мертвеца. Мы все считаемся безумцами — тебе повезло, что никто не сказал об этом в лицо…
… говорят, где-то на севере, далеко за городом, есть коммуна… в лесу, на берегу озера…
… говорят, этот поселок сожгли, девочка…
Мне хорошо. Я согрелся, и бок почти не болит. Я полон странным покоем — здесь, среди чумных, мне спокойнее, чем в большинстве других человеческих компаний. Жалость во мне так сплелась с уважением, что стала похожа на зависть…
Меня будит неожиданный грохот с силой брошенной в дверь пустой пивной бутылки. Она разбивается об пол с треском и звоном — и сразу же за этим я слышу пьяный вопль с улицы.
Вы, дохлятина, орет какой-то мерзавец, вы еще ползаете? Сейчас сходим за керосинцем и сделаем вам тепло! Мертвый должен лежать смирно, вашу мать!
В двери влетает вторая бутылка, грохается об стену рядом с головой бармена. Снаружи — хохот, улюлюканье и крики.
Скоро вас всех на свалку вывезут! Специализированный крематорий «Уголек»! Не рассыпьтесь по дороге, уроды! Позовите на огонек, вашу мать!
У меня на руках виснут дизайнер и аристократ. Я рвусь изо всех сил, так, что стаскиваю их с места, хоть дизайнер крупнее меня, а аристократ схватился за подоконник. Я — сплошная ярость, берсерк, готовый грызть край щита. Красная пелена в глазах желание бить убить стереть в пыль заткнуть пасть
Пустите пустите пустите меня
Судя по звукам с улицы, эта мразь разбегается, когда выходят пожилой и колоритный парень с глазом, висящим на щеке.
Мне никак не отдышаться. Моя кровь, кажется, вот-вот превратится в пар прямо в венах.
Худенькая пушистая девушка аристократа протягивает мне чашку, гладит по щеке.
Ты ведь не брезгуешь? Не надо, пожалуйста. Мы все равно ничего не исправим. Все так несправедливо, что даже начинает болеть сердце…
Это не сердце, говорит аристократ. Это душа. Сердце у тебя уже не бьется, малышка.
Не нервничай, старина, говорит парень с глазом на щеке. Эти гады сами нас до смерти боятся. Ненавидят, но боятся. И их постоянно на нас науськивают. Я даже не уверен, что они виноваты…
Уже седьмой час, говорит дизайнер. Ты говорил, тебе надо на работу.
Я пытаюсь успокоиться. Вынимаю из кармана несколько жетонов.
Такие годятся для того, чтобы отсюда уехать, спрашиваю я.
Худенькая девушка кивает. Дизайнер тяжело садится на стул.
Устал я, говорит он. Не стоит злиться. Злость тоже усиливает процесс. Зачем торопить судьбу, и так все уже решено. Слышь, парень, ты иди, ты уже не заблудишься. Утро… не годится провожать здорового и… провоцировать этих тварей.
Я выхожу. У меня слезы наворачиваются на глаза.
Утренний воздух сладок и свеж. Еще совершенно темно, но каким-то образом понятно, что это темнота перед рассветом. Так холодно, что дыхание инеем оседает на воротник. Меня снова начинает знобить. Я бреду к метро, понятия не имея, как буду добираться до работы.
К метро течет обычная серая толпа телезомби пополам с обычными людьми и людьми без лиц. Я привычно вливаюсь в нее. От меня отстраняются: я воняю дохлятиной и дымом сигарет, я измазан кровью, у меня, вероятно, чудовищно заспанная, помятая и небритая рожа.
Мне все равно.
Вдруг в толпе я вижу некроманта. Он идет с непокрытой головой; я узнаю его выбеленную шевелюру. Бегу к нему, расталкивая всех подвернувшихся, наплевав на матюги в спину.
Олег Борисович, подождите!
Он оборачивается, останавливается, ждет. Грустно улыбается.
Скверная, скверная девочка, говорит некромант. Шалит, как трехлетняя малышка — полагает, что это весело… Увели тебя?
Мне нужно на работу через час, выдыхаю я. Вы ведь знаете, как уехать отсюда?
Утром — с пересадками, говорит некромант.
Я иду за ним в метро.
1 феврапреля
Я стою в битком набитом вагоне, прислоняясь к некроманту плечом. Пол подо мной покачивается, стонущий гул наполнил мозг целиком. Тепло, как всегда тепло в вагоне метро. Меня клонит в сон.
Некромант читает Фроммовскую «Анатомию деструктивности» в бумажной обложке. Я не знаю, куда уткнуть глаза: в черном вагонном окне плывут искаженные лица, вокруг — утренние упыри, воздух так сух, что рассыпается в легких крупинками и царапает гортань.
В тяжелой полудреме, которую никак не стряхнуть, шарю взглядом по вагону. Натыкаюсь на газету, свернутую трубкой и засунутую за спинку сиденья. Автоматически вынимаю.
«Анекдоты и приколы». Слово «анекдот» вызывает у меня приступ тошноты, но я не могу бросить эту дрянь. Буквы складываются в слова почти сами собой.
А если солдат чумной, где он должен носить штык-нож? Да хоть в спине, какая ему разница!
Девушка, девушка! Да, вы, синенькая! А вы собак боитесь? А они вас?
Я снова чувствую приступ ледяной ярости. Дремоты — как не бывало.
Некромант сует книгу в дипломат, кивает на дверь.
Нам выходить.
Станция пересадки целиком из черного мрамора. В конце перрона — темная чугунная статуя странного существа, карикатуры на танцующего Шиву. В десятке его растопыренных рук — красные светящиеся сердца. Человек-паук…
Мы поднимаемся по лестнице. «Мост самоубийц» — с лестницы такой завораживающий вид на рельсы внизу, что тянет сигануть через перила. Истерики, вероятно, вообще могут ходить тут только под конвоем и с завязанными глазами.
Я трогаю некроманта за локоть.
Он оборачивается, поправляет очки, улыбается — и мрачнеет, встретившись со мной взглядом.
Что такое чума, спрашиваю я. Вы говорили, что от заражения помогает рука славы. Значит, чумой можно заразиться?
Ты перепутал, малыш, говорит некромант. Чума не заразна. Чума — это проклятие. А с помощью руки славы проклятие можно вернуть тому, кто пытается проклясть. А что?
Я останавливаюсь, и некромант останавливается.
Почему мне кажется, что чумные лучше здоровых, спрашиваю я. Как это может быть?
Они лучше здоровых, говорит некромант. Они — те, кому завидуют, и те, кто непонятен, малыш. Они — те, кто выбрал душу вопреки рекламе. И еще: они — те, кому легче убивать себя, чем других. Мне показалось, что и ты такой. Таким рука славы не поможет.
Я не такой, говорю я, и пыльный свет тускнеет и расплывается. Я, наверное, могу и убить. Сегодня ночью я это понял. Только не за себя.
Вот в этом-то и дело, говорит некромант, больше не улыбаясь. Пойдем, опоздаешь на работу.
Он выходит на Техноложке. Мне почти жаль с ним расставаться. На душе тяжело, больно, смутно… и я снова не знаю, что делать.
Я сплю стоя до самого Просвета. Выхожу на автопилоте, открываю киоск. Включаю свет, компьютер, кассу — будто и не я, а какой-то заводной механизм. На том же заводе, бездумно, завариваю чай. Пью. Вокруг тепло, но за эту ночь я так продрог, что льду внутри никак не растаять. Меня слегка знобит.
Я точно знаю, что девочка-вамп, в которую я был влюблен со щенячьей страстью, меня тоже не отогреет. И не поможет. Ее шуточки для меня слишком холодны, хоть и изысканы.
Я чувствую, как что-то рвется внутри меня. Может, чума так и начинается? Похоже на то, но мне совершенно не страшно. Я знаю, куда и как отправлюсь, если окажусь прав. Я больше не чувствую себя одиноким. Все равно ада нет, а рай — не в этой жизни. Какая, в сущности, разница, на каком ты кругу…
Я надеваю тужурку типа «ватник» на окровавленный заскорузлый свитер. Теперь крови не видно, а запах учует не каждый.
Детектив. Пара детективов. Еще детектив. Гламурный роман. Детектив в хорошем переплете. Пачка розовых дамских романчиков. Детектив. Трудовые будни.
Дяденька, нам по литературе задали… В общем, про карлика, который хотел замуж.
Что?!
Пацаненок, похожий на нарисованного бурундука. Смущенно улыбается в пухлые беличьи щеки.
Погоди, старик. Задача… Автора не помнишь, конечно? А что еще делал этот карлик?
В школу ходить не любил…
Ага! «Недоросль», да? Фонвизина? Карлик, потому что не дорос? Не хочу учиться, хочу жениться?
Ребенок радостно кивает. Забирает копеечную книжку — школьная библиотека. За ним подходит высокий парень. Я поднимаю глаза от кассы.
Он улыбается черными губами. Глаза запали, зеленоватое лицо — и вид такой виноватый, будто чума у него назло окружающим. Дезодорант, хлорка, падаль, мятная жвачка. Свежий, но не свежее меня, конечно.
Приятель, я понимаю, что, вроде как, не твой профиль… Но Солженицына, «Двести лет одиночества» — нет, случайно?
Не в этом мире, говорю я. Ты заблудился. У нас — «Двести лет вместе».
Улыбается гораздо веселее.
Знаешь, дружище, я не читал, но, судя по названию, та, что у вас — куда лучше. Я покупаю. Сколько?

@темы: городские легенды, не своё, метро

---

Макс Далин "Рукопись, найденная под прилавком" Часть 1.

[Drakon Vetra]

…Не тот этот город и полночь не та… Б. Пастернак

15 янв.
Сегодня тихо. Ни живых, ни мертвых.
С живыми все понятно: праздники кончились. У меня не осталось ни одного подарочного альбома с видами. Под землей в праздники лучше всего продаются альбомы с видами, кулинарные книги и детские книжки с картинками. Я заворачиваю их в пленку, чтобы эта пыль — пыль везде, пыль всегда, пыль въедается в пальцы, в страницы, в легкие — не испортила глянцевые голубые небеса над Спасом-на-Крови. На обложках альбомов с видами чаще всего фотографии Смольного собора или Спаса-на-Крови. Небеса ужасно яркие, но на них можно смотреть. От вида блинов с икрой на обложке кулинарной энциклопедии просто тошнит. Под землей как-то странно воспринимается обычная еда.
Но покупатели реагируют спокойно. Под землей книги в подарок покупают по дороге. Второпях. Между прочим. Их даже не рассматривают особенно, только просят: «Мне что-нибудь покрасивее и подороже». Чтобы подарить каким-то другим, которые, в сущности, безразличны. Поэтому в праздники идут только три сорта товара. Детям — сказки, мужчинам — альбомы, а женщинам — жратву. И я стираю пыль с плёнки мокрой салфеткой — небеса вспыхивают такой голубизной, что глазам больно.
Отвык я от этого цвета. Но фигня это все.
Интересно, почему мертвые пропали. Никто не кончает с собой в праздники? Или что? Надежда в людях проснулась, хе-хе… Один-единственный труп подпирает спиной стену — наверное, наркоман; не иначе, как случайно откинулся. Даже не пытается уехать; неизвестно, куда его вывезет — а тут ему неплохо. Уже часа три стоит, не шевелясь — двигаются только зрачки, широкие и мутные. Следит за электричками.
Мертвые от метро не устают. А я — живой.
Я живу под землей, при искусственном свете. Я просыпаюсь при искусственном свете, выхожу в темноту, спускаюсь под землю и выбираюсь на поверхность, когда там снова темно и искусственный свет. Я существую при искусственном свете. Я не то, чтобы устал, но все время существую между сном и явью. Я начал забывать, что такое неискусственный свет.
Солнце… Даже странно вспоминать это слово.
Метро — это лимб, вот факт, пошлая истина, которой никого нельзя удивить. В лимбе нет настоящего света и быть не должно. Все правильно.
И никакая не преисподняя, вот что я вам скажу. Я не знаю, где преисподняя. Может, туда идут поезда, о которых объявляют «На этот поезд посадки нет». Может, туда можно попасть как-то еще. Но метро как таковое — за пределами. За верхними пределами и за нижними пределами. Поэтому в нем нет ничего по-настоящему ужасного. Все странное и бессветное, но не кошмарное. Лимб, этим все сказано.
Продавал я пачками фантастические романы, в которых люди спасаются в метро от некоего гипотетического конца света. В тридцатые годы. В восьмидесятые годы. В будущем. Апокалипсис, атомный взрыв, инопланетное вторжение… Фантасты — смешные люди. Ездили в метро — и впечатлились? Промелькнуть через лимб, выйти на поверхность с другой стороны, чуточку зацепить что-то такое у себя в душе… Хорошенькое местечко они нашли для спасения человечества! Я читаю и веселюсь. Интересно, они всерьез считают возможным спасение от ада в лимбе? Впрочем, они понятия не имеют, что это такое — метро. Они придумывают инопланетян и мутантов поужаснее, совершенно не представляя себе ни тех, ни других — а о самых обычных вещах не знают, и знать не хотят. Фантастика спокойнее действительности.
Поэтому народ так ее любит.
Хотя о метро я тоже толком не знал, чего там. Иначе не пошел бы сюда работать — ах, тут такая хорошая зарплата. А теперь уже не уйти… Я работаю по шестнадцать часов. Иногда закрываю киоск шторой и сплю на самой нижней книжной полке, под кассой, просыпаясь от дикого озноба. Под землей редко хочется есть, но спать иногда хочется нестерпимо. И спросонок всегда холодно до костей, хочется выпить, хотя бы горячего чаю. Я кипячу чай в большой ложнофарфоровой кружке и плюю на все правила. Даже если нагрянет мое начальство — сверху, тоже не имеющее понятия о том, что такое метро — скандала не будет. Они же знают: под землей трудно. За это и платят. Почти всем, кто здесь работает, платят хорошо. Только деньги потихоньку теряют смысл.
Своих коллег я называю про себя «детьми подземелья». Почти все они живые люди. Только у самых бесчувственных из них нет этой печати лимба на лице. У всех серая кожа и блестящие глаза, как у морлоков, блестящие, с красными прожилками. Новенькие общительны и трепливы. Те, кто работает под землей давно, молчат и усмехаются в ответ на любые вопросы.
Сегодня я работаю на Просвете. Холодно. Сквозняк иногда доносит запах сырой свежераскопанной земли, его чувствуешь лицом, он влажный и более живой, чем весь остальной воздух. Это очень приятно. Обычно воздух сухой, теплый и мертвый, липнет к лицу. Я вхожу в метро — и попадаю в воздух, стоячий, как болото. Тут все стоит стоймя: воздух, свет, время. Движение времени изображает текучая смена цифр на электронных табло. Раньше я думал, что это настоящие часы; теперь меня не обманешь. Тут все движение иллюзорно, и все думают, что спешат.
Книг покупают очень много. Мой прилавок плотно заставлен дешевыми книжками в бумажных обложках. Это детективы, самая ширпотребовская фантастика и любовные романы. Их покупают пачками; те, кто ездит в метро постоянно, используют книжки, чтобы уткнуть в них глаза и ничего вокруг не видеть. Хома Брут рисовал для этого круг мелом, но вместе с кругом нельзя передвигаться. Книжки удобнее. Оторвав взгляд от страниц, можно случайно проследить, к примеру, как меняется твое отражение в вагонном стекле — это уже достаточно неприятно, но это ведь такие пустяки.
Запахи держатся на удивление долго. Они стойкие, резкие. Волны духов, дезодорантов, туалетной воды, вонь бомжей — каждая струя повисает в воздухе на бесконечные минуты. Они не смешиваются. За каждым человеком запах тянется кометным хвостом. Движение электричек стирает эти струи потоком сквозняка, как ластиком. Иногда сквозняк доносит отчетливый запах растертой ромашки… но это отдельный разговор.
Я все обоняю. Я — фильтр запахов, звуков и видений, похожих на бред. Я только что видел двух женщин, которые несли щенка бульдога, одетого в детский голубой комбинезон с капюшоном. Из капюшона высовывалось его печальное личико, черное, сморщенное, в мелкой щетинке, с пронзительными темными глазами усталого ребенка-урода. Под капюшон заглянула старуха, шарахнулась. Любопытно, как она это увидела… может, это вовсе не щенок, а?
Рядом с киоском стоит серый человек. Его лицо, одежда, поза — никакие, я никак не могу сфокусировать на нем взгляд. Этот тип уже минут десять читает детектив. Обложка книжки маячит в сером ярким оранжевым пятном. Изба-читальня…
Надо бы сказать ему, что у меня не библиотека, но как-то не говорится. Кто его знает, отчего мужику от книжки не оторваться. Иногда иллюзорный мир — панацея.
А обезболивающее гуманно давать даром — особенно такую мизерную порцию.
Немного потом
Она опять приходила. Об этом не стоит думать. Она купила книжку и ушла, сказав только пару фраз. Она торопилась. Я еще долго чувствую ее запах — запах горько-сладкого яда.
Ее голос — шелест в ночной темноте.
Все. Достаточно.
Маленькие пауки на очень длинных тонких ножках пьют капельки электрического тока, сидя на «пилоте». К «пилоту» подключены касса и компьютер. Из-за электрических паучков у меня виснет поисковая система. Я сгоняю их щелчками. Они, в сущности, безобидные твари, пока маленькие. Один, правда, покрупнее: ростом с половину компьютерной мыши, ножки очень тонкие и высокие, на них видны напряженные сухожилия, как на ногах слонов у Дали. На пластмассовой головке — штук десять мутно светящихся красных глазок разного размера. Под глазками — пучок щупальцев, медных, блестящих. Эти существа питаются электричеством и готовы на все, чтобы украсть чуток. Они вечно заползают под шторку, самые маленькие снуют под ногами пассажиров, как сор; те, что побольше, пробираются вдоль стен, ползают под рельсами, где течет электрическая река. Изредка свет вокруг медленно тускнеет, почти гаснет… ну уж это самые крупные. Такие, я думаю, живут в ответвлениях тоннелей. Позволь такой твари присосаться к кабелю — и готово дело, напряжение падает на целой станции. Но электрички их пугают, поэтому крупное воровство выгорает нечасто.
Моя соседка, продавщица бижутерии, Марина, смахивает паучков тряпкой. Она их побаивается, убеждена, что от них можно получить удар током, если неловко дотронешься. Рассказывала, как раздавила одного — маленькая молния проткнула ногу насквозь, теперь у нее два шрама, на подушечке стопы и на подъеме, а из паука вытекла едкая темная жидкость — как из старой батарейки. Раньше были такие батарейки, большие, круглые, с коричневой электрической кровью внутри. Но я о пауках. Марина видела их паутину, когда работала на Старой Деревне. Паутина не для охоты, она загораживает проход в их жилища. Дежурная по станции рассказывала, как из такой выпутывали обугленный скелет, но я слабо верю в такое дело. Для того, чтобы убить током человека, нужен очень мощный разряд, а те, что создают паучки, не сильнее пьезы в зажигалке. Разве что в тоннеле…
У Марины выбеленные неживые волосы, глаза серые, круглые, лицо покрыто толстым слоем косметики. Наши отношения близки к приятельским. Марина рада, что я работаю поблизости, потому что боится метросексуалов. Я их гоняю, но, вообще-то, ее страх иррационален.
Метросексуалов не интересуют живые женщины. Это какая-то разновидность некрофилии — они либо просто тащатся от ощущения земли над головой и общей могильности вокруг, забиваются куда-нибудь в нишу и дрочат, либо кадрят мертвых.
Свежего мертвеца, наверное, сравнительно просто снять — у них такой жалкий, пришибленный и растерянный вид, блуждающий взгляд в никуда, разболтанные движения… Иногда недавно умерший ищет свой поезд часами, даже на станциях, где нет переходов с линии на линию. По большей части они — самоубийцы, но встречаются и исключения. Одна пожилая тетка все приговаривала, что «к сынку едет», а сынок, как я понял, умер в больнице, так что у тетки, наверное, случился сердечный приступ. Я здорово удивился, что она притащилась в метро. Потом уже сообразил, что в итоге ей надо в аэропорт, до Московской. Какие-то мелкие грешки, наверное. Я даже запирал шторку, чтобы посадить ее на поезд.
У нее была с собой хозяйственная сумка с апельсинами и чистым бельем. Забавная баба. Проездит некоторое время, конечно, но в итоге выберется. Вот другие
Товар привезли. Потом допишу.
20 янв.
А запах вовсе не просто так.
Дело в том, что где-то в тоннеле снова открыли те самые ворота. Это такие стальные створы, которыми обычно перегорожены пути, ведущие только туда. Там есть семафор, но ворота все равно закрывают. На всякий случай.
Но если откроют — оттуда запах. Всегда один и тот же. Растертой в пальцах ромашки.
Дело в том, что с одной стороны там нет стен. С другой — есть. Бесконечная стена, по которой идет электричество для поездов и еще для каких-то жутких вещей, эти бесконечные перепутанные кабели. Но за рельсами — до самого Стикса — поля. Иногда я вижу эти поля вдоль рельсового полотна почти наяву. Они, кажется, простираются без конца, поля под землей, которые никогда не видели неба — и ромашки смутно белеют в вечной темноте. Бледные, совсем без цвета, ни зеленого, ни желтого, но очень, очень ароматные. Она любит эти цветы, сегодня у нее в руках букет, завернутый в блестящий целлофан. Бледные цветы, ни живые, ни мертвые. Стебли тонкие и чуточку тронуты плесенью, но и плесень пахнет ромашками. Она чуть улыбается; ее губы густо накрашены бледно-розовой помадой, чтобы скрыть их естественный цвет.
Сегодня ей не нужна книга. Она пришла показать мне ромашки. Бравирует тем, что ходила в полях, из которых не возвращаются, или просто хочет меня напугать — не понимаю. Я слишком устал. Я весь — только обоняние и
А вдруг ей кто-то подарил этот букет
Все, все, все. Не будем об этом.
Уборщица устроила скандал. Я, видите ли, недостаточно плотно закрыл штору и плохо ее запер. Из-под шторы просачиваются слова, черт бы их взял! Ей пришлось перемывать пол из-за этой липкой дряни, всасывать ее в гудящий ящик на колесах, который она толкает перед собой.
Я все понимаю, но я-то не виноват. Я все запирал как следует. Просто привезли несколько ящиков с новыми детективами, совсем свежак, течет из них. Я жду — не дождусь, когда Донцова и всякие Бешеные-Косые-Кривые-Чокнутые выйдут, наконец, из моды. Слова, которые делает эта братия, распространяются хуже керосина. Ими всегда воняет вокруг, они просачиваются под штору, выливаются из ящиков, пачкают другие книги… Я поднимаю коробки с классикой в бумажных обложках повыше, но в дамские романы, в фэнтези, в современную прозу все равно много попало. Если кто заметит — будет ругаться, будто это я виноват.
Если бы из классики так текло, никто бы не жаловался. Только в хорошей книге слова — ограненные кристаллы. Они никуда не деваются, они вплавлены в страницы тонко и четко, как в оправу. Некоторые современные писатели отковыривают слова из старых книг, забирают себе… краденые слова выпирают, торчат, рвут страницы острыми углами. Для них нужна совсем другая оболочка. Тут на днях один мужик швырнул мне на прилавок книжку, где краденая фраза на первой странице прорвала бумажную обложку, а в дырки потекли слова автора и все в сумке перемазали. Ну да, гадость, гадость, и я так думаю. Но при чем тут я-то!
Я эту книжку даже обменять не могу, потому что не типографский, а издательский брак.
Впрочем, это еще полбеды. Если в метро запретят продавать книги, то не из-за слов, а из-за образов. Образы материализуются с поправкой на мир — и я не знаю, сколько времени могут продержаться в бытии эти бледные призраки. Нет, когда я вижу, что какой-нибудь очередной маньяк норовит выползти наружу, то втискиваю его обратно. Но боюсь, что кое-чему все-таки удается удрать, когда киоск закрыт и когда я сплю. Видал я одного — полупрозрачная тупая харя феноменальной гнусности. Призрак человекообразной гниды. Как запихнуть его назад, в книгу — понятия не имею.
И никак не удается внушить себе, что не мое это дело. Но, может быть, он и не вреден особенно.
Потом
Все-таки совсем неплохой мужик. Хотя мужиком его называть, по-моему, не совсем точно.
Смешно, ведь он ужасно не понравился мне с первого взгляда. День был не тяжелый даже, а какой-то глупый. Сначала эти цыгане, которые окружили киоск всем табором и громко вопили о чудовищном преступлении и вероломстве. Ха-ха, у них машину угнали! Им пришлось ехать под землей, а по дороге они решили затариться сборниками заклинаний и заговоров против воровства. Чтобы наказать вора, я плакал! Я нарыл им пачку этой дурной макулатуры, они отстегнули за всю пачку и ушли просветленные. И сами ровно ничего не стырили. Какие культурные, милые люди!
Смешно, когда цыгане покупают брошурятину с цыганскими заклятиями. Я-то, наивный, думал, что они сами знают в сто раз больше, чем написано в этой дешевке. Но, с другой стороны, быть может, им просто требуются тексты для вдохновения. И вообще — возможно, слова не главное, главное — кровь.
И этот мужик, в ответ на мои мысли, сказал, что я попал в точку. Главное — кровь.
Не понимаю, почему я не огрызнулся. Ведь, пожалуй, что-то педерастическое в нем было. Этакая подчеркнутая жеманность — не жеманность, но переутонченность. Высветленные волосы в его лет сорок пять — пятьдесят, очки в золотой оправе. Перстень с совершенно безумной геммой из матового черного камня. А главное, вкрадчивая мягкость, такой доверительный тон, сниженный голос, будто говорится что-то запредельно интимное. Все это в первый момент показалось ужасно противным, особенно когда он нагнулся, и я увидел, что у него за очками на левом глазу — форменное бельмо, или как это там зовут? Глаз бледный, без зрачка — но он в оба смотрел на меня. Передернуло.
Я же хотел его послать. Точно хотел. Но передумал уже через минуту, когда мы оборжали новую книжку фэнтези. Русское фэнтези — как русское порно, бессмысленное и беспощадное, сказал он. И цитнул Успенского. И сказал, что на Харитонова, натурально, кое-кто в Инобытии имеет зуб за разглашение тайн, которые он непонятно как узнал. Через пять минут мне уже не было неприятно. Меня неким образом к нему потянуло — и уж с гомосексом эта тяга стопудово не имела ничего общего.
Совершенно непонятная сила окружает его, как магнитное поле. А у меня, похоже, подходящий полюс. Соответствующие — притягиваются. Не соответствующие — отталкиваются. Такие дела.
Я еще тогда заметил, что его запястья забинтованы полосками черной ткани, но кровь все равно видна, проступает на черном более темными пятнами. И при том он нисколько не напоминает потенциального самоубийцу, такой всепонимающий и спокойный. На его руках всегда красуются эти повязки — на свежих порезах. Потому что главное — кровь. Ему время от времени нужна кровь для каких-то труднопонимаемых дел. Он — не Харитонов и не намерен ничего разглашать. И совершенно ничего не боится и ничему не удивляется.
Это он мне сказал, что метро было всегда.
Я ляпнул что-то о юбилейных плакатах, а он хихикнул и выдал, что русские люди из любви к юбилеям могут отмечать и юбилей луны, если она подвернется им под руку. И что метро — не ровесник цивилизации даже, а просто существует между мирами с запредельной древности, чуточку меняясь, когда меняются обстоятельства.
Зыбкие дороги, сказал он. В большинстве мест подземка называется так. Зыбкие дороги.
Почему — зыбкие, спросил я.
Потому что иногда их почти нет, разве ты не знаешь? А иногда они сами по себе меняют направление. Электрички — это очень, очень свежая идея. Раньше тут… были другие средства передвижения, сказал он. И я как-то постеснялся спросить, какие именно. Но потом спрошу.
Считается, продолжал он, что метро — это достижение сталинских пятилеток. Ну, коммунистам не привыкать стать прибирать к рукам всякие темненькие штучки из тех, что побезопаснее. У некоторых из этой братии было совершенно упырье чутье. Наверное, копаясь в земле для других дел, они наткнулись на Зыбкие дороги и решили хорошенько это использовать в собственных интересах. Ты только посмотри, как здорово все устроилось. Как гармонично. Люди с большим вкусом.
Чем старше станция, тем больше она похожа на исключительно шикарный склеп. Очень, очень атмосферно. Тебе плохо, спросил он.
Мне немного нехорошо.
Значит, мне пора идти, сказал он. Я еще загляну. Мы еще поговорим. Ты чувствительный. Вряд ли тебе полезна эта работа. Надеюсь, ты не задержишься тут надолго.
Я не собирался уходить.
Тогда тебя уведут, сказал он. И купил свой первый детектив в мягкой обложке. Потом он заходил часто. Иногда ловлю себя на мысли, что жду, когда зайдет снова.
Поговорить.
янв.
Я стою и нюхаю лилии, пока продавщица не тыкает меня взглядом, как палкой. Твердым таким, тупым взглядом. Это здорово неприятно.
С одной стороны, я ее понимаю. Она работает в пристройке к метро, так что не принадлежит к «детям подземелья». Представляю, как выгляжу с ее точки зрения! Этакое бледное серо-зеленое привидение с красными глазами, морлок в пыльной безрукавке типа «ватник», тень вечной мерзлоты, грязь под ногтями, грязь в порах кожи. Под землей это не так заметно, но тут, в цветочном магазине, такой нереально яркий свет, такие чудесные цвета и этот воздух, блестящая бумага хрустит… Здесь я — клякса на белом фоне. А продавщица такая холеная, гламурная барышня.
Видела бы она ту! Ах, черт, молчу, молчу, молчу.
Лилии, правда, тоже не чересчур живые. Хоть это и пристройка к метро, все-таки местечко, имеющее отношение к метро… но, с другой стороны, может, это и не важно. Может, это просто кусок того вранья, которого наверху даже больше, чем внизу. Ведь внизу-то все вранье сконцентрировано только в желтых газетах и глянцевых журнальчиках, которые продают рядом, а наверху вранье везде, куда ни глянь.
Вот взять эти лилии. Думаете, где-нибудь там есть такой громадный сад, где они все и растут, а? Эти лилии, эти розы, темные и тяжелые, как бархатные портьеры, эти самурайские хризантемы и орхидеи в виде мотыльков на палочке? Такой сад, роса, солнце… небеса голубые и глянцевые, под небесами — девушки, которые срезают цветочки дачными ножницами и составляют букеты, такие загорелые лапушки, золотые, хохочущие… юбчонки взлетают над голыми коленками…
Это же все обман. А вы и поверили? Ведь они же, эти цветочные сироты, выросли в запертом бункере, под лиловым мертвенным светом, в пластиковых гробах, полных гнилых костей и яда. Их обманули и заставили, солнца они никогда и не нюхали, они тоже своего рода дети подземелья. Вынеси их на солнце из этого гламурного искусственного сияния — они поразятся до невозможности и умрут от счастья и тоски так быстро, что вы и ахнуть не успеете. А сейчас они только и могут, что пахнуть — и исходят на запах, никакого другого смысла в их жизни нет. Запах — это же их последняя надежда на любовь, нет?
Но они все равно мне нравятся. Мертвый воздух они делают очень, очень похожим на живой. Я прихожу сюда подышать, когда кажется, что воздух метро меня вот-вот убьет — и воскресаю на некоторое время. Лилии пахнут так, что я вспоминаю запах той, хотя сравнить, конечно, нельзя. Разве что голова кружится, я пьяный лилиями, я вспоминаю…
Больше никого в магазине нет. Я мешаю, время обеда, продавщица голодна. Она смотрит на меня раздраженно, вытаскивает из-под кассового столика еще теплое человеческое сердце, завернутое в лаваш, и ест, запивая суррогатным кофе. Запах синтетических сливок портит мне праздник. Как можно пить такую дрянь? Я выхожу из магазина и спускаюсь под землю. Успеваю полаяться с дежурной — «есть жетон — нет жетона». Какого дьявола я, подземельная тварь, с бейджиком, на котором все написано, должен поминутно платить за спуск?
Интересно, перед кем они отчитываются за эти медяшки? Ха, почти все дежурные искажены в высоту, маленькие и коренастые, их тела сплюснуты сводами подземелья, а в лицах есть нечто от бульдогов или мопсов. Впрочем, это совершенно нормально для гномов, просто, когда в первый раз видишь тетку-гнома, здорово удивляет. Я же раньше думал, что у всех гномов бороды, все такое. Детские сказки.
22 янв.
Олег Борисович показал мне, как выжимать кровь из детективов.
Больше всего ему нравится Харрис. Он вырывает страницы из «Молчания ягнят» и выжимает над аптечной мензуркой. Страницы медленно набухают кровью, потом она стекает тяжелыми темными каплями. Почти черная кровь, как венозная.
Очень удачный источник, говорит он. Лучше использовать западные книги. В наших кровь обычно смешана со спермой в таких пропорциях, что ни на какую надобность не годится. А в некоторых — и с дерьмом. Женские детективы вообще не подходят; они делаются из другого материала.
Я спрашиваю, почему у меня оттуда только слова текут.
Олег улыбается. Улыбка славная, доброго, умного человека. Старается стоять так, чтобы его белесый мутный глаз не действовал мне на нервы — а может, ему просто так лучше меня видно. Говорит, что дело в руках. Мои руки для выжимания крови не годятся. Был ли я в армии, а?
Нет, не был. Косил. Собственно, и сейчас кошу.
Ты — пацифист, спрашивает он. Смеется.
Не то, чтобы. Но ударить человека мучительно. С другой стороны, возможно, застрелить было бы легче.
Ему очень смешно. Он бросает окровавленные скомканные остатки книжки в урну, затыкает мензурку пробкой и прячет в портфель. Из портфеля пахнет выраженной тухлятиной.
Что это, спрашиваю я.
Рука славы, отвечает он.
Я хочу посмотреть, говорю я. Я только читал о таких вещах.
Хорошо, говорит он. Можно положить на прилавок?
Я вытаскиваю из-под кассы пачку бесплатных газет, кажется, «Асток-пресс». Олег кладет на них завернутую в точно такую же газету руку мертвеца, разворачивает с самодовольным видом. Рука синюшно-розового цвета, как лежалая потрошеная курица, срез потемнел, только кость белеет. Чисто вымыта, как курица.
Настоящий самоубийца, говорит он с гордостью. Думаешь, я ее отрезал? Это ее — поездом, чистенько, да? Голова застряла между колесом и предохранительным щитком, ее ломом выковыривали. Всего-то дней пять назад, на Петроградской.
Зачем вам, спрашиваю я.
На всякий случай, говорит Олег. Мало ли, где придется побывать. Хорошо помогает от чумы и от сглаза. Способствует общению… ну, тебе неинтересно, с кем. Я ее доведу до ума, будет вполне приличный оберег. Смотри.
Он переворачивает руку ладонью вверх, проводит длинным белым пальцем вдоль линии жизни. Рука конвульсивно вздрагивает, пальцы скрючиваются, почти сжимаясь в кулак. Меня мутит.
Олег улыбается, заворачивает руку в газету. Вовремя. Он как раз сует сверток в портфель, когда подходит дама средних лет, чтобы купить пачку дрянных женских романов. Дама косится на некроманта, он улыбается галантно, как французский дворянин восемнадцатого века.
Я рад, что он ко мне приходит. Нельзя сказать, чтобы он много покупал, но мне нравится с ним общаться. Тут, под землей, он один из самых адекватных покупателей. А некромантия, в конце концов, гораздо менее неприятная вещь, чем уринотерапия.
Поклонников уринотерапии я не выношу. Они вызывают у меня непреодолимую брезгливость: то ли мне кажется, то ли в действительно у них изо рта несёт, как из унитаза в загаженном подземном сортире. Они серо-желтые, но ужасно самодовольные — и норовят обсуждать свой оздоровительный метод со мной и друг с другом. Разговоры их возбуждают; я в такие минуты тихо счастлив, что грохот поездов не дает мне расслышать все пикантные подробности. Только профессиональный долг мешает мне сказать кому-нибудь из них, что от множества болезней еще отлично помогает жеваное дерьмо — только непременно надо жевать его друг другу. Интересно, воспользуются ли, хотя бы из любопытства? Чем может брезговать подобный экземпляр?
Чистюля-некромант, разумеется, не напоминает их ни малейшим образом, он себя уважает. Любопытно было бы посмотреть на зомби. Я хочу намекнуть ему, но он уже отошел и рассматривает газеты в соседнем киоске.
Вероятно, выжимает кровь из криминальных хроник тоже… хотя там она, наверное, пополам с дерьмом, спермой плюс соплями и не годится для его работы.
Вроде, суббота
Правда, сырость хуже, чем любой мороз?
Наверху гаже, чем внизу — уникальный случай. Вчера работал почти наверху, в вестибюле Петроградской. Большая невезуха. Во-первых, киоск просто разваливается на части — шторки прилегают неплотно, листы оргалита прибиты, как попало — в зазоры кое-где можно просунуть ладонь. Зверски дует, я замерз. Во-вторых, продавец, которого я подменяю, вообще никогда не вытирает пол. Матюги, протекшие из контркультурной прозы и детективов, намертво присохли к полу и воняют кислятиной. Принципиально не убираю.
В-третьих, самое худшее — стенка к стенке стоит киоск, где продают музыку. Продавец, чтоб ему лопнуть, без конца крутит диск Кати Лель: муси-пуси, пуси-муси, сладенький мой. Шестнадцать часов подряд — это хуже, чем любые матюги, это пытка «музыкальной шкатулкой», я стучу в стенку, я обещаю набить морду. Сосед говорит, что его начальство требует рекламы. Я его ненавижу, я ее ненавижу. За шестнадцать часов эта мерзость почти материализуется, покачиваясь, висит в мертвом воздухе, крутит задом и облизывает пальцы. Телевизионное привидение.
Я завидую некроманту. Мне тоже нужна рука славы; говорят, она хороша от просачивающихся всюду телевизионных миазмов. Но у меня мало друзей и нет связей ни в одном путном морге, а без связей такую вещь не достанешь… и потом, я не умею ее настраивать. Я борюсь с нечистью кустарными способами — выкинул телевизор и стараюсь отплевываться, когда рядом маячит какая-нибудь телегадина. Получается не очень хорошо, вероятно, я не знаю чего-то принципиального.
А у вас нет книжки про «Дом-2»? А почему?!
Телевизор — самый тяжелый наркотик. На нем сидят все; начнешь разговаривать с покупателем, думая, что он нормальный человек — а фигу, теленаркоман. Реклама, сериалы, шоу, концерты — все пускается по венам, мозг превращается в телетранслятор, через некоторое время клубок цветных щупалец копошится в голове, дожирает остатки серого вещества — ведь думать уже невозможно, а там, где пустота, всегда заводится всякая дрянь. Редкий день проходит без того, чтобы рядом с киоском кто-нибудь не блеванул телепередачами — и всегда в луже блевотины пивные пробки и клочья женских гигиенических изделий. Лучше не смотреть, а то самого вывернет.
Молодой человек, а у вас нет книжки вот этого милого ведущего? Ну как же, он по первому такое шоу ведет… Как — не смотрите?!
Слышь, мужики говорят, по фильму «Обитаемый остров» уже книжку выпустили. Правда?
Ну и местечко… Хоть бы один человек порядочную книгу спросил…
Вчера я так устал, что испортилась погода. Этот гнилой зимний дождь в темноте — штука такая страшная, что под землю почти хочется. Внизу всегда сухо, даже когда наверху сырость пробирает до костей. Я кипячу чай, мои ботинки промокли, меня знобит. Я автоматически продаю детективы утренним пассажирам — они серые, сонные, даже обложки не обтряхивают. Метро пьет из них; я видел в вагонных окнах такое, что по утрам, как и все, теперь утыкаюсь в книжку. О некоторых вещах лучше не знать — я больше не смотрю, я читаю Акутагаву, я читаю Шаламова, я читаю Кортасара, но последний плохо помогает.
Я сижу на обшарпанном стуле с кружкой в руке, как господин Мозес, я сплю и продаю, я знаю, что тоже серый, сонный, что глаза у меня такие же плоские и тусклые, как у всех, что я небрежно выбрит — и мне все равно. И тут подходит она.
Она реет в мертвом воздухе, ее лицо неоново светится, из косметики — только помада, бледно-розовая помада, губы закрашены девственным цветом, главное — глаза, темно-вишневые, ресницы — стрелы, направленные…
Я не могу больше, я стараюсь не думать, я стараюсь только быть вежливым.
Жестом фокусницы она вытаскивает из томика Джейн Остин букет призрачных дымных роз, улыбается. Багровый туман клубится вокруг неонового лица, собираясь в темные цветы. Она кладет на прилавок сторублевку, на деньгах еще минуту холодным неоновым светом горят отпечатки ее пальчиков. Хочу поцеловать ей руку, она смеется, отстраняется, уходит.
За ней тянется шлейф горько-сладкого запаха. Подземный опиум, мой подземный опиум. Запах темно-золотой, он медленно тускнеет и тает; грохочет поезд — и вокруг уже пахнет только что разрытой землей. Но и это не больше, чем на минуту.
Вот чем еще на Просвете лучше, чем на Петроградской. Тут уже знакомые, время от времени заходит кто-нибудь, кого приятно видеть. С Просвета ездят она, некромант, милая дама, любящая японскую классику, симпатяга-грузин, который никак не теряет надежды найти «Витязя в тигровой шкуре» в оригинале, молоденький парнишка, фанат Паланика… Иногда пять минут разговора возвращают силы, которые сожрали пятьдесят предыдущих покупателей. Я все думаю: упырье действительно такое тупое или прикидывается, чтобы эффективнее питаться?
Хотя, какое мне дело?
Молодой человек, мне нужен коричневый учебник по экономике.
Простите, но это не ко мне. Нет учебников.
Ну тогда почитать что-нибудь неглупое. Коэльо, например.
Благие небеса… час от часу не легче.
Какие страшные лица у пожилых людей… особенно у женщин. С возрастом верхний слой стирается, душа начинает заметно просвечивать — и ох… У молодых кошмарные души все-таки хорошо скрываются косметикой, их почти не видно, если не приглядываться, но у старых удивительно дрянные штуки торчат наружу. Особенно бросается в глаза тупая агрессивность.
Из мертвых она уходит. Они — как пустые емкости, разве что иногда в них горохом гремит пара последних мыслей. Не остается даже страха.
Несут кота в контейнере для переноски котов. Кот кричит. Кошки видят и понимают все, ему страшно. Я бессильно сочувствую. Слышно, как он кричит, даже с эскалатора.
Интересно, кот черный?
янв.
Сортир на Просвете чище, чем где бы то ни было. Не то, что на Сенной — длинный коридор увешан гирляндами дохлых крыс, идешь мимо этих крыс, нюхаешь, смотришь, как они тебе скалятся… То ли местный оберег, то ли просто работяги развлекаются. Запах нестерпимый. Дурацкий способ развлекаться. Я бы поостерегся связываться с крысами.
Неважно.
На Просвете крыс почти нет, но ими все равно пахнет. Заметно. Стены сортира крашены в желтый цвет. В единственном унитазе блестят три новеньких гривенника, как в фонтане, к которому кто-то пожелал вернуться. На стене — трехбуквенная формула. Электрический паучок присосался к лампочке, а она и без того тусклая.
Хотя, вообще-то, свет под землей всегда ярок, но нерезок, будто пылью присыпан. Если долго работаешь в метро, этот свет начинает вызывать дурноту уже через час после начала смены. Но мертвым нравится; наверное, им кажется, что он настоящий.
Я иду к киоску. Сзади кто-то орет, называя меня по имени.
Приятель. Что ему может быть нужно от меня? Мы давно не виделись.
Ты так и сидишь в своем метро?! Тоже мне работа! Книжки перекладываешь?!
Восклицательные знаки торчат из него, как антенны. Он розовый и пухлый. Я не понимаю, чего он от меня хочет. Он растягивает губы и округляет глаза — эта гримаса меня раздражает, в ней нет ничего общего с улыбкой. Он ужасно много говорит.
Кого-то взорвали в метро. Он слышал по телевизору. Тоже мне новость. Умирают везде — глупо было бы думать, что никто не умирает в метро. Я слышу кислый и дымный запах войны; призрак электрички корчится в неживом свете, превращаясь в окровавленную арматуру. Мертвецы, конечно, никуда не деваются; тела увозят — но они сами остаются, неприкаянно шатаются по перрону. Ждут своего настоящего поезда; иногда — страшно долго.
Зло в метро — обычная вещь. Но мне все равно остро жаль взорванных мертвецов: из-под земли тяжело добраться до аэропорта, даже если положено улететь.
Упыри, говорю я.
Приятель договаривает какой-то бред о видеозаписях, о милиции, о женщинах, которые выглядели не так, как им положено — и вдруг, резко заткнувшсь, смотрит на меня.
Какие упыри, спрашивает он.
Ты же сам сказал, говорю я. Женщины. Мертвые женщины, которые убивали живых женщин. В Москве, да? Я не выношу упырей, меня от них выворачивает.
Ты больной, орет он. И начинает нести какую-то чушь про торговлю мобильными телефонами, про бонусы, про деньги, про клубы и про телок. Про то, что мне надо работать наверху. От него отвратительно пахнет пивом, патентованным дезодорантом и телепередачами. Мне хочется с размаху опустить шторку ему на пальцы.
Наверху — клубы и телки. Внизу — книги и она. Но о ней в присутствии этого урода — я ни звука, ха-ха! Я не такой псих, чтобы распространяться с человеком сверху о подземных делах.
Но почему бы ему не убраться? Неужели он не видит, что я не хочу с ним общаться? Он — какой-то инопланетянин; мне кажется, или он говорит о телешоу? Неужели живой человек может об этом говорить? Или — это не телешоу, а что-то из его собственной жизни?
Бред… Неужели нужно послать его матом, чтобы он ушел? В метро чревато материться — призрачные причиндалы будут торчать вперемежку с лампами на эскалаторе, пока их не сотрут вместе с пылью. Кому-то забавно, подростки хихикают, но меня бесит.
К киоску подходит пес Ваня. Он, я думаю, помесь овчарки с дворнягой, немолод, уже обрюзг, но у него замечательные глаза, всепонимающие. Он ездит сюда с Московской, к продавщице шавермы, которая угощает его обрезками.
Привет, Ваня, говорю я.
Привет, говорит он и ухмыляется, показывая язык. Колбаса есть, спрашивает он.
Я снимаю кусочек колбасы с бутерброда. Ваня почти не голоден и страдает отсутствием аппетита по старости и нездоровью, но ему хочется, чтобы мы были чем-то связаны. Он деликатно берет колбасу у меня с ладони и неторопливо жует.
Как дела, спрашиваю я.
Видел ее в Купчино с каким-то хлыщом, говорит он. Замечает, что я огорчен, и добавляет: этот тип похож на нее и пахнет почти так же. Может, брат.
Да ладно, говорю я. Я ни на что и не рассчитываю. Как сам?
Ничего, говорит он. Поясница побаливает; ревматизм. Ночую теперь на вокзале, у обогревателя. На улице слишком холодно.
Я слушаю и жалею, что не могу позвать Ваню к себе: нас вдвоем выгонят из моей комнатушки коммунальные соседи. Да и тяжело ему будет сидеть дома по шестнадцать-семнадцать часов, пока я под землей. Он любит свежий воздух.
А бродяжничать ему уже не по годам…
Ладно, будь, говорит Ваня. Мне пора.
Я ему улыбаюсь. Он уходит к эскалатору. Я гляжу ему вслед и вдруг понимаю, что все это время мой приятель что-то говорил. Стоял рядом с киоском и говорил. Просто так, в пустое пространство — абсолютно пустые липкие слова, которые всегда отрыгивают заядлые теленаркоманы.
Хорошо, что подходит покупатель.
Это трепло, наконец-то, соображает, что я занят, затыкается и уходит. Я продаю Перумова, я продаю Олди и Стругацких и улыбаюсь парню, который складывает все это в рюкзак.
Дождавшись, пока он уйдет, достаю баллончик с распылителем — там жидкость для очистки поверхностей. Достаю тряпку, выхожу из киоска и опрыскиваю стенку, заплеванную словами моего приятеля — странно, у него же, наверное, есть имя, а я не помню, хоть убей — тщательно опрыскиваю. Потом стираю эту мерзость тряпкой.
Не люблю, когда киоск снаружи грязный, да и уборщица ругается.
25 янв.
Спать-то как хочется, мама родная…
В кипяток — пару пакетиков отвратительного кофе, растворимого, но без искусственных сливок. Брр-р, отрава! В него — плюх настойки элеутерококка и настойки женьшеня. И горсть сахара. Ядерное пойло. «Адреналин Раш» кустарного производства — от глотка глаза выскакивают на стебельках, как у краба, но просыпаешься.
Горячее — это хорошо. Холодно, ужасно холодно
Бегут на работу. В утренний час пик даже мертвые суетятся — делают вид, что им тоже куда-то надо. У живых женщин лица нарисованы прямо поверх пустоты, из которой они еще не вернулись спросонок; у мужчин часто вообще нет лиц — мутные плоские лепешки, даже глаз не видать. И лица не появятся раньше, чем вся эта публика выйдет на улицу.
Хотя… там все равно солнца нет.
Молодой человек, а у вас нет такой книжки в зеленой обложке? Очень интересная. Не помню, как называется. И про что, не помню. Автора я не посмотрела. Но мне очень понравилось.
Слышь, пацан… а во второй части Хмырь Горбатого замочил или в третьей? Забыл уже…
Ой, молодой человек, а мне дали одну книжку почитать, а там порнография. Такая гадость. Лоуренс написал. Любовник какой-то леди. Один секс. Эти современные писатели пишут такую грязь…
Мне бы Лондона, «Белый клык». В школу ребенку… У-у, какая толстая! Такую она читать не будет. У вас потоньше нет? В половину потоньше, а лучше — вот такую? Нет? Молодой человек, я не об этом. Ту же самую книгу, только наполовину тоньше!
Дробовик мне под прилавок… Эхе-хе…
В нашей работе хуже всего постоянное вранье. А если ты не врешь, то тебя жрут.
Забавно. Если ты продаешь тухлую колбасу и предупреждаешь, что она тухлая — поблагодарят, но попробуй, предупреди, что книга протухла! Ха…
У меня под прилавком ящик с новыми детективами. За сегодня раскупят. На прилавке — стопка сопливых романчиков, тоже свежак. Книжки такие хорошенькие — их хочется подержать в руках, как в детстве — фигурку из киндер-сюрприза. Такие же гладенькие и яркие. А внутри — гнилая пустота, обман. Откроешь — и тут же хочется захлопнуть и помыть руки.
Мой сменщик держит под прилавком фунфырик «Тройного одеколона» — протирает ладони и лицо после особенно мерзких книжек. А после упырей еще и лоточек для денег протирает. Неплохой парень, но брезгливый до смешного — наверное, ему непросто живется на белом свете. Рядом с одеколоном лежит его Бредбери, старая книжка, года восемьдесят лохматого — противоядие от Доценко. От темно-зеленой обложки исходит еле заметный свет и тонкий-тонкий запах сандала — таких нынче не выпускают, отличное было издание. На макулатуру раньше распространяли…
Хорошая книга, молодой человек, спрашивает подошедшая дородная дама. У нее в руках томик с миленьким орнаментом из цветочков и тоненьких розовых червей. Гламурное женское чтиво, модная книжка. То ли детектив, то ли что…
Барахло, говорю я. Еще шальной с утра. Чтобы начать врать, надо проснуться.
А раньше у нее были хорошие книги, говорит дама, глядя на фотографию автора — такой же дамы с лицом из сдобного теста, с ярко-красным ртом и выбеленными волосами.
И раньше были барахло, говорю я. Всегда были барахло.
Знаете, что, взрывается дама, держите свое мнение при себе! Хам!
Швыряет деньги, забирает книгу. Длинные розовые черви на обложке и внутри шевелятся от тепла руки, ползут по тыльной стороне ее ладони, заползают в рукав. Дама улыбается от щекотки. Она еще упаковывает в сумочку бумажник из псевдокрокодила, когда первый червяк добирается до ее шеи, осторожно минует двойной подбородок и втягивается в ноздрю. Дама делает сосредоточенное лицо, вдыхает его, как наркоман — кокаиновую дорожку. Я отворачиваюсь. Мне уже тянут деньги за пару детективов. Слепой и Бешеный.
По дороге на работу у тебя будет хорошая компания, мужик. Только в вагонное стекло не смотри. Можешь увидеть
Да черт с тобой!
Сегодня толпа… с чего бы?
конец смены
Она идет мимо, к электричкам, а я закрываю киоск.
Она оборачивается, кивает, идет дальше. Я дергаю ключ из шторки, сую в карман, иду за ней. Шагах в пятнадцати.
Ее каблучки цокают по мраморным плитам. Длинная юбка, темная, бархатистая ткань — ножек почти не видно. Тоненькая фигурка, очень прямая спина. Хрупкая, как статуэтка из цветного стекла. В сухом стоячем воздухе медленно плывут ее темные локоны. Я
Не могу заговорить. Нет сил окликнуть. Она проходит мимо запертого киоска «Метропресса», мимо запертого стенда с бижутерией, мимо безразличного мертвеца, сидящего на корточках, мимо подростков, которые тискаются в нише — к электричкам. Я впервые вижу ее, не запертый собственным прилавком.
Пустой перрон.
На этот поезд посадки нет, говорит механический голос. А почему открылись двери?
Она входит в вагон. Я стою и смотрю, как она садится и вынимает из крохотной сумочки маленькую книжку. Томик стихов?
С перрона плохо видно.
Двери вагона начинают закрываться, сдвигаются страшно медленно — я проскакиваю между ними фокусным движением. Она в одном вагоне, я — в другом; между нами — стеклянные окошки, вагонный стык. Я сажусь на самое крайнее сиденье.
У нее книжка Тэффи, «Черный ирис, белая сирень», оформленная картинками Мухи. Издание редкой элегантности. Надпись на обложке не прочесть, но формат нестандартный и общий вид ни с чем не перепутаешь.
Электричка ныряет в темноту со стонущим гулом, скулит и громыхает. В грохоте и вое растворяются все звуки. Густой желтый свет стоит в вагоне — и я вижу ее точеное белое лицо через два стекла. Она читает и улыбается. Хотел бы я думать, что она
Долго, долго, долго. Такие длинные перегоны, вообще-то, редки на нашей линии; если только в сторону Приморской — но как бы эта электричка могла там оказаться? Мне уже кажется, что время остановилось совсем: мы с ней, разделенные двумя стеклами и вагонным стыком, застряли в этой минуте, наполненной желтым грохочущим воем, как мухи в янтаре. Навсегда.
Мне хорошо от этой мысли.
Но тут поезд замедляет ход и останавливается. Механический голос неразборчиво объявляет незнакомую станцию.
Она сидит и читает, я тоже не двигаюсь с места. Станция совершенно мне не знакома — какой-то жутко обшарпанный, зашорканный вестибюль, желтовато-серый ноздреватый камень толстых колонн, низкий потолок. Название я не расслышал. На этой станции вваливается неожиданная для позднего времени толпа, она заполняет вагон едва ли не битком.
Из-за качающихся тел мне почти не видно ее — в другом вагоне тоже давка. Что случилось на ночь глядя?
На первый взгляд, в толпе полно мертвецов и упырей, даже больше, чем обычно. Мертвый, стоящий передо мной — наверное, катается в метро уже не день и не два: кусок почерневшего лица отвалился, я вижу кость скулы, светлую в черном мясе; он держится за поручень тремя уцелевшими пальцами, кисть раздулась. Никогда такого не видел: вправду похоже на ходячий труп, а не на бледный след ушедшей жизни, как обычно. Жутко смотреть. От него несет падалью и мятной жевательной резинкой — а мне некуда отодвинуться. Рядом плюхнулась тетка, занимающая все остальное место на этом коротком сиденьи, и колышется с каждым движением поезда, как прибой в океане. Ее серая туша упакована в серую дубленку — иначе она, наверное, растеклась бы по всему вагону. Какие-то темные пальто, набитые окоченевшим мясом, висят над ней; из воротников торчат головы без лиц.
Случайно встречаюсь взглядом с мертвым. Непроизвольно вздрагиваю.
Он — живой!
У него насмешливые светлые глаза. Он смотрит на меня с печальной улыбкой, смущенно. Ему неловко, что я вижу его череп сквозь гнилую плоть — ну бывает же неловко людям, случайно прорвавшим дыру на рукаве или заметившим, что у них на воротнике перхоть.
Мало того, что он — живой, он еще и не теленаркоман. У тех не бывает такого взгляда, всепонимающего, смущенного и грустного. Меня вдруг окатывает стыдом. Я пытаюсь уступить ему место; он отрицательно мотает головой — и волосы, слипшиеся от позеленевшей сукровицы, раскачиваются одним запекшимся колтуном.
Я впадаю в долгий ступор, пытаясь понять, как совместить этот вид и этот взгляд — но тут в вагоне начинается драка. Двое бугаев в спортивных куртках сцепились с высоченным худым парнем в длинном плаще а-ля Нео. У бугаев круглые красные рожи, глазки-изюминки и глубокие черные рты. С худого сбивают темные зеркальные очки — две внимательные змеиные головки смотрят из его пустых глазных впадин. Бугаи, ворча, отступают; мне кажется, зрелище их впечатлило. Худой поднимает очки, кривит безгубый рот, отряхивает плащ, пробирается к дверям.
Электричка останавливается. Станция мне совершенно незнакома, но роскошна, как те, что делались в сталинские пятилетки. Тяжеловесная, угрюмая роскошь. И я, рассматривая колонну из черного мрамора и стекла, вдруг вижу, как она идет по перрону к выходу в город.
Вскакиваю с места, толкаюсь и шепчу ужасные слова. Бабка-баньши визжит мне вслед так, что ломит виски и горит спина. Я еле выскакиваю из поезда, помятый и воняющий псиной от прикосновений мертвецов.
Ее уже не видно — дошла до эскалатора и поехала вверх.
Бегу за ней, чувствуя себя идиотом. С наверший стеклянных колонн слащаво улыбаются бронзовые безглазые лица. Пол — черный, гулкий, похожий на плиты вулканического стекла. Пустынно. На мраморной скамейке расположился веселый бомж и играет на баяне «Раскинулось море широко» — мелодия гулко отдается в высоких сводах.
На электронном табло — «00.13.13» — и секунды растянулись так, что я вижу эти цифры целую минуту, пока бегу. А потом — эскалатор.
В щелях между ступенями шевелится и светится обычное адское
Ну, может, и не адское, на самом-то деле.
На движущемся поручне — заиндевевший след ее пальчиков
Наверху
Это ужасно далеко. Вернее, я ехал ужасно долго. Кажется, зима уже кончилась.
Наверное, все-таки это только кажется. Холодно, даже очень холодно. Снег кругом лежит и все так, как должно быть, но сквозь резкий запах снега я слышу этот дымный, терпкий весенний аромат. Я выхожу из метро — и первое, что вижу — луна, бледно-золотая, апрельская луна, которая смотрит с зимних небес. Луна мне хорошо знакома, подруга, можно сказать.
Остальное — нет.
Вокруг очень обычная площадь с ночными ларьками. Рекламные щиты. Кольцо маршруток; автобусы брошены и неподвижны, на лобовом стекле ближайшего — номер 666, но не светится. Я, хоть убей, не помню, где ходит такой маршрут.
На рекламном щите в ослепительном электрическом свете сияет роскошный, черного, наверное, дерева, гроб, наполненный кружевами и атласом. Он сфотографирован в интерьере склепа под евростандарт, с резными панелями и узким окном, из которого падает лунный луч. Завлекательная надпись гласит: фирма «Ахерон», десять тысяч лет на рынке. Покойся с миром.
Я улыбаюсь.
На темной стенке ларька под классической трехбуквенной формулой маркером крупно написано «Ван Хельсинг, ты убийца!» Под надписью спит бездомный пес.
Ее, разумеется, нигде нет. Пустынно. Интересно, где мне сегодня ночевать? Я впервые тут. Как я мог так сорваться, как школьник? Зачем? Никогда я так себя не вел. Что меня нынче дернуло?
Приступ романтики. Идиот.
Но я шел, как загипнотизированный. Меня позвали, молча, почти не глядя в мою сторону. Но призыву нельзя было противиться.
Волчица, за которой убегают в лес клондайкские псы. Чтобы их там волки съели. Я — пес. В голову лезет законченный бред.
Я вхожу обратно в вестибюль метро. Передо мной схема линий, светящийся щит, на котором нарисовано множество запутанных и переплетенных цветных полосок со стрелками. Мне бросается в глаза название «Сумеречный привал» — переход к поездам до станций «Золотые ворота» и «Прибрежная». Я ничего не могу понять. Мне все это незнакомо. Это не Питер.
Это — Зыбкие Дороги. Кроличья нора чертовски глубока, и у нее множество отнорков. Я провалился по самые уши. Как вернуться — я понятия не имею.
Я читаю название этой станции — «Волчий проспект». Металлические, старосоветского образца, буквы врезаны в темно-серый мрамор над кассами. Никаких тайных знаков. Этой станции в нашем Метрополитене нет, но она есть. Это — Питер, но другой Питер.
У Города такое множество отражений, что в них легко заблудиться. Я брожу по зеркальному лабиринту. Не увидеть бы своего двойника — это было бы дико неприятно.
Я перебираю в кармане жетоны метро. Я не знаю, куда ехать — и снова выхожу на улицу. Я совершенно потерян. Я чувствую себя усталым и разбитым, страшно хочется чего-нибудь горячего и спать. Я хочу домой, но даже не представляю себе, что делать, чтобы туда попасть.
У меня в кармане карандаш, эта тетрадь, свернутая в трубку, и бумажник. Я чувствую, как в тетради проявляются слова, появившиеся в моей голове. Это меня странным образом обнадеживает.
В одном из отражений Города я — бомж. Может, есть еще одно — где я и она…
Об этом сейчас лучше не думать.

@темы: рассказы, не своё, метро

---

Макс Далин "Лесной Царь"

[Drakon Vetra]

Если было - смело удаляйте.

…Разве ты не видишь Лесного Царя?… И. Гёте в пер. М. Цветаевой

Судя по промелькнувшему указателю, до города оставалось еще семьдесят шесть километров.
— Если бы ты не копался целый час, мы бы уже дома были, — раздраженно сказал отец. — Темень, хоть глаз выколи… большая радость ехать в такую погоду и в такую пору. Мог бы остаться у бабушки, если так невмоготу собраться по-человечески…
— Мне в школу завтра, — сказал сын настолько невыразительно, как только смог. Любой оттенок выражения мог бы придать этой простой фразе некий дурной смысл и сделать нестерпимой и без того тяжелую дорогу. К примеру, отцу могло показаться, что сын не хочет уезжать от бабушки, что ему не хочется в школу, что ему не нравится строгий домашний порядок… любое из этих предположений могло бы не понравиться отцу.
Сын надеялся, что бесстрастность тона избавит его от необходимости продолжать разговор, но именно она показалась отцу то ли недостаточно уважительной, то ли слишком легкомысленной.
— Да если бы ты действительно о школе думал, то еще днем на электричке уехал бы! — сказал отец неприязненно.
— Мама не любит, когда я езжу один, — сказал сын и отвернулся к окну.
Ноябрьские сумерки стояли черным-чернешеньки. Пригородная трасса свистела под колесами, блестя в свете фар. Лес летел навстречу — из лесных стен острый дальний свет вдруг выхватывал на краткий миг резкие детали: сук тянулся к дороге костлявой рукой, лохматая ель пьяно взмахивала рваным подолом, широкие ленты тумана ползли между черных стволов…
Полоса тумана, белесая в темноте, длинно расстелилась вдоль трассы, вздрагивая, колеблясь от встречного ветра — и сын, следивший за дорогой остановившимися глазами, вдруг подумал, что не такая уж она и длинная. И вовсе не неподвижная. Туман, как кометный шлейф, летел за автомобилем, завиваясь, вихрясь — и что-то было в нем странное и тревожное, даже более странное и тревожное, чем вся ночная дорога вообще. Необычное. Ненормальное.
На крутом повороте туман лизнул дверцу машины. Лес подступил вплотную — а сын вдруг явственно увидел и видел целый миг, в дорожном трансе растянувшийся на вечность, в туманном клубе бледный абрис лица, без черт, без выражения — венчаемый мутно мерцающей диадемой в каплях росы. Не фигура, не тень даже — сущность, а не существо, вихрь влажного холода, еле обозначенный туманом — но эта сущность взглянула без глаз внутрь человека, наполнив душу мгновенным и убийственным ощущением даже не страха, а тянущей запредельной жути.
— Папа! — выдохнул сын, еле сумев произнести слово, замирая, вцепившись в ремень безопасности. Позвал на помощь, как смог.
— …уже достаточно большой, — говорил отец в этот момент, но начала фразы сын то ли не слышал, то ли не помнил. — И твоя мать могла бы понять. Ну что еще?
«Лесной Царь!» — шепнула темнота. «Не надо бояться, — прошелестел туман. — Я — Лесной Царь. Твой Лесной Царь. Твой новый друг. Дыши, дыши…»
— Папа, ты чуть не задел Лесного Царя, — еле слышно сказал сын, не в силах оторвать взгляда от туманного мрака. — Машиной… Ты же видишь — Лесного Царя… в короне и с хвостом…
— Где? — голос отца прозвучал, скорее, удивленно, чем раздраженно. — Совершенно пустая дорога.
— Вот, — сын, мучаясь собственной беззащитностью и бесцеремонностью жеста, показал пальцем.
— Сколько раз говорил — пальцем показывают только деревенские хамы, — проворчал отец. — Никого там нет. Только полоса тумана — и все.
Лес слегка расступился. Из разрыва облаков выскользнула луна, холодная и белая, рассеяв угрюмую темноту земли. Вершины деревьев, уже нагие, кроны причудливых форм, напоминающие рисунком ветвей сложный рисунок капилляров в человеческих легких, сухая мертвая трава — все это выступило из мрака, показываясь, гордясь своей строгой и жестокой красотой. Показываясь именно ему — сыну.
«Ты мог бы увидеть и больше, — заметил голос в голове. Теперь он звучал почти по-человечески. Весело, дружелюбно — он был, пожалуй, приятным, этот голос. Сын чуть-чуть расслабился. — Осенью мертво не все. На моих тайных берегах цветут чудесные цветы, там еще тепло, как летом — вода в реке нежна, как атлас, мягка, как молоко…песок белый и золотой. Хочешь выкупаться? Будет весело!»
Сын невольно улыбнулся — чуть-чуть, но заметно. Мама не позволяла ему купаться, боясь, что он утонет — сама она плавать не умела. У отца летом никогда не было времени съездить с сыном куда-нибудь к воде, но если, паче чаяния, его вдруг удавалось уговорить — купание длилось не больше пары минут. «Сейчас же выходи. Во всем должен быть порядок»…
«Искупаемся и поиграем», — предложил Лесной Царь, и сын услыхал в его голосе теплый смешок. Он был не старше сына, этот Лесной Царь — и он был веселым парнем. Ему явно было наплевать, что у сына нет комиксов с Человеком-Пауком, и что ему почти не позволяют играть в компьютерные игры: отец считает, что полчаса в несколько дней — это более, чем достаточно. «Потом мы могли бы побродить по моему лесу. И кстати — у моей мамы нашлась бы удобная одежда для тебя. И красивая. Ты бы сам выбрал. Ненавидишь ведь эту куртку, да?»
— Да… — кивнул сын, улыбаясь в темноту за ветровым стеклом. Да, эту дурацкую сиреневую куртку с каким-то гадким котенком, нашитым на карман, носить было нестерпимым позорищем. Весь класс потешался, но мама с отцом и слышать ничего не желали. Мама говорила: «Очень симпатичная куртка, тепленькая. И все так ходят», — а отец сразу начинал кричать, что сын — неблагодарный и капризный, избалованный паршивец. Вот когда отец был мальчиком, дети и думать не смели о такой одежде — а сейчас каждый паршивец только нос морщит, ничем его не удивишь, зажрался…
«Ты ведь просто хотел бы, чтобы тебя послушали, да?» — сказал Лесной Царь ласково. Нет, он, все-таки, был чуточку постарше. Классе в шестом, может быть… если только Лесные Цари ходят в школу, подумал сын и хихикнул. Такие большие парни знают массу всякой всячины — поиграть было бы очень здорово, но кто из них станет возиться с малявкой? «Вот бы с тобой поболтать, — мечтательно сказал Лесной Царь. — Знаешь, вечером, когда заря уже догорает, появляются звезды, в лесу у меня тихо-тихо… Мы разожгли бы костер, поболтали бы о том — о сём…»
Вот бы посидеть у костра, подумал сын, глядя в ненастную темень и не видя ее. Интересно, у него в лесу живет много диких зверей? Ему белки, наверное, прямо в руки лезут… а вдруг у него есть ручной волк?
Лесной Царь уже начал, было, что-то говорить про волка — но тут автомобиль встряхнуло на выбоине в асфальте. Сын стукнулся головой о стекло дверцы, моргнул и очнулся. Мертвый темный лес метнулся в сторону от автомобиля, но бледный шепчущий призрак по-прежнему скользил с ним наравне, не отставая и не обгоняя.
Я разговариваю с этим! — подумал сын в диком ужасе. Мама, неужели все это — вранье?! Ничего он не парень, ничего не человек! С ним?!
— Папочка! — взмолился он жалобно. — Скажи ему, чтобы замолчал! Он неправду говорит, да?
— Кто? — спросил отец, поднимая бровь.
— Лесной Царь, — сказал сын потерянно. — Разве ты не слышишь, что он мне тихонько говорит?
Отец вытащил прикуриватель, чтобы зажечь сигарету. Приоткрыл окно — и в кабину ворвался ледяной ветер, смешанный со сладким сырым дыханием осеннего леса… и Лесного Царя.
— Похоже, тебе надо раньше ложиться спать, — сказал отец. — Чтобы не мерещилась всякая чушь. И кстати, если я услышу, что ты без спроса берешь фильмы из моей коллекции — всыплю. Насмотрится ужастиков, а потом…
— Но Лесной Царь… — пробормотал сын, чуть не плача.
— Это ветер, — сказал отец с досадой. — Просто ветер и мотор. И нечего выдумывать. Ты уже в таком возрасте, когда перестают верить в сказочки.
Сын всхлипнул. От обиды страх чуть отступил — и Лесной Царь тут же вставил в паузу: «А еще можешь поиграть с моими дочерьми. Правда, они были бы страшно рады! Знаешь, они летать умеют, они поют песенки, танцуют — и такие хохотушки… Ты не думай, они не такие, как другие девчонки»
Они были не такие, как другие девчонки, чистая правда. Хорошенькое девчачье личико, бледненькое, лунно светящееся, с нежной лукавой улыбкой, мелькнуло за окном — и пропало. Огромное корявое дерево наклонилось над дорогой — а между его ветвей сын увидал нескольких лунных девочек, голубых и серебряных, невесомых, со стрекозиными трепещущими крылышками. Они улыбались и махали ему ладошками — такие светлые среди черных голых веток, такие веселые и добрые…
— Папа, ты видел?! — закричал сын в ужасе и восторге. — Ты видел, да?! Дочек Лесного Царя, на дереве?!
Отец выбросил окурок и повернулся к нему. Лицо отца выражало раздражение и некоторое беспокойство.
— Да что ж с тобой такое сегодня? — спросил он даже, пожалуй, встревоженно. — Температура у тебя, что ли? Какие дочки? Дерево как дерево, старая ива. Успокойся уже со своим лесным царем, хватит. А то я начинаю думать, что тебе и вправду мерещится.
«Он тебе не поверит, — усмехнулся Лесной Царь. — Детям никто никогда не верит. Он, по большому счету, тебя и не любит. Он любит тот факт, что у него правильная семья, послушная жена, сын, из которого он надеется вырастить такого же твердолобого тупого прагматика, не видящего дальше своего носа, как и он сам. Если будешь настаивать — он тебя к врачу потащит. И тебя будут пичкать ядом и колоть иглами, чтобы ты наполовину ослеп и стал правильным взрослым. Как все».
Сын промолчал. Холодные невидимые пальцы Лесного Царя просунулись в щель приоткрытого окна, коснулись щеки, взъерошили волосы. Жестокое ласковое прикосновение.
«Я буду тебя любить, — шепнул Лесной Царь. — Мне не все равно. Я тебя понимаю. Я рад тебя слушать. Я тебе многое дам, мой бедный маленький друг — не такую дрянь, как они тебе обещают, „образование“, „престижную работу“, весь этот сор, нет! Я тебе дарю вот это: власть! страх и восторг! полет! всю эту лунную бездну! Ты будешь меняться, когда захочешь, как захочешь — и весь наш мир будет меняться вместе с тобой!»
От силы соблазна у сына захватило дух и похолодело внутри.
— Я не могу, — прошептал он еле слышно, бессознательно согласно кивая. — Я хочу к маме, — шептал он, думая о холодном ветре в нагих ветвях. — Не надо больше, ладно? — попросил он, мечтая о костре над обрывом, свежей ночью, над темными водами, под опрокинутой чашей звезд…
Отец не слышал или не слушал. Он смотрел на дорогу, держа руль одной рукой, а другой крутил колесико настройки автомагнитолы, разыскивая музыкальную программу по своему вкусу.
«Хватит себе врать! — сказал Лесной Царь. — Ну что ты цепляешься за мамкину юбку?!»
— Я боюсь, — шепнул сын беззвучно.
«Ладно, — усмехнулся Лесной Царь. — Тогда я сам возьму тебя!»
Нет! — хотел крикнуть сын, но тут ледяная рука сжала его сердце, а вторая перехватила горло.
— Папа… — без голоса, хрипом, — Лесной Царь меня… убивает… больно…
Из динамиков за сиденьями грохнула музыка, густой уверенный голос накрыл собой все эти трепыхания и стоны: «…Владимирский централ — ветер северный!..»
«Потерпи одну минутку, — ласково, с глубоким сочувствием сказал Лесной Царь — боль воткнулась в затылок холодным острием. — Сейчас освободишься, и станет легко, мой бесценный мальчик…»
Отец увеличил громкость и переключил скорости. Голова сына бессильно качнулась. В широко раскрытых мертвых глазах отразились огоньки магнитолы.
Сын уже целиком принадлежал Лесному Царю.

@темы: рассказы, не своё

---

Хижина в лесу

[Тайлер Блейк]

У всех у нас есть хобби. Есть то, что чем мы занимаемся за деньги, а есть то, что действительно нам нравится. Кто-то делает потрясающей красоты фотографии, кто-то пропадает ночами в онлайн-играх, кто-то в свободное от работы время сочиняет музыку.

Одно из моих хобби – коллекционирование страшилок. То есть, не совсем страшилок – скорее интересных и хорошо поданных историй. Просто среди страшилок таких больше всего. Я в восторге от постановки и формы подачи сюжета в Black Ops, меня восхищает, с каким мастерством дурит зрителя «Иллюзия обмана», но возглавляют мой персональный топ-10 неизменно рассказы о пугающем, неизвестном и зачастую необъяснимом. Почему? Я и сам не знаю. Может, потому что зачастую рассказчик не дает однозначного ответа на главную интригу в своей истории. Может, потому что последними словами он порой разносит в клочья четвертую стену, выворачивая историю так, что от банального, казалось бы, рассказа становится действительно страшно.

Для более полного погружения в историю можно подобрать подходящую обстановку: читать ночью, с выключенным светом, в одиночестве. Что ни говори, а с ходу сложно поверить в то, что после прохождения ужастика герою рассказа вдруг стали названивать с номера, который был в игре, или что он видел нечто действительно странное, скучая на ночной смене.

Совсем другое дело, когда слышишь историю лично, от человека, который сидит перед тобой.

Года два назад я нанялся программистом-фрилансером к одному человеку. Мы общались исключительно по телефону и аське, но вскоре вопросов по проекту накопилось столько, что пришлось договориться о личной встрече. Работодатель (назову его Михаил) оказался из тех людей, кто очень хочет показаться суровым на первый взгляд, но быстро снимает эту маску, стоит только произвести на него хорошее впечатление. Сидя в кафешке в центре города, мы обсудили его проект, поговорили о жизни, о людях, о том, как сейчас мало честных работников. Между делом я неосторожно упомянул о своем хобби. На секунду он изменился в лице – сейчас я понимаю, почему – но виду не подал и продолжил разговор в шутливой дружеской манере. Только время от времени он нервно покусывал губу, рассеянно глядя в свою чашку с чаем. И наконец решился.
- Значит, ты коллекционируешь истории?
- Ага, - кивнул я, удивленный таким поворотом разговора.
Михаил достал сигарету, но тут же спрятал ее обратно, поймав косой взгляд продавца из-за стойки.
- Это произошло семнадцать лет назад, - начал он. – Когда у меня еще был лучший друг.

Во многом мы с Андреем были полными противоположностями. Мне школьная наука давалась легко, в его же дневнике преобладали тройки и иногда четверки. На фоне сверстников я казался хилым ребенком, он же играл в баскетбольной команде и подтягивался больше раз, чем кто-либо еще в классе. Я человек замкнутый, он же всегда был душой компании. Объединяла нас одна общая страсть – мы обожали искать приключения на свои пятые точки. Началось это еще в детстве, когда мы открыли дверь в подвал нашего дома и были там первыми посетителями лет за пятьдесят, если не считать крыс и тараканов. Годы шли, мы взрослели, но что оставалось в нас без изменения, так это тяга ко всяким авантюрам.

Когда мы увидели едва заметную тропу в лесу, который подступил к городу вплотную на севере, мы просто не могли оставить ее без внимания. Полуденное солнце палило сквозь листву деревьев, пока мы топали по тропинке, то и дело теряя ее из виду. В засохшей грязи отпечатались следы ботинок. Дождь был здесь дня три назад, и похоже, следы оставили именно тогда.

Минут через двадцать тропинка вывела нас на опушку. В центре небольшой полянки стоял старый деревенский дом. Впрочем, «стоял» - сильно сказано: избушка скосилась набок, стекла в окнах были разбиты все до единого. Дом, в котором когда-то жил лесник или какой-нибудь местный отшельник, превратился в еще одно напоминание о том, что время не жалеет ничего на этом свете. Изнутри избушка выглядела не лучше. В пустых оконных рамах тихонько завывал ветер, пол был усыпан осколками стекла, по углам копошились пауки. У стен доживали свой век горы полусгнившего хлама, накрытые изъеденной до дыр тканью. Пахло гнилым деревом, и несмотря на сквозняки, было довольно душно. По полу протянулась цепочка тех же грязных следов от ботинок – мы были здесь не первыми любопытствующими. Обстановка внутри создавала такой резкий контраст с залитой солнцем поляной, что мне стало не по себе.

Мы разбрелись по комнатам. Шаркая ногами по обвалившейся штукатурке, я рассматривал продавленный диван с торчащими из него пружинами, пытаясь представить, кто и сколько лет назад сидел на нем в последний раз. Старые заброшенные здания вообще интересны тем, что дают невиданный простор для воображения.
- Ну ни хрена себе! – услышал я удивленный возглас друга. – Мих, иди посмотри!
Андрей сидел на корточках, разглядывая что-то на полу.
- Тут дверка в погреб. И следы ведут туда.
Он нащупал на полу ручку и дернул дверку на себя. Та охотно поддалась. Андрей заглянул вниз.
- Ничего не вижу. Темно, как у негра в…
Фонариков при нас не было, поэтому какое-то время мы колебались. Ну молодые, жажда приключений и все такое… в общем, первым спустился я. Лестница скрипела так, что слышно было наверное по всему лесу.
- Ну что там? – крикнул Андрей сверху.
- Черт его знает, - отозвался я, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте.

И тут я услышал звук, от которого волосы встали дыбом. В темном углу кто-то зашебуршал. Можно было подумать, что какой-нибудь бомж решил выспаться в темном и тихом месте, но кровь застыла в жилах совсем не от этого. Вместе со звуками тихой возни я услышал звон металлической цепи. Где-то на границе видимости обозначились нечеткие контуры фигуры, похожей на человеческую, и… Блин, мне надо было убегать сразу, а не пялиться на него.

- То есть, это был не человек?
Михаил теребил в руках зажигалку и нервно кусал губы. Верилось в такое с трудом, но он, видимо, и не думал приукрашивать.

- Анатомически это был человек – две руки, две ноги, голова. Но когда он вышел на светлый участок, мне было сложно представить, что где-то на свете живут такие люди.
Существо было абсолютно голым, с ног до головы заляпанное грязью. Оно напоминало... нет, это и был обтянутый кожей скелет. Длинные спутанные волосы тянулись вниз. К лодыжке была прицеплена массивная цепь, которой он гремел при каждом шаге.

Прежде чем рвануть наверх, я невольно взглянул в его глаза. Что я там увидел? Страх. Животный страх вперемешку с агрессией и чем-то еще. Этот взгляд... теперь он будет являться мне в кошмарах до конца жизни. Мы пулей вылетели из дома, а в спину нам несся нечеловеческий крик, переходящий в визг.

Не обращая внимания на продавца, Михаил достал сигарету и закурил. Я заметил, как дрожали его руки, когда он подносил зажигалку к лицу.

- Что было дальше, помню смутно. Как-то мы оказались у меня дома. По пути я рассказал Андрею, что именно видел. Он работал в милиции, и ему не впервой было попадать в экстремальные ситуации, соображал он быстрее меня. Цепь на ноге говорила о том, что несчастного держали в плену. Из-за выкупа или забавы ради – мало ли, извращенцев в то время хватало.

Тогда я понял, что увидел в том взгляде помимо страха. Это было отчаяние и едва заметный проблеск угасающей надежды. Надежды на то, что кто-нибудь вытащит его из этого ада. Последний раз я видел такое в глазах умирающих раненых, когда работал врачом в горячей точке. Жуть.

К ночи Андрей решился выйти из дома – собрать опергруппу и снова наведаться в избушку. Заснуть я, понятное дело, не мог. Он пообещал рассказать обо всем сразу, как только закончится спецоперация.

Докурив, Михаил на автомате достал из коробки вторую сигарету и снова затянулся.

- Я звонил ему на следующее утро, телефон не отвечал. Не дождавшись ответа и днем, я поднял на уши весь его участок. На вопросы там отвечали неохотно, и не будь я другом Андрея, которого знали все, меня просто послали бы на три буквы. К вечеру, когда рабочий день закончился и появилась возможность поговорить в неформальной обстановке, следователь со звучным именем Илларион, тысячу раз взяв с меня обещание молчать при его начальстве, рассказал что знал сам. Стало ли мне известно больше? Да. Стало ли от этого хоть немного спокойнее? Ничуть.

Первая группа держала радиосвязь с милицейским участком из машины. В лес, понятное дело, на ней не проберешься, поэтому до дома группа шла пешком. В машине остался связист, принимавший сигналы от раций. По мере приближения к избушке связь ухудшалась. Оперативники сообщили, что входят в избушку, но после этого разобрать что-то среди шумов и помех не представлялось возможным.

Примерно через две минуты связист передал, что слышит стрельбу. На фоне при этом раздаются клацающие звуки, будто он заряжает свой пистолет. Еще через пару минут он говорит, что видит что-то вдалеке между деревьями. Даже помехи при передаче не могли скрыть волнения в его голосе. Когда где-то вдалеке раздается едва слышное шуршание, голос срывается на крик. Речь становится невнятной, среди общего словесного потока можно расслышать слова из молитвы. Что бы он там ни увидел, его это повергло в панику – человека, которого не один год учили сохранять хладнокровие в любой ситуации. Он даже не пытался завести машину или выйти из салона. Только повторял раз за разом, что мы разбудили дьявола.

Вскоре связь прерывается после одного-единственного выстрела.

Вторая группа прибыла ранним утром. У въезда в лес они нашли милицейскую легковушку - ту самую, на которой приехала группа номер один. В салоне было абсолютно пусто - ни следов от пуль в кабине, ни крови, ни связиста. Будто ночью в участке слышали не выстрел, а хлопок, с которым он унесся в другое измерение.

В самой избушке творился полный хаос. Старую мебель расшвыряли по всему дому, пол был пропитан кровью и усеян гильзами, стены - следами от пуль. С чем таким группа встретилась в избушке, что превратило четырех вооруженных мужчин в кровавое месиво? Этого никто не знает до сих пор.

Но вот что действительно повергло группу в шок, так это обстановка в подвале. В центре темного помещения они нашли две аккуратно сложенных кучки: в одной лежали части тел убитых милиционеров, во второй – обглоданные кости. Тварь не только убила всех до единого, но и закусила ими.

Пленник исчез. В подвале нашли только цепь, на которой его держали, и старый вонючий матрац, на котором он спал. В луже крови рядом с матрацем оперативники нашли человеческую ступню. Раны на ней были рваные, словно от укусов, но несколько… странные. Будто ногу отгрыз сам пленник, спасаясь из своего заточения. Кровавый след тянется до лестницы, и отследить его дальше попросту невозможно. Дело это не раскрыто до сих пор. Одно время о нем кричали все газеты, но случай быстро замяли. Сейчас папка с этим делом наверняка зарыта так глубоко в полицейских архивах, что ее не найти даже при большом желании.

Мы вышли из кафешки. Я поблагодарил Михаила за интересный рассказ, стараясь придать голосу бодрости. Шутка ли: час назад мы еще говорили о работе, а я был уверен, что поеду домой, размышляя о том, как быстрее и проще написать то, о чем он меня просил. Сейчас мой мозг не был способен обрабатывать информацию, не связанную с этой странной историей.
- Мне вот что до сих пор не дает покоя, - сказал Михаил, когда мы уже собрались расходиться. - Те грязные следы, которые видели мы с Андреем, вели в подвал, но следов в обратную сторону я не видел. Существо на цепи их оставить не могло, у него не было обуви. Выходит, когда я спустился в подвал, там был кто-то еще. Возможно, именно тот, кто потом устроил теплый прием опергруппе. Кто-то, кто забрал Андрея.
Михаил сделал глубокий вдох и с шумом выдохнул.
- И он знает меня в лицо.

@темы: рассказы, мистические и аномальные места, не своё

---

[Скрёб-поскрёб]

@темы: ссылки, голос админа

---

Кот

[Скрип пера]

Посвящается моему коту,
который помог мне меньше бояться всяких подозрительных шорохов и звуков в моей квартире.

Квартира мне понравилась сразу - светлая, просторная. На первом этаже, конечно, зато с видом на палисадник. Городок этот, как и многие, подмосковные, тихий, население - сплошь старики, да изредка - молодые семьи, которые, как и я, не поместились в столице. Из местных достопримечательностей - краеведческий музей да какое-то древнее кладбище, мой дом совсем рядом с ним и был, но опять же - покойники, соседи не шумные.
Я с радостью подписала договор на длительный срок. Я уже чувствовала, как ко мне возвращается вдохновение, как я буду писать картины, наслаждаться тишиной и покоем. Интернет только надо бы провести. Окрылённая этими мыслями, я отправилась паковать вещи.

Правду говорят, что один переезд равен наводнению и двум пожарам. Хоть имущества у меня было не то чтобы очень много, организация переезда заняла у меня несколько дней. Когда дребезжащий грузовичок привёз меня со всем моим скарбом к новому дому, я мечтала только о том, чтобы скорее распаковаться и выпить живительную чашечку чая. Куда там! Пока мы ехали, погода испортилась, хлестал отвратительный холодный ливень, гром гремел так, что уши закладывало, в добавок дорога оказалась на редкость ухабистой. Подпрыгивая на каждой кочке, я с тоской думала, что на небесах меня явно кто-то недолюбливает. Остановились мы у самого подъезда, добежать до него - пара секунд, но я всё равно промокла до нитки. Пока рабочие матерясь разгружали кузов, я пошлёпала по тёмному коридору к двери своей новой квартиры. Лампочка в предбаннике отчего-то не горела и я с трудом смогла отыскать ключи на дне своей бесконечной сумки. Нащупав скважину, я щёлкнула замком и вошла внутрь. Почему-то окно в комнате было открыто настежь и зловеще хлопало под порывами ветра, на полу разлилась приличная лужа. Вот ведь невезуха!
Бросив сумки у порога, я шагнула внутрь и со всей силы захлопнула окно. Будто в ответ, снаружи по стеклу лупануло веткой, напоминающей гротескную, узловатую старческую руку. Я рефлекторно отшатнулась и вдруг, почувствовала на себе чей-то взгляд. Не могу объяснить, но было чёткое ощущение, что я в комнате не одна. По спине побежали мурашки. Я нервно обернулась. Из тёмного угла на той стороне комнаты на меня смотрели яркие зелёные глаза. От неожиданности я подпрыгнула и метнулась к выключателю. Те несколько секунд, которые требуются энергосберегающей лампе для того, чтобы загореться, показались мне вечностью, в течение которой мне казалось, что на меня вот вот набросится неведомое существо.. Когда комнату залил тускловатый жёлтый свет, я разглядела своего незваного гостя.

В углу сидел огромный, боевого вида рыжий кот. Он очень внимательно и серьёзно разглядывал меня, будто оценивая. С моих плеч, словно свалилась гора. Скорее всего кот пробрался в квартиру через распахнутое окно, спасаясь от ливня.
- Ну и напугал ты меня! - сказала я ему.
Кот никак не отреагировал, продолжая таращиться на меня своими огромными зелёными глазами. Кот был непривычно большой, как мне показалось, раза в два больше обычного, рыжий, как апельсин, и полосатый, как арбуз. На ушах антеннами торчали маленькие кисточки, а лапы украшали белые носочки. Наконец, видимо, удовлетворив своё любопытство, кот потянулся и неторопливо пройдя мимо меня, скрылся на тёмной кухне. Вот нахал! Ведёт себя, как будто дома находится. Я уже собиралась отправиться вслед за ним, чтобы выгнать его подобру-поздорову, но тут в двери появились грузчики, и стало совсем не до кота.

Когда всё было уже расставлено и за уставшими рабочими закрылась дверь, близилась полночь. Я очень вымоталась, но решила разобрать хоть часть коробок. Когда я вернулась в комнату, первое, что я увидела - был кот, царственно восседавший на моём кресле.
- Ты всё ещё здесь? - возмутилась я, - Шёл бы домой!
Кот ничего не ответил, но одарил меня очень серьёзным взглядом, мол я-то дома, а ты кто такая?
Махнув рукой, я стала разбирать коробки. Кот продолжал следить за каждым моим движением. Иногда, он подходил поближе, засовывал нос в кутули или трогал лапой вещи. Выглядело это довольно забавно. Меня он явно не боялся. Животных я, вообще, очень любила и, в принципе, была не против, чтобы кот остался жить со мной. Когда с делами было покончено, я заварила наконец-таки себе чаю, а коту предложила сосиску, которую он сначала подозрительно обнюхал, а затем сжевал с громким чавканьем. Затем я добралась до кровати и рухнула на неё, даже не удосужившись раздеться.

Сон, что снился мне в ту ночь, я объяснила для себя сильным переутомлением. Мне привиделось, что ко мне постучалась соседка и предложила познакомить с другими жителями дома. Но отчего-то, пошли мы с ней на кладбище. И вот, ведёт она меня среди могил и радостно так повествует - это де, Семёновна, очень злобная старушенция, но коли шуметь не станешь, она вредить не будет, просто сон у неё чуткий. А это - Карл Степанович, он любит сладкое. Это Ванька, с ним лучше дел не иметь, странный он, говорят, судили его за изнасилование, да так и не доказали ничего. А я иду такая, как будто ничего странного не происходит, киваю, охаю да вопросы задаю дурацкие. И будто все, про кого соседка рассказывает, встают и идут за нами следом, руки мне пожимают, знакомятся. Дошли мы так до конца аллеи, там могилки поновее. - Здесь Варя живёт, - рассказывает соседка, - она почти твоя ровесница, я думаю, вы подружитесь. А тут Лиза, она раньше в твоей квартире жила, с ума сошла, бедолага, аккуратней с ней, она не злая, просто не в себе немного. А вот мы и к тебе вернулись, говорит. И остановились мы у пустой, только что вырытой могилы. И все, кто с нами шёл кивают так одобрительно, говорят, добро пожаловать. А я стою и улыбаюсь, как дура. А потом их растолкал какой-то крошечный старичок, с нечёсаными рыжими патлами, схватил меня сухою рукой и потащил прочь. “Соседи” пытались было его остановить, но он на них будто зашипел даже.
- Вот бесовщина! Знакомится повылазили! А ну кыш! Кыш-КЫШ, нечистые!
Притащил он меня домой и давай отчитывать.
- Ну что, познакомилась, дурища? Какого лешего тебя сюда занесло?
И тычет мне пальцем в грудь, больно так. И, будто от этих-то самых тычков я и проснулась.

Меня прошиб холодный пот и я никак не могла отдышаться, будто стометровку пробежала.
- Ну что, познакомилась, дурища? - раздалось справа.
Я подпрыгнула на кровати и резко обернулась. На моём кресле сидел сухонький старичок и выжидательно смотрел на меня. Я оторопела. Глубоко вздохнув, я зажмурилась изо всех сил, надеясь, что это - обрывок сна, который никак не хотел меня отпускать. На удивление, это помогло - когда я вновь открыла глаза, в кресле сидел мой новый знакомый, рыжий кот.
- Мяв! - внезапно сказал он басовито и вздрогнул, будто его удивил звук собственного голоса.
На всякий случай ещё раз протерев глаза и убедившись, что кот это кот, я выползла из под одеяла и пошлёпала на кухню, заварить чаю. В любой непонятной ситуации - пей чай, он всегда помогает. Кухню я вчера разбирала в полубессознательном состоянии, поэтому сейчас ничего не могла найти. Чай-то был под рукой, а вот все крендельки и конфеты, которые я упаковала с собой так и не нашлись. Обидно. Протянув коту ещё одну сосиску, я подумала о том, что если он останется тут, надо бы купить ему нормальной кошачьей еды и лоток… Да и к ветеринару бы сводить не мешало, мало ли, что это за кот и где он был.
Остаток дня я провела за разбором вещей и прочим обустройством. Надо поскорее обжиться и приступить к работе - у меня горел заказ для дизайнерской студии, а для этих ребят оправданий не существует.
Вечером я вышла в магазин. Купила коту еду, лоток и всякие другие кошачьи мелочи, пополнила запасы сладкого. Лампочка в коридоре опять не горела. Пока я возилась с ключом и жонглировала пакетами, откуда-то из темноты вынырнула пожилая женщина-соседка. Мы разговорились. Я хотела пригласить её зайти, но когда дверь, наконец, открылась, на пороге в боевой стойке стоял рыжий - хвост трубой, шерсть дыбом и шипел, аки кобра. Я хотела извиниться перед соседкой, успокоить её, но, когда я обернулась, рядом со мной уже никого не было. Пожав плечами, я вошла внутрь. Кот тут же успокоился и стал деловито засовывать морду в пакеты. Странный он всё-таки какой-то. От кошачьей еды он отказался, а когда я установила лоток, глянул на меня с таким презрением, что мне аж стыдно стало. Так что, я продолжала кормить кота сосисками, а лоток хоть и оставила для порядка, он всегда оставался нетронутым. Я решила, что кот по ночам выбирается через окно и делает свои дела на улице. По крайней мере, в доме он ни разу нигде не нагадил.

Вообще, после переезда странностей в моей жизни прибавилось. В моём доме были какие-то неполадки с проводкой - постоянно мигали и перегорали лампочки, отказывался работать интернет. Как следствие перебоев с электричеством, а, может из-за неисправного холодильника, продукты у меня портились с космической скоростью - вечером купишь молоко - к утру оно прокиснет, хлеб заплесневеет, мясо протухнет. Соседей своих я встречала редко. Из-за случая с рыжим котом у тёти Маши, кажется, развилась котофобия и каждый раз, когда я приглашала её зайти, она в буквальном смысле слова испарялась неведомо куда. Когда кто-то узнавал где я живу - сразу старался как можно быстрее со мной распрощаться, что делало мою жизнь довольно одинокой. Однажды, я привела домой кавалера, но он сбежал от меня прямо посреди ночи, в ужасе говоря что-то о лицах в окне, больше мы не виделись.
Зато моя работа шла достаточно хорошо. Картины писались легко. В некотором роде это заслуга кота, которого я прозвала Кузькой. Как-то очень легко и светло было на душе, когда рядом был этот лохматый…

А сны мне продолжали сниться весьма неприятные. Во многих из них встречался тот старичок, которого я никогда в жизни не знала. Проснувшись ночью в испарине после очередного кошмара, было особенно приятно коснуться кузькиной шерсти и послушать как он урчит.

Живя в этой квартире, я становилась всё более и более нервной. Например, мне стало мерещиться, что когда я в душе, по ту сторону шторки кто-то стоит. Вот мою я голову и боюсь глаза закрывать. Всё-то мне кажется, что дверь скрипнула, а за шторкой будто даже тень и слышится чьё-то дыхание. Отдёргиваю шторку - никого. Особенно один раз я перетрусила, отдёргиваю в очередной раз шторку и в этот момент свет закоротило. Отчего-то холодно так стало, лампочка мигает и примерещилось мне, будто совсем рядом стоит мужик такой высокий, в белом. Я замерла - ни жива, ни мертва. Хриплю что-то, а голоса нет, не могу позвать никого, да и кто услышит? Но тут раздался грозный мявк и в ванную зашёл кот. Лампочка загорелась и выяснилось, что напугалась я собственного халата. А ещё, в ту же ночь кошмар приснился, про то, что я бегу куда-то бегу, но не вижу, кто за мной гонится, боюсь обернуться. А где-то впереди кричит тот старичок - “За царапки беги! За царапки!” Какие-такие царапки?

И с памятью моей что-то стало. Постоянно забываю о чём-то. Например о том, что надо купить чего-то к чаю. Мелочь, конечно, но неприятно. Дома вечно куда-то исчезает сладкое, хотя я вроде его почти и не ем, а может не осознаю, как всё съедаю.

Как-то во время работы я услышала непонятные звуки, пойдя на которые, обнаружила, что кот увлечённо царапает косяк входной двери, попытка отогнать его ни к чему не привела. Я даже его отшлёпала, на что Кузя очень обиделся. Тем не менее очень скоро он вернулся к своему занятию, оставив на дереве какие-то, одному ему понятные знаки, острыми, как бритва, коготками. Получили свои метки и окна. Хорошо, что квартиру я оплатила сразу на несколько месяцев, не знаю как бы я объясняла хозяевам этот новый декор, того и гляди заставили бы от кота избавиться. В общем, я не придала этому большого значения - коты ведь любят поточить свои коготки обо что попало.

Когда на улице потеплело, я стала работать в палисаднике. Заботливыми руками местных бабушек здесь цвели самые разнообразные цветы и кустарники - одно удовольствие писать картины, вдыхая свежий аромат флоксов и жасмина. Иногда ко мне подходили любопытствующие и робко заглядывая мне через плечо, смотрели как я рисую. Это меня особо не беспокоило - одно время я подрабатывала, портретисткой, изображая туристов в центре города. Однажды, когда я в очередной раз расположилась с мольбертом на улице, ко мне подошла молодая женщина и спросила, могу ли я нарисовать её портрет.
- Мой-то уже совсем потрескался, - посетовала она.
Я была в благодушном настроении и согласилась. Женщина была красивая - молоденькая, худенькая, почти прозрачная. Рисовать её было одно удовольствие. Кажется, портрет ей очень понравился. Только размер она отчего-то выбрала совсем маленький. Когда я закончила, она посмотрела на него, улыбнулась и попросила передать его её маме, живущей в моём доме, на верхнем этаже. Я, говорит, уезжаю сегодня, не успеваю, передайте пожалуйста! Ну, мне не сложно… На том и распрощались.

Стучусь я, значит, в нужную квартиру, открывает сухонькая, сморщенная как изюм старушка. Я ей протягиваю портрет, так и так, говорю, дочка ваша просила передать, взамен старого. А старушка сначала кричать на меня начала, затем портрет взяла, да как побелеет, и крестится безостановочно…
- Да в чём дело, мать? Что с тобой?
- И ты, - говорит, - с ней и правда разговаривала?
- Разговаривала, вон, и часа не прошло. Она сказала уезжает сегодня и времени забежать самой не было. Да что такое-то?
- Подожди… подожди…
Старушка дошла до кухни и накапала себе, наверное, с пол пузырька карвалолу.
- Пойдём… покажу.
И повела меня… прямиком на кладбище. Довела до свежего ряда могил и указывает на надгробие. Я смотрю - и глазам не верю - “Варвара Миленко, 1980 - 2010”. А на портрете та самая девушка, тонкая-белокурая, серьёзно так смотрит, а прямо по центру лица идёт уродливая такая трещина. Вот тут-то я серьёзно задумалась, в какое же место меня занесло.
Молча дошли мы со старушкой до дома.
- Ты, девочка, осторожнее, - сказала мне она напоследок, - Варюша-то хорошая, она ничего тебе не сделает, но не все такие, ох не все.
Тогда-то меня впервые и посетила мысль, а не лучше ли мне переехать?

На мой День рождения ко мне приехала подруга. Мы целый вечер провели за байками-шутками, распили бутылочку вина, пожевали тортик. Было уже достаточно поздно, когда Женя вдруг расчехлила мою старую гитару и предложила вспомнить студенческие годы в общаге. Было весело… а потом в окно очень сильно кто-то ударил. Женька вздрогнула.
- Что это?
- Да ветка, наверное. Она меня в первый день здесь тоже напугала.
- И как ты тут живёшь? - Женя поёжилась - Мрачно как-то…
Я пожала плечами. Она снова коснулась струн, но тут в окно лупанули ещё сильнее. Моя гостья занервничала. Вскочив на ноги, она подбежала к окну.
- Ну и темень… не видно ничего…
И тут, как это часто бывает, в квартире замигал свет. Я вздохнула и поплелась проверить пробки, но не успела я дойти до щитка, как из комнаты донёсся женькин визг. А потом свет снова зажёгся.
- Там-там-там…. - дрожа всем телом, только и смогла она ответить на вопрос, что же её так испугало.
- Знаешь, давай-ка спать. Мы обе явно перебрали маленько, а завтра я тебя на электричку посажу.
- Нет! - упёрлась Женя, - Я здесь на ночь не останусь!
Я глянула на часы.
- Ну, вроде через пол часа ещё автобус до города поедет, если уж так не хочешь оставаться.
- Да-да, - закивала подруга, - только… только проводи меня, пожалуйста!
Ну что поделать? Пришлось собираться и вести Женьку на остановку. Было поздно и холодно. Больше всего на свете, мне хотелось забраться под тёплое одеяло, но не бросать же Женю одну в незнакомом городишке. Улицы в такой час пустовали. Женя не проронила ни слова, только, когда садилась на автобус обняла меня крепко. Проводив исчезающую за поворотом дребезжащую махину, я побрела назад. Фонари работали плохо - на пол пути к дому их стало коротить, почти как лампочки у меня в квартире. Будто бы проблемы с проводкой были у целого города… Под одним из мигающих фонарей, на лавочке впереди, я заметила чью-то скрюченную фигуру. Пьяный небось, пристроился покемарить. Я ускорила шаг, надеясь, что он не обратит на меня внимание. Подойдя поближе, я разглядела старушку в чёрном. Платок её был сильно надвинут на лоб, из под него выбивались длинные седые пряди так, что лица не видать.
Старушка на лавочке так поздно?
- Всё хорошо, бабушка? - на всякий случай решила спросить я, поравнявшись с ней.
- Не спится…. - прохрипела та, - Шумишь! ШУМИИИИШЬ! - она заверещала так внезапно, что я, отшатнувшись, чуть не упала. “Бабушка” подняла на меня лицо… и я бросилась бежать.
А старушенция будто летела за мною вслед, завывая, как мифическая банши - “Не шумииии, НЕ ШУМИИИИИИ!!!!”.
Я бежала, виляя, по улице - старуха за мной, я во двор - она следом, буквально ворвавшись в свой, по обыкновению тёмный подъезд, я упёрлась в закрытую дверь своей квартиры, чуть не плача, стала рыться по карманам в поисках ключа. Но времени не было - я слышала приближающийся вопль и, вспомнив боевики, немного отступила и, навалившись на свою дверь плечом, влетела вместе с ней внутрь. Только ударившись об пол, я подумала что вряд ли это было разумно, что теперь остановит эту мегеру? Однако, что-то да остановило. “Старушка” добралась до дверного проёма, но, не смотря на отсутствие в нём двери, заходить внутрь не торопилась. Она металась, завывая, скребла косяк с той стороны, но переступить порог вслед за мной так и не смогла. Я вжалась в стену, наблюдая за всем этим и пыталась вспомнить хотя бы одну молитву. Затем, на площадке мигнул свет и вопящее чудовище испарилось. Странно, что она не разбудила никого из моих соседей… Остаток ночи я провела пытаясь приладить на место дверь. Когда это мне, наконец, удалось, обессиленная, я побрела на кухню, заварить чай и немного успокоить нервы. На одном из стульев болтая ногами сидел рыжий старичок и ухмылялся в усы.
- Набегалась?
- Не то слово, - пробормотала я и, вздрогнув, обернулась к нему.
Кузька на стуле увлечённо вылизывался. Всё-таки недосып - дело страшное. Дрожащими руками пытаясь насыпать в чайник заварку, я заметила, что тарелка из-под торта была абсолютно пуста. Удивительно, мне казалось, мы и половины не съели…

Утром мне позвонила Женя и каким-то странным голосом сказала, что добралась нормально и надеется, что у меня всё хорошо. Посоветовала поискать квартиру в столице, говорит, знает одну, которая скоро освободится. После событий ушедшей ночи, я благодарно согласилась. Чуть позже, забрав в почтовом ящике газету, я прочла в новостях о трагической аварии - один из наших рейсовых автобусов перевернулся вчера ночью. Хорошо, что Женька добралась нормально, повезло.

Через пару месяцев, мне позвонила женькина мама. Сказала, что Женя хочет, чтобы я жила в её квартире. Я несказанно удивилась.
- А сама она где жить-то будет?
В ответ Мария Анатольевна упорно отмалчивалась.
- Пакуй чемоданы и заезжай за ключами.
- А Женька что же мне сама не позвонит? У неё всё хорошо? - допытывалась я.
На той стороне пошли короткие гудки.

- Правильно, девка, езжай!- сказал мне той ночью крошечный старичок, - А коли хочешь, чтоб я с тобой поехал, одну сумку пустой оставь и так и вези. Я тебе помогать буду.

Утром, умываясь, я всё никак не могла понять, что же это такое творится вокруг меня? Может, я болею? Я внимательнее присмотрелась к своему отражению. Вон бледная какая! И сосуды в глазах полопались… А это что, седая прядь? Чем дольше я всматривалась в своё лицо, тем больше понимала, что оно не моё. Потрескавшиеся губы, из которых сочится кровь. Шрам на лбу. Это точно не я! Кто же смотрит на меня из зеркала? Холодея от ужаса, я медленно обернулась, чтобы убедиться, что позади меня никого нет. Когда я повернулась обратно, то нос к носу столкнулась с кошмаром, который высовывался из моего заляпанного зеркала в ванной, как призраки из дешёвых фильмов ужасов. Чудовищное существо обхватило моё лицо ледяными руками, с обломанными ногтями. Я зажмурилась. Ну всё, приехали. Сейчас она мне шею свернёт.
- К-к-к-куууузькаааа! - жалобно просипела я.
Что было дальше - не помню. Я очнулась на холодном кафельном полу от того, что кот тыкался мне в лицо своим мокрым носом и щекотаясь усами. На затылке нащупывалась приличная шишка…
Хозяева квартиры особо не удивились, когда я позвонила им и голосом, срывающимся на визг сказала, что расторгаю контракт. А далее, всё как и раньше - коробки, кутули и переезд. Что там себе думала Женька, я потом разберусь, надо убираться отсюда, пока жива. Кузька накануне отъезда куда-то исчез. Я сначала очень переживала, но потом, вспомнив свой сон, оставила одну сумку пустой. А вдруг?

Когда и дом и этот захолустный сонный городишко скрылись за горизонтом, я смогла вздохнуть свободно. Мой мозг пока не хотел заниматься копательствами на тему “что же всё-таки это было, чёрт подери?!!!”. Я просто радовалась, что всё это осталось там - в доме с вечно тёмным подъездом и мигающими лампочками.

Женькина квартира была абсолютно пустой. Очень странно. Она же так любила это место. К какому-то молодому человеку что ль переехала? Дальше я погрузилась в распаковку. Открыв пустую сумку, я, к своему удивлению, нашла там фантики. Груды разноцветных мятых фантиков, обёрток от пирожных, наклеек от тортов. Как будто наткнулась на коллекцию трофеев какого-то заядлого сладкоежки. Странно…
А ночью мне снился заламывающий руки старичок, причитающий “Забыла-забыла-забыла меня! Забыла!”

Скрепя сердце, я решила вернуться и попытаться поискать Кузьку. Выбраться обратно, правда, сразу у меня не получилось. Прошло, наверное, дней девять. Когда я на дребезжащем автобусе приехала в это богом забытое место, вместо обшарпанного домика, меня ждало пепелище. Вот так. Порасспрашивав местных жителей, я узнала, что дом сгорел почти сразу, как я съехала. Одна женщина, поговаривали люди, совсем рассудком поехала, говорила, дочь её к ней по ночам в окно стучится, и вызвала священника. Тот дом освятил весь целиком. На следующую ночь он и сгорел.

Выслушав эту историю, я впервые в жизни купила в ларьке сигареты, села на развалинах своей бывшей квартиры и закурила. Я курила долго, давясь едким дымом и кашляя, но упорно затягиваясь. Когда я собралась уходить, из дальнего угла, там, где раньше была кухня послышалась какая-то возня. Я подошла поближе. В углу копошился маленький чёрный котёнок… Я огляделась в поисках его мамы, но он был совсем один. Подняв его и прижав к себе, я зашагала к автобусной остановке.
По пути я набрала номер женькиной мамы.
-Здравствуйте, Мария Анатольевна. Скажите всё-таки, где Женя.
В трубке долго молчали. Затем, будто с усилием, женщина ответила:
- Похоронили.
- Что?! Почему вы мне не сказали? И что это значит, “Женя хочет чтобы я жила в её квартире”?!
- Она запретила, - шёпотом ответила мне её мать.
- Вы с ней что, общаетесь?
- Она мне снится, - всхлипнула женщина и бросила трубку.

Присев на лавочку, я полезла в карман за новой сигаретой. Моя рука отчего-то была вся в грязи. Я присмотрелась - сажа. Я взглянула на котёнка, которого всё ещё прижимала к себе. То тут то там, из под сажи и пепла, проглядывала ярко-оранжевая шерсть. Я почесала его за ухом и посадила рядом. Щёлкнув зажигалкой, я вновь закурила.

@темы: сновидения, животные, своё, рассказы, призраки и духи, старики и старухи, мертвецы

---

Самая долгая ночь в году

[Скрёб-поскрёб]

Самая долгая ночь в году — это отнюдь не ночь зимнего солнцестояния с 21 на 22 декабря. Это ночь с 31 декабря на 1 января — единственная в году ночь, которая для абсолютного большинства не сливается в размытое мгновение сонного небытия, а растягивается на много часов, заполненных разнообразными событиями — чаще, конечно, незначительными и не оставляющими после себя ничего, кроме похмельной головной боли и остатков заливной рыбы в холодильнике на следующий день, но иногда — иногда эти события способны перевернуть всю дальнейшую жизнь.

Даже самый пустяковый эпизод, который в иной день не имел бы никакого продолжения, в эту ночь может обрести некий символический смысл и стать поворотной точкой — к добру или к худу? Кто знает! Жаждущие уйти от рутины будней в новогоднюю сказку обычно забывают, что не все сказки хорошо кончаются. Конечно, сама по себе эта ночь ничем не отличается от других, да и вообще, далеко не все человечество празднует смену лет по григорианскому календарю; но, в конце концов, для человека реально существует только то, во что он верит.

Так думал Андрей Сулакшин, покачиваясь вечером 31 декабря в вагоне электрички, уносившей его все дальше и дальше от города, от сияния его реклам и иллюминаций, от бесконечной вереницы машин, все еще куда-то спешащих за несколько часов до праздника, от обмотанных гирляндами елок на площадях и сомнительных молодежных компаний, палящих в небо из ракетниц, от очередных «Главных песен о старом», «Иронии судьбы» и новогоднего обращения Президента. Ритмично постукивая на стыках, поезд мчал своих пассажиров вперед, в морозную тьму, мимо белевших во мраке полей, мимо заснеженных лесов, подступавших к самой насыпи, мимо синеглазых семафоров и сиротливых огней далеких поселков. Народу в вагоне было немного, хотя и больше, чем обычно в это время суток; в основном это были спешившие домой провинциалы, которых покупки или иные дела задержали в последний день в городе.

Андрей, однако, был не из их числа.

Пожалуй, он и сам не мог бы точно сказать, что заставило его принять приглашение Валерки присоединиться к их компании и встретить Новый год «вдали от цивилизации», в домике посреди зимнего леса, где даже елка располагалась не внутри, а снаружи; в то время Андрей планировал провести праздничную ночь в более узком обществе.

Но... За минувшие три недели обстоятельства изменились таким образом, что теперь это общество было бы слишком узким, сократившись до самого Андрея и его мамы. Так что, в каком-то смысле все к лучшему. Вместо того, чтобы сидеть дома, предаваясь элегической грусти, он будет веселиться в теплой компании — и, как знать, не заведет ли он уже сегодня новое знакомство? Новогодняя ночь, от которой столь многие ожидают чудес и перемен, хороший для этого повод...

Поезд замедлил ход.

— Фывавовшкое, — объявил машинист по неисправной, как обычно, связи. Андрей встрепенулся, бросил взгляд на проплывавшее мимо окна название станции и поспешно вышел в тамбур. Двери с шипением отворились, впуская холодный воздух и редкие снежинки.

Лесной домик не был таким уж диким и оторванным от цивилизации местом — он находился всего в паре километров от шоссе и менее чем в пяти — от дачного поселка под названием Силикаты (Россия, наверное, единственная страна, где можно встретить топонимы типа «3-я Газгольдерная улица»). В доме была электропроводка и телевизионная атенна на крыше (правда, самого телевизора не было, равно как и радио, и это обстоятельство гордо подчеркивалось инициаторами затеи), и до него можно было доехать на машине. Тем не менее, от станции надо было добираться больше десяти километров — если по шоссе мимо Силикатов и дальше по проселку — или же около шести, если напрямик по тропинке через лес.

Андрей окинул взглядом заснеженную платформу, надеясь, что кто-нибудь из участников вечеринки, приехавших на собственных машинах, может встречать прибывающих на электричке — однако платформа была пуста. Лишь несколько цепочек следов вело от ее края к обледенелой лестнице. Станция не относилась к числу крупных и оживленных, даже по загородным меркам; здесь и летом останавливался далеко не каждый поезд. Насколько помнил Андрей из расписания, в этом году здесь должна была остановиться еще лишь одна электричка; следующий поезд пойдет уже утром.

Поезд закрыл двери и тронулся. Сулакшин вновь оглянулся по сторонам, проверяя, не приехал ли кто одновременно с ним, но он по-прежнему стоял на платформе в одиночестве. «Что ж, — подумал он, — надеюсь, в новогоднюю ночь в лесу не рыщут маньяки». Осторожно спустившись по скользкой лестнице, он зашагал в сторону леса.

Погода была вполне подходящей для прогулки — градуса три ниже нуля, не слякотно, но и не слишком холодно (ночью, впрочем, обещали похолодание). Тем не менее, идти в темноте и одиночестве по лесной тропинке было не особенно приятно. Справа от тропинки была проложена лыжня; Андрей вспомнил, что дома у него мелькала мысль взять с собой лыжи, однако тогда ему не захотелось тащиться с ними по городу.

Пожалуй, лучше бы он тогда преодолел свою лень, зато сейчас быстрее добрался бы до цели. Теперь же оставалось лишь утешать себя картинами тепла и уюта, которые ждут его минут через пятьдесят.

Наконец он добрался до развилки и свернул налево; в скором времени впереди между деревьями показался свет. Домик с укутанной снегом крышей посреди лесной поляны выглядел бы совсем как иллюстрация к новогодней сказке, если бы не две «Нивы», стоявшие недалеко от входа. Летом сюда можно было доехать на чем угодно, но зимой лишь хозяева этих танков чувствовали себя достаточно уверенно для такого путешествия. Андрей окинул взглядом росшую перед домом елку, на которой висело несколько стеклянных шаров; подойдя ближе, он увидел, что они для верности приклеены прозрачной липкой лентой.

Когда часы начнут бить двенадцать, все выбегут сюда с шампанским, будут чокаться друг с другом, выкрикивать тосты, бегать вокруг елки и жечь бенгальские огни.

Андрей подошел к двери и потянул ручку на себя. Внутри звякнул колокольчик. В следующий миг на улицу хлынули свет, тепло и шумные возгласы; на пороге стоял Костик, оказавшийся, должно быть, ближе всех к двери.

— О, Андрюха, хаюшки! Все уже в сборе. Ребята, это Андрей и... — тут он заметил, что что-то не так. -А где Лиза?

— Не знаю. И не особо стремлюсь узнать.

— Угум-с. Понятно. Ну, как говорится, милые бранятся...

— Костик, я полагаю, Лиза — это уже пройденный этап. И покончим с этим.

— Ага. Ну ничо, Андрюха, на наш век женского поголовья в России хватит, — Костик заговорщицки подмигнул, отступая, наконец, назад и впуская Сулакшина. — Шмотки кидай сюда, вешалка все равно нас всех не выдержит, — он указал на куртки, сваленные в угол. Вешалка была оккупирована тремя женскими шубами. В другом углу стояло две пары лыж — как видно, соответствующая мысль посещала не одного Андрея.

Андрей прошел в комнату, где вокруг накрытого скатертью, но еще не сервированного стола уже кучковались человек десять. Его приветствовали; те, что ближе, тянули руки, остальные, чтобы не протискиваться, ограничивались салютующими жестами. Должно быть, Костик успел разыграть некую пантомиму за его спиной, потому что вопросов про Лизу больше не задавали. Андрей не без интереса окинул взглядом присутствовавших девушек, но новых лиц среди них не оказалось.

Возможно, ситуация с Лизой была и не столь однозначна, как он описал Костику. Однако Андрей уже усвоил по собственному опыту, что, если в отношениях возникла трещина, пытаться склеить их заново бесполезно. Все равно так, как раньше, уже не будет. Значит, надо побыстрее смести осколки в совок и отправляться на поиски новой вазы.

«Ну и логика у вас, озабоченных», — словно услышал он мысленно голос Юрия. «Бег по граблям как основной вид спорта. Только получил по лбу — сразу вопит: я еще хочу!» Юрий был убежденным противником всего, что относится к любви и сексу. Андрей не мог не признать, что его рассуждения весьма логичны. «Но я не могу быть таким роботом, как ты», — добавлял он при этом. «Можешь, — отвечал Юрий, — просто не хочешь». «Не хочу», — соглашался Андрей. «Ну тогда мучайся!» — презрительно фыркал его оппонент. Здесь Юрия, разумеется, не было. Он не любил тусовок, а Новый год именовал «глупейшей манерой праздновать тот факт, что жить осталось на год меньше». Сидит, небось, уткнувшись в свой компьютер, и проработает всю ночь. Робот — он и есть робот.

Андрей нерешительно потоптался, ища, к какой бы группе присоединиться. Шура и Саня (их называли так, чтобы различать) увлеченно обсуждали «поддержку ЭсКуЭля в Дельфях», попутно поминая недобрым словом «мастдайных мелкомягких» с их «саксовым АПИ». Для Андрея, чьи познания в программировании простирались не многим дальше печати «Hello world!», все это было китайской грамотой. Ромыч и Ленка, похоже, больше интересовались друг другом, чем окружающими. Плотный и краснощекий Иркутов пересказывал вежливо внимавшим Ксюхе, Вовчику и примкнувшему к ним Николаю сюжет какого-то ужастика, который в его изложении больше смахивал на посредственную комедию. Иркутова все всегда звали по фамилии — его имя было каким-то замшело-заковыристым, не то Евстигней, не то Евлампий, короче, жуть; он и сам не любил свое имя и всегда представлялся просто Иркутовым. Валера Золотарев, хозяин дома (Андрей так и не понял, действительно ли он имеет на лесной домик какие-то права, или просто занял пустующее помещение явочным порядком), перебирал струны гитары, уклоняясь во что-то гребенщиковское, но в этот момент Дина, как всегда, накрашенная сверх меры, попросила его: «Валер, сбацай «Пора по пиву»!»

— Ну, если дама просит, — Золотарев без особой охоты передвинул гитару на коленке, занимая более боевую позицию.

— И не только дама, — поддержал Костик.

— Гхе-гхе, — прокашлялся Валера. — «Иваси». «Пора по пиву». Исполняется в шесть тысяч восемьсот девяносто второй раз.

— Если климат тяжел
И враждебен астрал,
Если поезд ушел
И все рельсы забрал...

Андрей тоже неплохо относился к «Ивасям» — да и к пиву, в общем-то, тоже — но предпочел бы услышать что-нибудь менее заезженное. Тем не менее, именно эта песня пользовалась в компании неослабевающей популярностью.

— Пора по пиву, пора!
Пора по пиву, пора!

— радостно подхватили припев молодые голоса. Дружный рявк, должно быть, был слышен даже в Силикатах. Даже Саня и Шура прервали свою высокоинтеллектуальную дискуссию ради общего дела.

Когда припев отгромыхал в последний раз, на пороге комнаты появилась Света, жена Золотарева. Они поженились в уходящем году — банальнейшая история, аспирант и дипломница. Беременность Светы была уже заметна, хотя пока и не бросалась в глаза, тем паче под фартуком. В руках она держала большое блюдо с нарезанной тонкими ломтиками копченой колбасой.

— Мальчики, помогите кто-нибудь ножи поточить, — сказала она, ставя блюдо на стол. — И принесите вино из машины, пора уже.

Андрей, стоявший ближе всех, двинулся за ней на кухню (по правде сказать, его вела еще и мысль, что Света на кухне не одна). За спиной звякнул колокольчик и хлопнула дверь — кто-то пошел за вином. Кухня оказалась совсем маленькой — было даже непонятно, каким образом, помимо раковины, плиты, газового баллона и небольшого круглого стола здесь помещаются еще три женщины. Андрей знал еще одну, помимо Светы; точнее, не то чтобы знал, но видел однажды — это была Марго, новая подруга Сани. Третья же девушка, резавшая овощи для салата, была ему незнакома. У нее были пушистые светлые волосы — такие воздушные, что походили на облако. Наверняка она не прятала их под шапку, а ограничивалась шерстяными наушниками. Аналогию с облаком усиливало засилье небесно-голубого цвета в ее облике: у нее были голубые глаза, голубая блузка и сережки с голубыми камешками.

— Андрей, — представился Сулакшин, стараясь не пялиться на нее слишком нагло.

— Катя. Вот вам фронт работы, — она подвинула ему два ножа и точилку.

Вжик-вжик, вжик-вжик. Точить ножи — дело нехитрое. На плите булькали кастрюли, а из духовки шел обалденный запах пирога. Марго и Света по очереди сновали туда-сюда, относя в комнату уже готовые закуски, а Андрей все думал, как бы потактичней выяснить у Кати, с кем она здесь. Андрею, может, и не хватало силы воли на то, чтобы задавить в себе чувства, как Юрий, но заповедь «Не тронь чужое» он уважал. Во всяком случае, когда речь шла о его приятелях.

— Я вас раньше не видел, — сказал он.

«Тонкое наблюдение, — ехидничал двойник Юрия в его мозгу, — учитывая, что вы только что представились друг другу.»

— Меня Марго пригласила, — ответила Катя. — Мы с ней вместе на вечернем учимся.

В очередной раз вошла Света, боком протиснувшись между Сулакшиным и стенкой.

— Андрей, поточил? Спасибо. На вот отнеси в комнату, а то тут не протолкнуться, — она вручила ему вазу с яблоками и мандаринами.

Андрей понял, что продолжение беседы откладывается.

Щелк — звяк — у-у, у-у, у-у... Кукушка в часах на стене комнаты одиннадцатикратно исполнила свой долг. Стол был уже почти накрыт; для первого этапа не хватало лишь традиционной миски с салатом, но вот, наконец, показалась и она, торжественно несомая Светой. Компания принялась рассаживаться. Андрей почти не сомневался, что они с Катей сядут рядом, но та села рядом с Марго, и тут же с другой стороны приземлился Шура. Еще одна банальнейшая схема — два приятеля, две подруги...

Андрею пришлось довольствоваться местом даже не напротив, а наискосок. «Ну да ничего, — подумал он, — битва только начинается, мы еще поборемся».

«Только на это вы и способны, — не замедлил констатировать виртуальный Юрий. -Самцы, дерущиеся за самку. Чем вы от животных-то отличаетесь?»

«Отстань», — ответил Андрей.

«Это все твои аргументы? Что и требовалось доказать.»

Компания и впрямь предалась животным инстинктам. Полтора десятка молодых и здоровых людей, почти половине из которых пришлось к тому же совершить довольно длинную прогулку по морозу, могли, наконец, больше не сдерживаться и набросились на еду. Стучали о тарелки ножи и вилки, сосредоточенно работали челюсти, миски и банки мелели на глазах. Постепенно, однако, интенсивность пожирания снижалась; голод отступал, а впереди ждали еще курица, жаркое и пирог (Света и Марго пару раз выходили на кухню проведать, как они там). Челюсти по-прежнему работали, но теперь больше в процессе разговора, нежели еды; уже было выпито несколько тостов, начиная с «За нас с вами и за хрен с ними» и заканчивая «Ну, чтоб не последняя!»; наступил черед застольных баек и анекдотов. Андрей слушал рассеянно; что-то было не так. Ему как-то не удавалось влиться в общее веселье. Вероятно, виной тому было то обстоятельство, что Шура, совсем, кажется позабыв о мастдайных мелкомягких, уже оживленно болтал с Катей, почти не отвлекаясь даже на то, чтобы посмеяться над очередным анекдотом, включая и рассказанные Сулакшиным. Но было и еще что-то, заставлявшее Андрея чувствовать себя не в своей тарелке... Пожалуй даже, это был некий физиологический дискомфорт. Съел что-то не то? Пожалуй, нет... Скорее, здесь просто душно. Надо открыть окно. В начале вечеринки комнату проветривали, но с тех пор прошло уже достаточно времени. Стрелки часов близились к полуночи.

Словно в ответ на его мысль о свежем воздухе, Золотарев выудил из кармана пачку сигарет и щегольскую зажигалку. Этот жест послужил сигналом остальным курильщикам, коих в компании было большинство.

— Так, начинается химическая атака, — констатировал Андрей. — Я пошел в укрытие, — перебираясь через колени сидевших справа, он стал пробираться в сторону окна.

— Угу, Андрюх, открой окошко, а то мы тут задохнемся, — сказал Костик, вставляя в рот сигарету. Юрий бы не преминул высказаться насчет «умилительной логики этих двуногих без перьев».

Андрей взялся за шпингалет. Он видел отражение комнаты в стекле, видел, что Катя, похоже, тоже оказалась из племени некурящих и чуть отодвинулась в сторону двери, видел, как Дина тянется с сигаретой через стол к зажигалке, которую ей галантно протягивает Иркутов... И в тот момент, когда палец Иркутова двинулся вниз, поворачивая колесико, Андрей понял, что именно было не так в окружающем воздухе.

В комнате пахло хвоей (хотя елка находилась во дворе, девушки украсили дом еловыми ветками изнутри), духами, свежеочищенными мандаринами и другой снедью... и сквозь все эти запахи пробивался еще один.

Запах газа.

Андрей успел сделать полоборота и открыть рот, чтобы крикнуть, что нельзя зажигать огонь, кажется, он даже успел выкрикнуть какой-то звук... Но в этот момент колесико зажигалки высекло искру.

Удар, полет, боль, темнота.

Сначала вернулась боль. Потом — холод.

Особенно холодно было лицу и рукам. Холодно и мокро. Андрей провел языком по немеющим губам и ощутил вкус пресной воды, затем — вкус крови.

Он понял, что лежит в снегу. Где-то позади слышался треск пламени.

Андрей попытался встать. Безуспешно. Так иногда бывает во сне, когда нужно бежать, а тело тебе не повинуется. Только теперь это был не сон.

Он вновь попытался подняться, упираясь руками в снег. На этот раз ему удалось приподнять голову. Снег под его лицом был красным от всполохов пожара... Нет, от всполохов он был рыжим, а красным он был от крови. Андрей осторожно ощупал лицо правой рукой. Кажется, глубокий порез на лбу и на правой щеке тоже... Ну еще бы, его вышвырнуло сквозь стекло. Но хуже было с левой щекой. Казалось, она вся состоит из боли. И это не порез, это ожог. Ему еще очень повезло, что он не обгорел весь — очевидно, падая, перекатился по снегу, и это сбило пламя. Удивительно, что уцелел глаз... Оба глаза. Возможно, он моргнул в самый момент взрыва. Возможно. Тогда он мог этого не заметить. Теперь не замечать моргания было трудно — оно отдавалось болью, левое веко тоже было обожжено.

Но боль — это не самое страшное. Боль можно стерпеть. В это трудно поверить, но можно, люди терпят и не такое. Главное — он видит, слышит, чувствует, его руки работают — пальцы закоченели в снегу, но теперь кровообращение восстанавливается... Ноги! Он понял, что не чувствует ног.

Он вообще не чувствовал нижнюю половину своего тела.

«Ушиб, это просто ушиб и последствия шока», — сказал он себе. «Сейчас это пройдет».

«Не говори глупостей, — ответил ему Юрий. Сейчас его голос звучал так отчетливо, словно он стоял рядом. -Хоть раз в жизни назови вещи своими именами. У тебя сломан позвоночник.»

«С какой стати? — возмутился Андрей. — Я упал на мягкий снег!»

«Тебя вышвырнуло взрывом через закрытое окно. Твоим телом выбило прочную деревянную раму. Да и потом могло приложить каким-нибудь обломком.»

Андрей застонал и, упираясь руками, повернулся набок. Теперь он мог видеть пылающий дом и разбросанные вокруг головешки. Его обожженная щека чутко откликнулась на идущее от огня тепло.

— Эй! — крикнул он и поразился, как слабо звучит его голос. — Есть кто живой?

Лишь жадный треск пламени был ему ответом.

«Никаких шансов, — сказал Юрий. — Ты находился в самом выигрышном положении — у окна. Тебя выбросило. Остальные просто сгорели внутри.»

Сулакшин снова перевернулся на живот. Ребра с правой стороны незамедлительно отозвались болью, тупой, но сильной. Сломаны? Пожалуй, все-таки нет, иначе было бы еще хуже.

Надо доползти до входа. Если кто-то выжил, там есть следы. И потом, там машины. Если они, конечно, не уехали. Андрей не умел водить машину, а если бы даже и умел, как бы он это делал без ног?

Но об этом он пока не думал. Надо ползти. Это не сложно. Напрягаем мышцы левой руки... вот та-ак... теперь правой... как больно, блин! пра-авой... ничего, к боли можно притерпеться... опять ле-евой...

Он дополз до угла и, едва завернув за него, понял, что надежды были тщетными. Обе «Нивы» горели. Судя по всему, догорали, так что бензобаки уже успели взорваться, и с этой стороны опасности не было.

Очевидно, машины стояли слишком близко к выбитой взрывом двери — по крайней мере, одна из них, с которой огонь перекинулся на вторую.

«Ты бы все равно не смог вести, — утешил Юрий. — Даже завести бы не смог. Водители из города не оставляют ключ в зажигании, даже если приезжают в лес.»

«По крайней мере я мог бы забраться внутрь и ждать помощи, а не лежать на снегу», — возразил Андрей.

«Бессмысленно рассуждать в сослагательном наклонении. Исходи из реальной ситуации.»

В этот момент чуть в стороне от машин Андрей заметил лежащую в снегу фигуру. Значит, кому-то все-таки удалось выбраться! Вряд ли этого человека могло выбросить через дверь — они все тогда были в комнате, никто не находился в передней. Значит, он выбежал сам.

И хотя он, несомненно, ранен, иначе не лежал бы на снегу, но, вероятно, все-таки жив.

Андрей, как мог быстро, пополз к лежавшему. С каждым движением вперед, однако, он все больше убеждался, что простертая в снегу фигура кажется черной вовсе не из-за особенностей освещения.

Когда он подполз вплотную, подозрения превратились в уверенность. Черные лоскуты сгоревшей кожи и одежды покрывали все тело. На фоне общего запаха гари, шедшего от пылающего дома, резко пахло горелым мясом, жжеными волосами и какой-то химией — должно быть, синтетикой, входившей в состав костюма. Судя по комплекции, это была девушка; к тому же из снега в паре метров позади торчала туфля.

Андрей передвинулся правее, и его лицо оказалось рядом с головой трупа. На его несчастье, голова была повернута в его сторону, и он увидел то, что еще недавно было лицом, способным очаровать большинство мужчин. Оскал зубов в безгубом рту, дыра на месте носа, спекшиеся мутные шары глаз, вывалившиеся из орбит и свисающие на ниточках нервов. Круглую голову, странно выглядящую без волос, покрывала черная корка. Среди этой корки, на том месте, где когда-то было ухо, Андрей увидел вплавившуюся в кожу сережку с голубым камешком.

Катя.

Ее пышные, воздушные волосы сослужили ей плохую службу. Они вспыхнули, как тополиный пух. Хотя, конечно, дело не только в волосах. В тот момент, когда она выбежала, она уже горела вся. Скорее даже следует винить ее одежду, оказавшуюся слишком легко воспламеняющейся.

Андрей уже начал отползать в сторону, и в этот момент его желудок принялся исторгать все, что было съедено и выпито. Андрей блевал, не в силах даже поднять голову достаточно высоко, и брызги летели ему в лицо, а кислый, отдающий вином запах бил в ноздри, вызывая новые позывы. Наконец последние, уже сухие спазмы перестали сотрясать измученное тело. Андрей с трудом отполз от оставленной им лужи и в изнеможении упал на снег.

«Долго ты намерен здесь прохлаждаться?» — осведомился Юрий.

«Пока меня не спасут», — обессиленно ответил Андрей.

«Тебя никто не спасет. Дом скоро догорит, и к утру не останется даже дыма, который можно заметить с шоссе. Вас хватятся не раньше завтрашнего вечера. Ночью обещали по области до минус двенадцати. К тому времени, как сюда кто-нибудь доберется, твой труп уже промерзнет настолько, что по нему можно будет стучать, как по дереву — если кому-то вдруг захочется сплюнуть через левое плечо.»

«Что же делать?»

«Ты меня спрашиваешь? Ну вообще-то вариантов два: лежать и ждать смерти или ползти к людям.»

«До станции шесть километров. И до Силикатов — почти пять.»

«Ничего не могу с этим поделать.»

Андрей обдумал ситуацию. В поселке у станции, конечно, есть медпункт, телефон и все такое, но до станции ему не доползти. До Силикатов — тоже не просто, но это, по крайней мере, ближе. К тому же всего через два километра он будет уже на шоссе, а там можно встретить машину. Конечно, ночью шансы не велики, но может же ему повезти хотя бы в этом. На самом деле два километра до шоссе по прямой, а он не может ползти по глубокому снегу, да еще без всяких ориентиров. Значит, нужно двигаться тем путем, каким приехали сюда «Нивы», и путь получится несколько длиннее. Но об этом лучше пока не думать. Главное — машины оставили следы на снегу, и он не собьется с дороги. Тропа, ведущая до проселка — самый сложный участок, на ней много снега, и хорошо, что ее предстоит преодолеть в первую очередь, пока у него еще достаточно сил. Достаточно ли? Не думать об этом! Надо ползти вперед. Ле-евой... пра-авой... ле-евой...

Преодолев пару десятков метров по следу протекторов, Андрей наткнулся на какой-то бесформенный предмет, торчавший из снега. Он поднес эту вещь к глазам; это оказалась кастрюля, наполовину вывернутая наизнанку — одна из ее ручек смотрела внутрь. Андрей оглянулся на горящий дом и теперь увидел его с третьей стороны — с той, где находилась кухня. Здесь не осталось стены и поднимавшейся над ней части крыши; тлеющие обломки были веером разбросаны в радиусе не меньше тридцати метров. Андрей надеялся, что среди этих разбросанных по снегу предметов нет ничего хуже обломков стены или мебели.

«Если даже и есть, что от этого меняется?» — хмыкнул циничный Юрий.

К тому времени, как Андрей преодолел поляну и углубился в лес, он впервые почувствовал, насколько здесь холодно. Гигантский костер уже не согревал его, и эффект первичного шока уже не действовал, а ведь его теплая куртка, шапка и перчатки остались в доме. Кисти рук нестерпимо ломило, снег забивался под пиджак (черт его дернул надеть пиджак, надо было просто взять свитер) и лез в лицо. В последнем обстоятельстве, правда, был и некоторый плюс — это избавило от мерзкого вкуса во рту после приступа рвоты и предохраняло хотя бы от жажды. И все же холод пронзал все его израненное тело. А ведь это только начало пути, и с течением ночи температура будет только падать... Он попытался ползти быстрее, чтобы хоть как-то согреться. Л-левой, п-равой, л-левой, п-равой...

Его запала, впрочем, хватило не слишком надолго. Он остановился, посмотрел вперед (чертова проселка все еще не было видно, хотя Андрей хорошо помнил, что от него до поляны рукой подать) и бессильно уронил голову в снег. Отдышавшись, он пополз дальше в первоначальном темпе. Но чем дольше он полз, тем сильнее становился иррациональный страх, что он ползет не туда, хотя следы шин ясно указывали путь.

«Что, если они приехали каким-то кружным путем?» — подумал он.

«Вот делать им больше нечего! — усмехнулся Юрий. — Ползи давай.»

«Но почему до сих пор нет проселка?»

«Потому что ползком на руках человек передвигается значительно медленней, чем пешком или тем паче на машине».

По мере того, как он полз, под его грудью скапливался снег, и Андрею приходилось периодически останавливаться, чтобы отгрести его в сторону. Его била крупная дрожь, зубы стучали. Холод, пронизывающий холод был едва ли не хуже, чем боль, к которой он уже начал привыкать.

Наконец под его бессильно опущенным лицом — он уже давно не смотрел вперед, мыщцы шеи затекали, отдаваясь болью в затылке — вместо рыхлого снега оказался накатанный наст. Проселок! Сколько времени он сюда добирался? Когда он в первый раз взглянул на запястье, то не обнаружил там часов — должно быть, ремешок оборвался или расстегнулся. Субъективно ему казалось, что он ползет уже не один час — а ведь это был лишь самый короткий отрезок пути. Так или иначе, это первая победа, и он заслужил более продолжительный отдых. Андрей растянулся на ледяной дороге, словно на пуховой перине. Сейчас он немного полежит и поползет дальше... сейчас... немного...

«Не спать!!! — рявкнул Юрий ему прямо в ухо. — Нашел время и место!»

«Я... я не хотел», — испуганно оправдывался Андрей.

«Не ложись больше. В следующий раз отдыхай, опираясь на локти.»

Андрей, наконец, выбрался на дорогу целиком, развернулся направо и пополз дальше. Ле-евой... пра-авой... Теперь стало легче. То ли несколько минут сна помогли, то ли открылось второе дыхание... да, прежде всего, гладкая ровная дорога пришла на смену засыпанной снегом тропе. И даже ноющая боль в закоченевших руках куда-то отступила... он их просто уже не чувствовал.

«Пальцы! — не замедлил отреагировать Юрий. — Разотри их снегом, пока не поздно!»

«Да ну, и так хорошо», — вяло подумал Андрей.

«Нет, вы только полюбуйтесь на этого идиота! Ты кровеносную систему в школе проходил? Ты понимаешь, что в данный момент твои руки умирают, и придется их тебе ампутировать?»

Андрей встряхнулся и пополз к обочине, чтобы зачерпнуть снега. Несколько раз провел одной ладонью по другой, растирая между ними рассыпчатый белый порошок... C тем же результатом он мог бы тереть друг о друга деревянные дощечки.

«Работай, работай пальцами, — наставлял Юрий, — сжимай-разжимай, сжимай-разжимай. Ты должен восстановить кровообращение.»

Он попробовал. Пальцы не слушались. Это было дикое зрелище — он смотрел на свою руку и не мог сжать ее в кулак. Впрочем, если учесть то, что произошло с его ногами...

Нет, руки он так просто не отдаст! Он принялся тыкать рукой в дорогу, заставляя пальцы сгибаться. Сперва они шевелились бессильно, словно резиновые, затем... В них родилось легкое покалывание, и пальцы дрогнули в ответ на усилия его мышц. Он поспешно проделал то же самое с другой рукой и снова принялся яростно тереть руки снегом. Покалывание усилилось, превращаясь в жжение... затем он почувствовал, как в его пальцы горячей волной возвращается боль.

Возвращается жизнь. Жизнь — это боль.

На какой-то момент боль стала такой сильной, что он закусил губу и застонал. Но пальцы снова работали. Он растирал их еще какое-то время, потом осторожно согрел дыханием.

«Теперь разотри нос и уши», — велел Юрий. Это оказалось легче, хотя тоже болезненно.

Ле-евой... Пра-авой... Ле-евой... Пра-авой... Леее...вой... Прааа...вой... Лее...вой — передышка — праа...вой — передышка... Сколько он уже прополз? Сколько в пространстве и сколько во времени? Какая бесконечная ночь... Ночь смены лет. Ночь праздника и веселья. Люди пьют шампанское, дарят друг другу подарки и поздравляют «с новым счастьем». Им нет дела до того, кто, коченея и выбиваясь из последних сил, ползет с перебитой спиной через нескончаемый черный лес... ползет, словно полураздавленный таракан...

Андрей снова ощутил на губах теплую соленую влагу, но это уже была не кровь. По его щекам текли слезы.

Он вспомнил, как однажды в детстве поймал большую муху и оторвал ей все ноги, оставив крылья. Ему было любопытно, как она теперь будет летать. Отпущенная в воздухе, муха полетела с плавным снижением, а потом ударилась в стену и упала на пол. Оттуда взлететь она уже не смогла и лишь жужжала, медленно сдвигаясь вдоль пола.

Неужели случившееся с ним — воздаяние за какую-то муху? Да нет, бред!

«Разумеется, бред, — прокомментировал Юрий. — Типично человеческий инфантилизм — как проблемы, сразу ударяться в мистику. Ты еще »Отче наш« прочитай.»

«И прочитаю! — ответил Андрей. Прежде он не считал себя верующим, но прежде самой опасной его проблемой был не сданный вовремя зачет. -Отче наш, иже еси на небеси... Да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя...»

«Дур-рак!» — констатировал Юрий.

«Хлеб наш насущный... — упрямо продолжал Андрей. — Блин, как там дальше... И отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим... Но избави нас от лукавого...»

«Давай-давай, — изгалялся Юрий. — Спецподразделение ангелов уже выслано по вызову. Если ты и дальше будешь заниматься такой ерундой вместо того, чтобы ползти, они успеют как раз вовремя, чтобы подхватить твою душу в момент расставания с телом.»

Андрей некоторое время собирался с силами, опершись на локти и уронив голову. Затем, скрипнув зубами, пополз дальше.

Кто виноват в том, что произошло? Лиза? Нет, если бы не их размолвка, они бы приехали туда вдвоем, только и всего. Дина? Иркутов? Да все курильщики, какая разница, кто первый щелкнул зажигалкой... Минздрав предупреждает — курение опасно для вашего здоровья. Вот уж, воистину. Хотя куда больше виновата Золотарева или Марго — кто там из них был на кухне в последний раз и не завернул толком кран баллона... привыкли дома к электрическим плитам и микроволновкам... впрочем, они, в любом случае, за свою вину расплатились сполна. А что теперь будет с ним? Всю жизнь в инвалидной коляске? Стоит ли прилагать столько усилий ради такой жизни?

«Не раскисать, — скомандовал Юрий. — Может, теперь ты наконец усвоишь, что единственная реальная ценность в человеке — это его мозг. Все остальное — не более чем инструменты. Когда инструменты ломаются, это неудобно, но это всего лишь чисто техническая проблема. Главное, что твой мозг пока что работает.»

«Посмотрел бы я на тебя на моем месте», — пробурчал Андрей.

«Я уже сказал — это неприятно, но не смертельно. Тем более что у тебя вышли из строя далеко не самые необходимые инструменты. Ноги не так уж сильно нужны цивилизованному человеку. Освоишь, наконец, толком компьютер и будешь работать, не вставая. Все, что нужно для жизни, можно заказывать по телефону, а теперь еще и по интернету, были бы деньги. Существо эпохи информационных технологий мало нуждается в перемещениях в пространстве. Вот если нечем нажимать на клавиши — это действительно проблема.»

«Спасибо, ты меня очень утешил», — язвительно ответил Андрей.

«А я здесь не для того, чтобы тебя утешать. Я всего лишь называю вещи своими именами.»

Внезапно Андрей услышал впереди шум. Это был звук, настолько хорошо знакомый каждому горожанину, что обычно сознание даже не фиксирует его — звук автомобильного мотора. Как видно, шоссе было уже совсем рядом.

Андрей рванулся изо всех сил. Левой-правой-левой-правой...

— Эй! — кричал он. — Эй, на помощь! На помощь!

Впереди между деревьями замелькал свет фар. Совсем близко, метров двадцать.

— Помогите!!! — кричал Андрей, надрывая горло. Он уже понял, что ему не успеть, но по-прежнему извивался и отталкивался руками.

Шум достиг кульминационной точки и стал удаляться.

Когда Андрей выполз на шоссе, он еще успел увидеть вдалеке красные звездочки задних фонарей машины.

Сулакшин со стоном уронил голову на руки. Слезы катились по его лицу, падая и тут же замерзая на холодном асфальте.

Ему не хватило пары минут, может, даже меньше... Если бы он тогда не остановился для молитвы... Впрочем, ему все равно была нужна передышка.

«Ну что ж, до шоссе ты добрался, — резюмировал Юрий. — Теперь разворачивайся направо и двигай к Силикатам.»

Однако это было проще сказать, чем сделать. У Андрея болели руки, плечи, спина — в общем, все мышцы в той части тела, что еще сохраняла чувствительность. Последний отчаянный рывок окончательно его обессилил.

«Может, просто подождать следующую машину?» — робко подумал он.

«Следующей машины может не быть еще много часов. Не забывай, что в эту ночь люди празднуют, а наутро будут трезветь и отсыпаться.»

Андрей продолжал лежать.

«Ты все понял?» — осведомился Юрий.

«Да понял я, понял... Сейчас, только с силами соберусь.»

«Собирайся, только быстрее. Здесь сейчас где-то минус десять, не самая подходящая погода, чтобы загорать. Помни, кстати, про пальцы, нос и уши.»

Андрей глубоко вздохнул (ребра в очередной раз напомнили о себе) и, стиснув зубы, пополз по обочине в сторону Силикатов.

Теперь ползти было труднее — сказывалось все вместе: полученные травмы, усталость и переохлаждение организма. После попыток докричаться до машины у него саднило и першило в горле, и это ощущение не проходило. Несколько раз Андрей разражался сухим, не приносящим облегчения кашлем. Горячий пульс стучал в висках, отдаваясь тупой болью. Глаза слезились не переставая.

Ле...ввв...ой... Пра...ввв...ой... Ле... Его рука уперлась во что-то твердое и холодное, вроде палки, но вместе с тем как будто покрытое мехом. Андрей поднял голову и увидел собаку — одну из бесчисленных жертв двойного предательства человека, который сначала вышвыривает своих друзей на улицу, а потом давит машинами. Этого крупного рыжего пса не раскатало в коврик, как многих его сородичей — должно быть, его отбросило ударом; так или иначе, после наезда он был еще жив. У него хватило сил доползти до обочины, где он и издох. Вот уж воистину — издох, как собака. Из оскаленной пасти тянулись черные сосульки замерзшей крови. На месте правого глаза зияла рваная дыра — вряд ли результат столкновения, скорее, успела постараться ворона.

Андрей брезгливо отдернул руку от промерзшей собачьей лапы. К горлу снова начала подниматься тошнота.

«Он, как я, — подумал Андрей. — Так же полз с перебитой спиной... и я так же сдохну здесь на обочине.»

«Без банальных метафор, конечно, не можешь обойтись? — поинтересовался Юрий. — Тоже мне, князь Андрей Болконский, созерцающий засохший дуб! Сулакшин твоя фамилия. Обползай эту дохлятину и двигайся дальше.»

И Андрей двинулся. Кусая губы, кашляя и периодически постанывая, он полз и полз вдоль черного ночного шоссе, бесконечного, как сама смерть. Мысли его начинали путаться, в голове проносились бессвязные обрывки фраз, как это бывает при засыпании, в какие-то моменты он даже переставал понимать, где он и что с ним — но руки по-прежнему поочередно выдвигались вперед, упирались в смерзшийся снег и тянули за собой тяжелое непослушное тело. Абстрактные понятия, такие как «Новый год» или «медицина», таяли и уходили, оставались простые сущности, понятные первой сигнальной системе — боль, холод, тьма, свет...

Андрей не сразу понял, что видит свет. Какое-то время он лишь тупо смотрел на него, как загипнотизированный. Свет. Приближается. Два глаза. Фары. Машина!

Сознание щелчком встало на место. Автомобиль был еще довольно далеко, но ехал быстро, не ожидая каких-либо помех на прямой и пустынной дороге. Андрею следовало поскорее переползти на встречную полосу, чтобы не остаться не замеченным — и чтобы у водителя было время затормозить. Не хватало еще попасть под ту самую машину, которая должна его спасти.

Андрей быстро, как только мог, пополз через дорогу. Грубый наждак асфальта немедленно принялся драть его одежду и кожу измученных рук, но Андрей не обращал на это внимания. Боль, холод и слабость отступили, во всем мире осталась только узкая полоса асфальта и мчащийся навстречу автомобиль.

Андрей переполз разделительную линию и остановился, чтобы не лезть под колеса. Одной рукой он упирался в шоссе, а другой размахивал — как ему казалось, высоко, хотя на самом деле на уровне головы. Фары ослепили его — стало быть, он попал в полосу света, и водитель не мог его не увидеть. Действительно, визгнули тормоза, и машина стала сбрасывать скорость. Но, как видно, водитель заметил его все же слишком поздно и не смог полностью остановиться, а вынужден был объехать. Андрей устало опустил вторую руку. Дело сделано. Сейчас машина окончательно остановится где-то позади него, хлопнет дверца, послышатся торопливые шаги...

Двигатель снова взревел, набирая обороты. Звук быстро удалялся. Андрей, не веря ушам своим, повернул голову. Автомобиль мчался прочь еще быстрее, чем раньше.

«Он уехал, — тупо подумал Сулакшин. — Уехал.»

«Как видишь», — согласился Юрий.

«Может, он поехал за помощью?» — Андрей попытался ухватиться за надежду.

«За помощью! Не смеши меня! Бросил тебя подыхать на морозе, чтобы поехать за помощью!»

«Но почему? Почему он не остановился?»

«Мир состоит не из добрых самаритян, как ты мог уже не раз убедиться, — усмехнулся Юрий. — Ему — или ей, это могла быть и женщина — короче, тому, кто за рулем, совершенно ни к чему лишние проблемы. Везти тебя в больницу, давать показания милиции, а вдруг ты еще умрешь по дороге... И вообще, откуда этому человеку знать, что ты действительно нуждаешься в помощи, а не сообщник бандитов, желающих завладеть его машиной? Тачка-то классная была, между прочим. »Ауди«, если я не ошибаюсь.»

Андрей попытался ползти к противоположной обочине. Асфальт ободрал ему локоть через дыру в пиджаке и рубашке. Головная боль охватила уже лоб и затылок, откуда-то изнутри волнами накатывала дурнота. Сулакшин закрыл глаза и повалился на асфальт.

«Эй, эй! Разлегся! Ты покамест не в Силикатах. Поднимайся и ползи вперед.»

«Не могу», — ответил Андрей, не открывая глаз.

«Можешь. Просто не хочешь.»

«Сил совсем нет. У меня, наверное, температура.»

«Если не будешь шевелиться, у тебя скоро будет температура минус десять. Ползи.»

«Дай мне немного отдохнуть.»

«Знаем мы эти отмазки. Ты сейчас уснешь и уже не проснешься. Ползи. Ну? Ни за что не поверю, что ты не можешь просто передвинуть вперед левую руку. Это пустяковое усилие. Вот так. А теперь напряги бицепс. Помогай себе правой рукой, отталкивайся! Вот видишь, а говоришь — не можешь. Теперь правую руку вперед...»

Кое-как, продирая новые дыры в одежде и ссадины на коже, Андрей добрался до обочины.

«Все, теперь ты уже не на асфальте. Теперь будет легче. Не останавливайся. Отдыхать будешь потом.»

Теперь эпизодическими были уже не моменты забытья, а моменты прояснения сознания. Несколько раз Андрей приходил в себя, обнаружив, что сползает в канаву или, напротив, вновь обдирает локти об асфальт. В ушах монотонно пищало, словно кто-то забыл выключить телевизор, когда кончились передачи. Перед глазами плавали пятна преимущественно темно-красных оттенков. Этюд в багровых тонах... штанах... малиновые штаны — два раза «Ку!»... Элементарно, Ватсон! Ватсон, Ватсон, ты могуч, ты гоняешь стаи туч... Есть ли у вас план, мистер Фикс? Пошел отсюда, наркоман проклятый... Почему так холодно? Кажется, ему снится, что он ползет по снегу... «Не снится! Нельзя спать!» — прорвалось откуда-то издалека, из другого мира. А почему нельзя? Почему, собственно, благородному дону... Бум!

Он ударился лбом. Даже не ударился, просто ткнулся — слишком маленькой была его скорость. Какая-то железная хреновина торчит из снега. Высокая и тонкая железная хреновина. Какой идиот поставил ее на дороге. Наверное, это лыжная палка. Он где-то оставил свои лыжи, ему было лень ехать с ними в транспорте, и он оставил их в углу прихожей напротив трех женских шуб. Надо вернуться... вернуться за лыжами, потому что теперь у него есть палка...

«Ты очнешься или нет?! — наконец докричался до него Юрий. — Какие, к черту, лыжи, какая палка?! Это не палка, это дорожный знак!»

А... Ну знак так знак. Знак-знак. Знак-так-так. Он пополз мимо.

«Посмотри на него!»

Зачем?

«Посмотри!»

Он попытался поднять голову. Нет, слишком высоко.

«Отползи подальше и посмотри!»

Вот привязался. Ну ладно. Леее...ввв...ой... Прааа...ввв...ой... Шея совсем задеревенела, а приходится задирать голову... Что-то написано. (Буквы плавали и двоились в слезящихся глазах, и вокруг кружились черные мошки.) Си-ли-ка-ты.

Силикаты!

Сознание вновь вернулось к нему. Он добрался, он дополз! Теперь остались считанные метры. От шоссе идет совсем короткая дорога, переходящая в главную улицу поселка. Вот, вот видны впереди ворота...

Ворота? А как он их откроет?

Андрея охватили ужас и злость одновременно. Неужели ему суждено погибнуть в нескольких метрах от спасения только потому, что он не может встать на ноги и отодвинуть засов?!

Свежевыработанный адреналин придал ему сил. Расстояние до ворот он преодолел на удивление быстро — с точки зрения его нынешнего способа передвижения, конечно. Его усилия были вознаграждены — в воротах, запертых для автотранспорта, была незапертая калитка для пешеходов. Андрей оттянул за низ железную дверцу и прополз внутрь.

Он лежал на главной улице поселка. Цель была достигнута. И только тут он обратил внимание на то обстоятельство, что ни в одном из домов нет света.

«Конечно, ведь уже, наверное, почти утро, — подумал Андрей. — Даже те, кто праздновал, легли спать.»

— Помогите! — попытался крикнуть он. Голос прозвучал слабо и хрипло, и тут же его скрутил затяжной и мучительный приступ кашля, раздиравшего горло и грудь. Когда кашель, наконец, отпустил его, Андрей снова пополз вперед, вновь и вновь напрягая саднящее горло. Но нигде не зажглось окно, не отодвинулась занавеска, не скрипнула дверь.

Андрей оглядывался по сторонам, отыскивая признаки жизни. Улица была расчищена, однако по сторонам ее лежал снег. Ровный снег, тронутый разве что птичьими следами — но ни одного отпечатка человеческих ног не вело к запертым калиткам. Точно так же не было и следов шин у широких ворот, предназначенных для автомобилей. Андрей заглядывал на участки сквозь проволочную сетку и между досками оград. Снег, повсюду глубокий нетронутый снег, закрытые ставни, тяжелые висячие замки на дверях сараев...

Он прополз Силикаты из конца в конец. Поселок был пуст.

«Что ж, этого можно было ожидать, — спокойно сказал Юрий. — Силикаты — дачный поселок. На дачах обычно живут летом.»

«И ты знал об этом с самого начала!»

«Конечно, знал.»

«Почему же не сказал?!»

«Потому что тогда бы ты пополз на станцию и замерз в лесу. Это без вариантов, ты и сюда-то чудом добрался, а там пришлось бы все время ползти по заснеженной тропе. А здесь все-таки был шанс. Есть любители праздновать Новый год за городом, кому как ни тебе это знать. Кроме того, здесь мог быть сторож — по нынешним временам небезопасно оставлять дачи на зиму без присмотра.»

И сторож действительно был! Более того, в эту ночь он честно исполнил свою обязанность, в половине двенадцатого обойдя с фонарем и ружьем вверенный ему поселок. Заходить на участки ему не было надобности — как и Андрей, он видел по нетронутому снегу, что никакие неподобающие личности не забрались отмечать Новый год на чужой даче. После чего сторож вернулся в свою сторожку за водонапорной башней (куда Андрей в темноте не догадался заглянуть) и, приняв на грудь положенное по случаю праздника число грамм и посмотрев некоторое время телевизор, завалился спать почти до полудня. Криков Андрея он, разумеется, не слышал.

«И что теперь?» — поинтересовался Сулакшин с равнодушием обреченного.

«В общем-то, положение весьма скверное. Здесь все дома заперты. До станции пять с лишним километров — больше, чем то расстояние, которое ты уже прополз. Твой последний шанс — что какая-нибудь машина все же подберет тебя на шоссе. Шанс, как ты мог убедиться, невелик, но это все, что у тебя есть.»

Андрей приподнял голову и вновь уронил ее на руки. В черепе словно плескалось густое горячее варево, тяжело бившееся о стенки. Боль пульсировала в висках, лбу, глазах, затылке, наполняла мышцы, ломала и вытягивала кости и суставы, жгла ободранную и обмороженную кожу... Вместе с тем с ощущением тяжести соседствовало дурманящее ощущение легкости и пустоты, характерное для высокой температуры.

Отступившая было багровая пелена забытья возвращалась, делая все проблемы внешнего мира далекими и нереальными. Реальной оставалась только боль, но Андрей чувствовал, что и она скоро утихнет, и тянулся навстречу забытью.

«Ты понял, что я сказал?» — настойчиво осведомился Юрий.

«Да.»

«Тогда поднимайся и ползи на шоссе.»

«Не хочу.»

Это «не хочу» вместо обычного «не могу», похоже, впервые обескуражило Юрия.

«Не хочешь жить?» — без прежней насмешливости в голосе уточнил он.

«Не хочу, — подтвердил Андрей. — Мне все надоело. Я слишком устал.»

«Это минутная слабость. А смерть — это навсегда, ты это понимаешь?»

«Ну и пусть. Мне уже все равно.»

«В крайнем случае умереть можно и на шоссе», — сделал последнюю попытку Юрий.

«К чему лишние усилия? Я хочу только, чтобы это поскорее кончилось.»

Юрий какое-то время молчал, и Андрей успел уже почти забыть о нем.

«Ну что ж, — сказал Юрий наконец, — логика тут ничего не может поделать. Мне больше нечего тебе предложить. Прощай.»

Андрей почувствовал, как ощущение пустоты в его сознании усилилось, и на какой-то момент это его испугало, но затем испуг исчез из памяти.

Он неподвижно лежал посреди улицы, между двумя последними домами поселка. Его дыхание было тяжелым и хриплым; с каждым выдохом воля к жизни покидала тело вместе с белым облачком пара, и с каждым вдохом вместе с ледяным воздухом в него входила смерть. В какой-то момент он вдруг понял, что ему уже не холодно; гаснущее сознание лениво вытолкнуло на поверхность прочитанное когда-то разъяснение, что так всегда происходит с замерзающими. «Я умираю, — подумал Андрей. -Мне хорошо.» Отрывочные, бессвязные образы мелькали и кружились в его мозгу, словно русалки вокруг опускающегося в пучину корабля. Лето... пляж с набегающими волнами... собака во дворе, и на носу у нее очки, чтобы лучше видеть мышей... Андрюха, экзамен будут принимать в столовой, туда гвозди завезли... производится посадка на рельс... почему рельс? ну это как электрический стул в метро... сынок, вставай, ты опоздаешь в школу... мама, мне можно не ходить сегодня в школу, потому что я умер...

«Мама этого не переживет.» Это была иная, трезвая мысль, пробившаяся через затягивавшую его муть. Он попытался отмахнуться от этой мысли, но она настойчиво вторгалась в сонное царство, разрывая туманную завесу и разгоняя призраков. «Мама этого не переживет.»

Произошло чудо — вместо того, чтобы удариться о дно, поднимая облако ила, и развалиться на куски, тонущий корабль вдруг булькнул остановившимся винтом, выпустил пузыри из залитых водой труб и устремился к поверхности. Вода с шумом отхлынула в стороны, выпуская его обратно на воздух. Андрей открыл глаза, разлепляя смерзшиеся ресницы.

«Блин, я же подохну здесь!»

Холод и боль немедленно вернулись на насиженные места. Но вместе с ними — и желание жить.

Сколько он тут прохлаждается? Все еще темно... Эта ночь длится целую вечность. Но, может, это забытье позволило ему хоть немного восстановить силы? Надо ползти. На шоссе и дальше, в сторону станции. Ллле...ввой... Пррра...ввой...

Он добрался лишь до середины поселка, когда сознание его снова стало мутиться. Как бы там ни было, а чудес не бывает. Даже заработавший двигатель не избавил корабль от пробоин в днище; пучина вновь готова была принять свою жертву. Но Андрей продолжал ползти. Он выполз через калитку, хотя глаза его были уже закрыты, и мысли путались; он дополз до шоссе и даже свернул на обочину в правильном направлении, в сторону станции. Меж тем уже светало; в небе на востоке пролетел самолет, перечеркивая рассвет серым инверсионным следом — его пассажиры вынуждены были встречать Новый год в аэропорту и полагали, что им жутко не повезло. Но Андрей не видел всего этого. Он полз и полз вперед, отклоняясь то влево, то вправо, но в целом сохраняя направление, пока его снова не повело на асфальт. Встретив резко возросшее сопротивление, он свалился и больше уже не двигался.

* * *

— Конечно, вам сейчас очень тяжело... но вы должны понимать, что все могло быть гораздо хуже. Когда его доставили, всего обмороженного, с двусторонней пневмонией... я не хочу пугать вас всеми подробностями, но мы фактически достали его с того света. Сейчас, по крайней мере, жизнь его вне опасности...

Стоя рядом с плачущей старой женщиной, которой никто не дал бы меньше шестидесяти, хотя матери Андрея лишь недавно исполнилось 46, Лиза вполуха слушала врача и ругала себя за свою вспышку благородства. Собственно, и не благородство это было, просто она, не раздумывая, поступила «как положено» и вот теперь не знает, как выпутаться из этой ситуации. Нина Викторовна не знала о размолвке Лизы с ее сыном, и у Лизы не хватило духу сказать ей об этом во время телефонного разговора.

Впрочем, не факт, что мать Андрея вообще бы поняла какие-то объяснения, учитывая состояние, в котором она находилась. Все, что Лиза усвоила из ее путанных слов — что с Андреем случилось какое-то жуткое несчастье, кажется, он попал в аварию, и надо приехать в больницу. И вместо того, чтобы ответить, что да, конечно, это ужасно, и она страшно сочувствует, но она сама простудилась, у нее температура 38, да, поэтому, собственно, они и не встречали Новый год вместе, так что она никак не может, да, ей очень жаль, она так надеется, что Андрей поскорее поправится — вместо того, чтобы придумать и озвучить этот простой ответ, а позже осторожно сообщить, что у нее вообще-то уже давно другой «друг» (что пока было неправдой, но кого это касается) — вместо этого она послушно записала адрес больницы и пообещала, что приедет.

Конечно, ей и на самом деле было жаль Андрея, и она бы хотела, чтобы он поправился — но теперь она знала, что он навсегда останется инвалидом, и мучительно думала, как бы ей поприличней выйти из этой истории. Бросить здорового благополучного парня — это одно, а бросить несчастного калеку — совсем другое. Хотя второе, несомненно, куда более логично, и формально к ее поступку отнесутся с пониманием, но за спиной будут шушукаться и осуждать за черствость и бездушие. Много общих знакомых, вот что плохо...

— Вы понимаете, в принципе функции головного мозга восстановились, но мы не можем сказать, что он в сознании... в обычном значении этого слова, — продолжал объяснять врач. — Очевидно, слишком глубокими оказались последствия пережитого им шока... пока мы ничего не можем с этим поделать. Вот почему мы возлагаем надежду, что, увидев вас, он, возможно...

Они вошли в палату. Нина Викторовна сумела взять себя в руки и спрятала носовой платок — врач предупредил, что «вы ни в коем случае не должны волновать его».

Андрей лежал на кушетке в окружении разной медицинской аппаратуры, которую Лиза доселе видела только в кино. Узнать его было невозможно — лицо, обожженное, обмороженное и порезанное, было забинтовано, виднелся лишь рот, тонкие трубки, уходившие в скрытый под повязками нос (или то, что от него осталось), и правый глаз. Глаз был открыт, но выглядел не более осмысленно, чем у плюшевого мишки.

— Андрюшенька! — Нина Викторовна наклонилась над этим глазом, уставленным в белый потолок. — Сынок!

С помощью оптики можно было бы заметить, что зрачок чуть расширился, уловив изменение количества света. Но это было все.

— Вот, посмотри, и Лиза к тебе пришла, — Сулакшина ухватила девушку за локоть и чуть не силой подтащила ее к кровати.

— Андрей, — сказала Лиза. Собственный голос показался ей чужим. Впрочем, она уже понимала, что это бесполезно. Она больше не смотрела на страшный своей бессмысленностью глаз и забинтованное лицо; ее взгляд скользнул ниже, на одеяло и потом на руки Андрея, пристегнутые широкими лентами к кушетке.

Многочисленные бинты не могли скрыть, насколько изуродованы эти руки (на правой пришлось отнять четыре пальца, на левой три), но внимание Лизы привлекло не это.

Руки чуть заметно двигались.

Вот левая делает движение вперед, насколько позволяет лента, на какой-то момент застывает, потом медленно отодвигается назад и останавливается. Потом те же движения совершает правая рука. Потом снова левая...

Он все еще полз.

Лиза поняла, что самая долгая ночь для Андрея не кончилась.

И не кончится никогда.

Автор: Юрий Нестеренко

@темы: рассказы, не своё

---

Снегурочка

[Скрёб-поскрёб]

На первый взгляд Маррь ничем не отличалась от других заброшенных деревушек. Полтора десятка кособоких приземистых домиков, прилипших к обеим сторонам дороги, больше напоминающей временно пересохшее русло бурной реки. Такие места, с легкой руки остряка Лёшки Ильина, группа называла «ненаселёнными пунктами». Два дня назад они оставили за спиной сразу три таких «пункта». Ещё один миновали не далее как вчера. Не было никаких оснований ожидать, что в пятой, наиболее удалённой от цивилизации деревне, еще остались люди. Бог — он троицу любит. Про пятёрки никто не говорил.

И всё же Сергей Иванович Потапов привёл группу в Маррь. Потому что упоминание в монографии Гревингка — это вам не фунт изюму! Сложенная вчетверо ксерокопия брошюры лежала в нагрудном кармане потаповской «энцефалитки», возле самого сердца, и стучала там, как пресловутый «пепел Клааса».

— Да поймите вы! Это же 1850 год! — вещал он на каждом привале, размахивая перед Алёнкой и Лёхой мятыми перепачканными листами. — Афанасьев эту легенду только через девятнадцать лет запишет! А у Гревингка — вот! Даром, что геолог!

Потапов шлёпал распечаткой по колену и с видом победителя поправлял очки. Малочисленная группа не спорила. Меланхолично пожимала плечами, хмыкала и продолжала заниматься своими делами. Алёна Виртонен, большая аккуратистка и умничка, перепаковывала рюкзак, стремясь достигнуть какой-то запредельной эргономичности, а Лёшка Ильин неловко пытался ей помогать. Студенты не разделяли восторгов своего руководителя. Подумаешь, самое раннее упоминание легенды о Снегурочке! Если бы кто-то из них заранее знал, что до зачёта семь дней пешего пути…

В первую же ночёвку Сергей Иванович невольно подслушал, как Лёшка, жалуясь Алёне на стёртую ногу, бросил в сердцах:

— Манал я такие «автоматы»! Ну, Потапыч, зараза лысая!

А сейчас лысину Потапова нещадно пекло июньское солнце, от которого не спасала даже бандана. В Маррь они вошли чуть за полдень, когда светило включилось на полную мощность. На единственной улице не было ни души. Стук и зычные крики, исторгаемые Лёхиной глоткой по поводу и без, увязали в плотной пелене тишины, что стелилась от дремучего леса, кругом обступившего деревню. Однако опыт подсказывал Потапову: Маррь все же живая. Во-первых, в воздухе отчетливо пахло дымом. Не едким костровым, а более мягким, печным. Во-вторых, стекла в большинстве изб хоть и заросли грязью, но стояли. Мертвые дома, как и люди, в первую очередь лишаются своих глаз. Только не птицы их выклёвывают, а ветер. Ну и, в-третьих, где-то недалеко жалобно блеяла коза.

— Ау! Есть кто живой?!

Лёха забарабанил кулаком в высокие посеревшие от времени ворота с ржавым кольцом вместо ручки. Заборы здесь ставили из наглухо подогнанных друг к другу досок почти в два человеческих роста. Не то, что редкозубые оградки, догнивающие свой век в пройденных «ненаселённых пунктах». Пытаясь заглянуть во двор сквозь щель в воротах, Потапов мягко оттеснил Лёшку в сторону.

— Эй, хозяева, есть кто дома?! — Сергей Иванович вложил в голос максимум почтения.

— Мы этнографическая экспедиция…

Никто не ответил. Потапов прислушался. Показалось, или за забором действительно заскрипела приоткрывшаяся дверь? Стянув бандану, он обмахнул прелую лысину и стёр капельки пота над верхней губой.

— Сергей Иванович, — Алёнка деликатно дёрнула его за рукав. — Местный житель на горизонте.

С противоположного конца деревни, вывернув из-за сарая с провалившейся крышей, плелась одинокая фигура. Рыхлая женщина с нечесаными патлами, скрывающими широкое лицо. Покрытые синяками и ссадинами полные руки безвольно повисли вдоль тела. Окутанные облачками пыли босые ноги шлепали по засохшей земле. В такт мелким семенящим шагам подпрыгивали обвислые груди, прикрытые одной лишь грязной ночной рубашкой. Другой одежды на женщине не было.

— Ого! С утра выпил — день свободен! — гоготнул Лёшка. — Интересно, чем это мадам так упоролись? Тормозухой, что ли?

Сергей Иванович сделал пару шагов навстречу и, точно мантру, повторил:

— Мы этнографическая экспедиция! Доброго дня вам!

Никакой реакции. Взгляд женщины, направленный сквозь троицу этнографов, уходил куда-то вдаль, теряясь в густом лесу. Грязные ноги, живущие отдельной от тела жизнью, выворачивались под самыми необычными углами, отчего казалось, что движется женщина благодаря одной лишь инерции. Сбросив рюкзак на землю, Лёшка пошёл ей навстречу.

— Лёш, да не трогай ты ее! На фиг, на фиг… — в голосе Алёны послышалась брезгливость. — Больная какая-то…

— Да погоди, ей, походу, плохо совсем, — отмахнулся Ильин. — Эй! Эй, тётя!

Ни тогда, ни потом, Потапов так и не почувствовал опасности. Вплоть до момента, когда исправить что-то стало уже невозможно. Опасность? Это ясным-то днём?!

Вблизи толстуха в ночнушке оказалась весьма рослой. Головы на полторы выше Лёшкиных ста восьмидесяти. Поравнявшись с парнем, она подняла руки, словно предлагая обняться. Неугомонный Ильин, вполголоса выдав какую-то пошлую шутку, попытался отстраниться. Суетливо, нервно. Видно сумел разглядеть что-то за шторкой грязно-белых волос. Нечто такое, во что и сам не сразу поверил. А потом уже попросту не осталось времени. Совсем. Пухлые ладони одним невероятно быстрым и выверенным движением свернули Лёшке шею.

Треск сломанных костей показался Потапову таким громким, что заложило уши. Эхо страшного звука металось над притихшей деревней, рикошетя от мрачных елей, как пинбольный шарик. Где-то совсем рядом заорал какой-то мужик. Потапов не сразу осознал, что этот перепуганный рёв вылетает из его глотки, а сам он уже мчится к упавшему в пыль Лёшке. В спину хлестнул тонкий визг Алёны, наконец сообразившей, что произошло. На полном ходу Потапов налетел на толстуху, угодив костлявым плечом аккурат между обвислых грудей. Не удержавшись на ногах, повалился сверху на рыхлое, студенистое тело. От удара Сергей Иванович прикусил язык, очки слетели с носа и утонули в высохшей колее. Женщина под ним извернулась, неожиданно мягко и плавно вильнув бёдрами, словно подталкивая к соитию. Несмотря на весь ужас ситуации, Потапов отстраненно почувствовал, как обгоревшие на солнце щеки заливает краска смущения. Отталкиваясь руками, он попытался подняться…

… И глупо застыл, в миссионерской позе нависнув над сбитой женщиной. Их лица разделяло меньше полуметра. На таком расстоянии Потапов прекрасно видел даже без очков. Но поверить увиденному не мог. Под ним лежал не человек. Грубое лицо существа покрывали короткие, напоминающие щетину, прозрачные волоски, под которыми легко просматривалась ноздреватая пористая кожа. Грязно-белые патлы смело на затылок, обнажив вывернутые ноздри, острые звериные уши и бессмысленный мутный глаз цвета затянутого ряской болота. Один. Прямо посреди лба. Жуткую морду на две неравные части разделяла тонкая щель безгубого рта. Она медленно распахивалась, обрастая неровными треугольными зубами, широкими и крепкими. А Потапов, как загипнотизированный смотрел и не верил глазам.

Больно вдавив кадык, горло Потапова перехватили толстые пальцы. Лишившись воздуха, он, наконец, затрепыхался, тщетно пытаясь отодрать обманчиво слабые руки. Под рыхлыми телесами скрывались стальные мышцы. Перед глазами учителя заплясали фиолетовые круги. Непрекращающиеся крики теперь долетали до него, будто через толстое ватное одеяло. В ушах звенело. Лишённое кислорода тело зашлось мелкой дрожью. Пытаясь вырваться, он бестолково молотил кулаками бледную тварь и что-то хрипел. В какой-то момент Потапову послышалось, как в дрожащий Алёнкин визг вплетается встревоженный старческий голос — предсмертный кульбит паникующего мозга. А через секунду грубые тиски на горле разжались, дав дорогу потоку восхитительного свежего воздуха. Голова взорвалась разноцветной вспышкой, горло разодрал жгучий кашель, и Потапов завалился на бок, больно приложившись головой о твёрдую землю. Он понимал, что сейчас, в непосредственной близости от смертельной опасности, не самое подходящее время, чтобы терять сознание. Но когда невидимые руки подхватили его с двух сторон и потащили прочь, Сергей Иванович всё же благодарно нырнул в чёрную бездну беспамятства.

* * *

Сквозь щели забранных ставнями окон на грязный пол падал свет. День вошел в полную силу; полутёмную избушку со всех сторон пронзали солнечные спицы. Пролетающие сквозь них пылинки вспыхивали волшебными искрами. Во дворе заливисто чирикали дерущиеся воробьи. Где-то на краю деревни хрипело радио «Маяк»...

За высоким забором молчаливо топталась бледная погань.

Покачав кудлатой седой головой, дед Хилой отодвинулся от окна. Видимо, не доверяя ставням, для верности задёрнул его занавеской. В доме страшно воняло падалью, однако ни у кого даже мысли не возникло попросить распахнуть окна. Эпицентр смрада, похоже, находился где-то в кухне, но заходить туда не хотелось совершенно.

— Мужика хочет, — косясь на Потапова, сказал хозяин. — У ней щас самая пора етись.

Их спаситель оказался крепким высоким стариком, удивительно подвижным для своих лет и габаритов. Повадки и действия его напоминали матерого первопроходца, чей форт осаждают кровожадные индейцы.

— Что ж она Лёшку тогда… — закончить Потапов не сумел. Всхлипнул по-бабьи и откинул голову назад, крепко приложившись затылком о бревенчатую стену. Боль отрезвляла, не давала забыть, что происходящее с ними реально.

— А того, что поперву — еда! А опосля уж всё остальное, — дед Хилой назидательно покачал узловатым перстом. — И что вам дома не сидится, туристы, в бога душу…

— Сказки собирать приехали, — ядовито ответила Алёнка.

Она поразительно быстро пришла в себя. Едва ускользнувший от смерти Потапов, забившись в угол, трясся осиновым листом, а девчонка, всего час назад визжавшая так, что лопались стёкла, воинственно расхаживала по комнате, примеряя к руке то изогнутую кочергу, то увесистое полено, сдёрнутое со сложенного возле печки дровяника. Не удовлетворившись, вынимала из кармана складной нож и принималась проверять, легко ли выходит лезвие. Она жаждала действия. Дед Хилой со своего табурета наблюдал за Алёнкиными манипуляциями, посмеиваясь в бороду.

— Ты, девонька, шилом своим её разозлишь только. От стали в таких делах од…

— Что она такое?! — перебила Алёна. — Леший? Йетти? Кикимора какая-нибудь?

Этот вопрос она задавала каждые пять минут. Дед Хилой отмалчивался. Вот и сейчас, недовольно зыркнув на непочтительную соплюху, он просто закончил начатую фразу.

— …одна польза — горло себе перерезать, чтобы живьём не взяла.

Виртонен резко обернулась к Потапову.

— Бежать надо, — выпалила она. — Вернёмся с помощью и раскатаем эту мразь…

Сергей Иванович испуганно икнул. Сама мысль о том, чтобы выйти наружу, снова ощутить сверлящий взгляд одинокого глаза… почувствовать себя мясом… Спина его неосознанно вжалась в ошкуренные брёвна. Глядя на суетящуюся девчонку, Дед Хилой недоверчиво выгнул брови, в который раз уже покачал нечёсаной башкой и скрылся в кухне.

— Рванём со всех ног! Она же плетётся, как дохлая кобыла! — присев возле учителя, Виртонен схватила его за плечи. — Она нас хрен догонит! Давай, Потапыч, миленький! Рюкзаки бросим и рванём…

В запале Алёна даже не заметила, что назвала преподавателя по прозвищу. Глаза её лихорадочно горели, изломанные в походе ногти царапали кожу Потапова даже сквозь куртку. Напрягшиеся мышцы поджарого девичьего тела излучали нерастраченную энергию. Для себя Виртонен уже всё давно решила. Сергей Иванович опустил голову, пряча взгляд среди рассохшихся досок давно неметеного пола.

— Тряпка! — брезгливо выплюнула Алёнка.

Больше она не произнесла ни слова. Деловито распотрошила рюкзак, откладывая в сторону самое необходимое. Распихала по карманам пакетики с орехами и изюмом, полулитровую бутылку кипячёной воды, складной нож и спички. Длинный «полицейский» фонарик оставила в руке, накинув петлю на запястье. Решительно отбросила засов и шагнула на улицу, так ни разу и не взглянув на сжавшегося в углу Сергея Ивановича.

На шум открывшейся двери из кухни выглянул дед Хилой. Безучастно оглядел комнату: Потапова, разорённый рюкзак, распахнутый дверной проём. После чего кивнул и сказал:

— Не пошёл? Правильно сделал.

— У меня мениск повреждён, — поспешил оправдываться Сергей Иванович. — А у Алёны разряд по лёгкой атлетике! Я темпа не выдержу, а так…

— Сдохнет, — равнодушно перебил дед Хилой. — Хоть так, хоть этак.

Шурша заскорузлыми шерстяными носками по полу, он прошаркал к двери, но не закрыл, а остался стоять в проёме, «козырьком» приложив руку ко лбу.

— Позапрошлой зимой Лиша шестерых мужиков положила. С ружьями и собаками. Троих уже в лесу догнала, и снегоходы не помогли. Эт она только на солнышке квёлая, а ночью скачет — что твоя коза! А уж зимой…

Потрясённый Потапов встал и опасливо подошёл к своему спасителю. С высокого порога крохотная Маррь отлично просматривалась в обе стороны. Сергей Иванович как раз успел заметить, как скрылась между ёлок ярко-красная курточка Алёны Виртонен. Следом за ней с огромным отставанием плелось существо, голыми руками убившее Лёшку Ильина.

— Как… — Потапов нервно сглотнул, — как вы её назвали?

Дед Хилой смерил учителя хмурым взглядом из-под разросшихся седых бровей.

— Сказки, говоришь, собираешь? — невпопад ответил он. — А слыхал такую: жили-были старик со старухой, и не было у них детей. Уж сколько они Христу не молились — всё без толку! А как пошли они в лес дремучий, старым богам поклонились, вылепили себе дитятю из снега, так и ожила она. Подошла к ним да молвит: тятенька, маменька, я теперича дочка ваша, оберегать вас стану. Только горячим меня не кормите — растаю! Обрадовались дед с бабкой да назвали девчонку…

— Снегурочкой… — шёпотом закончил Потапов.

Дед Хилой кивнул. У кромки леса мелькнула в последний раз и исчезла грушевидная фигура женщины в грязной ночнушке.

— Далеко не убежит, — старик отнял руку от морщинистого лба. — К утру назад воротится. Пойду-ка к Тойвовне схожу, мукой одолжусь, раз такая оказия.

Кряхтя от усердия, дед Хилой натянул резиновые калоши и ушёл. К соседке. За мукой. Как будто мир по-прежнему оставался нормальным.

* * *

Дед Хилой вернулся с берестяным лукошком, в котором, помимо муки, оказалась пыльная литровая банка и мешочек с неведомым содержимым. Привычно заложив засовом толстую дверь, старик скинул калоши и отправился на кухню. Потапов набрал побольше воздуха в легкие и отправился туда же, с головой нырнув в смердящий воздух. Источник тухлого запаха обнаружился сразу: жестяной таз, стоящий в самом углу, за печкой. А точнее, его содержимое — пяток ворон со свёрнутыми шеями. По чёрным перьям лениво ползали жирные личинки, при виде которых желудок Потапова подпрыгнул к горлу. Глядя на побледневшего учителя, дед Хилой прикрыл таз пыльным мешком.

— Ты морду-то не криви, сказочник! Эта падаль тебя от смерти спасла… а может, и от чего похуже.

Осторожно высунув нос из-под ладони, Потапов, наконец, решился вдохнуть. Не сказать, чтобы воздух очистился, но делать было нечего.

— Разве может быть что-то хуже?

— Кому как, — философски заметил старик. — Оно, может, и впрямь, ничего хуже смерти нет. Да вот только помирать, опосля себя целый выводок одноглазых щенков оставляя… мне б совсем тоскливо было. Дети — они ж страшнее семи казней Египетских. А лиховы дети…

Хилой замолчал, укладывая в топку нарезанную щепу и бересту. Чиркнула спичка, и огонь проворно перепрыгнул на маленький деревянный шалашик. Белый дым потянулся было к дверце, но быстро опомнился и устремился кверху. Загрузив печь дровами, дед Хилой захлопнул дверцу. Эмалированный чайник звякнул закопченным дном, встав на плиту. Под напором засаленной открывалки с принесенной банки слетела крышка. В острой вони гниющей птичьей плоти проклюнулась тонкая нотка клубничного аромата.

— Вот. Тойвовна гостюшке передала, — старик подвинул к Потапову чайную ложку и блюдце со сколотым краем. — Тебе, значится. Почаёвничаем. Это снегуркам горячего нельзя, а нам…

— Вы сказали, что это… — чтобы не смотреть на укрытый мешком таз, Потапов сел вполоборота, — … что это меня спасло. Как?

На долгое время воцарилось молчание. Пока на плите не забулькал чайник, старик сидел за столом, демонстративно не глядя в сторону Сергея Ивановича и занимаясь своим делом. В таинственном мешочке оказались измельчённые травы, ароматные настолько, что даже мерзкая вонь, сдавшись, расползлась по углам и затаилась, выжидая время, чтобы вернуться. Только когда чашки наполнились чаем, а в блюдцах растеклись кровавые лужицы, украшенные крупными ягодами клубники, дед Хилой, наконец, заговорил.

— Ты, кажись, сказки собирать приехал? Ну, так и слушай, старших не торопи!

Покорно склонив голову, Потапов принялся прихлёбывать обжигающий травяной отвар. Оледеневшее от страха нутро, кажется, начало оттаивать.

— Лишке горячее пить — себя губить. Она суть что? Упырь обнакновенный! Просто не кровушку горячую ест, а токмо мертвечину холодную. Видал, как она дружка-то твоего оприходовала? Ни единой капельки не пролила! Трупоеды от живой крови дуреют шибко, потому как меры не знают. Нажрутся от пуза, а потом болеют… Ну а когда она тебя душить стала, я её вороной и угостил. Лишке — чем гнилее, тем слаще! А ты как думал, я для себя эту падаль готовлю? Мы Лишку по очереди подкармливаем, штоб, значится, за нас не взялась…

Старик слизал с ложки огромную ягоду и довольно причмокнул. А Потапов, внутренне содрогаясь, внезапно вспомнил широкую пасть и зубы… слишком тупые для того, чтобы рвать живое мясо. Больше пригодные для дробления костей, в которых таится сладкий мозг.

— Лишка — это Лихо? — воспользовался паузой Потапов. — Лихо одноглазое?

— Смышлёный, — кивнул хозяин, счищая с ложки излишки варенья о край блюдца.

— А… а Снегурочка?

Над столом вновь повисло молчание. Дед Хилой задумчиво выхлебал кружку до дна и наполнил по новой. Когда Потапов решил, что старик вновь обиделся, тот внезапно начал рассказывать. Он говорил долго, путано, с какой-то неявной, плохо скрытой горечью.

— У нас, за Марревой гатью испокон лихи водились. Когда моя прабабка маленькой была, они в лесу еще чаще встречались, чем теперь зайцы. Так она сказывала. А когда её прабабка девкой сопливой была, так и вовсе, мол, целыми семьями жили, голов по двадцать. И людей тогда не губили. Их не тронь, и они не тронут. Зверя — вдоволь, рыбы, птицы — на всех хватает! Ягода, грибы, корешки разные — не то, что сейчас. Летом жирок копили, а зимой спали, совсем как косолапые… но уж если просыпались по зиме, всем худо приходилось. Наша Снегурочка уже восьмую зиму не спит…

Забыв про стынущий в кружке чай, Потапов слушал, разинув рот. Уста хмурого, неприятного старика отматывали назад историю, столетие за столетием, к самому началу времён, где бок о бок с Человеком жили те, кто сегодня уцелел лишь в сказках. Туда, где шаманские пляски призывали дождь и солнце, в покрытых ряской водоёмах плескались пышногрудые русалки, и рыскала под землёй белоглазая чудь. Где Одноглазое Лихо было такой же частью природы, как вороны и медведи, и олени, и белки, и другие четвероногие, пернатые и ползучие твари.

Внимая торопливой, сбивчивой речи Марревского старожила, Потапов с головой погружался в мир древнего волшебства, жестокой кровавой магии. Становился сторонним наблюдателем грандиозной битвы за место под солнцем, в которой проигравшая сторона исчезала навсегда, превращаясь в предания, легенды и детские страшилки. Избегая войны с более сильным и жестоким противником, Старый Мир откатывался все дальше и дальше. И постепенно не осталось лесов настолько глухих и далёких, чтобы туда не добрался вездесущий Человек, жаждущий новых охотничьих угодий, рыбных рек и пахотных земель. А потом чужеземцы из-за моря подарили Человеку Крест. И Человек захотел очистить новые земли от скверны…

Страх исчез. Смытый душистым травяным чаем, уступил место жалости. Тоске по убитой сказке. В голове шумело, точно после выпитого литра водки. Разглаживая на столе мятую распечатку монографии Гревингка, Сергей Иванович втолковывал ничего не понимающему, осунувшемуся старику:

— Всегда не мог понять, что за мораль у этой сказки? Не лепи детей из снега? Не прыгай через огонь? Не слушай подружек? Какой позитивный посыл несёт эта история? Чему научит ребёнка? А ведь просто искал не там! Кто бы знал, а?! Горячим меня не кормите…

Она действительно вернулась только с рассветом. Дед Хилой уже спал, забравшись на прогретую печь, а Потапов, распахнув ставни, смотрел, как потягивается просыпающаяся заря. Снегурочка вышла из леса, стряхивая с босых ног рваные останки ночного тумана. Вышагивая легко, почти грациозно, она больше не напоминала пьяную гориллу. Прямая спина, высоко поднятая голова, уверенный шаг. Вся она даже стала как будто стройнее и чище. В грубых линиях её лица, в тяжело обвисших грудях и отяжелевшем от многочисленных родов животе, Потапов видел черты языческих богинь, чьи статуэтки по сей день находят от Урала до Дальнего Востока. Вымокшая в росе шерсть серебрилась и отблёскивала в лучах зарождающегося светила. В это мгновение Снегурочка казалась почти прекрасной. Неземной. Осколком старого дикого мира. Частичкой зимы, неведомо как уцелевшей жарким засушливым летом.

Потапов не мог сказать, сколько из этого он действительно увидел, а сколько дофантазировал, вдохновлённый рассказом Хилоя. Волшебство пропало, когда кротовьи глазки учителя разглядели среди травы яркое пятно. Правой рукой Снегурочка волокла за ногу тонкое девичье тело в разодранной красной куртке. На вывернутом запястье мёртвой Алёны болтался включенный полицейский фонарик. Стиснутая ладонь по-прежнему сжимала рукоятку ножа. Стальное лезвие, обломанное чуть выше середины, испачкалось в чём-то чёрном и липком.

* * *

И дни потянулись транспортёрной лентой — такие же повторяющиеся, бесконечные и чёрные. Ещё затемно дед Хилой уходил на огород, отделенный от Снегурочки высоким забором. Там он копался на грядках, пропалывал, рыхлил и поливал, а к обеду, проверив ловушки на ворон, возвращался в дом, прячась от полуденного солнца. Не зная, куда себя пристроить, Потапов слонялся по двору, стараясь не подходить близко к воротам.

На восьмой день вынужденное заключение стало невыносимым. Мёртвого Лёшку Снегурочка уволокла в сторону леса, а тело Алёны, брошенное на самом солнцепёке, быстро превращалось в падаль. Каждую ночь лихо приходило к нему кормиться. К счастью, батарейка фонаря разрядилась ещё до наступления сумерек. Однако Потапов всё равно не мог уснуть, слушая чавканье, хруст разгрызаемых костей и отвратительные сосущие звуки. А по утрам белёсая тварь подтаскивала исковерканные останки поближе к окну и совсем по-звериному принималась на них кататься. Глядя на это дело, дед Хилой мрачно шутил:

— Покатайся, поваляйся, Алёнкина мясца поевши… — усмехался он, не зная даже, что совершенно точно угадал имя убитой Виртонен. — Вишь, как изводится, Лишка-то! Эт она для тебя старается, невеста бесова… Марафет наводит…

Юмор у него был сродни хирургическому: циничный, выстраданный долгими годами, проведенными бок о бок со Смертью. И на восьмой день Потапов понял, что если еще хоть часок пробудет среди удушающей жары, омерзительной вони и чернушных шуточек, то сойдёт с ума и сам выскочит к одноглазой твари с предложением руки и сердца.

В рюкзаке покойной Виртонен нашлось всё необходимое. Сидя на крыльце, освещаемый лучами восходящего солнца, Потапов обматывал найденную во дворе палку обрывками Алёнкиной футболки, тщательно вымоченными в бутылке с бензином для костра. Он пытался прочувствовать момент, ощутить себя древним витязем, идущим на бой с тёмными силами, но получалось слабо. Потапов не был рождён для битвы. Для пересчёта всех его драк хватало пальцев одной руки. И даже тогда неиспользованных оставалось больше половины.

Закончив импровизированный факел, Потапов встал возле высоких ворот, всё ещё надеясь уловить важность момента, какой-то особый мистический знак. Однако всё оставалось прежним: лысеющий учитель истории с пересохшим от волнения горлом по одну сторону забора и беловолосая одноглазая погибель, шумно сопящая по другую. Слышно было, как за домом сам с собой разговаривает дед Хилой. Потапов недоумённо пожал плечами, поджёг факел, откинул засов и шагнул на улицу. Будто пересекая черту между миром живых и миром мёртвых.

С пылающим факелом в руке он больше не боялся. Отдавшись во власть электричества, люди утратили веру в огонь. Не удивительно, что за восемь лет никто даже не подумал о том, чтобы сжечь одноглазое лихо. Люди слишком привыкли полагаться на свои игрушки. Навигатор выведет из самой глухой чащи, ружье защитит от хищников, а фонарь разгонит тьму. Вот только как быть с теми, кто сам является частью тьмы? Сжечь! Огонь вечен и никогда не боялся темноты и того, что в ней сокрыто. Потапов мысленно поблагодарил погибших студентов, подаривших ему время, чтобы осознать это.

При виде огня единственный глаз Снегурочки широко распахнулся. Страх — первая живая эмоция, которую Потапов прочел на грубой уродливой морде. Снегурочка торопливо отпрянула. Пылающий факел очистил дорогу в доли секунды. Можно было спокойно уходить, двигаться к городу, ночами отгораживаясь от нечисти ярким костром. Но до ближайшей деревни дней пять ходу. Без еды и воды протянуть можно. Без сна — никак. И потому Потапов собирался драться.

— Ты чего это удумал, иуда! — взревело над самым ухом.

Жёсткие пальцы впились в плечи, отбрасывая Потапова от сжавшейся перепуганной твари. Отлетевший в сторону факел упал в высохшую колею и погас. Учитель вскочил на ноги и едва успел закрыться руками, как на него налетел дед Хилой. Удар у старика оказался поставленным, хлёстким и на удивление болезненным. Чувствовалось, что в молодости дед не пропускал ни одной деревенской драки. Но разница в возрасте давала о себе знать. Совершенно не боевой Потапов всё же был моложе и сильнее. Первый же его удар расквасил старику нос, выбив из ноздрей красную юшку. На этом драка и закончилась.

Роняя сквозь пальцы красные капли, дед Хилой со всех ног бросился к дому. Потапов резко обернулся, понимая, что опоздал, уже почти чувствуя прикосновение холодных ладоней к своей шее… Но вместо этого увидел, как Снегурка, жадно втягивая медный запах вывернутыми обезьяньими ноздрями, точно зачарованная пялится вслед старику. Сейчас она походила на голодную собаку, не смеющую стянуть лакомый кусок со стола хозяина. Потапов зашелся безумным визгливым хохотом.

— Так значит?! — заорал он, заставив Снегурочку обернуться. — Горячим тебя не кормить, да?! А ну, сука!

Он неуклюже прыгнул к обглоданному телу Алёнки Виртонен, даже в смерти всё ещё сжимавшей покрытый чёрной кровью нож. Прижав запястье к обломанному лезвию, Потапов с силой надавил. Было почти не больно.

С окровавленной рукой вместо оружия, он встал, шагая навстречу Снегурочке. Та завертелась вокруг, то подаваясь вперед, то отпрыгивая обратно. Жадно клокотало звериное горло. От нетерпения Снегурочка жалобно поскуливала. Кровь уже пропитала рукав «энцефалитки» до локтя, когда тварь, не выдержав, кинулась к Потапову и присосалась к открытой ране, подобно огромной белой пиявке. Только тогда Потапов почувствовал настоящую боль. Тупые зубы жадно терзали разрезанное запястье. Красные пятна, перепачкавшие оскаленную морду лиха, казались ненатуральными. Напрасно Потапов отчаянно бил свободным кулаком в рыхлое тело кровососа. Снегурочка только сильнее впивалась в рану. Когда же она, наконец, оторвалась, Потапову показалось, что жизни в нем осталось на самом донышке. Под коленки точно ударил какой-то невидимый шутник — учитель рухнул на землю, как мешок с ветошью. Рядом на четвереньки опустилась перемазанная кровью Снегурочка. Выгнув спину, она зарылась грязными пальцами в прогретую пыль и тут же вновь распрямилась. Из объемистого живота донеслось громкое урчание. Безгубая пасть распахнулась, выплёскивая наружу сгустки свернувшейся крови и не переваренные куски гнилой плоти. Снегурочку рвало так долго, что Потапов успел наскоро перетянуть поврежденную руку оторванным рукавом. Кое-как встав, он доковылял до факела. Непослушными пальцами вытащил из кармана зажигалку... Шатаясь, как пьяный, подошёл к Снегурочке и ткнул огненной палкой прямо в грязно-белую паклю волос. Полыхнуло так, что не ожидавший этого Потапов едва не упал. Над улицей пронёсся визг, протяжный и жуткий…

Сколько времени он провёл, отрешённо пялясь на горящее тело лиха, Потапов не знал. Опомнился лишь, когда увидел, что пустынную улицу Марри, точно призраки, заполнили скрюченные старостью фигуры. Среди них, зажимая ноздри окровавленной тряпкой, стоял и дед Хилой. Потапов ткнул потухшим факелом в чадящие останки.

— Вы свободны! — крикнул он старикам. — Теперь вы свободны!

Получилось как-то пафосно и неискренне. В ответ — гробовое молчание. Лишь далёкое эхо еле слышно коверкает окончание глупой пошлой фразы. Сергей Иванович растерянно огляделся. Что-то блеснуло в дорожной пыли под ногами, послав солнечного зайчика в сощуренные глаза Потапова. Потерянные очки так и лежали здесь всё это время. С трудом удерживая равновесие, — обескровленное тело слушалось плохо и всё норовило упасть, — Сергей Иванович поднял их и водрузил на нос. Лица Марревских жителей впервые проявились перед ним ясно и отчетливо, точно кто-то подкрутил резкость картинки этой Вселенной. Недовольство, испуг, раздражение и даже ярость прочёл он в них, но никак не облегчение. Никто не радовался избавлению.

Сплюнув отсутствующей слюной, Потапов, шатаясь, ушёл во двор Хилоя. Вернулся он уже с топором и пустым рюкзаком. Обгорелую голову Снегурочки, зияющую единственной опустевшей глазницей, он отсёк только с пятого удара. Накрыл рюкзаком, сбивая остатки пламени, и в этот же рюкзак спрятал свой трофей… свою будущую славу. После чего презрительно сплюнул вновь, на этот раз демонстративно, и покинул Маррь, оставив за спиной полтора десятка стариков, медленно стягивающихся к догорающей Снегурочке.

* * *

Седенькая старушка Марта Тойвовна по-детски дёрнула деда Хилоя за рукав.

— Староста, чего делать-то будем?! — голос её подрагивал от испуга. — Он же других приведет!

— Городские опять иконы мои забрать захочут, — прошамкала беззубая бабка Анники.

— Иконами разве можно торговать-то?! Господи, прости!

Она мелко перекрестилась двумя перстами. Нестройный хор голосов загудел со всех сторон, разделяя опасения односельчан.

— Землю! Землю отымут! — пророчил скрюченный ревматизмом дед Фёдор, заботливо обнимающий супругу, вперившую ослепшие глаза в пустоту.

— Тихо! — дед Хилой поднял мосластые руки вверх, пресекая базарный гомон. — Тут вот что… Я с неделю назад у Марревой гати лося дохлого видал. Лишкиных пацанов работа. Так что очкарику нашему житья — до первых сумерек. Щенки не выпустят. Они ему за Лишку сами голову открутят… уж они-то точно мамку услыхали…

— Староста, слышь-ка! А ну как очкарика искать придут? А и не искать, так просто кто про нас прознает? Каждый год ведь приходят! Кто нас защитит-то теперь?

Тяжелый взгляд старосты пополз по лицам сельчан, добрался до согбенного деда Фёдора и остановился.

— Сосед, а не пора ли вам с Дарьюшкой детишек завести? Очередь-то ваша вроде…

Дед Фёдор ещё крепче прижал к себе жену и кивнул. Та благодарно погладила его по морщинистой руке. Её ослепшие глаза наполнились слезами. Одинокие старухи завистливо ворчали что-то невразумительное, не смея спорить в открытую.

— Значит, решено, — дед Хилой рубанул воздух ладонью, — … как снег ляжет, пойдёте за Марреву гать. Новую Снегурку будить надо.

— Господи, — прошептала слепая Дарья. — Господи, счастье-то какое!

Автор: Олег Кожин

@темы: рассказы, сущности, старики и старухи, не своё

---

[Скрёб-поскрёб]

Мои напуганные крошки,
сегодня Крипипасте исполнилось три года с момента её создания. Традиционно приведу статистику за год: сегодня у нас 2286 постоянных читателей, 1180 участников сообщества, а статистику посещений в месяц я не приведу, чтобы нас не приняли за СМИ и не заставили соблюдать.

@темы: голос админа

---

Bel canto

[ehwaz]

Когда-то давно я написала рассказ, тема которого, на мой взгляд, подходит для сообщества. Сюжет его мне приснился. Этакий очень старомодный романтичный и, увы, не очень страшный "ужастик". Рассказ этот нигде не публиковался, был выложен только тут на дайрах, да еще на ЖЖ.



Bel canto


Вас интересуют обстоятельства смерти Франческо Паита? Великого тенора? Не знаю, был ли он настолько велик, как об этом писали, но один человек уж точно считал его таковым. О нем тоже говорили, но меньше, поскольку он был менее знаменит. Певец-кастрат, сопрано Антиной Фьетри. Да, конечно, это псевдоним. По настоящему его звали намного проще, ведь он происходил из убогой итальянской деревушки.
Родители Антиноя, сами бедняки, подвергли своего отпрыска увечью, полагая кастрацию залогом дивного голоса. Не надо их осуждать: в те времена кастрация была делом довольно обычным. В промежутке между двумя папами – двумя Климентами, Восьмым и Четырнадцатым, она даже считалась богоугодным делом и проводилась открыто. Цирюльни вывешивали объявления, о том, что оскопляют мальчиков. Позднее ее объявили незаконной, но от этого ничего не изменилось. При расспросах хирурги и их клиенты обычно ссылались на всевозможные несчастные случаи с сорвавшейся с привязи лошадью или диким кабаном.
Отец и мать Антиноя мечтали о богатстве и славе, о том, что их искалеченное дитя, будет купаться в золоте и обеспечит их собственную старость. Но они просчитались: его голос, хотя был приятен и благозвучен, не обладал ни силой, ни глубиной истинного гения. Известность к нему пришла, ремесло певца давало постоянный заработок, но не позволяло проникнуть в когорту полубогов, таких как Фаринелли, Антонио Пази, Сенесино или Кузанино.
В карьере ему немало помогало то, что Антиной был красив. Возможно, именно поэтому он и выбрал такое имя. Он был ниже ростом, чем большинство кастратов, стройный, тонкокостный, немного бледный, с тонкими чертами. Волосы его вились сами собой, не нуждаясь в щипцах парикмахера, а кожа оставалась нежной и гладкой, как у девушки. Такая внешность обеспечивала ему успех у женщин и… не только у женщин.
Для многих и этого было бы достаточно: он жил в достатке, не думая о куске хлеба, ему было, что отложить на черный день, - но не таков был Антиной. Его терзало честолюбие, заставляя считать себя неудачником. Он мечтал о поклонении толпы, о триумфах, а вынужден был довольствоваться скромным выражением одобрения: он пел неплохо, хорошо, был в ударе – вот и все, что говорили о нем.
Однако Антиной был не из тех людей, что легко мирятся с поражением. Он много работал, изнурял себя упражнениями. Путем тяжелого труда ему удавалось оставаться одним из лучших… среди вторых.
Коронной его ролью считалась партия Орфея в опере маэстро Глюка. Он пел ее в Вене и имел огромный успех. Это был тот момент, когда певцу показалось, что, наконец, мир принял его, что и ему нашлось место среди небожителей. Его голос – нежный, трепетный, ломкий блистательно воспроизводил тоску и горе Орфея. В той роли ему удалось исторгнуть у слушателей настоящие слезы.
Когда Глюк получил приглашение в Париж на постановку этой оперы, Антиной Фьетри собрался вслед за ним. Он бросил все, пренебрег финансовыми потерями и приехал во Францию, надеясь повторить свой успех. Но тут его ждало величайшее разочарование: Париж не любил кастратов, считая обычай калечить детей ради музыки варварским и бесчеловечным. Потворствуя вкусам публики, Глюк переписал партию для тенора – знаменитого и неповторимого Франческо Паита. Антиной, хотя и счел такой поступок маэстро трусливым и предательским, но все же, движимый болезненным любопытством, пришел на премьеру. Я сопровождал его в тот вечер.
Паита пел превосходно. Я видел, как мрачнеет Антиной с каждой минутой. Я даже предложил ему уйти, но он отказался наотрез. После спектакля я проводил его домой, всю дорогу он молчал и оставил я его в угнетенном состоянии духа. Я беспокоился и не напрасно: на следующее утро слуга обнаружил его на полу спальни с перерезанными венами. Порезы были неумелыми и не слишком глубокими, Антиной потерял довольно много крови, но его удалось спасти. Он довольно долго болел, был вынужден лежать в постели, но не это главное: с того дня он окончательно потерял уверенность в себе. Он был в шоке, в отчаянии: столь дивным показалось ему пение соперника. Он был буквально сражен и повержен. Его жизнь потеряла всякий смысл. Раз за разом он приходил на выступления Франческо Паита, он даже абонировал в театре ложу. Это была страсть, обожание, настоящая мания. Он переезжал вслед за ним из города в город, иногда даже отказываясь из-за этого от выгодных контрактов и соглашаясь петь за гроши. Навязчивой идеей Антиноя было заполучить дружбу Франческо, петь вместе с ним на одной сцене. А избалованный публикой Паита без всякой жалости отвергал Антиноя, посмеиваясь над его слепым обожанием. Так, при постановке «Артаксеркса» он специально выписал из Италии другого подающего надежды певца, тоже кастрата, и уговорил директора заключить контракт с ним, а не с Антиноем Фьетри.
Пытаясь достичь совершенства, превзойти соперника, Антиной прибегал к услугам знахарок, колдунов, алхимиков. Для улучшения голоса он глотал всевозможные снадобья, разрушавшие его здоровье и опустошавшие кошелек. Он сходил с ума, всеми силами стараясь поразить своего кумира, вызвать у него уважение. А Паита только смеялся. У него было все, у Франческо: богатство, почет, обожание. Несколько внебрачных детей и куча любовниц. Куда ему было понять Фьетри!
Я уговаривал Антиноя бросить все и уехать: предложения были, и неплохие – однако он меня не слушал. Презрение и холодность Франческо только подогревали его страсть. Не в силах рассчитывать на дружбу своего кумира, забыв о гордости, он был готов принадлежать ему как угодно, на любых условиях. Дело закончилось скандалом: пользуясь красивым лицом и моложавой внешностью кастрата, Антиной, переодевшись шлюхой, подкараулил Франческо на улице. В темноте Паита не заметил подмены и привел смазливую «девку» домой. Обман раскрылся уже в спальне. К несчастью для Антиноя, Франческо отличался довольно строгими взглядами: мужеложство, по его понятиям, являлось смертным грехом.
Униженный, избитый и окровавленный, с синяком в пол-лица, Антиной покинул дом Паиты. Это видели слуги, которые и сообщили о происшествии друзьям Антиноя, когда те начали поиски. Сам же он пропал, не появившись ни на второй день, ни на третий, ни через неделю.
Злые языки обвинили Паиту в убийстве. Публика с энтузиазмом пересказывала подробности их тайного свидания, закончившегося трагедией, городя целый ворох отвратительной сладострастной лжи. Пытаясь защитить себя от ложных обвинений, Паита сам явился в суд. Это стало его ошибкой: то, что до сих пор было лишь грязной сплетней, приобрело официальный характер. Досужий домысел стал судебной версией. Ему грозила тюрьма. Карьера певца казалась погубленной безвозвратно: даже в случае оправдательного приговора на нем навсегда осталось бы клеймо содомита и насильника.
И в этот момент Антиной Фьетри вернулся. Он объявился у себя дома, одетый в то же самое женское платье, как в ночь свидания с Паитой, но теперь уже грязное и изорванное. Сам он казался совершенно спокойным и бесстрастным, почти довольным. Слуги Паиты не соврали: на его теле все еще были заметны следы избиений. Самое обидное, что красота его пострадала: на левой стороне лица образовался огромный кровоподтек - багровое пятно, наподобие родимого. На то, что оно скоро исчезнет, надежды было мало.
Я спрашивал о его самочувствии, задавал еще какие-то вопросы. В ответ Антиной лишь улыбнулся:
Не беспокойся обо мне. Иногда человеку нужно оказаться в бездне, чтобы встретить Его…
Тогда я не понял, о ком он говорит, и попросил объяснений.
- Не стоит называть имени, - ответил Антиной, - Теперь у меня все будет хорошо. Я получу желаемое. А он… Он тоже получит свое.
И это было все, что я от него добился. Переодевшись и умывшись, Антиной покрыл лицо толстым слоем пудры и отправился в суд. По его показаниям, между ним и Паитой даже и ссоры не было – просто дружеская размолвка. А женское платье? Не более чем розыгрыш: они же оба лицедеи. Обескураженный, подавленный Франческо был вынужден согласиться со всем и публично пожать Антиною руку.
На следующий день Антиной написал в лондонский «Хаймаркет», куда его звали выступать, и принял приглашение. Тогда я не смог поехать за ним, но судя по отзывам, карьера его там складывалась удачно. Пел он хорошо, многие называли его талант блестящим, технику – выразительной и яркой, а голос – «искристым как лед».
Встретились мы с ним снова только в середине восьмидесятых годов, на постановке оратории престарелого Глюка для хора и оркестра De profundis. На одну из партий был приглашен Франческо Паита. Я заранее узнал об этом и очень боялся, как пройдет их встреча, однако опасения мои не подтвердились. Не могу сказать, что творилось в душах этих людей, но на людях они встречались, сохраняя спокойствие, раскланивались, вежливо здоровались, хотя никогда не искали общества друг друга. Даже репетировать они предпочитали поодиночке.
Я заметил, что Антиною до сих пор приходится сильно гримировать лицо: багровый след от удара все еще проступал на скуле, уродуя его красоту. В остальном он почти не изменился, даже стал лучше выглядеть: не таким нервным, более ухоженным.
Незадолго до премьеры, мне удалось вызвать его на откровенность. Антиной казался задумчивым. Тогда это меня не удивило: исполнялась его мечта – петь на одной сцене с Франческо Паита, петь на равных, ни в чем ему не уступая.
Ты счастлив? – спросил я его.
Он улыбнулся.
Счастлив? Нет. Это другое. Вот тогда, несколько лет назад, я был бы на седьмом небе, доведись мне петь с ним…ну хотя бы в «Армиде». А сейчас – это другое.
Он наклонился ко мне и доверительно прошептал:
- Эта оратория станет моим триумфом! Помнишь, я говорил тебе – надо достичь бездны…
Тогда я снова не понял, что он имеет в виду, и стал говорить какие-то глупости, пытаясь его образумить: мол, что было – то минуло, не стоит вспоминать прошлое, что сейчас он на коне… Антиной в ответ просто заговорщически подмигнул мне.

И вот настал день премьеры. В театре собрались сторонники Кальцабиджи и Метастазио – они пикировались меж собой и рассуждали о преимуществах итальянской и немецкой оперы, щеголяя своими познаниями и на все лады повторяя «Da capo aria» и «Bel canto». Декорация изображала пустыню, дикие скалы и разрушенный храм с колоннами – вполне в духе того времени. Я еще раз имел возможность убедиться, что труды Антиноя не пропали даром: дамы ахали и восторгались его виртуозными фиоритурами и эффектными пассажами. Многие из присутствующих слышали также пение Паиты и тоже выражали восхищение. Кто-кто упомянул и примадонну – уже немолодую женщину, чья карьера близилась к закату.
Когда представление началось, я смог убедиться, что поклонники не льстили Антиною: он на самом деле пел дивно. До сих пор, на репетициях, щадя себя, он просто проговаривал свою роль вполголоса. Во времена близкого знакомства с ним, я и помыслить не мог, что его голосовые связки способны издавать такие чистые, «хрустальные» звуки.
Франческо трудно было состязаться ним. Мне показалось, что он нервничает, теряет нить роли. В тот момент я целиком был на стороне Антиноя: он заслужил свой миг триумфа. Одно было обидно: разгоряченный пением, он не замечал, что багровое пятно на скуле все ярче и ярче проступает из-под пудры и румян. Вкупе со сценическим гримом – обильным, гротескным, как требовала мода того времени, - это смотрелось жутко, придавая лицу дьявольское выражение. Однако ни о чем не подозревающему Антиною даже в голову не приходило изменить позу и повернуться к публике другим боком. Казалось, он не замечает ничего вокруг себя, весь отдавшись музыке. Без всякого усилия он брал ноты, казавшиеся недостижимыми целым поколениям певцов. Мне казалось, что его голос покрывает не менее четырех октав, не теряя при этом ни силы, ни выразительности. При каждом его эффектном пассаже зал разражался восторженными криками, которые становились все неистовей. Я радовался за него, но вскоре к моей радости начало примешиваться беспокойство.
Возможно, здесь сыграла роль сама тема музыкального произведения: De profundis – «Из бездны», но постепенно восхищение публики сменилось другим чувством. Беременной графине фон Руфольштайн стало дурно, и ее поспешили вывести на воздух. Вскоре еще несколько дам покинуло театр.
Актеры на сцене, казалось, не замечали суматохи в зале. Как завороженный, Паита не сводил глаз со своего некогда ненавистного и презираемого соперника. Тенор вторил сопрано, сливаясь в неземную мелодию прекрасную и жуткую одновременно. Инфернально прекрасную, наводящую ужас. Вот одна из старух, прижав руку к сердцу и бормоча молитвы, заспешила к выходу. За ней – другая. Следом двинулись их спутники. Похоже, они были даже рады этому предлогу оказаться подальше.
Суета началась и на галерке. Причитая и всхлипывая, упоминая Святых и Нечистого, публика спешила вон. Паника перекинулась и на другие ряды. Бежали все: дамы в пудреных париках и кринолинах, их галантные кавалеры, тонкие ценители прекрасного, театральные прислужники и статисты, даже музыканты, побросав свои инструменты, в какой-то момент кинулись вон из оркестровой ямы. К ним присоединились статисты со сцены и исполнители вторых ролей. Несколько человек вынесли на руках примадонну, потерявшую сознание. И только голос – неимоверно высокий, чистый и холодный, не сбившись ни на мгновение, не сфальшивив ни единой нотой, звучал все громче и громче.
Наверно, я должен стыдиться этого, но в какой-то момент, я тоже бросился к выходу. Я не могу точно указать причину, но ноги сами несли меня вон. Потом, оглядевшись, я понял, что вышли все, все зрители, вся труппа, все служители. В помещении не осталось никого. Ко мне подошел директор театра, он был сильно возбужден и то и дело обтирал шею платком.
Мы все понимаем, - сбивчиво заговорил он. – Но это скандал. Фактически спектакль сорван. Да, я не могу выдвинуть конкретных претензий… Сеньор Фьетри пел очень хорошо, блистательно, но… Но вы сами понимаете, что так продолжаться не может. А посему будет лучше, если господин Антиной сам расторгнет контракт. Мы готовы выплатить неустойку. Прошу вас, сообщите ему об этом.
Я огляделся: Антиноя нигде не было, не было видно и Франческо. Колдовское пение смолкло. Осторожно я вернулся в зал. Почему-то мне было очень страшно, хотя ничего особенного не произошло. Просто толпа вдруг поддалась глупой, бессмысленной панике и сбежала из театра.
Внутри было тихо и пусто. По всему полу были разбросаны оброненные в спешке предметы: носовые платки, сумочки, лорнеты, веера. Довольно дорогие вещи – мечта мародера! Я долго звал Антиноя, повторял имя Франческо Паита, я громко кричал, пока у меня не разболелось горло, но никто не откликнулся на мой зов.

Автор - Мария Баганова.

@темы: своё, рассказы

---

[ehwaz]

Простите, коли не в тему... Но мне было бы о-о-очень страшно, если бы за мной погналось такое!

Стырено тут:
sixpenceee.com/post/90459244474/homierectus-car...

@темы: видео, животные, не своё

---

Классика

[Ahab-the-Captain]

@темы: видео, безумие, не своё

---

Анонимный пост

[Скрёб-поскрёб]

Приветствую всех этой ночью.
Не раз и не два некоторые пользователи осмеливались поделиться с нами историями, пережитым лично, от своих логинов. Но не все наши читатели готовы предпринять такой шаг. Предложения создать анонимный тред, где каждый сможет поделиться своими историями, поступали ещё давно, и вот сейчас, похоже, пришло время создать такой пост.
Итак, данная запись — для всех, кто давно хотел рассказать свою прохладную историю, но не знал, как это сделать, или задать какие-то вопросы.
Пожалуйста, соблюдайте правила хорошего тона.
Напоминаю, что комментирование от Гостя открыто для всех.
Пост для кошмаров и странных снов находится здесь
Пост для экстрасенсов и сочувствующих находится здесь

Картинка для пущего вдохновения

запись создана: 21.01.2013 в 23:10

@темы: вопрос, своё, голос админа

---

[кракозябрик]

@темы: картинки, сновидения, зеркала, предметы и вещи, не своё